Глава 4

К десяти часам генерал-майор Вернер закончил проведение рекогносцировки. Присев рядом с Шанцем возле поросшей травкой стенки дренажного рва глубиной в рост человека, он смотрел вслед своим заместителям и командирам частей, которые расходились по местам. Метров через шестьдесят они выйдут к поперечной траншее, тянущейся вдоль широкой дамбы. Вверху дамба укреплена битым кирпичом и шлаком и одним своим концом тянется на востоке до Тополиной рощи. Только там офицеры вылезут из траншеи и под прикрытием деревьев пройдут к машинам, стоящим на опушке.

Один за другим офицеры исчезали за поворотом. Они сами выбрали для себя этот путь. Хемпель, Кулонски и зять Вернера шли слегка пригнувшись. Ни один из них не мог позволить себе небрежности. Приближенность к боевой обстановке — это не лозунг, а основное условие, даже требование, которое относилось не только к солдатам, но и к офицерам. Генерал Вернер в этом отношении не делал скидок ни на звание, ни на должность, ни на возраст. Все в дивизии придерживались этого правила, считая его очень верным.

А всего три года назад нормы поведения здесь были несколько иными, и Вернеру пришлось, когда он стал командиром дивизии, на первых порах принять довольно крутые меры.

Помнится, командир артполка подполковник Хаушильд, например, подъехал тогда на своей машине к самой ложбине, откуда командиры вели разведку местности и позиций противника, спокойно вылез, дал кое-какие указания водителю и пошел во весь рост по песчаной промоине, в которой лежали Вернер и уже прибывшие офицеры. Подполковника это, кажется, развеселило. Он поприветствовал всех дружеским жестом и, показав рукой в сторону леса, сказал:

— Не видите, вон там, в лесочке, вражеский пулемет, а в ста метрах лежит ефрейтор «противника»!

Кто-то засмеялся. Вернер, не вставая с места, повернулся на бок, чтобы лучше разглядеть Хаушильда, и приказал:

— Поезжайте обратно в полк, а сюда пришлите своего заместителя! Он примет командование полком. А вас я отстраняю от дальнейшего участия в учениях. Возвращайтесь в казармы!

На лице подполковника появилось жалкое подобие улыбки, он смущенно смотрел то на одного офицера, то на другого, как будто искал объяснения. Но все, кто лежал перед ним на песке, сосредоточенно молчали. Постепенно улыбка сошла с лица подполковника, и он стал таким беспомощным и растерянным, что Вернеру даже захотелось отменить свое решение, но он не поддался чувству жалости. Он хорошо знал, что о его приказе сразу же станет известно во всей дивизии и уж тогда ни один офицер не посмеет столь легкомысленно нарушить его требование.

При этом генерал руководствовался отнюдь не субъективными мотивами. Напротив, подполковник Хаушильд считался отличным артиллеристом и хорошим командиром. Однако в тот день, не поступи Вернер таким образом, мог бы произойти подобный случай и с кем-либо другим. А тут комдив одним-единственным приказом избавил себя от необходимости проводить воспитательные беседы и давать разъяснения. Приказы подчас лучше убеждают подчиненных, помогают им быстрее отвыкать от плохих привычек.

Полковник Шанц выпрямился, дотянувшись почти до края рва, и положил фуражку на траву. Местность, лежащая перед ними, вдали постепенно переходила в длинный ряд холмов, почти лишенных растительности.

Шанц наклонился, широко расставив ноги, над водой, которая спокойно текла по дну рва, и смыл с рук песок.

Вдали последним за поворотом исчез полковник Бредов.

Вытерев руки уже не очень чистым носовым платком, Шанц снова сел рядом с генералом и проговорил:

— Я считаю, что Бредов не может быть командиром дивизии...

— Это решаем не мы.

— Его можно использовать только на такой работе, где он не будет непосредственно связан с людьми, — продолжал Шанц.

Вернер закрыл глаза и повернул лицо к солнцу, которое будто застыло над рощей.

— Он с отличием окончил Военную академию Генерального штаба. Его просто так не переведешь куда-нибудь.

— Командовать дивизией — это значит командовать людьми, — не сдавался Шанц. — А командир, который не умеет ценить своих солдат, не верит в них, даже если он и окончил академию, вряд ли добьется хороших результатов.

Вернер молчал, но не потому, что не знал, как ответить. Они с Шанцем уже не раз говорили о Бредове. И каждый такой разговор обычно начинал Шанц. Полковник говорил тихо, спокойно, однако в его голосе сквозили нотки раздражения.

— Бредов не понимает солдат, как не понимает молодых людей вообще. Их тревоги и волнения чужды ему. Он один из тех, кто всегда много говорит об индивидуальности, о личности солдата социалистической страны, но своего кумира, которого при каждой возможности он противопоставляет живым людям, создал по шаблону. И как же такие, как Бредов, бывают разочарованы, когда реальные молодые современники не совпадают с их представлением о молодежи. Бредов, вероятно, никогда не сможет стать настоящим командиром.

— После учений будет принято окончательное решение, — сказал Вернер, — и ты знаешь, что с нами будут говорить об этом.

Из Тополиной рощи донесся шум двигателей, показались первые машины. Дорога была еще влажная и потому совсем не пылила. Это командиры частей направлялись в полки, на свои КП, чтобы на месте принять решение на предстоящий марш и бой.

— Знаешь, Карл, — проговорил Вернер, задумчиво глядя на Шанца, жующего соломинку, — когда командиры стоят передо мной, слушают приказ или докладывают о своих решениях, — одни — спокойно и уверенно, другие — поспешно, третьи — с дрожью в голосе, я часто думаю, как бы они повели себя в боевой обстановке, когда рвутся снаряды, радист принял сообщение о внушительных потерях, где-то прорвались танки противника, а только что с трудом наведенный понтонный мост разбомбила вражеская авиация...

— А почему, собственно, тебе это так хочется узнать? — спросил Шанц. Он не любил таких разговоров, считал их бесполезными.

— Потому что я хочу выяснить или хотя бы представить, как они будут чувствовать себя в боевой обстановке, какие примут решения, когда их подразделениям, полкам, дивизии да и всей стране будет угрожать смертельная опасность.

— На это ты сейчас вряд ли найдешь ответ. На войне геройство часто соседствует с трусостью, а непригодность — с закалкой в боях.

— Ты говоришь так, будто прошел через несколько войн.

Шанц рассмеялся и ответил:

— Я так же, как и ты, много думал об этом. Однако окончательный ответ даст только война, а ее мы, как ты знаешь, не хотим. На деле вполне может получиться и так, что кое-кто сегодня представит тебе решение, составленное по всем правилам военного искусства, а завтра, в настоящем бою, окажется настолько беспомощным, что придется заменить его, а то и предать суду. А тот, кто сейчас при докладе неуверен и запинается, на войне окажется самым выдержанным и будет воевать по-настоящему.

Вернер некоторое время молчал, а потом спросил: — А к какой категории относишься ты сам?

— Ко второй, — без промедления ответил полковник, и Вернер поверил ему.

Они давно знали друг друга. Генералу было жаль, что Шанц не может остаться у него в дивизии. Он переходит на командную должность, где у него будут новые обязанности и новые командиры — его союзники, которые, как и он, считают, что вся политико-воспитательная работа в войсках должна быть более живой и доходчивой, что офицеру-воспитателю надо всегда быть рядом с солдатами, хорошо знать их настроения и мысли. Вернеру было известно, что политическая работа в некоторых частях носит слишком теоретический характер и потому недостаточно целенаправленна. Шанц был одним из тех офицеров, которые не хотели мириться с этим, он был противником пустых разглагольствований и требовал от подчиненных прежде всего дела.

Дружба Вернера с Шанцем была скреплена многолетней повседневной работой и питалась чувством доверия друг к другу. И все же они не всегда сходились во мнениях. Вернера по-прежнему интересовало то, над чем Шанц уже не задумывался: его волновал вопрос, как поведут себя офицеры и солдаты вверенной ему дивизии в настоящем бою. И для себя Вернер не исключал подобной проверки.

Конрад Вернер родился в 1933 году в небольшом промышленном городке в пограничной области. На протяжении столетий здесь неоднократно вспыхивали различные конфликты. Там и застал его конец второй мировой войны, оттуда он в 1947 году вместе с матерью и тремя сестрами переехал в Лейпциг, неподалеку от которого жил его дядя.

Дед Вернера в 1919–1921 годах принимал участие во всех трех восстаниях польского населения{1} и погиб в последнем из них. В нем в качестве командира орудия участвовал и отец Вернера. У матери хранилось несколько его фотографий. В мае 1971 года Вернер передал их городскому музею в Деснице. Он был свидетелем того, как руководители правительства вручали на горе Святой Анны участникам этих восстаний военные награды. Потом им присвоили офицерские звания. Среди отмеченных были те, кто лично знал отца и деда Вернера и сражался вместе с ними. А 5 мая Вернер был приглашен на торжественный вечер, на котором один из самых старых участников этих событий сказал Конраду, будто знал его еще ребенком и даже предрекал отцу, что его сын когда-нибудь станет офицером.

Вернер с удовольствием вспоминал те майские дни 1971 года. Хотя он лично и не знал никого из тех людей, они стали ему близкими. Ему было хорошо с ними, потому что он знал их язык, да и вообще вечер, на котором старики с увлечением пели и танцевали, удался на славу. Если бы была жива мать, Конрад, конечно, взял бы и ее с собой.

Старые бойцы приняли Конрада как своего. Ни словом, ни жестом, ни взглядом они не дали ему почувствовать ту дистанцию, которую обычно выдерживают по отношению к людям, нежданно появившимся в гостях. Они обращались с ним как с сыном уважаемого ими товарища, и Вернер не мог припомнить другого случая в своей жизни, когда его так часто называли бы сынком или сыночком. Один из ветеранов, бородатый, с широким крестьянским лицом и шрамом на правом виске, сказал ему на прощание:

— Будь моим сыном и зови меня отцом!

17 июня 1953 года Вернер уже командовал в Галле подразделением народной полиции. Он хорошо помнил тот тревожный день, когда стоял рядом с советским капитаном, а позади них настороженно застыла танковая рота.

В августе 1961 года артиллерийский полк, которым командовал Вернер, прибыл из-под Пасевалька в берлинский район Йоханнисталь, где и был расквартирован по соседству с советским танковым полком. А туманным ноябрьским утром 1968 года он вместе с генерал-майором Зигманом, первым заместителем которого являлся, находился на КПП на границе с ЧССР. Здесь же находились и первый секретарь окружного комитета СЕПГ в Дрездене, и председатель окружного совета. Они встречали советские части, возвращавшиеся из ЧССР.

В Военной академии Генерального штаба Вернер изучал военное искусство, особенно период второй мировой войны. И все же он часто спрашивал себя: «А может ли полученное образование уберечь меня от неправильных решений и ошибок?» Задавая себе такой вопрос, Вернер имел в виду не такие качества, как личное мужество и смелость, а способность руководить огромным воинским коллективом в несколько тысяч человек...

Шанц бросил соломинку в воду и проследил за тем, как она медленно уплыла.

— Тебе приходилось слышать фамилию Виттенбек? — неожиданно спросил Шанц.

— Такую фамилию носит командир второго дивизиона артиллерийского полка. А что с ним? — поинтересовался генерал.

Шанц смотрел влево, где за сосновой рощицей начиналось село и виднелись дома, сараи, амбары и сады.

— Я хотел перевести его в штаб и назначить вместо подполковника Койнера начальником артиллерии, — продолжал Вернер. — Но этот Виттенбек оказался на удивление упрямым. Не меньше, чем Койнер. К июлю он отслужит свои двадцать пять лет и отправится на законный отдых. А Виттенбек, видите ли, не желает работать в штабе.

— Подумать только! — удивился Шанц.

— А почему ты о нем спрашиваешь? — спохватился генерал, не отводя взгляда от раскрасневшегося на свежем воздухе лица Шанца.

Полковник не спеша вынул из правого нагрудного кармана френча половинку фотографии дочери и протянул ее Вернеру со словами:

— Да вот хотел отдать ему...

Катрин и Фридерика совсем не были похожи друг на друга. И все же половинка фотографии напомнила командиру дивизии о его дочери. И на лице Катрин в семнадцать лот можно было обнаружить не только девичьи, но и женские черты. Не отводя глаз от фотографии, Вернер заметил:

— Ему можно только позавидовать.

— Он же женат, — проговорил Шанц и спрятал фотографию.

От лесочка, о котором они совсем забыли на время своего разговора, по рву шли несколько офицеров. Впереди шагал высокий майор в перепачканной землей форме, в сапогах, заляпанных грязью до верха голенищ. Вид у него был такой, будто он давно не спал. Сразу же за ним короткими, семенящими шагами, стараясь не отставать, следовал Бредов. Казалось, будто он подгоняет майора или пытается обогнать его.

Шедшим впереди оказался майор Хиршберг, один из офицеров разведки дивизии. У него даже лицо было испачкано грязью. Вдруг он споткнулся. Сделав несколько коротких шагов, он попытался сохранить равновесие, но, натолкнувшись на какое-то препятствие, начал медленно оседать на дно рва. Все это происходило почти беззвучно, только вода, протекавшая по дну рва, чуть слышно журчала под сапогами идущих. Казалось, майор заснет даже в этом неудобном положении таким глубоким сном, что его уже никто не сможет поставить на ноги, однако Бредову это удалось. Ухватившись правой рукой за поясной ремень Хиршберга, а левой за его плечо, он будто приподнял майора и помог ему сделать те несколько шагов, которые отделяли его от командира дивизии.

— Докладывайте! — приказал майору Бредов.

Майор вытянулся по стойке «смирно». Он выглядел смертельно уставшим, да к тому же еще и промерзшим до костей. Позади Бредова стоял командир саперного батальона, а замыкал эту маленькую группу начальник инженерной службы дивизии, широкоплечий высокий подполковник с тонкими губами. Хиршберг говорил медленно, делая паузы, во время которых он немного наклонял голову набок, словно прислушивался к собственным словам. Разведчик только что прибыл с берега реки, где всю ночь проводил разведку мест, удобных для переправы. На участке, на котором по плану наступления намечалось форсировать реку и захватить плацдарм на противоположном берегу, переправляться было невозможно, так как за последние сутки уровень воды поднялся на шестьдесят — восемьдесят сантиметров. Все луга и выгоны были затоплены, а грунт по берегам оказался настолько слабым, что тяжелые машины саперов не смогли даже подойти к берегу. Течение в том месте значительно усилилось, и о наведении понтонного моста нечего было и думать. Командир саперного батальона подтвердил слова Хиршберга.

Генерал Вернер уже догадался о том, что хочет предложить ему разведчик. И все же он спросил:

— Что же дальше?

На этот вопрос ответил не майор, а полковник Бредов:

— По предложению командиров некоторых частей он хочет просить вас не форсировать реку, а переправить дивизию на другой берег по имеющемуся в этом районе мосту. Я принципиально против этого предложения, так как подобные упрощения ничего нам не дают. При дожде и наводнении тоже воюют...

Командир дивизии жестом прервал Бредова, который потому и отстаивал вариант с форсированием, что ему был поручен контроль за его проведением.

Затем Вернер снова повернулся к Хиршбергу:

— Вы опасаетесь каких-либо осложнений или несчастных случаев?

— Я хотел бы... — с усилием начал майор, — может произойти так... как в прошлом году, когда солдата Дитмана пришлось спасать из перевернувшегося в воде бронетранспортера...

Вернер кивнул и перевел взгляд с одного офицера на другого, но они молчали, ожидая указаний командира дивизии. Он мог только спросить их совета, однако принимать решение должен был сам.

Вернер понимал, что Хиршберг внес свое предложение не потому, что боялся трудностей, а потому, что чувствовал огромную ответственность за судьбу каждого солдата. Но и полковника Бредова, первого заместителя, генерал Вернер не мог упрекнуть в безответственности, как бы он ни формулировал свое мнение. В жизни командира часто бывают ситуации, когда ему приходится делать выбор между двумя предложениями, каждое из которых в равной мере оправдано. Однако, какое бы решение ни принял командир дивизии, в любом случае может произойти что-то непредвиденное.

Вернер прекрасно знал, что командиры частей беспрекословно подчинятся, если он сейчас прикажет: «Форсировать реку на намеченном участке!» Но ему больше нравилось, когда его приказ совпадал с убеждениями офицеров, с их уверенностью в том, что форсировать водную преграду можно и на ранее запланированном участке, хотя и в более трудных условиях. А такого совпадения в данный момент не было. Аргументы грязного и утомленного майора сейчас оказались сильнее. С Хиршбергом Вернер еще поговорит, как только тот обсохнет и выспится. Офицер-разведчик нарушил одно из неписаных правил, которых зачастую придерживаются больше, чем тех, что зафиксированы в уставах и наставлениях: он проинформировал других командиров раньше, чем командира дивизии. Правда, не исключено, что заставил его это сделать полковник Бредов.

Посмотрев на Шанца, генерал поинтересовался его мнением.

— Я еще не был у реки, товарищ генерал, — ответил полковник, — и не хочу оспаривать мнение майора Хиршберга. Он пробыл на берегу всю ночь. Если уровень воды в реке за двадцать четыре часа поднялся на шестьдесят сантиметров, то к завтрашнему утру он ведь может и опуститься на столько же...

— Или подняться еще выше... — добавил командир саперного батальона.

— Это надо знать точно, — спокойно заметил полковник.

— Кроме того, вы не доложили о том, как ваши подразделения подготовились к форсированию водной преграды. Справятся ли они с поставленной задачей в конкретных условиях? В противном случае командование может принять и другое решение. Однако я согласен с полковником Бредовом.

Генерал Вернер посмотрел на часы и приказал всем находящимся здесь офицерам выехать с ним в пятнадцать часов в район форсирования, чтобы на месте принять окончательное решение, определив конкретные места и способы форсирования реки.

— Форсирование отнюдь не отменяется, товарищи! — проговорил Вернер. — А пока можете идти.

Когда офицеры удалились, Шанц и Вернер вылезли изо рва и направились к дороге, ведущей на полигон.

— Вот ты и получил один ответ, — заметил Шанц.

Вернер вопросительно взглянул на полковника.

— Тебе ведь не терпелось узнать, как поведут себя офицеры в настоящем бою. О поведении некоторых ты уже можешь сделать вывод. Если вода в реке поднимется еще выше, они остановятся и будут ждать, пока ее уровень снова не упадет, так как во время боевых действий мосты вряд ли уцелеют.

Вернер молча посмотрел вслед офицерам, которые вышли на дорогу. Свежая трава росла только возле рва, а в нескольких шагах от него она уже пожухла. Еще дальше, в какую сторону ни взгляни, лежала безрадостная местность.

* * *

Фихтнер отошел подальше от других солдат и уселся на землю, прислонившись спиной к стволу дерева, росшего на опушке леса. Сюда они прибыли час назад. Вчера, после обеда, подразделения вышли из района сосредоточения и двинулись в заданном направлении. Ехали очень долго, а Ульриху почему-то казалось, что они кружат на месте. Один лесной массив сменялся другим, и везде среди высоких елей и сосен изредка встречались лиственные деревья. А сами дороги, по которым они проезжали, были на удивление похожи одна на другую. То же самое можно было сказать и про селения, попадавшиеся на их пути: приземистые дома с красными черепичными крышами казались совершенно одинаковыми. Лишь кое-где вечером в окошках можно было заметить свет, поэтому все эти деревни и хутора походили на деревянные макеты, какие устанавливают на стрельбищах и полигонах. Ни одно из строений не напоминало гостеприимные домики Тюрингии, в любом из которых Фихтнер чувствовал себя непринужденно. За все время, пока они ехали из района сосредоточения в район учений, он не увидел ни одного человека. О том, что в этих селах жили люди, свидетельствовал только собачий лай, который разносился на несколько километров.

Поразмыслив, Фихтнер решил последовать примеру своих товарищей, которых, казалось, ничто не интересовало и не трогало, и беспрекословно выполнять все, чего от него потребуют. Прикажут соскочить с машины на землю — он мигом спрыгнет и побежит позади бронетранспортера, шлепая ногами по песчаной почве. Прикажут надеть противогаз и костюм химической защиты — он наденет быстро и то и другое и будет прочесывать лес, обшаривать местность, отрывать стрелковые ячейки, а затем заляжет в одну из них и будет лежать и ждать, пока не отдадут следующий приказ. Затем они снова сядут на машины и поедут дальше, чтобы на следующий день, часов в десять утра, отстрелять на стрельбище первое и второе упражнения учебных стрельб из автомата. До сих пор их рота добивалась довольно неплохих результатов по стрельбе, однако Фихтнер все же не понимал, как это ребята, которые с таким равнодушным видом едут рядом с ним в бронетранспортере, вместе с ним топают пешком по дороге и бездорожью, вместе с ним зарываются в землю, могут по-настоящему радоваться хорошим результатам стрельбы, как будто это бог знает какое достижение.

Воспоминания опять нахлынули на Фихтнера...

Летними вечерами, когда овцы, гонимые инстинктом, сами забивались в загон, а сторожевые собаки, высунув языки, ложились возле шалаша пастуха, Ульрих садился, прислонившись спиной к колесу повозки. В такие минуты он старался ни о чем не думать, просто сидел, прислушивался к звукам, доносившимся из недалекого села, и вдыхал пыльно-теплые запахи овец и овечьего молока. Это были мгновения, которые он до мельчайших подробностей запомнил на всю жизнь. Когда Ульрих ходил за стадом, он был почти счастлив. Теперь же, оторванный от родных мест, от своего стада, он чувствовал себя так, будто его лишили чего-то дорогого.

Другие солдаты вели себя совсем иначе. Они, как могли, пытались скрасить свое пребывание в армии. Литош, используя малейший повод, подсмеивался над Ульрихом; Айснер молча старался помочь ему; Анерт же обеспокоенно следил за каждым его шагом, тоже готовый помочь чем угодно, но эту его готовность Фихтнер воспринимал чуть ли не как угрозу собственному существованию. Знакомство с Фридерикой и редкие встречи с ней породили в душе Ульриха надежду и смятение, и ему порой казалось, что он уже никогда не обретет душевного покоя. А так хотелось научиться владеть собой! Во всяком случае, он должен был хотя бы попытаться сделать это.

Фихтнер осмотрелся. Лейтенант Анерт вылез из бронетранспортера и разлегся на земле. Наблюдателя, которого обычно выставляли у машины, нигде не было видно. Ульриху даже показалось, что из всего взвода он один-единственный, кого еще не сморил сон. Сверху бронетранспортер так замаскировали ветками, что его вряд ли можно было заметить с воздуха.

Фихтнеру захотелось незаметно уйти с позиции. Для этого ему достаточно было пересечь просеку, и минут через двадцать ходьбы он уже будет на вершине лысого холма, который виден на юге и мимо которого они проезжали перед обедом.

Стоило ему сделать всего несколько шагов, как молодые елки величиной в человеческий рост скрыли его густыми ветвями от посторонних взглядов. Хвоя сыпалась на него со всех сторон, а ветки деревьев, смыкавшиеся за его спиной, словно подталкивали вперед.

С момента призыва в армию Фихтнер покидал казарму только тогда, когда их подразделение совершало марш-бросок или отправлялось на стрельбище либо когда получал увольнение. Но так далеко от казармы, как сейчас, он еще не уходил. Сегодня ему наконец представилась возможность за несколько минут добраться туда, где он побывал в ноябре.

С шага Ульрих постепенно перешел на бег. Закрывая лицо руками, чтобы ветки не хлестали по глазам, Ульрих пробирался вперед, словно боясь опоздать. В чаще леса пахло сырой землей, зеленью и сосновой смолой. Ульрих чувствовал, что находится совсем близко от холма, добравшись до вершины которого он ляжет на спину, широко раскинет руки и впервые за эти месяцы в полном одиночестве будет смотреть в небо. Хоть и ненадолго, всего на несколько минут, над его головой будет по-мартовски голубое небо, а вокруг густой лес. Бронетранспортеры и танки, орудия и машины всей дивизии не будут ему видны. Ульриху казалось, что там, на вершине холма, он обретет что-то такое, что останется с ним на всю жизнь.

Постепенно Фихтнер немного успокоился, пошел медленнее и снова подумал о стаде. Более того, ему даже показалось, что он видит это стадо на склонах холма. Молодые ягнята наверняка так подросли, что теперь, прижимаясь к своим маткам, мешают им передвигаться. Глядя на темные крупные глаза овец, Ульрих всегда почему-то вспоминал детство. Даже во время еды, когда овцы щиплют траву, они остаются осторожными и боязливыми, как будто их повсюду подстерегает какая-то опасность. Бедные животные стараются держаться поближе к людям, следуют за ними по пятам и чувствуют себя, как это ни странно, спокойно возле человека, который рано или поздно забьет их на мясо.

Стоило Ульриху подумать о своем стаде, как он без особого труда представил рядом с собой Фридерику. Вечером она будет сидеть с ним в шалаше и внимательно слушать, как он специально для нее станет играть на губной гармошке, а ночью она будет спать на его ложе рядом с ним...

В ту памятную для него ночь от тела Фридерики пахло сухой землей, как она может пахнуть только летом сразу же после захода солнца, а Ульриху, не раз вдыхавшему этот запах, показалось даже, что это не что иное, как аромат лугов и полей. В ту ночь Фридерика доверилась ему и стала понятна и близка, как понятна и близка была для него родная земля вокруг, которую он исходил со своим стадом вдоль и поперек. Робость Ульриха пропала. Ощущение надежной защиты и уверенности, которое было таким естественным для него в той, прежней жизни, с тех пор как он надел на себя военную форму, только один-единственный раз вернулось к Ульриху, и случилось это тогда, когда он попал к Фридерике домой.

Вспоминая сейчас об их последней встрече, Ульрих понимал, что она оказалась бессмысленной. Сильнее всего врезалась в его память ночь, проведенная у Фридерики: он запомнил все слова, сказанные девушкой, каждое ее движение, более того, ему чудилось, что он и сейчас смотрит в ее голубые глаза, похожие на васильки, выросшие возле дороги, трогает ее густые волосы.

Фридерика в ту ночь словно стала частицей его собственного «я». С ней или, точнее сказать, с мыслями о ней он легче переносил трудности военной службы. Постепенно в нем возникла и укрепилась надежда, что, вернувшись после учений в казарму, он снова встретится с девушкой.

Выйдя на довольно широкую поляну, Ульрих перепрыгнул через канаву, в которой скопилась талая вода, и оказался на широкой просеке, где росло несколько высоких сосен и раскидистых берез, одна из которых стояла немного в стороне и была чем-то похожа на ту березку, под которой он застал Фридерику во время дождя. Сразу же за березами начинался склон, поросший густой травой.

Фихтнер бросил взгляд в сторону вершины холма, до которой он мог добраться за несколько минут.

— Стой! — неожиданно раздался чей-то окрик.

Юноша остановился...

О задержании Ульриха Фихтнера комендантской службой незамедлительно было доложено в штаб дивизии и в подразделение, в котором он служил. И если в штабе донесение об этом, можно сказать, почти затерялось, ввиду своей малой значимости, среди множества других по-настоящему важных донесений, то, попав во взвод лейтенанта Анерта, оно оказалось самым важным, так как касалось подчиненного этого лейтенанта.

Лейтенант как раз находился у командира роты. Майор с любопытством рассматривал самого молодого в роте командира взвода, который не мог отвести глаз от рук командира, перепачканных землей, ржавчиной и смазкой. Лейтенант был немного бледнее обычного, а всегда спокойные, почти равнодушные глаза его на этот раз казались испуганными и растерянными.

Волнение, охватившее лейтенанта, не ускользнуло от внимания ротного, которому неожиданно пришла в голову мысль о том, что почтительное отношение командира взвода к нему не имеет ничего общего с напускным равнодушием.

— Как следует расценивать проступок рядового Фихтнера, да еще совершенный во время учений, вы лучше меня понимаете... — продолжал спокойно, без всяких эмоций майор.

Лейтенант Анерт слушал ротного и думал при этом о тех неприятных последствиях, которые ожидают его после учений. Отныне повсюду, где бы ни упоминалось имя Фихтнера, один из говорящих сразу же станет пояснять другому: «Это тот самый пастух из второго взвода третьей роты, который на последних учениях сбежал из расположения взвода...»

Теперь доброе имя лейтенанта Анерта окажется запятнанным, хотя сам он нисколько не виноват. Для того чтобы «прославиться» на весь полк, достаточно иметь в своем взводе одного солдата, подобного Фихтнеру. После ЧП, совершенного таким подчиненным, начальство автоматически начинает склонять на каждом совещании командира взвода, роты и даже батальона, и время от времени фамилии их будут упоминаться непременно. Сегодня такая молва коснулась лейтенанта Анерта, и его нисколько не утешала даже мысль о том, что, прежде чем дойти до него, взводного, она задела командира роты майора Пульмейера, командира батальона и, вероятно, самого командира полка полковника Ляйхзенринга.

Однако и лейтенант Анерт не последнее звено в этой цепи, хотя ему от сознания этого не становится лучше. Ниже лейтенанта есть еще командир отделения ефрейтор Айснер, который также нисколько не виноват в проступке Фихтнера. И уж только за ним следует тот, кто явился виновником ЧП, но ему-то, судя по всему, абсолютно безразлично, чем закончится эта история. После полуторагодовой службы в армии он преспокойненько снимет военную форму и уйдет на гражданку, где вряд ли кто поинтересуется тем, как же он служил в армии, ведь показатели, достигнутые им за время службы, будь они хорошими или плохими, не играют на гражданке абсолютно никакой роли. «Если командир роты майор Пульмейер и не накажет меня сейчас, — думал лейтенант, — то обязательно сделает это после учений, если, конечно, мне до того времени не удастся как-то сгладить этот неприятный инцидент, показав хорошие результаты... Как бы там ни было, а утешение довольно слабое...»

— А вы вообще-то меня слушаете? — неожиданно спросил Пульмейер.

Лейтенант Анерт кивнул и попытался поймать взгляд майора, а перехватив, прочел в нем столько недоверия, что сразу же потерял всякую надежду на благоприятный исход дела.

Командир роты заговорил снова, и это были общие слова, которые втолковывают любому подчиненному по любому поводу:

— Вам необходимо больше интересоваться помыслами своих подчиненных, лучше изучать их и уметь давать им правильную оценку. Помимо этого надо больше работать с младшими командирами...

Все это лейтенант выслушал молча, кивая в знак согласия. Подобные прописные истины давно были известны ему, с ними он познакомился еще на первом курсе офицерского училища. Нечасто случалось такое, чтобы педагог или командир рассказывал подчиненным о личных переживаниях или поражениях, как будто начальству всегда все удавалось с первого раза. А вот теперь, когда у новичка случилось ЧП, они делают удивленные лица и сразу же начинают давать советы, которые больше похожи на лекцию.

Анерт не спеша вернулся в расположение взвода. Теперь ему казалось, что после ЧП есть только один-единственный выход — бежать, и бежать как можно скорее из полка, от солдат, чтобы не видеть их. В конце концов в армии есть различного рода штабы, осев в одном из которых можно обезопасить себя от подобных случайностей и ЧП, избавиться от тяжкой обязанности воспитывать и обучать таких солдат.

А в подразделениях и частях сейчас все больше говорят о воспитании солдата социалистической армии. И не только офицеры, но и сами солдаты, у которых вряд ли сложилось ясное представление о том, что же это такое.

Во взводе тридцать солдат, и все тридцать воображают себе это по-разному. Это лейтенант усвоил еще несколько недель назад. Но что, спрашивается, обязан делать он? Это же сизифов труд! Командир подразделения должен беспрерывно держать в поле своего внимания все вопросы, связанные с воспитанием подчиненных. Стоит только где-то случиться ЧП, как оно моментально вызывает цепную реакцию. Это похоже на камнепад — камень, падающий с горы, увлекает за собой другие камни, и они несутся вниз лавиной, сметая все на своем пути.

С кем можно об этом поговорить, посоветоваться? Разве что с ротным? Но тогда придется признаться ему в том, что он, Анерт, боится не справиться с возложенными на него обязанностями. А может, лучше поговорить с командирами других взводов? Однако, обратившись к ним, он, с одной стороны, обременит их своими заботами, а с другой — зародит в них сомнение относительно собственных способностей. Или, чего доброго, они начнут смеяться над ним. И Анерта впервые обеспокоила та отчужденность, которая существовала между ним и другими офицерами батальона.

Будучи ребенком, Анерт очень боялся спускаться в подвал, где у них хранилось топливо и овощи. В семье было пятеро детей, и он, как самый старший, должен был приносить из подвала, когда потребуется, картофель, так как родители работали посменно и часто никого из них не оказывалось дома. Прежде чем попасть в подвал, нужно было пройти по широкому коридору, стены которого за десятки лет дочерна пропитались угольной пылью, а электрического света там не было, поэтому вокруг царила беспросветная темень. Каждый раз, когда Анерт спускался в подвал, подсвечивая себе слабеньким карманным фонариком, ему казалось, что его кто-то подкарауливает и только и ждет удобного момента, чтобы напасть.

И вот сегодня Анерт невольно вспомнил об этом, потому что утром, когда он шел из офицерского общежития в казарму, его охватило чувство, в какой-то степени напомнившее детские страхи. Ему почему-то показалось, что с ним непременно случится что-то плохое. И оно на самом деле случилось. А виноват во всем этот незадачливый Фихтнер. Нужно же было, чтобы такое произошло именно в его, Анерта, взводе! Это ЧП может неблагоприятно сказаться на его карьере — об откомандировании на штабную работу придется на некоторое время забыть.

Углубившись в свои отнюдь не веселые думы, лейтенант незаметно пришел в расположение взвода. Он сразу же приказал позвать ефрейтора Айснера, а сам встал на кочку высотой сантиметров в тридцать, чтобы казаться хоть чуточку повыше.

Ефрейтор не заставил себя ждать. Он шел спокойным, неторопливым, уверенным шагом. На несколько секунд Анерт тоже почувствовал в себе уверенность и прилив энергии. «Если бы этот ефрейтор был командиром взвода, — невольно мелькнула у лейтенанта мысль, — я выполнял бы его приказы...» Лейтенант тут же отогнал ее, но она снова и снова лезла в голову, и он спрашивал самого себя, а будут ли солдаты его взвода так же беспрекословно выполнять его приказы, как они выполняют сейчас приказы Айснера. Однако твердого ответа на этот вопрос он дать не смог.

Лейтенант знал, что ефрейтор Айснер пользуется уважением солдат не только во взводе, но и в роте. Но так было не всегда. Когда Айснер вместе с двумя другими новичками попал во взвод, их прозвали «попрыгунчиками». Однако такое прозвище нисколько не рассердило Айснера, как не сердило его и то, что ему чаще старослужащих приходилось мыть полы то в казарме, то в коридоре: во время учебной подготовки новичков, как правило, всегда заставляют выполнять самую грязную работу и только потом их заменяют другими новобранцами.

Как-то один из четырех ефрейторов, которые числились в их отделении, решил отпраздновать свой день рождения в кафе. Айснер ни словом не упрекнул солдат, которые, вернувшись вечером с торжества, подняли шум. Более того, он отнесся к ним с пониманием: как-никак ребята скоро демобилизуются, а тут такой случай. Конечно, в кафе ребята немного выпили, а когда вернулись в казарму, одного из них начало рвать, прежде чем он успел добежать до туалета, прямо в спальном помещении, возле двери.

В этой комнате старшим как раз был юбиляр. Не раздумывая, он приказал одному из новичков взять ведро и тряпку и все как следует убрать. Солдат же убирать отказался, и тогда старший попытался стащить его с кровати. Старшего по комнате поддержал один из ефрейторов.

Возмущенный несправедливостью, Айснер встал с койки, взял обоих ефрейторов за шиворот, подтащил к двери и, низко наклонив их головы к полу, сказал:

— Если хотите продемонстрировать нам свою силу, то мы не против...

Затем Айснер потащил обоих в туалет, всунул им в руки по ведру и тряпке и заставил их мыть пол.

Молва о случившемся быстро распространилась по роте. Утром об этом узнал командир и тут же назначил Айснера и двух других новичков старшими по комнатам. С тех пор в третьей роте не было никаких споров и ссор между старослужащими и молодыми солдатами. Скверная традиция канула в прошлое.

Все это было хорошо известно лейтенанту. И вот теперь перед ним стоял ефрейтор Айснер, стоял и почему-то улыбался. Ефрейтор продолжал улыбаться даже тогда, когда лейтенант тихо сказал ему:

— Я вынужден наказать вас.

— За что? — спокойно поинтересовался Айснер.

— Рядовой Фихгнер задержан комендантским патрулем в двух километрах от позиции.

— Фихтнер? — недоверчиво спросил Айснер и сокрушенно покачал головой.

— Да, Фихтнер. А вы даже не заметили его отсутствия? Да знаете ли вы, как это расценивается на подобных учениях? В лучшем, случае как самовольная отлучка, а в худшем — как дезертирство.

— Пустое все это! — раздался голос рядового Литоша, который слышал разговор, стоя за бронетранспортером. — Пастушок на такое не пойдет. Вполне допускаю, что он поплелся за заблудившейся овечкой или решил оправиться, зашел подальше в лес и заблудился.

— Как может заблудиться человек, который до армии бродил со своим стадом чуть ли не по всей стране? Вы и сами не верите собственному предположению.

— А вы-то всерьез думаете, что Фихтнер намеревался сбежать из части? — спросил Литош лейтенанта.

— Верю я или не верю, это не играет никакой роли. В данном случае факты говорят сами за себя, — отрезал офицер.

Однако Литоша такой ответ не смутил. Он приблизился на несколько шагов к лейтенанту и заговорил громко, чтобы его слышали и другие солдаты:

— Товарищ лейтенант, вы же еще не знаете, что, собственно, произошло. Вы ведь не видели Фихтнера и не разговаривали с ним, а уже хотите обвинить его во всех смертных грехах.

Лейтенант почувствовал, что и окружившие их солдаты разделяют мнение водителя бронетранспортера. «Солдат солдата всегда поддержит, — подумал он. — Всякий раз, как только дело доходит до начальства, они начинают покрывать друг друга, и тут уж ничего не поделаешь. Мне сейчас, пожалуй, лучше промолчать, не то можно окончательно испортить отношения с ними...»

Солдаты тоже помалкивали, предоставив Литошу право говорить за них. Видимо, не случайно они избрали Литоша секретарем комсомольской организации. Впрочем, и лейтенант Анерт голосовал за него.

Солдаты обступили лейтенанта и, судя по их лицам, с любопытством ожидали, что же он скажет. И Анерту вдруг захотелось, чтобы в эту минуту поступила какая-нибудь команда сверху, которая заставила бы его действовать, отдавать распоряжения, короче говоря, которая выручила бы его из этого щекотливого положения.

Однако кругом было тихо. Никто никаких приказов не передавал, да и Литош помалкивал. Тогда лейтенант повернулся к водителю и посмотрел на его такое обыкновенное, покрасневшее юношеское лицо, с большими глазами, в которых застыло немое любопытство, с округлым подбородком, слегка поросшим светлым пушком. Вполне возможно, что лица Литоша еще не касалась бритва. Анерт неожиданно вспомнил о своем родном брате, которому было столько же лет, сколько Литошу, и которого в очень скором времени должны призвать в армию, где он предстанет перед командиром взвода.

Слова сами, казалось, сорвались с губ лейтенанта:

— А вы хорошо знаете этого пастушка, что так смело становитесь на его защиту?

Литош немного помедлил, а когда заговорил, голос его звучал не только громко, но и агрессивно:

— Знаю я его не очень хорошо, но не доверять ему не могу. Наш пастушок такой человек, что... Короче говоря, плохим его назвать нельзя...

Несколько солдат засмеялись.

— Правда, порой он кажется немного странным. Он, например, может нарвать букет цветов или каких-нибудь красивых веток, чтобы украсить наш бронетранспортер. Такое часто случается... Ну а поскольку нарушение дисциплины свершившийся факт, то можно, конечно, думать и самое худшее...

Солдаты закивали, словно соглашаясь с Литошем. Айснер тоже кивнул. Анерт почувствовал некоторое облегчение: Литош, хотя и другими словами, высказал примерно то же, что совсем недавно сказал майору Пулъмейеру сам лейтенант. «Интересно, как этот Литош додумался до такого? Видимо, не раз размышлял над случившимся...» — мелькнуло в голове Анерта.

Разница была только в том, что Литош выступил в защиту Фихтнера, а лейтенант против него. А почему, собственно, он, командир взвода, не защитил Фихтнера перед ротным? Возможно, для этого нужно быть солдатом, а он, лейтенант, слишком пропитан духом субординации.

Так ничего и не сказав, Анерт сошел с поросшей травой кочки. Солдаты решили, что разговор окончен, и стали не спеша расходиться. Перед лейтенантом остался только один Айснер.

— Что же теперь будет? — спросил он.

— С кем?

— Фихтнер останется в штабе или за ним надо кого-нибудь послать, чтобы привести в роту?

Лейтенант недоуменно пожал плечами, так как командир роты ничего не сказал ему об этом, а сам Анерт и не подумал поинтересоваться.

— Я могу идти? — спросил ефрейтор, поняв, что ответа на свой вопрос он не получит.

— Спокойно, ребята! — выкрикнул Литош, который успел уже взобраться в бронетранспортер. — Он уже идет! И не с кем-нибудь, а со своим будущим тестем. Вот, черт возьми, история! Я готов спорить на что угодно: наш пастушок что-то замышляет. Вот и выходит, история с Фридерикой не пустой треп, а нечто серьезное.

И действительно, в просвете между бронетранспортерами показались двое: полковник Шанц и рядовой Фихтнер. Они шли не спеша и о чем-то мирно беседовали.

Не дойдя до лейтенанта нескольких метров, полковник вдруг остановился и, слегка подтолкнув солдата, спросил:

— Это ваш подчиненный, не так ли?

Литош спрыгнул с бронетранспортера и, растянув рот в улыбке, по-дружески хлопнул солдата по плечу:

— Дружище, да у тебя, как я погляжу, вон какие связи!

Солдаты, негромко посмеиваясь, окружили Фихтнера и забросали вопросами.

Полковник Шанц жестом подозвал к себе лейтенанта и, внимательно посмотрев на него, спросил:

— С какого времени вы командуете взводом?

— Полгода.

— И дела идут туго, не так ли?

— Пожалуй, — ответил Анерт, чувствуя себя как бы застигнутым врасплох.

Полковник довольно добродушно улыбнулся ему, словно и без того хорошо знал, как идут дела у взводного. Почувствовав это, молодой офицер добавил:

— Да, довольно туго... пока.

— И чем же вам можно помочь?

От такого вопроса Анерт растерялся еще больше и не знал, что ответить, хотя понимал, что от его ответа будет зависеть многое. Кроме того, ему было ясно, что для обстоятельного разговора у него нет ни возможности, ни времени, а в нескольких словах разве изольешь полковнику душу? Больше всего командира взвода сейчас интересовало, как же так получилось, что полковник Шанц сам привел Фихтнера во взвод.

«Неужели Фихтнер действительно имеет отношение к его дочери? Или же полковник сопровождал провинившегося, руководствуясь теми же доводами, что и Литош, вставший на защиту солдата? Уж не потому ли, что они лучше, чем он, командир взвода, знали Фихтнера, они готовы защищать его любыми способами?» На все эти вопросы Анерту хотелось получить однозначные ответы.

Перед лейтенантом стоял человек, который и по своему званию и по должности относился к числу высокого начальства. Однако полковник Шанц нашел время, чтобы доставить провинившегося Фихтнера во взвод и побеседовать с ним, а ведь он простой солдат, каких в дивизии насчитывается более десяти тысяч... Чем больше ломал себе голову над подобными вопросами лейтенант Анерт, тем меньше он что-нибудь понимал.

— Приготовиться к маршу! — приказал полковник.

Эта команда показалась лейтенанту Анерту спасением.

— Желаю вам успеха! — крикнул Шанц ему вслед и тут же добавил: — Мы с вами еще поговорим на досуге.

Анерт кивнул и тут же продублировал команду, хотя солдаты взвода уже начали ее выполнять. Видимо, это нужно было ему для того, чтобы поскорее отогнать вопросы, которые упорно лезли в голову.

* * *

Полковник Шанц курил на перекрестке. Он приехал сюда минут десять назад. От регулировщика, стоявшего у обочины дороги в окружении ватаги маленьких ребятишек и подростков, он узнал, что через перекресток проехали только моторизованный и зенитный полки дивизии. Остальные части должны были вскоре подойти.

Колонна машин следовала на запад, в сторону хутора, над красными крышами которого сияло солнце. Полковник прислонился спиной к изгороди. Позади виднелись домики, которые раскинулись по всей долине вплоть до берега ручья, поросшего камышом. Частые дожди превратили ручей в небольшую речку, которая затопила низину. Образовался довольно большой пруд, по которому плавало несколько диких уток. В палисадниках возле домиков буйно цвели крокусы и подснежники.

Полковник Шанц пока что никак не мог догнать колонну артиллерийского полка. Когда он в середине дня собирался выехать из штаба, туда как раз прибыл комендантский патруль с задержанным рядовым Фихтнером. Полковник заступился за солдата, но ему пришлось потратить немало усилий, чтобы убедить коменданта штаба в том, что Фихтнер не собирался никуда убегать. После долгого разговора комендант пошел на уступку и разрешил полковнику забрать солдата под расписку. Потом пришлось сопровождать Фихтнера в роту, на что ушло довольно много времени. Вот почему, собственно, Шанц и дожидался здесь, на перекрестке, колонну артиллерийского полка, чтобы наконец присоединиться к ней.

Из города, расположенного в нескольких сотнях метров за хутором, уже начали стекаться любопытные — дети и взрослые. Между городом и хутором в северном направлении шла дорога, которая затем вливалась в главную улицу, где тоже был выставлен регулировочный пост. Для того чтобы выехать на полевую дорогу, колонне военных машин нужно было сначала проехать метров триста по главной улице, вдоль которой выстроились местные жители. Первый регулировщик перекрыл дорогу, ведущую в город, чтобы беспрепятственно пропустить колонну. Шанц сообщил об этом коренастому ефрейтору, стоявшему возле обочины. Ефрейтор быстро прошел к перекрестку и тоже перекрыл движение гражданскому транспорту. И в тот же миг за спиной регулировщика начали скапливаться грузовики, легковые машины, мотоциклы.

За долгие годы службы в армии полковник Шанц совершил множество маршей и не раз стоял на различных перекрестках, ожидая нужного подразделения или части. Во время марша воинские части почти всегда вступали в контакт с местным населением. Обстоятельных разговоров, правда, не получалось — мешал оглушительный шум моторов. Чаще всего воины и местные жители объяснялись жестами, о значении которых можно было только догадываться, так как скорость движения машин довольно большая, а дым из выхлопных труб и густые клубы пыли постоянно висели в воздухе. Поэтому жесты можно было толковать как угодно в зависимости от собственной фантазии. Однако каждый был уверен в том, что тот, для кого предназначался этот жест, поймет его правильно.

В это время большинство солдат и местных жителей охватывало чувство удивительного единения. Усталые, но смеющиеся лица солдат, покрытые слоем пыли, казались местным жителям такими родными, что они приветствовали их как своих близких, а все, что делали солдаты, считали крайне важным и необходимым.

Никогда, как во время марша, когда приходилось проехать многие километры по родной земле, солдаты не чувствовали себя столь крепко связанными со своей страной, с народом. Приветственно машущие детишки напоминали солдатам их собственных детей, девушки и женщины — возлюбленных и жен. Никогда раньше сердца солдат не бились так сильно при воспоминании о тепле родного дома, как сейчас, когда они проезжали по многочисленным селам и городам.

Шанц хорошо знал, что большинство солдат в этот период особенно остро ощущают свою оторванность от семьи. Ведь жители, которые так тепло встречали и провожали их, через несколько минут, сойдя с дороги, разойдутся по домам или отправятся кто в ресторан, кто в кино. Они будут играть с детьми, веселиться и любить, а солдаты продолжат свой путь, пока наконец не прибудут в заданный район, где им сразу же придется отрывать окопы и убежища. Однако внутренняя связь солдат с местным населением помогала многим из них осознавать военную службу как трудный, но почетный долг, и сердца пх наполнялись огромной гордостью.

Очень часто обыкновенные вещи и обыденные явления приобретали в глазах солдат большое, порой символическое значение. Например, палисадник с цветущими тюльпанами перед домом; стадо коров, пасущихся на лугу; высокая печная труба с уютными клубами дыма; улыбка женщины, которая приветственно помахала рукой; спокойная речка и фигурка рыболова, сидящего с удочкой на берегу озера; простая деревенская пивнушка, к наружной стене которой прислонено несколько велосипедов; окна детского сада или школы — все это вызывало определенные ассоциации, рождало в душе массу воспоминаний и чувств, которые нелегко объяснить словами, да и нужно ли было объяснять?

Правда, некоторые не замечали отправных точек собственных ассоциаций, которые обычно и служили своеобразным импульсом для воспоминаний. Другие просто не желали замечать их: наличие каких-либо ассоциативных связей пугало их не меньше, чем черт верующего. Такие люди хотели бы, чтобы все в мире поддавалось строгому контролю, счету, хотели бы все человеческое, в том числе и чувства, втиснуть в строгие рамки, подчинить определенным нормам и формулам, поставив тем самым и без того сложную теорию познания с ног на голову или упростив ее до уровня собственного понимания. Но рано или поздно наступал момент, когда их система не срабатывала. В такой ситуации одни сразу же отшатывались от нее, в то время как другие пытались с помощью различных инквизиторских средств внедрять ее в жизнь и дальше или же начинали сознательно уклоняться от всех спорных вопросов.

Полковнику Шанцу был известен подобный тип людей, с ними он встречался в различных штабах. Их поведение не зависело ни от их звания, ни от возраста, ни от той должности, которую они занимали. Даже среди офицеров-политработников встречались иногда люди, которые на многое закрывали глаза и судили по своему усмотрению как самих себя, так и тех, кто от них зависел.

«Представителей этого направления полезно было бы укладывать на ночлег в солдатских спальнях, — подумал Шанц, — или посылать в те столовые и кафе, в которых проводят свое свободное время солдаты, а во время маршей, таких, как сегодня, нужно было бы распределять по бронетранспортерам и машинам...»

Автомобильный гудок прервал мысли Шанца. Обгоняя длинную очередь машин, к перекрестку подкатила легковушка. Это был «вартбург» с ярко-красной крышей и двойной красной полосой по бокам, заходящей на радиатор и багажник. Водитель «вартбурга», искусно лавируя, каким-то чудом втиснул свою машину между военным регулировщиком и «трабантом», стоявшим в очереди первым. Все сиденья в «вартбурге» были покрыты белым мехом, а за задним красовалась игрушечная собачка из черного плюша, которая показывала язык всем машинам, пристроившимся сзади.

Выскочив из «вартбурга», ее водитель чуть ли не бегом бросился к регулировщику и начал что-то быстро объяснять ему, энергично шевеля верхней губой с черными усиками.

Выслушав его довольно длинную тираду, регулировщик спросил:

— А вы, случайно, не врач?

— Нет, — резко ответил мужчина и опять затараторил: — Но у меня очень важное дело...

— В таком случае вы должны ждать, как и все другие. Через несколько минут здесь пройдет боевая техника.

— Боевая техника! Ну ты даешь, парень... Просто рассмешил — несколько бронетранспортеров ты называешь боевой техникой!..

— Прошу вас немедленно освободить перекресток! — отрезал ефрейтор и повернулся к мужчине спиной.

На какое-то мгновение нетерпеливый мужчина замер и вдруг заметил, что находится в центре внимания людей, столпившихся на перекрестке. Воодушевленный этим, он повернулся к регулировщику и похлопал его по плечу. Однако ефрейтор сделал вид, что ничего не заметил, и отошел на два шага в сторону. Мужчина сначала растерялся, но быстро взял себя в руки, огляделся и, заметив Шанца, направился к нему со словами:

— Ах, вот и вы, товарищ... — Мужчина подошел к Шанцу так, чтобы рассмотреть звездочки на его погонах: — Товарищ полковник, прикажите ефрейтору пропустить меня, у меня действительно очень срочное дело...

Шанц с улыбкой покачал головой и сказал:

— Я ничем не могу вам помочь. Власть на этом перекрестке целиком и полностью в руках этого ефрейтора.

— Власть в руках ефрейтора!.. Боевая техника!.. И вы считаете все это серьезным? — Мужчина явно горячился, отчего его верхняя губа с усиками энергично шевелилась. — Пока мы здесь с вами объясняемся, вся эта длинная очередь машин, которую вы же сами и создали, давным-давно бы проехала... Тем более что вашей боевой техники я что-то не вижу.

Шанц увидел, как за спиной возмущенного мужчины из «трабанта» вылез молодой человек в темно-зеленой форме лесничего и направился к «вартбургу». Вслед за ним к машине нетерпеливого подошли водители грузовика и рейсового автобуса. Водитель «трабанта», открыв дверцу «вартбурга», снял ее с ручного тормоза, а двое других откатили машину к стене дома, освободив тем самым перекресток.

Боясь рассмеяться, Шанц стиснул зубы, а чтобы задержать нетерпеливого возле себя подольше, сказал:

— Закройте глаза и внимательно прислушайтесь, тогда услышите шум приближающейся колонны.

Незнакомец что-то проворчал, но что именно, невозможно было разобрать, тем более что стоявшие вокруг люди вдруг разразились хохотом. «Вартбург» стоял уже у самой стены. Лесничий быстро залез в «трабант» и, проехав метров двадцать, остановился. Вслед за ним немного продвинул свой грузовик и его сосед — он поставил машину так, что «вартбурга» совсем не стало видно. Нетерпеливый владелец «вартбурга» не видел того, что делается за его спиной, а шум моторов воспринял по-своему.

— Не так-то скоро они появятся, — с неохотой проговорил он и, повернувшись, застыл на месте, не обнаружив собственную машину.

И в тот же миг раздался взрыв хохота: смеялись столпившиеся на перекрестке люди, вместе с ними с удовольствием смеялся и полковник Шанц. Нетерпеливый сорвался с места и, обежав грузовик, скрылся за ним, откуда донесся его возмущенный голос. Однако уже через минуту он потонул в шуме машин инженерного батальона, который первым выехал на магистраль. Вслед за ним потянулись машины с личным составом.

Спустя тридцать минут перекресток был свободен. «Вартбург» тронулся с места последним. Не спеша расходились любопытные жители: одни шли по домам, другие — на свои участки.

Военный регулировщик, за которым, прислонившись к изгороди, наблюдал полковник, сошел со своего места на дороге и медленно, как очень уставший человек, побрел к забору. Он снял с головы каску, повесил ее на забор, достал сигареты, сунул одну из них в рот и, оттопырив губы, долго шарил по карманам ватного комбинезона в поисках спичек.

Шанц дал ему прикурить, а сам слегка отодвинул его от забора, так как заметил: стоит только регулировщику прислониться к чему-нибудь, как он тут же уснет.

— Хотите по глотку крепкого чая? — послышался вдруг чей-то голос.

— Хорошо бы! — сразу согласился Шанц и, повернувшись, увидел седоволосого мужчину, который держал в руках термос и два высоких стаканчика.

Мужчина поставил стаканчики на бревно и быстро наполнил их горячим чаем — от него даже пар шел. На узком лице мужчины блестели по-старчески влажные глаза, он все время улыбался левым уголком рта, отчего его лицо имело несколько озабоченное выражение.

Стаканчики, в которые старик налил чай, были, судя по рисункам, из дешевенького пасхального сервизика, какие обычно покупают на праздник детишкам. Тут тебе и смеющийся заяц, и зелено-глянцевые прыткие овечки.

Чай оказался на удивление крепким, бодрящим. Внезапно подувший ветер принес запах дыма. Полковник посмотрел вдаль и увидел на той стороне долины длинный шлейф серо-сизого дыма, медленно выползающий из-за крайних домиков. Такой след обычно оставляет колонна машин.

— Вы не должны обижаться, что я не приглашаю вас в дом... — заговорил старик, стоя за заборчиком и улыбаясь своей озабоченной улыбкой.

Полковник не успел ничего ответить старику, потому что за его спиной взвизгнули тормоза, а затем раздался гудок. Быстро обернувшись, Шанц увидел знакомую «шкоду» темно-красного цвета и одновременно услышал голос дочери:

— Папочка! Папа!.. — Выскочив из машины, Фридерика сломя голову бежала к нему через улицу.

Шанц закачал головой и засмеялся грудным, чуть приглушенным смехом, от которого сотрясалось все его туловище, — так Шанц смеялся только тогда, когда был чему-то особенно рад.

Фридерика крепко обняла отца и почувствовала на своих волосах его губы, а на лице — руки.

— Ну, выкладывай, что там у тебя? — спросил у дочери Шанц.

Фридерика уже давно не слышала от отца таких слов. В эти как будто бы ничего не значащие слова он всегда вкладывал и свое родительское беспокойство, и нежность. Фридерика не отпускала отца, который обнял ее левой рукой. От его шинели пахло сырой землей, бензином, маслом и табаком. От отца всегда так пахло, когда он возвращался с маневров или полевых учений.

— Ну, выкладывай, что там у тебя? — повторил свой вопрос Шанц, словно угадав, как нужны сейчас дочери его слова.

Они немало значили и для него самого — после 28 февраля, когда Фридерика спустилась из своей комнаты в кухню, а затем они вместе пошли на вечер, эти слова стали неким связующим звеном менаду отцом и дочерью.

Рядом с отцом Фридерика чувствовала себя в безопасности. Она давно не испытывала подобного ощущения. Обычно нечто похожее охватывает путника после долгого и трудного пути, во время которого он живет одним днем, не ведая о том, что ожидает его завтра. В последние четыре года каждый раз, когда девушка покидала поселок, она жадно впитывала новые впечатления, наслаждаясь прелестью средневековых городков и исторических памятников, но очень скоро ее начинало тянуть обратно, в военный городок, в котором не было никаких достопримечательностей и где один день, как две капли воды, был похож на другой.

Девушка выпустила отца только после того, как он спросил дочь, все ли в порядке дома.

— Да, — ответила она, — хотя нет... но ничего особенно страшного не произошло...

— А как ты вообще сюда попала? Я подумал, что...

— Собственно говоря, случайно... Мне нужно попасть в Барсеков.

— В Барсеков?..

— Ну да... Вы же после окончания маневров устроите там танцевальный бал, не так ли?

— Что верно, то верно, — подтвердил Шанц, — бал там обязательно будет. — Он понял дочь, а поняв, нежно привлек к себе.

Из долины снова подул холодный ветер, неся по улице песок и пыль. Шанц еще крепче обнял Фридерику, словно желая защитить ее от порывов ветра. Теперь он, как никогда остро, понимал, что дети для родителей остаются детьми даже тогда, когда они уже выросли и стали взрослыми, и что родители поступают довольно легкомысленно, когда вдруг решают, что с определенного возраста дети уже не нуждаются ни в их внимании, ни в их неясности.

— Если у тебя есть время, мы могли бы... выпить по чашечке кофе, — предложила Фридерика.

Шанц кивнул соглашаясь. Сейчас Фридерика была для него важнее всего на свете. Другие части и без него прибудут на этот перекресток точно в назначенное время, а разыскать артиллерийский полк он еще успеет.

Фридерика тем временем уже интересовалась, где можно выпить хорошего кофе.

— На рыночной площади, — ответил старик. — В кафе «У башни». — Он кивнул, словно хотел попрощаться с ними, и снова улыбнулся своей озабоченной улыбкой.

Спустя четверть часа отец и дочь сидели в небольшом кафе, похожем на застекленную веранду. В этот час посетителей было немного. Для жителей городка свободный вечер еще не начался. С сумками и сетками, толкая перед собой детские коляски, они двигались по узкой улочке, с одной стороны которой проходила городская стена, а с другой — высилось здание, увенчанное круглой башней с воротами. Над ними железными буквами было написано, что здесь находится городской музей.

Рассказывая о доме и о том, что произошло со Стефаном, Фридерика переводила взгляд с башни на отца и видела, как постепенно менялось его лицо — оно становилось все более усталым. Шанц зачем-то достал очки, а затем протер глаза, будто в них попал песок. Чем подробнее рассказывала Фридерика, тем жестче и глубже залегали складки в уголках рта у Шанца, а губы его вытягивались, становились совсем тонкими. Фридерика уже не спускала глаз с отца. Но вот она заметила, как его лицо вновь обрело спокойствие. Шанц смотрел на улицу, где установилась наконец тишина, однако его не интересовало то, что там происходило. Он думал о чем-то своем. Быть может, он как-то объяснил себе поведение Стефана, проанализировал его поступок и уже решил, что необходимо предпринять. Однако когда отец заговорил, Фридерика сразу поняла, что думал он вовсе не о Стефане.

Повернувшись к окошку, Шанц тихо сказал:

— Она мать маленьких детей... только маленьких детей...

Сказаны эти слова были с задумчивой и мягкой улыбкой, и Фридерика вдруг уразумела: их мать не только мать, она еще и жена их отца. Прежде Фридерика об этом как-то не думала. И сейчас это открытие несколько обескуражило ее, ведь раньше она отводила матери совсем другое место в своей жизни.

Некоторое время отец и дочь молчали, и Шанц увидел мысленным взором свою Гудрун. Вот она, набрав у колодца воды в ведра, несет их на коромысле. Большие деревянные ведра плавно раскачиваются, орошая каплями воды траву по обе стороны тропинки. Босая Гудрун идет спокойными, размеренными шагами, красивые руки ее покоятся на коромысле, а подол длинного голубого платья при каждом шаге колышется и обвивает ее ноги. Тропинка поднимается вверх. У Гудрун великолепные длинные косы, одна перекинута на грудь, другая — за спину, и от них пахнет солнцем и свежим сеном.

Но тогда Шанц всего этого еще не знал. Он подъехал к колодцу, чтобы набрать в железную бочку, поставленную на два колеса, питьевой воды для роты, которая расположилась неподалеку, на учебном поле. Он смотрел вслед девушке, пока она не спеша поднималась по склону, выпрямившись и лишь чуть-чуть наклонив голову, чтобы коромысло удобнее лежало у нее на плечах. Двигалась она очень легко, словно ноша была невесомой.

Шанц уселся на сруб колодца. В тот солнечный безветренный день ему все здесь показалось знакомым, даже звуки, доносившиеся с хутора, по направлению к которому ушла девушка с ведрами. Кто-то толок в деревянном корыте еду для скотины — Шанц сразу же определил запах вареной картошки. Затем послышался звон пустого подойника и скрежет вил о камни, а чуть позже плеск воды, наливаемой в пустой котел.

«Чтобы наполнить котел до краев, девушке, пожалуй, еще раза три придется сходить к колодцу», — догадался Шанц и решил непременно дождаться ее возвращения. Она в самом деле скоро спустилась к колодцу. Пустые ведра, с которых на землю падали редкие капли воды, раскачивались взад и вперед, как и длинные косы девушки, а под платьем красиво вырисовывалась грудь.

За более чем двадцатилетнюю супружескую жизнь Шанц довольно часто вспоминал первую встречу с Гудрун. Обычно такие мысли приходили ему в голову, когда он надолго отлучался из дома, когда случались редкие размолвки и ссоры. Вот тогда он и вспоминал о встрече у колодца. До сих пор образ семнадцатилетней девушки не поблек в его памяти, хотя Гудрун за долгие годы совместной жизни сильно изменилась, заметно располнела. Но для него она продолжала оставаться веселой и ловкой девушкой, сохранившей прежнюю походку, некоторые жесты и кое-какие привычки. Их любовь оставалась крепкой и чистой, как двадцать два года назад.

«Мне следовало бы больше помогать ей, — думал Шанц, — ведь большие дети — это большие заботы. Слишком часто я оставлял их одних. О совершенно чужих людях я знаю гораздо больше, чем о собственных детях. Мне, например, понятно поведение Бредова, известна причина его чрезмерной сухости и строгости, а вот почему Фридерика попросила подарить ей на день рождения скрипку, я объяснить не могу. Она очень удивила всех. Ее просьба вызвала и легкие насмешки, и едкие замечания, однако она осталась твердой... «Она просит скрипку! — удивилась мать и тут же спросила мужа: — Интересно, когда она могла научиться играть на ней?»

Когда же Шанц, все-таки купив инструмент, вручил его дочери, жена воздержалась от каких-либо замечаний и, поздравляя Фридерику, небрежно запечатлела на лице дочери поцелуй.

Сам Шанц решил, что дочь на самом деле захотела научиться играть на скрипке, как он в свое время научился играть на пианино. Однако ни он, ни его жена так ни разу и не услышали, чтобы Фридерика брала в руки скрипку и играла на ней.

Даже сегодняшнего пастушка, которого Шанц видел всего второй раз, он за какой-то час, пока они шли в роту и беседовали, узнал значительно лучше, чем родного сына. По характеру Шанц был очень разговорчивым человеком. Разумеется, и на этот раз он сразу же начал задавать Фихтнеру вопросы, и солдат довольно охотно отвечал на них. Казалось, он с большим желанием рассказывал о том, как чувствует себя в казарменных условиях, чего ему недостает, к чему он так рвется и почему, собственно, оказался на том злополучном холме. Между прочим, он ни словом не обмолвился о Фридерике. Это вначале удивило Шанца, а потом даже понравилось ему.

Отогнав от себя все эти думы, Шанц повернулся к дочери, которая тем временем заказала еще по чашечке кофе. Положив свою руку на руку дочери, Шанц сказал:

— Спасибо тебе, Рике. Позаботься, пожалуйста, о Стефане до моего возвращения. Мне следовало бы самому... но сейчас я не могу отсюда уехать. Самый разгар учений...

Фридерика понимающе кивнула. Ей хотелось утешить отца, однако она не знала, как это лучше сделать.

Между тем в кафе появились новые посетители, в помещении стало очень шумно. Фридерика бросила взгляд в окно: на улице стояла тишина, а контуры башни расплывались в наступавших сумерках.

Немного помолчав, она спросила:

— Половинка фото все еще у тебя, папа?

Шанц протянул дочери кусок фотографии. Девушка положила ее на ладонь и несколько секунд задумчиво рассматривала. Отец снова подумал о том, что плохо знает своих детей. Вот сейчас даже не понимает, почему Фридерика забрала фото обратно. Возможно, она нашла какой-то иной выход, решила, что вторую половнику совсем не следует отдавать Виттенбеку. И Шанцу захотелось поскорее познакомиться с майором.

— Я сама отдам ему эту половинку фото, — объяснила Фридерика. — Приеду в Барсеков и отдам.

— А если его там не будет?

— Поживем — увидим.

* * *

Когда они подошли к вездеходу, почти совсем стемнело. Кинцель слушал транзистор, поднеся его к самому уху. Диктор сообщил метеосводку — ночью похолодает до плюс пяти, а местами даже до минус двух градусов, возможны осадки.

Фридерика вместе с отцом остановилась под одним из уличных фонарей. Электрический свет делал лицо отца каким-то серым. Со стороны города доносился шум движущейся колонны.

— Спасибо, папа, — поблагодарила Фридерика. — И до встречи в Барсекове!

Шаяц кивнул, и она поняла, что отец очень спешит.

— Подожди, пока пройдет колонна, — посоветовал он дочери и тут же попросил: — Передай привет всем домашним и смотри помогай матери!

— Об этом не беспокойся.

Спустя несколько минут вездеход, в котором сидел Шанц, проехал мимо Фридерики. Девушка долго смотрела на движущуюся колонну. Ей никогда не приходилось видеть так близко полк в походной колонне. Глядя на грозные боевые машины пехоты, девушка впервые почувствовала их силу и мощь. В движении бронетранспортеры и. другие боевые машины выглядят внушительнее, чем в военном городке, где они, как правило, стоят неподвижно. Когда же машины возвращаются с полевых занятий или учений, то не только солдаты, но и машины, в которых они сидят, кажутся страшно уставшими. Сплошной серый поток машин заполняет в таких случаях улицу поселка, заглушая все своим грохотом.

Сейчас Фридерика вертела головой из стороны в сторону и провожала взглядом каждую грохочущую машину, в которой сидели солдаты в касках, однако машины двигались на такой скорости, что рассмотреть лица солдат она не успела.

— Рике! — вдруг громко выкрикнул кто-то. — Рике!..

Девушка быстро обернулась на крик и увидела в люке одной из машин голову солдата, вернее, даже не голову, а лишь ее очертания.

— Рике! — громко выкрикнул солдат еще раз и энергично замахал флажком, который держал в руках.

В ответ Фридерика тоже замахала рукой и махала до тех пор, пока колонна не скрылась из виду. Последними двигались походные кухни, прицепленные к грузовикам. Они подпрыгивали на камнях мостовой, отчего казались похожими на непослушных диких животных, которых ведут на поводке.

Вскоре и последние машины, контуры которых некоторое время еще можно было различить, растворились в темноте. Однако шум доносился довольно долго.

Фридерика немного постояла на опустевшей улице. Она чувствовала себя такой одинокой и беспомощной, что ей, как в детстве, захотелось заплакать, поскорее уткнуться в плечо отца и услышать его ласковый голос.

* * *

К девяти часам вечера полковник Шанц приехал на то самое место в лесу, откуда уехал двенадцать часов назад вместе с генерал-майором Вернером. Теперь здесь стояло лишь несколько палаток, а немного правее их — машины. В средней палатке горел свет, а из трубы, возвышавшейся над палаточной крышей, валил густой дым и изредка вылетали яркие искры.

Когда Шанц и Кинцель подошли к освещенной палатке, первые холодные капли упали на их лица.

— На сегодня бюро прогнозов не обмануло, — не без ехидства в голосе заметил водитель.

— В машине у нас есть лопата? — поинтересовался Шанц.

— Конечно.

— Тогда принесите ее мне!

Полковник вошел в палатку, где пахло кофе и жареным луком. Как раз напротив входа, на ящике из-под продуктов, стояла газовая плита, а рядом, на столе, возвышались стопки чистых тарелок и чашек, лежали столовые приборы. Столики были накрыты белоснежными скатертями, не уступающими своей белизной куртке ефрейтора, который тут хозяйничал. Он ходил вокруг раскаленной печки, в трубе которой свистел ветер. Приятный тонкий свист напомнил Шанцу о старой кофеварке, которая стояла в родительской кухне. Когда мать варила в ней кофе, кофеварка пела точно так же.

Полковник почувствовал, как его клонит ко сну. Всего в нескольких сотнях метров отсюда в землю закопался целый батальон, правда, не столько с помощью саперных лопат, сколько с помощью траншеекопателя. Но без солдат и с машинами ничего не сделаешь.

Солдаты работали на совесть, пот заливал их лица, а о грязи и говорить нечего: они были с головы до ног перепачканы мокрой землей. Острые иголки больно кололи руки: траншею отрывали под соснами, устремившими свои верхушки в небо. Работали по десять часов подряд с короткими перерывами на перекур и еду. Весь личный состав батальона принимал самое активное участие в оборудовании позиций. Одной земли пришлось перелопатить горы. Грунт в этом месте оказался сыпучим, и стенки окопов и траншей, чтобы они не осыпались, приходилось сразу же укреплять подручными материалами.

За долгие годы службы в армии Шанц перекопал немало земли, отрывая то окопы, то ходы сообщения, то укрытия. Сначала он был рядовым, затем курсантом офицерского училища, а потом уже командиром взвода. А до него сколько солдат копали здесь землю, зарываясь в нее по всем правилам инженерного искусства!

Дождь не прекращался. Он монотонно барабанил по палатке. Порывы ветра трепали не только стены палатки, но и скатерти, которыми были накрыты столики, и ефрейтор время от времени приглаживал их белыми проворными руками.

Кинцель основательно промок и без конца вытирал ладонями бледное лицо. Лопату, которой он под дождем отрывал маленький ровик, чтобы вода не затекала в палатку, он поставил тут же, прислонив ее черенок к столу. Однако ефрейтор в белой куртке сразу же переставил лопату в угол.

— Что вам принести, товарищ полковник? — спросил ефрейтор, обращаясь к Шанцу.

— Кофейник с горячим кофе и два бифштекса для моего водителя.

— Но в нашей палатке питаются только офицеры, — возразил ефрейтор, возвращая бифштекс, который он уже поддел было вилкой, на прежнее место.

Шанц подошел к плите, взял вилку из рук ефрейтора, выбрал два куска мяса побольше и положил их на сковородку с кипящим маслом.

— Сначала вы наедитесь досыта, — как ни в чем не бывало обратился Шанц к водителю, — а потом найдете палатку, где можно будет поспать.

Кинцель согласно кивнул и сел за стол, чувствуя, как к нему подкрадывается усталость. Ею веяло и от белоснежной скатерти, и от горящей печки, и от аппетитного жареного мяса, и от белой куртки ефрейтора, который не рискнул больше возражать полковнику. Но как только мясо и кофе оказались на столе, Кинцель забыл об усталости.

Шанц тем временем вышел из палатки. Он положил лопату на плечо и быстрым шагом пошел прочь от этого оазиса тепла, который обычно старался обходить стороной. И на то была причина. Эти палатки, как ему казалось, слишком не походили на солдатские полевые кухни и пункты раздачи пищи. Они всегда устанавливались на учениях и маневрах, однако Шанц считал, что в этом не было необходимости. Сам он всегда обходился без них, хотя многие из его коллег привыкли к ним, как человек привыкает к утреннему кофе или к партии в биллиард после сытного обеда.

Вскоре Шанц вошел в Тополиную рощу, насквозь продуваемую ветром, а спустя несколько минут перепрыгнул через окоп, в котором еще утром сидел с генералом Бернером. Ступив на изуродованную лопатами землю, Шанц сразу же почувствовал себя одиноким.

Он остановился и прислушался, стараясь что-то уловить, но, кроме свиста ветра, ничего не было слышно. Ветер налетал сильными порывами, бросая в лицо песок. Пришлось повернуться кругом и стать лицом к окопу, через который он только что перепрыгнул. Однако на этот раз Шанц не увидел ни окопа, ни того, что начиналось за его спиной и кончалось в глухом лесу у самого горизонта.

А за горизонтом лежал поселок, в котором Шанц оставил жену и детей. В какое-то мгновение ему даже показалось, что он видит, как Гудрун сидит в своем кресле, склонив голову к рубашке или брюкам, которые зашивает, или к носкам, которые штопает. Обычно в такие минуты Шанц, если находился в комнате, целовал Гудрун в затылок, потом поднимал из кресла и крепко прижимал к себе. Это объятие всегда вызывало у него непонятное чувство жалости, и обоим уже казалось, что один очень нуждается в другом, ищет у него утешения.

Воткнув лопату в землю, Шанц сел. Из головы у него не выходила Фридерика. О ней он думал все это время. Дочь не только встревожила его своим рассказом, но и в какой-то степени напугала. И вот теперь он пытался хоть немного успокоить самого себя, вспоминая те немногие часы, которые провел с сыном. Ему казалось, что они понимают друг друга. Во всяком случае, так он думал прошлым летом, когда они, захватив с собой палатку, путешествовали на велосипедах.

Раньше, находясь в обществе Кинцеля, Шанц старался избавиться от нахлынувших на него мыслей, а сейчас, оставшись в одиночестве, он не мог не думать об этом. Да он и не пытался отгонять тяжелые думы, из этого все равно ничего не получилось бы, поэтому он снова предался воспоминаниям, сомневаясь в правильности своих поступков я обвиняя себя в том, что его сын вырос таким. Он не собирался оправдываться, что был очень занят по службе, вносил свой скромный вклад В дело укрепления армии и, следовательно, в дело усиления могущества страны. Не мог он и упрекать в чем-либо людей, с которыми постоянно работал, отдавая всего себя их обучению и воспитанию. Ну а если уж случилось так, что кто-то из его детей выбился из колеи, то первыми, кто вправе критиковать и судить его, являются те, кого он воспитывал, обделив вниманием собственных детей. Стефан — его сын, и, следовательно, никто не снимет с него ответственность за его воспитание.

Шанц оперся на локти. Порыв холодного ветра пронизал его. Он вспомнил, как однажды, будучи совсем маленьким, сказал матери: «Мама, я голоден», а она ответила ему: «Проглоти щепоточку соли, и тогда ты захочешь не есть, а пить!» А ведь и по сей день есть люди, которые на совершенно серьезные вопросы отвечают подобным образом. Не перевелись еще и такие, кто пытается накормить голодных выпуском поваренных книг в ярких обложках.

Когда Шанц ехал в полк, у него вдруг возникло желание заглянуть хотя бы ненадолго в поселок, но он тут же отогнал от себя эту мысль. А теперь это желание появилось у него снова. Он хорошо понимал, что никто и словом не упрекнул бы его, если бы он рано утром заскочил на несколько минут домой. Однако ехать туда сейчас, ночью, когда все уже улеглись спать?.. Зачем беспокоить близких? Ведь его неожиданный приезд, наверное, их перепугает.

«Да и как я поеду, если времени у меня в обрез. Я даже со Стефаном не смогу поговорить. Да и чего стоят эти разговоры. И вообще, какая от них польза?..»

Шанц довольно часто задавал себе подобные вопросы — иногда на лекциях, которые читал, а порой на беседах с солдатами. Слушали ли они его? Вдумывались в его слова? Не размышляли ли в это время о своем?

Со временем он понял, что отличные и хорошие результаты в боевой подготовке, которых добиваются солдаты, не всегда есть следствие их политической сознательности. Все это означало, что в повседневной кропотливой работе офицеру-политработнику подчас не хватает реальной масштабности и необходимого опыта работы с людьми.

Шанц прислушался к завыванию пронизывающего ветра и почувствовал сквозь шинель и брюки, какая холодная земля, на которой он сидел. Однако он все же не встал, чтобы не вспугнуть воспоминания, снова нахлынувшие на него. Он вспомнил многих солдат, с которыми ему приходилось встречаться. Закрыв глаза, он даже попытался представить себе их лица, вспомнить, чем они отличались друг от друга. Но сделать это ему не удалось: перед его мысленным взором проходили самые обыкновенные солдатские лица в фуражках и в касках, очень похожие, почти одинаковые. Однако полковник Шанц забыл не всех своих солдат. Кое-кого из них он хорошо запомнил в лицо и, несмотря на то, что со времени их службы прошли долгие годы, узнал бы даже среди огромной толпы. Судя по всему, это были люди, которые за время службы как-то проявили себя, показали свой характер. К их числу можно было бы отнести и тех солдат, с которыми Шанцу в армейских условиях или в гражданской жизни приходилось встречаться позже.

И вдруг Шанц испугался: а что, если и его сын Стефан, оказавшись однажды среди безликой толпы, пройдет мимо него и они не узнают друг друга?

В офицерскую палатку Шанц так и не вернулся, а направился к солдатам. Он хотел сейчас быть вместе с ними, чтобы разделить все тяготы нелегкой солдатской службы. Ему хотелось жить их мыслями, мечтать о том, о чем мечтали они, ведь в настоящий момент они были лишены и увольнительной в город, и кружки пива, и свидания. Ему хотелось вместе с ними рыть ночью окоп и чертыхаться при этом, как они. Более того, ему хотелось стать на сегодняшнюю ночь простым солдатом, так как он хорошо усвоил, что тяжелая работа является лучшим лекарством от сомнений и тягостных дум.

Чем выше на холм поднимался полковник Шанц, тем отчетливее становились слышны команды, отдаваемые командирами, обрывки скупых разговоров и шум мотора траншеекопателя, лязг ковша о землю и дробный стук лопат.