26

Никогда еще Уэйт не питал к кому-нибудь такого отвращения, как к этому лейтенанту. Он был противен Уэйту буквально всем. И подчеркнутой безукоризненностью своих манер, и отлично отрепетированными жестами, и этими бесстрастными вопросами, вылетающими один за другим, как пули из автомата. Но всего противнее было напускное и насквозь фальшивое лейтенантское дружелюбие, стремление все время этак свысока похлопать по плечу бедненького новобранца.

Уэйт был уверен, что, будь этот лощеный хлыщ не следователем из военной полиции, а взводным сержантом-инструктором, жизнь его подчиненных наверняка была бы сущим адом. Уж этот спесивый барин ни за что не дал бы солдатам пощады, драил и мордовал их с утра до ночи, чтобы все кругом сияло и блестело, не позволял бы [302] не то, что шаг, а и полшага сделать в сторону, жилы вытягивал бы ради уставов, наставлений, инструкций и параграфов. Для таких типов, как этот лейтенант, люди вообще не существуют. Они их просто не видят. Их идеал — отшлифованные до зеркального блеска манекены, вышколенные автоматы. И единственный залог этого — железная дисциплина, жесточайшее и беспощадное подавление любого свободного вздоха, измывательство и хамство.

«А что, — подумал вдруг Уэйт, — если бы нам вместо Магвайра дали в старшие «эс-ины» это чучело? Изменилось бы что-нибудь во взводе?» И тут же сам себе ответил, что, скорее всего, ничего бы не изменилось. Разве что только к физическим расправам добавились бы еще духовные истязания.

Представ перед глазами следователя, он сперва побаивался, сможет ли до конца держаться указанной ему версии, не сорвется ли. Действия лейтенанта быстро убедили, что эти опасения напрасны. Ведь как все началось...

«Я хочу, сынок, — заговорил тогда с ним лейтенант, — чтобы ты помог мне навести тут у вас порядок. Давно пора очистить это болото. И с твоей помощью, я думаю, мы это быстро сделаем. Согласен? Покончим раз и навсегда с такими типами, как Магвайр, отобьем у них охоту впредь злоупотреблять властью, ладно?»

Уэйту очень хотелось тогда поверить этим елейным словам. Да только он отлично знал, что лейтенанту наплевать, кто и как измывается над солдатами. У него же одно на уме — чины и повышения. Правда, в конце концов можно было бы и с этим примириться — пусть каждый получит то, что ему надо. Жалко ему, что ли, если лейтенант получит капитанские погоны, лишь бы это хоть чуть-чуть помогло солдатам, облегчило их жизнь. Но этого же все равно не будет. Смешно даже думать, что этот пижон сможет тягаться с Магвайром. А если он и победит штаб-сержанта? Если тому все же дадут пинка под зад? Разве что-либо изменится? Ровным счетом ничего. Вместо Магвайра станет Мидберри, а за его спиной останется все тот же проклятый корпус морской пехоты, вся его иерархия. И эту махину никому не сломать. Нет такой силы, чтобы с ней справиться. Тем более уж не этому плюгавенькому лейтенантику. Сидит вот тут, строит из себя Пинкертона, а у самого в голове одна мысль, как бы схватить очередной чин. И отлично знает: посмей он хоть [303] чуть-чуть корпусу хвост прищемить, не видать ему капитанских погон как своих углей.

* * *

Войдя в кубрик, Мидберри громко объявил, чтобы все сидели на своих местах — следователь собирается проверить всех их на детекторе лжи. И тут же добавил, что дело это сугубо добровольное, и кто не желает, может сразу отказаться. Именно так записано в Едином дисциплинарном кодексе, статья 31-я. Даже если лейтенант вздумает нажимать, станет угрожать, пусть не боятся — заставить их он не имеет права. Солдаты сразу же смекнули, куда он клонит, дружно закричали, что им все ясно и пусть лейтенант не рассчитывает, на пушку он их не возьмет. Обрадованный такой реакцией, Мидберри тут же ретировался из кубрика.

Допросы продолжались весь день, лейтенант перетаскал к себе в предбанник чуть ли не весь взвод, без конца гонял Мидберри то за одним солдатом, то за другим.

Как только очередной выскакивал из предбанника, его тотчас окружали и те, кто уже успел побывать на допросе, и ожидавшие своей очереди. Первых интересовало только одно: не отступил ли тот, не дай бог, от обговоренной версии, не подвел ли остальных. Вторые любопытствовали, чем интересуется лейтенант, о чем спрашивает. Это бесконечное движение, хлопанье дверьми, разговоры, взгляды, перешептывания продолжались до вечера. Наконец явился Магвайр, приказал построиться на ужин. Когда взвод выстроился, он прошелся, как обычно, перед строем и объявил, что завтра с раннего утра допросы продолжатся. «С раннего утра, — усмехнулся он, — разумеется, по офицерской мерке — часов этак в восемь-девять. Конечно же, не с половины пятого, когда объявляется подъем в учебном центре».

Уэйт видел, что многие одобрительно ухмыльнулись этой шутке. Улыбались не только остроумию сержанта, но и тому, что, значит, завтра опять занятий не будет, можно будет валять дурака. Сам Уэйт почему-то никакой радости или облегчения от этого не испытывал. Думал, что следствие продлится только один день, и все уже останется позади. А тут вот, оказывается, еще один день [304] надо будет мучиться, сдерживать себя, ожидать чего-то. Уж лучше бы заниматься, чем вот так нервы трепать. Пропади оно все пропадом, лишь бы поскорее с острова вырваться...

После ужина Магвайр с Мидберри вдруг решили нарушить обычный распорядок — взводу объявили, что все пойдут в кино. Показывали новейший фильм — «80 дней вокруг света». Обрадованные солдаты сразу забыли и о тяжелом дне, и о всей нервотрепке. Фильм они смотрели с удовольствием, часто смеялись, особенно, когда бедные путешественники попадали во всякие передряги. Уэйту фильм тоже понравился, он даже вроде бы почувствовал облегчение, будто камень с души сняли. Но под конец он неожиданно задремал и проснулся только, когда в зале зажегся свет и все оживленно загалдели.

Потом, правда, когда взвод вернулся в казарму и все улеглись по койкам, он пожалел, что спал в кино. Сон этот снял усталость от напряженного дня, и теперь он никак не мог забыться, молча лежал на спине, прислушиваясь к сонным вздохам и похрапыванию соседей. Хотел было даже встать и пойти поболтать с дневальным, но вспомнил, что сегодня дежурит Магвайр, и побоялся.

«Еще только одну недельку, — думал он, — и все будет позади. Дадут отпуск на неделю, можно будет домой съездить, своих повидать». Но мысль о поездке домой почему-то не радовала. Хотелось только одного — поскорее выбраться с ненавистного острова, дальше этого его желания сегодня не шли. Да и что ему в конце концов дома делать? Что там его ждет интересного? Да ничего. Об этом он знал, конечно, и раньше, нового тут ничего не было. Теперь же, попав на остров, окончательно убедился в своей правоте. Никуда уж тут не денешься, все по закону. Родительская химчистка и без него работала не хуже, чем при нем. Кэролин, судя по письмам матери, тоже довольна своей жизнью и женихом. В материнских письмах он читал между строчек, что она, пожалуй, рада его отсутствию, что все так получилось. Конечно, может быть, на самом деле все и не так, просто мать хочет его как-то ободрить. Тем более что у него здесь все в порядке и учеба успешно идет к концу. Но в душе все равно где-то пряталось сомнение.

Сомнения касались только его личных чувств. Что до химчистки, то тут никаких сомнений не было. Брат ведь [305] всегда занимался бизнесом лучше, чем он. Особенно что касалось бумаг, счетов, денег и всего прочего. Тут все на его стороне. Да и за Кэролин, видно, не стоит особенно тревожиться. Заменить его оказалось совсем не трудно. Одиннадцать недель, что прошли, вполне доказали это. Конечно, когда он уехал, все немного поволновались. Но и только. Вскоре все уже стало на свои места, наладилось, и никому теперь нет до него никакого дела. Ровным счетом никакого.

Да и с чего, собственно, все это должно беспокоить его? Он же всю жизнь стремился избавиться от любых пут, всяких там обязательств, чувства долга и тому подобного. А коли он не хотел никому быть обязанным, так и ему никто ничем не обязан. Все очень просто. Разве не о такой жизни он всегда мечтал? Не этого добивался? Тогда какого же черта...

«Ей-богу, тебе следовало бы и о будущем когда-то подумать», — не раз говорил ему Джерри, и Уэйт не мог тогда удержаться от смеха.

«Хоть разок бы задумался, как нам быть дальше», — донимала Кэролин, и ему стоило большого труда, чтобы не засмеяться ей в глаза, промолчать и лишь послушно кивать головой...

«Что же ты дальше собираешься делать?» — постоянно спрашивала мать...

Даже товарищи, когда встречались, вечно лезли с вопросами:

«Ну как дела? Какие планы?»

На доске объявлений рядом со зданием банка в их городе висел плакат: «Планировать будущее необходимо сегодня», а в автобусе в кармашке на спинке переднего сиденья он однажды нашел брошюрку под названием «Взгляни вперед». Прямо как сговорились! Вот он и завербовался в морскую пехоту. Ведь в ее вербовочных проспектах и брошюрах, на плакатах и призывах без конца повторялось, будто только здесь перед молодым человеком открываются блестящие перспективы и неограниченные возможности на будущее.

Конечно, если быть откровенным, он завербовался все же не ради этих возможностей, а просто лишь бы уйти из дому, оторваться на четыре года от всех этих до смерти надоевших обязанностей, всего домашнего гнета. И сделал это только ради себя. Ради себя и ни для кого другого! [306]

Он сел в постели, свесил ноги и спрыгнул на пол. Тихонько кивнул стоящему около окна дневальному. Тот внимательно глядел в стекло и даже не заметил его. Задумался, видно. Тоже, поди, планирует свое будущее. Мечтает о великой дороге славы. А может, у него в мыслях сейчас всего лишь мечта о том, чтобы стать капралом.

Уэйт прошел не спеша в туалет, забрался на стульчак. Сквозь дверной проем смотрел в предбанник. Яркая лампочка, висевшая там, слепила глаза. Он опустил их и увидел у противоположной стены стул с высокой спинкой — тот самый, на котором сидел следователь военной полиции. И Уэйт вспомнил, как следователь усиленно старался закидать его вопросами, расспрашивая, главным образом, о Магвайре и о том, как он взводом командует...

— Часто ли избивал вас сержант Магвайр?

— Никак нет, сэр!

— Выходит, только иногда? Так сказать, от случая к случаю?

— Никак нет, сэр!

— В таком случае, рядовой, может быть, вы мне расскажете, отчего это у вас губа так распухла?

— Не понял, сэр?

Лейтенант устало вздохнул:

— Послушай-ка, сынок. Давай не будем дурачка разыгрывать, а? Ты ведь вроде неглупый парень. Да и я с тобой как со взрослым разговариваю. И оба мы, конечно, хорошо понимаем друг друга. Так сделай любезность, брось дурака валять. Согласен?

— Так точно, сэр!

— Стало быть, ты знаешь, что у тебя губа распухла?

— Так точно, сэр!

— Вот и скажи мне, что же...

— Не понимаю, сэр?

Лейтенант окончательно потерял терпение. Он бегал взад и вперед по предбаннику, каждый раз задевая стул. Уэйту казалось, что офицер прилагает отчаянные усилия, чтобы не сорваться и не наорать на этого безмозглого и нахального новобранца, трусливого, невоспитанного червяка, годного, разумеется, как и вся эта мерзкая порода, только на то, чтобы безропотно таскать винтовку и, как кукла в руках чревовещателя, выкрикивать примитивные ответы. [307]

«Интересно, — проскакивало время от времени в мозгу у Уэйта, — сколько все-таки выдержит этот надраенный и лощеный хлюпик, на сколько хватит еще его фальшивого дружелюбия перед лицом дурацкой и необъяснимой тупости солдат с их стереотипными ответами? Может быть до обеда? А затем уж он обязательно лопнет от злобы, начнет орать и размахивать у них перед носом своим револьверчиком с перламутровой ручкой. Вот уж поистине кукла голливудская. Приволок свою дурацкую пукалку и мнит невесть что».

— Так что же у тебя все-таки с губой? — лейтенант явно терял терпение.

— Укусила меня, сэр-Офицер удивленно поднял брови...

— ... песчаная муха. Вот она и распухла... Я хочу сказать, губа, сэр...

— А сержант Магвайр или сержант Мидберри, стало быть, тебя не били? Ни разу даже пальцем не тронули, так, что ли?

— Ни разу, сэр!

— Как же это так получается?

— Не могу знать, сэр!

— Выходит, ты просто счастливчик. Везучий такой, верно?

— Не понял, сэр?

— Ну, что тебя сержанты за все время ни разу не избили... Других-то ведь, поди, лупили, и, надо думать, не раз? Как?

— Не могу знать, сэр!

— Да будет тебе, сынок. Ну что ты заладил одно и то же? Мы ведь договорились быть откровенными, верно? Чего нам вокруг да около ходить? Давай разговаривать просто так, как два культурных человека. Тем более, что ты ведь даже...

— Так точно, сэр!

Лейтенант от неожиданности даже поперхнулся...

— Я хотел сказать, что ты ведь даже командир отделения. Третьего, если не ошибаюсь?

— Так точно, сэр!

— Вот видишь. Я немного уже знаком с вашим взводом. Во всяком случае, знаю больше, чем ты думаешь. Знаю, например, что ты хороший солдат, добросовестно служишь и даже вот получил повышение, стал командиром [308] отделения. Из бестолковой куклы или там живого манекена командиров, поди, не делают. Как считаешь, рядовой?

Уэйт, как мог, изобразил на лице полнейшее недоумение и растерянность перед таким предположением...

— Стало быть, выходит, что ты не разгильдяй там какой-нибудь, не тупица, в общем, не из тех, кого только и надо подтягивать или наказывать. И насколько мне известно, во взводе вашем большинство таких. Хотя есть и явные тупицы. Но их у вас не так уж много. Я слыхал, что такие, как ты, настоящие парни, их недоразвитыми зовете. Им, поди, от сержантов здорово влетает, верно?

— Недоделанными, сэр, — позволил себе перебить офицера Уэйт. — Это мы их так зовем. Не недоразвитыми, а недоделанными, с вашего позволения, сэр! Недоделанными. Потому, как сами ничего толком сделать не могут. Недоделанные и есть, совершенно верно, сэр!

— Вот-вот... Верно... — Лейтенант был в явном замешательстве. Однако взял себя в руки и даже выдавил что-то вроде улыбки. — Вот я и говорю — этим-то от сержантов, поди, здорово достается? Лупят они их?

— Кого, сэр? Недоделанных, что ли?

— Да, да. Их самых. Этих вот недоделанных, как ты говоришь. Их-то уж сержант Магвайр, надо думать, лупцует почем зря?

— Никак нет, сэр!

— Так уж никак нет?

— Так точно, сэр! Никак нет!

— Это почему же?

Уэйт еле сдерживался, чтобы не рассмеяться...

— Да потому, что не положено, сэр. Никак нельзя. Устав же запрещает бить солдат. Правда ведь, сэр?

Игра в дурачка продолжалась на протяжении всего допроса. И в конце концов лейтенант был вынужден сдаться. Он приказал Уэйту убираться вон и позвал следующего. Солдат четко повернулся и вышел, передав стоявшему у дверей Адамчику, что теперь его черед. Да только, мол, пусть не спешит, постоит у двери. Когда лейтенанту станет невтерпеж, он покричит.

Теперь, придя в предбаник, он пытался понять, зачем ему все-таки надо было ломать комедию, издеваться над следователем. Ведь мог же, не валяя дурака, просто отвечать одно только «Никак нет, сэр», и этого было бы [309] вполне достаточно. Выходит, этого ему было мало. Сейчас он даже испытывал какое-то удовлетворение от того, что столь успешно сыграл свою роль. Вон как лейтенант покрутился с ним, с каким трудом сдерживал свое отчаяние из-за того, что так и не смог найти общий язык с каким-то придурковатым новобранцем. Уэйту показалось, что вроде бы даже на душе у него сейчас было не так горько, как утром, нет того отвращения, которое он испытывал к себе за все свои неудачи.

Что бы там, в общем, ни было, а он выполнил, что приказывал Магвайр. Пусть по-своему, но выполнил. Ни на шаг не отошел от разработанной сержантами версии: никого у них во взводе не били, никаких извращений или издевательств не было. С Купером произошел несчастный случай, и он сам в этом виноват. Что касается Дитара, то о нем ему вообще ничего не известно. То же самое и насчет Клейна. Джексон? Куинн? Таких фамилий он даже и не слышал ни разу...

Уэйт слез со стульчака, босой ногой нажал на педаль. Кто теперь посмеет сказать, что он плохой солдат? Приказы он выполняет добросовестно, боевой дух всегда на высоте. Ну и что с того, что только со страху? Он что, один такой, что ли? Да всеми ими тут без исключения день и ночь командует один лишь страх. Страх, смешанный с надеждой попасть в выпуск. Он вовсе не был исключением. Наоборот, у него этот страх проявлялся, пожалуй, даже меньше, чем у некоторых, — он ведь шел без особых срывов. Так что он все же может рассчитывать не только попасть в выпуск, но и получить нашивку рядового первого класса. Это, пожалуй, уж наверняка. Даже если не за то, что был командиром отделения, так, по крайней мере, в знак благодарности от сержантов за верность, за то, что держал язык за зубами, ничего не сказал следователю. Говорят, даже за меньшие заслуги давали. А у него ведь все в порядке.

Поедет домой рядовым первого класса, да еще со значком за хорошую стрельбу. Матери это наверняка понравится — все же ее сын в конце концов чего-то достиг в жизни. А кто сомневается, пусть на нашивки и на значок посмотрит. Их ведь за так не дают!

Та-ак... А куда же потом? Наверно, после отпуска сразу в Кэмп-Гейджер, для общевойсковой подготовки. Оттуда же скорее всего в какой-нибудь гарнизон за границу. [310] И тогда, если все пойдет нормально и он не сорвется и не набедокурит, глядишь, года через четыре можно будет выкарабкаться из рядовых в капралы, а то даже и в сержанты. Из командира огневой ячейки в отделенные. Вот когда можно будет и домой возвращаться. Так сказать, в сиянии успеха.

«Разве во всем этом что-нибудь не так? Что здесь плохого?» Он снова и снова спрашивал себя, не в силах найти правильный ответ, нервничал, задумывался... Клейн, Дитар, Купер... Да нет, дело вовсе не в них. Им не следовало вообще сюда лезть — эта работа не для таких, как они. К тому же, в любом деле должен быть какой-то отсев, иначе не бывает. Не все же должны пройти, кто-то неизбежно остается за бортом. Таков закон жизни, и тут никуда не денешься. Он-то уж в этом, во всяком случае, не виноват. Да и что он может сделать? Самому что ли лезть в эти десять процентов? Толку от этого все равно не будет — вылетит вместо семи еще и восьмой, вот и вся недолга.

На душе от таких рассуждений становилось вроде бы полегче. А в голове? Отвечает за все она, а не душа. Ну и черт с ними! Какой прок голову ломать? Что ему, больше всех надо, что ли? Пусть вон сопляки вроде Адамчика на такую приманку ловятся. А он постоит в стороне. Извините, не на такого напали.

Конечно, если бы все это могло принести хоть какую-то пользу взводу, он непременно пошел бы на риск. Но ведь все равно никто из тех, кто отсеялся, во взвод снова уже не вернется. Магвайру же в любом случае как с гуся вода. Даром что ли говорят, что горбатого могила исправит. Даже если бы вдруг случилось чудо, произошло что-то невероятное и Магвайра погнали бы из учебного центра, дела здесь все равно и после этого шли бы по-прежнему. А Магвайр послужил бы некоторое время где-то в другом месте, снова стал сержантом и, глядишь, еще сюда вернулся бы со временем. Он же незаменимый. Можно ли допустить, чтобы в нашей славной морской пехоте, да еще при острой нехватке кадров, стали разбрасываться такими опытными командирами? Его быстро куда-нибудь пристроили бы.

В общем, как ни крути, а выходит, что новобранцу в эти дела совать нос никак не стоит. Только время да силы потеряешь. Это уж точно. Тем более такому жалкому [311] одиночке, как он. Ведь показания одиночки все равно ничего не значат. Кто придаст им значение? Никто. И правильно. На поддержку же других солдат рассчитывать, кажется, не приходится. Так что нечего и заводить эту петрушку.

Вернувшись к себе на койку, Уэйт долго еще ворочался, но потом все же задремал. Однако спал он плохо и проснулся задолго до подъема. В тот момент, когда он открыл глаза, в голове сразу же закружились прежние мысли. Как будто сна и не было.

А может быть, расскажи он тогда все лейтенанту и дойди это до взвода, среди солдат нашелся бы кто-нибудь, кто поддержал бы его? Хотя бы один или два человека, больше не надо. Так нет же, побоялся. Первым давал показания, струсил, наврал, а потом уж и все пошли за ним следом. Как машины по колее. Только повторяли то, что он сказал. Вон какую роль ему отвели сержанты — одурачить лейтенанта, замазать ему глаза. А все только для, того, чтобы выгородить этого подонка Магвайра. Оставить его у власти, чтобы он и впредь мог издеваться над солдатами, тиранить их. Прямо диво дивное, как все идет точно по плану Магвайра.

Перед его глазами одно за другим возникали лица солдат взвода. Адамчик, пожалуй, поддержал бы. Конечно, если кто-то другой начал бы. Но все же на него надеяться можно. А больше, пожалуй, и не на кого. Вот ведь какие дела. Ну, в самом крайнем случае, может быть, Хорек, да еще Брешерс, тощий парень из Техаса. Но тут шансы призрачные — пятьдесят на пятьдесят, не больше. Им обоим все время достается от Магвайра. И достается здорово, так что, может быть, чувство мести и пересилило бы страх. Если бы они поддержали, это было бы уже что-то. Как снежный ком с горы покатился бы. А там, глядишь, и другие примкнули бы. Правда, многих солдат во взводе он знал очень плохо. Почти все они жили сами по себе, друг с другом не откровенничали. И не только потому, что не хотели или не чувствовали в этом потребности. Так требовала система. Она установила такой порядок — поменьше знать друг друга, поменьше общаться или дружить. Каждый должен думать только о себе, мучиться своими тревогами, заботиться о том, как самому выжить в этой передряге, устоять на ногах и не дать другому перебежать дорогу. Начальство такую [312] политику ведет тонко. Да только ее все время чувствуешь. Она проявляется в том, что тебя все время заставляют стараться обскакать другого, что твой успех обязательно должен быть результатом чьей-то неудачи.

Размышляя о том, кого же он все-таки знает достаточно, чтобы на него положиться, Уэйт одновременно остро ощущал охватывающие его сомнения. Он совершенно не был уверен в успехе, в том, что сможет осуществить свои намерения, решиться сделать первый шаг. Ему был противен лейтенант, но мысль о том, чтобы пойти к этому человеку, казалась во сто крат противнее. И хотя он все время убеждал себя в обратном, в мозгу прочно сидела мысль, что это будет предательством и трусостью. Тем более что он, пожалуй, действительно трус. Недаром же в душе все время прятался страх. Ему хотелось только одного — уйти подальше, скрыться от следователя и всех его расспросов, даже от себя самого. Как же он может просить других о поддержке, когда сам почти точно знает, что вся его сиюминутная решимость продержится от силы до подъема. И после этого он еще осмеливается подбивать других. Подбивать их, когда сам не знает, черт бы его побрал, чего хочет.

* * *

За завтраком он почти ничего не ел. Сидел, молча уставившись в тарелку. Соседи шепотом рассказывали что-то о лейтенанте, кляли его на все лады, ругались, что из-за этого чертового допроса, будь он неладен, опять целый день полетит псу под хвост. Тем не менее это не мешало им усиленно работать ложками и вилками, отправляя в рот яичницу и жареную картошку. Видя, что Уэйт сидит с полной тарелкой, Адамчик поинтересовался, не отдаст ли он ему картошку, и, получив согласие, быстро расправился с ней. Яичница и поджаренный хлеб достались Карлтону и Муру. Уэйт выпил только кофе и тут же вылез из-за стола. Выйдя из столовой, он первым стал на плацу перед зданием, на то место, что было отведено их взводу. Солнце уже припекало, но он стоял, как положено, по стойке «смирно» — крохотная одинокая фигурка на огромном асфальтовом квадрате плаца.

Чуть меньше недели спустя он вместе с другими пройдет по этому плацу в выпускном строю. Поганый червяк, [313] сопливый мальчишка превратится в мужчину, морского пехотинца. Пройдет и станет свободным. Растает в дымке прошлого все, что угнетало его эти недели, — Магвайр, Пэррис-Айленд и вся эта жизнь. Ему вдруг стало даже весело — подумать только, что через пару дней все они — этот трус Адамчик, бандюга Филиппоне, остальные парни, даже он сам — будут официально объявлены настоящими бойцами. Даже медаль дадут в подтверждение. Уэйт засмеялся вслух, но тут же Спохватился — Мидберри наверняка шпионит из окна.

Так как же все-таки поступить? Если он вдруг надумает дать правдивые показания, все они наверняка решат, что он струсил. Но это же вовсе не так. Не он, а они — трусы. Попрятались каждый внутри своей скорлупы от страха и нос высунуть боятся. Ни один ведь его не поддержит. Песенка его будет спета — всемогущий корпус даст ему мощный пинок под зад, выбросит вон, как дерьмо в консервной банке. За официальной формулировкой, разумеется, дело не станет — не пригоден к службе, слаб физически, умственно не соответствует стандарту, установленному для морских пехотинцев. И может, и не вышвырнут, а начнут переводить из взвода во взвод, и каждый взводный сержант почтет своим долгом мордовать и драть его в отместку за беднягу Магвайра, мотать ему кишки на барабан, пока он не дойдет до ручки и не даст деру. Да, если никто не поддержит, ему наверняка конец. Кому какое дело, чего он добивался? Болтай, что хочешь, коль ты уже никому не нужен, когда в глазах всех ты слабак, бездарь, ноль без палочки. Кому ты докажешь, что хотел стать героем? Кому? У героя ведь на груди медали. А что у тебя? Мразь ты, вот кто, а не герой!

Постепенно из столовой стали выбегать солдаты. Они быстро спускались по ступенькам, бежали на плац, становились в строй. Вот появился сутулый Адамчик, ковыряющий на ходу в зубах. Он как-то странно двигался — слегка присев и опустив плечи. «Ну, конечно же, — сообразил Уэйт, — этот придурок решил копировать Джона Уэйна». Ему снова, второй раз за это утро, захотелось рассмеяться. Плевать, шпионит Мидберри или нет. Он ведь все равно знает, кто чего стоит. И про Адамчика знает, чего бы тот на себя ни напускал. Тем более что Адамчик в этом отношении вовсе не одинок. Другие тоже [314] воображают о себе невесть что. А цена-то им всем давно известна, и сержанты ее отлично знают. Сержанты все знают, это уж точно. И вовсе не важно, что там говорят в верхах, что решает командующий или что воображают всякие там пижоны на гражданке. Сержанты все знают правду и из первых рук. На то они и сержанты.

* * *

Как только Мидберри, вызвав очередного солдата на допрос, вышел из кубрика, Уэйт проскользнул в предбанник...

— Сэр, — он был совершенно спокоен, — рядовой Уэйт просит разрешения обратиться к лейтенанту!

— В чем дело, рядовой? — Офицер лишь слегка повернул голову, давая тем самым понять, что с рядовым Уэйтом его разговор давно уже окончен.

Солдат взглянул на допрашиваемого, который сидел на стуле, потом на лейтенанта. Лейтенанту явно было некогда. Он приказал побыстрее докладывать и убираться.

— Сэр, рядовой Уэйт просит разрешения поговорить с лейтенантом наедине.

Офицер приказал сидевшему солдату выйти в коридор. Когда за ним закрылась дверь, Уэйт без запинки заявил, что хочет изменить свои показания в отношении инцидента с рядовым Купером.

Лейтенант от неожиданности даже как-то странно дернул головой.

— А ведь я знал, что ты придешь, — сказал он, усаживая Уэйта на стул. — Был уверен, что хоть у кого-нибудь во взводе хватит здравого смысла сказать правду. — Он был явно доволен собой, даже улыбался от удовольствия. — И не волнуйся, рядовой, я уверен, что теперь и другие расколются. Надо только кому-то начать. Чтобы лед тронулся. Ну, так что же там произошло с этим Купером? Да и с другими тоже — Клейном и этим еще... как таи его?..

Лейтенант прямо сиял от удовольствия. Расхаживая по комнате, он чуть ли не пританцовывал.

— Дитар, сэр.

— Да, да. Тот, что ноги ободрал о бетонный пол.

— Так точно, сэр. [315]

— Так как же это получилось?

— Он, сэр, ползал по полу на коленях. А бетон-то шершавый. Вот здесь и в туалете тоже. Сержант Магвайр велел ему быть собакой. Чтобы ползал и выл, как псина.

Лейтенант самодовольно ухмылялся:

— Я примерно так и думал...

27

По косым, недобрым взглядам, которые бросали на него солдаты, Уэйт понял, что о его поступке уже известно всем во взводе. Тейлор — тот солдат, что сидел у лейтенанта, когда он туда зашел, — уже, видно, успел всем разболтать. Только Магвайр и Мидберри пока что ничего не знают. Если б знали, его тут же вызвали бы в сержантскую. Да плевать он на них хотел. Он поступил так, как считал нужным. А теперь дело за лейтенантом и остальными солдатами. Ему же остается только ждать. Оправдывать свою фамилию{23}.

Он уселся на рундуке и, привалившись лениво к спинке койки, стал протирать масляной тряпочкой затвор винтовки. А у ног, как бы случайно, лежал ножевой штык. Штык был в ножнах, однако кнопку он расстегнул — кто знает, не вообразит ли Филиппоне и его банда, что святой долг верноподданных новобранцев славной морской пехоты велит им немедленно покарать его за неумение держать язык за зубами. Что ж, коли решат, их дело. Но тогда уж без крови не обойдется. И вины в том его не будет. Тогда они узнают, кто трус, а кто — нет.

Ему вдруг даже захотелось, чтобы кто-нибудь завязал с ним ссору. Кто угодно, ему все равно. Внутри сразу все сжалось, напряглось, как пружина, готовая в любой момент распрямиться и ударить в полную силу. Он был внимателен до предела, готов ко всему. Пусть только сунутся... [316]

* * *

В это время Адамчика вновь вызвали в предбанник. Уэйт сказал лейтенанту, что скорее всего он или Хорек подтвердят его показания. Однако Хорек просидел у следователя целый час, но так и не открыл рта, и теперь вся надежда оставалась только на Адамчика. Но он пробыл в предбаннике всего несколько минут и тут же возвратился в кубрик. Здесь его уже ждали несколько десятков новобранцев, он ничего им не сказал и, опустив голову, направился прямо к своей койке.

«Даже если он что-то и сказал, — подумал Уэйт, — все равно не станет говорить об этом в открытую всему взводу. Не такой же он дурак. Так что, может быть, еще и не все потеряно. Может быть, он все-таки поддержит меня».

Уэйт несколько раз попытался привлечь внимание соседа, но тот явно уклонялся от разговора и не ответил толком ни на один вопрос. «Трясется, как заяц, — с горечью подумал Уэйт, — всего на свете боится, трус несчастный. Ну да, впрочем сейчас в этом беды особой нет. Главное, чтобы там не молчал. Наверно, к ужину-то уж все станет известно».

Однако и вечером, в столовой, Адамчик не пожелал отвечать на его вопросы. О чем бы ни спрашивал Уэйт, он лишь отрицательно качал головой. Зато другие солдаты не закрывали рта, отовсюду только и слышались реплики насчет «паршивых фискалов» и «дерьмовых трепачей». В конце концов это вывело Уэйта из терпения, и, бросив вилку, он выскочил из столовой. Несколько минут он одинокой фигурой торчал на плацу, но вскоре в дверях появились Тейлор и Филиппоне. Они шли в его сторону, оживленно о чем-то беседуя, и Уэйт весь подобрался, почуяв недоброе. Но солдаты не обратили на него никакого внимания, став каждый на свое место. Следом за ними в строй стал и Адамчик...

— Так ты ему рассказал? — шепотом сразу же спросил Уэйт.

— Нет!

— Выходит, ты опять подтвердил всю эту трепотню? Про Купера? Что, мол, это несчастный случай?

— Ага. [317]

— О, господи, — только и сказал Уэйт. — Вот уж действительно трус...

— Чья бы корова мычала...

Это уж было слишком. Уэйта просто взорвало. Он готов был избить этого труса, всячески стал оскорблять его, вызывая на драку, но Адамчик стоял как вкопанный, не шелохнувшись, молча глядел куда-то перед собой и делал вид, будто ничего не слышит.

«Неужели же все пропало? — лихорадочно думал Уэйт. — Не может быть, чтобы никто не поддержал меня. Как же так? Ну не этот трусливый ханжа, так кто-нибудь другой. Может быть, Сестра Мэри или кто-нибудь еще? Не все же такие, кто-то должен найтись. Да только поди угадай, кто. А ведь лейтенант уверял, что обязательно такой найдется, что кому-то непременно захочется тоже снять камень с сердца, облегчить душу признанием. Только бы начать, а там уж дело пойдет, все начнут подтверждать, только успевай записывать. Он же знает, что говорит, не первый раз, поди. И вот, пожалуйста».

После ужина взвод снова был посажен за чистку оружия. Однако через несколько минут в кубрик заявился Магвайр. Все вскочили, вытянулись у рундуков.

Все время, прошедшее после ужина, Уэйт ни на миг не отводил глаз от входной двери. Он был уверен, что обязательно что-то должно случиться. Все еще надеялся. Однако постепенно надежда ослабевала, и он окончательно раскис. Теперь же, взглянув на Магвайра, понял, что все кончено. Он проиграл. Против него весь взвод, никто не станет на его сторону. Вот-вот эта банда разом накинется на него. Как озверевшая волчья стая. Налетят со всех сторон, собьют с ног, начнут рвать на части, кто как может. Ну и черт с ними со всеми. По крайней мере, он один не струсил. Один из всей этой грязной банды оказался человеком. Хоть поглядит, как эти бравые сержанты потрясутся от страха. Пусть недолго, но потрясутся. И то хорошо. Не зря хоть страдать придется, муки претерпеть.

Пройдя вдоль рядов вытянувшихся солдат, Магвайр остановился в центре кубрика. Он оглядел солдат, помолчал, а потом, как Уэйт и ожидал, объявил, что расследование окончено. Завтра взвод снова приступает к занятиям. Никакого суда военного трибунала не предвидится, [318] стало быть, выпуск состоится, как планировалось. Через неделю, весело крикнул штаб-сержант, все они уже будут сидеть в автобусах на пути в часть. Это известие вызвало всеобщее шумное одобрение. Не кричали только Уэйт и, что его весьма удивило, стоявший рядом Адамчик.

— У этих следователей-расследователей, — под шумок взвода весело объявил Магвайр, — пороху не хватило нас сломать. Вот они и ретировались несолоно хлебавши.

Он глядел в упор на Уэйта, и кривившая его рот ухмылка красноречивее всяких слов говорила солдату, что его ожидает. Почти все солдаты, забыв про порядок, весело переговаривались, толкали друг друга, смеялись, но Магвайр, казалось, ничего этого не замечал. Он видел только Уэйта, улыбался ему, но глаза его не предвещали ничего хорошего.

— Во всей вашей вонючей банде, — снова заговорил штаб-сержант, — оказывается, есть только одна паршивая свинья, грязный ублюдок с длинным языком. У одного лишь не хватило духу делать так, как было велено. Распустил слюни, червячина, наболтал невесть чего. Хотите знать, кто эта мразь?

Взвод сразу же притих. Застыли лица, напряглись тела, вытянулись шеи. Магвайр медленно шел вдоль рядов, пока не подошел к Уэйту. Остановился перед ним, помолчал, покачиваясь с носков на пятки.

— Плюгавый червяк, который не в состоянии выдержать каких-то двух дней вонючего расследования и раскалывается перед первой же ищейкой, никогда не станет настоящим солдатом. Он ведь и в бою сразу же в штаны наложит, товарищей подведет, всех погубит. Такое дерьмо вечно норовит поскорее куда-нибудь смыться, спрятаться в кусты, ищи его потом, где хочешь. Так что можно считать даже благом, когда такую мразь коленом под задницу из корпуса вышибают. Жалеть нечего, только радоваться надо. Вы, конечно, очень хотели бы узнать, кто же этот фискал ротастый, что у нас завелся? Все, поди, хотите? Не так ли, командир третьего отделения?

— Виноват, сэр. — Уэйт изо всех сил старался ответить так, чтобы голос не дрожал, но ничего не мог с собой поделать. — Но мы уже знаем об этом...

— Вот оно как! Вы, оказывается, уже знаете? [319]

— Так точно, сэр!

— Ишь ты! Ты изволишь утверждать, будто весь взвод уже знает, кто эта трусливая вонючка?

— Так точно, сэр. Взвод знает, кто проболтался.

Ему очень хотелось сказать, что взвод знает, у кого хватило все же духу сказать правду, но он побоялся еще больше разозлить Магвайра. Однако и поджимать так просто хвост ему тоже не хотелось. Он хорошо знал (видел это не раз собственными глазами), как ловко Магвайр умеет заставлять людей врать и выкручиваться, принимать на себя вину и даже умолять о прощении, хотя они ни сном ни духом не ведали, в чем же состоял» их прегрешения, а порой даже знали, что виноваты вовсе не они, а кто-то другой. Да, этот человек был великим специалистом по таким делам. Ему было абсолютно безразлично, виноват человек или нет. Просто нужен был очередной повод для глумления, требовался бессловесный червяк, с которым можно было поиграть, как кошке с мышкой.

«Да только теперь он не на такого нарвался, — подумал Уэйт. — Пусть другую мышь поищет, а уж со мной ему не поиграть. Черта лысого».

Он знал, в чем состояла его вина, если это можно назвать виной. Знал, что и Магвайр это знает. Но он также понимал, что, если бы все повторилось сначала, он снова поступил бы так же. И не важно, было бы снова страшно или нет, решения своего он все равно не изменил бы ни за что. Он не стыдится своего поступка и не позволит Магвайру превращать себя в посмешище.

— Стало быть, — продолжал Магвайр, — все уже знают?

— Так точно, сэр.

— Тогда просвети и меня, червячина. Расскажи своему сержанту, какая это желтобрюхая сволочь раззявила тут свою вонючую пасть. Ну-ка!

— Сэр, я уверен, что господину сержанту и так все уже известно...

— Да что ты говоришь? Ничего мне не известно! Ну, ничегошеньки!

— Сэр, я уверен, что господину сержанту все уже известно.

В рядах застывших в ожидании солдат послышался [320] возмущенный ропот. Не оборачиваясь, Магвайр прикрикнул на них. Подошел поближе к Уэйту:

— Говорят, болван, тебе, что я ничего не знаю — значит, не знаю, и точка. Так что давай, выкладывай. Да побыстрее, чтоб тебя черт побрал!

— Сэр, я уверен, что господину сержанту все уже известно. По-моему, рядовой Тейлор доложил уже, что...

Он не успел закончить фразу. Страшный удар в живот оборвал его на полуслове, второй, прямо в лицо, швырнул назад, на металлическую спинку кровати. Уэйт попытался выпрямиться, но новые удары, сперва в лицо, а потом опять в живот, заставили его скорчиться от боли. Уже падая головой вперед, он почувствовал, как кулачище Магвайра обрушился ему сзади на затылок, и все потонуло в страшном мраке...

— Не сметь трогать! — Уэйту казалось, что слова доносятся до него откуда-то издалека. Будто сквозь вату проходят. Он скорее догадался, нежели почувствовал, как рука Адамчика, коснувшаяся было его плеча, вдруг отдернулась, как от удара током. В ушах сильно звенело, ужасно болела челюсть, казалось, что она вся разломана на куски. Однако дыхание постепенно восстанавливалось. С трудом, превозмогая боль, он приподнялся на локте. Никогда еще в жизни ему не было так страшно, никогда так нестерпимо не хотелось вскочить и броситься бежать. И все же он не чувствовал себя побежденным. Плакать-то уж он себе не позволит. И просить пощады. Ни за что на свете. И падать в обморок тоже. Или лгать во имя спасения. Он еще покажет им, что в этом проклятом, забитом, ненавистном ему взводе все же есть один человек с нутром мужчины, а не трусливого цыпленка.

Откуда-то издали до него дошли слова Магвайра, требовавшего, чтобы он поднялся на ноги. И в этот же миг ему вдруг подумалось, а сможет ли он дотянуться до штыка. Он ведь специально положил его сверху на подсумке. Тогда еще, когда вернулись с ужина. Значит, штык должен быть где-то неподалеку. Он и защелку на всякий случай оставил открытой. Успеть бы только схватить его и выдернуть из ножен прежде, чем Магвайр поймет, что он задумал. Он осторожно поднялся на колено...

В тот же миг штаб-сержант грубо схватил его за ворот рубашки, рывком поставил на ноги. [321]

— Так я еще раз повторяю, червяк, что не знаю, кто тут у нас фискалит! Тебе понятно? Тогда отвечай, скотина, и я тебя отпущу с миром. Ясненько?

Солдаты смеялись. Магвайр не обращал на них внимания, на лице его блуждала довольная улыбка...

— Чего же ты трусишь, парень? Давай выкладывай! С какой тебе стати покрывать этого жалкого фискала? Ведь он небось о тебе не думал, когда обратился к следователю, чтобы донести на нас. О тебе и обо всем взводе. Верно ведь? Весь взвод как штык стоял на своем, и только эта падаль ужом извивалась перед лейтенантишкой. Шипела ему на ушко, выслуживалась. А ты ее покрывать удумал. Да на кой черт это тебе нужно всякую дрянь выгораживать...

Одобрительные возгласы и смех покрыли слова сержанта. Это уж было слишком. Магвайр явно ломал комедию, играл на публику. «Ну что же, — подумал Уэйт, — хочешь поиграть, так я тебе помогу. Подыграю маленько, подонок паршивый. Все равно подыхать, так хоть уж с музыкой».

— Прошу прощения, сэр, — вдруг обратился он к сержанту. — Я отказываюсь назвать вам имя. Я слишком уважаю этого человека!

— Уважаешь? — Магвайр как-то даже опешил, растерялся от этой наглости солдата. — Так вот ты, оказывается, какой... Уважаешь, стало быть... Ну-ну... — И он снова взорвался: — Ах ты, сволочь недоделанная! У самого из пасти понос, а он, видишь, еще уважать себе позволяет...

— Я уважаю его, — не слушая сержанта, продолжал солдат, — за мужество. Ведь ему...

Кто-то в рядах громко засмеялся. Магвайр крикнул, и смех будто захлебнулся.

— Сэр, ему пришлось проявить немало мужества, чтобы сказать правду. Ведь он знал, что его ждет. Знали не побоялся. За это я его и уважаю.

— Дерьмо! — рявкнул в бешенстве Магвайр. Он понял, что на какой-то миг упустил инициативу, и теперь лихорадочно решал, что же предпринять. А Уэйт, пользуясь этим замешательством противника, спешил высказать все, что хотел...

— У него хватило духу, сэр. Не то, что у остальных в этом взводе. [322]

Магвайр сделал шаг назад, поднял руку, как бы призывая всех к вниманию.

— Вы слышите, солдаты? — крикнул он. — Слышите, как этот паршивый червяк обливает вас всех помоями, трусами обзывает?! — Несколько человек возмущенно запротестовали. — Да, да! Он, видите ли, герой. А вы все — жалкие трусы. Что же вы молчите? Согласны с ним, что ли? Если согласны, тогда черт с вами. А коли нет, так разберитесь сами. Я бы уж такого, во всяком случае, не спустил. Чтобы какая-то мразь меня трусом обзывала. Да ей в жизнь! Нашел бы, чем ответить.

Подогреваемые таким откровенным подстрекательством, солдаты возмущенно гудели.

— Мы ему тоже не спустим! — крикнул кто-то из рядов. Его поддержали другие.

— Я надеюсь, — как ни в чем не бывало продолжал сержант, — что вы заодно выясните также, кто нафискалил. Двух зайцев, так сказать, разом поймаете. Ха-ха!

Эти слова были встречены дружным смехом. Теперь смеялись уже не только те, кто был подальше, но и стоявшие рядом. Смех был злой, ничего хорошего он не предвещал. Магвайру это явно нравилось.

— А ты как думаешь, червяк, теперь этот твой героический друг заступится за тебя? Может, он уже пистолет за пазухой держит, чтобы тебя защищать? Или в крайнем случае придет отбить у них твой труп? Чтобы потом его в красивом гробу папе с мамой отправить. Как считаешь?

— Не знаю, сэр.

— Вон оно как! Не знаешь, значит.

— Никак нет, сэр. Да я об этом и не думал. Меня это не волнует, сэр.

Магвайр вдруг размахнулся, будто собираясь отвесить ему пощечину. Но в последний момент рука остановилась буквально в нескольких миллиметрах от лица солдата. Уэйт не удержался, отдернул голову. Сержант довольно хохотнул:

— Ну и дерьмо. Боишься, значит, скотина!

— Так точно, сэр!

— Чего же ты боишься? Поди, думаешь, зря, мол, ходил фискалить. Лучше бы уж держал язык за зубами. Так, что ли?

— Никак нет, сэр. [323]

— Нет, вы поглядите только на эту мразь. Никак нет, говорит. А ты не хорохорься, парень. Не воображай из себя бог весть что. Мы ведь скоро узнаем, какого цвета у тебя кишки. Еще и ночь не кончится, как все будет известно. Это уж поверь мне на слово, червячина. Ясненько?

— Так точно, сэр.

— Ну и добро. Как услышишь команду гасить свет, явишься ко мне в сержантскую.

— Так точно, сэр.

— И ты тоже. — Магвайр повернулся к Адамчику.

— Как, сэр? Я тоже? — Солдат был явно перепуган таким поворотом, однако тут же взял себя в руки: — Так точно, сэр!

Не успела еще захлопнуться за Магвайром дверь, как Филиппоне и еще несколько солдат направились прямиком к Уэйту. Однако, подойдя к его койке, не остановились, а прошли мимо, потом вернулись и снова демонстративно прошли рядом. Так повторялось несколько раз. И каждый раз они громко выкрикивали что-то о «подлом подонке», что «нафискалил» про взвод, хотел всех под удар поставить, да только ничего у него из этого не вышло. И дескать, теперь скоро все узнают, почему у «предателя» кишка тонка оказалась, всю «требуху» ему вывернут.

Уэйт не обращал внимания на эту психологическую атаку, однако сидел все время, плотно прижавшись спиной к спинке кровати, и штык в открытых ножнах держал поблизости. Главное, надо было выиграть время. Ведь у него еще оставался последний шанс. Очень небольшой и ненадежный, но все же его не стоило сбрасывать теперь со счетов. Улучив момент, когда никого не оказалось поблизости, он схватил Адамчика за руку и рывком затащил за койку.

— Садись, — он показал рукой на стоявший здесь ящик. Адамчик попытался было что-то возразить, но Уэйт грубо подтолкнул его, и тот подчинился. Уэйт сел рядом. В этот момент Адамчик неожиданно увидел на койке штык в открытых ножнах...

— Ты чего это еще надумал? — еле слышно, одними губами спросил он соседа.

— Поговорить надо.

— Да я и слушать тебя не желаю. — Адамчик по-детски [324] зажал уши руками. — И так уже натерпелся от тебя, больше некуда.

Уэйт протянул руку, взял штык.

— Слушай, парень, — в бешенстве прошипел он. — Ты брось вола вертеть, дурачком прикидываться. Опусти руки сейчас же и слушай. А не то так штыком отделаю, родная мать не узнает!

Адамчик сразу же опустил руки, затих.

— Ну, что тебе надо от меня?

— А ты что, не слышал?

— Да что слышал-то? Что? Я же...

— Говорю тебе, что я не шучу. Игра ведь еще не окончена. Ты вот только послушай, что скажу.

— Оставь ты меня в покое, ради бога, — взмолился опять Адамчик. — Я и слушать-то тебя не буду, пока ты эту штуку не положишь.

— Кончай скулить. — Уэйт вдруг увидел, что сосед его действительно перепуган до крайности: он уставился полубезумным взглядом на штык, рот открыт, руки трясутся. Решив, что и так напугал его достаточно, Уэйт спрятал штык в ножны. Он вовсе не собирался пугать Адамчика, а лишь хотел как-то убедить его в своей правоте, попытаться привлечь на свою сторону. Сейчас главное было в том, чтобы заставить его выслушать то, что он хотел сказать. — Ты мне только ответь: почему не рассказал лейтенанту, как было на самом деле?

— Да ты что, в своем уме? Сам с ума сошел и меня туда же тянешь. Лучше бы сам тогда помалкивал, больше пользы было бы. Наделал вон дел, а теперь из-за тебя другим расхлебывать. Ну зачем ты только все это затеял?

— Зачем? Сам отлично знаешь зачем. И не воображай, будто я поверю, что тебя самого с души не воротит от всех этих магвайровских выходок.

— А что с того?

— Как что? Да надо было все лейтенанту и выложить. Когда еще такой случай подвернулся бы. А ты в кусты.

— Вовсе и не так.

Адамчик на минуту замолчал, обдумывая, как бы лучше объяснить все Уэйту. Он прекрасно понимал, что сейчас глупо говорить громкие слова о долге, чести. Но в то же время не смел и признаться, что просто панически боится Магвайра, с ужасом думает [325] о том, как бы он его разделал, если он решил бы признаться следователю. Уэйт — совсем другое дело. Он вон какой сильный, разве его так просто сломаешь? Где ему понять, как страшно все время быть на краю пропасти, цепляться за соломинку слабой надежды. Адамчику и так едва-едва удавалось выдерживать нагрузку — все эти тренировки, учения, марш-броски и прочее. Где же ему выдержать еще и придирки Магвайра. Тут же свалился бы. Рухнул бы как подкошенный. Как Клейн и другие. Или и того хуже — умом тронулся бы.

— Ты просто струсил. Он тебя запугал, вот ты и сдался.

— И вовсе нет. С чего это ты взял? Просто оказалось, что у меня кишка не так тонка, как у тебя, хоть внешне ты и здоров как бык. А вот прижали тебя чуть покрепче, ты и развалился, разболтал все, что знал. А я не такой.

— Да пошел ты... — Уэйта охватило негодование. — Если правду говорить, так ты трусишь куда больше меня. А лейтенанту я сам решил все рассказать. Страх здесь ни при чем. Ты же отлично понимаешь, что мне сейчас труднее, чем всем зам.

— Откуда мне понимать... — начал было Адамчик, но Уэйт снова перебил его:

— В общем, все это ерунда сплошная. Не в этом дело. Ты вот лучше скажи мне, что намерен теперь делать?

— Как что? — Адамчик растерялся от удивления.

— Ну, поддержишь ты меня или нет?

— Че-его? — Адамчик хотел встать, но Уэйт силой усадил его на место. — Это какого же дьявола ты в меня вцепился? — чуть не закричал Адамчик. Его всего трясло. — Что у нас вообще с тобой общего? Только то, что водном отделении оказались. Я тебе ничего не обещал и обещать не собирался. Да пропади оно все пропадом, огнем сгори, мне-то какое дело? Я и раньше всегда был против, ты вспомни. Сколько раз тебе говорил, не связывайся ты с ними. И сейчас повторяю — зря ты все это заварил. А уж я-то и вовсе здесь ни при чем и не тяни меня, пожалуйста.

— Значит, будешь и дальше враньем жить?

— Это уж не твоя забота. А я знать ничего не желаю. Ничего, вот и все!

— Да, но как же сегодня-то? [326]

— Что «сегодня»? Сказал, ничего не знаю, чего же еще надо! И вообще, я тут ни при чем. Сам заварил, сами расхлебывай. Это уж твоя забота.

— А может, не только моя?

Адамчик не ответил. Он молча грыз ногти, что-то обдумывая. Потом вдруг спросил:

— Ты это чего еще надумал?

— Как «чего»? Магвайр ведь велел и тебе к нему явиться...

— Ну, велел...

— А зачем?

— Откуда мне знать? Уж не думаешь ли ты, будто это что-то очень важное? Просто велел явиться, вот и все.

— Как бы не так. Магвайр ведь считает, что мы с тобой дружим.

— Так это же неправда. Какие мы там друзья...

— Это верно. Да только откуда ему это знать? Думает — и все.

— Так что с того? Я ему сразу скажу, что он ошибается. И что все то, что ты натворил, не имеет ко мне решительно никакого отношения. Не знал, мол, ничего и знать не желаю. Вот и весь мой сказ, как на исповеди. Все так и выложу.

— Ну и выкладывай. Он-то вовсе не так прост, чтобы сразу взять и поверить, верно ведь? Коли ему что в башку заскочит, не очень-то оттуда обратно выходит. Он сразу же решит, что ты это все с перепугу порешь. Испугался и от всего скорее давай открещиваться. Решил, мол, его в дураках оставить, а сам сухим из воды выйти. Тогда уж пощады от него не жди. Он ведь от всего такого, как бык бешеный, сатанеет.

— Да с какой это еще стати мне выкручиваться-то? С чего мне врать? Я же ничего не сделал.

— Пока что, может, и нет. Да только Магвайр не так уж прост. Ему надо от любой случайности застраховаться. А для этого надо на тебя маленько поднажать, нагнать еще страху, чтобы ты совсем как ватный стал. Он ведь и с Клейном, и с Дитаром так делал!

Уэйт осторожно дотронулся до саднившей все еще губы, потом провел кончиками пальцев по сильно опухшей скуле.

— Вот и на меня тоже пытался поднажать. Так что будь уверен — так просто ты от него сегодня все равно [327] не отделаешься. Помяни мое слово. Да чего это я тебя еще уговариваю? Будто ты и сам не знаешь, как будет.

— Замолчи же, это нечестно. — У Адамчика перехватило дыхание, слезы подступили к горлу, он был уже награни истерики.

— Нечестно, говоришь? Это уж точно. Куда нечестнее. Да ведь я тебе про это как раз и толкую. Разве этот гад по-другому, по-честному умеет? У него же школа не та. И остановить его, осадить можно, только действуя сообща. Я что хочу посоветовать: потребуй нового свидания с лейтенантом. Мол, хочешь что-то ему сказать...

— Да ты что?

— Как «что»? Очень просто. Объяви Магвайру, что хочешь сделать заявление. Он ведь не имеет права отказать. В крайнем случае к Мидберри обратишься. Этот уж и вовсе не посмеет отказать. А может быть, даже и поможет. Когда увидит, что не только я, но и другие готовы дать показания и что им это уже не скрыть от начальства.

— Не знаю я, право. Честное слово, не знаю.

— Да чего там еще «не знаю». Сам, что ли, не видишь, что тут творится? А тебе ведь что так, что этак, все равно ответ держать, да и морда в крови будет. Так уж хоть за дело. А коли повезет, то, глядишь, и выиграем дело, зажмем Магвайра, ужом завертится.

— Говорю же тебе — не знаю.

Адамчик действительно не мог взять в толк, что он еще может сделать. Не мог и не хотел даже об этом думать. Сейчас в нем жило только одно чувство — непреодолимый страх. Он боялся всего и всех: Магвайра с его чугунными кулаками и садизмом, Уэйта с его рассуждениями, каких-то других поворотов событий. Ну зачем он только согласился слушать этого человека? Этого жалкого неудачника. Но, с другой стороны, попробуй выбросить из головы все то, о чем он сейчас напомнил, — отвратительные выходки штаб-сержанта, расправы, которые он учинял, истязания и все другое. Вон как избил Уэйта, мерзавец. Да еще орал, чтобы никто не смел помочь парню. Если уж говорить по совести, так он действительно всегда ненавидел Магвайра. Сам ходил к капеллану жаловаться на него. А сейчас вроде момент подходящий. Можно самим все повернуть.

Мысль об этой возможности неожиданно показалась [328] ему очень важной. Она на какой-то миг даже вытеснила из его души вечно гнездившееся там чувство панического страха перед Магвайром. Это же действительно возможно. Да и нужно для этого всего ничего. Казалось, что голос Уэйта все же проник в самые глубины его сознания и вызвал оттуда дремавшую до сих пор мысль: нужно так немного, одно небольшое усилие, еще один решительный человек, парень, у которого хватит мужества, у которого выдержит кишка.

— А может быть, и верно, — едва слышно прошептал Адамчик. Он даже испуганно оглянулся вокруг, не услышал ли кто его ненароком.

— Правда? — Уэйт не скрывал своей радости.

— Да подожди ты. Я же ничего еще не решил толком. Просто сказал, что, может быть, действительно верно... Такие вещи с ходу не решают. Надо подумать.

— Да что тут думать! Иди вон прямо к Мидберри и заяви, что хочешь поговорить с лейтенантом. Чего тянуть-то? Ступай!

Опустив голову, Адамчик медленно поднялся с ящика.

— Только ты меня не гони, ладно? «Может быть» — это все же только «может быть». Дай мне подумать. Я тебе потом скажу...

* * *

Почти весь час, что оставался до отбоя, Адамчик просидел у себя на рундуке, пытаясь решить, что же все-таки делать. Вот если бы с кем-нибудь посоветоваться, думал он. Магвайр, Мидберри и Уэйт, конечно, не в счет. Ему нужна помощь человека, который мог бы судить обо всем строго объективно. Придется решать самому, прежде всего надо отбросить личный страх и озлобление, не придавать никакого значения эмоциям и постараться как можно проще взглянуть на обстоятельства, взвесить все «за» и «против».

Однако, как он ни пытался быть объективным судьей, ничего из этого не получилось. Перед глазами все время вставала одна и та же картина: Магвайр, сбивающий кулаком с ног Уэйта, и тело товарища, безжизненно падающее к его ногам. Это сразу приводило Адамчика в ярость, появлялось неистребимое желание покарать сержанта-садиста. И не только за этот случай, но и за все те бесчинства, издевательства и произвол, которые солдатам [329] пришлось пережить за эти недели. За «двойное дерьмо», за грубые насмешки над его религиозностью, за вечные придирки и окрики. Да, действительно, сейчас у него, кажется, появился реальный шанс отплатить этому садисту за все прошлые унижения, боль и обиду.

Сидя на рундуке, Адамчик снова и снова припоминал все эти случаи. Он уже начисто забыл о том, что хотел быть строго объективным, и усиленно распалял свое воображение прошлыми сценами жестокости. И все же, несмотря на нарастающее чувство негодования против Магвайра. в душе у него ни на миг не исчезал и даже усиливался страх перед этим человеком. Вот хотя бы этот последний инцидент — избиение Уэйта. Адамчик искренне был возмущен всем случившимся, действительно горел желанием отомстить сержанту за товарища. Но в то же время, если уж говорить по совести, в глубине души по-прежнему прятался страх, в мозгу шевелилась тревожная мысль, что, если бы в таком положении оказался он сам? Смог бы он перенести весь этот ужас? Такое же двойственное чувство владело им и тогда, когда он вспоминал о Клейне, Дитаре... И стань он сейчас на сторону Уэйта, кто знает, не обрушатся ли на него такие же жестокие испытания. А, может быть, даже и более страшные. Магвайр ведь придет в такую ярость, что и вообразить трудно. Такому бандиту и убить раз плюнуть.

Несколько раз Адамчик пытался уверить себя, что напрасно преувеличивает опасность, но все же полностью избавиться от чувства страха никак не мог. Не помогли даже доводы вроде того, что, мол, Магвайр побоится ставить под удар свою карьеру, что вряд ли он решится в такой обстановке на крайние меры, например, на убийство новобранца. Адамчиком по-прежнему владел страх. Перед глазами вставало озверевшее, искаженное ненавистью лицо штаб-сержанта, его выпученные глаза, отвратительно перекошенный рот. Страх буквально парализовал Адамчика. Страх и отчаяние, смешавшись в его душе, вылились в какое-то озлобление. Ему казалось, что еще мгновение — и он завопит от этой чудовищной безысходности, он готов был проклинать не только Магвайра, но и всех, кто виноват во всем этом диком хаосе, — командование, правительство, всю систему. Ведь кто-то же в конце концов должен нести ответственность за то, что таким [330] типам, как Магвайр, доверяют десятки человеческих жизней, что им позволяют тиранить людей, топтать их, калечить и убивать. В чем же он, рядовой Адамчик, провинился, что его отдали в руки этого безумного «эс-ина»? В этом была вопиющая несправедливость. Сделанное сейчас Адамчиком открытие буквально подкосило его. Вывод, к которому он пришел, лишил его способности обдумать все спокойно. Теперь ему уже казалось, что он раздавлен и растоптан. Как будто бы в тот самый момент, когда где-то вдали замерцал слабый луч надежды, мрачные стены казармы вдруг начали со всех сторон надвигаться на него, грозя похоронить. Он почувствовал себя в западне, в проклятой мышеловке с захлопнувшейся дверцей. А страх все стучал и стучал в сердце, убеждая, что конец близок и спасения нет. Нет, сегодняшней ночи ему не пережить.

28

Наконец наступило время отбоя. В кубрике погас свет. Уэйт и Адамчик стояли в темноте у своих коек, ожидая вызова в сержантскую. Когда солдаты на койках успокоились и в кубрике наступила тишина, Мидберри вывел их в коридор. Шагая позади Адамчика, Уэйт шепотом спросил, надумал ли он поддержать его. Тот молча кивнул головой.

— Ты мне скажи, а не кивай, — прошипел Уэйт. — Да или нет?

— Я же говорю «да»...

— Прекратить разговор! — прикрикнул Мидберри.

— Ты скажи только, что, мол, требуешь следователя, и все, — не унимался Уэйт.

Сержант остановился, повернулся лицом к солдатам.

— Кому сказано, прекратить разговоры? — рявкнул он злобно. — Иль опять не ясно?

— Ясно, сэр, — дружно ответили оба.

— То-то же. А теперь ты ступай в сержантскую, — он слегка подтолкнул Адамчика, пропуская его в дверь. И, повернувшись к Уэйту, добавил: — А ты пока что постой тут. Ясно?

— Так точно, сэр!

Адамчик в сопровождении Мидберри скрылся за дверью сержантской, и Уэйт сразу же тихонько привалился [331] к стояку. Он услышал приглушенный голос Магвайра, но не мог, как ни старался, разобрать ни слова. Спокойный тон сержанта все же как-то приободрил его. Больше всего он боялся, что Магвайр сразу начнет орать на Адамчика, пустит в ход кулаки, и тот не устоит. Правда, была еще небольшая надежда на Мидберри, на то, что, может быть, его присутствие хоть немного сдержит штаб-сержанта, не позволит слишком распоясаться.

Мимо тихой тенью прошел дневальный. Это был солдат из его отделения по фамилии Хаммерберг. Он шел, всем своим видом показывая, что не замечает Уэйта. Дойдя до середины прохода, до того места, где широкая красная полоса на полу означала границу территории 197-го взвода и, стало быть, конец зоны его ответственности, солдат сделал четкий поворот кругом и так же, не поворачивая головы и глядя строго перед собой, проследовал назад, в кубрик.

Гул голосов в сержантской тем временем стал более громким. И по мере его усиления в душе Уэйта угасала надежда на успешный исход. Теперь он уже даже жалел, что не посоветовал Адамчику уклониться от разговора с сержантами и требовать вместо этого встречи с командиром роты. Главное ведь — избежать нажима со стороны Магвайра.

Правда, если говорить начистоту, у Уэйта сейчас уже не было времени на длительную борьбу с Магвайром. Разве не может случиться так, что его вышвырнут коленом под зад буквально завтра утром? Никто ведь не знает, что там задумал Магвайр, какие шаги он уже предпринял. Штаб-сержант не позволит опальному солдату долго засиживаться в его взводе. Тем более, что тот еще подбивает и других солдат выступить в его поддержку. Учитывая все это, Уэйту следовало любой ценой ускорить ход событий. Так он и поступил, использовал свой последний шанс, и теперь надо было только ждать. Что будет, то и будет...

Прошло уже около получаса. Наконец дверь открылась. Вопросы были ни к чему. Достаточно было взглянуть в лицо Адамчику, чтобы стало ясно: победа я на этот раз была на стороне сержанта Магвайра. Не глядя в сторону Уэйта, стараясь, казалось, даже не дышать, Адамчик быстро прошел в сторону кубрика... [332]

— Так я что же, сам должен выйти, чтобы втащить сюда твою пожелтевшую от страха задницу? Кому сказано, червяк паршивый, — прогремел Магвайр.

Уэйт весь подобрался, шагнул на порог, четко повернулся налево и громко, как положено, стукнул кулаком по косяку:

— Сэр, рядовой Уэйт просит разрешения явиться по приказанию!

Получив разрешение, он шагнул через порог и замер перед сержантом. Тот сидел за столом, откинувшись на спинку стула. Сзади него, чуть-чуть в стороне, стоял Мидберри.

— Ну, парень, как видишь, твой дружок, лейтенант этот, не больно-то помог тебе.

— Так точно, сэр.

— А ведь мы с сержантом Мидберри тебя предупреждали. Верно?

— Так точно, сэр.

— Так какого же черта ты тогда хотел? Чего ты вообще добивался, червячина?

— Ничего, сэр.

— Ну, а в башке-то у тебя хоть что-то есть?

— Так точно, сэр.

— Есть, говоришь? Может, и есть, да только пользоваться ты, как видно, не умеешь.

— Так точно, сэр.

Магвайр неожиданно склонился над столом, поднял пачку отпечатанных на машинке листочков.

— Твои документы на увольнение, — тихо, как бы между прочим, сказал он и тут же бросил бумаги на стол. — Ну, так скажи же мне, червяк, правильно мы поступаем, выгоняя тебя?

— Так точно, сэр.

— А ты знаешь, дерьмо паршивое, что значит увольнение с позором? Подумал, каково тебе будет на гражданке с такими вот документами?

Растерянность, недоумение, испуг, пробежавшие, как в калейдоскопе, по лицу солдата, вызвали у сержанта самодовольный смех. Удар был рассчитан куда как ловко.

— Да, да, червяк. Ты не ослышался. С позором! Именно так, и никак иначе. Чтоб другим неповадно было.

— Сэр, но за что? На каком основании? Ведь я же... [333]

— Ишь ты, какой законник выискался. Оснований, видите ли, ему захотелось. Да у нас тут этих оснований хоть пруд пруди: невыполнение приказания сержанта-инструктора, обман, драка...

Он поднял глаза на солдата, посмотрел внимательно на здоровенный синяк, расплывавшийся у него на скуле, на распухшую губу...

... Нам ведь раз плюнуть доказать, что ты устроил драку. Как полагаешь?

— Так точно, сэр.

— И что воровством в казарме занимался, тоже...

— Сэр?

А вон в тот раз у Вуда кто деньги спер, не ты, что ли? Да и часы мои тоже? Твоя, поди, все работа?

Уэйт умоляюще посмотрел на Мидберри, но тот отвел глаза. И солдат сразу понял, в каком безвыходном положении он оказался, насколько призрачны были его надежды.

Каким же он все-таки был дураком, думая, что сможет побороть Магвайра, сломить его власть. Он даже малейшей слабины не нашел. Да разве такого сломишь? Все варианты на сто ходов вперед продуманы, везде солома постелена. Возьми-ка его голыми руками. Зря, что ли, лейтенант тогда говорил, что Магвайр уже два расследования благополучно пережил и ни одного пятнышка на мундире? А все потому, что умеет заставить молчать кого надо. Солдаты у него ходят как по струнке, пикнуть никто не смеет. Конечно, этого не просто добиться. Но Магвайр свое дело знает. А главное, знает, как и на чем сыграть. И к тому же здорово умеет использовать в своих интересах порядки, царящие в корпусе морской пехоты. Тем более, когда противник вроде этого лощеного лейтенанта. Со всякими уставчиками да сборниками правил в холеных ручках. Где уж такому обыграть Магвайра.

«Какой же я против него слабак, — с горечью подумал Уэйт. — А ведь вообразил бог весть что». Он тут же подумал о лейтенанте и вдруг увидел его перед глазами, как наяву. Спесивый сноб с перламутровым револьвером на боку.

Но в душе Уэйт понимал, что никто не виноват в его неудаче. Сам не маленький, знал, на что шел. Никто ведь не тянул за язык, не толкал в спину: иди, мол, доложи, [334] пострадай за правду. Он сам решился на этот шаг, значит, сам и в ответе.

— Ты все еще тут, червяк?

— Так точно, сэр.

— Завтра должны прислать за тобой. Поедешь, куда скажут. Там и будешь ждать, пока бумаги будут готовы. Ясненько?

— Так точно, сэр.

— Ничего больше не скажешь?

— Никак нет, сэр.

— А ты, сержант Мидберри?

— Нет, ничего.

Магвайр медленно поднялся, вышел из-за стола, подошел вплотную к солдату. Руки на бедрах, слегка покачиваясь на носках, он в упор рассматривал Уэйта, как будто надеялся увидеть что-то у него на лице или в глазах.

— Так, так, дружок. Здорово ты все обделал, ничего не скажешь. Вон ведь как поначалу прикидывался да выслуживался. Всех вокруг пальца обвел, даже в командиры отделения пролез. А сам втихаря плевал на нас, дерьмом исходил. В герои, видишь ли, хотел пробиться. Да не вышло. Верно ведь, герой? Не вышло? Так-то вот! Дунул ветер, и нет героя. Спекся. И ни один червяк ему не рукоплещет. Плевать они все на тебя хотели. И вообще им на тебя... с высокой колокольни. А знаешь, почему? Не потому, что трусят. Нет, не потому. Им же на тебя смотреть противно. Кишки твои желтые за милю видать. Понял? И еще у нас в морской пехоте, парень, не любят неудачников. Не любят! Неудачников и всяких слабаков, у которых кишка тонка. Настоящий-то морской пехотинец на такую мразь и смотреть не станет. На тебя и тебе подобных слюнтяев. Катись-ка ты отсюда колбасой, только воздух чище будет. О тебе ведь здесь через два часа уже никто не вспомнит. Да и кому вспоминать? Кому ты нужен? Завтра утром, вон спроси любого, ни одна душа о тебе знать не будет. Кто, мол, там был командиром третьего отделения? А черт его знает. Тем более что уже есть и новый командир — Адамчик. Чем плох? Отличный командир будет. Во всяком случае, получше тебя.

«Ну и подонок», — только и подумал Уэйт.

— А ты что думая? — Магвайр самодовольно улыбался. — Решил, [335] поди, что нашел дурака себе на радость. Вместе со мной, мол, с моста в реку бросится. Черта лысого! У этого парня своя башка на плечах. И, оказывается, не такая уж плохая... Во всяком случае, морской пехотинец-то из него получится.

Сэр, — перебил вдруг сержанта рядовой, — у вас ко мне все?

— Ну и гад, — удивился Магвайр. — Это же надо! Все? Да хоть бы и так. Черт с тобой! Ступай, и чтобы к утру был готов. А там чтоб и духу твоего не было! Ясненько?

— Так точно, сэр.

— Чтоб рожи твоей поганой я здесь не видел. Никогда в жизни! Ясно, червяк?

— Так точно, сэр.

— П-шел вон, мразь! Ну, чего еще ждешь? Сказано, п-шел! Вон, скотина!

Уэйт не стал отдавать честь, не щелкнул каблуками, а просто круто повернулся через левое плечо и вышел из сержантской.

— Эй, ты! — крикнул вдогонку Магвайр. — Ты что же это, совсем забылся?

Солдат даже не повернул головы. Он быстро прошел по коридору, толкнул дверь в кубрик и с ходу шагнул в черную пустоту, направляясь к койке. В тот же момент на голову ему упало одеяло, несколько рук стиснули со всех сторон, закрутили, сбили с ног. Он даже охнуть не успел, как разгоряченные тела навалились со всех сторон, начали давить. Уэйт делал отчаянные попытки, чтобы освободиться, бил во все стороны ногами. Однако силы были неравные. Ремнями ему связали ноги, затянули вокруг головы одеяло. Он слышал, как напавшие на него солдаты что-то шепотом говорили друг другу, потом приподняли его, потащили куда-то между койками и бросили на пол. В последнюю минуту ему все же удалось высвободить под одеялом одну руку и кое-как прикрыть ею голову и лицо. Падая, он постарался упасть на бок и подтянуть колени как можно ближе к животу. Сразу же посыпались удары. Первые обрушились на спину и тот бок, что был сверху. Бившие не жалели сил, но все же это было не самое страшное. Страшное было впереди. Чем дальше, тем яростнее становились избивавшие его солдаты. Избиение беззащитного человека все больше [336] распаляло их, мутило кровь, туманило рассудок. Они уже не шептались, а кричали от ненависти и злобы, били все сильнее и по чему попало, стараясь попасть в голову и в живот. Уэйт сделал попытку отползти в сторону, но они не дали, схватили за ноги, прижали к полу. Сильный удар ногой в солдатском ботинке пришелся где-то за ухом. В глазах полыхнуло белой молнией, на миг показалось, что голова разлетелась на тысячу кусков, а сам он летит в бездонную пропасть, откуда уже нет пути назад...

— Сволочи поганые! Дерьмо трусливое! — закричал Уэйт что было сил. Он больше не мог терпеть, не мог молча сносить эту зверскую расправу. — Дерьмо! Все — дерьмо! Трусливое, поганое дерьмо, будьте вы прокляты! — Он рычал и извивался, а удары все сыпались и сыпались. Казалось, что им не будет конца, что они обрушиваются все чаще и чаще и сила их тоже непрерывно нарастает.

«И все же хорошо, — лихорадочно скакало у него в голове под этим градом ударов, — что я не смолчал, что сказал правду». Он вовсе не был трусом. Нет! Трусами были те, другие. Все, кто молчал. Раньше. Все, кто били его теперь. Раньше и он был таким же, как и они. Тоже молчал и трясся от страха. Страх заставлял его повиноваться, молча сносить оскорбления и издевательства, прикидываться бравым и исполнительным солдатом. Только страх, и ничто другое. Даже тогда, когда он все же набрался мужества и сказал правду, он боялся, что проиграет, боялся всего того, что Магвайр мог с ним сделать, боялся, что не выдержит и не устоит. Даже несколько минут тому назад, в сержантской, он еще боялся. Теперь же все это позади. Сейчас он ничего не боится. Ничего и никого. Наоборот, теперь боятся его. Боятся все — и те, что бьют, и Магвайр, и Мидберри, и весь взвод. Вон как навалились, впотьмах, всем скопом и молотят почем зря. У них в руках все: власть, право, документы. Они могут вышвырнуть его пинком под зад с волчьим билетом. Но все это только потому, что они его боятся. Ведь он теперь уже не в их власти. Он сказал правду. Один из всех он не побоялся сказать эту правду, и теперь расплачивается за это. Один из всех не побоялся стать лицом к лицу с Магвайром. и теперь ему уже ничего не страшно. Ему, но не им! Они-то боятся. Еще как боятся. Всего [337] боятся, а больше всего — его, Уэйта. Его и всего того, что теперь его от них отличает. Он же не боится. Почти не боится. Страх уже почти покинул его. Осталось совсем немного. И это последнее уходит с каждым новым ударом. Ну что они еще могут сделать? Они использовали все, что могли, и все же оказались не в состоянии удержать его в повиновении. Он ушел от них, и его страх тоже уходит под градом ударов. Страх уходит из сердца, и вместо него появляется что-то настоящее, прочное, крепкое. Это не та фальшивая прочность, что сходит в морской пехоте за храбрость, а настоящая — глубокая и всеобъемлющая.

— Паршивое дерьмо! Все вы! Жалкие дерьмовые трусы! Дерьмо! — Он кричал и извивался на полу, рычали смеялся от ненависти: — Дерьмо! Жалкое дерьмо! Все вы! Все! Все!

29

Мидберри стоял в сержантской у окна. Он молча глядел на плац, на вытянувшуюся вдали за ним и похожую на огромную цепь ограду, на белевшую полосу дороги, что вела к главным воротам. За стеклом, на тонкой металлической сетке сидел небольшой голубовато-зеленый жучок. Мидберри постучал пальцем по стеклу, и жук свалился с сетки, но, падая, где-то на полпути к земле, успел расправить крылышки и зеленой точкой уплыл, растаял в воздухе.

— Так как же теперь? — раздался у него за спиной голос Магвайра. — С этим как раз семь выходит...

Мидберри не ответил. Он почему-то вдруг подумал, что этот случай с Уэйтом оказался для него неожиданным, застал его врасплох. Он был в растерянности. Конечно, его покоробило решение Магвайра отдать непокорного солдата на расправу взводу. И хотя штаб-сержант прикидывается, будто ничего не знал об этом, Мидберри отлично знает, чьих рук это дело. Просто Магвайр скрыл это от него, чтобы он не вздумал вдруг вмешаться. «Как-нибудь при случае, — подумал Мидберри, — надо будет обязательно еще раз поговорить с ним». Магвайру следует знать, что подобные штучки у него больше не пройдут. Во всяком случае до тех пор, пока Мидберри будет у него младшим «эс-ином».

— Ты что, оглох, что ли? [338]

Мидберри слегка повернул голову, поглядел на Магвайра. Тот держал в руках листок бумаги...

— Погляди-ка...

Мидберри взял листок в руки. На нем в столбик, одна под другой, были написаны фамилии рекрутов, отчисленных за время обучения: Тиллитс, Куинн, Джексон, Клейн, Дитар, Купер и Уэйт. Список был подчеркнут жирной чертой, и под ней стояли две цифры — 70:7.

— Все тютелька в тютельку, — усмехнулся штаб-сержант. — Точно десять процентов.

— Ну и что из этого? — Мидберри бросил листок на стол, но Магвайр тут же поднял его, стал снова рассматривать.

— Ты что, забыл, что ли? Я ведь тебе тогда еще говорил про эти десять процентов. Все людишки одинаковы — что одно стадо баранов, что другое. Никакой разницы, сколько взводов ни бери.

Он скомкал листок и швырнул в корзину, стоявшую около стола.

— Тютелька в тютельку!

Поднявшись из-за стола, Магвайр потянулся, не торопясь взял лежавшую тут же шляпу, надел на голову, аккуратно поправил, чуть-чуть надвинув ее на лоб, чтобы тень от ее полей находила на глаза, прикрывая их от чужого взгляда.

— Пора, пожалуй, строить скотину завтракать. А то еще, гляди, на тренировку опоздаем. Тогда обязательно какой-нибудь полковничишка привяжется. Им только дай повод, сразу по больной заднице пинка схлопочешь. Ты идешь?

Мидберри отрицательно покачал головой.

— Ну, как знаешь.

Магвайр вышел из комнаты, и вскоре уже до Мидберри донесся топот десятков мчавшихся ног — взвод выстраивался перед казармой. Мидберри подождал, пока взвод ушел, и прошел в кубрик. Уэйт лежал на койке...

— Как дела, парень?

Уэйт вытянулся на спине. Лицо закрыто мокрым полотенцем, виден только рот с распухшими губами. Он молча стянул полотенце... Левый глаз совсем заплыл, под ним огромным сине-желтым пятном расплылась опухоль. Она захватила всю скулу и даже щеку,

— Отлично, как видите, — ответил солдат. [339]

Мидберри открыл было рот, чтобы напомнить парню, что он забыл слово «сэр», но, подумав, промолчал. Вправе ли он требовать от этого человека строгого соблюдения правил поведения? Он же весь избит. И это еще не конец его испытаниям. Скоро вон вылетит со службы с волчьим билетом. Что-то его ждет там, на гражданке?

— На-ка вот, — он протянул солдату небольшой сверток. — Тут примочка и ваты немного. Пригодится.

— Не надо, спасибо. — Уэйт даже не шелохнулся. Потом, подняв руку, снова натянул полотенце на лицо.

Несколько мгновений сержант смотрел на лежащего солдата. Было как-то не по себе, а рука все еще протягивала сверток...

— Ты знаешь, — наконец снова заговорил он. — Удалось добиться, чтобы увольнение с позором тебе заменили увольнением при нежелательных обстоятельствах{24}. А это уж не так плохо. Во всяком случае, не то что с позором. — Уэйт продолжал молчать. — Конечно, сейчас это тебя не особенно беспокоит. Вроде бы что в лоб, что по лбу. Но потом убедишься, какая разница. Особенно если станешь искать работу. Не раз еще вспомнишь, вот увидишь.

Он подождал минуту-другую, подумал, что бы еще сказать, но ничего толкового не приходило на ум. Он знал, что Уэйт считает его тоже виновным во всем том, что с ним случилось. Да только какой смысл пытаться его разубеждать, доказывать, что Мидберри сделал все, чтобы облегчить его участь. Вон хотя бы даже формулировка увольнения. Ведь если бы не он... Что он, для себя, что ли, старался? Для этого вот парня, а он теперь и знать его не желает, морду вон воротит.

Мидберри никак не мог понять, что случилось с Уэйтом. Что заставило его так круто измениться? Буквально [340] ведь на глазах стал совершенно другим человеком. Каких-то десять недель тому назад это был обычный парень, образцовый новобранец, исполнительный командир отделения. В общем, именно такой солдат, из которого может получиться настоящий морской пехотинец. И вдруг такая перемена...

— После обеда за тобой оттуда должна машина прийти. Ты все уже собрал?

Уэйт снова ничего не ответил, только слегка кивнул головой.

Сержант понял, что ему больше нечего здесь делать, и молча отошел от солдата. Вернувшись в сержантскую, решил написать письмо домой. Он писал родителям, что у него все в порядке, взвод заканчивает курс обучения и сейчас усиленно готовится к выпуску. В общем, дела идут отлично, и не исключено, что взвод, заняв первое место по стрельбе, и в строевой тоже не подкачает, завоюет переходящий вымпел.

Когда Магвайр с солдатами вернулся с завтрака, Мидберри уже закончил свое послание. Они оба быстро переоделись в парадно-выходное обмундирование. Магвайр управился первым и, подойдя к большому зеркалу, внимательно стал рассматривать свое отражение. Только тут Мидберри увидел, сколько же у него наград — колодка с ленточками переливалась всеми цветами радуги.

— Ух ты! У вас прямо фруктовый салат на груди, — дружески улыбнулся он штаб-сержанту. У него на мундире красовалось всего одно отличие — медаль «За примерную службу».

— Да ну его, дерьмо все это. — Магвайр даже рот скривил. — Нашел о чем говорить. Послужишь с мое, не столько заработаешь. Вот только бы войну бог послал. Одну хорошенькую войну со стрельбой, и все будет в порядке. Только бы стрельбы побольше. Враз нахватаешь наград, вот увидишь.

* * *

Когда взвод возвратился в кубрик, Уэйт снял полотенце с лица, свернул его в несколько раз и положил на лоб. Он не думал, что у кого-то хватит смелости напасть на него средь бела дня, но лишняя предосторожность все же не повредит. Глядеть надо в оба. Правда, солдатам сейчас [341] явно не до него — все чистили парадно-выходное обмундирование, готовились к построению.

Адамчик стоял у изголовья койки. Все его внимание было сосредоточено на галстуке, он усиленно старался не встречаться глазами с Уэйтом. Покончив с галстуком, занялся фирменным зажимом, потом вытащил надраенные до блеска выходные ботинки и принялся наводить на них новый глянец.

Ненависть, что кипела в душе Уэйта к этому человеку, уже прошла. Рыжий был простой пешкой в игре, которая называется жизнь. И именно быть пешкой учили его сержанты-инструкторы. Да и сам Уэйт тоже немалую роль в этом сыграл. Так можно ли после этого винить парня, что он поступил именно так, как он сам десятки раз твердил: думай только о себе и плюй на всех других. Он именно так и делает. Выходит, что и ненавидеть его теперь не за что. Скорее даже пожалеть можно.

... Взвод быстро приготовился к построению. Когда Магвайр с маячившим у него за спиной Мидберри вошли в кубрик, солдаты уже сами выстраивались вдоль коек. Раздалась команда:

— Смирно!

Солдаты вытянулись во фронт. Магвайр быстро прошел вдоль одной шеренги, Мидберри проверил другую.

— Добро! — Сержанты были удовлетворены внешним видом. — Выходи строиться! В колонну по одному... Первое отделение — головным, остальные — за ним... Нале... во! Бего-ом... арш!

Лент на койке, Уэйт глядел, как одетые в выходные мундиры солдаты один за другим пробегали мимо. Когда выбежал последний и за ним вышли оба сержанта, он осторожно приподнялся и сел на койке. Протянул руку и подтащил к себе лежавший в ногах уже уложенный вещмешок, привалил его к ножке койки. Он слышал, как снаружи Магвайр крикнул «Смир-рна!», потом «Направо!», слышал, как дружно двинулся взвод, четко печатая шаг на асфальте. Постепенно эти звуки затихли вдали, и в кубрике вновь воцарилась тишина.

Уэйт глядел вдоль опустевшего прохода, видел ровные ряды аккуратно заправленных коек, стоявших как по ниточке рундуков. Сияли натертые до зеркального блеска стекла окон, отливал чуть желтоватой белизной надраенный пол. «Сколько же поколений новобранцев, — подумал [342] он, — скребли и драили эти доски, чтобы они стали почти белыми?» И все же в косых солнечных столбиках роились мириады пылинок.

Одиночество снова на какой-то миг поселило в его душе уже было полностью исчезнувшее чувство страха. Он стал думать, правильно ли поступил, не совершил ли ошибки. Той ошибки, что может в корне поломать, испортить ему жизнь. Не повторяет ли он снова то, что делал уже не один раз, — отталкивает людей от себя, ставит какую-то преграду между собой и окружающими? Однако чувство это быстро прошло, а вместе с сомнениями улетучился и страх. Ему показалось вдруг, будто он все время спал и проснулся только тогда, когда решил дать правдивые показания. В тот момент, когда открыл рот.

Не в том дело, в конце концов, правильно он поступил или нет, главное, что в тот самый момент он наконец-то перестал плыть по течению. И не важно, что теперь ждет дома. Так же, как не важно и то, что кто-то здесь, в этом проклятом корпусе, считает его изгнание своей большой победой. Все это не важно. Главное, что он сам о себе думает и как сам оценивает свой поступок. Пусть разламывается голова, пусть нестерпимо болит все тело, все равно он счастлив, что поступил так и не иначе.

И еще он знал, что никогда уже не вернется назад в постылую отцовскую химчистку. Это уж точно. Никогда больше не станет делать то, что хочется другим, что надо не ему, а кому-то другому.

Эта мысль приободрила его. И только теперь к нему вернулось чувство, которое несло уверенность в себе. Ту самую, какой ему всегда так не хватало в жизни. Конечно, впереди ждут большие трудности, будет, наверно, очень тяжело, но все равно это во сто крат лучше всего того, что осталось в прошлом. Может быть, хоть за это сказать спасибо корпусу морской пехоты, обещавшему (вон какие всюду развешаны плакаты) сделать из него человека.

Уэйт поднялся с постели, тщательно расправил складки на одеяле (когда ночью его избили, он был так плох, что не смог забраться на свою верхнюю койку и лежал на Адамчиковой), потом взял вещмешок и медленно поднял его на плечо. В голове закружилось, к горлу подкатила тошнота, и он немного постоял, приходя в себя. Потом, слегка еще покачиваясь, двинулся к выходу. [343] На улице все было залито солнцем. Солдат осторожно спустился по железным ступенькам и, дойдя до последней, сел, привалясь спиной к вещмешку.

Там, за дорогой, на огромном плацу, учебные взводы занимали свои места для репетиции выпускного парада. Внизу, у подножия железобетонного монумента, в парадных мундирах застыл оркестр. Блестящие трубы и ярки? барабаны исторгали в воздух бравурный «Марш морской пехоты». Уэйту даже показалось, что среди вымпелов и флажков подразделений он видит флажок 197-го взвода. Ну, конечно же вон он — их взвод. Вон он пошел левое плечо вперед, продвинулся еще немного, снова развернулся и, дружно печатая шаг, прошагал мимо пока еще пустой трибуны. Еще несколько мгновений, и взвод скрылся за огромным монументом. А перед трибуной один за другим проходили все новые и новые подразделения.

Грязно-оливковый джип подкатил к крыльцу. За рулем сидел долговязый, худой, как щепка, сержант в тропическом обмундировании. Уэйт поднялся. Сержант не спеша протянул руку к приборной доске, взял приколотую там бумажку...

— Рядовой Уэйт?

— Так точно! Он самый!

— Рядовой Джозеф Уэйт? — Он самый!

Ничего не сказав, сержант вытащил из-за галстука шариковую ручку, поставил птичку. Уэйту бросилось в глаза, что у этого парня ужасно впалые щеки и, чтобы скрыть это, он густо намазал их то ли кремом, то ли гримом. Лицо от этого казалось неживым. Как будто бы и: папье-маше...

Сержант сунул бумажку на место, закрепил ее, убрал за галстук свою ручку и включил передачу.

— Садись!