Глава 7

Не доехав нескольких километров до селения, Фридерика свернула на полевую дорогу и мчалась по ней до края леса. Вскоре перед ней развернулась большая лужайка, буйно заросшая цветами и травами. По утрам и вечерам здесь нередко собирался туман и расползался отсюда по всей лощине, используемой как заливной луг. В дождливую пору часть лощины заполняла вода, образуя внушительный залив, похожий на реку.

Фридерика бывала в этих местах и раньше, и каждый раз она любовалась этой изумительной картиной.

Остановившись, она вылезла из машины и присела на длинный, грубо отесанный камень, служивший некогда дорожным указателем. Из Барсекова она уехала около восьми часов утра. Ехала быстро, наслаждаясь скоростью. С самого начала учений, вернее, с того момента, когда она отдала отцу половинку фотографии, ее что-то тревожило. Вот и сейчас она опять вспомнила про обрывок фотокарточки, который лежал у нее в кармане костюма, и страстно пожелала, чтобы вторая половинка действительно оказалась у майора Виттенбека. Ей хотелось, чтобы майор, оставаясь один, часто вынимал эту половинку из кармана и подолгу ее рассматривал. Фридерика без особого труда представила себе лицо майора: он смотрит на фото, и чуть грубоватые черты его лица постепенно смягчаются, а сам он как будто даже молодеет. Фридерика хорошо запомнила его лицо: высокий лоб, резкий изгиб правой брови и широко поставленные глаза... Вот Виттенбек усмехнулся и начал шептать какие-то слова, похожие на робкие признания. Ей даже показалось, что она слышит, как потрескивает его щетина, когда он проводит рукой по небритому подбородку, чувствует, как он дотрагивается руками до ее лица и касается ее губ большими пальцами, от которых пахнет металлом. Но стоило ей подумать об этом, как сразу наступило отрезвление.

В последнее время у Фридерики часто менялось настроение. Совершенно спокойной она становилась лишь в присутствии отца. Так было и в последний раз, когда они встретились на развилке дорог и он нежно обнял дочь и заботливо спросил: «Ну, выкладывай, что там у тебя?»

Фридерика не была уверена, что вторая половинка фотокарточки находится у Виттенбека. К доске, на которой висела стенгазета, могли подходить многие, в том числе и Ульрих Фихтнер.

Девушка встала с камня. Даже здесь, в тиши, она не могла найти покоя.

Через четверть часа Фридерика въехала в поселок. Поставив машину в гараж, она пошла домой и еще от калитки увидела мать, которая позади дома развешивала на веревке белье. Погруженная в свою работу, она не заметила дочери. На ногах у нее были тяжелые резиновые сапоги, но двигалась она легко и быстро. И Фридерика, быть может, впервые посмотрела на мать как на женщину, которую безгранично любит отец.

На матери была пестрая юбка, сшитая ей самой, которая доходила до колен, и белый пуловер. Фигура ее еще не потеряла стройности. Когда мать нагибалась, были видны ее красивые сильные ноги. Она была здоровой женщиной, никогда не жаловалась на усталость, даже когда работа была тяжелой и неинтересной. За любое дело она бралась охотно и не бросала его, не доведя до конца. Правда, таких людей, как мать Фридерики, легко было обидеть или ранить. Например, что-то неожиданное ее всегда пугало. А все, что угрожало ее счастью, делало ее беспомощной, а порой даже злопамятной и несправедливой.

До последнего времени всего этого о своей матери Фридерика не знала, да и не стремилась знать. До некоторой степени все дети в их семье были заняты собой, удовлетворением своих интересов и желаний и напрочь забывали о том, что какие-то желания могут быть и у родителей.

— Рике! — обрадованно воскликнула мать, заметив дочку. — Ты уже вернулась?

Фридерика вдруг уловила, что мать произнесла эту фразу точно с такой же интонацией, как отец произносил свое неизменное: «Ну, выкладывай, что там у тебя?»

Мать стояла перед бельевой корзиной, держа в руках мокрую простыню и тыльной стороной ладони убирая упавшие на лицо волосы. Фридерика направилась к ней, жадно вдыхая запах чистого, белоснежного белья, и, чем ближе она подходила к матери, тем спокойнее чувствовала себя. Мать была выше дочери и чуть пошире в плечах. Стоя рядом с ней, Фридерика вдруг вспомнила, как в детстве, когда она была совсем маленькой, мать сажала ее к себе на колени, держа обеими руками. Разве может быть для ребенка более надежное место?

Не сказав больше ни слова, они обнялись. Потом Фридерика, словно придя в себя, стала брать из корзины вещь за вещью и быстро развешивать их. Обе все еще молчали, но это нисколько не портило им настроения.

И только когда корзина оказалась пуста, Фридерика передала матери привет от отца. Румянец на лице матери стал гуще. Она захотела узнать все до мельчайших подробностей. Фридерика начала рассказывать и вдруг поняла, что ее родители очень подходят друг другу. Любая другая женщина была бы для отца нехороша, ведь тогда ему пришлось бы делить себя между женой и казармой. Фридерика мысленно задала себе вопрос: а смогла бы она вот так самоотверженно любить мужа, подчиняя свои интересы его службе? И не смогла на него ответить.

Мать и дочь вошли в дом. Там стояла тишина: близнецы спали. Из кухни приятно пахло картофельным супом, который в семье готовили по субботам на протяжении многих лет. На вешалке Фридерика заметила куртку брата.

— Ну что? — спросила Фридерика. — Он уже здесь? — Она с облегчением вздохнула и на какое-то мгновение пожалела о том, что рассказала отцу о случившемся.

Мать прислонилась спиной к косяку двери и принялась рассказывать, как куртка Стефана снова оказалась дома. Сегодня утром мать пошла в магазин и там совершенно случайно встретилась возле кассы с матерью Ганса Крюгера. Женщины разговорились. Фрау Крюгер знала, что их сыновья обменялись куртками, но, выяснив, что Стефан сделал это без ведома родителей, пообещала вернуть куртку. Час назад она вместе с сыном пришла в дом Шанца и отдала ее.

— Хорошо, что мы с ней встретились, — продолжала мать, а затем добавила: — Ганс прямо от нас пошел на вокзал, чтобы уехать в Шёнефельд.

Засмеявшись, мать прошла в кухню. Фридерика последовала за ней.

— Ну а Стефан? — поинтересовалась девушка.

— Ушел на тренировку в бассейн.

— Он уже знает, что его куртка снова...

— Нет, — перебила мать Фридерику, нарезая на доске колбасу. — Этого он пока не знает. Но я надеюсь, что уже раскаялся... Вчера утром он попросил у меня прощения. Думаю, что, увидев свою куртку на вешалке, он сам обрадуется.

— Я тоже так думаю, — согласилась Фридерика.

— Ты уже ела? — спросила мать.

— Да, конечно.

— Но от чашечки кофе ты не откажешься, верно?

— Разумеется, нет, — проговорила Фридерика, поднимаясь по лестнице в свою комнату.

* * *

В районе учений установилось временное затишье. Машины и боевая техника находились в укрытии, но в любой момент могли быть выведены на боевые позиции. Солдаты поели, помылись и побрились. Настало время для чистки оружия. В военном городке это всегда проделывалось без Спешки. В полевых же условиях или на учениях солдаты совершенно иначе относились к оружию и боевой технике: каждый знал, от состояния оружия и техники во многом будет зависеть исход боя и его собственная жизнь. И лишь после того, как они снова вернутся в казармы, где часть оружия после тщательной чистки и смазки будет поставлена в пирамиды, а другая часть сдана на склад, оно вновь утратит свое первостепенное значение, а его периодическая чистка опять превратится в не очень приятную обязанность.

В полевых условиях, когда солдаты чистят оружие или приводят себя в порядок, офицеры-политработники обычно приносят им газеты, а почтальоны — свежую почту. Начинаются воспоминания о доме, солдаты обмениваются новостями, обсуждают происходящие в мире события.

В редкие часы отдыха вся дивизия набирается новых сил. На постах остаются только часовые. В штабах кипит работа — там тщательно анализируется ход учений на сегодняшний день, суммируются и оцениваются результаты. Командиры кого нужно хвалят, кого нужно критикуют. Некоторые из офицеров склонны рассматривать нынешние учения как самые успешные из всех, какие когда-либо проводила дивизия. Но генерал Вернер и его заместители не торопятся с этим согласиться. А тем временем на командирских картах уже появляются новые задания, намечаются маршруты для следующего марша, ставятся задачи на наступление, выполнить которые будет нисколько не легче, чем предыдущие.

В такие часы «солдатское радио» работает бесперебойно, быстро распространяя самые последние новости. Солдаты читают боевые листки, в которых помещены статья об особо отличившихся, репортаж об успешных действиях второго полка, заметка о бдительности — ее порой недостает некоторым рядовым и унтер-офицерам. В подразделениях царит радостное возбуждение, атмосфера доверия и дружбы. Так бывает, когда солдаты день за днем на протяжении довольно длительного времени находятся рядом, вместе наступают, вместе совершают марши, плечом к плечу бегут, стреляют, окапываются, лежат на мокрой земле или на снегу и помогают друг другу.

К числу тех немногих, кто не знает покоя даже в часы отдыха, относятся военные врачи и вообще весь медицинский персонал. На временно развернутых медпунктах они лечат легкие раны, ушибы и оказывают другую необходимую помощь. Тут же решается вопрос о том, кто из пострадавших может остаться в строю, а кого на санитарной машине необходимо отправить в казарму.

Не знают отдыха и службы тыла, в обязанности которых входит снабжать подразделения и части горючим и смазочными материалами, боеприпасами, продовольствием, короче говоря, всем необходимым для боя и жизни. Поломки машин и вооружения устраняются в подвижных мастерских, которые спешат к неисправному танку или бронетранспортеру.

* * *

Под вечер тучи на небе наконец-то разошлись, показалось солнце. Лучи его пробились сквозь ветки деревьев, высветив четкие контуры боевых машин и оружия.

Полковник Шанц снова приехал в роту майора Пульмейера. Прислонившись к борту машины, он слушал замполита.

— Не знаю, поверите вы или нет, — заверял его старший лейтенант Фрейер, — но только мне неизвестно, кто первым закричал «ура». Оно раздалось откуда-то из окопа. И сразу же оттуда выскочили Фихтнер и Айснер. Однако кричали не они. Да и стоит ли в этом разбираться, как будто у нас других забот нет... А по голосу разве определишь? Когда пробежишь сломя голову километра два-три, порой и собственного-то голоса не узнаешь... Я думаю... — Старший лейтенант замолчал и едва подавил зевоту. За последние трое суток его лицо заметно осунулось.

Сегодня полковник Шанц видел много осунувшихся лиц, с впалыми щеками, вспухшими губами.

Фрейера, видимо, знобило: когда он снова заговорил, зубы у него выбивали мелкую дробь.

— Я думаю, не имеет никакого значения, кто первым закричал «ура», — закончил он и замолчал.

— И все-таки мне бы очень хотелось это узнать, — стоял на своем Шанц. — А вас нисколько не интересует, кто это сделал и почему?

— Мне кажется, тот солдат и сам сейчас этого не помнит. Но если поспрашивать, может быть, кто-то и признается... — Фрейер снова зевнул.

— Возможно, возможно, — повторил Шанц и замолчал. Полковник понимал, что вряд ли стоило сейчас говорить все то, что он собирался сказать замполиту, а он хотел похвалить лично Фрейера, похвалить всю их роту как одну из лучших.

— Ляг-ка да поспи немного, парень, — только и вымолвил полковник. — Все как-нибудь образуется.

Фрейер кивнул:

— Сейчас... — Зубы его снова выбили дробь. — Я только проверю, все ли у нас в порядке. — Приложив руку к козырьку, он ушел в подразделение.

Шанц посмотрел вслед старшему лейтенанту, и ему захотелось, чтобы на месте замполита оказался его Стефан. Карл мечтал, что со временем сын обязательно станет офицером.

Фрейер шел от одного бронетранспортера к другому. Машины стояли на левой обочине дороги, замаскированные ветками березы. Около каждой замполит на минуту останавливался, окликал солдат по фамилиям и разговаривал с ними.

Неожиданно Шанц почувствовал, что завидует Фрейеру. Старший лейтенант моложе его почти на двадцать лет, а он, Шанц, уже давно прожил половину своей жизни. Можно даже сказать, что в армии ему осталось служить всего несколько лет, но он хотел потратить эти годы с пользой, чтобы такие офицеры, как Фрейер, стали на ноги и чтобы число их непрерывно росло.

Полковник пошел к своей машине. Должен же он в конце концов добраться до майора Виттенбека! Сегодня, судя по всему, ему представилась последняя возможность встретиться с ним на учениях. Втоптав остаток сигары в мокрую землю, вспоротую гусеницей бронетранспортера, Шанц сел в машину.

* * *

Через час полковник добрался до командного пункта артиллерии, где он мог точно узнать о местонахождении батареи майора Виттенбека. Кинцель подал машину немного назад и затормозил между двух высоких сосен. Где-то неподалеку, в лесу, монотонно стучал двигатель.

Шанц вышел на дорогу и остановился. Заходящее солнце освещало деревья и кусты и отражалось в стеклах дома, что стоял на самом повороте дороги. «Наверное, домик лесничего, — подумал Шанц, — они всегда расположены около села или хутора. В таких домиках, как правило, есть и вода, и телефон, а частенько они подсоединены даже к электросети. Именно это в первую очередь интересует подполковника Койнера при выборе командного пункта. Как говорится, на всякий пожарный случай».

Сам подполковник Койнер вместе с несколькими офицерами разместился поблизости от ракетного подразделения. Здесь была самая надежная связь со всеми артиллерийскими подразделениями, путь до любого из них занимал не более двадцати минут, а главное — тут можно было спокойно работать. Иногда подполковник двое-трое суток не вылезал из штабной машины, с олимпийским спокойствием организуя и направляя огонь всей имеющейся в дивизии артиллерии. Подполковник всегда настолько хорошо знал местность, на которой проходили стрельбы, что о нем рассказывали легенды. Подполковник мог по голосу подчиненного, докладывавшего ему, определить, насколько тот уверен или не уверен в тех данных, которые сообщает. Его внутренняя сигнальная система была устроена таким образом, что он чувствовал упущения, неправильные решения и принимал необходимые меры еще до того, как возникали серьезные осложнения. Вот, собственно, почему генералу Вернеру и хотелось удержать этого специалиста в своей дивизии.

Шанц не собирался убеждать подполковника Койнера остаться еще на некоторое время в армии, так как веских аргументов у него не было, а те, что имелись, уже высказал подполковнику командир дивизии. Однако мотивы, руководствуясь которыми Койнер принял решение демобилизоваться, очень интересовали Шанца, и он хотел выслушать их лично.

Подполковник Койнер принадлежал к числу людей, которые в начале пятидесятых годов откликнулись на призыв Союза свободной немецкой молодежи и добровольно пошли на службу сначала в пограничные войска, затем в органы народной полиции, а позже стали офицерами Национальной народной армии. В общей сложности они отслужили по двадцать пять лет. И получилось так, что большая часть офицеров армии одновременно достигла возраста сорока пяти — сорока семи лет. Среди них были и такие, кто давно знал, что по достижении этого возраста им придется расстаться с армией. Одни подлежали демобилизации по состоянию здоровья, другие — достигнув возрастного предела, да и молодых офицеров появилось немало... Многие офицеры с удовольствием остались бы в армии, и мысль о предстоящем увольнении в запас угнетала их. Однако подполковник Койнер числился у командования на особом счету. С ним не хотели расставаться. Сам же он стремился поскорее демобилизоваться и уехать домой. Таких офицеров было мало, но они, словно рядовые солдаты, радовались предстоящей демобилизации.

Осенью прошлого года некий подполковник из штаба дивизии за несколько недель до получения приказа об увольнении в запас при каждой возможности с воодушевлением рассказывал коллегам о том, как прекрасно заживет он на гражданке: будет наконец-то по-человечески отдыхать каждую субботу и воскресенье, поедет, куда захочет, и при этом не будет переживать и тревожиться, что в части может произойти какое-либо ЧП или будет объявлена тревога и тогда придется немедленно возвращаться в казарму. Во всех этих красочных описаниях был заложен явный упрек: вот, мол, в каком положении находимся мы с вами. Такие рассказы продолжались до тех пор, пока Бодо Кулонски однажды в присутствии всех офицеров штаба не сделал подполковнику замечание.

Койнер, правда, ничем не походил на этого офицера, однако уволиться из армии он решил твердо. И хотя Шанц был уверен, что Койнер, безусловно, прекрасно устроится на гражданке, все-таки он чувствовал себя несколько неловко перед разговором с подполковником, ибо его не покидало ощущение, будто Койнер оставляет их в беде, так как достойной замены себе он не подготовил. Однако Койнер был тверд в своем решении. Он приводил разного рода доводы, которые пока что устраивали его одного. Некоторые же офицеры, служившие в армии с момента ее образования, теперь вели себя так, будто за двадцать пять лет пребывания в ее рядах что-то безвозвратно утратили и сейчас пытались вернуть упущенное. Таких людей полковник Шанц не мог понять.

— Стой! Пароль! — услышал полковник строгий окрик.

Полковник показал часовому, охранявшему командный пункт артиллерии, пароль и отошел в тень дерева.

Подойдя к лесенке, которая вела в штабную машину, Шанц остановился. Беседуя с людьми, подобными Койнеру, он быстро выходил из себя и порой начинал говорить с ними резковато. На этот раз начальника артиллерии в машине не было, в ней находился только радист, который как раз принимал очередную радиограмму. Справа от него на скамейке сидел какой-то офицер и резал хлеб, перед ним стоял пузатый термос.

Подойдя поближе, Шанц узнал в офицере того самого капитана, который вместе с подполковником Кристианом забрал ночью оружие с позиции роты Пульмейера. Капитан сидел согнувшись, словно боялся даже в таком положении стукнуться головой о потолок. Лицо у него покраснело, а рот был чуть-чуть открыт. Быстрым движением он намазывал на хлеб масло, а сверху клал кусок колбасы. Судя по всему, он готовил бутерброды не для одного десятка человек.

— Как ловко это у вас получается! — заметил Шанц.

— Научишься, если в семье, кроме тебя, еще пятеро братьев и сестер, — ответил капитан, не вставая.

— А для меня в вашем термосе что-нибудь найдется? — спросил Шанц.

Капитан молча наполнил чашку кофе и положил на листок чистой бумаги бутерброд с колбасой.

Полковник пододвинул к себе табуретку, сел, а затем спросил, чем капитан занимается у артиллеристов.

— Полковник Хемпель направил меня сюда в качестве инструктора, — ответил капитан.

— Значит, вы из политотдела, не так ли?

Капитан молча кивнул, а Шанц поинтересовался:

— И поэтому вы занялись бутербродами? Лучшего занятия себе не нашли?

Капитан стиснул зубы и продолжал делать бутерброды, как будто от этого зависел успех учений. Чем дольше Шанц смотрел на нож, которым орудовал капитан, тем больше злился.

— Положите нож! — вдруг потребовал он.

Капитан воткнул нож в кусок хлеба. Молча и неподвижно он сидел перед полковником, глядя на свои острые колени, обтянутые ватными брюками. Это было беспомощное молчание не уставшего человека, а, скорее, равнодушного ко всему. Так обычно молчат перед учителем или отцом дети, которых застали за глупой шалостью. Так же молчат и подчиненные, когда не понимают приказа или распоряжения начальника, а выслушать его и выполнить все равно надо. Человек, который так молчит, рано или поздно сдается и делает то, что от него требуют, но делает без души.

«Интересно, похож ли он чем-нибудь на старшего лейтенанта Фрейера? — невольно подумал Шанц. — Вот к нему-то и нужно было направить этого капитана, но только не инструктором, а простым практикантом: пусть бы еще раз начал службу с роты. Но капитан — офицер политотдела дивизии и там, видимо, занимается делом, до которого явно не дорос. Кто направил его на работу в штаб? На свете немало людей, по роду своей служебной деятельности облеченных ответственностью, которая им не по плечу. Однако у них не хватает мужества признаться в этом, к тому же им часто везет, и их некомпетентность долго не обнаруживается...» Вот какие мысли пришли в голову полковнику Шанцу, когда он смотрел на капитана, показавшегося ему таким несимпатичным.

— Где сейчас подполковник Койнер? — спросил Шанц.

— В артиллерийском полку.

— А почему вы не поехали с ним?

— Потому что в машине не оказалось свободного места.

— И вы успокоились?

— Я всего лишь капитан...

— Вы офицер политотдела дивизии, — резко перебил его Шанц. — Вы политработник и потому ваше воинское звание в данном случае не играет никакой роли! Вы же предпочитаете политработе приготовление бутербродов, а когда наготовите их вдоволь, возможно, приметесь за чистку сапог. Политработник, не занимающийся своими прямыми обязанностями, как правило, со временем деградирует. Знаете ли вы, что сделал бы я, если бы Койнер не нашел для меня места в машине? Я побежал бы бегом или же отправился в полк пешком!

— А зачем? — спросил капитан, подняв глаза на полковника. — Чтобы мешать другим, чтобы видеть и слышать, как другие считают меня лишним? Если бы я был командиром батареи, тогда другое дело! — И, снова взяв в руки нож, капитан отрезал еще несколько кусков хлеба для бутербродов.

Шанц вспомнил ту ночь, когда он пришел в палатку, разыскивая оружие. Никто тогда не приказывал капитану встать и помочь ефрейтору Айснеру, а ведь он действовал вопреки желанию подполковника Кристиана и полковника Бредова. А сейчас он сидел и готовил бутерброды. Тут он оказался явно не на месте.

— Вы могли бы уйти отсюда? — спросил Шанц офицера. Капитан кивнул и положил нож. Затем он встал и направился к двери.

— Подожди-ка, сядь, я еще не все сказал, — остановил его Шанц, неожиданно переходя на «ты». — Кто хоть раз сдался и побежал, тот всегда будет бегать. А с офицером, который вдруг решил, что ты человек лишний, ты не должен был соглашаться. Надо было проявить упрямство, и тогда бы ты убедился в том, что нужен. А теперь отправляйся!

Капитан молча надел фуражку, затянул покрепче портупею и взял папку, из которой торчал свернутый в несколько раз боевой листок. На столе, на котором лежала топографическая карта, он отыскал клочок бумажки, схематически изобразил на нем свой маршрут и направился к двери, которую в этот момент кто-то распахнул. На пороге показался майор Хотте. Капитан, даже не поприветствовав его, протиснулся наружу и, спрыгнув на землю, направился в глубь леса.

Майор Хотте, покачав головой, посмотрел ему вслед и крикнул:

— Смотрите не заблудитесь! — Он рассмеялся, вошел в машину и захлопнул за собой дверь.

Поздоровавшись с Шанцем, майор подошел к карте и принялся ее разглядывать. Он был маленького роста, но такой подвижный, что казалось, он секунду не может постоять спокойно, даже если его поставить по стойке «смирно». Две трети своего рабочего времени майор проводил непосредственно в частях. Если порой ему приходилось несколько дней подряд сидеть в штабе, где он не видел ни орудий, ни тягачей, он терял покой и начинал нервничать. Долгое отлучение от пушек и гаубиц действовало на Хотте гораздо хуже, чем голод, жажда или даже разлука с женой и детьми, которых у него было семеро. В самой дивизии и за ее пределами его за глаза называли Архихоттом. Он так давно служил в штабе, что его в шутку причисляли к штабному инвентарю.

Майор обладал огромным опытом и знаниями, что было особенно ценно сейчас, когда в части поступало новое артиллерийское вооружение. Как только в дивизии получали орудия новой серии, майор Хотте немедленно приезжал в полк и забирался в тот бокс парка вооружения, куда ставили новую пушку. Оставшись около орудия (об этом рассказал под большим секретом один офицер из артиллерийского полка, которому совершенно случайно удалось подсмотреть интересную сценку), майор Хотте несколько раз обходил вокруг пушки, беседуя с ней, как с живым существом. С каждым кругом он все ближе подбирался к орудию, начинал ощупывать его руками и наконец даже принюхивался. Потом он открывал затвор, заглядывал в ствол, крутил маховики, поворачивая ствол в разные стороны. И все эти движения сопровождал ласковой речью, правда, такой тихой, что разобрать слова было невозможно. И только после этого он принимался за чтение инструкции, прилагающейся к комплекту. Тщательно изучив инструкцию, он проверял все, что можно было проверить у пушки, и лишь потом начинал знакомить с новой системой артиллеристов.

Немного постояв над картой, майор подошел к радисту и ознакомился с последними донесениями, записанными в специальный журнал, после чего снова вернулся к карте и, низко склонившись над ней, долго и внимательно рассматривал, раздувая ноздри, словно намеревался вступить с кем-то невидимым в серьезный спор. И хотя майор уже прослужил в армии двадцать пять лет, уходить в запас он не собирался, однако и на место подполковника Койнера не зарился. Архихотт принадлежал к числу офицеров-практиков, без помощи которых многим пришлось бы туго.

Полковник подошел к майору, и Хотте показал ему на карте место, куда выехал Койиер.

— И что же он там собирается делать? — поинтересовался Шанц.

Майор Хотте только пожал плечами.

Шанц вышел из машины и увидел Кинцеля, который крепко спал на вынутом из машины сиденье, положив под голову шапку. Полковник разбудил водителя и сказал, что они поедут на огневые позиции.

* * *

Постепенно палатка наполнилась людьми. Майор Виттенбек сидел в углу, прислонившись головой к брезентовому боку, и курил трубку с коротким мундштуком и такой крупной головкой, что она занимала почти всю ладонь. Майор курил спокойно, делая редкие, но глубокие затяжки.

Тепло горящего табака нагрело дерево и приятно растекалось по руке. Виттенбека охватило блаженство, однако он не позволил себе расслабиться и задремать. Мысленно майор стащил с себя сапоги, каску да и обмундирование тоже, на время забыл о своей должности и лежащей на нем ответственности и с каждой затяжкой чувствовал себя все свободнее. Это кратковременное отделение духа от плоти, видимо, испытывали все, кто находился в палатке.

Здесь собрались курильщики, которым было о чем поговорить. Во времена Фридриха Великого в таких палатках собирались только ординарцы, которые набивали и раскуривали трубки своих господ. Туда приглашали и ученых, и придворных шутов, для того чтобы поддерживать ученые беседы или развлекать присутствующих.

В эту же палатку смело мог войти каждый, без различия званий и должностей. К тому же майор Виттенбек был вовсе не прусским королем, а обычным майором, командиром артиллерийского дивизиона Национальной народной армии ГДР. Если кто из присутствующих хотел немного перекусить или утолить жажду, он должен был протиснуться через ряды сидящих в задний угол палатки или просто передать деньги и сказать, чего он хочет: бутылку «колы», пирожного или конфет. Торговал всем этим солдат, сидевший за узким столиком, на котором стояли две свечи и телефонный аппарат. То один, то другой офицер звонил в свои подразделения, чтобы узнать, что же там делается.

Основная часть посетителей палатки состояла из солдат и унтер-офицеров, и это свидетельствовало о том, что офицеры Национальной народной армии более занятые люди, чем офицеры старой прусской армии.

Появление этой палатки обязано случаю. С 1 декабря прошлого года майора Виттенбека перевели в дивизию на должность командира гаубичного дивизиона. В тот же самый день он получил задание провести показательные занятия для офицеров округа. Поручение обрадовало майора и его заместителя да и всех офицеров штаба, так как давало возможность поскорее познакомиться друг с другом, на что в обычных условиях уходит довольно много времени. А чтобы ускорить этот процесс, майор Виттенбек предложил командиру полка перевести весь дивизион на восемь суток в лагеря, мотивируя свое предложение тем, что за пределами казармы никто не будет им мешать и они будут работать более эффективно.

Генерал Вернер согласился и подписал специальный приказ. Штаб майора Виттенбека провел определенную работу по обеспечению лагерей всем необходимым. Правда, часть офицеров и солдат-сверхсрочников, не желающих уезжать от семей, живших в городке, встретили такое решение без особого восторга.

Майор Виттенбек не ошибся в своих ожиданиях. За время подготовки весь дивизион, как никогда, сплотился, а показательные занятия удались на славу.

Декабрь в том году был относительно мягким и сухим, снег не выпадал долго. Кроме палатки-столовой и клубной палатки, которые отапливались, но в которых не разрешалось курить, майор Виттенбек приказал установить на границе лагерей еще одну отапливаемую палатку, в которой курящим разрешалось собираться от шести до десяти часов вечера. Здесь не было ни радио, ни телевизора. Вся меблировка состояла из скамеек и урн для окурков. Но уже на второй вечер эта палатка стала любимым местом встреч в лагерях, где порой собиралось до шестидесяти солдат, которые сидели не только на лавках, но и на ящиках.

Однажды вечером майор Виттенбек без всякой цели зашел в курительную палатку. Усевшись в уголке, он набил трубку и, прислонившись головой к брезентовой стенке, закурил. В этот вечер майор многое увидел и понял. Все входившие в палатку обязательно здоровались, и отнюдь не потому, что в ней находился майор, а просто так было принято. Пересев из угла на другое место, майор заговорил со своим соседом. Солдаты вели себя так естественно, будто оставляли робость и неуверенность перед входом. Все время, пока майор находился в палатке, на него смотрели как на обычного курильщика. А палатка, в центре которой стояла железная печурка, рассматривалась как какая-то нейтральная территория, где прекращалось действие субординации или, по крайней мере, об этом старались не говорить. Кто бы ни входил в эту палатку, будь то солдат, унтер-офицер или офицер, он входил так, как входят на городской пляж или в сауну, где человек на час, на два забывает об одежде.

С того декабрьского вечера курительная палатка обрела право на существование, и солдаты уже не представляли себе без нее ни одного полевого учения или занятия. Как только курительная палатка разбивалась, к ней сразу же устремлялись люди, и часто солдаты терпеливо ожидали у входа, когда освободится место.

Майора Виттенбека тоже тянуло в палатку, и вовсе не потому, что ему негде было выкурить трубку. Просто здесь можно поговорить с солдатами по душам, да еще в непринужденной обстановке. Во время таких разговоров, как правило, поднималась тема, в обсуждении которой принимали участие почти все солдаты. Разумеется, тему разговора никто не навязывал, она появлялась как бы сама по себе, порой по ассоциации с каким-либо случайно оброненным словом.

Часто разговор заходил об отношении к женщинам и девушкам, о любви и ее различных проявлениях. Говорили о войне, об армии, о прочитанных книгах, о людях, о событиях и многом другом.

Оказавшись в курительной палатке, солдаты на глазах менялись. Те из них, кто на занятиях в роте с трудом подбирали слова, здесь становились разговорчивыми, а те, кто в подразделении были слишком словоохотливыми, здесь казались сдержанными и говорили мало. Популярность палатки объяснялась тем, что все тут чувствовали себя на равных.

Освещалась палатка свечами, а также проникающим сквозь окна естественным светом.

Майора Виттенбека тянуло в эту палатку так же, как тянуло его в юношеские годы осенью в ближайший лес, где он строил шалаши; тянуло так, как деревенских подростков тянет летними вечерами на посиделки, где они сидят на скамеечке, словно воробьи на крыше, и весело болтают ногами, наблюдают за мужчинами, направляющимися в пивную, или планируют набеги на соседские сады и огороды. Виттенбека тянуло сюда, как некогда юношей тянуло в бывший дворец помещика Розенбергера, где жили студенты животноводческого техникума, в том числе и девушки (из ста студентов девушек было не менее шестидесяти).

Возможно, палатка перестала бы играть такую роль, если бы о ней заговорили в официальных органах как о своего рода положительном явлении или же, чего доброго, посоветовали другим завести у себя точно такую же. Но о палатке нигде не говорили.

Сейчас курительная палатка находилась метрах в четырехстах позади огневой позиции батареи, на просеке. Место для нее выбрал майор Виттенбек. Отсюда за две-три минуты можно было добежать до орудий или до тягачей, до радиостанции или до штаба. Все окна в палатке и люк в крыше были откинуты. В палатке разговаривали, но наружу не доносилось ни одного звука. Скоро солдаты, кроме часовых и лиц внутреннего наряда, лягут спать и заснут как убитые. А завтра утром начнется последний этап учений. Когда он закончится и подразделения и части соберутся на сборном пункте, где будут готовиться к обратному маршу, курительную палатку разберут в последний раз.

Солдат пошевелил уголь в печке и подбросил в нее еще несколько брикетов.

— А какой сегодня день? — спросил вдруг один из солдат.

Несколько секунд в палатке было тихо. Но вот кто-то обронил слово «суббота», и оно пошло бродить по кругу как пароль. Один произносил его с удивлением, другой — с недоверием, третий — как нечто долгожданное и дорогое. Затем солдаты заговорили о том, чем бы они хотели заняться в первую субботу после окончания учений: одни что-то предлагали, другие просто делились своими думами.

Майор Виттенбек тоже попытался представить, как он проведет субботний день. Раньше одиннадцати часов утра он никогда не уходил из казармы. Придя в общежитие офицеров-холостяков, он сначала шел в душ. Стоя под тугими струями воды, он думал о том, что было бы неплохо съездить домой, повидать жену и сына. Однако он гасил в себе это желание раньше, чем оно превращалось в поступок. Он мысленно начинал отговаривать себя от этой поездки, убеждая в том, что до полуночи все равно не доберется до дому, а в воскресенье сразу же после утреннего кофе нужно будет собираться в обратную дорогу. А главное, его неожиданное появление могло помешать воскресным планам жены и Акселя.

На самом же деле все эти домыслы были не больше и не меньше, чем оправданием собственной нерешительности. От поездки домой его удерживали совершенно другие причины. И он оставался в части. Однако, куда бы он ни пошел, что бы он ни делал, его не покидало чувство, что ему чего-то недостает. И забывался он на некоторое время только тогда, когда приходил в кафе, где его обслуживала Фридерика Шанц.

Вот, собственно, почему Виттенбек не любил суббот и почему сегодняшняя суббота, которую ему предстояло провести на учениях, казалась ему лучше любой другой. Здесь, на лужайке, расположенной на краю стрельбища и полигона, окруженной с трех сторон высоким лесом, все его мысли витали в пределах бодрствования и сна, мечты и действительности. Впечатления о событиях уходящего дня наслаивались одно на другое, прошлое перемешивалось с настоящим, а разбушевавшаяся фантазия спокойно управлялась и с прошлым, и с настоящим, и с будущим.

Тем временем разговор в палатке снова в который раз зашел о женщинах.

— В каждой женщине что-то есть... — проговорил один из солдат. — В каждой...

Виттенбек хотел было узнать, кто сказал эти слова, но потом, немного подумав, решил, что это не имеет никакого значения: каждый высказывает свое мнение, остальные могут с ним соглашаться или не соглашаться.

Затем очередь дошла до различных историй, многие из которых вряд ли были истинными. Но и это не столь важно. В конце концов, в курительной палатке собрались не философы, а парни девятнадцати лет и чуть старше, и совсем необязательно, чтобы все рассказанное было правдой. Эти истории о женщинах и девушках порой бывали несколько грубоватыми, порой чересчур сентиментальными, но ни в каком другом месте их тональность не менялась так быстро, как здесь.

— В каждой женщине что-то есть... — повторил все тот же голос. — В каждой имеется что-то интересное. Только нужно уметь это увидеть. А любить можно любую женщину.

— Это зависит от обстановки, — высказал свое мнение другой. — Если человек вырывается из сексуального плена, в котором находимся все мы, то ему и ведьма может показаться красавицей.

Неожиданно в воображении Виттенбека возникла Иоганна Дитрих, которую за ее высокий рост прозвали Жердью. Она уныло слонялась среди людей и оживлялась только тогда, когда находила что-нибудь поесть. Походка у нее была такая, что казалось, будто она спит на ходу. На втором году учебы Виттенбек, возвращаясь с поля, несколько раз подвозил Иоганну на своем тракторе, и каждый раз она мгновенно засыпала таким крепким сном, что через два километра, когда они приезжали в замок, где размещался их техникум, приходилось снимать ее с машины на руках.

...Сейчас она стояла перед ним обнаженная. Иоганна была не первой женщиной, которая предстала перед Виттенбеком в таком виде, но впервые в жизни он оказался наедине с обнаженной девушкой, и к тому же знал, что смело может дотронуться до нее...

— А вообще ты мне объясни, что такое «некрасивая женщина»? — спросил первый солдат, медленно выговаривая слова. — В энциклопедическом словаре ты найдешь такое понятие?

— Нет, лучше ты нам объясни, защитник некрасивости, — ехидно проговорил кто-то, — как будет выглядеть твоя невеста, когда ты сам захочешь жениться?..

— ...Я вообще никогда не выйду замуж, — сказала тогда Иоганна, сев возле Виттенбека на одеяло и положив подбородок на согнутые колени. — Я никогда не выйду замуж, — повторила она еще раз. — Рано или поздно замужество кончается или скандалом, или разочарованием... а любовь превращается в повседневную обязанность, как умывание или влажная уборка помещений.

Ее слова нисколько не тронули Виттенбека. Он никогда ни к чему не принуждал Иоганну, она пришла к нему сама. В тот момент Иоганна показалась ему не восемнадцатилетней, а лет на десять старше. И произнесла она эти слова с интонацией опытной женщины.

— Но детей заиметь я хочу, — продолжала Иоганна, — по крайней мере двоих. А вот отца их я выберу сама. Возможно, что в один прекрасный день я обращусь с такой просьбой к тебе. Надеюсь, ты не окажешься слишком трусливым...

— Вот ответь мне честно на один вопрос, — заговорил тот из солдат, что сидел рядом с печкой. — Однажды ты повстречаешься с женщиной, у которой нет ног и которая передвигается на инвалидной коляске. Представь себе, ты раньше работал с ней и знаешь, что нравишься ей...

Кто-то открыл дверцу печки, и отсвет огня упал на круглое, с полными ножными губами, лицо говорящего.

Виттенбек узнал унтер-офицера Вестфаля, которого еще в ноябре назначили на должность командира орудия в четвертой батарее. Вестфаль, несмотря на молодость, был уже женат. Он сидел закрыв глаза, касаясь спиной колен солдата, устроившегося позади него на ящике. Унтер-офицер состоял в кружке самодеятельных художников, и некоторые из его работ были развешаны в фойе клуба и в коридоре казармы. В основном это пейзажи и натюрморты, выполненные в мягкой манере. Но среди работ был представлен и рисунок обнаженной девушки. Проходя мимо, Виттенбек не раз останавливался, чтобы полюбоваться им. Девушка стояла перед зеркалом, слегка откинув голову, подняв руки и запустив их в пышные волосы. Виттенбеку она нравилась. Один раз ему даже показалось, что девушка вдруг ожила и, повернувшись, пошла навстречу. Чем-то она напомнила майору Фридерику.

...Фридерика села за один столик с Виттенбеком, а рядом с ними оказались женщины из поселка. Все они смотрели на майора и Фридерику, и при этом их лица были удивительно похожи. Их делали одинаковыми строгое выражение и укоризненные взгляды, какими они провожали его, когда он пригласил Фридерику на танец.

Как относились к нему эти женщины, Виттенбеку было безразлично. Что они о нем говорили, он не слышал. И вдруг неожиданно между ними появилось лицо его жены, которое так походило на их лица, что можно было перепутать.

Виттенбека охватило чувство печали. Прежде он никогда не замечал таких изменений в лице Регины. Он обнял ее и кончиками пальцев ощутил, как пульсирует кровь у нее в висках, и ему вдруг показалось, что если очень долго держать ее лицо в своих ладонях, то оно станет молодым и красивым. Однако лицо жены то и дело менялось и постепенно превратилось в лицо Фридерики. Глаза ее были закрыты, а губы чуть-чуть приоткрылись, как будто она силилась что-то сказать. А потом она прижалась губами к его рукам...

— Теа исполнилось восемнадцать лет, когда с ней случилось это несчастье. Она только что окончила гимназию, — продолжал рассказывать Вестфаль. — Кто на ней женится, не пожалеет. Но захочет ли кто-нибудь взять в жены женщину, которая передвигается в инвалидной коляске? Сейчас ей двадцать шесть. Она молода и абсолютно здорова, но у нее нет ног. Уже два года, как она занимается в нашем кружке. Мы увидели ее в первый раз перед зданием аптеки, на бульваре, где стоят скамейки, разбиты цветочные клумбы, бьет фонтан, а кругом много детей и стариков, которые подкармливают голубей. И вдруг появилась Теа в своей коляске. Она подъезжала к каждому из нас (а мы были там на этюдах) и смотрела на наши мольберты, а затем подъехала к нашему педагогу и спросила, нельзя ли и ей присоединиться к группе. Она рассказала, что работает в аптеке. Если идти по улице, то обязательно увидишь ее — она выдает лекарства. Довольно часто, когда иду в клуб, я захожу в аптеку и забираю Теа — нам с ней по дороге.

— И как же она выглядит?

— Отлично. У нее такое хорошее лицо... Ах, если б вы ее видели! У нее очень красивые губы, а зубы — загляденье! А когда она смеется, нельзя не засмеяться вместе с ней. Если она пристально посмотрит на вас, то немудрено и голову потерять. А уж говорить с ней одно удовольствие... Она располагает к откровенности...

Внезапно Виттенбеку захотелось увидеть Иоганну. Интересно, вышла она замуж или нет? И есть ли у нее дети? С Иоганной ему было хорошо. С Региной он так никогда себя не чувствовал. Виттенбек, конечно, допускал, что теплые воспоминания об Иоганне сохранились у него только потому, что она была первой женщиной, которую он узнал. А первые годы их жизни с Региной были заполнены учебой. Долгое время они вообще жили отдельно, во многом были вынуждены себе отказывать, многое откладывали на потом, собственно, никогда по-настоящему не принадлежали друг другу. Вот обещание никогда не отказываться от любимой работы, которое они дали еще во время учебы, оба соблюдали честно. Однако с годами их привязанность к работе становилась все крепче, а привязанность друг к другу слабела. Каждый замыкался в собственном маленьком мирке, который почти не соприкасался с миром другого.

Всего того, что обычно связывает мужчину и женщину в длительной совместной жизни, для них не существовало, постоянной духовной и физической близости между ними не было. Когда жена болела, Виттенбек ни разу не присел на ее кровать, чтобы поговорить с ней, посочувствовать, ни разу не положил ладонь на ее разгоряченный лоб. Он не помогал ей развешивать выстиранное белье, не входил в кухню, когда она готовила еду. Этого, как и многого другого, он никогда не делал. Иногда, приезжая домой, он намеревался поговорить обо всем с Региной. Пока он находился в дороге, разговор этот казался ему делом простым, однако стоило ему попасть домой, как он сразу же начинал колебаться, предчувствуя, что разговора по душам все равно не получится: слишком много времени прошло.

Он никого не винил в своей семейной неустроенности, не обвинял ни армию, ни условия, хотя хорошо понимал, что его жизнь с Региной была бы совершенно иной, если бы он не был офицером. Конечно, все зависело от него самого, а он не справился с обстоятельствами, как сумели это сделать другие...

— Теа рисует карандашом и пером, но все ее рисунки обычно так и остаются незаконченными — она быстро утрачивает интерес к ним. Но в то же время на ее рисунках все понятно и узнаваемо: цветы, голуби, скамейки, деревья, дома. Возможно, она потому и не заканчивает их, что все понятно и так... Охотнее всего она рисует детей, это, пожалуй, единственное, что она делает с удовольствием. Она умеет схватить в них самое главное. Она знает, как разговаривать с детьми, и умеет их успокоить, когда они плачут.

...Виттенбек лежал на животе перед детской железной дорогой и выполнял команды, которые отдавал сын, стоя напротив него на коленях. Новенькая железная дорога с вагончиками и локомотивом, выкрашенным в желтый и красный цвета, которую Виттенбек купил Акселю, действовала безотказно. Паровоз выезжал из депо, прицеплял к себе вагоны и медленно подкатывал к вокзалу, затем отходил от него и, постепенно набирая скорость, шел дальше.

Кто-то позвонил у входной двери. Виттенбек услышал голос Регины. Жена говорила так тихо, что невозможно было что-либо разобрать. Потом раздался голос какого-то мужчины. Аксель быстро вскочил и понесся с громким криком:

— Дядя Клаус! Дядя Клаус!

Некоторое время ничего не было слышно, кроме шума игрушечного поезда, который тащился по рельсам. Виттенбек перевел стрелку, и длинный состав пошел по другому пути. Тогда Виттенбек пустил и второй состав — товарный, но только в обратном направлении. Товарняк быстро набрал скорость. Составы шли в разных направлениях, однако по одному пути. Виттенбек ждал, что они сейчас столкнутся, хотя знал, что для игрушечной дороги это означало бы катастрофу. И она произошла... На крутом повороте последний вагон товарного состава сошел с рельсов и, сделав рывок, коснулся локомотива пассажирского поезда. Посыпались искры, запахло горелой резиной, и Виттенбек выключил ток.

Аксель подбежал к отцу. Он был бледен и молчал, уставившись на столкнувшиеся вагончики. А потом вдруг начал всхлипывать, его тельце мелко вздрагивало.

Испугавшись за сына, Виттенбек прижал его к себе и попытался успокоить. Однако Аксель продолжал плакать и вырывался из рук отца. Наконец оттолкнув его от себя, мальчуган схватил паровозик и, прижав к груди, закричал:

— Мой паровозик сломался! Дядюшка Клаус, он сломал мой паровозик!

Но дяди Клауса уже не было. На пороге комнаты показалась Регина. Аксель бросился к матери, и она принялась утешать его:

— Успокойся, маленький. После обеда мы пойдем на телевизионную башню. Дядюшка Клаус купил три билета, он возьмет нас с собой. Все будет хорошо. А паровозик твой мы отдадим в ремонт... Все будет хорошо...

После небольшой паузы унтер-офицер продолжал свой рассказ:

— Вскоре меня призвали в армию. Было это в мае. Выбрав свободный вечер, я отправился попрощаться с Теа. Она показалась мне какой-то грустной, неразговорчивой, не такой, как всегда. Провожая меня до дверей, она прошептала: «Ты знаешь, я советовалась с врачами. Я могу иметь детей... Я хочу ребенка...»

В палатке стало тихо.

В это время зазвонил телефон. Дежурный попросил майора Виттенбека и доложил, что на огневой позиции задержана машина с офицером и шофером.

Виттенбек на миг задумался, а затем приказал:

— Пусть ждут!

Дежурный с кем-то переговорил, а затем сказал майору, что задержанные промокли до нитки. С дороги они съехали и угодили прямо в болото. А офицер, полковник, спрашивал о майоре.

— Его фамилия Кристиан? — поинтересовался майор.

— Нет, его фамилия Шанц.

* * *

На огневой позиции было темно, и только на просеке, где стояли одинокая палатка и походные кухни, можно было различить несколько световых пятен. Как только дежурный произнес по телефону фамилию задержанного, майор сразу вспомнил о Фридерике и лишь потом подумал о полковнике, который совсем не походил на дочь. В лице Фридерики не было острых линий, как не было и ничего тяжелого или грубоватого. Она и в жизни была такой, как на фотографии в стенгазете. На лице застыло радостное выражение любопытства без тени разочарования или настороженности. С годами она, конечно, изменилась, но отнюдь не в худшую сторону: она стала взрослее и ярче. Чтобы отгадать характер Фридерики, Виттенбеку понадобился бы целый альбом с ее фотокарточками, а приходилось довольствоваться половинкой фото, которую он ухитрился сорвать.

Каждый раз, когда выдавалась свободная минута, майор доставал из кармана обрывок фотографии и смотрел на него. Иногда это случалось в палатке, иногда на огневой позиции, а порой во время марша, прямо в машине. Он запомнил каждую черточку на лице девушки, кажется, навсегда.

После обеда, когда солдатам предоставлялся короткий отдых, майор не спеша обходил батареи, чтобы убедиться, что его артиллеристы обеспечены всем необходимым. Кое с кем из солдат он заговаривал: одного хвалил, другого слегка журил, третьему отвечал на вопросы, а четвертого сам о чем-то спрашивал. Во время этого обхода майор видел солдат и офицеров, которые писали письма. Им он в душе по-доброму завидовал, так как связь солдата или офицера с домом, поддерживаемая с помощью писем, очень много значит.

Все, кто писал домой или любимым, одним своим видом напоминали Виттенбеку о том, чего именно ему не хватало. Люди, оказавшиеся в его положении, на войне обычно бывают храбрыми до самопожертвования, потому что все, что им дорого, они носят с собой — и любовь, и ненависть, и радость, и горе. И все это у них обычно связано с жизнью подразделения и части, в которой они служат, а своих солдат они воспринимают как частичку самого себя. И если такому человеку вдруг приходится расставаться с ними, то это оборачивается для него настоящей трагедией. Он может оказаться в положении безродного, гонимого, не способного надолго задержаться на одном месте.

Вот с таким чувством всеми забытого и никому не нужного человека и обходил майор Виттенбек в тот день позиции своего дивизиона. Кому он мог написать? Накануне учений он побывал в недельном отпуске и за все это время только в первый вечер молча обнял жену. Но что это было за объятие? А потом он заговорил об обещанной ему квартире и о совместной жизни в военном городке. Но мог ли Виттенбек не рассказать ей об этом, если он приехал в отпуск?!

В воскресенье, после обеда, Регина вместе с Акселем и своим коллегой Клаусом Готеманом собралась совершить экскурсию на телевизионную башню. Выглянув в окно, Виттенбек увидел «вартбург» Готемана. Они уехали, и квартира сразу опустела. И тогда Виттенбек понял, что Регина и сын уже привыкли обходиться без него. Он решил вернуться в часть и, собрав свои вещи, ушел из квартиры, ни в чем не упрекнув Регину, просто ушел, и все. И спокойствие это свидетельствовало о его внутренней опустошенности.

Виттенбек понимал, что рано или поздно придется поговорить с женой или в крайнем случае написать ей, но сделать это во время учений он не мог. В такой период можно лишь писать нежные письма. И вообще, письма пишут в надежде получить на них ответ, и не какой-нибудь, а такой же нежный.

Виттенбек завидовал тем, кто получал ответы на свои письма. И вдруг он снова подумал о Фридерике Шанц и решил написать ей, а поводом для письма послужит вот эта половинка фотографии. Уже принявшись за послание, в котором он хотел признаться девушке в том, что похитил ее фотографию, он неожиданно задумался над тем, ради чего, собственно, он это сделал.

Незадолго до начала учений Виттенбек еще раз зашел в кафе. Зачем? Этого он и сам не знал. Просто ему не хотелось уезжать на учения, не повидав ее. Но Фридерику в тот вечер он так и не нашел...

— Ну наконец-то, майор...

Этот голос оторвал его от воспоминаний и вернул к действительности. Посмотрев в ту сторону, откуда он раздался, Виттенбек увидел силуэт машины.

— Полковник Шанц?

— А вы сомневались?

Оба с облегчением засмеялись. Майор сел в машину рядом с водителем, полковник — на заднее сиденье. В машине пахло болотной сыростью.

Полковник недовольно пробормотал:

— Ваш часовой даже не разрешил нам сменить носки.

— Очень сожалею, — заметил майор, — но у нас никому не удастся стащить оружие с огневой позиции.

Шанц стянул сапоги и сказал:

— Я бы объявил Кристиану благодарность... если бы его поступок помог поднять бдительность во всей дивизии до вашего уровня...

— Для этого совсем не нужен Кристиан.

— Я знаю. Это просто мысль.

— Слишком много чести для Кристиана, — не унимался майор. — От таких офицеров нужно поскорее отделываться. Но Кристиан останется, за него стоит горой Койнер.

— А он уже побывал здесь? — спросил Шанц.

— Да.

— С какой целью?

— Приезжал меня убеждать, — ответил майор. — Если я соглашусь занять его должность, то он сможет спокойно отправляться домой. Он так и сказал.

Полковник снял мокрые носки и спросил:

— Ну и как, вы согласились?

Майор понимал, что Шанц хотел услышать от него тот же ответ, что и Койнер. Где-то в глубине души Виттенбек надеялся, что полковник приехал к нему не по службе, а по личным мотивам и обязательно заговорит о Фридерике. И потому он сказал полковнику то, чего не сказал Койнеру:

— Прежде чем Кристиан станет начальником штаба, я лучше сам уйду... И потом... Это, конечно, может показаться комичным, но перед учениями я отказался от квартиры.

Поменяв носки, Шанц спросил, не говорил ли Койнер, почему он не намерен оставаться в армии.

— Об этом я вам расскажу в палатке, — ответил полковнику Виттенбек и повернулся к водителю.

Узкие лучи прикрытых специальными заслонками фар ощупывали местность. Будущей осенью здесь уже не устроишь огневых позиций, так как вся эта равнина покроется молодыми посадками. Это немного огорчало Виттенбека, который после нескольких учений знал эту местность как собственный командирский планшет. Но без постоянных перемен невозможно представить себе армию. Солдаты, унтер-офицеры и офицеры, отслужив свой срок, демобилизуются, уходят в запас или в отставку, а на их место прибывают новые люди. Военнослужащим довольно часто приходится менять населенные пункты, казармы, дома и квартиры, и как раз тогда, когда они к ним привыкают. И местность, по которой ты проезжал или проходил весной, уже не узнаешь осенью, исключая, конечно, стрельбища и учебные поля, которые остаются неизменными.

Разумеется, частые перемены и перемещения, с которыми сталкиваются офицеры, имеют свои плюсы. Человек не успевает привыкнуть ко многому, а это означает, что он не успевает закоснеть. В то же время постоянная смена мест требует от человека много сил и потому быстрее, чем при других профессиях, утомляет. Вот, собственно, почему офицеру необходимо иметь какой-то противовес, чтобы он легче переносил это. Чаще всего таким противовесом является семья. Она-то и превращается для него в своеобразный центр, откуда он уходит на службу и куда постоянно возвращается.

А майор Виттенбек и после окончания учений останется в части. Он пробудет в казарме до тех пор, пока не почувствует, что мешает солдатам заниматься личными делами. Тогда он уйдет в общежитие для холостяков. Встав под душ, Виттенбек подумает о том, что надо обязательно поехать домой и все выяснить. А вечером он опять пойдет в кафе только для того, чтобы увидеть там Фридерику в тайной надежде, что она ответит на его письмо. Но что можно ответить на ничего не значащие или туманные фразы и намеки?

Они ехали к просеке. Шанц укутал ноги одеялом. Майор Виттенбек размышлял над тем, зачем, собственно, пожаловал к нему полковник. Вряд ли по служебным делам, ведь все приказы и распоряжения, поступившие в артдивизион, выполнены, контролировать здесь нечего, разве что ночную тишину, а в наступление полк и артдивизион майора Виттенбека перейдут только через сутки. Майору очень хотелось, чтобы Шанц передал ему что-нибудь от Фридерики — письмо, небольшую записочку или хотя бы просто привет. Он дал волю своей фантазии и уже начал сочинять фразы, которые могла написать ему Фридерика, а среди них были и такие, на какие он не отважился бы в своем письме, — откровенные и честные. И их нельзя было толковать двояко: они требовали немедленного принятия решения.

Виттенбек показывал шоферу полковника дорогу до тех пор, пока машина не подъехала к палатке-столовой, где Шанц и его шофер могли не только вымыться и привести себя в порядок, но и выпить чего-нибудь горячего. От нетерпения, которое мучило майора, казалось, не осталось и следа. Как только водитель Шанца улегся спать, Виттенбек повел полковника в курительную палатку, из которой не доносилось ни звука, будто там не было ни души. На самом же деле оказалось, что народу в ней нисколько не меньше, чем было час назад, когда из нее ушел майор.

Солдаты тем временем сменили тему разговора. Поджав под себя ноги, они потеснились, освобождая место для командира и его гостя.

Шанц закурил сигару, а Виттенбек — свою неизменную трубку.

— Ясно, мы так и останемся здесь сидеть. А почему бы и нет? — произнес кто-то из солдат, окруживших Вестфаля.

— Мы же не сможем больше разбить палатку, — заметил другой.

— Но свой бункер у нас все равно будет, и мы сможем собираться вместе. Вот только разговоры будем вести не об увольнении в город, не о любви и не о футболе, а о чем-нибудь другом.

— А может быть, как раз об этом, ведь...

— Мы будем говорить о другом, — стоял на своем первый солдат.

И в палатке установилось всеобщее молчание.