Глава 2

Ульрих Фихтнер сидел на своем месте в бронетранспортере, закрыв глаза. Он положил руки на колени и опустил плечи. Сразу же, как выехали из казармы, у него возникло ощущение какой-то грозящей ему опасности. Он просидел, не меняя позы, уже около трех часов, и все тело его словно окостенело. Плечи ныли, будто он десять километров нес на себе крупного ягненка. Подошвы горели, а ремешок каски, казалось, с каждой минутой все сильнее и сильнее впивался в подбородок.

Фихтнера охватил страх. Ему представилось, что его везут куда-то против воли, а помешать этому никак нельзя. Как тогда, десять лет назад, когда соседские мальчишки запихнули его в старую железную бочку. Он не мог сопротивляться — мальчишек было много, все гораздо старше, к тому же они связали его. Потом они закрыли бочку и под громкий хохот и улюлюканье пустили ее вниз по склону. Сначала бочка катилась медленно, а затем все быстрее и быстрее. Какое-то время Ульрих слышал выкрики и хохот, но вскоре грохот бочки заглушил все. Он, как мог, уперся коленями и руками в стенки бочки, ища хоть какую-нибудь опору. Вдруг бочка подскочила на каком-то препятствии. Ульрих потерял опору, его стало бросать из стороны в сторону, пока наконец бочка не наткнулась на что-то и не остановилась.

Когда Ульриха вытащили, он увидел, что бочка застряла в кустарнике и потому не покатилась дальше вниз. После этой мальчишеской шутки Фихтнер две недели провел в больнице.

Сегодня он чувствовал себя не лучше, хотя и находился в бронетранспортере не один. Все остальные, кроме водителя, спокойно спали. Даже лейтенант и тот, кажется, задремал. Голова его ритмично покачивалась из стороны в сторону. Фихтнер мало что мог увидеть внутри бронетранспортера: справа холодная броня машины, о которую он все время ударялся, слева на него постоянно валился дремлющий ефрейтор Айснер.

Все солдаты, в том числе и те, которые пять месяцев назад вместе с Фихтнером были зачислены в это отделение, быстро обжились в новых условиях и легко приспособились к необычному для них ритму жизни. О своих прежних привычках и наклонностях им пришлось на время позабыть или, по крайней мере, не думать о них. Лишь оказавшись в казарме, Фихтнер по-настоящему понял, что человек способен выдержать очень многое. Так, солдаты могут, если этого требует служба, легко заснуть, казалось бы, в самых неподходящих для сна условиях, а через минуту проснуться и правильно и быстро выполнить отданный им приказ или команду. Они могут долго не есть и не пить. Утомительные переходы и другие физические нагрузки, которые выпадают на их долю по нескольку раз в неделю, они переносят, за исключением немногих, со стоическим упорством. Они способны в любой обстановке вести себя так, как от них требуют. А вот ему, Ульриху, привыкшему с детских лет общаться с животными и выросшему на пастбище вместе с овчарками и баранами, приходится трудно. Он по-прежнему постоянно думает о доме и о своем стаде, и, хотя прошло почти пять месяцев, как он служит, он все еще не втянулся в армейскую жизнь. А когда он встретил Фридерику, то познал и муки любви.

Для Фихтнера было бы лучше, если бы его призвали в мае, весной, когда стада перегоняют на пастбище, когда в природе все оживает, когда начинают зеленеть посевы. Он был убежден, что в мае смог бы скорее привыкнуть к солдатской жизни, но его призвали осенью, в ноябре, когда стада возвращаются на теплые скотные дворы. В этот период в селах обычно устраивают праздники, играют свадьбы и у каждого в кармане больше денег, чем в любое другое время года.

Спящий Айснер вдруг сильно прижал Ульриха к борту машины. Тесно, здесь везде тесно: в бронетранспортере, в комнате, где Фихтнер живет вместе с девятью товарищами, даже на собственной койке, над которой расположена еще одна; тесно и в строю, где он зажат со всех сторон и должен идти, как овца в стаде; стоит только зазеваться и хотя бы на шаг отстать, как тебя уже подгоняют. Он ощущает эту тесноту и в столовой, и в кино, и даже в кафе, не говоря уже о танцевальной площадке. Всегда и везде эта давящая, противная теснота. А Фихтнер с малолетства привык к простору: к лугам, рекам, холмам и долинам. Еще совсем недавно он считал, что не сможет прожить и одного дня без всего этого — без спокойно бредущего стада, неторопливого колыхания мягких овечьих спин, гортанных криков баранов и жалобного блеяния ягнят. Все это накрепко вошло в его жизнь.

Но вот однажды Ульриха вызвали на призывной пункт для врачебного осмотра. У него обнаружили сильную потливость ног и искривление позвоночника, о чем Ульрих знал и раньше, однако ни то, ни другое не помешало ему быть призванным в армию.

Менаду его прежней жизнью и той, которую он должен был вести сейчас, Ульрих не видел ничего общего. Если в той, прежней жизни он вставал на рассвете, шел в загон, открывал ворота и выгонял стадо, если не спал по нескольку ночей, когда овцы ягнились, а во время стрижки шерсти работал до полного изнеможения, то все это имело определенный смысл. Но какой смысл в том, чтобы солдат поднимали среди ночи и везли неведомо куда? Здесь он даже говорить не мог так, как ему хотелось, потому что уставом предусмотрено, что в каких случаях отвечать. Он даже ходить не мог так, как это делали его предки, потому что в армии применяли лишь три вида пешего передвижения: шагом, бегом и строевым, да и то только по приказу. Ульрих до сих пор ни с кем еще не поговорил по душам, не поделился своими чувствами и мыслями, потому что одни не принимали его всерьез и посмеивались над ним, а другие обращались с ним как с малышом, за которым постоянно надо присматривать, чтобы с ним ничего не случилось.

Только Фридерика приняла юношу всерьез. С ней он не стеснялся говорить даже об овцах. Правда, после того, как снял форму. Ему лишь сейчас пришло в голову, что, когда они оба разделись, он без боязни смог все рассказать о себе. Возможно, со временем Фридерика поведала бы ему о традициях казарменной жизни и тем самым помогла поскорее к ним приспособиться. Но она прогнала его, прогнала после всего, что между ними произошло. А ведь с тех пор как Фихтнер стал солдатом, его не покидало ощущение, что с ним должно случиться что-то необыкновенное...

Ульрих расстегнул ремешок каски и сразу же почувствовал, что она уже не так сильно давит ему на голову. Неожиданно бронетранспортер свернул с шоссе на разбитую лесную дорогу. Громко урча, объезжая многочисленные ямы в колдобины, машина медленно продвигалась вперед. Фихтнер немного ослабил поясной ремень. От болтанки, запаха бензина и выхлопных газов его начало мутить, захотелось поскорее на свежий воздух. И Фихтнер не выдержал. Вскочив, он откинул люк над головой и высунулся наружу. Сделав несколько глубоких вдохов, он посмотрел на усыпанное звездами небо, полоска которого уже начала светлеть на востоке. Впереди и позади двигались другие машины. Покачиваясь, словно тяжело нагруженные, они медленно шли в северном направлении. Вскоре они выбрались из леса и поехали по полю.

Фихтнеру захотелось определить, что это за поле, и он высунулся побольше, но было слишком темно, а узкие лучи фар бронетранспортеров светили не очень далеко. Слева виднелись контуры лиственных деревьев. Несмотря на выхлопные газы, Фихтнер почувствовал запах теплой от дождя земли и пробуждающихся от зимней спячки деревьев. Свежестью и медом липы, каштаны и клены запахнут только тогда, когда распустятся почки и появятся первые зеленые, точно лаковые, листочки. Высунувшись в открытый люк, Фихтнер чувствовал себя гораздо лучше, чем внизу.

Колонна свернула влево. Водители переключили скорости. Двигатели грозно заурчали, выбросив вверх сизые облачка выхлопных газов. И вдруг Фихтнер почувствовал резкий удар по лицу. Голова его откинулась назад. Толстая ветвь сорвала с него каску. Потеряв опору, Ульрих свалился внутрь бронетранспортера. Лоб и левая сторона лица горели огнем. Через некоторое время он ощутил прикосновение чьих-то рук, которые осторожно накладывали пластырь на ушибленные места, а потом услышал голос Айснера:

— Ну что ж ты, Фихтнер... Всегда с тобой что-нибудь приключится. — Айснер поднялся и закрыл люк. Садясь, он добавил: — И что-то с тобой еще будет?

Через несколько минут он снова задремал. Фихтнер позавидовал способности Айснера так быстро отключаться и засыпать, а больше всего тому, что ефрейтор через несколько недель уволится в запас.

* * *

В районе сосредоточения наконец-то наступила тишина. Все машины уже вычищены и заняли свои места. Полк полковника Ляйхзенринга расположился в большом сосновом лесу. Третья рота сосредоточилась по соседству с зарослями дуба. На деревьях кое-где сохранились прошлогодние листья. Утреннее солнце отражалось от серо-зеленых бортов бронетранспортеров, окрашивая брезентовые навесы в мягкий желтоватый цвет.

Лейтенант Анерт сидел в люке механика-водителя и смотрел вдаль: на палатки, машины и командный пункт штаба полка. Совсем недавно он, молодой офицер, был назначен командиром взвода. Он впервые участвовал в таких крупных учениях, поэтому все для него было ново и интересно.

Несмотря на тишину и полумрак, в лесу можно было многое увидеть и услышать. Вот где-то неподалеку рубят дрова, видимо для походных кухонь, которые уже готовятся варить обед. Тяжелые бензозаправщики не спеша переезжают от роты к роте. Монотонно стучит дизель, давая ток для штаба полка. В одной из офицерских палаток собрались на инструктаж командиры батальонов и рот. Для самого Анерта работа начнется лишь после того, как майор Пульмейер вернется оттуда в роту.

Время от времени от штаба отъезжал мотоциклист и быстро возвращался. Высокие сосны за просекой стояли в ряд, будто выстроившись на парад, а уголки надрезов, сделанные на стволах для сбора живицы, казались знаками различия.

От штаба полка роту отделяла только просека. Но Анерт хорошо знал, что для него лично путь до этого штаба будет долгим и трудным. Свой первый шаг он сделал несколько месяцев назад, когда его выпустили из училища лейтенантом. Второй шаг, который мог привести его на работу в штаб, Анерт хотел сделать на этих учениях. В душе он надеялся, что командир роты даст ему возможность показать себя.

Солдаты расположились на земле возле бронетранспортеров. После плотного завтрака их клонило ко сну. И вдруг кто-то заиграл на губной гармошке. Это мог быть только Фихтнер. Он всегда носил с собой несколько маленьких губных гармошек различной тональности и играл большей частью народные мелодии. Ульриха называли ходячим песенником, потому что он знал наизусть почти все песни. Он утверждал, что в его селе люди по вечерам и сейчас собираются на площади, как в старые добрые времена, и поют. Солдатам взвода эти рассказы казались такими же странными и необычными, как сам Фихтнер и его довоенная пастушеская профессия.

Но на губной гармошке он играл хорошо, с чувством, и Анерт всегда с удовольствием слушал его.

Фихтнер заиграл песню «У колодца пред вратами». Вдруг один из солдат сказал:

— Послушай, Ульрих, раньше ты играл ее повеселее. А сейчас у меня просто слезы навертываются на глаза.

— Он отказ получил, в этом все дело, — заметил другой солдат.

Кто-то засмеялся и добавил:

— Конечно. Наш Ульрих и красавица Фридерика... Это ведь... Знаете, кого они напоминают? Квазимодо и Эсмеральду. Примерно так.

Говоривший снова засмеялся, но его никто не поддержал. Это был Литош, один из самых молодых во взводе. Ему только что исполнилось девятнадцать. Он был чересчур болтливым, иногда просто назойливым, со всеми разговаривал как с равными, даже с командиром взвода. И всегда у него про запас была какая-нибудь байка, а в разговоре он то и дело употреблял свое любимое выражение: «Примерно так». Эти два слова стали его кличкой. Литош из Берлина, работал раньше на стройке в Марцане, в части же он слыл отличным водителем бронетранспортера.

— Ты думаешь, — недоверчиво спросил кто-то, — он действительно переспал с ней? Может быть, он просто выдумал все это? Он и девушка, о которой мечтает весь полк...

— Готов поспорить, — перебил говорившего другой солдат, — что он сочиняет.

— Не торопись, — возразил ему Литош. — В таком деле женские поступки не поддаются объяснению.

Снова послышался смех. Засмеялся негромко и Анерт. Фихтнер же невозмутимо продолжал играть на гармошке, как будто речь шла вовсе не о нем. Он молчал даже тогда, когда Литош обратился к нему:

— Эй, Улли, оставь-ка свою игрушку и расскажи, как все было? Правда ли, что у нее родинка на бедре?

Все насторожились, ожидая ответа, но Фихтнер молчал.

— Эй, пастух, не оглох ли ты? — уже громче спросил Литош.

Фихтнер не спеша отнял гармошку от губ, похлопал ею по ладони и снова заиграл. На этот раз зазвучала еще одна печальная песня «Охотник дул однажды в рог».

Анерт знал официантку, о которой шла речь. Несколько раз она его обслуживала. Ему запомнилась ее походка — очень спокойная, даже когда кафе было переполнено и ей приходилось спешить. Анерт находил, что походка у нее осторожная, немного стеснительная. А еще ему запомнился ее рот. У нее были полные губы с глубокими, похожими на ямочки уголками, но она почти не улыбалась. Теперь он был уверен, что скорбные складки возле рта Фридерики могли появиться от печальных песен, которые Фихтнер играл чаще всего. И лейтенант мысленно сделал вывод, что, может быть, связь между Фихтнером и официанткой существовала, хотя ему, Анерту, это безразлично. Для него Фридерика Шапц недоступна. Будучи невысокого роста, он не подходил ей даже в качестве временного ухажера. А на явно бесперспективное дело Анерт не привык расходовать ни время, ни силы.

В своей жизни он всего лишь два раза ухаживал за девушками. Первой была светловолосая нежная девочка из параллельного десятого класса, не выше его ростом, которую никто из ребят не замечал. Они подружились и ходили вместе, пока Мануэла в одиннадцатом классе не начала вдруг быстро расти и не обогнала его на целую голову.

Второй была Ганна, с которой он познакомился в Доме армии в Лёбау. Это была энергичная плотная девушка из районного комитета Союза свободной немецкой молодежи, с которой никто не танцевал. Ганна родилась в селе, что расположено между Лёбау и Гёрлицем. Больше всего она была привязана к деревенской жизни и родителям. Несмотря на это, Анерт был убежден, что ему удастся вырвать ее оттуда. Он ухаживал за ней целый год, даже во время подготовки к экзаменам, отчего немного отстал и смог наверстать упущенное только благодаря своему прилежанию. Когда же Ганна узнала, куда его посылают, она наотрез отказалась уехать из родных мест, и Анерт ее больше не видел.

Однако он нисколько не унывал, так как верил, что в один прекрасный день найдет себе жену. Пока что он не чувствовал такой необходимости и считал, что в первые годы службы офицеру даже лучше без семьи. Не надо распылять свои силы. Он с равнодушной усмешкой наблюдал за своими семейными коллегами, озабоченными проблемами жилья, отпуска, устройством детишек в садик. Анерт полагал, что у него все еще впереди, важно только не упустить благоприятный момент. Он хорошо знал, чего именно хочет, и умел сосредоточить все свои усилия для достижения этой цели. Он хотел, чтобы его перевели работать в штаб, и как можно скорее. Он не собирался долго возиться с солдатами.

Став офицером, он решил, что дослужится по меньшей мере до полковника. Ведь в армии рост человека играет второстепенную роль, главное здесь — строгое соблюдение субординации: начальникам и старшим подчиняются младшие по должности и по воинскому званию.

В школе ему четыре года приходилось мириться с тем, что большинство одноклассников называли его «малюткой Михаэлем». А когда он заявил, что станет офицером, дразнить его начали даже больше. Поскольку он относился к числу лучших учеников в классе, то мишенью для острот оставался только его рост. Теперь лейтенант в глубине души мечтал, чтобы случай когда-нибудь сослужил ему службу и направил к нему солдатом хотя бы одного парня из числа его бывших одноклассников.

Неожиданно Фихтнер перестал играть.

— Свиньи вы все... — чуть слышно проговорил он.

Несколько мгновений было тихо, а потом кто-то громко рассмеялся. К нему присоединились и другие.

— Да оставьте вы его в покое! — сказал ефрейтор Айснер.

Литош не сдавался:

— Послушайте, он не понимает шуток. Мы ведь по-доброму... Он давно уже не мальчик... Привык на гражданке целыми днями шататься со своими овечками, вот и одичал, индивидуалистом стал... — не отставал Литош.

— Придержи-ка лучше язык! — оборвал его Айснер.

— Я только подумал, — не отступался Литош, — что он, может быть, после демобилизации придет поработать в нашу молодежную бригаду. Уж там-то он научится, как надо женихаться.

— И все же я добьюсь ее, — сказал Фихтнер. — Вот увидите!

— Кого? Фридерику Шанц? — удивился Литош и с улыбочкой пропел: — Прощай, прелестная служанка! Уходишь ты от нас, чтоб стать пастушкой!

Все громко засмеялись, а Литош добавил:

— Улли, если ты ее добьешься, то три полка выстроятся шпалерами на вашей свадьбе, и все в резиновых сапогах: слезы-то потекут рекой, так я полагаю.

Анерт увидел, что Фихтнер встал и пошел в рощу. Даже под ватником четко вырисовывались его лопатки. Шел он не спеша, как ходят уставшие люди. Лейтенант окликнул Фихтнера, но тот обернулся только на второй оклик. Такое в армии бывает редко, но сегодня Анерт не обратил на это внимания. Он приказал солдату сходить к гауптфельдфебелю за новой каской. Утерянную каску, конечно, раздавили ночью следовавшие за ними бронетранспортеры и танки. Одна каска — не такая уж большая потеря. Все могло быть гораздо хуже. Хорошо, что ветка не сломала Фихтнеру шею. Тогда армейская карьера лейтенанта Анерта застопорилась бы уже после первых месяцев службы. Он задремал, как и ефрейтор Айснер, который исполнял в то время обязанности командира отделения. И никто из них не заметил, когда Фихтнер открыл люк и высунулся из него.

Анерт посмотрел вслед солдату, который удалялся по просеке в направлении походной кухни. Такой человек, как Фихтнер, очень нужен в отделении или во взводе: он всегда дает пищу для разговоров, веселя этим других. Люди, подобные Литошу, потребуются для более важных дел. И еще одно усвоил Анерт за пять месяцев службы: в стрелковом взводе встречаются люди с такими разнообразными характерами, темпераментами и жизненным опытом, что дискуссии и споры всегда утихают сами по себе, без вмешательства командира. В разговорах, подобных только что закончившемуся, Анерт участвовал редко. Во всяком случае, до сих пор. Такие солдаты, как Айснер, сами внимательно следили за тем, чтобы дело не доходило до крайности. Анерту оставалось только наблюдать. Так он больше мог узнать о своих солдатах, чем если бы сидел с ними. Тут надо лишь в нужный момент слегка одернуть их.

Анерт был сторонником соблюдения дистанции. Он считал ненужным влезать в души солдат, пытаться переделать их, наверстать за полтора года службы в армии все упущенное за восемнадцать лет их жизни. Его мало интересовали радости и горести подчиненных, он не собирался постоянно навязывать им свои советы. Это, по его мнению, могло только избаловать их и привести в конце концов к тому, что они станут приходить к нему с каждым пустяком. И когда кто-либо из солдат пытался вынудить его на это, лейтенант направлял их к командиру отделения. Порядок в армии зиждется прежде всего на воинской дисциплине, есть писаные и неписаные законы, которые военнослужащие должны строго выполнять.

Еще во время учебы в офицерском училище Анерт убедился в том, что многие преподаватели и командиры не терпят никаких возражений или критики. Но Анерту было отнюдь не трудно вести себя так, чтобы не вызывать никаких нареканий. Почему же в полку должно быть иначе? Он знал, что многие солдаты думают и поступают точно так же, как он сам. Каких-то восемнадцать месяцев можно и потерпеть. Не надо только постоянно надоедать друг другу. Лейтенант Анерт хотел добиться успеха, продвинуться по службе, а сделать это без помощи солдат он вряд ли сумел бы.

И вдруг в сосновом лесу стало оживленнее. Из длинной, прикрытой маскировочной сеткой палатки, в которой командир полка проводил совещания, вышли командиры подразделений. Среди других Анерт узнал Пульмейера: из всех командиров рот майор был единственным, кто курил трубку. Вот он взял в рот одну из своих походных трубок, табачный дым которой еще можно было кое-как переносить до тех пор, пока майор ее не раскурит. Пульмейер уже десять лет командовал ротой в этом полку и этим очень гордился, чего Анерт никак не мог понять, но о чем, однако, остерегался сказать своему начальнику.

Лейтенант подозвал командиров отделений и приказал им еще раз тщательно осмотреть оружие и снаряжение, опасаясь, что слишком долгое бездействие солдат отрицательно сказалось на их навыках и дисциплине.

Лишь после того как командиры отделений направились к своим солдатам, Анерт спрыгнул с бронетранспортера на землю. И в тот же миг перед ним появился долговязый ефрейтор Айснер, которому Анерт приходился как раз по плечо. У ефрейтора были широкие, мускулистые плечи, которые, казалось, мешали ему, когда он пролезал через люк. Однако бывший сталевар, за что бы он ни взялся, все делал быстро и ловко.

— В чем дело? — спросил офицер, глядя снизу вверх на ефрейтора.

Анерт вообще не любил стоять рядом с высокими людьми. Это лишало его уверенности. Но Айснер раздражал его не своим ростом, а тем, что вел себя как-то сдержанно, осторожно, даже недоверчиво, хотя всегда очень решительно.

— Нам надо позаботиться о Фихтнере, товарищ лейтенант.

— Нам? Вы его командир отделения, так что и заботьтесь.

Светло-голубые глаза Айснера с серо-коричневыми крапинками в радужной оболочке, похожими на искорки, немного сузились.

— Под словом «нам», — пояснил он, — я подразумеваю всех солдат взвода.

— Собраниями у нас, как вы знаете, занимается секретарь комсомольской организации. Пойдите к Литошу...

Айснер, нисколько не смутившись, продолжал:

— С Фихтнером происходит что-то неладное. Когда у нас, в мартеновском, у печи появлялся кто-либо подобный, мы его обычно отсылали вниз. А здесь это не менее опасно...

— Вы слишком все преувеличиваете.

— Нисколько не преувеличиваю, товарищ лейтенант. Анерт глубоко вздохнул.

— Позаботьтесь сами о солдатах своего отделения! — приказным тоном сказал он, показывая тем самым ефрейтору, что разговор окончен, и, повернувшись, направился к палатке командира роты.

Он был уверен, что Айснер еще стоит на месте и смотрит ему вслед. Сам лейтенант боролся с желанием обернуться, и ему удалось пересилить себя только после того, как он представил глаза ефрейтора, светло-голубые недоверчивые глаза, которые не оставляли его в покое. Ефрейтор был одним из тех, кто не хотел приспосабливаться. Он всегда опирался на свой жизненный и трудовой опыт, как будто здесь была не армия, а какой-нибудь завод. Правда, через несколько недель Айснеру предстояло уволиться в запас.

* * *

Майор Пульмейер сидел с командирами взводов и своим заместителем по политчасти неподалеку от походной кухни. На коленях у него лежали карта и блокнот — он знакомил офицеров с конкретной обстановкой. Сколько раз ему приходилось заниматься этим за двадцать лет службы, он уже и не помнил. Обстановка в основном была похожа на сегодняшнюю, и, видимо, так будет всегда. Простым людям, жаждущим счастья, веками приходилось бороться за него, защищая себя от притеснений со стороны тех, в чьих руках было все. Предстояли решительные бои, но бедняки были слишком слабы для того, чтобы одержать победу. Однако немногим более шестидесяти лет назад первый такой удар по капитализму был нанесен в России и увенчался успехом, как и каждый последующий. И так будет до тех пор, пока на земном шаре не останется больше людей, которые притесняют других.

Пульмейер мог думать обо всем этом и одновременно говорить о конкретной тактической обстановке, поскольку одно было связано с другим, и майор непроизвольно придавал своему голосу особую проникновенность, а его богатый офицерский опыт и внутренняя убежденность подчеркивали серьезность его слов. При этом он наблюдал за подчиненными ему офицерами, которые сидели рядом. По выражению их лиц, и особенно по их глазам, он узнавал, насколько внимательно они следят за его мыслями и как понимают тактическую задачу, которую он перед ними ставил.

Сегодня майор то и дело посматривал на нового командира взвода лейтенанта Анерта, который слушал его, как и другие, но в отличие от остальных почти не делал никаких заметок. Правда, само по себе это еще ничего не значило. Для Пульмейера достаточно было и того, что у человека хорошая память, но про себя майор решил сегодня же это проверить. Лейтенант уже более пяти месяцев находился в роте, а Пульмейер знал о нем не больше того, что написано в его личном деле. Ни на одного из командиров взводов, которые служили в его роте, а их за все годы службы майора было около тридцати, ему не потребовалось столько времени, чтобы разобраться в их личных качествах, способностях или слабостях. Возможно, скрытность Анерта объяснялась прежде всего его невысоким ростом. Но уже сам факт, что Пульмейер не знал этого точно, раздражал его. Новичок пока еще не установил тесного контакта с другими командирами взводов, что обычно сделать совсем не трудно ввиду равного служебного положения. Узкие голубые глаза Анерта смотрели внимательно, лейтенант всегда находился как бы настороже. Но, как говорится, в душу к себе он пока не пускал.

До сих пор каждый взводный через пять месяцев службы в роте уже либо добивался первых успехов, либо терпел первые неудачи, а у Анерта не было ни того, ни другого. Его взвод был нелучшим, но и нехудшим. Все пока шло нормально, дисциплина у солдат была хорошая. Может быть, на учениях лейтенант собирался показать себя, свои способности? Как бы там ни было, а майор решил больше не ждать и в ближайшее же время, как только появится возможность, послать Анерта «под огонь». Он хотел понять лейтенанта, узнать об интересах солдат его взвода, которым отнюдь не безразлично (даже если они иногда и делали такой вид), каков их командир: живой, хороший человек или сухарь-службист.

Майор стремился получше узнать Анерта еще и по другой причине. На новый учебный год третья рота вызвала другие роты дивизии на социалистическое соревнование. Рота майора Пульмейера четко сформулировала свои обязательства. На этих учениях, которые по-настоящему еще и не начались, всем сидящим сейчас перед командиром роты придется много потрудиться, чтобы доказать, что им по плечу любые задачи.

Но сейчас Пульмейер не собирался проверять память Анерта. Он ожидал гостя — полковника Шанца, который уже подошел к походной кухне. Командир роты спокойно закончил совещание, напомнил командирам взводов, чтобы они основательно поговорили со своими солдатами о задачах, стоящих перед ними. Каждый солдат должен понять, с какой целью он делает то или другое и как его действия связаны с действиями всей дивизии. Порой солдат целый день едет куда-то, сидя в кузове машины или бронетранспортера, затем долго окапывается в исходном районе, а через несколько часов оставляет свой окопчик, чтобы с ходу форсировать реку, и так далее... И если он не поймет конечной цели и смысла этих действий, то все будет казаться ему пустой тратой времени и игрой в кошки-мышки, которая к тому же и очень дорого обходится. Солдаты неплохо умеют считать. И хотя они многого не видят и многое принимают на веру, ценить время они умеют.

Майор знал все это по опыту общения с солдатами самых различных возрастов. И какая тогда польза от того, что после окончания учений солдата в чем-то упрекают или за что-то хвалят, он все равно не знает точно, за что именно.

Вопросов у командиров взводов не оказалось, и майор Пульмейер отпустил их. Старший лейтенант Фрейер, заместитель командира роты по политчасти, ушел вместе с лейтенантом Анертом. Пульмейера радовало молчаливое понимание, установившееся между ним и Фрейером. Его радовала и работа этого молодого офицера, который до учебы в военном училище был секретарем районного комитета Союза свободной немецкой молодежи.

Теперь майор мысленно обратился к Шанцу, которого он знал уже много лет. Когда Шанц стал заместителем командира полка по политчасти, Пульмейер был командиром роты. На это же время пришлось и годичное пребывание Пульмейера в должности командира батальона. В частности, благодаря Шанцу он без осложнений вернулся в свою роту после неудачи батальона на инспекторской проверке, хотя кое-кто хотел вообще избавиться от Пульмейера.

Шанц взял на кухне две чашки кофе и направился к курилке. Тяжеловесный полковник казался несколько нерасторопным, когда медленно семенил, как сейчас, вытянув вперед руки с чашками. Кофе Шанц любил больше всего. На учениях он иногда мог целый день ничего не есть, лишь бы был кофе. Он не проходил мимо ни одной кухни, не спросив о кофе. Но к майору Пульмейеру полковник пришел не только ради этого. От майора он ждал большего, и тем более сейчас, когда после его повышения дистанция от роты до штаба увеличилась. Но для Шанца это ничего не значило. Время от времени он появлялся в третьей роте, иногда предупредив о своем приходе по телефону, иногда неожиданно. И Пульмейер всегда был рад видеть его.

Пульмейер никак не мог понять, почему Шанц ушел с командной должности, растворился, так сказать, в безликости крупного штаба. Одно он знал твердо: полковник при этом не преследовал никаких личных целей в отличие от тех, кто искал покоя за штабной дверью.

Пока Шанц шел, балансируя кофейными чашками, Пульмейеру вспомнился приезд в полк большой группы офицеров-инспекторов. Они прибыли в конце февраля, и часть группы во главе с начальником занялась проверкой третьей роты.

Начальником был стройный подполковник в очках с квадратными стеклами, которые придавали его мягкому лицу с округлым подбородком более строгий вид. Разговаривая, подполковник не мог сидеть спокойно, а ходил взад и вперед по кабинету Пульмейера и каждый вопрос сопровождал щелчком пальцев, как будто выстреливал в своих слушателей. Подполковник говорил много, и Пульмейер с удовольствием слушал его, потому что тот интересно и убедительно облекал свои мысли в длинные фразы, в которых ни разу не запутался, будто следовал по нити Ариадны. Он умел говорить так зажигательно, что одно его волнение привлекало к нему всеобщее внимание. Но когда подполковник, закончив говорить, выходил из комнаты, майор, как и старший лейтенант Фрейер, с трудом мог вспомнить, что, собственно, он сказал, что посоветовал. Два дня этот подполковник по многу часов держал офицеров в кабинете или клубе, отрывая их от занятий с солдатами. Он говорил об основах политической подготовки и воинского воспитания, а затем опрашивал всех по очереди. На второй день проверки он изложил на заседании партийной группы содержание последней речи Эриха Хонеккера, а затем сделал двухчасовой обзор по истории СЕПГ, постоянно подчеркивая при этом значение откровенного разговора с солдатами.

Шанц терпеливо слушал оратора. Он сидел рядом с Пульмейером и смотрел на присутствующих. В третьей роте насчитывалось всего двенадцать членов партии. Вопросов ни у кого не возникло, и старший лейтенант Фрейер хотел уже закрыть заседание. Как вдруг Шанц попросил слова и обратился к солдатам и унтер-офицерам:

— Ну, товарищи, вы все внимательно выслушали, кое-что записали, а теперь скажите, что вы будете делать со своими записями, прибыв в подразделения?

Солдаты и унтер-офицеры посмотрели на свои заметки, затем переглянулись, однако никто не ответил на вопрос полковника.

— Ну, давайте, говорите! — потребовал Шанц. — Мы здесь в своем кругу.

Айснер оперся на локти и так налег грудью на край стола, что его спина выгнулась.

— На это трудно ответить, товарищ полковник, — проговорил он. — Если я расскажу все так, как только что услышал... Надо бы как-то попроще... Но сначала нужно все осмыслить самому... — Айснер пожал плечами и оттолкнулся руками от стола.

Остальные, в том числе и командиры взводов, поддержали его. Шанц предложил, чтобы товарищи из инспекторской группы пришли вечером в казарму и вместе с членами партии откровенно побеседовали с солдатами. Партийная группа приняла это предложение.

Пульмейер пошел с подполковником в отделение Айснера. Ефрейтор представил инспектирующего и дал ему слово. Когда подполковник сказал, что пришел для того, чтобы откровенно побеседовать с ними, все прислушались. Даже Фихтнер и тот подошел к столу.

— Откровенно побеседовать... — начал первым Литош. — Звучит неплохо. Но чтобы вот так, сразу, товарищ подполковник... Мы ведь впервые вас видим. Почему вы заинтересовались именно нами? Не знаю... Кто вот так, с первого раза раскроет перед вами душу?..

Все негромко засмеялись. Потом и другие высказывались, но за Литошем все-таки осталось первое слово. Айснер и Пульмейер только временами вмешивались в беседу. Говорил большей частью сам подполковник, говорил взволнованно, пытаясь с помощью обобщений объяснить взаимосвязь событий, происходящих в мире, и конкретных задач армии, ссылаясь при этом на ряд руководящих документов и официальных правительственных заявлений. Он старался быть убедительным, но каждый раз терял почву под ногами, как только Литош или кто-то другой из солдат противопоставлял сказанному им вопросы из повседневной жизни: об отпусках, о политическом воспитании, о политзанятиях, на которых нужно отвечать на поставленные вопросы, а если, чего доброго, сам задашь вопрос, то тебе обычно говорят, что это не относится к изучаемой теме. Были затронуты даже такие малоприятные явления, все еще встречающиеся в повседневной жизни, как небольшие злоупотребления и крупные растраты. Затем начали спорить друг с другом, так как Айснер, работая на сталелитейном заводе в Бранденбурге, знал то, что не было известно Литошу, жившему в Берлине. И все-таки эта беседа в казарме оказалась полезной, особенно для подполковника, которому солдаты дали ясно понять, что они подразумевают под словами «откровенный разговор».

Через два дня, когда подводились итоги проверки в целом, инспектора, командиры подразделений и их заместители по политчасти собрались в кабинете партполитработы. Подполковник подвел итоги проверки. Одно он хвалил, другое порицал, на третье указывал, о четвертом спрашивал, отвечал на вопросы на одном дыхании, искусно играя словами. Пульмейер внимательно слушал офицера. По когда тот сел, у майора снова возникло ощущение, что докладчик закончил свое выступление слишком рано, не сказал самого важного. Видимо, и другие офицеры думали так же, потому что все уставились в свои блокноты и молчали.

Тогда поднялся Шанц, поднялся тяжело, словно нехотя. Он поставил кулаки на красное сукно стола и обвел офицеров взглядом. Когда Шанц так вставал, чтобы выступить перед людьми, то обычно на его лице сразу же появлялась добродушная улыбка. Пульмейер достаточно хорошо знал его, чтобы понять, что полковник нашел цель, по которой он сейчас точно и безжалостно будет «палить» своими замечаниями. Поскольку никто не догадывался, на кого или на что он нацелился, в комнате стало особенно тихо.

— Мы слишком много говорим вообще, — негромко начал полковник в установившейся тишине. — Если бы коммунистическое общество создавалось только с помощью речей, оно давно было бы построено. В последние дни все офицеры-инспектора и офицеры полка много говорили о социалистических отношениях в нашей армии. Однажды я подсчитал, сколько раз произносилось выражение «личность солдата социалистической страны»: пятьдесят один раз только после обеда. Причем ни одного солдата там не было. Просто мы слишком много говорим о том, что нам надо делать. Здесь, в полку, я, например, за один день уже три раза слышал пространные ссылки на последнюю речь товарища Хонеккера. Один раз это сделал партийный секретарь, один раз — заместитель командира полка по политчасти и один раз — начальник инспекторской группы. Совещание заняло в общей сложности около шести часов. Трое выступающих говорили почти об одном и том же, повторяя друг друга, и трижды за стол садились, за немногими исключениями, одни и те же офицеры. Должен вам откровенно признаться, что, к сожалению, у вас в полку слишком много времени тратится впустую. — Шанц сделал паузу и, вытащив из папки пачку бумаг, положил ее перед собой на стол. — И на бумаге мы пишем слишком много, — сказал он и хлопнул рукой по этой пачке. — Вот тут сплошные указания, сообщения и требования представить всевозможные доклады, подвести итоги работы штабов от полка до дивизии. Если так будет продолжаться, то нам придется экономить на тиражах наших центральных газет. — Он еще раз хлопнул рукой по пачке бумаг. — Понятно я говорю? Прежде чем что-то сказать или написать, следует спросить самого себя: нужно ли это кому-нибудь? А нужно это прежде всего самим ораторам, так как это, по их мнению, повышает их авторитет в глазах того или иного начальника. Одну из причин нашего многословия я вижу в том, что кое-кто имеет довольно поверхностное представление о солдатах и слишком мало учитывает то, что занимает их мысли и чувства. Чем дальше от полка... — Тут Шанц вскинул вверх обе руки и снова опустил их на стол.

Офицеры полка молчали...

Сейчас полковник медленно приближался к курилке и, хотя внимательно следил за тем, чтобы не расплескать кофе, все же увидел Пульмейера, во рту которого дымилась трубка.

Когда на майоре стеганый комбинезон, он кажется чуть-чуть потолще и пошире, чем обычно. Вообще же в нем все узкое и острое — нос, подбородок, кадык. Насмешники утверждали, что в этом, видимо, виновата его долгая служба командиром роты. Солдаты как наждак, который точит всякого ротного, пока от того ничего не останется.

И еще один недостаток был у Пульмейера — кривые ноги. Поэтому-то майора и выпускали впереди роты во время смотров только зимой, когда полы шинели закрывали его ноги. За это его даже прозвали «кавалеристом». Правда, он никогда не сидел на коне, да никто точно и не знал, какие ноги бывают у кавалеристов.

Все это, однако, майора не трогало, своим прозвищем он даже гордился. Унтер-офицеры и солдаты, прибывающие в третью роту, всегда вначале посмеивались по поводу ног Пульмейера, но это продолжалось недолго.

Шанц подошел к майору, и тот взял у него из рук одну чашку. Усаживаясь, полковник немного кряхтел.

— Ну, Карл, — пошутил Пульмейер, — тебе надо быть теперь особенно осторожным: от штабной работы быстро жиреют и становятся ленивыми.

Шанц засмеялся, потом с наслаждением отпил из чашки первый глоток. На верхней губе у него остались крупинки кофе. Он слизнул их языком и разжевал.

— «Сапожник» Генрих сообщил, что приедет. Это случайность или нет? — спросил Пульмейер после небольшой паузы.

Шанц пожал плечами, а майор, увидев это, подумал: «С каких это пор ты стал таким скрытным? Ведь ты же только что явился из штаба дивизии».

Шанц знал, что Пульмейера не проведешь. Он все распознает каким-то особым чутьем. И поскольку полковнику надо было поговорить с командиром роты спокойно, он удовлетворил его любопытство:

— Один батальон вашего полка получит крылья, точнее говоря, вертолеты.

— Какой?

— Это сейчас как раз и решают полковник Бредов и твой командир полка. — Шанц снова отхлебнул крохотный глоток кофе из чашки.

От походной кухни доносился запах горохового супа. Солнце начало греть сильнее. Еще когда полковник шел через лес, шинель казалась ему лишней. Застывшие капельки смолы на стволах сосен лучились, как янтарь. В районе сосредоточения была тишина — не сонная, а какая-то особенная, свидетельствующая о напряженной, целенаправленной деятельности находящихся здесь людей. Штабы занимались своей работой, планируя переброску войск и бои, использование боевой техники и вооружения, прорабатывая варианты на оборону и наступление.

Шанцу всегда нравилась подготовительная фаза учений, во время которой еще не было большой спешки. Для политработников — это самое удобное время, чтобы проводить массовую политико-агитационную работу. Когда же войска начнут выдвигаться вперед, приступят к занятию и оборудованию позиций, когда они на полигонах начнут поражать цели, открывая по ним огонь из всех видов оружия, чем, собственно, и будут заняты почти все солдаты и офицеры, тогда политработник должен убеждать не словом, а личным примером. Он обязан быть там, где нет командира, или там, где труднее всего. Там он должен создавать атмосферу спокойствия и уверенности, потому что для солдат особенно много значит забота о таких насущных потребностях, как сон и еда. В районе сосредоточения Шанц каждого политработника заставит идти к солдатам, в роты и взводы.

После того как Шанц уехал вчера из поселка, мысли его то и дело невольно возвращались к дочери. Во время поездки на машине он разговорился с водителем о современной сельскохозяйственной технике для уборки урожая. Оба, вспомнили, как когда-то пекли картошку в полевых кострах, вспомнили осенние деревенские запахи, дым, расстилавшийся над полями, подобно туману. Шанц невольно подумал о Фридерике. Когда он сидел в кабинете у генерал-майора Вернера и делал заметки по обстановке, нанося на свою карту необходимые сведения на предстоящие учения, то нашел на ней маленькое озеро, в котором много лет назад купался во время штабных учений. Почти по всему берегу озера рос густой камыш, отгораживая воду от берега сплошной желто-зеленой стеной. Глядя на это маленькое голубое пятнышко, Шанц представил, как хорошо было бы показать как-нибудь это озеро дочери.

Полковник думал о Фридерике со смешанным чувством радости и боли. Он чувствовал, что снова обрел дочь. Их отношения изменились в лучшую сторону, и он понял, насколько одинока она сейчас. Он увидел в ней женщину, он осознал вдруг, что мужчины говорят и думают о ней, но в то же время он понял и женщин из поселка, которые терпеть не могут Фридерику. Он не раз вспоминал свое вчерашнее прощание с дочерью, когда она дала ему половинку фотографии и попросила помочь ей. С Фридерикой явно что-то произошло. Она никогда не была такой беспокойной и никогда не тревожилась, если речь шла о мужчинах. Сейчас в ней открылось что-то такое, в чем он может ей только позавидовать. Она, видимо, вступила в тот возраст, когда женщина может отказаться от всего на свете, только не от своего идеала, думы о котором в равной мере переполняют ее радостью и печалью. У Шанца в жизни такого уже не будет. Его любовь была совершенно другой. И хотя она не была поверхностной, в ней все же чего-то не хватало, что-то прошло стороной, не затронув сокровенных струн его души. Он всегда это ощущал, когда видел, что делает любовь с молодыми людьми, когда они из-за нее забывают обо всем. Шанцу от души захотелось помочь дочери.

Он повернулся к Пульмейеру и спросил:

— Не знаешь ли ты майора Виттенбека, артиллериста?

Пульмейер смотрел в эту минуту вдаль, на рощу, и Шанц не был уверен, расслышал ли майор его вопрос. Пульмейер неожиданно встал, вынул из кармана кожаную перчатку и быстро протер ею свои сапоги. Шанц сразу догадался, кто приближается к роте. Пульмейер быстро пошел к дороге, которая отделяла расположение роты от штаба полка. Через минуту Шанц увидел, как он идет уже по краю просеки с полковником Бредовом, направляясь, видимо, к бронетранспортерам роты.

В прошлом году на одном из партийных собраний в штабе Шанц, критикуя Бредова, высказал несколько замечаний в его адрес, сославшись на то, что о нем говорят солдаты: «Вот увидишь, когда Бредов уволится в запас, он станет чистильщиком обуви!»

Кое-кто из офицеров тогда резко обрушился на Шанца: мол, легко высказываться подобным образом, это может развеселить, и только. Ведь дисциплина и порядок в дивизии от этого не улучшатся, да и офицеров не станут уважать больше. Порядок и дисциплина в армии подчас начинаются именно с чистых сапог и правильного ношения фуражки, с утюжки брюк и стрижки волос по-уставному.

В своем ответе Шанцу Бредов порекомендовал политработникам уделять больше внимания подобным мелочам, а большинство офицеров, говорил он, проходят мимо недопустимых явлений и даже посмеиваются над теми, кто неутомимо борется с нарушителями дисциплины. Шанц не остался в долгу и в ответном слове подчеркнул различие между стремлением к порядку и дисциплине и причудами отдельных офицеров. К причудам, как известно, люди подлаживаются быстро, как к привычкам учителей, и такая чрезмерная, но односторонняя требовательность офицеров уже не дает должного результата. Исход боя решают отнюдь не безукоризненно вычищенные сапоги...

Шанц смотрел вслед Пульмейеру и Бредову, которые остановились у первого бронетранспортера. Видимо, Бредову не в чем было упрекнуть командира роты относительно маскировки и чистоты машин, и они пошли дальше. Бредов на своих коротких ногах делал маленькие шаги, и поэтому всегда казалось, что он спешит. Когда же на нем был ватный комбинезон и в его движениях не было быстроты, он выглядел угловатым.

Полковник Бредов расспрашивал Пульмейера о командирах отделений и взводов. Он интересовался, сколько они служат в роте, какой у них опыт. Когда они приближались к расположению третьего взвода, солдаты собирались разойтись, но вдруг послышалась громкая команда лейтенанта, и Анерт заторопился навстречу начальству.

«Только бы не упал», — подумал Литош, глядя на командира взвода. При этом он невольно вспомнил с грустью свою стройку в Марцане. Когда туда приходили гости, ребята сразу же приступали к делу — говорили о браке в работе, об отставании или об ускорении темпов строительства. Там гости вели себя не как начальники, а как товарищи, так что не надо было обдумывать каждое слово, прежде чем сказать что-то. А во время перерыва начальство в цех вообще приходило только в том случае, если произошло ЧП. На первом месте там всегда была работа и люди, которые ее делали. Кое-что оттуда, со стройки, неплохо было бы перенести и в армейскую жизнь. Так думал Литош.

Солдаты ждали начальство. Лейтенант первым повернулся кругом и пошел к своему месту у замшелого пня, солдаты не спеша последовали за ним. Полковник Бредов и Пульмейер стояли в нерешительности. Они не могли идти дальше, так как понимали, что солдаты чего-то ждут. И тут Анерт принял решение. Он достал из бронетранспортера два складных стула, и офицеры сели на них спиной к машине. Одной беседой больше, одним перерывом меньше. Лейтенант стоял рядом с полковником, держа руки за спиной, и неотрывно смотрел на него, чтобы сразу же среагировать на его жест или слово.

Литошу такие беседы не нравились. В большинстве случаев от них было мало пользы. Начинались они обычно с общих вопросов, а заканчивались поучениями: «Ну, товарищи, как настроение? Как пища? Может быть, имеются какие-то жалобы? Есть ли у вас вопросы? Эти учения, товарищи, видите ли...» и так далее.

Все это были общие слова.

К майору Литош никогда не чувствовал неприязни. Даже с самого первого раза он не отпугнул его. Но сейчас он вряд ли будет говорить. Скорее всего, он постарается взглядом своих серых глаз удержать кого-либо из солдат от выступления, а кого-то из них, напротив, подтолкнуть к такому выступлению.

Беседа началась почти так, как и предполагал Литош. Во время разговора полковник то одной, то другой рукой опирался о свое колено. Чуть позже он снял фуражку и положил под стул. Он выглядел усталым и немного нервничал. Усталость Литош ему прощал, она ведь не считается с воинским званием. Но почему полковник чувствовал себя так неуверенно перед солдатами?

Волосы у полковника были почти бесцветные. Кто знает, сколько лет он носит все эти каски, пилотки и фуражки? В Берлине к ним на стройку одно время регулярно приезжал на лошади старик, который собирал отходы пиломатериалов или металлолом. Шерсть у его лошади была и не коричневая, и не серая, а такая, как волосы у полковника, сидящего рядом с Пульмейером.

Лейтенант Анерт внимательно слушал, что говорил проверяющий. Время от времени, когда полковник что-то подчеркивал или задавал очередной вопрос, он согласно кивал. Солдаты отвечали кратко, осторожно и без особой охоты. Литош попытался представить себе полковника без формы. Тогда в нем не останется ничего заметного, за исключением глаз. Они у него светло-голубые, как небо в морозный день на восходе солнца. Эти глаза видят все, от них не скроешься. Они остановились на Литоше еще до того, как полковник обратился к нему с вопросом:

— А вы, товарищ? Какая у вас была профессия до армии?

— Я строил дома, товарищ полковник.

— Где именно?

— В Берлине, в Марцане.

Бредов кивнул и проговорил:

— Отлично! Строитель — это прекрасная профессия, когда знаешь, для кого строишь. Значит, вы помогали выполнять нашу программу социального строительства...

Литош согласно кивнул и тихо произнес:

— Можно и так сказать...

Бредов перевел взгляд на другого солдата. Литош не понимал, как эти глаза не замечают, что солдатам сейчас очень хочется поострить, подремать или покурить. И тогда он сам спросил офицера, можно ли закурить. Полковник разрешил. У майора в зубах оказалась трубка. Видимо, она, уже набитая, лежала наготове у него в кармане, потому что он первым выпустил дым изо рта. Литош предложил полковнику сигарету, и все почувствовали себя свободней. Даже Бредов немного оттаял. Перекур объединяет людей так же, как хоровое пение или коллективная выпивка. Сразу же начались разговоры. Послышался смех. Все смолкли только тогда, когда один из солдат спросил, как долго продлятся учения.

— Дней восемь — десять... — ответил полковник. Услышав это, кто-то выпалил:

— И половины было бы достаточно!

Полковник кивнул, но вовсе не в знак одобрения. Он наклонился и загасил в песке наполовину выкуренную сигарету. Этим он снова нарушил контакт, который возник у него с солдатами несколько минут назад.

— Вам все это кажется, видимо, слишком долгим, да? — спросил он. — И учения, и срок службы...

Это не было ни вопросом, ни утверждением. Литошу, например, в словах полковника послышался прямой укор. Может быть, послышался только ему, потому что другие восприняли замечание Бредова скорее как шутку. Некоторые даже одобрительно засмеялись, соглашаясь с полковником, за спиной которого вдруг появилась фигура Шанца. Все шутя начали высказывать свои предложения относительно продолжительности срока службы и, расхрабрившись, дошли до того, что ограничились одним месяцем.

Тут кто-то вскочил с места и смеясь закричал:

— Собираем вещи, ребята! Мы и так слишком задержались здесь!..

Солдаты зашумели, перебивая друг друга. Пульмейер молчал, ни во что не вмешиваясь.

Анерт сделал серьезное лицо, сразу стал немного похож на полковника и громко выкрикнул:

— Тихо!

Все умолкли, только один солдат, который сидел чуть поодаль, продолжал смеяться до тех пор, пока не обратил внимания на внезапно наступившую тишину.

— Я не понимаю, — вполголоса проговорил полковник, оглядывая всех, — что вы нашли в этом смешного?

Литош услышал негромкое покашливание. Это было вежливое предупреждение Шанца, но Бредов не понял его и продолжал говорить. В его словах все заметнее звучало раздражение. Наконец полковник, спохватившись, постарался говорить спокойнее и проникновеннее, но почувствовал, что солдаты больше не слушают его, что вообще нет никакого смысла продолжать разговор, потому что контакт с ними потерян. Но, понимая это, проверяющий все же продолжал говорить, считая необходимым довести до солдат всю серьезность своих аргументов.

Бредову навсегда запомнился день 15 августа 1951 года, когда во время одной из демонстраций ему пришлось познакомиться с резиновыми дубинками полицейских. С тех пор он не признавал компромиссов. В сентябре, выйдя из берлинской больницы, он сразу же направился в ближайшее отделение народной полиции, а через два дня надел синюю форму.

Свистящий звук резиновых дубинок, глухие удары по голове и плечам Бредов не забыл до сего времени. Он помнил, как упала под ударами полицейских Хильда. Из носа и рта у нее текла кровь, бледное лицо девушки, казалось, раскололось на сером булыжнике мостовой, как тонкое стекло. У нее обнаружили перелом затылочного позвонка и внутреннее кровоизлияние. Когда несколько недель спустя он, уже в форме полицейского, навестил Хильду в больнице, она, не узнав его, закричала от страха. Их любовь и мечты о совместном будущем оказались разбитыми.

Все это навсегда сохранилось в памяти Бредова, и ему становилось легче только тогда, когда перед его мысленным взором всплывало серое от страха лицо того полицейского, которого он схватил за горло и не отпускал, пока сам не получил удар по голове.

Тот день повлиял на всю дальнейшую жизнь Бредова. У него появилось чувство предубеждения ко всему, что идет оттуда, с той стороны. С такой же неприязнью он относился и ко всем единомышленникам тех полицейских (будь они в форме или без нее), которые вольно или невольно помогали этому насилию и жестокости, делая в то же время вид, будто все это их нисколько не касается. Каждый раз, когда Бредов сталкивался с проявлением равнодушия, он испытывал разочарование и обиду. В последнее время его все чаще охватывало возмущение. Оно постепенно накапливалось в нем и однажды могло прорваться наружу. Его возмущало даже невысказанное несогласие солдат с чем-нибудь, не говоря уже о явном непринятии того, ради чего он живет. Даже если оно облекалось в шутку, он и тогда мысленно негодовал. Он не терпел длинных, свалявшихся волос, импортных полиэтиленовых пакетов, джинсов с фирменными этикетками и других вещей с наклейками западного производства, поскольку они ассоциировались у него не только с легкомыслием. Он считал, что все эти вещи, войдя в привычку, в моду, в конце концов определят и образ поведения молодежи.

Вот и сейчас солдаты как ни в чем не бывало рассказывали анекдоты о военной службе и считали дни, оставшиеся до увольнения в запас. И это в то время, когда агрессивные крути за рубежом объявляют нейтронную бомбу чуть ли не самым гуманным оружием, потому что очень хотят иметь ее на вооружении. В такие минуты Бредову казалось, что он снова слышит свист резиновых дубинок над головой, и он невольно думал о тупой жестокости тех, кто сегодня разгоняет демонстрацию молодежи, а завтра готов пойти гораздо дальше. Перед его глазами вставали женщины и дети — беззащитные жертвы всяких агрессий и войн. Тогда в душе у него поднималось раздражение. Он хотел бы говорить проникновенно и убежденно, а оказывался чаще всего просто резким. Он хотел бы убедить своими словами других, а на деле только будоражил их. И чем яснее Бредов понимал, что солдаты внутренне отдаляются от него, тем чаще начинал отчитывать их.

— За что вы так обрушились на нас? — спросил вдруг Литош. — Будто мы совсем слепые...

Томительная тишина повисла над поляной.

Шанц понимал, что внезапно наступившее молчание вызвано разными причинами. Одних слова Бредова задели, и они смотрели в землю, чувствуя, видимо, справедливость критики в их адрес. Другие не соглашались с ним, а третьим все это было безразлично, и они считали рвение проверяющего офицера по меньшей мере странным.

Но сейчас было необходимо направить их мысли в нужное русло, заставить их хотя бы задуматься, помочь им лучше разобраться в сложившейся ситуации. Для такой беседы с сорока юношами нужен был особый подход, а Бредов, к сожалению, не был готов к этому. Аргументы убеждают не сами по себе, их еще требуется умело преподнести.

Повисшее тяжелое молчание прервал сигнал на обед. Это был очень удобный предлог для окончания беседы, и Шанц и Бредов покинули расположение роты. Бредов шел быстро, торопливо, и, только оказавшись в роще, освещенной горячим полуденным солнцем, полковник несколько успокоился.

Отломив около надреза на сосне кусочек желтой, как мед, смолы, Шанц поцарапал его, понюхал и удивился тому, что не уловил почти никакого запаха. И все же в лесу в этот час уже по-летнему пахло смолистым деревом. На некоторое время Шанц полностью отдался воспоминаниям. Мысли легко уносили его в прошлое, перекликаясь с настоящим, возвращались к сегодняшней, явно неудавшейся беседе. Постепенно Шанц снова обрел спокойствие, без которого он не смог бы вести столь важный разговор. Бредов, казалось, понял, что Шанцу хочется с ним поговорить, и не пошел к командному пункту кратчайшим путем, а свернул налево.

Шанц не знал, с чего начать. По его мнению, Бредов сейчас должен был бы сказать, что после обеда намерен вернуться в роту Пульмейера и довести до конца разговор с солдатами. Если бы Бредов ему заявил об этом, Шанц смог бы спокойно пообедать, а затем поехать дальше, чтобы разыскать майора Виттенбека.

Пока шли, полковник Шанц думал о том, что многие формальные беседы в подразделениях объясняются неуверенностью или недостаточным опытом некоторых молодых командиров взводов и рот или обусловлены их чрезмерной служебной занятостью. Однако с Бредовом все обстоит иначе. Почему, например, он бывает таким недоступным, строгим и холодным? Может быть, его специально держат подальше от солдат? Или заваливают работой, где он почти незаменим — на командном пункте, у карты, в процессе планирования и организации учений? Во время проведения таких учений все в штабе убеждаются, что Бредов обладает широкими военными знаниями и умеет применять их на практике. Он превращает их в приказы и решения, в которых учитывается все: от состояния путей движения до особенностей местности. В такие дни ему подчинены тысячи людей, которые быстро и уверенно выполняют эти приказы, и никого не пугает холодная строгость полковника. Не достаточно ли этого? Не удовлетвориться ли этим? Может быть, вообще не нужно стремиться к тому, чтобы каждый офицер был еще и хорошим воспитателем?

Насколько знал Шанц, люди, подобные Бредову, существовали всегда. Однако, по-видимому, правильнее было бы доверять им оперативную работу и держать их подальше от солдат. Эти мысли настроили Шанца на примирительный лад.

Вскоре они дошли до района сосредоточения, ограниченного рвом шириной метров пять-шесть, по дну которого струилась чистая вода. Кругом лежали поваленные сосны с обрубленными сучьями. Бредов уселся на один из стволов и, подняв с земли сосновую шишку, принялся разминать ее пальцами.

Шанц закурил.

— Они на самом деле такие или только делают вид? Я имею в виду, такие равнодушные ко всему, что связано с выполнением воинского долга? — сквозь зубы раздраженно спросил Бредов.

Шанц относился к числу людей, которые умеют слушать собеседника. Он не раз замечал, что, чем внимательнее слушаешь собеседника, тем раскованней он себя чувствует, тем спокойнее протекает разговор.

— Иногда меня просто охватывает страх, — продолжал Бредов. — У них же нет никаких идеалов! Все цели и желания сводятся к приобретательству. — Постепенно он заговорил более миролюбиво. — Мы костьми ложились, трудясь на благо нашего государства, а они только корчат недовольные рожи. Как дети, которые ждали, что после окончания школы им подарят мопед, а вместо этого получили велосипед. Иногда мне кажется, что свои двадцать лет они прожили вовсе не здесь, а где-то там, вдалеке, и к нам только что приехали. И мне становится страшно, а тебе?

Ничего не ответив, Шанц кивнул. Он хотел, чтобы Бредов выговорился до конца. Шанца интересовало, действительно ли полковника волновало его мнение или он просто хотел выговориться после неудавшейся беседы с солдатами и теперь искал причину собственной неудачи.

— В чем тут дело? — продолжал Бредов. — Почему они такие? Объясни мне это!

— Ты все несколько упрощаешь, Генрих. Хочешь, чтобы я растолковал тебе то, что объяснить очень трудно. Это можно понять только в том случае, если ты постоянно находишься среди солдат. Но когда ты, придя в подразделения, интересуешься прежде всего начищенными сапогами, то у тебя не остается времени побеседовать с их владельцами. Может, эти молодые люди потому такими и выросли, что на гражданке сталкивались лишь с теми, кто постоянно ругал их, упрекал и подозревал во всех смертных грехах вместо того, чтобы дать ответ на поставленные вопросы.

— А теперь ты все упрощаешь, Карл. Молодое поколение! Завтрашние хозяева жизни! Это лозунги, но на деле все обстоит иначе. Разве можно им доверить будущее? Они же не уберегут его. Убеждения для них ничего не значат, самое важное — это вещи. Дисциплина и порядок, умение отказаться от чего-то личного в интересах общего дела — где это у них? Вряд ли кто-либо из этих ребят захочет сделать по своей инициативе чуть больше, чем необходимо. Я лично их не понимаю, и это меня очень огорчает.

Бредов переложил шишку из одной руки в другую, а затем бросил ее в ближайшее дерево.

— Какой батальон полетит на вертолетах? — спросил Шанц.

— Первый.

— Значит, и рота Пульмейера?

Бредов кивнул.

— Я на твоем месте возражал бы, — посоветовал Шанц. — Я предложил бы командиру дивизии другие роты. Как нее ты можешь такую сложную боевую задачу доверить этим равнодушным, недисциплинированным и эгоистичным, как ты говоришь, парням?

Бредов ничего не ответил. Он встал и принялся ходить взад и вперед, с силой вдавливая каблуки в землю. Шанц продолжал говорить. Он высказал все, что у него накипело по отношению к Бредову. Он понимал, что оперативные способности Бредова хороши в штабе, но ведь ему слишком часто приходится иметь дело с солдатами. Разве может он командовать ими, если не понимает их и не доверяет им?

— Меня удивляет, что ты до сих пор все еще служишь в армии, Генрих. Если верить тебе, то выходит, что эти люди не в состоянии выиграть даже самого маленького боя. Может быть, ты считаешь, что ты здесь единственный настоящий коммунист, которого к тому же заставляют заниматься бесполезным делом?

Бредов замедлил шаг, но не остановился. Будто заведенный, он продолжал ходить взад и вперед.

— Тебя-то, конечно, они нисколько не волнуют? — спросил он наконец.

— Да, меня волнуют не они, — откровенно признался Шанц. — Меня беспокоит судьба таких людей, которые, как ты, не верят в молодежь и в каждом их вопросе видят провокацию. Разве это вина восемнадцатилетних и двадцатилетних юношей, что слова «классовая борьба» им знакомы только по книгам, а понятие «классовый враг» они воспринимают как исторический термин? Для тебя эти слова имеют свой смысл, а для них — свой. Перед ними классовый враг выступает не с резиновой дубинкой и не с винтовкой, а с различным дефицитным барахлом, и вид у него вовсе не такой, какой сразу вызвал бы ненависть. А ты кричишь на них и, вместо того чтобы помочь им разобраться, что к чему, только отталкиваешь от себя. В результате же некоторые из них действительно превращаются в тех, за кого ты их принимаешь.

Бредов остановился перед Шанцем, и тот невольно взглянул на его сапоги — блестящие, начищенные сапоги, только на левом носке и на подъеме проступило несколько коричневых пятен. Шанцу вдруг захотелось запачкать эти сапоги, залепить их землей.

— Все? — спросил Бредов.

Шанц кивнул:

— На сегодня все, Генрих. Я многое мог бы тебе сказать, но пока с тебя довольно. И вот еще что. — Он встал и, посмотрев полковнику в лицо, добавил: — Знаешь, когда-нибудь мы будем отстранять от работы тех, кто своей заносчивостью и начетничеством наносит больше вреда, чем пользы.

При этих его словах Бредов повернулся кругом и пошел прочь. Шанц понимал, что испортил с ним отношения, но только так его и можно было пронять. Конечно, это больно, однако необходимо, ведь Бредов занимал довольно высокий пост, а после учений, видимо, займет более ответственную должность. Шанцу хотелось знать, способен ли полковник Бредов понять свои ошибки и измениться или уже относится к числу неисправимых. В жизни таких, как он, наверное, был период, когда они молчали, вместо того чтобы спрашивать, и заучивали наизусть, вместо того чтобы думать. В какой-то момент они, видимо, решили, что уже добрались до своей станции, а дальше могут ехать бесплатно, не беспокоясь ни о чем. Такие люди были подчас нетерпимы и несправедливы и политические основы преподносили молодежи как теорему Пифагора. Живая философия и марксистское мировоззрение, которые мы исповедуем, стали для них чем-то вроде расписания поездов или рецепта из поваренной книги, где все предусмотрено с точностью до минуты, до грамма.

Насколько все это присуще Бредову, Шанц должен был узнать непременно, так как от оценки действий Бредова за время учений будет зависеть и решение, которое примут после их окончания генерал-майор Вернер и другие начальники, когда зайдет речь о дальнейшем продвижении по службе полковника Бредова. Шанц считал, что все надо выяснить уже сейчас, потому что Бредов находится в дивизии почти два года, а они многое упустили, многого не замечали и в принципе мало чем ему помогли.

Полковник Бредов скрылся за деревьями. Шанц встал, но пошел не к своей машине (после неудавшейся беседы с солдатами он не мог просто так уехать из района сосредоточения), а в расположение третьей роты.

* * *

Старший лейтенант Фрейер собрал членов партии на совещание. Повесив на задней дверце бронетранспортера карту района учений, он коротко обрисовал политическую обстановку в Европе, а затем перечислил, какие силы НАТО противостоят армиям Варшавского Договора.

Далее Фрейер сообщил членам партии, что в последних маневрах НАТО в общей сложности участвовало более миллиона человек и что военное руководство блока исходит из того, что в результате возможного внутреннего кризиса в одной из социалистических стран возникнет очаг напряженности, который блок НАТО попытается использовать для внезапного начала войны, чтобы в короткое время захватить стратегическую инициативу и достичь своих агрессивных целей. Фрейер более подробно остановился на этих целях, рассказал о многочисленных попытках стран — членов НАТО спровоцировать внутренний кризис в ГДР и других социалистических странах. И только после этого старший лейтенант перешел к дивизионным учениям.

Когда Шанц подошел к собравшимся, он увидел, что слушают Фрейера не только члены партии. Даже солдаты, стоявшие у бронетранспортера, придвинулись поближе.

— Вы меня поняли, товарищи? — спросил Фрейер. — Вы должны знать, и не только вы, но и все солдаты в роте, что успех учений зависит от каждого из нас. Если кто-то этого не поймет, то все наши усилия могут оказаться напрасными. Конечно, это трудная задача, и бывает очень неприятно, когда ты объясняешь, а кто-то недоверчиво ухмыляется тебе прямо в лицо. Однако не следует сдаваться. Мы ни на кого не собираемся нападать, но если все-таки придется воевать, то мы должны нанести такой удар, чтобы враг не смог опомниться.

Шанц понял, что здесь ему нечего делать. Он запишет в свой блокнот лишь новую фамилию — Фрейер. Этого старшего лейтенанта нельзя упускать из виду. Уходя из роты, полковник Шанц думал о том, что солдаты, возможно, уже позабыли о встрече с Бредовом, а служба продолжается. На первый план выдвигаются более важные дела. Так иногда бывает и дома. Родители все еще спорят между собой из-за детей, а сами дети давно забыли и о полученном ими выговоре, и о том, по какому поводу возникла в семье ссора. В хорошем настроении полковник Шанц направился к своей машине.