Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Глава 3

Фридерика сидела в большом глубоком кресле с мягкими подлокотниками и высокой вогнутой спинкой. Оно стояло у нее в комнате уже три года. Фридерика поставила его в нишу за печкой, куда уместился еще и коричневый сервант. Сидя в своем любимом кресле, девушка всегда чувствовала себя уверенно, словно кто-то сзади подошел к ней и ласково положил руки на плечи. Это ощущение связано у нее с давним воспоминанием. Когда-то ее так же оберегали и утешали, но она уже не помнила, кто это был: мать, бабушка или отец. Воспоминания далекого детства всплывали в ее памяти только в связи с этим креслом, которое стало для нее чуть ли не одушевленным. Иногда Фридерика, входя в комнату, приветствовала его, а иногда даже разговаривала с ним.

Это кресло ей подарили родители подруги по работе. У них оно стояло в сарае, и они собирались его разломать, но знакомый столяр починил кресло, а Фридерика подобрала для него нарядную обивку — бежевую ткань с листьями и цветами.

Почти у каждого предмета в этой комнате была своя история, и каждый из них имел к Фридерике большее отношение, чем если бы он был просто куплен ею или кем-то подарен ей.

Тот же столяр смастерил для нее сервант. Он сделал его через две недели после кресла и пригласил Фридерику к себе, чтобы вместе с ней подобрать для его окраски цвет лака.

Когда Фридерика была маленькой, она любила заходить в столярную мастерскую. В резком запахе свежих опилок и в свернувшейся, будто от боли, стружке ей чудилось что-то возвышенно-печальное. Лежащие всюду гладко оструганные доски, рейки и бруски казались удивительно чистыми. Здесь совершалось таинство последнего умирания деревьев, совершалось легко, безболезненно. А вот пилу Фридерика не любила. Как только ее зубья впивались в дерево, оно, как казалось Фридерике, испуганно вскрикивало. У каждого дерева свой голос: у березы он более чистый и звонкий, чем у сосны; у дуба более глухой, чем у ясеня. Каждый из этих криков заканчивался дрожащим, скорбно-монотонным пением пилы, которая словно знала, что разрушает нечто монолитно-цельное.

Когда Фридерика три года назад зашла в столярную мастерскую, там было тихо-тихо. Солнечные лучи косо пробивались через покрытое пылью стекло, освещая все мягким желтоватым светом. Столяр, мускулистый мужчина лет сорока, стоял перед футляром от старых часов, в котором он хранил книгу учета, квитанции заказов, счета и прочие записи. Он стоял к Фридерике спиной, обнаженный до пояса. На нем был синий фартук, концы завязок которого свисали сзади с шеи и на поясе. Перед ним высился ее сервант, длиной метра два и шириной около метра, сколоченный из прочных ясеневых досок с красивыми прожилками. Ножек у него еще не было, он покоился на плоской подставке, отчего больше походил на сундук. Фридерика подошла к серванту и положила руку на холодное, немного запыленное дерево.

— Ну как? — полюбопытствовал столяр и будто забыл про нее на какое-то мгновение.

Затем он повернулся лицом к Фридерике, посмотрел на нее, и она сразу же поняла, что это «ну как?» относилось вовсе не к серванту. Быстрым движением правой руки он развязал узлы фартука на шее и на поясе и бросил его на верстак. В таком виде столяр показался девушке еще более сильным и крупным. Она смотрела на него и почему-то пыталась представить себе, что бы почувствовала, если бы он вдруг прикоснулся к ней, если бы его широкие, отвердевшие от постоянного обращения с деревом руки дотронулись до ее лица, шеи, груди, если бы его круглое лицо с мясистым носом неожиданно прижалось к ее плечу, припудрив его мелкими опилками. Фридерика заметила, что на верстаке лежало несколько одеял. Столяр медленно подошел к ней, поднял руки и стал расстегивать ее пальто. Он действовал умело и быстро, а Фридерика не двигалась. Только когда столяр запустил руки ей под свитер и дотронулся до груди, Фридерика схватила одну из реек, прислоненных к стене, и ударила ею столяра со всего маху по рукам. Он громко вскрикнул. Она увидела, как на руках у него проступили красные полосы, опять почувствовала себя свободной и через мгновение оказалась на улице.

Спустя несколько дней у входной двери позвонили. Двое незнакомых мужчин внесли сервант. В нем Фридерика нашла кисточки, бутылки с олифой, банку с лаком и составленную столяром инструкцию по окрашиванию. В том же конверте лежал счет, на котором столяр написал несколько слов, желая ей всего доброго, а в самом низу, в графе «Цена», приписал: «Извините».

Теперь справа от серванта на стене висела скрипка. Ее лакированная поверхность отдавала теплым блеском. Полтора года назад эту скрипку Фридерике подарили родители на день рождения. За несколько недель до этого в Доме Национальной народной армии выступал оркестр из Берлина. Официантки коллективно отправились на этот концерт. Что было первым номером программы, Фридерика не помнила. Зато осталось в памяти, как после антракта один солист протискивался вперед между плотно сидевшими музыкантами. Скрипку и смычок он держал высоко в правой руке, как плывущий по реке солдат свое оружие. Скрипач приехал из Ленинграда. Это был высокий полный мужчина, с короткой шеей и гладко зачесанными назад темными волосами. Все это, как и плотно облегавший фрак, делало его похожим на большого пингвина. Фридерика и ее подружки еще посмеялись над этим музыкантом: ему больше подходило играть на барабане. Но вот он поднес скрипку к мясистому лицу, положил подбородок на темную деку, глаза его сузились, взгляд показался отсутствующим, и скрипач неподвижно застыл на некоторое время рядом с пультом дирижера.

Когда оркестр заиграл, солист так и не пошевелился, казалось, он пребывал в нерешительности, Фридерика не выпускала его из поля зрения. Наконец она увидела, как он, не изменив положения, начал играть. Послышалось несколько негромких, осторожных звуков, будто скрипач настраивал свой инструмент. Постепенно он вроде бы подобрал мелодию и заиграл в полную силу. Фридерику сразу же захватили эти звуки. Радостные и печальные, они отозвались в ее душе нежностью и болью. Она удивлялась тому, с какой потрясающей легкостью этот человек играл на своем хрупком инструменте. Да и сам он совершенно преобразился. Казалось, он вытянулся, стал легким и подвижным, как и музыка, которую он играл. Концерт продолжался, и Фридерике все больше нравился скрипач-виртуоз, а главное — его самозабвенная игра.

Когда концерт закончился, она не стала аплодировать, а быстро прошла в гардероб, накинула пальто и выбежала из клуба. Ей хотелось побыть одной. После такой восхитительной музыки она не могла слышать голоса людей, их беззаботную болтовню и смех, сидеть в кафе в густом табачном дыму и гвалте, смешанном со звуками танцевальной музыки.

Идя домой, Фридерика остановилась возле березки, на которой трепетали последние листья — несколько бронзовых точек в темных ветвях, и принялась рассматривать деревце. Может быть, Чайковский думал именно о такой березке, когда сочинял свой концерт. Об одной из тех стройных русских березок, которые воспеваются во многих народных песнях. Эти красивые деревца часто сравнивают с молодыми девушками, в них больше, чем в других деревьях, грациозности, чистоты и легкой грусти, что, собственно, и заставляет человека невольно подумать о девушке.

Стоя перед своей березкой, Фридерика вдруг поняла, что этот концерт как раз и был одним из тех значительных событий в ее жизни, которых она всегда ждала и ради которых вообще стоило жить. С раннего детства она мечтала об интересных встречах и событиях и всегда радовалась всему новому, необычному. А в каком приподнятом настроении она годом позже отправилась с молодежным поездом дружбы в Белоруссию!

Фридерика каждый день протирала свою скрипку, но не играла, а лишь изредка осторожно пощипывала струны. Скрипка навсегда останется в ее комнате как свидетель того, что в ней, Фридерике, что-то изменилось. На первой пластинке, которую Фридерика купила себе, был записан тот концерт Чайковского для скрипки с оркестром. Теперь у нее много пластинок классической музыки, но больше всего — с записью скрипичных концертов и сочинениями для струнного оркестра.

Увлекаясь музыкой, Фридерика в то же время плохо воспринимала музыкальные критические статьи, в которых порой содержание произведения терялось в ворохе каких-то мистических слов и терминов. Музыка трогала ее прежде всего своей простотой и поэтичностью. Она любила слушать ее, потому что музыка как бы окрыляла, помогала находить новую, более глубокую связь со многими вещами и явлениями. Благодаря музыке Фридерика совершенно иначе стала воспринимать окружающую природу: сосны, узенькую речку — берега ее во многих местах были разъезжены танками и грузовиками, а вода на перекатах доходила только до щиколотки. Иными казались ей теперь и простирающиеся до горизонта луга и пастбища, и почти нехоженые просеки, заросшие мхом и низкой травой. Иначе выглядел и залив, в котором на горизонте море сливалось с небом. Другими казались и люди, с которыми она общалась.

Теперь Фридерика восполняла пробелы в своем музыкальном образовании, в свободные вечера подолгу слушая музыку, сидя перед проигрывателем. Для нее это был лучший отдых. Кресло она ставила посреди комнаты — так она лучше воспринимала музыку.

Эту комнату Фридерика оберегала от других, как тайник, В ней бывали немногие, во всяком случае, ни один мужчина, кроме отца, сюда никогда не заходил. Только несколько подруг по работе навестили ее здесь однажды, когда она болела гриппом.

В последние дни Фридерика, сидя в кресле, часто думала о Виттенбеке, вспоминала встречи с ним. Несколько недель подряд он регулярно приходил в кафе и садился за столик, который она обслуживает. Он ужинал, затем задерживался еще на некоторое время, читал газету, выкуривал трубку и уходил, прежде чем кафе заполняли солдаты. Вначале она почти не замечала его, просто обслуживала, как любого другого посетителя, но через некоторое время стала держать для него столик. Друг с другом они говорили мало, перекидывались лишь несколькими фразами, необходимыми для того, чтобы сделать заказ и расплатиться.

Потом, на вечере, он пригласил ее танцевать. Он вел ее, не сбиваясь с ритма, однако в его движениях не было легкости. Он словно маршировал в вальсе, тело его оставалось при этом напряженным, а лицо — неподвижным. Фридерика смотрела на его чуть выступающие скулы, густые брови, серо-голубые глаза, необычайно широко расставленные, и видела в них лишь выражение мягкой робости. Волосы у майора были короткие, каштанового оттенка, как сосновые шишки в конце лета. Он протанцевал с Фридерикой три танца, но не проронил ни слова. Молчал он и позже, когда еще дважды приглашал ее на танец. Однако все это время он наблюдал за ней. Даже когда она танцевала с отцом или шла с ним в бар, она чувствовала, что майор смотрит ей вслед.

Два дня спустя Фридерика снова увидела майора в кафе. В тот день она не работала и пошла забрать близнецов из детсада. На обратном пути забежала с маленькой Ингрид, которую иногда выдавала за свою дочь, на минутку в кафе, а Дитера оставила со Стефаном на улице.

Оркестр играл в полную силу, и один из сидевших в зале солдат, увидев Фридерику, воспользовался представившимся случаем и пригласил ее на танец. Она не отказалась. Ингрид тем временем играла со своей куклой, которую, кстати, подарила ей Фридерика, ела мороженое и раскладывала лежавшие на столе картонные подставки для кружек.

Когда Фридерика вернулась на свое место, Ингрид не было. Проходившая мимо официантка молча указала Фридерике на столик в углу. Ингрид сидела напротив Виттенбека, положив скрещенные руки на стол и поставив на них подбородок. Майор сдвинул в сторону цветочную вазу и пепельницу, а сам держал в руках ее куклу. Фридерика чуть помедлила, но потом направилась в их сторону. Чем ближе она подходила к столику, тем лучше различала крупные черты лица майора и красную полоску от фуражки на его лбу. В этот момент она вдруг ясно осознала, как часто думала о нем после того вечера в Доме Национальной народной армии.

Виттенбек бросил на нее быстрый взгляд и кивком поздоровался, причем в глазах его снова промелькнула робость.

— Это я виноват, — тихо проговорил он. — Ваша дочь была так одинока, вот я и поманил ее сюда.

И он снова занялся куклой. Указательный палец правой руки он просунул сзади в льняные волосы, а большой и средний — под руки. У куклы были большие голубые глаза, вздернутый носик и смеющийся рот. Виттенбек пригнул ее туловище к столу, и кукла сразу ожила, стала вертеть головой в разные стороны, поднимать руки, хлопать ими по столу и наконец заговорила. Девочка с восторгом смотрела на нее. Фридерика завороженно, как и ее маленькая сестренка, наблюдала за каждым движением Виттенбека. Она впервые столкнулась с тем, чего не было в ее собственном детстве и чего она сама не умела делать: превращать куклу в живую.

Но вдруг кукла устала. Голова ее склонилась на скатерть. Она выпрямилась в последний раз, соскользнула на левую руку майора и затихла. Ингрид не отрывала взгляда от куклы, а Фридерика тем временем внимательно рассматривала Виттенбека. Его чуть-чуть грубоватое лицо как-то помолодело, стало мягким и добрым. И Фридерика подумала, что вот так же изменился тогда скрипач, у которого во время игры исчезла вся неуклюжесть и внешняя непривлекательность.

Зал постепенно заполнялся, но девушка надеялась, что никто из солдат не помешает им до тех пор, пока майор не закончит игру. Виттенбек положил куклу Ингрид на одну руку, а другой стал баюкать ее почти с детской непосредственностью. Потом он взял с тарелки вилку и ложку и стал изображать, как они бегут друг за другом по столику. Вилка бежала манерно и прямо, а ложка, отставая на полшага, следовала за ней как-то тяжело и неохотно. Вдруг ложка споткнулась, плашмя упала вперед, перевернулась и вытянулась, будто загорала на солнце. Тем временем вилка продолжала важно шествовать дальше, пока к ней не присоединился нож, красивый и сверкающий. Затем его сменила бумажная салфетка. Длинная и чопорная, она наклонялась вперед, чтобы лучше разглядеть вилку. Через некоторое время и они исчезли за вазой. Фридерика засмеялась, Ингрид и майор — тоже.

— Вы любите детей, да? — спросила Фридерика.

Он кивнул и ответил, глядя на Ингрид:

— Лучшее, что у нас есть, это дети.

Фридерика поинтересовалась, есть ли у него дети.

— Мальчик, — ответил он, — шести лет.

Больше они в этот день не разговаривали, Виттенбек как-то сразу замкнулся и вскоре ушел, и уход его показался Фридерике похожим на бегство.

Назавтра Виттенбек не пришел в кафе. И последующие пять дней зарезервированный для него столик пустовал. Всю неделю мысли Фридерики были заняты только им. Никогда прежде она не думала о мужчине так много. Началось с того, что ей сразу же стало не хватать чего-то. Каждый раз, когда она входила в зал, Виттенбек встречал ее взглядом, но ни разу у нее не появилось ощущения, что он смотрит оценивающе, как это делали другие мужчины, преследовавшие ее потом всевозможными предложениями.

Виттенбек не принадлежал к их числу, как и к числу завсегдатаев, которые постепенно установили с Фридерикой товарищеские отношения, так как уже поняли, что нет смысла искать с ней сближения, раз она этого не хочет. Они оберегали ее от чересчур настырных ухажеров, и Фридерика время от времени позволяла кому-нибудь из них проводить себя домой, и они шли через весь поселок по длинной улице Гнейзенау.

Но Виттенбек, разумеется, не походил и на тех посетителей, которые были абсолютно безразличны Фридерике и обменивались с ней лишь минимумом слов.

В эти дни девушка то и дело мысленно сравнивала майора с другими мужчинами и ожидание его прихода становилось для нее все нестерпимее. Она вспоминала, как он играл с куклой, представляла себе его руки, которые тогда показались ей тяжелыми и неловкими. Кожа на них огрубела и местами потрескалась. Ногти на некоторых пальцах были обломаны. Видимо, ему нередко приходилось возиться с техникой.

В ту неделю Фридерика не сразу уходила из кафе после работы, а задерживалась до того часа, когда обычно появлялся майор. Идя домой, она то и дело оглядывалась, а один раз, когда ей показалось, что она увидела его в дверях, девушка вернулась, но через минуту, разочарованная, пошла домой.

На седьмой вечер майор наконец пришел. Никто не заметил, как он оказался на своем месте. Фридерика почему-то не решилась подойти к нему и, попросив одну из своих подруг обслужить майора, стала наблюдать за Виттенбеком через дверь. Она чувствовала себя немного обиженной, хотя прекрасно понимала, что причины для этого нет. Такое беспокойство в душе Фридерика ощущала уже дважды, и оба эти случая кончались для нее плохо.

...Однажды она познакомилась с разведенным капитаном, который сначала произвел на нее благоприятное впечатление уверенностью в себе и бесшабашностью. Этот высокий светловолосый офицер появлялся в кафе несколько раз в неделю и уходил последним, если работала Фридерика. Он всегда провожал ее домой. Довольно скоро она поняла, насколько он эгоистичен: постепенно он присвоил себе права, которых она ему вовсе не давала. Он потребовал, чтобы она приспособилась к его служебному расписанию и работала только в одну смену, а вскоре стал настаивать, чтобы она бросила работу в кафе и перешла в управление. Когда же Фридерика, посмеявшись, отвергла его требования, капитан начал страшно ревновать ее. Фридерика противилась ему всеми силами, а когда однажды он, поссорившись, ушел, она почувствовала себя так, будто одержала победу.

Другим ее знакомым оказался молодой лейтенант, человек очень увлекающийся. Он хорошо танцевал и много смеялся. Если он задерживался на службе и не мог прийти в кафе, то писал Фридерике восторженные письма, которые трогали ее и веселили. Раньше она ни от кого не получала таких писем. В одно из воскресений июня лейтенант пригласил Фридерику на прогулку. Когда они уселись рядышком на траве, он вдруг стал удивительно серьезным и, как ей показалось, внезапно постарел на несколько лет. Он признался, что уже женат. После его слов они долго молчали. Лейтенант нравился Фридерике, и она, от души радуясь встрече, просто сказала:

— Знаешь, для меня это ничего не значит.

— Да, конечно, ты-то ведь не замужем, — произнес он с упреком, будто это она бросилась ему на шею, будто не он, а она писала ему любовные письма.

Лейтенант продолжал говорить, но ничего хорошего она от него так и не услышала, напротив, он даже укорял ее в чем-то...

Фридерика стояла в дверях и наблюдала за майором, пока не поняла всю глупость своего положения. Тогда она села за столик напротив буфета. Пришла официантка с заказом, принятым от Впттенбека, крикнула что-то в кухню и положила несколько жетонов на тарелку. Фридерика сидела в нерешительности, смотрела на светло-коричневую струю, стекающую в пивные кружки, и слушала голоса официанток. Обычные звуки и спешка, с которой все здесь делалось, были настолько привычны, что это успокоило ее. Она встала и взяла у официантки поднос с кофе и солянкой. Зачем оттягивать?

Виттенбек сидел, положив перед собой на стол руки и уставившись на них. Выглядел он в тот вечер очень усталым, обессилевшим. Но для Фридерики главное заключалось в том, что он снова здесь. Она налила кофе в чашку, подвинула поближе к нему тарелку с супом и сказала:

— Приятного аппетита!

Майор поднял на нее глаза и часто заморгал, словно только что проснулся. Однако Фридерика успела заметить, как он обрадовался ее появлению.

— Хорошо, что вы еще здесь, — хриплым голосом произнес он и встал со стула.

Фридерике он показался очень высоким. Радость преобразила его лицо, разгладила все морщины.

Она ждала этой встречи семь долгих дней. Они сели почти одновременно. Он начал есть, спокойно, не спеша, а Фридерика смотрела на него, не отводя взгляда, подперев подбородок кулаком. Через некоторое время он спросил:

— Как поживает ваша сестренка?

— Хорошо, — ответила она и сразу же поняла, что он у кого-то справлялся о ней. Неделю назад он называл Ингрид ее дочерью.

Потом майор поинтересовался, до которого часа она сегодня работает.

— Моя смена уже кончается, товарищ майор, — ответила она.

Он перестал есть, тихо рассмеялся и, приподняв немного голову, представился:

— Франк Виттенбек.

Несколько секунд они молча рассматривали друг друга. Постепенно его взгляд стал каким-то отсутствующим. Казалось, он вспомнил о чем-то и это «что-то» вдруг встало между ними.

Фридерика терпеливо ждала. Она сидела напротив него и была готова долго-долго смотреть на майора. И все же им помешали. Заиграла музыка, и вдруг перед их столиком появился Ульрих Фихтнер и пригласил Фридерику на танец. Она отрицательно замотала головой, после чего Ульрих, Щелкнув каблуками, обратился к Виттенбеку:

— Разрешите, товарищ майор, потанцевать с ней?

— Разве я должен это разрешать? — спокойно спросил Виттенбек, продолжая есть.

Фихтнер смотрел то на майора, то на девушку. В облике солдата снова проглянуло что-то от прежней его беспомощности. Он прижал локти к туловищу, тронул пальцем нижнюю губу и пошел обратно к своему столику, где товарищи встретили его смехом. И Фридерика пожалела, что отказалась танцевать с ним.

Взгляд Виттенбека был по-прежнему отсутствующим. Майор выпил кофе, встал, еще раз улыбнулся ей и протянул руку, тяжелую и теплую. С тех пор она его больше не видела.

Обо всем этом Фридерика вспоминала снова и снова, стараясь подтвердить или опровергнуть собственные сомнения, которые ее пугали и мучили. А пока она убедилась лишь в одном: она небезразлична ему.

Теперь, приходя на работу, Фридерика каждый раз спрашивала подруг, не появлялся ли Виттенбек. Но майора никто не видел. Лишь в тот день, когда отец Фридерики должен был уехать, одна из девушек сказала, что майор заходил в кафе. Позднее Фридерика вспомнила, что на стенгазете, висевшей у дверей в кухню, осталась только половинка ее фотографии. Она решила, что кто-то (она надеялась, что это сделал майор) пытался оторвать ее фото себе на память, но не смог, так как фотография была приклеена прочно. Тогда девушка оторвала оставшуюся половинку и передала ее отцу.

Только когда окончатся учения, когда вернется домой отец, а Виттенбек сядет вечером за свой столик в углу, станет ясно, сможет ли он однажды войти в ее комнату. О последствиях Фридерика не думала. Они обычно возникают сами по себе, и тогда приходится или подчиниться им, или бороться с ними. Ждать Виттенбека так же терпеливо, как в прошлый раз, она была не в состоянии и потому решила, что возьмет из гаража родителей «шкоду» и уедет куда-нибудь дня на два. Куда она поедет, Фридерика пока еще не знала. Может быть, в Барсеков. Ведь по окончании учений там обычно устраивают бал, и, если ей повезет, она увидит Виттенбека на два дня раньше и на два дня раньше избавится от своих тревог или же, напротив, лишится последней надежды...

Фридерика услышала, как внизу хлопнула дверь. Это вернулся Стефан. Он прошел в ванную, потом в кухню и там загремел посудой. Он всегда шумит, когда возвращается из дискотеки. Кроме того, он, видимо, выпил пива, а в таких случаях он становится неуклюжим, его лицо приобретает какую-то особенную детскую мягкость, он много смеется и говорит то, что взбредет ему в голову, однако ни одну мысль не доводит до конца, не говоря уже о целой фразе.

Стоит Стефану перешагнуть порог, как тут же появляется мать. Сын на целую голову выше матери и очень похож на нее. От нее он унаследовал карие глаза, обрамленные густыми ресницами, и крупные полные губы. А когда он играет с близнецами, то становится ясно, что он так же терпелив, как она...

Теперь Фридерика ясно различила шаги. Сейчас мать войдет на кухню, плотно закроет за собой дверь и спокойно, но с легким упреком в голосе задаст сыну два вопроса: «Зачем ты поднимаешь столько шума?» и «Надо было тебе пить столько пива?». Правда, ни на один из этих вопросов она никогда не получает ответа, да, пожалуй, и не ждет его. Она произносит эти две фразы вместо приветствия, после чего молча принимается готовить Стефану бутерброды.

Но сегодня девушка не услышала обычных вопросов матери.

— Что это такое?! — раздался ее строгий голос.

Или Стефан выпил на этот раз больше пива, чем обычно, или он сильно взволнован чем-то другим.

— Как видишь, — ответил сын, — это моя куртка.

— Это не куртка, а грязная и вонючая тряпка!

— Дорожная куртка и должна быть такой.

— Где твоя меховая куртка?

— Я ее поменял.

— На эту рвань?

— Как видишь.

Потом внизу стало тихо. Фридерика хорошо знала, что последует за этой тишиной. Мать начнет кричать, только не сразу. Первые слова она произнесет вполголоса и медленно, но постепенно будет говорить все громче и резче и под конец так разволнуется, что не сможет владеть собой. У Фридерики не раз были столкновения с матерью. Последняя сцена произошла почти два года назад, однако Фридерика хорошо запомнила ее. Лицо матери во время ругани стало жестоким, каждая складка на нем будто застыла. Фридерике все это показалось похожим на сцену из немого фильма. Она сказала об этом матери и только еще больше разозлила ее. Мать не сдержалась и ударила Фридерику. Дочь молча ушла в свою комнату и только там заплакала, но не из-за пощечины, а потому что ее напугала открывшаяся между ними пропасть. Фридерика взяла тогда в подвале бутылку коньяку, пару банок сока, банку сосисок и, не спросив у матери разрешения, ушла к подругам.

В тот вечер мать и дочь окончательно потеряли друг друга.

Со временем горечь случившегося потеряла свою остроту, а вот брату все это еще предстояло пережить, может быть, даже сегодня вечером.

Стефан молчал, как молчала в таких случаях и Фридерика. А голос матери постепенно набирал силу: она начинала кричать.

— У вас головы забиты этой дурацкой музыкой! Меховая куртка стоит больше четырехсот марок! Ты нормальный? Глупеешь с каждым годом, а я-то думала... Видно, и ты пошел по стопам своей сестры! Чем дальше, тем бессовестнее становишься. Этот хлам я сейчас же брошу в печку! Я ее...

— Не надо! — воскликнул Стефан. — Не надо!

— Отпусти! — закричала мать. — Или я тебя сейчас... Отпусти!

Фридерика вскочила и побежала вниз по лестнице. Она увидела, что мать тянула к себе серо-зеленую застиранную куртку, а Стефан схватил ее за запястья. Лицо матери на этот раз было не жестоким, а почти молодым. Долго матери так не выдержать. Но куртку она все же не выпускала из рук. Фридерика понимала, что должна помешать этой ссоре. Она ворвалась в маленькую кухню и дала брату две затрещины. Тот сразу же отпустил руки матери. От него пахло пивом, а от куртки несло табачищем, как из пепельницы, набитой окурками. Фридерика брезгливо взяла куртку двумя пальцами. Мать не препятствовала ей. Сегодня, как никогда прежде, Фридерика отчетливо увидела ее беспомощность. Это, возможно, и было главной причиной таких вот выступлений.

Фридерика приказала Стефану открыть окно, а когда он сделал это, выбросила в него предмет спора. Куртка упала на ступени, ведущие в подвал.

Закрывая окно, Фридерика услышала слова матери:

— Если ты еще раз наденешь эту куртку, то вылетишь отсюда вон!

Этого ей, конечно, не следовало говорить. Такие угрозы совсем ни к чему, поскольку Стефан от них не станет более благоразумным, скорее всего, он замкнется в себе, да и мать только угрожает.

Плохо было то, что весь этот скандал произошел в отсутствие отца. Его спокойствие и рассудительность обычно действовали на спорящие стороны умиротворяюще. Но поскольку его часто не бывало дома, споры Фридерики и Стефана с матерью порой заходили так далеко, что отцу потом с трудом удавалось переубедить их.

Фридерика хотела выйти из кухни, но задержалась в дверях. Затрещины привели Стефана в чувство. Он стоял у буфета, перекатывая пальцами хлебный шарик. Фридерика была старшим ребенком в семье, и ей не к кому было обращаться за советом и помощью. Она подошла к брату, взяла его за руку и сказала:

— Успокойся и иди спать. Завтра поговорим.

Мать направилась в комнату близнецов, села в темноте перед детскими кроватками и прислонилась головой к стене. Фридерика на цыпочках подошла к ней. Каким молодым было лицо матери несколько минут назад! Однажды Фридерика уже видела ее такой. Правда, было это довольно давно, но она все хорошо помнила. И вот сегодня Фридерика снова увидела мать необыкновенно молодой. Она удивилась тому, что после стольких лет не только не забыла той сцены, но и не утратила после нее нежности и доверия к матери.

— Спасибо тебе, Рике, — проговорила мать, немного помолчав.

Как давно она не говорила «Рике»! Не один год прошел. Фридерика положила руку на крепкое, округлое плечо матери. Это был робкий жест, потому что такие проявления чувств стали для них необычными. Девушка давно не ощущала прикосновения рук матери, и вдруг мать сжала ее пальцы. Руки у матери теплые, чуть шероховатые, и длилось ее прикосновение всего несколько секунд, но Фридерика была от души рада и этому. Через минуту она поднялась в свою комнату.

Но в этот вечер ей пришлось еще раз спуститься вниз. Из подвала до нее внезапно донесся какой-то подозрительный шорох. Она решила посмотреть, что там делается. В помещении для стирки горел свет. Стефан стоял на коленях и ожесточенно тер куртку. Фридерика молча присела на табурет, наблюдая за действиями брата. Когда же он потянулся за стиральным порошком, она сказала:

— Не делай этого! Порошок съест всю краску, а когда куртка высохнет, в нее будет собираться вся пыль.

Стефан послушался совета сестры и снова начал тереть куртку сильными, равномерными движениями, время от времени поливая из деревянного ведра чистой водой свое новое приобретение. По Стефану было видно, что он очень старается. Этого сестра прежде за ним не замечала, даже когда он делал что-либо для дома. С такой тщательностью, с какой Стефан сейчас стирал, он лишь по нескольку раз в день расчесывал свои мягкие темно-русые волосы, доходящие почти до плеч.

Движения юноши, которые еще несколько недель назад были угловатыми и резкими, стали теперь плавными и уверенными. Фридерика продолжала наблюдать за братом. Видимо, что-то важное было связано у Стефана с этой видавшей виды курткой. Из упрямства или из-за обиды он не стал бы ее стирать так усердно. Вероятно, она значила для него так же много, как для Фридерики жестяные коробки из-под сигар. Может быть, принося в дом эту куртку, Стефан хотел выразить своеобразный мальчишеский протест?

Фридерика снова подумала о своих жестяных коробках. Ни одна из них не лежала у нее пустой в выдвижных ящиках стола. В двадцать лет девушка начала собирать их и заполнять видами различных городов мира, которые она еще и сегодня вырезает из газет и журналов. Только видами Парижа у нее занято пятнадцать коробок. В ее коллекции есть также виды Лондона, Амстердама, Нью-Йорка, Осло, Мадрида, Рио-де-Жанейро, Франкфурта-на-Майне и Гамбурга. В Праге, Варшаве и Минске Фридерика уже побывала. Туда она может поехать еще раз в любое время, так же как в Москву, Ленинград или Будапешт.

Стефан молча продолжал стирать куртку.

— Зачем вы это делаете? — спросила Фридерика брата.

— Что делаем?

— Да меняетесь барахлом.

— Ты все равно этого не поймешь.

— А это уж не твоя забота! — огрызнулась она.

Стефан перестал стирать и с удивлением посмотрел на Фридерику. «Слава» о его сестре давно докатилась до школы, и некоторые учителя почли за благо никогда не произносить вслух ее имени. Но были и другие, которые вспоминали, что Фридерика хорошо училась, что десятый класс она закончила на «отлично», а на уроках обычно задавала очень много вопросов.

Ученики старших классов, в том числе и одноклассники Стефана, нередко расспрашивали его о Фридерике, а потом поджидали, когда она выйдет из дома. Один из одноклассников Стефана, живущий у дедушки с бабушкой в Керкове, старинной деревне рыбаков и охотников, которая находилась километрах в двадцати от границы с Польшей, прошлым летом как-то увидел Фридерику на берегу залива, где она купалась, и долго наблюдал за ней. На следующий же день он рассказал о своих наблюдениях в школе, причем очень подробно описал друзьям фигуру девушки, не забыв упомянуть о родинке на бедре и шраме от операции аппендицита. В тот же день после обеда четверо ребят, поклонники Фридерики, поехали на берег залива, чтобы из-за кустов полюбоваться своим кумиром, но им не повезло: девушку они не увидели, потому что Стефан успел предупредить сестру о предстоящих «смотринах».

Стефан знал, что многие парни неравнодушны к внешности Фридерики. Сам же он внешне выказывал к ней полнейшее безразличие, но внутренне восхищался ею, потому что Фридерику не трогало ни мнение других людей о ней, ни косые взгляды, которые бросали на нее в поселке. К тому же он был уверен, что если кто-то в семье и может понять его, так это Фридерика.

Юноша встал, прополоскал куртку, а затем уселся на перевернутое ведро. Фридерика сидела перед ним на табурете и терпеливо ждала, когда брат объяснится с ней, но Стефан не знал, с чего начать. Да и как объяснишь то, что делаешь без особых раздумий, уверенный, что поступаешь правильно?

— Мне всегда хотелось иметь вот такую походную куртку, — начал он, — а вместо этого милые родители дарят мне меховую куртку, которая стоит более четырехсот марок, а потом буквально каждый день твердят: «Более четырехсот марок! Имей в виду, она стоит более четырехсот марок!»

— И это все? — разочарованно спросила Фридерика.

Брат рассматривал свои ногти и казался несколько смущенным.

— Собственно... — медленно протянул Стефан и, сделав паузу, посмотрел на Фридерику, раздумывая, надо ли вообще ей что-либо объяснять.

Сестра заметила морщинки на его лице, которых вчера не видела. Сегодня они стали глубже, и это придало его лицу строгое и взрослое выражение.

— Есть и другое объяснение, — робко продолжал Стефан. — У нас не то чтобы клуб, просто мы настоящие друзья... Один помогает другому. Между нами нет никаких различий, честно. Я, например, всегда хотел иметь именно такую куртку, а Ханне понравилась моя меховая. Но его мать, у которой, кроме него, четверо детей, не может заплатить за нее. Откровенно говоря, ему такая куртка нужна больше, чем мне. Ведь через несколько дней Ханне полетит из Шёнефельда в Лондон, там сядет на судно и отправится в плавание, из которого вернется только осенью. Вот я и дал ему свою куртку, да и кому-либо другому я тоже ее дал бы, честно. Когда он вернется домой, то отдаст мне ее...

Фридерика смотрела мимо Стефана на стену, на которой висели веревки, ушаты и ведра. Мать любила деревянную утварь и все это привезла сюда от родителей из деревни, где эти вещи славно послужили не одному поколению. Фридерика поднялась и, поеживаясь, потому что ей вдруг стало холодно, начала прохаживаться между чаном и стеной. Куртка лежала перед Стефаном на сером цементном полу, словно птица, подстреленная охотником.

Юноша почувствовал, что его признание обеспокоило сестру, и смутился. Он еще не умел смотреть на себя со стороны и правильно оценивать свои слова и поступки. Пока что он научился лишь проявлять бескомпромиссное упорство. Это была та самая бескомпромиссность, которая так нравится юношам его возраста. Молодым людям с такими взглядами, как правило, не хватало терпения в общений с окружающими.

Вот и сейчас Стефан в сердцах размахнулся и швырнул щетку на пол. И в этот миг ощутил руку Фридерики на своей голове. Сестра стала перебирать пальцами его волосы, а затем прижала голову брата к себе. Этот ее жест так ошеломил Стефана, что он забыл о всяком сопротивлении. Он был удивлен, ведь так обычно до него дотрагивалась мать, и сейчас ему казалось странным это сходство. Такую ласку он видел только в детские годы. Когда Фридерика начала расспрашивать брата, что было дальше, он отвечал ей спокойно и не задумываясь.

— Девушки с вами тоже бывают?

Стефан утвердительно кивнул.

— С ними-то вы хотя бы ведете себя по-джентльменски?

— Конечно! — улыбнулся он.

— А кто такой этот Ханне?

— Ганс Крюгер из Баррина. В прошлом году он закончил курсы и стал наладчиком по ремонту холодильников.

— Он у вас что, главный?

— Главный? — удивился Стефан и энергично тряхнул головой: — Нет, у нас все на равных. Иногда собираемся у Ганса на квартире. Его мать никогда не возражает. Она даже говорит, что мы можем приходить к ним и тогда, когда Ханне нет дома. У нас все делается без принуждения. Просто нам так нравится. Мы встречаемся, разговариваем, поем, танцуем... У всех одинаковые права, неважно, кто ты такой и какой у тебя вид.

— Знаешь, — сказала Фридерика, — ваши сборища выглядят несколько странно. Как религиозные...

Стефан снова затряс головой, но ответил не сразу, раздумывая над ее замечанием. Ему нравился этот разговор, потому что он велся всерьез.

— С религией у нас нет ничего общего, Рике. Никто из нас ничего не проповедует, а что говорят и думают о нас другие — неважно. Вот тебя, Рике, не очень-то интересует, что другие думают о тебе.

Рука Фридерики на голове Стефана сразу стала легче, движение пальцев замедлилось. Сестра, казалось, задумалась. А Стефану хотелось рассказать ей обо всем, поделиться своими мыслями.

Здесь, в подвале, прижавшись головой к сестре, юноша разговорился, как никогда. И Фридерика слушала его, хотя плечи и шея у нее уже начали мерзнуть. То, что он говорил ей, было важно не только для него, но и для Фридерики, и она не прерывала его. Стефан поменял свою дорогую куртку на куртку товарища отнюдь не случайно, поэтому у него не возникло никаких сожалений. То, что Фридерике показалось глупостью, на самом деле было бескорыстным поступком, свидетельствующим о привязанности ребят друг к другу, когда никто из них и не помышляет ни о какой выгоде.

— Мне просто противно было ходить в моей куртке, — говорил Стефан. — Я в ней выглядел среди ребят как белая ворона. Ведь все хорошо знали, что моя куртка стоит более четырехсот марок! Мы можем позволить себе купить такую, у других же дети бегают в дешевых спортивных курточках. А я должен был надевать эту штуковину, чтобы родители могли гордиться мной. Вот почему я, собственно, и отдал ее. Люди, которые любят одеваться напоказ, самые обыкновенные хвастуны. Таких у нас немало. Но что в этом общего с социализмом? Это же самый настоящий вещизм!

— Мне что-то холодно, — поежилась Фридерика.

— Да, тут холодно, — согласился Стефан и встал.

Фридерика помогла брату привести в порядок помещение. Затем Стефан повесил куртку на веревку, натянутую в углу. Фридерика снова обвела взглядом деревянные ушаты и ведра. Они и пустые-то намного тяжелее, чем наполненные водой пластмассовые. Но мать никак не могла расстаться с ними. Такая привязанность объяснялась тем, что ребенком ей приходилось носить в этих ведрах воду из колодца, много-много ведер в день. У матери есть фотография, на которой она стоит с деревянными ведрами на коромысле. Иногда она показывает ее своим детям.

На этой фотографии она запечатлена с косичками, босая, в какой-то рубашке, из-под которой видны отрезанные ниже колен штаны. Если бы не косички, маму вполне можно было бы принять за мальчика. Фотография была сделана в сорок восьмом году, а тогда в родном селе матери, в Пригнице под Витштоком, еще не было ни водопровода, ни электричества.

«Как все изменилось!» — каждый раз говорит мать, вкладывая фотографию обратно в альбом. Эти слова она произносит с гордостью, будто лично участвовала во всех значительных событиях последних десятилетий.

Фридерика выключила свет, заперла подвал на ключ и уже по пути к подъезду негромко проговорила:

— Завтра ты попросишь извинения у матери, понял?

— Конечно.

— И поговори с ней об этом обмене. Объясни ей, как сможешь...

Стефан тяжело вздохнул:

— Думаешь, стоит?

— Надо попытаться...

— Я думал, может быть, ты...

— Еще чего! — перебила его Фридерика. — Не я ведь менялась, а ты...

Дальше