VI

Дальше детали путешествия стали менее отчетливыми и мешались в голове — до того дня, когда окружающая местность приобрела неестественную предгрозовую четкость. Оглядываясь на предыдущие дни, легче всего было вспомнить, что Буш выздоравливал. С той ночи, когда из раны вынули лигатуру, он уверенно шел на поправку. Силы возвращались с быстротой, удивившей бы всякого, не знакомого с его здоровьем и спартанским образом жизни. Вскоре его уже не надо было поддерживать под плечи, чтобы напоить, он садился сам.

Эти подробности Хорнблауэр мог при желании вспомнить, но все остальное смешалось в кучу. Он помнил, что долгие часы стоял у окна, и почти все время на голову капал дождь. То были часы глубокого душевного упадка, позже Хорнблауэр вспоминал их, как выздоравливающий вспоминает канувшие в горячке дни. Трактиры, где они останавливались, и лекари, которые навещали Буша, перепутались в памяти. Он помнил неумолимую череду табличек на почтовых станциях, настойчиво напоминавших, что до Парижа остается все меньше километров: Париж — 525, Париж — 383, Париж — 285; где-то после этого они съехали с государственного тракта № 9 на государственный тракт № 8. Каждый день приближал их к Парижу и смерти, с каждым днем Хорнблауэр все больше впадал в уныние. Иссуар, Клермон-Ферран, Мулэн; он читал названия городов и тут же забывал.

Осень осталась за Пиренеями. Началась зима. Холодные ветры тоскливо раскачивали облетевшие деревья, поля лежали бурые и безлюдные. По ночам Хорнблауэра мучили кошмары, которых он не мог вспомнить по утрам, дни он проводил, стоя у окна и вперив невидящий взгляд в скучные, мокрые от дождя равнины. Казалось, он провел годы в спертом, пахнущем кожей воздухе, под стук конских подков, постоянно видя краем глаза Кайяра с эскортом чуть позади кареты.

В один из самых тоскливых вечеров его не вывела из оцепенения даже неожиданная остановка, которая вполне могла бы развеять дорожную арестантскую скуку. Он тупо наблюдал, как Кайяр проехал вперед узнать причину задержки, так же тупо понял из разговора, что одна лошадь потеряла подкову и захромала. Он отрешенно наблюдал, как распрягают несчастную лошадь, без любопытства слушал, как проезжий торговец на вьючном муле отвечает Кайяру на вопрос о ближайшей кузнице. Два жандарма черепашьим шагом двинулись по боковой дороге, ведя хромую лошадь в поводу, запряженная тройкой карета двинулась к Парижу.

Ехала она медленно. До того им редко случалось путешествовать в темноте, но теперь, похоже, ночь грозила застигнуть их далеко от города. Буш и Браун оживленно обсуждали это экстраординарное происшествие — Хорнблауэр слышал их шуточки, но не воспринимал умом, как живущий у водопада человек не замечает шума воды. Тьма сгущалась, хотя было еще совсем не поздно. Небо заволокли черные тучи, ветер угрожающе шумел в облетевших кронах.

Даже безразличный ко всему Хорнблауэр это приметил, а вскоре обнаружил и другое: бьющий в лицо дождь сменился серой крупой, а затем и снегом; большие снежинки холодили ему губы, и он потрогал их языком. Жандарм зажег лампу на козлах; плащ его запорошило снегом, тускло искрящимся в свете лампы. Копыта стучали приглушеннее, колеса скользили почти беззвучно, карета двигалась все медленнее, увязая в снегу. Кучер безжалостно нахлестывал усталых лошадей — ветер дул им прямо в морды, они то и дело норовили уклониться с пути.

Хорнблауэр обернулся к подчиненным — сквозь переднее окошко проникало совсем немного света от лампы, так что он еле различал, где они есть. Буш лежал, укрытый одеялами, Браун кутался в плащ, и Хорнблауэр вдруг понял, что очень холодно. Он молча закрыл окно, оставшись в пахнущем кожей тесном пространстве. Он не заметил, когда отпустило оцепенение.

— Храни Господь тех, кто в море в такую ночь, — сказал он бодро.

В темноте его спутники рассмеялись. По их смеху он понял, что они заметили его уныние, жалели его эти несколько дней и теперь радуются первым признакам выздоровления. Интересно, чего они от него ждут? В отличие от него они не знают, что в Париже двоих должны расстрелять. Что толку ломать себе голову, если их стерегут Кайяр и шесть жандармов? Если Буш — беспомощный калека, разве им убежать? Они не знают, что мысль оставить Буша и бежать вдвоем Хорнблауэр отмел с порога. Положим даже, это бы ему удалось. Что ж, он вернется в Англию и объявит, мол, лейтенанта я бросил на верную смерть? Как на это посмотрят? Может быть, посочувствуют, пожалеют, поймут — нет, лучше пусть его расстреляют рядом с Бушем, пусть он никогда больше не увидит леди Барбару, не увидит новорожденного. И лучше провести оставшиеся дни в апатии, чем изводиться несбыточными планами. И все же перемена погоды его раззадорила. Он смеялся и болтал, чего не было с ним после Безьера.

Карета ползла во тьме, ветер ревел. На окна налип мокрый снег и не таял — слишком холодно было внутри. Не раз и не два карета останавливалась, и Хорнблауэр, высунувшись наружу, видел, как кучер и жандарм очищают конские копыта от смерзшегося снега.

— Если до ближайшей почтовой станции больше двух миль, — объявил он, опускаясь на сиденье, — мы доберемся до нее через неделю.

Теперь они, похоже, въехали на горку, лошади пошли быстрее, почти побежали, карету мотало из стороны в сторону. Вдруг снаружи донеслись яростные крики:

— Эй! Стой! Тпру!

Карета развернулась и встала, опасно наклонясь на бок Хорнблауэр бросился к окну и выглянул. Карета остановилась на самом берегу реки: прямо под колесами струилась черная вода. В двух ярдах от Хорнблауэра моталась привязанная к колышку лодка. Другой берег терялся в темноте. Жандарм бежал к лошадям, чтобы взять их под уздцы; они пятились и фыркали, напуганные близостью воды.

Где-то в темноте карета свернула с тракта на проселочную дорогу, кучер еле-еле успел натянуть поводья, не то бы они свалились в реку. Кайяр сидел на лошади и злопыхал.

— Ну кучер, ну мастер. Что б тебе заехать прямо в реку — избавить меня от необходимости писать на тебя докладную. Эй, чего стоите? Хотите здесь ночевать? Вытаскивайте карету на дорогу, болваны.

Снег валил, снежные хлопья с шипением таяли на горячих лампах. Кучер успокоил лошадей, жандармы отошли в сторону, щелкнул бич. Лошади дернулись, оступаясь, нащупывая копытами опору, карета задрожала, но не тронулась с места.

— Эй! — заорал Кайяр. — Сержант и ты, Пеллатон, берите лошадей. Остальные, толкайте колеса. Ну, разом! Толкай! Толкай!

Карета проехала ярд и снова встала. Кайяр ругался на чем свет стоит.

— Если бы господа вышли из кареты и помогли, — предложил жандарм, — может, мы бы ее и сдвинули.

— Пусть помогут, если не хотят ночевать в снегу, — отвечал Кайяр, не снисходя до того, чтобы лично обратиться к Хорнблауэру. Тот сперва решил было, что пошлет Кайяра ко всем чертям — это было бы приятно. С другой стороны, он не хотел ради мелочного удовлетворения обрекать Буша на ночевку в холодной карете.

— Идем, Браун, — сказал он, проглатывая обиду, открыл дверцу и выпрыгнул на снег.

Теперь карета стала легче, и на спицы давили пять человек, но сдвинуть все равно не могли. На крутой берег намело снега, усталые лошади беспомощно барахтались.

— Черт, что за калеки! — орал Кайяр. — Кучер, сколько до Невера?

— Шесть километров, сударь.

— То есть, по-твоему шесть. Десять минут назад ты был уверен, что едешь по тракту. Сержант, скачите в Невер за помощью. Найдите мэра. Именем Императора приведите сюда всех здоровых мужчин. Рамель, поезжай с сержантом до тракта, там останешься и будешь ждать, иначе они нас не найдут. Скачите, сержант, чего вы ждете? Остальные, привяжите лошадей. Накройте им спины своими плащами. Согреетесь, разгребая с берега снег. Кучер, слезай с козел и помоги им.

Темень сгустилась. В двух ярдах от горящей лампы было не видно ни зги, ветер оглушительно свистел, заглушая возню жандармов, которые разгребали снег чуть поодаль. Чтобы согреться, Хорнблауэр притоптывал и хлопал себя руками. Однако снег и холодный ветер бодрили, в карету лезть не хотелось. Он очередной раз взмахнул руками, когда в голове блеснула идея. Он замер с поднятыми руками, потом из нелепого страха, что мысли его прочтут, принялся притоптывать и охлопываться еще более ожесточенно. К лицу прихлынула горячая кровь, как всего, когда он продумывал смелое решение — когда сражался с «Нативидадом» или буксировал «Плутон» в шторм у мыса Креус.

Чтобы бежать, нужен способ тащить беспомощного калеку, теперь в двадцати футах от них качалось на воде идеальное средство передвижения — привязанная к колышку лодка. В такую ночь легко сбиться с пути — но только не на реке, достаточно отталкиваться от берегов, и течение понесет их быстрее скачущей лошади. Несмотря на это, план был совершенно отчаянный. Сколько дней они пробудут во Франции на свободе, двое здоровых мужчин и один безногий? Они замерзнут, умрут от холода, утонут, наконец. Однако это шанс, иначе им расстрела не избежать. С интересом Хорнблауэр отметил, что теперь, когда он принял решение, горячка пошла на убыль. Он сообразил, что лицо его сведено грозной решимостью, ему стало смешно, и он снова улыбнулся. В качестве героя он всегда казался себе немного комичным.

Браун топтался возле кареты. Хорнблауэр заговорил, стараясь, чтобы голос его звучал тихо и обыденно.

— Мы убежим в этой лодке, Браун, — сказал он.

— Есть, сэр, — отвечал Браун таким тоном, словно Хорнблауэр пожаловался на холод, и повернулся к почти невидимому Кайяру — тот мерил шагами снег за каретой.

— Надо заткнуть ему рот, — сказал Хорнблауэр.

— Есть, сэр. — Браун секунду помедлил. — Лучше, если это сделаю я, сэр.

— Очень хорошо.

— Сейчас, сэр?

— Да.

Браун сделал два шага к ничего не подозревающему Кайяру.

— Эй, — позвал он, — эй.

Кайяр повернулся и тут же получил мощный удар в челюсть, удар, в который Браун вложил все свои четырнадцать стоунов веса. Кайяр упал на снег, Браун, как тигр напрыгнул на него сверху, Хорнблауэр был уже рядом.

— Завяжи его в плащ, — приказал Хорнблауэр. — Держи за горло, пока я расстегну пуговицы. Жди. Вот лента. Замотай пока голову.

Лента Почетного Легиона несколько раз обвила голову несчастного. Браун перевернул извивающееся тело, и, прижимая коленом загривок, связал Кайяру руки шейным платком. Носовой платок Хорнблауэра стянул тугим узлом лодыжки. Согнув тело вдвое, они обмотали его плащом и связали перевязью. Буш, лежа на носилках в темноте, услышал, что дверца открылась и на пол плюхнулось что-то тяжелое.

— Мистер Буш, — сказал Хорнблауэр — формальное «мистер» пришло само собой, как только он начал действовать. — Мы бежим в лодке.

— Удачи, сэр, — сказал Буш.

— Вы отправляетесь с нами. Браун, берись за этот край. Подымай. Право руля. Так держать.

Буш вместе с носилками оказался снаружи. Его несли к реке.

— Подтащи лодку, — командовал Хорнблауэр. — Обрежь трос. Ну, Буш, дайте я закутаю вас в одеяло. Вот мой плащ, накройтесь им. Делайте, что приказано, мистер Буш. Берись с другого края, Браун. Клади на кормовое сиденье. Опускай. Садись на переднюю банку. Весла. Хорошо. Отваливай. Весла на воду.

С зарождения идеи прошло шесть минут. Теперь они, свободные, несутся по черной реке, а связанный Кайяр с кляпом во рту валяется на дне кареты. На какую-то секунду Хорнблауэр задумался, не задохнется ли Кайяр прежде, чем его обнаружат, и тут же понял, что ему это безразлично. Личные адъютанты Бонапарта, в особенности если они — полковники жандармерии, должны знать, что их грязная работа сопряжена с определенным риском. Хорнблауэру и без Кайяра было о чем подумать.

— Суши весла, — сказал он Брауну. — Пусть плывет по течению.

Было темно, хоть глаз выколи — с кормовой банки Хорнблауэр не различал даже поверхность воды. Кстати, он не знает, что это за река. Но все реки впадают в море! Море! При воспоминании о свежем бризе и кренящейся палубе Хорнблауэра охватила жгучая ностальгия, и он заерзал на банке. В Средиземное или в Атлантическое, неизвестно, но если очень повезет, река вынесет их в море, а моря принадлежат Англии. Он доберется до дома, живой, свободный, он увидит леди Барбару, Марию, ребенка.

Ветер завывал, наталкивал за шиворот снега (банки и дно лодки уже покрывал густой белый слой), разворачивал лодку и дул Хорнблауэру уже не в щеку, а в лицо.

— Разверни ее носом к ветру, — приказал он Брауну, — и легонько греби.

Чтобы течение несло их быстрее, нужно уравновесить действие ветра, иначе он погонит их к берегу или даже вверх по реке, в такой тьме ничего не разберешь.

— Удобно вам, мистер Буш? — спросил Хорнблауэр.

— Так точно, сэр.

Буша было еле видно. Серые одеяла уже занесло снегом.

— Хотите лечь?

— Спасибо, сэр, я лучше посижу.

Волнение схлынуло, и Хорнблауэр начал мерзнуть. Он ухе собирался сказать Брауну, что возьмет весло, когда Буш снова заговорил:

— Простите, сэр, но вы ничего не слышите?

Браун перестал грести, все трое прислушались. В шуме ветра угадывался далекий монотонный рев.

— Хм, — сказал Хорнблауэр встревоженно.

Рев нарастал, и внезапно они различили шум бегущей воды. Что-то возникло во тьме совсем рядом с лодкой — то был полускрытый водой камень, различимый лишь по кипению белой пены вокруг. Он возник и тут же скрылся за кормой, подтверждая, что лодка и впрямь несется стремительно.

— Черт! — выговорил Браун.

Лодка закружилась, задергалась. Вся вода вокруг была белая, стремнина оглушительно ревела. Они сидели, вцепившись в банки, бессильные что-либо сделать. Лодка бешено раскачивалась. Хорнблауэр сбросил с себя оцепенение — ему казалось, что оно длилось полчаса, не меньше, хотя, вероятно не прошло и двух секунд.

— Дай мне весло, — приказал он Брауну. — Будешь отталкиваться по левому борту, я — по правому.

Он протянул руку и нашел в темноте весло; лодка повернулась, замедлилась, снова понеслась вперед. Кругом ревели перекаты. Правый борт зацепился за камень, ледяная вода хлынула Хорнблауэру на ноги. Он уже тыкал в камень веслом, яростно, почти вслепую. Лодка повернулась, он толкнул еще. В следующую секунду они миновали камень. Воды налилось по самые банки, лодка лениво раскачивалась. Еще один камень со свистом пронесся мимо, но рев воды уже стихал.

— Тысяча чертей! — ругнулся Буш почти ласково. — Проскочили!

— Не знаешь, Браун, есть ли в лодке черпак?

— Да, сэр, когда я садился, он был у меня под ногами.

— Отыщи его и вычерпай воду. Дай мне другое весло.

Жалко было слышать, как Браун ищет в ледяной воде плавающую деревянную плошку.

— Нашел, сэр, — доложил он, и за борт через равные промежутки времени заплескала вода.

Миновав перекаты, они снова ощутили ветер. Хорнблауэр развернул лодку носом к нему и легонько налег на весла — предыдущие события показали, что так они действительно помогают течению уносить лодку от погони. Судя по тому, как быстро они миновали перекаты, течение стремительное — нечего удивляться, ведь несколько дней шел дождь, и реки вздулись. Хорнблауэр рассеянно думал, что же это за река, здесь, в самом сердце Франции. Из тех, что он знал, подходила одна Рона, но Рона, наверно, миль на пятьдесят восточнее. Вероятно, река, по которой они идут, берет начало в Севеннских горах, чьи подножия карета огибала последние два дня. В таком случае она течет на север, а потом, вероятно, поворачивает на запад — возможно, это Луара или ее приток. А Луара впадает в Бискайский залив у Нанта милях в четырехстах отсюда. Хорнблауэр попытался вообразить реку в четыреста миль длинной, и каково оно будет — пройти ее от истоков до устья в середине зимы.

Неприятный, неизвестно откуда взявшийся звук вернул его на землю. Пока он пытался понять, что же это, звук повторился, на этот раз более отчетливо, лодка дернулась и замедлилась. Они проскребли дном о скрытый под водой камень, торчащий, как нарочно, на такой глубине, чтобы задеть киль. Еще один камень, покрытый белой пеной, пронесся совсем рядом, параллельно лодке, подсказав Хорнблауэру то, о чем иначе бы он в темноте не догадался: на этом отрезке река течет на запад, потому что ветер с востока, а он греб против него.

— Сейчас опять начнется, сэр, — сказал Буш. Они уже слышали нарастающий рев воды.

— Бери весло и следи за левой стороной, Браун, — сказал Хорнблауэр, вставая.

— Есть, сэр, — сказал Браун и сообщил, забирая весло: — Я почти все вычерпал.

Лодка снова закачалась, пританцовывая на стремительной воде. Нос пошел вверх, потом вниз — они преодолели небольшой порог, Хорнблауэра тряхнуло, вода на дне плескала у щиколоток. Перекат ревел оглушительно, по обеим сторонам лодки кипела белая пена. Лодка вертелась и раскачивалась. Что-то с треском ударило в левый борт. Браун безуспешно пытался оттолкнуться, Хорнблауэр пришел ему на помощь, и вдвоем они вытолкнули лодку. Она снова понеслась, качаясь и подпрыгивая. Хорнблауэр в темноте ощупал планширь, но, по-видимому, пострадала лишь пара досок наружной обшивки — легко отделались. Теперь зацепило киль — лодка опасно накренилась, Буш и Хорнблауэр упали, но она освободилась сама и понеслась дальше по ревущей стремнине. Грохот стихал — перекат остался позади.

— Я вычерпаю, сэр? — предложил Браун.

— Да. Передай весло.

— Свет справа по курсу! — вмешался Буш.

Хорнблауэр оглянулся через плечо. Несомненно, это был огонек, за ним другой, дальше светились еще огни, едва различимые сквозь метель. Это прибрежная деревня или город — в последнем случае это Невер, до которого, если верить кучеру, оставалось десять километров. Они проделали уже четыре мили.

— Тихо, — прошипел Хорнблауэр. — Браун, не вычерпывай пока.

Удивительно, как быстро он вновь почувствовал себя хозяином своей судьбы — стоило увидеть во тьме путеводные огоньки, неподвижные ориентиры в бредовом неустойчивом мире. Он опять знал, куда течет река — ветер дул по течению. Веслами он развернул лодку туда же — ветер и течение понесли ее, огоньки быстро скользили мимо. Снег бил в лицо — едва ли кто-нибудь выйдет на улицу в такую ночь, чтобы их заметить. И уж конечно, лодка несется быстрее, чем плетутся верховые жандармы, которых отправил в город Кайяр. До ушей вновь долетел рев воды, но не такой, как у переката. Хорнблауэр обернулся через плечо и увидел мост, белый под снегом на фоне ночной тьмы. Он начал лихорадочно грести, сначала одним веслом, потом двумя, правя в середину пролета. Нос лодки пошел вниз, корма задралась — вода, подпруженная мостом, неслась в пролет, вниз. Хорнблауэр торопился разогнать лодку, чтоб проскочить водоворот, который, подсказывал ему инстинкт моряка, сразу за мостом. Край арки задел склоненную над веслами голову — так высоко поднялась вода. Под каменным сводом странно отдавалось эхо бегущей воды, но слышали они его не больше секунды — лодку вынесло наружу, и Хорнблауэр что есть силы налегал на весла.

Мелькнул последний огонек на берегу, и они вновь остались без ориентиров в кромешной тьме.

Хорнблауэр перестал грести.

— Черт! — сказал Буш, на этот раз с полной серьезностью. Ветер ревел, снег слепил. С бака донесся призрачный смешок.

— Храни Господь тех, кто в море в такую ночь, — сказал Браун.

— Вычерпывай, Браун, а шутки прибереги на потом, — рявкнул Хорнблауэр. Однако он захихикал, правда, слегка задетый тем, что матросская кость отпускает шуточки в присутствии капитана и первого лейтенанта. Истерический смех часто нападал на него в трудные или опасные минуты, и теперь он хихикал, налегая на весла и сражаясь с ветром — по тому, как входили в воду лопасти, он чувствовал, что лодку сносит. Он перестал смеяться только сообразив, что пожелал спасения морякам не более двух часов назад. Казалось, недели две миновали с тех пор, как он дышал спертым воздухом кареты.

Лодка заскребла по гальке, застряла, проехала по дну еще немного и замерла. Сколько Хорнблауэр ни толкал веслами, она не трогалась с места.

— Будем выталкивать, — сказал он, кладя весла. Он ступил в ледяную воду, оскользаясь на камнях, рядом заплескал Браун. Вдвоем они легко столкнули лодку, забрались обратно, и Хорнблауэр торопливо схватил весла, чтобы развернуть ее носом к ветру. Однако через несколько секунд они снова сели на мель. Это было началом кошмара. В темноте Хорнблауэр не мог понять, из-за чего это происходит — то ли ветер гнал их к берегу, то ли река поворачивала, то ли они заплыли в мелкое боковое русло. Во всяком случае, им раз за разом приходилось вылезать и толкать лодку. Они спотыкались и скользили на невидимых камнях, они проваливались по пояс в невидимые ямы, их било и царапало в этой дикой игре в жмурки с коварной рекой. Холод пробирал до костей, борта лодки обмерзли. Внезапно Хорнблауэр испугался за Буша, который, в плаще и одеялах, сидел на корме.

— Как вы там, Буш? — спросил он.

— Отлично, сэр, — отозвался Буш.

— Не замерзли?

— Ничуть, сэр. Вы же знаете, сэр, я теперь могу промочить только одну ногу.

Хорнблауэр, по щиколотку в воде выталкивая лодку с бесконечной невидимой мели, подумал, что Буш, наверно, бодрится через силу. Даже в одеяле он наверняка окоченел от холода, да и промок, вероятно. А ведь ему надо лежать в постели. Буш может умереть в эту же ночь. Лодка соскользнула с мели, Хорнблауэр провалился по пояс в ледяную воду. Он полез через качающийся планширь, Браун, который, похоже, ушел под воду с головой, барахтался с другого борта. Оказавшись в лодке, оба жадно схватились за весла, торопясь согреться, пока совсем не промерзли на ветру.

Течение вновь несло лодку. Следующий раз их прибило к прибрежным деревьям — ивам, догадался Хорнблауэр в темноте. Ветки, за которые они задевали, осыпали снегом, царапали, хлестали по лицам, удерживали лодку — приходилось шарить во тьме, находить и убирать преграду. К тому времени, как они миновали ивы, Хорнблауэр решил, что перекаты лучше, и захихикал, стуча от холода зубами. Разумеется, перекаты не заставили себя ждать — скальные берега сблизились, и река, бурля, устремилась через небольшие пороги.

Хорнблауэр постепенно уяснил себе, что представляет из себя река: долгие быстрые протоки, чередующие с каменистыми стремнинами, разбросанными там и сям в соответствии с особенностями ландшафта. Лодку, вероятно, построили примерно там же, где они ее нашли, и держали для перевоза. Наверно, хозяева ее были крестьяне, и, скорее всего, она редко удалялась от дома больше чем на полмили. Хорнблауэр, отталкивая ее от камня, сомневался, чтоб ей пришлось вернуться к берегу.

После перекатов они долго шли спокойно — как долго, Хорнблауэр оценить не мог. Они научились различать покрытый снегом берег за ярд или больше и держаться на расстоянии. Всякий раз берег помогал им определить направление течения относительно ветра, после чего, если в фарватере не было камней, можно было приналечь на весла, не опасаясь, что сядут на мель. Снег почти перестал, и те хлопья, что летели по ветру, очевидно, сдувало с берега. Теплее не стало: лодка обмерзла уже целиком, доски стали скользкими, только под ступнями оставалась проталина.

За десять минут они покрыли не меньше мили. Хорнблауэр не знал, сколько времени они в лодке. Но ясно, что пока вся местность покрыта снегом, их не нагонят, а чем длиннее окажется этот замечательный отрезок реки, тем в большей безопасности они будут. Он приналег на весло. Браун отвечал гребком на гребок.

— Пороги впереди, — сказал Буш через какое-то время.

Перестав грести, Хорнблауэр услышал далеко впереди знакомый шум бегущей по камням воды, предыдущий отрезок пути был слишком хорош, чтобы тянуться долго, сейчас их снова понесет, мотая и раскачивая.

— Браун, приготовься отталкивать по левому борту, — приказал он.

— Есть, сэр.

Хорнблауэр сидел с веслом наготове; вода за бортом была черная и маслянистая. Лодка вильнула. Течение увлекало ее вбок, и Хорнблауэр решил, что это хорошо: там, куда устремляется основная масса воды, больше вероятность проскочить порог. Грохот усиливался.

Хорнблауэр встал, чтобы взглянуть вперед.

— Господи! — выдохнул он.

Слишком поздно уловил он разницу в звуке. Перед ними были не перекаты, вроде пройденных, но нечто гораздо худшее. Перед ними была запруда — возможно, естественная преграда, у которой застревали камни, или некое искусственное сооружение. Обо всем этом Хорнблауэр думал, когда их уже вынесло на гребень. По всей длине вода переливалась через запруду, маслянистая на перегибе, и устремлялась к пенному хаосу внизу. Лодку увлекало в мощную широкую воронку, она ужасающе накренилась и пулей понеслась под уклон. Вода, в которую они врезались, была плотная, как кирпичная стена.

Водопад еще гремел у Хорнблауэра в ушах, мысли еще неслись лихорадочно, а вода уже сомкнулась над ним. Его тащило по каменистому дну, он не мог ничего поделать. Легкие разрывались. Это была смерть. На мгновение голова оказалась над водой — он вдохнул, воздух обжег горло, и тут его снова поволокло вниз, на каменистое дно, грудь разрывалась невыносимо. Еще глоток воздуха — дышать было больнее, чем задыхаться. На поверхность, опять на дно — голова шла кругом, в ушах гудело. Его тащило по подводным камням с грохотом, какого он не слышал ни в одну грозу. Еще глоток воздуха — он ждал его почти со страхом, но заставил себя вдохнуть — казалось, легче не делать этого, легче сдаться на милость раздирающей грудь боли.

Опять на дно, к грохоту и мучениям. Мысли проносились четко и ясно — он понимал, что с ним происходит. Он попал в воронку за плотиной, его выбросило на поверхность дальше по течению, увлекло возвратным потоком, опять потащило на дно, выбросило наружу, подарив возможность вдохнуть, и доволокло обратно. Теперь он был готов, когда его следующий раз вынесет на поверхность, отплыть вбок — он едва успел сделать несколько движений руками, а его уже вновь дотащило вниз. На этот раз боль в груди была еще невыносимее, и к ней прибавилась другая — боль в коченеющих руках и ногах. Потребовалась вся сила воли, чтоб в следующий раз снова вдохнуть и, жалко барахтаясь, проплыть чуть-чуть вбок. Его снова потащило вниз, на этот раз он был готов умереть, хотел умереть, лишь бы унялась боль. Под руку попалась сломанная доска с торчащими гвоздями — наверно, останки разбитой лодки раз за разом, бесконечно, крутятся вместе с ним в водовороте. Тут решимость на мгновение вернулась. Его вынесло на поверхность, он глотнул воздуха и поплыл, с ужасом ожидая, когда его снова потащит вниз. Удивительное дело — он успел вдохнуть второй раз, третий. Теперь он хотел жить — так упоительны были эти, не причиняющие боли, вдохи. Только он очень устал и очень хотел спать. Он встал на дно, упал — ноги не держали — заплескал в испуге, на четвереньках выбираясь из воды. Встав, сделал два шага и повалился лицом в снег, ногами в бушующую воду.

Поднял его человеческий голос, звучавший, казалось, в самом ухе. Подняв лицо, он увидел еле различимую фигуру в ярде или двух, которая голосом Брауна орала:

— Эй! Капитан! Капитан! Эй! Капитан!

— Я здесь, — простонал Хорнблауэр.

Браун склонился над ним.

— Слава Богу, сэр, — сказал он, потом громче: — Мистер Буш, капитан здесь.

— Хорошо, — отозвался слабый голос ярдах в пяти.

Хорнблауэр поборол омерзительную слабость и сел. Раз Буш жив, о нем надо позаботиться немедленно. Он раздетый и мокрый сидит на снегу под ледяным ветром. Хорнблауэр, пошатываясь, встал и ухватился за Брауна. Перед глазами плыло.

— Там свет, сэр, — хрипло сказал Браун. — Я уж собрался туда идти, если бы вы не откликнулись.

— Свет?

Хорнблауэр провел рукой по глазам и поглядел вверх. Ярдах в ста действительно мерцал огонек. Идти туда значит сдаться — вот первое, о чем он подумал. Остаться здесь значит умереть. Даже если они чудом разожгут костер и переживут ночь, их поймают утром — а Буш, безусловно, умрет. Когда Хорнблауэр замышлял побег, какие-то шансы у них были, теперь не осталось ни одного.

— Мистера Буша мы понесем, — сказал он.

— Есть, сэр.

Они побрели по снегу туда, где лежал Буш.

— Там на берегу дом. Мы понесем вас.

Хорнблауэр удивлялся, как при теперешней слабости может думать и говорить — это казалось фантастическим.

— Есть, сэр.

Они наклонились и подняли Буша, сцепив руки у него под коленями и за спиной; когда они его поднимали, с ночной рубашки потекла вода. Буш обхватил руками их плечи, и они, по колено в снегу, побрели вверх, к далекому огоньку.

Они спотыкались о скрытые под снегом валуны и кочки. Они скользили. Один раз они проехались по склону и упали. Буш вскрикнул.

— Ушиблись, сэр? — спросил Браун.

— Только задел культю. Капитан, оставьте меня здесь и попросите в доме, чтоб вам помогли.

Хорнблауэр сохранил способность думать. Без Буша они доберутся до дома быстрее, но легко вообразить, что начнется потом: расспросы, его неловкие ответы на ломаном французском, колебания. Тем временем Буш, мокрый и раздетый, будет сидеть на снегу. Полчаса-час его убьют, а может пройти и больше. А в доме совсем не обязательно найдутся помощники.

— Нет, — сказал Хорнблауэр бодро. — Уже немного. Подымай, Браун.

Они, шатаясь, двинулись к огоньку. Нести Буша было тяжело — голова у Хорнблауэра кружилась от усталости, руки, казалось, выдергивались из суставов. Однако под скорлупой усталости мозг работал быстро и неутомимо.

— Как вы выбрались из реки? — спросил он, удивляясь звуку собственного голоса.

— Течение прибило меня к берегу, — сказал Буш с некоторым удивлением. — Я только успел сбросить одеяло, как задел о камень, и тут же Браун меня вытащил.

— Ясно, — сказал Хорнблауэр.

Причуды реки могут быть совершенно фантастическими: они оказались в воде на расстоянии какого-то ярда, но его утащило на дно, а их благополучно выбросило на берег. Они не догадываются о его отчаянной борьбе за жизнь, и никогда не узнают — он не сможет им рассказать. Дыхание вырывалось тяжело, и казалось — он отдал бы все, лишь бы положить свою ношу на снег и отдохнуть пару минут, но гордость не позволяла, и они брели, спотыкаясь о скрытые под снегом неровности почвы. Огонек приближался. Тихо залаяла собака.

— Окрикни их, Браун, — сказал Хорнблауэр.

— Эй, — заорал Браун. — Эй, в доме!

Уже две собаки разразились оглушительным лаем.

— Эй! — снова заорал Браун, и они двинулись дальше. Загорелось еще окно. Похоже, они были в саду — Хорнблауэр чувствовал, как ломаются под ногами стебли, розовый куст зацепил его за штанину, она порвалась. Собаки яростно лаяли. Вдруг из темного нижнего окошка раздался голос.

— Кто там? — спросил он по-французски.

Хорнблауэр напряг усталые мозги в поисках ответа.

— Трое, — сказал он. — Раненые.

Ничего лучшего он не придумал.

— Подойдите, — сказал голос.

Они прошли вперед, скользя на невидимом уклоне, и остановились в квадрате света из большого окна на первом этаже, двое оборванцев и Буш в ночной рубашке у них на руках.

— Кто вы?

— Военнопленные, — сказал Хорнблауэр.

— Пожалуйста, подождите, — вежливо сказал голос.

Они дрожали на снегу, пока рядом с освещенным окном не открылась дверь. В прямоугольнике света стоял человек.

— Входите, господа, — сказал вежливый голос.

VII

Дверь открывалась в мощеный каменными плитами холл. На пороге стоял высокий сухопарый господин в синем сюртуке с ослепительно-белым галстуком, а рядом — молодая женщина в декольтированном платье. Еще троих — кажется, дворецкого и двух служанок — Хорнблауэр приметил краем глаза, когда, шатаясь под своей ношей, вступил в дом. На боковом столике поблескивали слоновой костью рукояти двух пистолетов — видимо, хозяин отложил их, сочтя ночных посетителей безобидными. Хорнблауэр и Браун стояли, ободранные, всклокоченные, запорошенные снегом, с одежды их капала на пол вода, у Буша из-под фланелевой ночной рубашки торчал один серый шерстяной носок. На Хорнблауэра накатила обычная его слабость, и он еле-еле сдержал нервный смешок, гадая, как эти люди объясняют явление раздетого инвалида из кромешной ночи.

По крайней мере, хозяину хватило выдержки скрыть изумление.

— Входите, входите, — сказал он, взялся рукой за дверь, потом передумал. — В гостиной недостаточно тепло. Феликс проводи господ на кухню. Надеюсь, вы извините, что я приму вас там? Сюда, господа. Стулья, Феликс, и попроси служанок выйти.

Кухня была низкая, с каменным, как и холл, полом. Ее наполняло райское тепло — в очаге поблескивал догорающий огонь, весело вспыхивая на кухонной утвари по разным углам. Женщина, ничего не говоря, подбросила дров и принялась раздувать огонь мехами. Ее шелковое платье мерцало, зачесанные наверх золотистые волосы отливали медью.

— Мари, дорогая, может быть, этим займется Феликс? Ладно, очень хорошо, как тебе угодно, — сказал хозяин. — Прошу садиться, господа. Вина, Феликс.

Хорнблауэр и Браун опустили Буша на стул перед огнем. Он валился от усталости, пришлось его поддерживать. Хозяин сочувственно прищелкнул языком.

— Поторопись, Феликс, тебе еще надо приготовить постели. Бокал вина, сударь? А вы, сударь? Позвольте мне.

Женщина, которую он назвал Мари, встала с колен и неслышно удалилась. Огонь весело потрескивал под батареей вертелов и котлов. Однако мокрого до нитки Хорнблауэра колотила дрожь. Его не согрел даже бокал вина: рука, которую он держал у Буша на плече, дрожала, как лист.

— Вам надо переодеться в сухое, — сказал хозяин. — Если позволите...

Вошли дворецкий с Мари, неся одежду и одеяла.

— Прекрасно! — воскликнул хозяин. — Феликс, помоги господам. Идем, дорогая.

Пока Хорнблауэр и Браун раздевали и насухо вытирали Буша, дворецкий согревал у огня шелковую ночную рубашку.

— Думал, я уже никогда не согреюсь, — сказал Буш, когда голова его появилась над воротом. — А вы, сэр? Зря вы обо мне беспокоитесь. Может, вы лучше переоденетесь сами? Я себя прекрасно чувствую.

— Сперва мы устроим вас поудобнее, — сказал Хорнблауэр. Была противоестественная радость в том, чтобы заниматься Бушем, отрешась от себя. — Ну-ка посмотрим на вашу ногу.

Зашитая культя выглядела на редкость здоровой. Хорнблауэр потрогал — ни намека на воспаление, из рубцов не сочится гной. Феликс протянул материю для перевязки. Пока Хорнблауэр заматывал обрубок, Браун накинул на Буша одеяло.

— Подымай, Браун. Мы отнесем его в постель.

В холле они остановились, не зная, куда идти. Слева открылась дверь и вошла Мари.

— Сюда. — Она говорила резким контральто. — Раненому я велела постелить на первом этаже. Я подумала, так будет удобнее.

Старая служанка только что вынула из постели грелку на длинной рукоятке, другая укладывала под одеяло грелки с горячей водой. Хорнблауэра восхитила заботливая предусмотрительность Мари. Укладывая Буша в постель, он пытался выразить по-французски свою благодарность.

— Господи, как же хорошо, спасибо, сэр, — сказал Буш.

Они оставили ему горящую свечу и вышли. Теперь Хорнблауэр хотел одного — побыстрее снять мокрую одежду перед жарко пышущим очагом. Он вытерся теплым полотенцем и натянул теплую шерстяную сорочку; согревая перед огнем голые ноги, выпил еще вина. Усталость и холод отпустили, на смену им пришла восторженная, пьянящая легкость. Феликс, согнувшись, держал штаны — Хорнблауэр шагнул в них. Феликс заправил ему сорочку в штаны, застегнул пуговицы. Хорнблауэр не сопротивлялся... Последний раз штаны на него надевали в детстве, но сейчас это казалось как нельзя более естественным. Феликс опустился на колени, чтоб надеть ему носки и башмаки, встал, чтоб застегнуть брошку на галстуке, помог с жилетом и сюртуком.

— Мсье граф и мадам виконтесса ждут господина в гостиной, — сказал Феликс. Удивительно, как он без малейшего намека понял, что Браун принадлежит к низшему сословию. Это было видно даже по той одежде, которую он Брауну принес.

— Располагайся поудобнее, Браун, — сказал Хорнблауэр.

— Есть, сэр, — отозвался Браун, вытягиваясь по стойке «смирно». Черные всклокоченные волосы стояли копной — гребень был один, и причесаться успел только Хорнблауэр.

Он зашел взглянуть на Буша. Тот уже спал, хрипло дыша ртом. Похоже, купание и холод ему не повредили — двадцать пять лет в море закалили его могучее тело. Хорнблауэр задул свечу, тихонько прикрыл дверь, и сделал дворецкому знак идти вперед. В дверях гостиной Феликс спросил, как его объявить — со странным удовольствием Хорнблауэр услышал, как Феликс коверкает его имя и фамилию. Хоть в этом безупречный дворецкий оказался простым смертным.

Хозяева сидели у огня в дальнем конце гостиной. Граф встал.

— Сожалею, — сказал он, — что не расслышал имени, которое назвал мой мажордом.

— Капитан Горацио Хорнблауэр корабля Его Британского Величества «Сатерленд», — сказал Хорнблауэр.

— Чрезвычайно рад познакомиться, капитан, — сказал граф, избегая трудных в произношении слов с легкостью естественной в представителе старого режима. — Меня зовут Люсьен Антуан де Лядон, граф де Грасай.

Они обменялись поклонами.

— Позвольте представить вас моей невестке. Мадам виконтесса де Грасай.

— Ваш слуга, мэм, — сказал Хорнблауэр, снова кланяясь, и тут же почувствовал себя неотесанным болваном: как только дело дошло до знакомства, английский оборот сам подвернулся на язык. Он принялся торопливо выискивать французский эквивалент, и, наконец, позорно промямлил «enchante».

У виконтессы были темные глаза в умопомрачительном контрасте с золотистыми волосами. Лет тридцати на вид, она была крепкого, чуть ли не жилистого сложения, и одета в черное шелковое платье, оставлявшее открытыми белые, сильные плечи. Она сделала реверанс и ласково улыбнулась.

— А как зовут раненого господина, которого мы имеем честь принимать? — спросила она; даже Хорнблауэр различил, что она говорит по-французски иначе, чем граф.

— Буш, — отвечал Хорнблауэр, с трудом угадывая смысл вопроса. — Первый лейтенант моего корабля. Слугу, Брауна, я оставил в кухне.

— Феликс о нем позаботится, — вмешался граф. — Чего бы вы хотели, капитан? Поесть? Бокал вина?

— Ничего, спасибо, — сказал Хорнблауэр.

В этом безумном мире есть не хотелось, хотя обедал он полдня назад.

— После такого утомительно пути?

Трудно было бы деликатнее намекнуть на то, что Хорнблауэр недавно явился из снежной ночи, мокрый и оборванный.

— Ничего, спасибо, — повторил Хорнблауэр.

— Вы не присядете, капитан? — спросила виконтесса.

Все трое сели.

— Надеюсь, вы извините нас, — сказал граф, — если мы дальше будем говорить по-французски. Я уже десять лет не имел случая беседовать на английском языке, в котором и прежде был не силен, моя же невестка не знает его совсем.

— Буш, — повторила виконтесса, — Браун. Это я произнести могу. Но ваша фамилия, капитан, очень трудная. Облор... нет, не могу выговорить.

— Буш! Оренблор! — воскликнул граф, словно о чем-то вспомнив. — Вероятно, капитан, вы знаете, что в последнее время писали про вас французские газеты?

— Нет, — сказал Хорнблауэр, — но желал бы знать.

— Тогда извините меня.

Граф взял свечу и вышел, он вернулся довольно быстро, так что Хорнблауэр не успел окончательно смутиться наступившим молчанием.

— Вот последние номера «Монитора», — сказал граф. — Заранее извиняюсь, капитан, за то, что здесь написано.

Он передал Хорнблауэру газеты, указав несколько столбцов. В первом кратко излагалось сообщение, переданное перпиньянской семафорной станцией на имя министра Флота, согласно которому в Росасе захвачено британское военное судно. Следующий номер газеты дополнял предыдущий. Ликованию газетчиков не было конца. Детально расписывало, как тулонская эскадра под руководством адмирала Космао захватила стопушечный корабль «Сатерленд», тем самым положив конец творимым в Средиземном море разбоям. Застигнутые врасплох англичане «малодушно спустили флаг вероломного Альбиона, под которым совершили столько отвратительных злодеяний». Французов уверяли, что англичане «практически не оказали сопротивления». Для вящей убедительности сообщалось, что в ходе незначительной перестрелки один французский корабль лишился стеньги. Операция прошла на глазах у тысяч простых испанцев, и послужит наглядным уроком для тех немногих, кто, обманутые английской ложью или купленные английским золотом, упорствуют в неповиновении законному королю Жозефу.

В другой заметке сообщалось, что на милость победителя «Сатерленд» сдали подлый капитан Хорнблауэр и его равно бесчестный лейтенант Буш (последний в числе немногих получил ранение). Миролюбивые французские граждане, пострадавшие от их пиратских набегов, могут не сомневаться, что названные лица предстанут перед скорым и справедливым судом. Слишком долго новый Карфаген безнаказанно творил злодеяния руками своих наймитов! Мир увидит правду и сумеет отличить ее от лжи, которой без устали потчуют его нанятые Канингом{1} продажные писаки.

Еще одна статья объявляла, что в результате выдающейся победы адмирала Космао над «Сатерлендом» остановлены действия британского флота у берегов Испании, вследствие чего британская армия под командованием Веллингтона серьезно страдает от нехватки продовольствия. Потеряв одно орудие в лице презренного Хорнблауэра, коварный Альбион вскоре лишится и другого в лице Веллингтона, чья капитуляции теперь неизбежна.

Хорнблауэр читал, задыхаясь от бессильной ярости. «Стопушечный корабль»! Это при том, что «Сатерленд» со своими семьюдесятью четырьмя пушками был едва ли не самым маленьким из линейных кораблей! «Почти не оказал сопротивления»! «Один корабль лишился стеньги»! «Сатерленд» вывел из строя три превосходящие его размерами корабля и серьезно повредил четвертый! «Немногие получили ранения»! Две трети команды «Сатерленда» лишились жизни или искалечены, а он своими глазами видел, как из шпигатов французского флагмана лилась кровь! «Действия британского флота остановлены»! Ни полслова о том, что после захвата «Сатерленда» вся французская эскадра уничтожена ночной атакой на Росас.

Его профессиональная честь замарана. Ложь подана на редкость убедительно — чего стоит одно упоминание о сломанной стеньге! Европа поверит, что он не только пират, но и трус, а у него нет ни малейшей возможности оправдаться. Могут поверить даже в Англии — английские газеты перепечатывают реляции из «Монитора», особенно те, которые касаются флота. Леди Барбара, Мария, его собратья капитаны — все сейчас гадают, насколько правдивы сообщения французской печати. Да, Бонапарт склонен преувеличивать свои успехи, это известно всем, однако людям трудно будет поверить, что эти статьи лгут во всем, кроме самого факта капитуляции. Когда Хорнблауэр поднял глаза от газеты, руки у него подрагивали от гнева, щеки горели. Ярость мешала подбирать французские слова.

— Лжец! — выговорил он наконец. — Он меня опозорил!

— Он опозорил всех, — сказал граф тихо.

— Но это... но это... — Хорнблауэр отчаялся выразить свою мысль по-французски. Он напомнил себе, что уже в Росасе знал о победных реляциях, которыми разразится Бонапарт. Постыдная слабость — впасть в исступление только из-за того, что увидел их воочию.

— Вы извините меня, мсье, — сказал граф, — если я сменю тему и задам несколько личных вопросов?

— Да, конечно.

— Я полагаю, вы убежали по пути в Париж?

— Да.

— Где это было?

Хорнблауэр попытался объяснить, что это произошло на проселочной дороге у реки, в шести километрах выше Невера. Путаясь в словах, он рассказал, как они туда попали, как связали Кайяра и как в темноте шли по реке на лодке.

— Я полагаю, это было около шести часов вечера? — спросил граф.

— Да.

— А сейчас полночь, и вы проплыли двадцать километров. Ваша охрана никак не могла добраться досюда. Это я и хотел знать. Сегодня ночью вы можете спать спокойно, капитан.

Хорнблауэр с изумлением понял: он и не сомневался, что будет спокойно спать этой ночью — дружественная атмосфера дома не позволяла помыслить об ином. Теперь, как бы от противного, пробудились сомнения.

— Вы... вы скажете полиции, что мы здесь? — спросил он. Чертовски трудно было сформулировать такого рода вопрос на чужом языке и не обидеть хозяина.

— Напротив, — отвечал граф, — если меня спросят, я скажу, что вас здесь нет. Прошу вас, считайте, что вы среди друзей, капитан, и оставайтесь у нас столько, сколько сочтете нужным...

— Спасибо, сударь. Спасибо большое, — пробормотал Хорнблауэр.

— Могу добавить, — продолжал граф, — что по причинам, излагать которые было бы слишком долго, власти не усомнятся в моих словах. Не говоря уже о том, что я имею честь быть здешним мэром, то есть представителем правительства, хотя всю работу и делают мои заместители.

Хорнблауэр заметил, что при слове «честь» граф сухо усмехнулся. Он пробормотал что-то соответствующее, граф любезно выслушал. Чем дольше Хорнблауэр об этом думал, тем больше удивлялся, что случай вывел его к дому, где их приветили, обогрели и спрятали от погони, к дому, где можно спать спокойно. При мысли о сне он понял, что, несмотря на возбуждение, смертельно устал. По бесстрастному лицу графа и приветливому — его невестки нельзя было угадать, насколько устали они. Какую-то минуту Хорнблауэр мучился проблемой, неизбежно встающей, когда впервые ночуешь в чужом доме — надо ли гостю самому намекнуть, что он хочет лечь, или ждать, пока намекнет хозяин. Он решился и встал.

— Вы утомились, — сказала виконтесса.

— Да, — ответил Хорнблауэр.

— Я покажу вам вашу комнату, сударь. Позвать вашего слугу? Нет? — спросил граф.

Хорнблауэр поклонился виконтессе и пожелал спокойной ночи. Они вышли в холл. Указывая на пистолеты, которые все еще лежали на столике, граф вежливо спросил:

— Не хотите ли вы взять их с собой? Быть может, с ними вы будете чувствовать себя безопаснее?

Предложение звучало соблазнительно, однако Хорнблауэр, подумав, отказался. Если придет полиция, пистолеты его не спасут.

— Как хотите, — сказал граф и пошел вперед со свечой — Я зарядил их, когда услышал, что вы приближаетесь. Я подумал, что это, возможно, шайка refractaires — молодых людей, уклоняющихся от воинской повинности. Их число значительно выросло после нового декрета о призыве на военную службу. Однако я быстро понял, что грабители не стали бы оповещать о себе криками. Вот ваша комната, сударь. Надеюсь, вы найдете здесь все необходимое. Наряд этот сидит на вас так хорошо, что, возможно, вы наденете его и завтра? Тогда желаю спокойной ночи.

Хорнблауэр нырнул в постель и задвинул полог. Под одеялом было восхитительно тепло. Мысли его приятно мешались; тревожную память о падении с длинного черного водопада, об отчаянной схватке с водоворотом заслонили другие образы: длинное, подвижное лицо графа, замотанный в плащ Кайяр на полу кареты. Спокойно Хорнблауэр не спал, но не мог бы сказать, что спал плохо.

VIII

Хорнблауэр еще дремал, когда Феликс принес завтрак и раздвинул полог над кроватью. Следом появился Браун и, пока Феликс устраивал поднос на столике, принялся складывать одежду, которую Хорнблауэр сбросил перед сном. Держался он с невозмутимой почтительностью барского слуги. Хорнблауэр с удовольствием отхлебнул дымящегося кофе, откусил хлеба; Браун вспомнил еще одну обязанность и торопливо отдернул занавеси на окнах.

— Шторм улегся, сэр, — доложил он. — Думаю, ветер стал немного южнее, так что надо ждать оттепели.

Сквозь глубокий оконный проем Хорнблауэр с постели видел ослепительно белый берег, полого спускающийся к реке, которая чернела, словно выписанная на белом листе бумаги. Ветер сдул снег с деревьев, обнажив четкие голые ветви, только стоящие по колено в темной воде ивы венчались нежными куполами. Хорнблауэру казалось, что он различает журчание воды. Во всяком случае, шум водопада он слышал отчетливо, хотя самого водопада не видел, только завихрение воды у его подножия за изгибом берега. На другом берегу торчали заснеженные крыши деревенских домишек.

— Я заходил к мистеру Бушу, сэр, — сказал Браун. Хорнблауэру стало совестно, что он, увлекшись пейзажем, забыл про своего лейтенанта. — Он чувствует себя хорошо и просил засвидетельствовать вам свое почтение, сэр. Когда вы закончите одеваться, сэр, я пойду его побрею.

— Хорошо, — сказал Хорнблауэр.

Он чувствовал приятную истому. Вставать не хотелось. Сейчас он был на перепутье между ужасным вчера и неизвестным сегодня, и хотел, чтоб эти минуты тянулись вечно: чтоб время остановилось и преследователи застыли, обратившись в неподвижные статуи, пока он нежится в постели, чуждый опасностям и ответственности. Даже кофе утолял жажду, но не подстегивал энергию. Нечувствительно Хорнблауэр впал в приятную полудрему, однако неумолимый Браун топтался возле постели, вежливым шарканьем напоминая, что пора вставать.

— Ладно, — сказал Хорнблауэр, покоряясь неизбежному.

Он сбросил одеяло и встал, суровый обыденный мир сомкнулся вокруг, дремота растаяла, словно краски тропического восхода. Бреясь и умываясь из нелепого маленького тазика в углу, он с тоской думал, что придется долго говорить с хозяевами по-французски. Утруждаться не хотелось ужасно. Хорошо Бушу, который говорит только по-английски. Эгоистичный рассудок свое нежелание напрягаться раздувал до размеров трагедии, сопоставимой с реальной угрозой расстрела. Хорнблауэр рассеянно слушал болтовню Буша, и ни словом не удовлетворил его любопытство касательно гостеприимных хозяев или их дальнейших планов. От этого ему веселее не стало, напротив — теперь вдобавок к плохому настроению он жалел и презирал себя, что отыгрывается на безобидном лейтенанте. Высидев, сколько требовали приличия и ни минутой больше, он сбежал от Буша и пошел в гостиную искать хозяев.

Там была одна виконтесса, и она приветствовала его улыбкой.

— Мсье де Грасай работает у себя в кабинете, — объяснила она. — Сегодня утром вам придется довольствоваться моим обществом.

Даже самые простые французские слова требовали от Хорнблауэра усилий, но он кое-как соорудил подходящий ответ, который дама с улыбкой приняла. Но разговор не клеился: Хорнблауэру приходилось заранее строить предложения и не сбиваться на испанский, который подстерегал его стоило задуматься на иностранном языке. Тем не менее, из первых фраз о вчерашней буре, снеге на полях и паводке Хорнблауэр почерпнул любопытный факт: река, чей рев до него доносится — Луара, за четыреста с лишним миль отсюда впадающая в Бискайский залив. В нескольких милях выше по течению расположен город Невер, чуть ниже в реку впадает большой приток, Алье, но в ту сторону на двадцать миль жилья нет почти до Пуильи, деревни, где вырастили виноград, вино из которого они вчера вечером пили.

— Река только зимой такая полноводная, — сказала виконтесса. — Летом она мелеет. В некоторых местах ее можно перейти вброд. Тогда она синяя, а берега золотые, но сейчас она черная и безобразная.

— Да, — сказал Хорнблауэр.

Слова ее напомнили ему события предыдущего вечера, падение с водопада и смертельную схватку с потоком, и он ощутил странное покалывание в икрах. Он, Буш и Браун могли бы сейчас окоченевшими трупами катиться по каменистому дну, чтобы позже всплыть, раздувшимися, на поверхность.

— Я не поблагодарил вас и господина графа за гостеприимство, — сказал Хорнблауэр, тщательно выбирая слова. — Мсье де Грасай очень добр.

— Добр? Да он добрейший человек в мире. Не могу выразить, какой он хороший.

Графская невестка безусловно говорила искренно: ее крупный выразительный рот приоткрылся, темные глаза сияли.

— Правда? — спросил Хорнблауэр. Теперь, когда разговор оживился, слово «vraiment» само пришло на язык.

— Да, правда. Он хороший во всем. Он ласковый и добрый от природы, а не... а не потому, что таким его сделала жизнь. Он мне ни разу ничего не сказал, ни слова о том, как я его разочаровала.

— Вы, мадам?

— Да. Разве это не видно? Я не знатная дама — Марсель не должен был на мне жениться. Мой отец — крестьянин в Нормандии, у него свой надел, но все равно он крестьянин, а Лядовы, графы де Грасай были при... при Людовике Святом или раньше. Марсель сказал мне, что графа разочаровала его женитьба, а иначе бы я и не узнала. Мсье де Грасай не показал мне этого ни словом, ни поступком. Марсель был тогда старшим сыном, потому что Антуана убили при Аустерлице. А теперь умер и Марсель — его ранили при Асперне — а у меня нет сына, вообще нет детей, но граф ни разу не упрекнул меня, ни разу.

Хорнблауэр постарался издать сочувственный звук.

— А теперь умер Луи-Мари. В Испании, от лихорадки. Он был третий сын, и теперь мсье де Грасай — последний Лядон. Мне кажется, сердце его разбито, но он никогда об этом не говорит.

— Все три сына погибли? — сказал Хорнблауэр.

— Да, как я вам рассказала. Мсье де Грасай был в эмиграции — жил у вас в Лондоне вместе с детьми после революции. Потом дети его выросли и услышали про Императора — он был тогда Первым Консулом. Они захотели сражаться за славу Франции. Они радовалось, когда граф воспользовался амнистией и вернулся сюда — это все, что осталось после революции от его поместий. Он ни разу не ездил в Париж — не хотел иметь ничего общего с Императором. Но он позволил сыновьям поступить в армию, и теперь они мертвы, Антуан, и Марсель, и Луи-Мари. Марсель женился на мне, когда его полк стоял в нашей деревне, а двое других были неженатые. Луи-Мари было восемнадцать, когда он умер.

— Terrible! — сказал Хорнблауэр.

Банальное слово не соответствовало трагическому рассказу, но другого он подобрать не сумел. Теперь стали понятны вчерашние слова графа, что власти поверят ему на слово во всем, что касается беглецов. Знатного вельможу, чьи сыновья погибли за Империю, не заподозрят в укрывательстве военнопленных.

— Поймите, — продолжала виконтесса. — Он приютил вас не из ненависти к Императору. Просто он добр, а вы чуждаетесь в помощи — не помню, чтоб он хоть раз отказался кому-нибудь помочь. Трудно объяснить, но, я думаю, вы поняли.

— Я понял, — сказал Хорнблауэр мягко. Он проникался к виконтессе все большей приязнью. Наверно, она одинока и несчастлива, она по-крестьянски сурова, но первым ее движением было рассказать чужаку о доброте и благородстве свекра. Почти рыжеволосая, темноглазая, она была очень хороша собой, что особенно подчеркивалось белизной кожи; если бы не легкая неправильность черт и не большой рот, ее можно было бы назвать ослепительной красавицей. Не удивительно, что юный гусарский поручик — Хорнблауэр не сомневался, что покойный виконт де Грасай был именно гусарским поручиком — влюбился в нее во время нудных учений и настоял на женитьбе вопреки недовольству отца. Хорнблауэр и сам бы легко в нее влюбился, если б рассудок не удерживал от подобного безумия под кровом графа, в чьих руках его жизнь.

— А вы, — спросила виконтесса. — У вас есть в Англии жена? Дети?

— Жена, — сказал Хорнблауэр.

Даже на родном языке он затруднился бы говорить о Марии с незнакомыми, он сказал только, что она маленького роста и волосы у нее темные. Что она полная, что у нее красные руки, что она предана ему до безумия и что его это раздражает — он не смел говорить о ней подробней, боясь обнаружить то, чего еще не обнаруживал ни перед кем — что не любит жену.

— Значит, у вас тоже нет детей? — спросила виконтесса.

— Сейчас нет, — ответил Хорнблауэр.

Это была пытка. Он рассказал, как маленький Горацио и маленькая Мария умерли от оспы в Саутси, и, проглотив ставший в горле ком, добавил, что еще ребенок должен родиться в январе.

— Будем надеяться, что к тому времени вы вернетесь к жене, — сказала виконтесса. — Сегодня вы сможете поговорить с моим свекром, как это устроить.

При последних словах в комнату вошел граф, словно вызванный этим упоминанием.

— Извините, что прерываю вас, — сказал он, возвращая Хорнблауэру поклон, — но из окна кабинета я только что видел, как от едущего берегом отряда отделился жандарм и направляется к дому. Я не слишком побеспокою вас просьбой пройти в комнату мсье Буша? Вашего слугу я пришлю туда же, а вы, если вас не затруднит, запритесь изнутри. Я сам поговорю с жандармом и не задержу вас больше, чем на несколько минут.

Жандарм! Хорнблауэр вылетел из комнаты и оказался у дверей Буша раньше, чем окончилась эта длинная речь. Мсье де Грасай сопровождал его, невозмутимый, вежливый, неторопливый в словах.

Буш сидел на кровати и уже открыл было рот, но Хорнблауэр махнул рукой, призывая к молчанию. Через минуту постучал Браун. Хорнблауэр впустил его и тщательно запер дверь.

— Что случилось, сэр? — прошептал Буш. Хорнблауэр шепотом объяснил, не снимая руки с дверной ручки и прислушиваясь.

Он слышал стук во входную дверь, звяканье открываемой цепочки, однако, как ни вслушивался в разговор, ничего разобрать не мог. Однако жандарм говорил почтительно, Феликс — ровным бесстрастным голосом образцового дворецкого. Потом застучали сапоги, зазвенели шпоры — это жандарма провели в холл. Дальше дверь за ним затворилась и все смолкло. Минуты тянулись часами. Чувствуя нарастающую нервозность, Хорнблауэр повернулся к остальным — они сидели, навострив уши — и улыбнулся.

Ждать пришлось долго, постепенно они расслабились и обменялись улыбками — уже не натужными, как сперва Хорнблауэр, а вполне искренними. Шум в холле возобновился, они встрепенулись, напряглись. Так они и сидели скованно, вслушиваясь в доносящиеся из-за двери голоса. Потом стукнула входная дверь, голоса стихли. Однако прошло довольно много времени — пять минут, десять минут — прежде чем стук в дверь заставил их вздрогнуть не хуже выстрела.

— Разрешите войти, капитан? — спросил граф из-за двери.

Хорнблауэр поспешно отпер замок и впустил его. Пришлось стоять и с лихорадочным спокойствием переводить извинения графа: не побеспокоил ли он мсье Буша, как здоровье лейтенанта и хорошо ли он спал.

— Пожалуйста, ответьте ему, что я спал отлично, сэр, — сказал Буш.

— Приятно слышать, — сказал граф. — Теперь что касается жандарма...

Чтобы не подумали, будто он от волнения позабыл про приличия, Хорнблауэр придвинул графу стул.

— Спасибо, капитан, спасибо. Вы уверены, что я не обременю вас своим присутствием? Вы очень любезны. Жандарм сказал мне...

Разговор замедляла необходимость переводить Бушу и Брауну. Оказалось, что жандарм из Невера. Перед самой полуночью разъяренный полковник Кайяр поднял на ноги город и всех, кого можно, отправил на поимку беглецов. В темноте они ничего сделать не могли, но с рассветом Кайяр начал систематически прочесывать оба берега, ища следы пленников и расспрашивая о них в каждом доме. Сюда жандарм зашел для проформы — спросил, не видели ли беглых англичан, и предупредил, что они могут быть поблизости. Граф заверил, что никого не видел, и жандарм полностью этим удовлетворился. Кстати, он и не рассчитывал отыскать англичан живыми. На берегу возле Бек д'Оль нашли одеяло, одно из тех, которыми укрывался раненый англичанин, из чего заключили, что лодка, скорее всего, перевернулась. Если так, беглецы, несомненно, утонули, в ближайшее несколько дней тела их обнаружат ниже по течению. Жандарм считал, что лодка перевернулась меньше чем через милю, на первом же перекате, такое бурное было течение.

— Надеюсь, капитан, вы согласны, что эти сведения на редкость благоприятны? — добавил граф.

— Благоприятны! — воскликнул Хорнблауэр. — Да лучше и не может быть!

Если французы сочтут его мертвым, то скоро прекратят поиски. Он повернулся к остальным и разъяснил ситуацию на английском. Буш и Браун поблагодарили графа кивками и улыбками.

— Быть может, Бонапарт в Париже не удовлетворится таким простым объяснением, — сказал граф. — Я даже уверен, что не удовлетворится и снарядит новые розыски. Однако нас они не побеспокоят.

Хорнблауэр поблагодарил, граф отмахнулся.

— Остается решить, — сказал он, — как вам поступить в будущем. Не будет ли назойливостью с моей стороны заметить, что, пока лейтенант Буш нездоров, дальнейшее путешествие представляется мне неразумным?

— Что он сказал, сэр? — встрепенулся Буш — при звуке его имени все глаза устремились на него. Хорнблауэр объяснил.

— Скажите его милости, сэр, — сказал Буш, — что мне пара пустяков — соорудить себе деревянную ногу, и через неделю я буду ходить не хуже него.

— Отлично! — сказал граф, когда ему перевели и разъяснили. — И все же я сомневаюсь, чтоб искусственная нога разрешила ваши трудности. Вы можете отрастить бороды или сменить платье. Я подумал, что в продолжение пути вы могли бы изображать немецких офицеров на императорской службе, что извинило бы незнание французского. Но отсутствие ноги скрыть невозможно. Много месяцев появление одноного иностранца будет напоминать подозрительной полиции о раненом англичанине, который бежал из плена и, по официальной версии, утонул.

— Да, — сказал Хорнблауэр, — разве что мы сумеем избежать столкновений с полицией.

— Это невозможно, — уверенно сказал граф. — Французская империя кишит полицейскими офицерами. В путешествии вам понадобятся лошади, вероятно, даже карета, проехав сто миль верхом или в карете, вы непременно столкнетесь с полицией. На дороге паспорта проверяют едва ли не через каждые десять миль.

Граф задумчиво потянул себя за подбородок; глубокие складки в углах подвижного рта сделались заметнее.

— Какая жалость, — сказал Хорнблауэр, — что наша лодка разбита. Возможно, на реке...

Он понял, как им надо бежать, сразу, во всех подробностях, и поднял на графа глаза. Взгляды их встретились — и опять Хорнблауэр ощутил между собой и графом странное понимание. Граф думал в точности о том же самом — это явление Хорнблауэр наблюдал не впервые.

— Конечно! — сказал граф. — Река! Как я не подумал! До Орлеана она не судоходна, из-за частых паводков берега малонаселены, города расположены редко, и вы сможете миновать их ночью, как Невер.

— Не судоходна, сударь?

— Торгового сообщения нет. Лодками пользуются рыбаки и рабочие, которые вычерпывают со дна песок, больше никто. Бонапарт пытался расширить реку от Орлеана до Нанта, чтобы по ней могли ходить баржи, но, насколько мне известно, не преуспел. За Бриаром суда ходят новым поперечным каналом, так что река заброшена.

— Но сможем ли мы по ней спуститься, сударь? — спросил Хорнблауэр.

— О да, — отвечал граф задумчиво. — Летом, в маленькой гребной лодке. Во многих местах река будет труднопроходима, но не опасна.

— Летом! — воскликнул Хорнблауэр.

— Да, конечно. Вам нужно подождать, пока лейтенант поправится, построить лодку — полагаю, моряки могут построить себе лодку? На это уйдет некоторое время. В январе река замерзает, в феврале начинается разлив и длится до марта. В это время ничто живое не удержится на ее поверхности, не говоря уже о том, что вам было бы холодно и сыро. Похоже, вам придется гостить у нас до апреля, капитан.

Это было совершенно неожиданно. Ждать четыре месяца! Хорнблауэр растерялся. Он думал двинуться к Англии через несколько дней, в крайнем случае — через три-четыре недели. За последние десять лет ему не случалось провести в одном месте четыре месяца кряду — кстати, за эти десять лет он и в общей сложности не провел на берегу четырех месяцев. Он тщетно искал выход. Ехать по дороге — значит связаться с лошадьми, с каретой, встречаться с людьми самого разного толка. Он не сможет провезти Буша и Брауна с собой. А если спускаться по реке, то, несомненно, надо ждать. За четыре месяца Буш встанет на ноги, летом не придется ночевать в трактирах, спать можно будет на берегу, избегая общения с французами, плыть по течению до самого моря.

— Если взять с собой удочки, — добавил граф, — городские жители сочтут вас отдыхающими любителями рыбной ловли. По причинам, которые я не могу вполне уяснить, рыболова невозможно заподозрить в дурных намерениях — разве что по отношению к рыбе.

Хорнблауэр кивнул. Странно, что за секунду до того он тоже представил, как течение несет лодку с торчащими из нее удочками мимо безразличных обывателей. Более безопасного способа пересечь Францию нельзя и вообразить.

И все же апрель?.. Ребенок родится. Леди Барбара, возможно, вообще позабудет о его существовании.

— Мне кажется чудовищным обременять вас на протяжении всей зимы, — сказал он.

— Уверяю вас, капитан, и мадам виконтессе, и мне ваше присутствие доставит величайшую радость. Оставалось покориться.

IX

Лейтенант Буш следил, как Браун пристегивает последним ремешком его новую деревянную ногу, а Хорнблауэр из другого угла комнаты наблюдал за обоими.

— Стой тянуть, — сказал Буш. — Закрепляй.

Буш сел на край кровати и на пробу повел ногой.

— Хорошо, — сказал он. — Подставь-ка плечо. Ну, тяни, чтоб небу стало жарко.

Буш встал, цепляясь за мощное плечо Брауна; Хорнблауэр, следивший за своим лейтенантом, увидел, как на его лице проступило болезненное изумление.

— Господи! — слабо выговорил Буш. — Палубу-то качает!

У него закружилась голова — неудивительно, столько времени пролежать или просидеть! Очевидно, ему казалось, что пол под ногами вздымается и падает, а, судя по движениям, стены еще и вращались. Браун спокойно стоял, пока Буш осознавал это неожиданное явление. Наконец Буш сжал зубы, перебарывая слабость. Лицо его ожесточилось.

— Прямо руль, — скомандовал он Брауну. — Курс на капитана.

Браун медленно пошел к Хорнблауэру, Буш цеплялся за его плечо, кожаный кружок на конце деревяшки со стуком опускался на пол при каждой попытке сделать шаг — Буш слишком высоко заносил ногу, а другое, здоровое колено подгибалось от слабости.

— Господи! — повторил Буш. — Помалу! Помалу!

Хорнблауэр успел вскочить, подхватить Буша и опустить его в кресло. Тот тяжело отдувался. Крупное лицо, побледневшее от долгого затворничества, стало совсем белым. Хорнблауэр с тоской вспомнил прежнего Буша, могучего, уверенного в себе, с лицом, словно вырубленным из цельного куска дерева, тот Буш ничего не страшился и был готов ко всему. Теперешний Буш испугался своей слабости. Ему и в голову не приходило, что придется заново учиться ходить, и что ходить на деревяшке — вообще отдельная история.

— Отдохните, прежде чем начинать снова, — сказал Хорнблауэр.

При том, как Буш устал от своей беспомощности, как рвался он быть деятельным, в следующие несколько недель Хорнблауэру порой приходилось ободрять его в желании двигаться. Препона вставала за препоной, всякий раз неожиданная, и всякий раз огорчала Буша непропорционально своему масштабу. Лишь через несколько дней он превозмог слабость и головокружение, и, как только смог опираться на деревяшку, обнаружил — с ней все решительно не так. Трудно было подобрать подходящую длину, к тому же выяснилась удивительная вещь — важно расположить кожаный кружок под строго определенным углом к черенку. Браун и Хорнблауэр на верстаке в конюшне раз пять переделывали протез. Колено, на которое Буш опирался при ходьбе, распухло и воспалилось, пришлось изготовить прокладку для коленной чашечки, не раз и не два переделывать выемку на верхнем конце деревяшки, а Бушу — упражняться помаленьку, чтобы кожа на колене загрубела. А когда он падал — это случалось часто — то всякий раз ударялся культей, которой ушибы причиняли невообразимую боль.

С другой стороны, эти уроки ходьбы помогали скоротать долгие зимние дни, когда по приказу Бонапарта всех новобранцев со всей округи вновь подняли на поиски канувших как в воду англичан. Они пришли в проливной дождь, десяток дрожащих от холода мальчишек и сержант, мокрые до нитки, и едва сделали вид, будто обыскивают дом и пристройки — Хорнблауэр, Буш и Браун в это время благополучно лежали под сеном на неприметном чердачке. Рекрутов покормили на кухне по-царски, и они, наевшись досыта впервые за долгое время, отправились искать беглецов в другом месте — осмотрены были все дома и деревни на мили вокруг.

Следующим событием в однообразной жизни замка де Грасай стало опубликованное бонапартистской печатью сообщение, что английские капитан и лейтенант, Хорнблауэр и Буш, утонули в Луаре при попытке бежать от охраны, которой поручено было отвезти их в суд. Поделом им (замечал бюллетень), смерть спасла негодяев от расстрела, несомненно ожидавшего их за наглые пиратские действия в Средиземном море.

Хорнблауэр со смешанным чувством прочел сообщение, которое граф ему показал — не всякому выпадает честь увидеть собственный некролог. Сперва он даже порадовался: теперь, когда полиция их больше не ищет, бежать будет значительно легче. Но радость была недолгой — ее вытеснили другие чувства. Мария в Англии сочтет себя вдовой в то самое время, когда должен родиться ребенок. Как она это перенесет? Хорнблауэр знал, знал вопреки желанию, что Мария любит его всем сердцем, любит до безумия. Бог весть, как она себя поведет, узнав о его смерти. Это станет для нее крушением. И все же у нее будет пенсия, средства к существованию, дитя, которым утешаться. Быть может, неосознанно, она начнет строить для себя новую жизнь. Хорнблауэр мысленным взором видел Марию в глубоком трауре, ее обреченное лицо, мокрые от слез красные щеки, обветренные руки сжимаются и разжимаются. Такой она была в тот летний день, когда маленького Горацио и маленькую Марию похоронили в общей могилке.

Хорнблауэр поспешил отделаться от тягостных воспоминаний. По крайней мере, нуждаться Мария не будет — британская пресса позаботится, чтоб правительство выполнило свой долг. Он догадывался, какие статьи появятся в ответ на сообщение Бонапарта: яростное негодование, что британского офицера обвинили в пиратстве, нескрываемые подозрения, что он хладнокровно умерщвлен, а не погиб при попытке к бегству, призывы к ответным мерам. До сего дня британская пресса редко писала о Бонапарте, не вспомнив другого британского капитана, Райта, который якобы покончил с собой в парижской тюрьме. В Англии были уверены, что Райта убили по приказу Бонапарта — то же подумают и о нем. Занятно, что самые действенные нападки на тирана основаны на действиях с его стороны пустячных либо приписанных ему. Британский пропагандистский гений давно обнаружил, что легче раздуть пустяк, чем обсуждать общие политические принципы: газеты отведут больше места обвинениям Бонапарта в гибели одного-единственного флотского офицера, чем преступной природе, скажем, вторжения в Испанию, в ходе которого перебиты сотни тысяч невинных людей.

Леди Барбара тоже прочтет о его смерти. Она опечалится — в это Хорнблауэр готов был поверить, но глубока ли будет ее печаль? Эта мысль пробудила к жизни целый поток догадок и сомнений, которые он в последнее время пытался позабыть — вспоминает ли она о нем, пережил ее муж ранение или нет, и на что он, Хорнблауэр, может надеяться при любом исходе.

— Мне жаль, что это сообщение так сильно вас огорчило, — сказал граф, и Хорнблауэр понял, что все это время за ним внимательно наблюдали. Его захватили врасплох, что с ним случалось редко, но он уже взял себя в руки и выдавил улыбку.

— Это значительно облегчит нам путешествие по Франции, — сказал он.

— Да. Я подумал о том же, как только прочитал. Поздравляю вас, капитан.

— Спасибо, — сказал Хорнблауэр.

Однако лицо у графа было встревоженное — он хотел что-то сказать и колебался.

— О чем вы думаете, сударь? — спросил Хорнблауэр.

— Всего лишь о том, что в некотором смысле ваше положение стало теперь более опасным. Вас объявило погибшим правительство, которое не сознается в ошибках — не может себе этого позволить. Боюсь, что оказал вам медвежью услугу, столь эгоистично навязав вам свое гостеприимство. Если вас поймают, вы будете мертвы; правительство позаботится, чтоб вы умерли, не привлекая к себе дальнейшего внимания.

Хорнблауэр с непоказным безразличием пожал плечами.

— Так и так бы меня расстреляли. Разница невелика.

Он переваривал сообщение, что современное правительство балуется тайными убийствами, и даже готов был счесть это напраслиной — он бы поверил, скажи ему такое о турках, даже о сицилийцах, но не о Бонапарте. Он немного ужаснулся, поняв, что тут нет ничего невозможного — человек, обладающий безграничной властью и поставивший на карту все, окруженный сатрапами, в чьем молчании уверен, не станет выставлять себя на посмешище, если может обойтись простым убийством. Мысль была отрезвляющая, но он заставил себя бодро улыбнуться.

— Ответ достойный представителя мужественного народа, — сказал граф. — Однако о вашей смерти узнают в Англии. Боюсь, мадам Оренблор будет опечалена?

— Боюсь, что так.

— Я бы изыскал способ отправить письмо — моим банкирам можно доверять. Другой вопрос, разумно ли это.

Если в Англии узнают, что он жив, узнают и во Франции — его снова начнут искать, на этот раз еще тщательнее. Мало пользы Марии узнать, что он жив, если в результате его убьют.

— Я думаю, это было бы неразумно, — сказал Хорнблауэр.

Он ощущал странную двойственность: Хорнблауэр, для которого он так хладнокровно планировал будущее, чьи шансы выжить он оценивал так математически точно, был марионеткой в сравнении с живым Хорнблауэром из плоти и крови, чье лицо он видел в зеркале, бреясь сегодня утром. Он знал по опыту, что эти двое сливаются лишь в самые опасные минуты — так было, когда он плыл в водовороте, спасая свою жизнь, или ходил по шканцам в разгар боя — и в эти минуты приходит страх.

— Надеюсь, капитан, — сказал граф, — что новости не слишком вас огорчили?

— Ничуть, сударь, — сказал Хорнблауэр.

— Чрезвычайно рад слышать. Возможно, вы с мистером Бушем не откажете мне и мадам виконтессе в удовольствии видеть вас сегодня вечером за карточным столом?

Вист был обычным вечерним времяпровождением. Граф любил игру, и эта общая черта тоже связывала его с Хорнблауэром. Однако, в отличие от Хорнблауэра, он основывался не на просчете вероятностей, а на чутье, на некой инстинктивной тактической системе. Удивительно, как он иногда первым же заходом попадал партнеру в короткую масть и забирал у противников верные взятки, как часто в сомнительной ситуации интуитивно угадывал выигрышный ход. Иногда эта способность покидала его, и он сидел весь вечер с горькой усмешкой, проигрывая роббер за роббером безжалостно точным Хорнблауэру и невестке. Но обыкновенно сверхъестественная способность к телепатии приносила ему победу — это бесило Хорнблауэра, если они были противниками, или донельзя радовало, когда они играли вместе — бесило, что его мучительные расчеты шли прахом, или радовало, что они полностью оправдались.

Виконтесса играла грамотно, но без особого блеска, и, как подозревал Хорнблауэр, игрой интересовалась исключительно из любви к свекру. Кому вечерний вист был истинным наказанием, так это Бушу. Он вообще не любил карточные игры, даже скромное «двадцать одно», а в тонкостях виста терялся совершенно. Хорнблауэр отучил его самых скверных привычек — например, спрашивать «а козыри кто?» посередь каждой партии, заставил считать вышедшие карты и запомнить, с чего обычно ходят и что сбрасывают, сделав из него партнера, чье присутствие трое искусных игроков могут вытерпеть, чтобы не отказываться от вечернего развлечения. Однако для Буша вечера эти были одной нескончаемой пыткой: он сосредоточенно сопел, ошибался от волнения, мучительно извинялся — страдания еще усиливались тем, что разговор велся на французском, которым Буш так и не смог сносно овладеть. Он мысленно относил французский, вист и сферическую тригонометрию к разряду наук, в которых ему поздно совершенствоваться, и которые, дай ему волю, полностью перепоручил бы своему обожаемому капитану.

Ибо Хорнблауэр говорил по-французски все лучше. Отсутствие слуха мешало ему освоить произношение — он знал, что всегда будет говорить, как иностранец — но словарь расширялся, грамматика улучшалась, а идиомы приходили на ум с легкостью, неоднократно вызывавшей лестные похвалы хозяина. Гордость Хорнблауэра сдерживало удивительное открытие: Браун в людской быстро приобретал ту же бойкость в разговоре. Он и общался главным образом с французами — с Феликсом и его женой, ключницей, их дочерью Луизой, горничной, и с семейством Бертрана, которое обитало за конюшней. Бертран был братом Феликса и кучером, его жена — кухаркой, две дочери помогали матери в кухне, а из младших сыновей один был лакеем под началом у Феликса, двое других работали с отцом в конюшне.

Хорнблауэр как-то осмелился намекнуть графу, что кто-нибудь из слуг может выдать их присутствие властям, но граф со спокойной уверенностью покачал головой.

— Они не выдадут меня, — сказал он с таким убеждением, что Хорнблауэр сразу поверил. Чем ближе он узнавал графа, тем яснее видел — такого человека невозможно предать. А граф добавил с невеселой усмешкой:

— Вы, вероятно, забыли, капитан, что я и есть здешняя власть.

После этого Хорнблауэр вновь погрузился в спокойствие и праздность — спокойствие такого фантастического свойства, что смахивало на кошмарный сон. Он не привык так долго томиться в четырех стенах, ему не хватало безбрежных горизонтов и переменчиво-непостоянного моря. За неимением шканцев он по утрам мерил шагами конюшню, где Бертран и его сыновья болтали за работой, словно матросы за мытьем палубы. Запах конюшни и проникающие за высокие стены сухопутные ветры слабо заменяли холодную морскую свежесть. Часами он просиживал у окна в башенке с подзорной трубой, которую отыскал ему граф. Он созерцал опустелые зимние виноградники, далекий Невер — узорный шпиль собора и готические башенки герцогского дворца — стремительную черную реку с полузатопленными ивами — в январе ее сковал лед, и трижды снег засыпал черные склоны; зима привносила в скучный ландшафт желанное разнообразие. Можно было разглядывать далекие холмы и близкие склоны, вьющуюся в неизвестность пойму Луары и бегущую к ней навстречу долину Алье — человеку сухопутному вид с башенки казался бы восхитительным, даже и в частые ливни, но моряку и пленнику внушал отвращение. Душа требовала морских неизъяснимых чар, таинственной, волшебной и свободной стихии. Буш и Браун, видя, каким мрачным капитан спускается после сидения у окна, недоумевали, зачем он туда ходит. Он и сам не знал, зачем, но не мог одолеть эту странную тягу. Особенно подавлен он бывал, когда граф с невесткой уезжали на верховую прогулку и возвращались раскрасневшиеся, счастливые, проскакав несколько миль на свободе, куда он так рвался, он сердито убеждал себя, что завидовать глупо, и все равно завидовал.

Он завидовал даже той радости, с какой Буш и Браун строили лодку. Он был неловок и после того, как конструкцию лодки согласовали — пятнадцать футов в длину, шесть в ширину, днище плоское — мог участвовать только в самой черной работе. Его подчиненные куда ловчее орудовали рубанком, пилой и сверлом, и, соответственно, получали от работы куда большее удовольствие. Хорнблауэра раздражала детская радость Буша, что его руки, разнежившиеся от долгого безделья, обретают былую грубость. Он завидовал простой радости созидания, с какой подчиненные наблюдали растущую под их руками лодку, и еще больше — точному глазу Брауна, когда тот криволинейным стругом обрабатывал весла без шаблонов, лекал и натянутых бечевок, которые потребовались бы Хорнблауэру.

То были черные дни, дни долгого зимнего заточения. Пришел январь, а с ним день, когда должен родиться ребенок; неопределенность, тревога за Марию и за ребенка, мысль, что леди Барбара считает его мертвым и скоро забудет, доводили Хорнблауэра почти до умопомешательства. Его раздражал даже мягкий нрав хозяина, неизменная любезность казалась приторной. Он отдал бы год жизни, чтоб услышать ехидную колкость в ответ на несвязное бормотание Буша; соблазн нагрубить графу, затеять с ним ссору был почти непреодолимый, вопреки — и даже, может быть, благодаря — сознанию, что граф спас ему жизнь. Усилия, требовавшиеся, чтобы противостоять соблазну, увеличивали озлобление. Он устал от неизменной доброты графа, даже от того, как временами совпадали их мысли: странным, почти сверхъестественным было видеть в графе как бы свое отражение. Еще более дикой была мысль, что подобная духовная связь возникала у него с одним из величайших злодеев своего времени — с Эль Супремо в Центральной Америке.

Эль Супремо за свои преступления казнен на эшафоте в Панаме, Хорнблауэра частенько тревожила мысль, что граф ради друга рискует гильотиной. Только умоисступленный мог предполагать что-либо общее в судьбе Эль Супремо и графа, но Хорнблауэр был близок к умоисступлению. Он слишком много думал и слишком мало действовал, его неутомимый мозг буйствовал, не находя себе применения. Безумие — предаваться мистическим спекуляциям о духовном родстве между собой, графом и Эль Супремо, и Хорнблауэр это знал. Он убеждал себя, что требуются лишь спокойствие и выдержка, дабы пережить последние недели, но спокойствие было на исходе, и он устал держать себя в руках.

Плоть спасла, когда изнемог дух. Как-то вечером, спускаясь с башни после долгого, исступленного сидения с подзорной трубой, Хорнблауэр встретил виконтессу на верхней галерее, у дверей ее будуара. Она с улыбкой обернулась. Голова у него закружилась. Что-то — тоска, беспокойство — толкнуло его к ней, он протянул руки, рискуя быть осаженным, рискуя всем в попытке обрести участие, хоть немного разрядить невыносимое напряжение. Все так же улыбаясь, она взяла его за руки, и тут он утратил над собой власть. Они были в комнате, дверь закрылась. Он сжимал нежное, здоровое, цветущее тело. Тут не было места сомнениям, неопределенности, мистической игре ума, им двигали слепой инстинкт, истомленная многомесячным воздержанием плоть. Ее губы были упруги и податливы, грудь, которую он прижимал к себе, дышала сладостью. Он ощущал слабый, пьянящий аромат женственности.

За будуаром была спальня; они были там, и Мари не противилась. Как другой упивается вином, притупляет рассудок скотским опьянением, так Хорнблауэр упивался чувственной страстью. Он забыл все, он ни о чем не думал в этом освобождении от себя самого.

И она понимала его побуждения, что странно, и не обижалась, что еще страннее. Когда схлынуло бурное желание, и он увидел ее лицо ясно, оно было нежным, отрешенным и почти материнским. Она знала, что он несчастен, и что его влечет ее цветущее тело. И она отдала ему свое тело, потому что он не мог без этого жить, как напоила бы умирающего от жажды. Теперь она прижимала его голову к своей груди, гладила его волосы, укачивала, как ребенка, шептала нежные, ласковые слова. Слеза скатилась по ее щеке на его затылок. Она полюбила этого англичанина, но знала, что не любовь толкнула его в ее объятия. Она знала, что в Англии у него жена и ребенок, и догадывалась о существовании другой женщины, которую он любит. Не из-за них выступили на ее глазах слезы, а из-за того, что ей нет места в его настоящей жизни, что эта остановка на берегу Луары призрачна для него, как сон, как временная помеха на пути к морю, к безумной жизни, которая для него единственно нормальна, где каждый день приносит тяготы и опасности. Он целует ее, но это ничто в сравнении с делом его жизни — войной, войной, убившей ее юного мужа, бессмысленной, разрушительной, гнусной бойней, которая наполнила Европу вдовами, спалила деревни, вытоптала поля. Он целовал ее, как другой за важной деловой беседой треплет по голове собаку.

Хорнблауэр поднял лицо и прочел горе в ее глазах. Слезы ее тронули его неимоверно. Он погладил ее щеку.

— Милая, — сказал он по-английски и тут же стал подбирать французские слова, чтобы выразить свои чувства. Нежность переполняла его. Во внезапном прозрении он понял, что она его любит, понял, что толкнуло ее в его объятия. Он целовал ее в губы, он отбрасывал прекрасные рыжие волосы с молящих глаз. Нежность вновь пробудила страсть, и под его ласками рухнула ее последняя оборона.

— Я люблю тебя! — выдохнула она, обвивая его руками. Она не хотела сознаваться в этом ни ему, ни себе. Она знала, что если отдаст ему себя целиком, то он разобьет ей сердце, и что он не любит ее, не любит даже сейчас, когда слепое вожделение в его глазах сменилось нежностью. Он разобьет ей сердце, если она позволит себе его полюбить, еще одну секунду она сознавала все это ясно, отчетливо, прежде чем поддаться самообольщению, которое со временем, она знала, не захочет признать самообольщением. Однако искушение поверить, что он ее любит, было необоримо. Она сдалась.

Х

Любовная связь подействовала, на Хорнблауэра по крайней мере, как живительная гроза после душного затишья. Мистические домыслы улетучились, уступив место более определенным заботам, ласки Мари умиротворяли, а размякнуть не давали укоры совести, напоминавшей, что он соблазнил невестку своего благодетеля под его же кровом. Опасения, что граф телепатически проникнет в их с Мари тайну, страх, что кто-нибудь перехватит взгляд или правильно истолкует жест — все это держало мозг в здоровом напряжении.

Разворачиваясь, роман приносил с собой странную, неожиданную радость. Мари, как любовница, обладала всем, о чем он мог мечтать. Аристократическая фамилия льстила его стремлению к знати, а крестьянское происхождение избавляло от благоговейного страха. Она умела быть нежной и страстной, заботливой и покорной, разумной и романтичной; она любила его всем сердцем, но твердо знала, что он ее покинет, и готова была всячески этому помогать. С каждым днем он привязывался к ней все сильнее.

Отъезд близился — по совпадению он из отдаленного превратился в ожидаемый всего лишь через день-два после того, как Хорнблауэр столкнулся с Мари на верхней галерее. Лодка была закончена. Она лежала, покрашенная и снаряженная, на чердаке, Браун налил в нее воды из колодца и с гордостью объявил, что она не течет. Планы побега обретали четкость. Толстая кухарка Жанна пекла сухари — тут Хорнблауэр вновь оказался на высоте, поскольку выяснилось — он единственный в доме знает, как печь флотские сухари, и Жанна трудилась под его руководством.

Хорнблауэр с графом сошлись, что неразумно без крайней нужды покупать пищу в дороге; Жанна испекла пятьдесят фунтов сухарей (для них в лодке имелся специальный ящик), то есть по фунту хлеба на человека на семнадцать дней, в кладовой лежали мешок картошки и мешок сухого гороха, длинные тонкие арльские колбаски (сухие, как палки, и, по мнению Хорнблауэра, настолько же съедобные, зато долго непортящиеся), сушеная треска, которую Хорнблауэр впервые попробовал в феррольском плену, копченый окорок — таким образом, указывал Хорнблауэр скептически настроенному графу, путешествуя по Луаре, они будут питаться гораздо лучше, чем на кораблях Его Величества короля Георга. Хорнблауэр, привыкший снаряжаться в море, не уставал дивиться, как просто решается на реке проблема с водой: за бортом у них будет неограниченный запас пресной воды для питья и умывания, воды гораздо лучшей — опять-таки заметил он графу — чем вонючая, кишащая зеленой живностью бурда, которую выдают по четыре пинты на брата в день, и которой довольствуются моряки.

Он не предвидел трудностей на пути к морю, опасности начнутся там, где сменяются прилив и отлив. Он знал, что все побережье напичкано гарнизонами и таможнями — лейтенантом под началом Пелью он как-то высаживал лазутчика на солончаках Бургнефа. Красть рыбачью лодку и выходить в море придется под самым носом неприятеля. А прибрежные воды охраняются особо бдительно — для подкрепления Континентальной блокады, из страха перед английскими набегами, для защиты от лазутчиков. Но Хорнблауэр предпочитал довериться удаче — трудно было бы предусмотреть все неожиданные повороты, кроме того, от прибрежных опасностей его отделяли несколько недель, и удовлетворенный мозг ленился загадывать так далеко вперед. А чем сильнее Хорнблауэр привязывался к Мари, тем труднее было думать о том, что их разлучит — настолько он прилепился к ней сердцем.

Самую полезную мысль высказал не кто иной, как граф.

— Если позволите, — сказал он как-то вечером, — у меня есть соображения, как облегчить ваше пребывание в Нанте.

— Я выслушаю их с величайшим удовольствием, — сказал Хорнблауэр — старомодное вежество графа было заразительно.

— Прошу не думать, что я хоть в малой мере посягаю на вмешательство в планы, которые вы вынашиваете, — продолжил граф, — но мне представляется, что вы были бы в гораздо большей безопасности, если бы разыграли роль высокопоставленных таможенных чиновников.

— Думаю, да, сударь, — сказал Хорнблауэр терпеливо, — но не представляю, как бы это было возможно.

— Вы могли бы в случае надобности представиться голландцем, — сказал граф. — Теперь, когда Голландия аннексирована Францией, и король Луи Бонапарт бежал, предполагается, что ее чиновники перейдут на императорскую службу. Я думаю, покажется самым что ни на есть правдоподобным, если, скажем, полковник голландской таможни посетит Нант для лучшего ознакомления со своими обязанностями, тем более что именно из-за ужесточения таможенных правил Бонапарт и поссорился со своим братом. Ваш великолепный французский будет звучать вполне естественно для голландского офицера, хотя, прошу извинить мою откровенность, вы говорите не как природный француз.

— Но... но... — пробормотал Хорнблауэр. Ему казалось, что графу изменил обычный здравый смысл. — Это будет трудно...

— Трудно? — улыбнулся граф. — Это, возможно, будет опасно, но, если вы извините, что я так прямо вам противоречу, ни в коем случае не трудно. В демократической Англии вы, вероятно, не имели случая наблюдать, какое уважение мундир и уверенная манера вызывают в стране, только что перешедшей от абсолютной монархии к всевластию чиновников. Таможенный полковник на берегу может идти, куда ему вздумается, приказывать, что его душа пожелает. Ему не надо давать отчета в своих поступках — все сделает за него мундир.

— Но у меня нет мундира, сударь, — начал Хорнблауэр, и, еще не договорив фразы, понял, что ответит граф.

— У нас в доме шесть швей, — улыбнулся тот, — от Мари до маленькой кухаркиной Кристины. Странно, если они все вместе не сумеют изготовить мундиры для вас и ваших спутников. Должен добавить, что прискорбное ранение мистера Буша в случае, если вы примете этот план, даст большое преимущество. Очень похоже на Бонапарта пристроить на таможенную службу раненого в боях офицера. Присутствие мистера Буша сделает ваше появление — как бы это сказать? — более убедительным.

Граф легонько поклонился Бушу, извиняясь, что упомянул о его увечье, Буш со своего стула неуклюже поклонился в ответ. Из сказанного он понял не больше трети.

Хорнблауэр сразу сообразил, какие возможности открывает перед ними эта идея. Несколько следующих дней женская половина дома кроила, шила и примеряла, до того самого вечера, когда все трое выстроились перед графом в новых синих мундирах с бело-красным галуном и в залихватских кепи (чтобы изготовить их, Мари пришлось пустить в ход всю свою изобретательность, поскольку кепи лишь недавно вошли в обиход французских служащих). На воротнике у Хорнблауэра сверкали восьмиконечные полковничьи звезды, кепи украшала розетка из золотого шнура; все трое медленно поворачивались перед графом, пока тот не кивнул головой одобрительно.

— Превосходно, — сказал он, потом заколебался. — Для полного правдоподобия не хватает одного. Извините меня ненадолго.

Он вышел из кабинета. Остальные в изумлении переглянулись, но он вернулся почти сразу с маленьким кожаным футляром, который немедля и открыл. На шелковой подушке лежал сверкающий, инкрустированный эмалью крест, увенчанный золотой короной и с золотым медальоном в центре.

— Позвольте приколоть его вам, — сказал граф. — Нельзя стать полковником, не имея ордена Почетного Легиона.

— Отец! — вскричала Мари — она очень редко обращалась к нему так. — Но это орден Луи-Мари!

— Знаю, дорогая, знаю. Но речь идет об успехе капитана Хорнблауэра или... или неуспехе.

Однако руки его немного дрожали, когда он прикалывал алую ленту Хорнблауэру на сюртук.

— Сударь... сударь... вы слишком добры, — запротестовал Хорнблауэр.

Длинное подвижное лицо графа было печально, однако губы на мгновение сложились в обычную невеселую усмешку.

— Бонапарт прислал мне этот орден, — сказал он, — после... после смерти моего сына в Испании. Это посмертная награда. Конечно, для меня она ничто — погремушки тирана безразличны кавалеру Святого Духа. Но из-за воспоминаний, связанных с этим орденом, я был бы вам благодарен, если бы вы сохранили его в целости и вернули после окончания войны.

— Я не могу принять его, сударь, — сказал Хорнблауэр, отстегивая орден, но граф остановил его.

— Прошу вас, капитан, — сказал он, — носите его ради меня. Мне это доставит радость.

Хорнблауэр нехотя согласился. Много раз после этого совесть укоряла его, что он соблазнил невестку своего спасителя, а разговор, который произошел у них вечером того же дня с глазу на глаз, еще усилил чувство вины.

Они сидели в гостиной.

— Теперь, когда ваше пребывание у нас близится к концу, — сказал граф, — я понимаю, как сильно мне будет вас недоставать. Ваше общество приносило мне величайшую радость.

— Не думаю, чтобы она сравнилась с признательностью, которую я к вам испытываю, — сказал Хорнблауэр.

Граф отмахнулся от благодарностей, которые Хорнблауэр так неловко попытался выразить.

— Некоторое время назад мы упомянули окончание войны. Возможно, когда-нибудь она кончится, и, хотя я стар, не исключено, что я до этого доживу. Вспомните ли вы тогда меня, и этот домик на берегу Луары?

— Конечно, сударь, — сказал Хорнблауэр с чувством. — Я не смогу забыть.

Он оглядел знакомую гостиную, серебряные канделябры, старинную обстановку в стиле Людовика Шестнадцатого, худощавую фигуру графа в синем фраке.

— Я никогда не забуду, вас, сударь, — повторил Хорнблауэр.

— Три моих сына погибли молодыми, — сказал граф. — Они были еще мальчики, и, возможно, вырасти они, я не мог бы ими гордиться. Однако, уходя служить Бонапарту, они уже смотрели на меня как на отжившего свой век реакционера, чье мнение можно выслушать и тут же забыть. Возможно, переживи они войну, мы сумели бы поладить. Но их нет, и я последний Лядон. Я одинок, капитан, одинок при нынешнем режиме, но боюсь, когда Бонапарт падет и к власти придут реакционеры, я буду все так же одинок. Но этой зимой мне не было одиноко, капитан.

Хорнблауэр всей душой тянулся к худощавому пожилому человеку с морщинистым лицом, который сидел напротив него в удобном кресле.

— Но довольно обо мне, — продолжил граф, — я собирался сообщить вам последние новости, и все очень важные. Вчерашний салют, как мы и полагали, был дан в честь рождения у Бонапарта наследника. Теперь есть король Римский, как называет его Бонапарт, опора имперского трона. Будет ли он и впрямь опорой, сомневаюсь — многие бонапартисты, полагаю, не желали бы сохранения власти в руках исключительно этой династии. А падение Голландии несомненно — произошли настоящие бои между войсками Луи Бонапарта и Наполеона Бонапарта из-за спора об ужесточении таможенных правил. Франция распространилась до Балтики — Гамбург и Любек французские города, подобно Амстердаму, Триесту и Ливорно.

Хорнблауэр вспомнил карикатуры в английских газетах: Бонапарт в виде лягушки, которая раздувается, надеясь превратиться в вола.

— Я считаю это признаком слабости, — сказал граф. — Может быть, вы со мной не согласны? Согласны? Рад, что мои подозрения находят поддержку. Мало того: будет война Россией. Войска уже перебрасывают на восток, и декрет о новом призыве в армию опубликован одновременно с провозглашением короля Римского. Скоро в стране будет разбойничать еще больше уклоняющихся от воинской повинности молодых людей. Возможно, схлестнувшись с Россией, Бонапарт обнаружит, что начал рубить дерево не по себе.

— Возможно, так, — сказал Хорнблауэр. Сам он был невысокого мнения о русских как о солдатах.

— А вот еще более важные новости, — продолжил граф. — Наконец опубликовано сообщение о португальской армии. Оно передано из Альмейды.

Хорнблауэру потребовалась секунда или две, чтобы осознать, что это подразумевает. Постепенно истина забрезжила перед ним вместе со всеми бесконечными следствиями.

— Это значит, — сказал граф, — что ваш Веллингтон разбил Массену. Попытка завоевать Португалию провалилась, и вся испанская кампания вновь в состоянии неопределенности. На краю империи Бонапарта открылась незаживающая рана, которая тянет из нее силы — а чего это будет стоить бедной Франции, я не берусь даже вообразить. Но, конечно, капитан, вы можете более уверенно судить о военной ситуации, и я беру на себя излишнюю смелость, отпуская замечания по этому поводу. Однако, в отличие от меня, вы не имеете возможности оценить моральное воздействие этих известий. Веллингтон разбил Жюно, Виктора и Сульта. Теперь он разбил Массену, величайшего из всех. Лишь одного человека европейское общественное мнение может противопоставить ему как равного, и это Бонапарта, Для тирана плохо иметь соперника во славе. Сколько лет мы прочили Бонапарту? Двадцать? Думаю, так. Теперь, в тысяча восемьсот одиннадцатом, мы считаем по-иному. Мы думаем, десять. В тысяча восемьсот двенадцатом мы скажем пять. Сам я не верю, что империя, как она есть, просуществует дольше тысяча восемьсот четырнадцатого года — скорость падения империй возрастает в геометрической прогрессии — и эту империю обрушит ваш Веллингтон.

— Искренне надеюсь, что вы правы, сударь, — сказал Хорнблауэр.

Граф не знал, какое беспокойство причиняет собеседнику, упоминая о Веллингтоне, не догадывался, что Хорнблауэр каждодневно мучается сомнениями, овдовела ли сестра Веллингтона, вспоминает ли хоть иногда леди Барбара Лейтон урожденная Велели, о флотском капитане, которого считают погибшим. Успехи брата могут заслонить от нее все остальное и Хорнблауэр опасался, что к его возвращению она будет слишком высокой особой, чтоб обращать на него внимание. Мысль эта раздражала.

Он пошел спать странно отрезвленный, прокручивая в голове множество самых разных мыслей — от возможного крушения французской империи, до того, как организовать побег по Луаре. Лежа без сна, сильно заполночь, он услышал, как тихо отворяется дверь спальни; он напрягся от неприятного напоминания о постыдной интрижке, которую завел под гостеприимным кровом. Тихо-тихо раздвинулся полог над кроватью, и сквозь полуприкрытые глаза он увидел в темноте склонившуюся над ним призрачную фигуру. Нежная рука нашла его щеку и погладила, он не мог дольше притворяться спящим и сделал вид, что пробудился внезапно.

— Орацио, это Мари, — сказал ласковый голос.

— Да, — отвечал Хорнблауэр.

Он не знал, что говорить и что делать — он даже не знал, чего хочет. Главное, что он сознавал: Мари нельзя было приходить к нему, рискуя, что их разоблачат, рискуя всем. Чтобы выиграть время, он закрыл глаза, будто не до конца проснулся — рука с его щеки убралась. Он выждал еще секунду или две, и с изумлением услышал легкое щелканье задвижки. Он резко сел. Мари ушла так же тихо, как появилась. Хорнблауэр сидел в растерянности, но поделать ничего не мог. Он не собирался рисковать, идя к Мари за объяснениями, он откинулся на подушку, чтобы все обдумать, и сон, непредсказуемый, как обычно, сморил его на середине размышлений. Он спал крепко и проснулся, только когда Браун принес утренний кофе.

Пол-утра он набирался духа для разговора, который обещал быть весьма щекотливым, только оторвавшись от последнего осмотра лодки с Брауном и Бушем, он поднялся к будуару Мари и постучал. Она сказала «войдите», он вошел и остановился посреди комнаты, которая о стольком напоминала — золотые стулья с овальными спинками и розово-белой обивкой, окна, выходящие на залитую солнцем Луару, Мари с шитьем у окна. Она молчала.

— Я хотел пожелать вам доброго утра, — сказал он наконец.

— Доброе утро, — ответила Мари. Она склонилась над шитьем — свет из окна озарял ее прекрасные волосы — и говорила, не поднимая глаз: — «Доброе утро» — сегодня, «прощай» — завтра.

— Да, — сказал Хорнблауэр, не зная, что ответить.

— Если бы ты меня любил, — сказала Мари, — мне было бы больно тебя отпускать, надолго, может быть, навсегда. Но ты меня не любишь, и я рада, что ты возвращаешься к жене и ребенку, к своим кораблям и сражениям. Это то чего ты хочешь, и я рада, что это у тебя будет.

— Спасибо, — сказал Хорнблауэр.

Она не подняла головы.

— В таких, как ты, женщины легко влюбляются. Не думаю, что я последняя. Не думаю, что ты когда-нибудь кого-нибудь полюбишь или хотя бы поймешь, что это такое.

Хорнблауэр и по-английски не нашел бы, что ответить на эти два ошеломляющих заявления, на французском все был совершенно беспомощен. Он пробормотал нечто невнятное.

— Прощайте, — сказала Мари.

— Прощайте, мадам, — отвечал Хорнблауэр покорно.

Щеки его горели, когда он вышел в холл второго этажа, и не столько от унижения. Он понимал, что вел себя жалко, и что ему указали на дверь. Но его озадачило в словах Мари другое. Ему никогда не приходило в голову, что женщины легко в него влюбляются. Мария — какое странное сходство имен, Мария и Мари — Мария любит его, он это знал и находил несколько утомительным. Барбара предложила ему себя, но он не осмеливался верить, что она его любит — разве она не вышла за другого? А Мари его любит. Хорнблауэр виновато вспомнил, как, несколько дней назад, Мари в его объятиях жарко прошептала: «Скажи, что ты меня любишь», и он с не требующей усилий добротой отозвался: «Я люблю тебя, милая». «Тогда я счастлива» — отвечала Мари. Хорошо, что Мари знает: он солгал — и не удерживает его. Другая женщина одним словом отправила бы его и Буша в тюрьму — такие есть.

А что до того, будто он никого не любил — конечно, Мари ошиблась. Она не знает о мучительном влечении к леди Барбаре, как сильно он ее желал и как сильно желает до сих пор. При этой мысли он засомневался, виновато гадая, столь ли сильно это желание, чтобы пережить свое исполнение? Мысль была настолько неприятна, что он почти в панике поспешил от нее отделаться. Если Мари мстительно хотела вывести его из равновесия, она своего добилась; с другой стороны, если она хотела его вернуть, то была очень близка к успеху. Измученный сожалениями и внезапной тревогой, Хорнблауэр вернулся бы к ней, шевельни она пальцем, но она этого не сделала.

За обедом она была юна и беспечна: глаза ее сияли, лицо светилось. Даже когда граф предложил выпить «за счастливое возвращение на родину», она с жаром подняла бокал. Хорнблауэр был мрачен под напускной веселостью. Только сейчас, перед самой дорогой, он понял, что во взвешенном состоянии последних месяцев были свои светлые стороны. Завтра он оставит эту определенность, устойчивость, бездумную пустоту. Его ждет физическая опасность, о которой он думал почти спокойно, лишь с легким напряжением в горле — сильнее тревожило грядущее разрешение сомнений и неопределенностей.

Он вдруг понял: он вовсе не хочет, чтоб эти сомнения разрешились. Сейчас он может, по крайней мере, надеяться. А если надежды его не оправдаются? Если Лейтон объявит, что капитан Хорнблауэр действовал в Росасе вопреки его приказам, если трибунал сочтет, что «Сатерленд» сражался не до последнего — кто знает, чем может обернуться трибунал? — если... если... если... И приторно-нежная Мария, и неутолимое влечение к леди Барбаре — все это так непохоже на здешнюю размеренную жизнь, неизменную предупредительность графа, здоровую чувственность Мари. Он улыбался, поднимая бокал, но улыбался вымученно.