Глава 8

Мимо Фридерики промчалась колонна машин, ослепив ее фарами и заставив уступить дорогу. Девушка прибавила газу и увеличила скорость. Она сидела, откинувшись на спинку сиденья, и какое-то время внимательно смотрела на дорожные знаки. Однако на это у нее не хватило терпения, и тогда она начала считать деревья и кусты, мимо которых проезжала, и время от времени взглядывала на спидометр. Но ничто не приносило успокоения.

В пути она находилась уже два часа. Несколько раз съезжала на обочину или на стоянку для машин, чтобы немного передохнуть и полюбоваться ночной темнотой, однако проходило всего несколько минут, и она снова пускалась в путь.

Лучше уж ехать в кромешной темноте, чем сидеть дома и смотреть на встревоженное, сразу постаревшее лицо матери, которая то брала в руки фотографию Стефана, то вдруг начинала метаться по комнате, о чем-то спрашивая и тут же отвечая на каждый свой вопрос укорами или новыми вопросами. Спустя несколько минут Фридерика не выдержала и поехала к матери Ганса, хотя было уже десять часов вечера. От нее девушка узнала, что Ханне в первом часу ночи улетает с аэродрома Шёнефельд. Может, и Стефан отправился туда следом за другом?

Взглянув на часы, Фридерика поняла, что добраться до аэродрома к отлету самолета не успеет. Да и там ли Стефан? С таким же успехом он мог поехать в Росток или куда-нибудь еще. Плохо то, что он не оставил даже коротенькой записки. Когда он ушел из дому, мать не знала, но, видимо, в полдень. А предварительно он снял со своей сберегательной книжки пятьсот марок.

Фридерика считала, что единственной причиной, побудившей Стефана уйти из дому, была история с курткой, за которую ему попало от матери. Подумав немного, девушка пришла к выводу, что она плохо знает своего брата. За последних четыре года она ни разу не поинтересовалась, чем он занимается, о чем думает, о чем мечтает. И только несколько дней назад, когда они вдвоем сидели в кухне, Фридерика кое-что о нем узнала. Она попыталась вспомнить все, что говорил ей в тот вечер Стефан, с какими интонациями. Дело, конечно, не в куртке. Этот конфликт послужил лишь поводом для его бегства. Сейчас, когда Фридерика разыскивала брата, она особенно отчетливо поняла, что дело здесь совсем в ином. Рано или поздно скандал все равно произошел бы, только повод мог быть другим.

Мать относилась к происшедшему иначе. Фридерика сомневалась, понимает ли она вообще, насколько серьезна проблема взаимоотношений подростков с родителями. Возможно, мать даже боялась думать об этом, хотя, наверное, догадывалась о том, что за историей с курткой кроется нечто более опасное. Она судила о происходящем лишь на основании фактов, а если их было недостаточно, то она сразу же терялась, становилась беспомощной женщиной, которая не в состоянии найти общий язык даже с собственными детьми.

Мать не могла понять, почему ее сын обменял свою дорогую куртку на дешевую и старую, почему он ушел из родительского дома, не сказав никому ни слова. Более того, она даже не соединяла два этих факта, не видя, вероятно, между ними никакой связи. Поздно вечером, обнаружив, что Стефан снял пятьсот марок со своей сберегательной книжки, она заявила, что либо виной всему какая-нибудь девица, в которую Стефан влюбился, либо он попал в компанию таких парней, от которых решил откупиться, опасаясь их мести. И она принялась ругать девиц, которые, едва достигнув пятнадцатилетнего возраста, вешаются на шею первого попавшегося парня, а сами ни на что не способны, курицу и ту приготовить не умеют. Затем она обрушила свой гнев на парней, которые собираются группами и занимаются чем угодно, только не тем, чем надо.

— А если среди них находится и наш Стефан? — спросила Фридерика.

На этот вопрос мать предпочла не отвечать и тотчас же удалилась в комнату близнецов. Дверь за собой она прикрыла неплотно, и Фридерика видела в образовавшуюся щель, как мать наклонилась над кроватками малышей. Спустя некоторое время она вернулась на кухню. Она подобрала волосы, падавшие ей на лицо, и дочери показалось, что мать абсолютно спокойна.

— Хорошо еще, что у меня есть малыши, — тихо сказала она, — а то с ума можно было бы сойти.

— Придет время, и они вырастут.

— Но они могут быть другими, — решительно заявила мать и, словно усомнившись в собственном предположении, спросила: — Разве я не права?

В руках она держала сберегательную книжку сына. Показав ее Фридерике, она спросила:

— Зачем он это сделал? Исчез, ничего никому не сказав. Неужели ему все равно, как его поступок будет воспринят отцом? Ведь из-за него у отца могут быть серьезные неприятности. Выходит, что все равно. Но разве отец — чужой человек? И чего только парню не хватало?..

Машину Фридерики обогнал громадный грузовик, который, как ей показалось, ехал из Польши. Туда мог податься и Стефан. Где же его теперь искать?

«Зачем он это сделал?.. И чего только парню не хватало?..» Мать спросила об этом с упреком, в котором угадывался и ее ответ: «Этого он ни в коем случае не должен был делать. У него было абсолютно все!»

«А действительно, чего ему не хватало? — подумала Фридерика. — Чего, собственно, не хватает мне самой? Чего нам всем недостает?» Все это довольно поверхностные вопросы. Тот же, кто хочет получить ответ, должен спрашивать иначе. «К чему он стремился? К чему мы все стремимся? Что нас оставляет равнодушными и холодными, а что волнует? Что мы считаем важным? Что мы любим и что ненавидим? Как мы хотим жить?..» — вот какие вопросы надо задавать. Однако многие стесняются ставить вопросы таким образом, потому что ответы на них потребуют смелости, чтобы выступить против сложившегося порядка, против авторитетов, потребуют отрицания чужого опыта и перемен...

Показалась площадка для отдыха. От этого места до аэродрома оставалось ехать не меньше часа. Вскоре площадка, ярко освещенная лампами дневного света, на которой возле бензозаправочной станции стояли машины, скрылась за поворотом, и Фридерика пожалела, что не остановилась и хотя бы немного не отдохнула. Но если бы она остановилась, то ей было бы трудно снова сесть за руль. Подумав об этом, она увеличила скорость, будто за ней кто-то гнался.

Вспоминая о матери, Фридерика вдруг представила, что в тот момент, когда мать стояла над кроватками близнецов, она примирилась с тем, что беспутный сын покинул ее. Эта мысль испугала Фридерику, и она пожалела, что уехала из дому. Надо было остаться возле матери, успокоить ее. Теперь Фридерика боялась, что, даже если она и разыщет брата сегодня ночью или завтра утром, а затем привезет его домой, отношение матери к нему все равно уже не изменится. А ведь как раз на это и надеялась Фридерика. Сейчас самое важное заключалось не в том, когда Стефан вернется домой, а в том, как встретит его мать. Подумав об этом, Фридерика решила было прекратить поиски Стефана и вернуться домой.

Лучше бы она поехала к отцу! Она нашла бы его даже в районе учений. Интересно, что бы он предпринял, если бы оказался дома? Уж он-то наверняка не стал бы попусту суетиться. Вполне возможно, что он сначала заварил бы чай или приготовил крепкий кофе, затем достал бы из шкафа шкатулку, в которой они хранили фотографии, сел бы рядом с женой и, пересматривая фотокарточки, вспоминал бы различные истории из жизни Стефана. Уж он-то свою жену знал лучше, чем Фридерика собственную мать. За последние дни Фридерика дважды наблюдала, как в трудные минуты мать выбегала в детскую, к близнецам. Это было похоже на бегство. И с каждым таким бегством она как бы отказывалась от чего-то, что-то теряла, а круг, в котором она могла творить добро, все сужался и сужался, и это не сулило ничего хорошего никому из членов их семьи.

Если бы Фридерике удалось успокоить мать, если бы она никуда не поехала, стало бы от этого лучше самой матери, ей, всем? Ответа на этот вопрос Фридерика не находила, она поняла только, что поступила неверно. Быть может, в эту минуту Стефан уже сидит посреди кухни за столом и уплетает свой ужин? Она могла бы узнать об этом, если бы остановилась на площадке возле заправочной станции и позвонила оттуда, а теперь она сможет позвонить домой только с аэродрома.

Фары автомобиля высветили из темноты указатель, и Фридерика поняла, что выехала на окружную дорогу.

* * *

В палатке, придвинувшись поближе к печке, сидели только Шанц и Виттенбек. Полковник смотрел в полуоткрытую квадратную дверцу печки. Там, в глубине, огонь жадно лизал угольные брикеты.

Они почти ни о чем не говорили, но Шанца не покидало чувство, что за прошедшие два дня они многое сказали друг другу, более того, ему даже казалось, что он знает майора уже целую вечность, а часы, проведенные вместе, навсегда останутся в памяти.

Возможно, все началось с их первой встречи. Многое из того, о чем могли бы спросить друг друга сегодня, они знали еще тогда, когда ефрейтор Айснер выносил из палатки найденные автоматы. А теперь они сравнивали ту палатку с этой, в которой сидели сейчас.

— Две палатки словно два мира, — задумчиво произнес Шанц, — а ведь они совершенно одинаковые. Как вы называете эту палатку?

— Просто палатка, и все.

— И кому пришла в голову мысль разбить ее?

— А никому... Случай помог.

— Я предложу создать такие палатки в каждом подразделении, ну, скажем, по одной в каждом батальоне.

— Вы думаете, получится?

— Но ведь идея-то хорошая!

— Если прикажут ставить такие палатки, она перестанет быть хорошей. Всюду их не установишь.

— А почему бы и нет?

— То, что происходит в ней каждый вечер, организовать невозможно. Солдаты очень тонко чувствуют, что возникло по приказу сверху, а что — спонтанно. То, что годится для этого дивизиона, может оказаться совершенно лишним для другого, стремление распространить хороший пример повсеместно порой не оправдывает себя.

Шанц слушал Виттенбека не перебивая. Потом разговор переключился на Койнера. Первым начал Шанц:

— Значит, вы считаете, что Койнера нельзя убедить остаться в армии?

— Считаю, что нельзя, — ответил Виттенбек.

Он закрыл глаза, вспоминая, как сегодня после обеда шагал вместе с подполковником по огневой позиции. Майор постарался припомнить, каким тоном разговаривал с ним Койнер и какое у него при этом было выражение лица. Не представив всего этого, вряд ли можно было точно и доходчиво назвать причины, по которым подполковник уходил из армии.

Майор вспомнил, что Койнер шел медленно, выворачивая носки сапог наружу, с упором на пятки, как это обычно делают мальчишки, когда разбивают зимой лед на лужах. Подполковник шел, не глядя на Виттенбека, лишь иногда посматривая либо на носки своих сапог, либо куда-то вверх, в пустоту. Говорил он так же неторопливо, как и шел.

— Нет, — подтвердил Виттенбек, — Койнер обязательно уйдет, потому что он хочет сохранить в себе достаточно сил для того, чтобы начать что-то новое. И уволиться он намерен сейчас. Понимаете, он побывал как-то в Дрезденской картинной галерее и увидел там картину. Я тоже ее видел, и она мне вовсе не понравилась. А он долго ее рассматривал и пришел к определенному решению. Он не знает ни фамилии художника, ни названия картины. На ней изображен офицер, прослуживший в армии много-много лет. Как сказал Койнер, на лице офицера застыло такое выражение, что все у него осталось в прошлом, а в будущем его уже ничего не ждет. Никакой перспективы, ничего хорошего. Он трудился каждый божий день год за годом, часто до полного изнеможения. Однако ему нечем похвастаться, кроме орденов и медалей, которые висят у него на груди...

— Я помню эту картину, — перебил Шанц майора. — Ее нужно воспринимать по-другому...

— Вы смотрели на нее так, а Койнер иначе, в этом вся разница, — заметил Виттенбек. — Я уже сказал, что мне она не понравилась. А Койнер увидел ее и теперь уходит из армии.

Шанц вспомнил, как он шел ночью по косогору, а ветер швырял ему в лицо струи дождя, как он встречал серые, безликие колонны, в которых старался отыскать своего сына. Вспомнил и то, как в тот момент спрашивал себя, что же ему теперь делать и что он оставил позади. Он поднимался по склону все выше и выше, а Койнер в это время шел в противоположном направлении. Они беседовали, однако полковник не понял, почему Койнер принял такое решение.

— А ты сам что об этом думаешь? — спросил Шанц майора.

— Жаль, конечно, что он уходит, — ответил тот, — очень даже жаль, но такие вопросы каждый человек должен решать сам. Разве я знаю, как поведу себя, прослужив в армии двадцать пять лет или узнав, что с моим ребенком что-то случилось?

— А что случилось у Койнера?

— У Койнера трое детей. Старшему исполнилось шестнадцать, младшему — девять. У него возникают проблемы с детьми, которые он называет возрастными. Он считает, что это нормально, и говорит, что хотел бы, чтобы эти проблемы возникали и впредь и чтобы ни с ним, ни с его детьми не случилось ничего такого, что выбило бы их из колеи. «Настало время позаботиться о себе и о детях. Могу же когда-нибудь и я предъявить к жизни повышенные требования» — так сказал Койнер.

То, что майор рассказал об отношении подполковника Койнера к детям, взволновало Шанца, и он по-иному взглянул теперь на решение подполковника.

Думая о Койнере, Шанц снял с веревки уже высохшие носки. Виттенбек воспринял это как окончание разговора и от души пожалел, что за два часа, пока они беседовали, ни разу не было названо имя Фридерики, «А почему, собственно, полковник на учениях должен говорить о своей дочери? У него в эти дни и других забот хватает», — убеждал себя майор. Утром Виттенбек написал Фридерике письмо, а неожиданную встречу с ее отцом поначалу воспринял как своего рода ответ на него.

Шанц тем временем снял с веревки свои высохшие вещи и сложил их. Движения его были быстрыми и точными, как обычно бывает у военных людей. Виттенбек и сам за годы службы в армии многое научился делать быстро. В солдатской жизни это часто выручает, особенно если обстановка не позволяет раздумывать и действовать надо стремительно. Правда, некоторые солдаты противятся, когда их заставляют отрабатывать тот или иной прием. И вообще, они, конечно в разной степени, оказывают сопротивление всякой муштре и всему тому, что имеет к ней хоть какое-нибудь отношение. Им не нравится, что многие упражнения приходится повторять ежедневно бессчетное число раз. Придя в армию, Виттенбек на первых порах и сам не понимал необходимости этого. Кое-какие требования начальников и старших он воспринимал как придирки, тем самым вынуждая их или приказывать ему повторно, или наказывать. Став офицером, он сам ломал сопротивление своих подчиненных. Командуя воинским подразделением, командир не имеет ни права, ни возможности ждать, пока его солдаты, все до последнего, осознают необходимость овладения тем или иным навыком, который нередко кажется им ненужным, бесполезным, скучным, а иногда даже глупым. Обучение солдат, как известно, начинается с первого дня их службы. Постоянное повторение одних и тех же приемов превращает человека в мастера своего дела, а это играет немаловажную роль в современной армии — приводит к установлению контакта между командиром и подчиненным.

Майор Виттенбек знал, что есть еще в армии офицеры, которые любят, когда подчиненные подходят к ним, громко печатая шаг, и не обращают внимания на суть выполняемого приема. Они учат солдат и думать и чувствовать по уставу. Однако когда солдатам приходится действовать самостоятельно, то есть когда вблизи них не оказывается никого, кто отдавал бы им приказы, они становятся беспомощными, теряются и ждут чего-то.

Шанц встал, взял шинель, которая лежала возле него на ящике, и рассовал по карманам высохшие вещи.

Виттенбек щелчком захлопнул пустую коробку из-под сигар, мельком взглянул на экзотическую этикетку и бросил в ведро для угля. Но Шанц достал ее обратно и, вытерев о полу шинели, сказал:

— Я должен привезти коробку домой: моя дочь их собирает. У нее в коллекции их около сотни.

— Вот как? — удивился майор. — Что же она с ними делает? — Он встал и, подойдя к печке, подбросил в огонь ещё два брикета угля.

Посмотрев на него, Шанц мысленно представил себе, как бы выглядела рядом с Виттенбеком Фридерика в этой обстановке — в теплой куртке, с санитарной сумкой через плечо. Он встретил бы ее в одном из убежищ, где она, держа в руках чашку, замерзшими, дрожащими губами отхлебывала горячий чай. Виттенбек тоже налил себе чая, опустил в чашку несколько кусочков сахару и задержал взгляд на Фридерике.

Снаружи доносились автоматные выстрелы и артиллерийская канонада — шел бой. Виттенбек хотел налить Фридерике еще чая, но она накрыла свою пустую чашку ладонью, затем опустилась перед майором на колени и подняла к нему лицо. Майор хотел поправить ее коротко стриженные волосы, но раздумал и только поглубже нахлобучил ей на голову шапку. Фридерика вышла из блиндажа...

Шанц тряхнул головой, отгоняя видение, и оказался один на один с майором Виттенбеком, на последний вопрос которого он все еще не ответил, потому что не знал, что сказать. Он понимал, что вопрос был задан для того, чтобы продолжить разговор о Фридерике, а в это время его фантазия опережала самые смелые предположения. Он поставил свою дочь и майора в необычные условия, вообразив, как бы они выглядели на фронте во время войны, когда близость смерти вносит в отношения предельную ясность и люди руководствуются совершенно иными законами. Однако эту ситуацию он выдумал, а в действительности вокруг кипела другая жизнь, в которой господствовали другие принципы. И от них нельзя было отмахнуться. Шанцу хотелось объяснить майору, какой жизни он желает своей дочери. Ему не терпелось рассказать, как перед его отъездом на учения дочь просила разыскать майора и передать от нее привет. А заключил бы он свою речь обращением к Виттенбеку: «Возьми ее в жены! Заботься о ней! Она нуждается в таком человеке, как ты. Она искала его давно, она искала тебя...» Однако полковник не мог этого сказать и потому молчал.

Майор снова сел на табурет около печки. Из ее открытой дверцы огненные блики падали на его широкоскулое лицо.

— Она что-то в них хранит, — с запозданием ответил Шанц, — но что именно, не знаю. Сейчас родители о собственных детях знают немного.

— Для этого вам нужно хотя бы изредка заходить вечером в кафе, когда работает ваша Фридерика. Тогда вы узнаете о ней намного больше.

— Почему? — удивился Шанц. — Я и без того знаю, как там проводит время молодежь. — Полковник достал из своей полевой сумки новую коробку с сигарами.

Виттенбек дал ему прикурить и объяснил:

— Я хотел сказать, что вам нужно посмотреть, как работает Фридерика.

— Ах, вон оно что!

И Виттенбек рассказал полковнику, как наблюдал за Фридерикой еще тогда, когда она не знала его. Он обратил на нее внимание в начале ноября, когда во второй раз зашел вечером в кафе. За одним из столиков сидела компания из шести человек — все ефрейторы, они отмечали повышение. Чем дольше они пребывали в кафе, тем шумнее себя вели. В тот же вечер в кафе сидел капитан из их роты. Решив утихомирить ребят, он поднялся со своего места и направился к их столику. Одновременно к столику ефрейторов подошла и Фридерика и жестами попросила капитана не вмешиваться. Посмотрев на поднос, на котором стояло шесть бокалов с лимонадом и шесть чашек кофе, капитан вернулся за свой столик. Как только Фридерика поставила поднос на край столика, компания замолчала. Фридерика с улыбкой расставила бокалы и чашки. Двое ефрейторов сразу же потянулись за чашками, трое молча уставились на них, а шестой демонстративно отодвинул чашку и направился к Фридерике:

— То, что вы принесли, я вообще не заказывал. Пожалуйста, унесите... Я хочу... Я требую...

— Ты будешь пить то, что я принесла, или же вообще ничего не получишь, — проговорила она, взяла строптивого ефрейтора за руку и усадила на место. Ефрейтор хотел было встать, но она положила ему руки на плечи и снова усадила со словами: — Или ты хочешь рассердить меня?

Ефрейтор часто-часто заморгал и, покачав головой, пододвинул к себе чашку с кофе. Фридерика же по-дружески, легонько шлепнула его по затылку и, улыбнувшись, ушла. Солдаты всегда повиновались ей.

За столиками Фридерики обычно полно посетителей. Те, кто приходит с опозданием, очень сожалеют, что не попали за ее столик. Едва освобождается место, как его сразу же занимает кто-нибудь из ее постоянных клиентов. На столиках Фридерики никогда не стоит грязная посуда, пепельницы пусты, а скатерти — чище, чем у других официанток.

Виттенбек не раз замечал, что посетители, которых обслуживает Фридерика, часа по два не беспокоят ее, потому что она сразу выполняет все их просьбы, ничего не забывает и все подает вовремя. Чаевых она никогда не берет, а сдачу сдает до последнего пфеннига. Обслуживает она всех одинаково, не отдавая предпочтения никому, независимо от воинского звания или внешнего вида.

Иногда ее приглашают потанцевать, и она соглашается, но приглашения принимает далеко не все. С одним и тем же солдатом она редко танцует два танца подряд, а те, кому она отказывает, не сердятся на нее.

— Я думаю, — продолжал Виттенбек, — что за ее столики садились бы, даже если бы она подавала только содовую и сок. Объяснить такую популярность Фридерики можно только тем, что своим видом она хорошо действует на солдат. Я вполне допускаю, что кое-кто из ее постоянных посетителей и в кафе-то ходят только для того, чтобы посмотреть на нее, хоть немного поговорить, а уж если и потанцевать удастся, тогда вообще можно считать себя счастливчиком.

Снаружи послышались шаги. Кто-то прошел мимо палатки.

Шанц не мог припомнить, чтобы кто-нибудь так тепло говорил о Фридерике. А если и говорили, то, наверное, много лет назад. Поэтому столь благожелательный отзыв о дочери очень порадовал его.

Оказалось, что майор Виттенбек знал о ней очень много, даже больше того, что было известно самому Шанцу. И хотя майор познакомился с Фридерикой всего полгода назад, он, судя по всему, подолгу наблюдал за ней. И потом, рассказывая о девушке, Виттенбек волей-неволей рассказывал о себе.

Шанц снова задумался над тем, почему дочь забрала у него половинку фотографии. Возможно, она хотела поговорить с майором сама и потому освободила отца от столь деликатного поручения. А может быть, она просто не была уверена в своем чувстве? Вполне допустимо, что сначала она поддалась настроению, почувствовала благодарность к Виттенбеку за то, что он пригласил ее танцевать, когда ни у одного из мужчин не хватило на это мужества. А может, Фридерике льстило, что майор женат? Как бы там ни было, искать причины ее поведения не имело смысла. Забрав карточку, дочь как бы заставила отца молчать, и он молчал.

Позвонив домой и узнав, что Стефан там не появлялся, Фридерика положила трубку и устало опустилась на кровать, Несколько минут назад она вошла в номер гостиницы и, не снимая пальто, принялась звонить матери. Более часа она обходила все помещения аэровокзала, не забыла заглянуть в самые далекие закутки, но Стефана так и не нашла. В справочном бюро ей сказали, что самолет в Лондон вылетел по расписанию. Тогда она пошла в гостиницу при аэровокзале и попросила номер.

В комнате было тепло, но Фридерику била легкая дрожь. Она чего-то боялась, однако не могла понять, чего именно. Внезапно ей захотелось оказаться возле отца, услышать его голос: «Ну, как дела?»

И вдруг она поняла, чего так боялась. Вскочив с кровати, она подбежала к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Ни один человек на свете не мог бы объяснить ей, что произошло со Стефаном. «А вдруг он, движимый жаждой приключений, решил податься за границу? Если это случится, отец будет очень огорчен. Мало ему неприятностей, так еще и это...»

«Ты идиот, Стефан!» — написала Фридерика пальцем на запотевшем от ее дыхания стекле и тут же, словно опомнившись, стерла написанное. Нет, отец не заслужил этого. Таких отцов еще поискать надо!

Фридерика хотела помочь отцу, но понимала, что ничего не может сделать. Это было похоже на сон, когда видишь человека в опасности, хочешь ему помочь, а сам не можешь «двинуться с места.

Она отошла от окна, опять села на кровать и закрыла глаза. Сжав виски ладонями, попыталась сосредоточиться на чем-либо, однако ей это не удалось.

Ей стало жарко, и она сняла пальто. Она вдруг поймала себя на мысли, что с раздражением думает о брате. «Но почему? Разве все, что я делаю, не в его интересах? Конечно, именно в его интересах и ради него... Неужели с ним произошло что-нибудь страшное?»

Некоторое время она неподвижно сидела на краю кровати, занятая своими невеселыми думами. Потом решила, что если хочет помочь отцу, Стефану, всей семье, то должна как можно скорее уехать отсюда, а для этого ей нужно хотя бы несколько часов поспать.

Фридерика быстро разделась, бросила белье на спинку стула и пошла в душ. Холодные упругие струи освежили ее, и на какое-то мгновение она позабыла обо всем на свете. Пока она стояла под душем, она ничего не ощущала, кроме своего тела. Промассировав кожу руками, она выключила воду и хорошенько растерлась махровым полотенцем. И тут, впервые за последние несколько часов, когда Фридерика отключалась от мыслей о майоре, она вдруг вспомнила о нем. И первое, что она себе представила, были его руки с широкими ладонями. Стоило только подумать об этом, как ей сразу же захотелось, чтобы он оказался рядом и нежно дотронулся до нее.

Но когда она пришла из ванной, ее мысли снова вернулись к Стефану. «Сколько часов прошло, как он исчез? — подумала Фридерика. — Быть может, следует заявить об его исчезновении в полицию?» И она бессильно опустилась на кровать.

* * *

Сидя возле открытого люка, Литош посмотрел на небо. Всю ночь он спал, однако не чувствовал себя отдохнувшим. Такое состояние продлится, видимо, еще несколько дней, пока он полностью не отоспится. Это он хорошо усвоил по последним учениям.

Солнце было скрыто тучами. Литош не любил длительных перерывов во время учений, поскольку каждую минуту приходилось ждать сигнала тревоги, а человек, как известно, не может долго находиться в состоянии напряжения. Постепенно, помимо своей воли, он успокаивается, и именно тогда, как правило, и раздается приказ на наступление.

Правда, сегодня обстановка была иной. До обеда батальону предстояло заниматься. Утром на лесной лужайке приземлилось несколько вертолетов, которые на рассвете следующего дня или ночью, забрав десантников, улетят в район, пока что никому из солдат не известный. А сейчас в течение двух-трех часов солдаты будут отрабатывать приемы посадки и высадки, доводя их до автоматизма.

Сразу же после подъема командир роты собрал всех водителей, которые останутся при своих машинах и не примут участия в высадке десанта, и строго-настрого запретил им появляться даже на опушке. Вскоре туда прибыл целый кортеж машин. Насчитав более пятнадцати, Литош сбился и оставил это занятие. На машинах, конечно, прибыло не только начальство, но и множество наблюдателей.

Однако Литош всего лишь солдат и водитель бронетранспортера. И сейчас ему хотелось одного — стоять у шлагбаума, к которому, выехав из лощины, направлялись машины. Лощина находилась не дальше чем в пятнадцати метрах от леска, в котором стоял его замаскированный бронетранспортер. Солдат у шлагбаума имел право одни машины пропускать, а другие останавливать и заворачивать обратно. Так вот Литош — он решил это про себя — пропустил бы дальше только три машины, а именно: машину командира полка полковника Ляйхзенринга, машину полковника Шанца и машину командира дивизии генерал-майора Вернера.

Однако автомобиля командира дивизии почему-то не было видно, возможно, он и не собирался приезжать сюда, а вместо него приехал полковник Бредов, которого Литош ни за что не пропустил бы.

Все солдаты батальона полетят на вертолетах, выполняя роль воздушного десанта, а он, Литош, вынужден будет остаться здесь, на земле. В первый раз за службу Литош пожалел, что он водитель, а не рядовой солдат. Лететь на вертолете он не боялся, хотя ему еще ни разу не доводилось подниматься в воздух. Работая на высотных стройках, он чувствовал себя так же хорошо, как и на земле, а вертолеты, как ему казалось, вряд ли поднимаются выше двадцатиэтажного здания. Однако водителям транспортных средств было приказано оставаться около своих машин. Более того, им объяснили, что все они должны хорошенько отдохнуть и выспаться, так как ночью им предстоит совершить марш в сто двадцать — сто пятьдесят километров.

Вот уже более полутора часов на просеке не показывалось ни одной машины. А со стороны лесной лужайки слышался то усиливающийся, то стихающий шум вертолетов. Из-за бронетранспортера показался Фихтнер, а с ним еще трое солдат роты. Фихтнер уселся неподалеку от Литоша на пень и, взяв в руки сосновую шишку, начал ее раздирать.

— Ты что, не знаешь, чем заняться? — крикнул ему Литош, высовываясь из люка бронетранспортера. — Разве ты не захватил своего вязания?

Фяхтнер засмеялся шутке Литоша, ничуть не обидевшись на него.

— Или ты, быть может, совсем не умеешь вязать?

— Почему же, умею.

— Тогда я тебе кое-что закажу, — предложил Литош. — Несколько пар хороших шерстяных носков, которые можно надевать зимой на стройку. Ну, скажем, пар пять... Хорошо, Улли?

— Я согласен, только до тех пор тебе нужно обзавестись мозолями, иначе шерсть будет щекотать ноги.

На шутку отозвался водитель соседнего бронетранспортера, который захотел узнать, не сможет ли Фихтнер связать шерстяной пуловер, да не какой-нибудь, а с рисунком — чтобы на груди обязательно красовался олень.

— Такие вяжет моя мать, — ответил Фихтнер.

— А не свяжет ли она для меня один?

Фихтнер недоуменно пожал плечами, а Литош крикнул своему соседу:

— Но только не с оленем! Тебе больше подойдет с петухами!

Ефрейтор шутливо погрозил Литошу кулаком.

Фихтнер, отбросив шишку в сторону, достал перочинный нож и принялся вырезать себе палку.

Литош принюхался к терпкому запаху черемухи, кусты которой росли по краю смешанного леса и со всех сторон хорошо закрывали бронетранспортер от посторонних взглядов. На почти темных ветвях были видны первые крохотные листочки.

Тишина не только успокаивающе действовала на Литоша, но и придавала ему бодрости. За время службы он уже давно привык спать при любом шуме, даже при грохоте. А вот с такой, почти неестественной тишиной за одиннадцать месяцев службы он встречался редко и потому считал, что она предвещает что-то особенное.

Литошу приятно было думать о том времени, когда учения закончатся. По его мнению, они должны были продлиться еще дня два-три, после чего солдаты снова окажутся в казарме, где уже не будет такого единения между ними. Людей будут разделять промежуточные помещения, стены, перегородки, и постепенно чувство близости начнет теряться, хотя все они, все восемь человек, будут жить в одной комнате.

«С нами происходит примерно то же самое, что и с машинами, — подумал Литош. — Как только с бронетранспортера очистишь грязь, а затем как следует вымоешь его, он приобретает совсем другой вид, будто что-то теряет...»

Каждый раз, когда Литош видел такую перемену, ему казалось, что и он что-то утратил. Когда кончились последние учения, он так задержался в парке боевых машин, что его чуть было там не заперли. Многое из того, чем они жили в дни учений, ушло безвозвратно. Возможно, то новое, что появилось в их отношениях, и закрепится, но многие возникшие неожиданно связи постепенно ослабеют и начнут распадаться, как строительная известь, пролежавшая слишком долго на солнце.

Нечто подобное пришлось пережить Литошу еще до призыва в армию. Три года назад его включили в состав делегации Союза свободной немецкой молодежи, которую послали на фестиваль дружбы в город Галле. Никогда раньше Литот не видел такого количества голубых комсомольских рубашек и блуз и никогда не слышал так часто слова «фройндшафт», которое молодые люди выкрикивали то по-немецки, то по-русски. На фестивале в Галле Литош чувствовал себя так, будто только здесь он по-настоящему вступил в Союз молодежи, хотя членский билет получил еще четыре года назад, когда учился в школе. Там это мероприятие так и называли: вручение членских билетов Союза. Тогда он учился в восьмом классе.

А когда фестиваль молодежи закончился, его участники разъехались по домам. Поздно вечером, идя по своей улице, Литош чувствовал себя совершенно одиноким. Его восторженность угасала, подъем спадал. И как Литош ни старался, ни дома, ни на стройке он не мог вернуть те ощущения, которые владели им совсем недавно, не говоря уже о том, чтобы заразить этим воодушевлением других.

И в армии дела обстояли не лучше. Учения и маневры, объединявшие коллектив, проводились не слишком часто. За время службы в батальоне Литош участвовал всего в четырех учениях. И только на них он чувствовал себя настоящим солдатом, как чувствовал себя настоящим комсомольцем в Галле. Но и в обычной армейской жизни его не покидало ощущение, что, как солдат, он очень нужный человек. И это чувство особенно усиливалось от общения с такими людьми, как полковник Шанц, как командир роты или замполит. Однако человеком, с которым они ежедневно проводили вместе по нескольку часов, был лейтенант Анерт, а он-то как раз держался от солдат на расстоянии. Теперь они снова будут жить в казармах, ожидая следующих крупных учений, но Литошу в них уже не придется участвовать — к тому времени он демобилизуется. И произойдет это двадцать шестого октября.

«Отпустят меня, отпустят, уволят, выпустят, — думал он. — Какие глупые слова! Раньше отпускали арестованного из кутузки, когда он отсиживал свой срок. Раньше увольняли с работы, сейчас у нас этого не делают. Из школы выпускают. И это слово «отпустить» звучит все равно как «Иди и исчезни! Чтобы тебя больше не видели!..» Вот как оно звучит...»

Однако и другие слова, которые приходили Литошу на ум в связи с двадцать шестым октября, звучали нисколько не лучше. Например, «поехать домой». А ведь кое-кто из ребят в армии чувствовал себя лучше, чем дома, а находились и такие парни, у которых дома; как такового, вообще не было. У Литоша, правда, дом был. В нем жили отец, мать, две младшие сестренки. Это был не дом в прямом смысле слова, а четырехкомнатная квартира в центре Берлина, неподалеку от которой находился молодежный клуб с дискотекой. Работал он тоже рядом, строил новые дома. После двадцать шестого октября Литош вернется туда.

Литош попытался представить себе, как он направляется на работу, как надевает свой комбинезон и проходит через железные ворота, выкрашенные серой краской, которые закрываются за ним. А сначала все демобилизованные поедут по домам.

Потом при первом же удобном случае они соберутся все вместе и отметят свое возвращение из армии, выпьют, некоторые даже больше положенного. И пойдут разговоры, и польются веселые песни. И будут они петь и в ресторанчике, и на улице, и в электричке. Люди будут смотреть на них я по их коротким прическам без особого труда определят, что они недавно демобилизовались из армии. Одни будут поглядывать на них с улыбкой и пониманием, другим не понравятся их раскрасневшиеся от выпитого вина лица и чересчур громкие голоса, и они будут со злостью искоса поглядывать на них, не догадываясь о том, что пережили эти парни за полтора года службы в армии, а то, чего доброго, могут подумать, что Литош и его товарищи вот так, весело, и прослужили все восемнадцать месяцев.

Только самим ребятам лучше известно, как они служили и какой след оставила в их душах недолгая армейская жизнь. Поэтому помимо радостного чувства, что они наконец-то отслужили свой срок, они испытывают и нечто другое. В их сердцах останется что-то такое, с чем они расстанутся не сразу, о чем будут долго вспоминать, собираясь за кружкой пива.

Литош был глубоко убежден в том, что на гражданке ему кое-чего будет недоставать. Например, его бронетранспортера, а главное — парней, с которыми он подружился за время службы: Айснера, Фихтнера и других. Прощание с ними будет, пожалуй, грустным, потому что они расстанутся навсегда.

А хорошо бы было собраться этак лет через десять. Интересно, что случится с ним за эти десять лет? Где он будет строить новые дома? Может, станет бригадиром или инженером? Айснер наверняка станет начальником смены, а то и секретарем парткома на своем сталелитейном заводе, а Фрейер полковником или начальником политотдела в их прежней дивизии. А майор Пульмейер? Неужели же он и через десять лет по-прежнему будет командиром роты?

Но впереди еще целых семь месяцев службы, а за это время многое может произойти. Прежде всего изменится он сам. Однако жить так, как он жил до призыва в армию, он уже не сможет. Не сможет жить одним днем, измеряя время сеансами кино, посещениями дискотеки, знакомством то с одной, то с другой девушкой, застольем до начала смены. Все это осталось в той, прежней жизни.

Неожиданно Литош услышал звуки губной гармошки. Посмотрев на Фихтнера, он увидел, как тот стукнул инструментом по ноге и снова приложил его к губам. Наигрывая какую-то незатейливую мелодию, солдат закрывал глаза, и тогда можно было заметить, какие у него густые и длинные, как у девушки, ресницы.

Фихтнер заиграл песенку «У колодца», а Литош начал подпевать ему и вдруг обнаружил, что даже слова помнит.

В школе, когда учитель пения заставлял его петь вместе со всеми, Литош обычно упрямился и в лучшем случае только делал вид, что поет, за что в графе «пение» у него довольно часто появлялась оценка «плохо». Девчонки, глядя на него, едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, отворачивались к окошку. Но пели они по-настоящему. А из мальчишек серьезно к пению относился только один мальчуган, тихий и прилежный, которого они считали жалким ничтожеством. Позже он перешел в музыкальную школу и сейчас наверняка учится где-нибудь в консерватории.

Учителем пения у них тогда был молодой человек, носивший для солидности бородку. Помимо преподавания в школе он был ударником в небольшом оркестре. Только по этой причине большинство учеников признали его и сносно вели себя на уроках. А пение народных песен они считали и вовсе несолидным занятием — пусть их разучивают малыши в детском саду. Учитель молча выставлял Литошу и другим ученикам за пение оценку «плохо» в классный журнал, переправляя ее со временем на «удовлетворительно» и «хорошо», но только тем ученикам, которые доказывали ему, что они прилежно выучили теорию и историю музыки. И вот теперь оказалось, что, несмотря на давнишнее отвращение к пению, кое-какие мелодии и даже слова некоторых песен в памяти Литоша сохранились.

Фихтнер играл так тихо и чисто, что можно было подумать, будто он играет на флейте.

— Хорошо играешь, — похвалил его Литош. — На самом деле хорошо, Улли.

— Я знаю еще одну очень красивую песенку, — отозвался Фихтнер.

— Можно подумать, что ты знаешь все песни.

— Многие знаю, — поправил Литоша Фихтнер. — Многие, но далеко не все. А вот эта песня интернациональная.

— Интернациональная? — удивился ефрейтор с соседнего бронетранспортера.

— Да, потому что ее знают во всем мире, — объяснил Ульрих.

Говорил он тихо, не спеша. И если смотреть на него сверху, то можно было подумать, что он все еще сидит с закрытыми глазами.

— Везде есть колодцы, липы, и везде есть люди, которые тоскуют по своей родине. Такую песню можно петь в любой стране, и люди поймут ее и будут внимательно слушать.

— А ты уже пробовал? — поинтересовался Литош.

— К сожалению, нет.

— Ты еще молод, Улли, у тебя все впереди.

Фихтнер молча спрятал губную гармошку в боковой карман и, достав перочинный нож, опять начал вырезать палку.

Послышался рев вертолетных двигателей. Немного поработав, они смолкли. И снова стало тихо, но ненадолго. Где-то негромко зарокотал мотор, однако звук этот был настолько неясным, что нельзя было определить даже направления, откуда он доносился. Постепенно шум мотора нарастал, и теперь уже можно было определить направление, откуда ехала машина. Она двигалась со стороны известкового карьера, который начинался на противоположной стороне просеки и тянулся вдоль склона холма. Слева карьер вплотную примыкал к молодому, высотой в человеческий рост, сосновому питомнику.

Прислушавшись, Литош без особого труда определил, что это не военная машина, а какая-то чужая, возможно принадлежащая лесничеству.

Литош взял в бронетранспортере бинокль лейтенанта Анерта и, приложив его к глазам, начал осматривать местность. Через несколько минут он заметил перед молодым лесопитомником сначала крышу машины, а затем и кузов ее до нижнего уровня дверцы и крыльев. Машина была выкрашена в зеленый цвет и почти сливалась с деревьями. Она немного походила на микроавтобус, только поприземистее. Шины у нее имели четкий рисунок.

Пока Литош разглядывал машину, она достигла вершины холма и начала медленно съезжать по склону сбоку от питомника по направлению к просеке. Литош задержал бинокль на номерном знаке, на котором отчетливо проступало изображение звездно-полосатого флага. Литош опустил бинокль и почувствовал, как мгновенно вспотели у него руки. Он бессознательно вытер их о брюки. За дальнейшим продвижением машины можно было следить невооруженным глазом.

Бронетранспортеры Литоша и его соседа справа были замаскированы на опушке леса, а остальные машины укрыты за ними, в глубине леса. Исходя из этого Литош полагал, что, кроме него, незнакомую машину никто не видит, а следовательно, все могут спокойно оставаться на своих местах.

— К нам гости пожаловали! Янки! — крикнул он соседу справа, ефрейтору. — Смотри в оба. Если они поедут в нашу сторону, заезжай им в хвост да мне крикни, чтобы я знал.

Ефрейтор скрылся в машине и захлопнул за собой люк. Фихтнер встал со своего места и направился было к просеке.

— Сядь на место и не шевелись! — прикрикнул на него Литош, не спуская глаз с американской машины.

В Берлине ему не раз приходилось встречать английские, французские и американские машины, а с тех пор как он надел военную форму, его неоднократно просвещали относительно того, чем занимаются западные военные миссии на территории ГДР. Их сотрудники частенько наведываются в такие районы, куда въезд запрещен, неожиданно появляются в районе учений и маневров, особенно если там происходит что-нибудь интересное. Когда же их задерживают, они не покидают своих машин — а просидеть там они могут довольно длительное время, поскольку имеют в запасе достаточно еды и питья. С военнослужащими Национальной народной армии они, как правило, ни в какие переговоры не вступают и терпеливо дожидаются прибытия на место их задержания офицеров Советской Армии.

Тем временем американская машина проехала еще метров двадцать. Ее передние колеса без особого труда преодолели кювет и выехали на край просеки, а спустя несколько секунд на дороге оказались и задние колеса.

Литош быстро уселся за баранку. Запустив мотор, он мгновенно выехал на просеку, но тут же резко затормозил. Он закрыл глаза, ожидая удара об американскую машину, но его, к счастью, не последовало. Краем глаза он увидел, как сосед-ефрейтор подпер американцев сзади, отрезав им путь к отступлению.

В тот же миг моторы стихли, установилась полная тишина. Литош откинул люк и собирался было вылезти, но, словно передумав, скрылся в бронетранспортере, однако вскоре появился снова, уже с автоматом в руке. Затем он как ни в чем не бывало спрыгнул на землю.

В американской машине сидели двое мужчин. Водитель все еще сжимал баранку, откинувшись на спинку сиденья. Его спутник подался немного вперед и уперся руками в приборную доску. Оба не шевелились и напряженно смотрели прямо перед собой, будто все еще ожидали столкновения. Двигались только их челюсти — они энергично жевали резинку. От бронетранспортера Литоша американскую машину отделяли считанные сантиметры, а ефрейтор сзади так подпер американцев своим бронетранспортером, что между ним и задним бампером машины можно было просунуть только большой палец.

Стоя в открытом люке, ефрейтор пошутил:

— Уж не на музыку ли нашего Фихтнера слетелись эти птички? Песенку-то он наигрывал интернациональную, а?

— Песенка, которую они ищут, называется военной тайной, — ответил Литош. — Да звучит она слишком громко, вон они и возбудились так, что до сих пор никак успокоиться не могут.

— А можно их еще спасти?! — раздался встревоженный голос Фихтнера, который только что вышел на просеку. В лице его не было ни кровинки — так он побледнел. В одной руке он держал палку, а в другой — нож. Подойдя ближе и увидев, что ни машина, ни сидевшие в ней незнакомцы не пострадали, он обрадованно воскликнул: — Какое счастье! Как нам повезло! Ведь могла быть серьезная авария, с жертвами! Вы понимаете, с жертвами!

Литош почувствовал, как его охватывает злость. Злость на парня с бледным как полотно лицом, широко поставленными глазами, полуоткрытым от испуга и удивления ртом, тонкими губами и острым подбородком. В этот момент Ульрих походил на Христа, являющегося народу, каким его обычно рисуют на старых картинах. Когда-то они произвели на Литоша довольно сильное впечатление, потому что казались ему выражением надежды и веры, что само по себе потрясало, а выражение доброты на изображаемых на них лицах напоминало ему о детских годах, о матери, о том счастливом времени, которое уже никогда не вернется. Чем ближе подходил Ульрих, тем меньше злости оставалось у Литоша. Только сейчас до него дошло, что Фихтнер не понял хитрого маневра и все случившееся представил себе совсем иначе.

Когда Ульрих подошел к машине, ефрейтор крикнул ему!:

— Да спрячь ты свой ножик! А то они, чего доброго, подумают, что ты решил перерезать им глотки!

Посмотрев на руку, в которой он все еще держал нож, Ульрих быстро спрятал его в карман брюк.

— А сейчас, — продолжал ефрейтор уже строгим голосом, обращаясь к Ульриху, — повернись кругом и быстро исчезни в кустарнике!

— Почему? — удивился Фихтнер. — Что вы собираетесь с ними делать?

— Если бы это были невинные овечки, — рассмеялся ефрейтор, — я бы немедленно передал их тебе, чтобы ты пополнил свою отару... Но это злые волки! — И он приказал Фихтнеру бежать к гауптфельдфебелю, единственному в данный момент начальнику, до которого можно добежать.

Ульрих Фихтнер помчался выполнять приказание. Тем временем к лесной просеке неторопливо потянулись водители других бронетранспортеров. Литош попросил ефрейтора остановить их и отправить обратно к своим машинам. Ефрейтор и на этот раз беспрекословно подчинился Литошу. Он спрыгнул с машины на дорогу и быстрым шагом пошел навстречу любопытным. Литош же остался возле американской машины.

Оба американца как ни в чем не бывало продолжали жевать резинку, правда, водитель убрал руки с баранки, а его сосед не упирался больше в приборный щиток. Водитель оказался блондином с шишковатой головой. Это особенно бросалось в глаза, потому что волосы на шее и на висках были почти начисто сбриты. Он повернулся к Литошу лицом и впился в него внимательным взглядом больших голубых глаз. Брови и ресницы у него были светлее волос и казались выгоревшими. На вид водитель был одного с Литошем возраста. Он улыбнулся спокойной приветливой улыбкой, и Литош растерялся, не зная, стоит ли улыбаться в ответ.

В Берлине Литош часто встречал солдат и офицеров американской, английской и французской армий, которые свободно разгуливали по городу, заходили в магазины, посещали музеи и выставки. Литош даже разговаривал с ними, когда они обращались к нему с каким-нибудь вопросом, но тогда он ходил в гражданском.

Шофер что-то сказал своему спутнику, который был заметно старше его. В руках у старшего появилась коробка с сигарами, и оба американца закурили.

Заметив, что водители других бронетранспортеров не собираются уходить, Литош начал помогать ефрейтору выпроваживать их, но те упрямились.

— Что ты меня гонишь? — сопротивлялся один из них. — Я ни разу в жизни не видел живого янки, разве что в кино... Дай хоть здесь посмотрю.

— Разреши хоть на минутку взглянуть в глаза нашим классовым врагам, дружище! — попросил другой.

Все громко рассмеялись. Ефрейтору ничего не оставалось, как подпустить ребят к американской машине. Через несколько секунд они уже стояли рядом с Литошем и таращились на незнакомцев, громко обмениваясь мнениями. Сначала они похвалили машину, затем высказали мнение, что ее пассажиры выглядят вполне нормальными людьми и одеты они скорее как гражданские, а не военные.

— Возможно, они и не служат в армии, — заметил один из водителей.

— Ясное дело, — согласился с ним другой.

— Но у них армейские нашивки на френчах... Портные у них, конечно, толковые...

— А прически какие! — перебил его кто-то. — Наши офицеры позавидовать могут...

Затем разговор зашел о том, каким образом забрались сюда американцы, которые сейчас сидели в своей машине и, как могло показаться, не интересовались ничем, что происходило за ее пределами.

Вскоре Литош заметил, что любопытство солдат пошло на убыль, а их замечания сделались более злыми. Неожиданно водитель-американец немного опустил стекло машины. Солдаты тут же замолчали, решив, что он собирается что-то объяснить им, но тот только выбросил окурок.

Литош слышал, как коллега что-то сказал своему шоферу, но что именно, разумеется, не понял, поскольку не знал английского, однако по тону догадался, что это было какое-то распоряжение. И в тот же миг стекло было поднято до отказа.

Литош обошел вокруг машины, поднял окурок и потребовал, чтобы водитель снова опустил стекло, но тот сидел как вкопанный и вовсе не собирался выполнять его указания.

— А ты постучи ему автоматом, — посоветовал кто-то из солдат.

Стволом автомата Литош тихонько постучал до стеклу. Шофер повернулся и чуть-чуть опустил стекло.

— Вы разве не слышали о защите окружающей среды? Окурки будете разбрасывать, когда окажетесь на своей территории! — С этими словами Литош бросил окурок в машину через узкую щель.

Водитель усмехнулся и кивнул.

— А вы, ребята, — повернулся Литош к солдатам, — расходитесь по своим местам! Понятно?

Солдаты последовали его призыву, но, сделав несколько шагов, остановились, а один из них сказал:

— Смотри в оба, дружище, чтобы янки не продырявили твою шкуру.

Сидевшие в машине американцы немного наклонились вперед, старший что-то объяснял водителю, показывая пальцем на колеса и броню бронетранспортеров.

— Ребята, у кого-нибудь из вас есть газета? — обратился Литош к солдатам.

— Уж не хочешь ли ты устроить янки громкую читку?

— Да, нечто в этом роде.

— Вот возьми, — предложил рыжеволосый солдат, протягивая боевой листок. — Наш «Походный курьер».

— Слишком маленькая, мне нужна «Нойес Дойчланд».

— Думаешь, они станут ее читать? — ехидно спросил рыжеволосый. — Я что-то не совсем тебя понимаю.

Махнув рукой, Литош полез в свой бронетранспортер, где на сиденье ефрейтора Айснера лежал вчерашний номер «Нойес Дойчланд». Когда с газетой он спрыгнул на землю, солдаты с любопытством уставились на него, ожидая, что же будет дальше.

А Литош, не обращая ни на кого внимания, развернул газету, бросил на нее беглый взгляд и, оттянув по очереди щетки стеклоочистителей, засунул ее под них в развернутом виде. Газета закрыла все ветровое стекло, оставив по узкой щели в самом низу и вверху.

— Вот теперь мне понятно, для чего «Нойес Дойчланд» издается таким большим форматом, — пошутил один солдат.

— А что ты им там предлагаешь прочесть? — ехидно поинтересовался другой. — Спортивные новости?

— Нет, передовую статью, — ответил Литош, — и статьи на внешнеполитические темы. Должны же и они знать, как мы оцениваем положение в мире на сегодняшний день.

Вскоре вернулся Фихтнер вместе с гауптфельдфебелем Килианом. Увидев американский автомобиль, зажатый с двух сторон бронетранспортерами, Килиан похвалил Литоша:

— Хорошо сработано, ничего не скажешь. — Затем он заявил, что немедленно сообщит в советскую военную комендатуру о незваных гостях, обнаруженных в районе учений, и пошел следом за водителями бронетранспортеров, которые решили перекурить.

Фихтнер уже успел забраться на крышу бронетранспортера и растянулся там на теплой броне, наблюдая за гауптфельдфебелем, который несколько минут назад совершенно спокойно выслушал его донесение, как будто речь шла вовсе не об американских военных, задержанных в запретной зоне, а о кролике, угодившем в поставленный для него силок.

Литош тоже залез на бронетранспортер и, усевшись рядом с Фихтнером, положил автомат на броню так, чтобы он был у него под рукой, а ствол его направил на оливково-зеленую американскую машину. Теперь солдат и американцев отделяла друг от друга тонкая газета, которая мешала иностранцам рассматривать детали боевой машины.

Литош закрыл глаза, подставив лицо солнечным лучам. Никогда еще Фихтнеру не приходилось видеть водителя их бронетранспортера в таком состоянии. Спокойствие Литоша передалось и ему, и он полез в карман за губной гармошкой. В детстве Ульрих выучил одну песенку, от нее ему всегда становилось грустно, а вспоминал он ее обычно тогда, когда у него появлялось какое-нибудь невыполнимое желание. Однако гармошку он так и не вынул, решив, что играть сейчас неудобно, ведь он здесь не один, но мелодию и слова он все же вспомнил. «Если б был я вольной птицей...»

Песня была печальная. Ульрих посмотрел на автомат Литоша, дуло которого было направлено на закрытое газетой ветровое стекло американской машины, и спросил:

— И ты стал бы стрелять?

Литош ничего не ответил, и Ульрих снова повторил свой вопрос. Не поворачивая головы, лишь скосив на Ульриха глаза, Литош проговорил:

— Ты задаешь странные вопросы.

— А разве ты их сам себе не задаешь?

— Себе — нет, больше уже не задаю, — покачал головой водитель бронетранспортера.

Фихтнер замолчал. Ему захотелось поскорее демобилизоваться из армии, уехать отсюда, вернуться к своим овцам. Единственным человеком, кого он хотел бы забрать отсюда с собой, была Рике.

— А чего ты меня спрашиваешь? Ты лучше спроси об этом американцев, что сидят в машине.

Ульрих молча вынул из кармана губную гармошку и начал рассматривать ее. Отраженный от металла солнечный зайчик заплясал на стекле американской машины.

Литош закрыл глаза и спросил:

— Или ты позволишь им убить себя, а?

Внезапно раздавшийся шум мотора помешал Ульриху ответить на вопрос. На просеке слева показался мотоцикл, за которым следовали машина военного коменданта и газик с советским номерным знаком. Легко оттолкнув Фихтнера в сторону, Литош ловко спрыгнул на землю и встал около бронетранспортера.

Из комендантской машины выпрыгнул невысокого роста лейтенант, перетянутый ремнем с портупеей, в каске, ослепительно блестевшей на солнце. Лейтенант остановился в нескольких шагах от американской машины, заложив руки за спину.

— Хорошо сработано, — похвалил он.

Его голос показался Литошу знакомым. Да разве мог он забыть этот сухой и строгий голос? От удивления Литош вытаращил глаза на офицера, а тот в свою очередь изумленно смотрел на водителя.

— Товарищ лейтенант, это вы?! — обрадованно воскликнул Литош, узнав своего бывшего командира взвода. — Здравия желаю!

— Литош! — отозвался офицер и, рассмеявшись, по-дружески похлопал солдата по плечу, а затем, указав на американскую машину, спросил: — Твоя работа?

Литош кивнул.

— Классная работа, — похвалил еще раз лейтенант.

— Этот янки оказался неплохим водителем, — сказал Литош о блондине, сидевшем за рулем. — Он быстро среагировал, а то бы...

Лейтенант кивнул в сторону машины:

— А я вижу, вы у меня все же кое-чему научились.

— А вы — у меня.

Лейтенант рассмеялся, достал из кармана пластинку жевательной резинки и протянул Литошу.

— Пожуешь? — спросил он.

Литош взял резинку и, положив ее в рот, начал жевать почти одновременно с лейтенантом.

— А вы по-прежнему «янки»! — усмехнулся он.

— Сам ты янки! — захохотал лейтенант.

Тем временем к ним, о чем-то тихонько переговариваясь, подошли два советских офицера: майор и старший лейтенант. Старший лейтенант приблизился к машине и, отдав честь, подождал, пока американец опустит стекло, а затем заговорил с ним.

Советский майор стоял рядом с Литошем и внимательно прислушивался к переговорам. От майора пахло папиросами и крепким одеколоном. Эти запахи были хорошо известны не только Литошу, но и другим немецким солдатам, которые довольно часто играли в футбол или волейбол с советскими коллегами. Встречались они и на штурмовой полосе, которую преодолевали вместе, и на огневой позиции станкового пулемета, и на огневых позициях минометчиков, и на совместных вечерах, проводимых в клубе или в ленинской комнате, и на танцах.

Однажды, когда они были в гостях у советских друзей, кто-то включил магнитофон. И сразу же некоторые из советских солдат встали. Одернув кителя, они пригласили танцевать немецких солдат. Для Литоша это было настолько необычно, что он, да и не он один, так и остался сидеть, потеряв на миг дар речи. И только несколько ребят из их роты, которые бывали раньше на вечерах у русских и видели, как солдаты танцуют с солдатами, приняли приглашение. Сначала это показалось Литошу смешным, и он засмеялся, поддержанный несколькими товарищами. Однако, когда их пригласили на следующий танец, они не отказались. Постепенно ребята освоились и танцевали так, как будто рядом с ними были партнерши.

Через несколько минут старший лейтенант что-то доложил советскому майору. Их разговор понял и немецкий лейтенант из комендатуры и тут же крикнул ефрейтору, который подпер американцев своим бронетранспортером сзади.

— А ну-ка, подай своего красавца назад!

Взревел мотор, и бронетранспортер ефрейтора плавно откатился от американской машины на несколько метров.

Потом русский майор посмотрел испытующим взглядом на Литоша, улыбнулся и что-то сказал. Лейтенант из комендатуры перевел слова майора:

— Действовали вы правильно. И впредь поступайте точно так же. Где бы мы ни встретили этих незваных гостей, мы должны дать им понять, что здесь они не у себя дома. — Майор отдал честь и пошел к машине.

Американский шофер тоже подал свою машину назад, а затем развернулся и в сопровождении двух машин и мотоциклиста покатил по дороге в направлении, противоположном району учений.

— Будь здоров, дружище! — приветственно крикнул Литошу бывший командир взвода.

Солдат помахал ему в ответ и вдруг подумал, что забыл настоящее имя бывшего взводного, которого они иначе как «янки» и не называли.

Фихтнер, наблюдавший с бронетранспортера за тем, что происходило внизу, вдруг почувствовал, что и он в какой-то степени причастен к событиям на просеке. «Интересно, откуда появилось во мне это чувство? — мысленно задал себе вопрос Ульрих и тут же ответил: — Оно пришло откуда-то из глубины...» Ему почему-то вспомнилось, как утром, на поверке, командир батальона спросил, кто из солдат плохо чувствует себя в воздухе. Ульрих одним из первых поднял руку. Кроме него, подняли руки еще трое солдат. До сих пор Ульриху не приходилось летать, но он почему-то решил, что ему станет плохо, ведь он никогда не отрывался от земли: разве что залезал на деревья, однако они все-таки связаны с землей множеством крепких корней. Фихтнер просто не знал, как он будет чувствовать себя в вертолете...

Литош сел на свое место. Увидев Ульриха, он только произнес:

— А, это ты!