Глава седьмая

1

— Джо!

— Что скажете, лейтенант?

— Я женюсь, Джо?

— Ну, конечно, лейтенант, если Бог даст... — Он постучал себе в грудь.

— Что ты, Джо?

— Я сказал: дай Бог счастья. Она славная девушка.

— Сесили... Джо!

— Я!

— Она привыкнет к моему лицу?

— Ясно, привыкнет. Чего тут особенного? Эй, осторожней, очки собьете. Вот так, хорошо!

Тот отвел дрожащую руку.

— Зачем мне очки, Джо? Жениться можно и так...

— А черт его знает, зачем вас заставляют их носить. Спрошу Маргарет. Ну-ка, давайте их сюда! — сказал он вдруг, снимая с него очки. — Безобразие, зачем только их на вас напялили. Ну как? Лучше?

— Выполняйте, Джо.

2

«Сан-Франциско, Калифорния.

24 апреля 1919 года.

Маргарет, любимая, без вас скучаю ужасно. Хоть бы повидать друг дружку, хоть бы поговорить между нами. Сижу в своей комнате, думаю, вы для меня единственная женщина. Девчонки дело другое, молодые глупые им и верить нельзя. Надеюсь, и вы за мною соскучились, как я за вами, любимая. Тогда я вас поцеловал и сразу понял, вы единственная женщина для меня Маргарет. А им и верить нельзя. Сколько раз я ей говорил: он все тебе врет, не подумает тебя снимать в кино. А теперь сижу в своей комнате, а жизнь текет по-прежнему, хоть до вас тыща миль, я все равно хочу вас видеть до чертиков, уверен, мы будем счастливы вдвоем. Маме я еще ничего не говорил все ждал, но хотите, если вы считаете, что надо, скажу сразу. Она вас пригласит сюда, и мы весь день будем вместе плавать ездить верхом танцевать и все время разговаривать. Вот я улажу свои дела и приеду за вами как можно скорее. До чертиков без вас скучно и я люблю вас до чертиков.

Дж ».

3

Ночью прошел дождь, но утро было ласковое, как ветерок. Птицы параболой носились над лужайкой и дразнили его, а он шел вперевалку, не спеша, в небрежном, неглаженом костюме, и деревцо у веранды неустанно трепеща белогрудыми листьями, казалось кружением серебряной фаты, взметенной вверх, фонтаном, застывшим навек: мраморной струей.

Он увидел эту черную женщину в саду, среди роз: вытянув губы, она выпускала струйку дыма и, наклонившись, нюхала цветы, и он медленно подошел к ней, с затаенной хитростью, мысленно сдирая ее прямое, черное, невыразительное платье с прямой спины, с крепких спокойных бедер. Услышав шорох гравия под его ногами, она обернулась через плечо, без всякого удивления. На кончике сигареты в ее руке спокойно вилась струйка дыма, и Джонс сказал:

— Пришел рыдать вместе с вами.

Она молча встретила его взгляд. Другая ее рука белела над плотной, как мозаика, зеленью красных роз; ее спокойствие словно впитало все движение вокруг нее, и даже струйка дыма из сигареты стала прямой, как карандаш, растворяясь кончиком в пустоте.

— Я хочу сказать: вам не повезло, теряете своего нареченного, — объяснил он.

Она подняла сигарету к губам, выдохнула дым. Он подвинулся ближе, и плотная, дорогая материя его куртки, очевидно нечищенная и неглаженная с самого дня покупки, обтянула жирные бедра, когда он сунул тяжелые руки в карманы. Глаза у него были наглые, ленивые и прозрачные, как у козла. У нее создавалось впечатление, что под нахватанной ученостью скрыта затаенная подлость: кошка, бродящая сама по себе.

— Кто ваши родители, мистер Джонс? — спросила она, помолчав.

— Я — младший брат всего человечества. Наверное, у меня в гербе — левая полоса{18}. Но вопреки моей воле, мое либидо чрезвычайно осложнено правилами приличия.

— Что это значит? — удивилась она. — А какой же у вас герб?

— Сверток, завернутый в газеты, couchant и rampant на каменных ступеньках. На поле noir и чертовски froid. Девиз: «Quand mangerais — je"{19}.

— Вот как, вы — найденыш? — Она снова затянулась.

— Кажется, это так называется. Жаль, что мы — ровесники, не то вы сами могли бы найти этот сверток, я бы вас не подвел!

— А кто меня подвел?

— Да, знаете, никогда наверняка не скажешь, насколько они выбыли из жизни, эти самые солдаты. Думаешь: «Я его хорошо знаю», и вдруг он, черт его дери, проявляет такой же идиотизм, как обыкновенный нормальный человек.

Она ловко сняла горящий кончик с сигареты; окурок описал белую дугу, а уголек погас в песке, под ее ногой.

— Если это — намек на комплимент...

— Только дураки намекают на комплименты. Умные все говорят прямо, в точку. Намеками можно критиковать — если только критикуемый находится вне предела досягаемости.

— Мне кажется, что это несколько рискованная доктрина для человека — простите за откровенность — не весьма боевого.

— Боевого?

— Ну, скажем, просто не драчуна. Не представляю себе, чтобы вы долго могли сопротивляться в схватке, ну, например, с мистером Гиллигеном.

— Не хотите ли вы намекнуть, что избрали мистера Гиллигена своим... м-м... защитником?

— Нет, пожалуй, это скорее намек, что я ожидаю от вас каких-то комплиментов. Но при всем своем уме, вы как будто никаких навыков в обращении с женщинами не приобрели.

Глаза Джонса, желтые и бездонные, рассеянно смотрели на ее губы.

— Например?

— Например, с мисс Сондерс, — оказала она ядовито. — Кажется, ее у вас окончательно отбили?

— Мисс Сондерс? — повторил Джонс с деланным удивлением, восхищаясь тем, как ловко она отвела разговор от их личных взаимоотношений. — Но, дорогая моя, неужели вы можете себе представить, что в нее можно влюбиться? Эта бесполая бестелесность... Но, конечно, для человека, фактически уже мертвого, это безразлично, — добавил он. — Ему, вероятно, все равно, на ком жениться и жениться ли вообще.

— Вот как? Но по вашему поведению в день моего приезда я поняла, что вы в ней заинтересованы. Может быть, я ошиблась?

— А если и так? Значит, теперь мы с вами оба попали в один переплет, не правда ли?

Она обламывала стебель розы, чувствуя, что он придвинулся совсем близко. Не глядя на него, она сказала:

— Вы, кажется, успели забыть то, что я вам сказала? — (Он промолчал.) — Да, у вас нет никаких навыков соблазнителя. Неужто вы не понимаете, что я отлично вижу, куда вы клоните? Вы считаете, что нам с вами надо бы утешить друг друга. Но это уж очень ребячливо, даже для вас. Мне приходилось разыгрывать слишком много этих любовных шарад с бедными мальчиками, которых я уважала, даже если я их и не любила. — Роза красным пятном легла на грудь ее темного платья. — Можно мне дать вам совет? — продолжала она резко. — В следующий раз, когда вы захотите кого-нибудь соблазнить, не теряйте времени на слова, на разговоры. Женщины знают про слова во сто раз больше, чем мужчины. И они знают, что слова, в сущности, ничего не значат.

Джонс опустил желтые глаза. И тут он повел себя, как женщина: повернулся и стал уходить, не сказав ни слова. Но он увидел в конце сада Эмми, развешивавшую белье на веревке. Миссис Пауэрс, глядя вслед его крадущейся фигуре, сказала: «А-а!», потому что заметила Эмми, которая развешивала выстиранное белье на веревке точными жестами маски из греческого хора.

Она смотрела, как Джонс подходил к Эмми, как Эмми, услыхав его шаги, остановилась, высоко подняв какую-то вещь, полуобернувшись через плечо. «Вот скотина, — подумала миссис Пауэрс, не зная, идти ли на выручку к Эмми. — А какая польза? Все равно он потом вернется. Неужели мне стать цербером для Эмми?» Она отвернулась — и увидела Гиллигена. Подойдя к ней, он сразу выпалил:

— Черт бы подрал эту девчонку. Знаете, что я думаю? По-моему...

— Какую девчонку?

— Эту, как ее там, Сондерс, что ли. По-моему, она чего-то боится. Ведет себя так, будто влипла в какую-то беду, и, чтобы выпутаться, решила поскорее выйти замуж за нашего лейтенанта. Перепугана до черта. Бьется, как рыба на песке.

— Почему вы ее так не любите, Джо? Не хотите, чтобы они поженились?

— Не в этом дело. Просто меня злит, когда она каждые двадцать минут меняет решение. — Гиллиген протянул ей сигарету, она отказалась, и он сам закурил. — Завидую, наверное, — сказал он, помолчав. — Вот лейтенант женится, хоть ни ему, ни ей это вовсе не нужно, а вот та, кого я люблю, никак не идет ко мне...

— Что такое, Джо? Разве вы женаты?

Он посмотрел ей в глаза.

— Перестаньте так говорить. Сами знаете, о чем я.

— О господи! Дважды за час! — Его взгляд был так строг, так серьезен, что она сразу отвела глаза.

— Что вы сказали? — спросил он. Миссис Пауэрс сняла розу с груди, воткнула ему в петличку.

— Джо, зачем эта скотина тут вертится?

— Кто? Какая скотина? — Он увидел, куда она смотрит. — Ах, этот

— Мне тоже. С удовольствием посмотрю, как вы его отделаете.

— Он к вам приставал? — быстро спросил Гиллиген.

Миссис Пауэрс прямо посмотрела на него.

— По-вашему, это возможно?

— Вы правы, — признался он. Потом посмотрел на Джонса, на Эмми. — И еще вот что. Эта мамзель Сондерс и ему позволяет вертеться около нее. А мне не нравятся все, кто с ним запанибрата.

— Не глупите, Джо. Просто она очень молода и еще мало чего понимает в мужчинах

— Ну, если из вежливости называть это так, я, пожалуй, соглашусь. — Он коснулся взглядом ее щеки, оттененной черным крылом волос. — Если бы вы дали человеку понять, что выходите за него замуж, вы бы не швырялись им, как мячиком.

Она смотрела вдаль, в глубь сада, и он повторил:

— Правда, Маргарет?

— Вы тоже глупый, Джо. Только вы хоть и глупый, но милый. — Она встретилась с его настойчивым взглядом, и он сказал:

— Маргарет?

Она сразу положила свою ловкую, сильную руку на его рукав.

— Не надо, Джо. Пожалуйста!

Он рывком сунул руки в карманы и отвернулся. Они молча пошли рядом.

4

Весна легким ветерком обдувала бахромку волос, когда ректор, закинув голову, протопал по террасе, как старый военный конь, думавший, что всем войнам уже пришел конец и вдруг услыхавший звук трубы. Птицы на ветру параболой носились над лужайкой, от дерева к дереву, и одно деревцо на углу, перед домом, взметало кверху белогрудые листья, замирая в страстном порыве; ректор в восторге остановился перед ним. Знакомая фигура мрачно шла по дорожке от кухонной двери.

— С добрым утром, мистер Джонс, — прогремел ректор, и воробьи шарахнулись с дикого винограда. Невыносимый экстаз охватил деревцо от этого баса, листья трепеща рванулись к небу пленным серебряным потоком.

Джонс ответил: «Доброе утро», потирая руку с медлительной, тяжеловесной злобой. Он поднялся по ступенькам, и ректор обдал его волной восторженной благожелательности:

— Пришли поздравить нас с добрыми вестями, а? Отлично, мой милый, отлично! Да, все наконец улажено. Входите же, входите!

Эмми воинственно влетела на веранду.

— Дядя Джо, — сказала она, косясь на Джонса сердитым горячим глазом.

Джонс, прижав к себе ушибленную руку, свирепо уставился на нее. «Ты мне за это ответишь, черт тебя дери!»

— А? Что такое, Эмми?

— Мистер Сондерс у телефона: просит узнать, примете ли вы его сегодня утром? — ("Что, получили? Так вам и надо, отучитесь приставать ко мне!")

— Да, да, мистер Сондерс должен зайти, обсудить все планы насчет свадьбы, мистер Джонс.

— Понимаю, сэр. — ("Я тебе еще покажу!")

— Что ему передать? — ("Попробуйте, если сможете! Ничего-то у вас не выходит, жирный вы червяк!")

— Непременно передай, что я и сам хотел зайти к нему. Да, да, непременно. Да, мистер Джонс, нынче утром нас всех надо поздравить.

— Понимаю, сэр. — ("Ах ты, потаскушка!")

— Так и передай ему, Эмми.

— Хорошо. — ("Сказано было, что я с вами сделаю? Сказано вам было: не приставайте? Вот и получили!")

— Да, Эмми, мистер Джонс с нами завтракает. Надо же отпраздновать, мистер Джонс, не так ли?

— Без сомнения! Сегодня у нас у всех праздник! — ("Оттого я и бешусь! Предупреждала меня, а я не обратил внимания. Прищемить мне руку дверью! Провались ты к чертям!")

— Ладно. Пусть остается завтракать. — ("Сам провались ко всем чертям!") Эмми стрельнула в него напоследок сердитым горячим взглядом и хлопнула на прощание дверью.

Ректор расхаживал, тяжело топая, счастливый, как ребенок.

— Ах, мистер Джонс, быть молодым, как он, и что бы твоя жизнь во всем зависела от колебаний, от сомнений таких прелестных ветрениц. Да, женщины, женщины! Как очаровательно — никогда не знать, чего вам хочется! Это мы, мужчины, всегда уверены в своих желаниях. А это скучно, скучно, мистер Джонс. Может быть, за это мы их и любим, хотя с трудом выносим. Как вы полагаете?

Джонс мрачно помолчал, поглаживая ушибленную руку, потом сказал:

— Право, не знаю. Но мне кажется, что вашему сыну необычайно повезло с женщинами.

— Да? — спросил ректор с интересом. — В чем именно?

— Ну, ведь вы сами мне говорили, что он был когда-то связан с Эмми? Теперь он уже не помнит Эмми. — ("Черт бы ее подрал: прищемить мне руку дверью!") — И будет связан с другой, хотя ему и смотреть на нее не придется. Чего же еще желать человеку?

Ректор посмотрел на него пристально и доброжелательно.

— В вас сохранились многие ребяческие черты, мистер Джонс.

— О чем вы говорите? — воинственно спросил Джонс, готовый защищаться.

К воротам подъехала машина и, высадив мистера Сондерса, покатила дальше.

— Особенно одна черта: без надобности мелко грубить по поводу совершенно незначительных вещей. Ага, — сказал он, обернувшись, — а вот и мистер Сондерс. Извините, я пойду. Ступайте в сад — там, наверно, и миссис Пауэрс, и мистер Гиллиген, — бросил он через плечо, идя навстречу гостю.

Джонс мстительно и злобно следил, как они пожимают друг другу руки. Они не обратили на него никакого внимания, и он, -рассвирепев, вразвалку прошел мимо них, ища свою трубку. Трубки нигде не было, и он тихо ругался, шаря по всем карманам.

— Я и сам собирался зайти сегодня к вам. — Ректор ласково взял гостя под локоть. — Входите, входите!

Мистер Сондерс покорно дал провести себя через веранду. Бормоча обычные приветствия и ласково подталкивая гостя, ректор провел его под дверным фонарем в полутемный холл, к себе в кабинет, не замечая смущенной сдержанности гостя. Он пододвинул ему кресло и сам сел на свое привычное место у стола.

— О, да ведь вы курите сигары! Помню, помню. Спички у вас под рукой.

Мистер Сондерс медленно перекатывал сигару в пальцах. Наконец решился и закурил.

— Что ж, значит, молодежь без нас все решила, а? — проговорил ректор, сжав в зубах черенок трубки. — Признаюсь, я этого очень хотел и, говоря откровенно, ожидал. Правда, я не стал бы настаивать, зная состояние Дональда. Но раз Сесили сама этого пожелала...

— Да, да, — нехотя согласился мистер Сондерс, но ректор ничего не заметил.

— Насколько я знаю, вы все время были горячим поборником этого брака. Миссис Пауэрс пересказала мне вашу с ней беседу.

— Да, это так.

— И знаете, что я вам скажу? По мне, этот брак будет для него лучше всякого лекарства. Это не моя мысль, — торопливо разъяснил он. — Откровенно говоря, я был настроен скептически, но миссис Пауэрс и Джо, мистер Гиллиген, первыми выдвинули этот вопрос, а хирург из Атланты всех нас убедил. Он уверил нас, что Сесили может сделать для него больше, чем кто-либо другой. Он именно так и выразился, если я правильно помню. А теперь, раз она сама так этого жаждет и раз вы с вашей супругой ее поддерживаете... Знаете, что я вам скажу? — И он сердечно похлопал гостя по плечу. — Был бы я азартным человеком, я бы пошел на какое угодно пари, что через год мальчик станет неузнаваем!

Мистеру Сондерсу трудно было как следует раскурить сигару. Он резко откусил кончик и, окутавшись облаком дыма, выпалил:

— Миссис Сондерс все еще сильно сомневается... — Он разогнал дым и увидел, что крупное лицо ректора посерело, замерло. — Не то чтоб она возражала, сами понимаете... — ("И почему она сама не пришла, чертова баба, вместо того, чтоб меня посылать?")

Ректор с сожалением причмокнул:

— Это нехорошо, признаюсь, не ожидал.

— О, я уверен, что мы с вами ее убедим, особенно при поддержке Сесили! — Он забыл свои собственные сомнения, забыл, что вообще не хотел выдавать дочку замуж.

— Да, нехорошо, — безнадежно повторил ректор.

— Конечно, она не откажет в согласии, — сбивчиво врал мистер Сондерс. — Вот только она не убеждена в разумности этого шага, особенно принимая во внимание, что До... что Сесили, да, Сесили так молода, — вдруг нашелся он. — Напротив, я поднял этот вопрос только для того, чтобы мы пришли к полному взаимопониманию. Не считаете ли вы, что нам лучше всего выяснить фактическое положение?

— Да, да. — Ректор никак не мог как следует набить трубку. Он положил ее на стол, отодвинул подальше. Потом встал и тяжело зашагал по протертой дорожке на ковре.

— Да, очень жаль, — сказал мистер Сондерс.

("Это Дональд, мой сын. Он умер».)

— Постойте, постойте! Все же не надо делать из мыши слона! — сказал наконец ректор без особого убеждения. — Как вы сами сказали, девочка хочет выйти замуж за Дональда, и я убежден, что мать не откажет ей в согласии. Как, по-вашему? Может быть, нам вместе поговорить с ней? Может быть, она не учитывает всех обстоятельств, того, что он... они так любят друг друга. Ведь ваша супруга не видела Дональда после приезда, а вы сами знаете, как распространяются всякие слухи... — ("Это Дональд, мой сын. Он умер».)

Ректор остановился, огромный, бесформенный в своей небрежной черной одежде, умоляюще глядя на гостя. Мистер Сондерс встал, и ректор взял его под руку — только бы он не убежал.

— Да, это самое лучшее. Мы вместе пойдем к ней и все обсудим как следует, прежде чем принять окончательное решение. Да, да! — повторил ректор, подстегивая слабеющую уверенность, стараясь убедить себя. — Значит, сегодня же, к вечеру?

— Хорошо, к вечеру, — согласился мистер Сондерс.

— Да, это правильный путь. Я уверен, что она не все понимает. Вы тоже считаете, что она не все полностью уяснила себе? — ("Это Дональд, мой сын. Он умер».)

— Конечно, конечно, — в свою очередь согласился мистер Сондерс.

Джонс уже нашел трубку и, придерживая болевшую руку, набил и раскурил ее.

5

Она только что встретила миссис Уорзингтон в магазине и обсудила с ней, как консервировать сливы. Потом миссис Уорзингтон попрощалась и медленно проковыляла к своей машине. Негр-шофер ловко и равнодушно подсадил ее и захлопнул дверцу.

«А я куда здоровей, — радостно подумала миссис Берни, следя за болезненной, подагрической походкой другой старухи. — Какая она ни на есть богачка, при своей машине. — И от злорадства ей стало легче, даже кости не так ныли, даже походка сделалась ровнее. — При всех при ейных денежках, — подумала она. И тут увидела эту чужую женщину, что жила у ректора Мэтона, ту, что приехала с ректорским сыном и с другим мужчиной. — Столько про нее всякого говорят и, видать, правильно. Все думали — она-то за него и выйдет, а мальчик возьми да брось ее из-за этой Сондерсовой девчонки, вертихвостки этакой».

— Ну, как, — заговорила она со сдержанным любопытством, заглядывая в бледное спокойное лицо высокой темноволосой женщины в неизменном темном платье с безукоризненным белым воротничком и манжетками, — говорят, у вас в доме скоро свадьба. Это для Дональда счастье. Небось влюблен в нее по уши?

— Да. Они ведь были обручены давно.

— Как же, знаю. Но никто не думал, что она станет дожидаться его, а не то, чтобы пойти за такого больного, такого изрубцованного. У ней-то женихов было хоть отбавляй.

— Люди часто ошибаются, — напомнила ей миссис Пауэрс. Но миссис Берни настаивала на своем:

— Да, женишков хоть отбавляй. Да и Дональд, видно, не зевал? — хитро спросила она.

— Не знаю. Видите ли, я с ним знакома совсем недавно.

— Вон оно как! А мы-то думали, что вы с ним — старые дружки.

Миссис Пауэрс посмотрела на ее приземистую аккуратную фигурку в плотном черном платье и ничего не ответила.

Миссис Берни вздохнула:

— Да, брак — дело благое. Вот мой мальчик, так и не женился. Может, сейчас он и был бы женат: девушки по нем с ума сходили, да только он ушел на войну совсем мальчишкой. — Жадное, назойливое любопытство вдруг покинуло ее. — Слыхали про моего сына? — с тоской спросила она.

— Да, мне про него говорили. Доктор Мэгон рассказывал. Говорят, он был храбрым солдатом?

— Ну как же! Да вот не уберегли его, столько вокруг народу толкалось, а его все равно убили. Могли бы хоть отнести его куда, в какой-нибудь дом, что ли, может, там женщины какие спасли бы его. Другие небось вернулись здоровехоньки, знай, хвастают, пыжатся. Небось, их, офицеришек этих и не задело! — Она обвела выцветшими голубоватыми глазами притихшую площадь. Потом спросила: — А вы никого из близких на войне не потеряли?

— Нет, — тихо ответила миссис Пауэрс.

— Так я и думала, — сердито сказала старуха. — И непохоже: такая складная, красивая. Да мало у кого такое горе. А мой был такой молодой, такой храбрый... — Она завозилась с зонтиком. Потом бодро сказала: — Что ж, хоть к Мэгону сын вернулся. Это же хорошо. Особенно теперь, когда он женится. — В ней опять проснулось нехорошее любопытство: — А он сам как, годится?

— Годится?

— Да, для женитьбы. Он не того... не совсем... Понимаете, мужчина не имеет права навязываться, ежели он не совсем...

— До свидания! — коротко бросила миссис Пауэрс и пошла, а та осталась стоять, приземистая, аккуратная, в своем чистеньком, не пропускающем воздух черном платье, подняв бумажный зонтик, как знамя, упрямая и непоколебимая.

6

— Дура, сумасшедшая идиотка! Выходить за слепого, за нищего... Да он же почти мертвец!

— Неправда! Неправда!

— А как же его еще назвать? Вчера у меня была тетушка Калли и Нельсон. Она говорит: его белые люди совсем убили, до смерти.

— Мало ли что негры болтают. Наверно, ей не позволили беспокоить его, вот она и говорит...

— Глупости! Тетушка Калли столько детей вынянчила, что и не сосчитать. Раз она говорит, что он болен, — значит, он действительно болен.

— Мне все равно. Я выхожу за него замуж.

Миссис Сондерс шумно вздохнула, скрипнув корсетом. Сесили стояла перед ней, раскрасневшаяся, упрямая.

— Слушай, детка. Если ты выйдешь за него — тыпогубишь себя, погубишь все свои возможности, свою молодость, красоту, откажешься от всех, кому ты так нравишься: от прекрасных партий, отличных женихов.

— Мне все равно, — упрямо повторила Сесили.

— Подумай хорошенько. Ты можешь выйти за кого угодно. Столько будет радости: венчаться в Атланте, роскошная свадьба, все твои знакомые будут шаферами, подружками, чудные платья, свадебная поездка... И вдруг так себя погубить! И это после того, что мы с отцом для тебя сделали.

— Мне все равно. Я выйду за него замуж.

— Но почему? Неужели ты его любишь?

— Да, да!

— Даже с этим шрамом?

Сесили побелела, уставившись на мать. Глаза у нее потемнели, она медленно подняла руку. Миссис Сондерс взяла ее за руку, насильно притянула к себе на колени. Сесили пыталась сопротивляться, но мать обняла ее, прижала головой к своему плечу, нежно погладила по голове.

— Прости меня, крошка. Я не хотела... Расскажи мне сама: что же произошло?

«Нет, это нечестно с маминой стороны», — подумала Сесили с гневом, но поведение матери ее обезоруживало: она чувствовала, что сейчас расплачется. А тогда все пропало.

— Пусти меня! — сказала она, вырываясь, ненавидя эти материнские уловки.

— Тише, тише! Успокойся, расскажи мне, в чем дело. Есть же у тебя какая-то причина.

Она перестала сопротивляться и лежала, совершенно обессилев.

— Нет. Просто хочу за него замуж. Пусти меня, мама, ну, пожалуйста.

— Сесили, может быть, отец вбил тебе это в голову?

Она покачала головой, и мать повернула ее лицом к себе.

— Посмотри на меня! — Они смотрели в глаза друг другу, и миссис Сондерс повторила: — Объясни же мне: что за причина?

— Не могу!

— То есть не хочешь?

— Ничего не могу тебе сказать! — Сесили вдруг соскользнула с колен матери, но миссис Сондерс, не выпуская ее, прижала к своим коленям. — Не скажу! — крикнула Сесили, вырываясь. Мать прижала ее еще крепче. — Пусти, мне больно!

— Скажи мне все!

Сесили вырвалась из ее рук, встала.

— Ничего не могу сказать. Просто я должна выйти за него замуж.

— Должна? То есть как это — «должна»? — Она уставилась на дочку, и постепенно ей стали вспоминаться старые слухи про Дональда, сплетни, которые она позабыла. — Должна выйти за него замуж? Уж не хочешь ли ты сказать, что ты... что моя собственная дочь — со слепым, с человеком без гроша, с нищим...

Сесили в ужасе смотрела на мать, лицо ее вспыхнуло.

— Ты... Ты смела подумать... ты мне говоришь... Нет, ты мне не мать, ты... ты чужая! — И вдруг она расплакалась, громко, как ребенок, открыв рот, даже не пряча лица. Она повернулась, побежала. — Не смей со мной разговаривать! — крикнула она, задыхаясь, и с плачем помчалась наверх.

Хлопнула дверь. Миссис Сондерс осталась сидеть в раздумье, мерно постукивая ногтем по зубам. Через некоторое время она встала и, подойдя к телефону, вызвала номер мужа.

7

ГОЛОСА

Весь город

— Интересно, что думает эта женщина, с которой он приехал, теперь, когда он берет другую? Будь я дочкой Сондерсов — ни за что не вышла бы за человека, который привез другую женщину чуть ли не ко мне в дом. А эта приезжая, что же она теперь будет делать? Должно быть, уедет, найдет себе еще кого-нибудь. Надеюсь, теперь она будет умнее, найдет себе здорового... Странные дела там творятся, в этом доме. Да еще у священника. Правда, он из епископальной церкви. Будь он не такой хороший человек...

Джордж Фарр

— Это неправда, Сесили, милая, любимая. Ты не можешь, не можешь. После того, что было, — тело твое, распростертое, узкое, как ручей, расступается...

Весь город

— Слышал я, будто сын Мэгона, ну, этот, инвалид, женится на дочке Сондерсов. Жена меня уверяла, что никогда этого не будет, а я все время говорил...

Миссис Берни

— Мужчины ничего не понимают. Смотрели бы за ним лучше. А теперь говорят: нет, ему было неплохо...

Джордж Фарр

— Сесили, Сесили... Ведь это же смерть!

Весь город

— Там еще тот солдат, что приехал с Мэгоном. Небось теперь эта женщина его возьмет. А может, ей уже и стараться не надо? Может, он зря времени не терял?

— А ты бы на его месте терял?

Сержант Мэдден

— Пауэрс, Пауэрс... Огненное копье вспышки в лицо человеку, как бабочку — булавкой... Пауэрс... Не повезло ей, бедняжке.

Миссис Берни

— Дьюи, сыночек...

Сержант Мэдден

— Нет, мэм. Все было в порядке. Мы сделали, что могли...

Сесили Сондерс

— Да, да, Дональд, правда, правда! Правда, я привыкну к твоему бедному лицу, Дональд... Джордж, милый, любовь моя, увези меня, Джордж!

Сержант Мэдден

— Да, да! Все было в порядке! — ("Солдат на приступке... кричит от страха...")

Джордж Фарр

— Сесили, как ты могла? Как ты могла?..

Весь город

— А эта девочка!.. Пора, пора взять ее в руки. Бегает по городу, чуть ли не нагишом. Хорошо, что он слепой, верно?

— Она, видно, на то и надеется, что он так и не прозреет...

Маргарет Пауэрс

Нет, нет, прощай милый мертвый Дик, некрасивый мертвый Дик...

Джо Гиллиген

Он помирает, а ему достается женщина, которая ему вовсе и не нужна, а я вот не помираю... Маргарет, что же мне делать? Что я могу сказать?

Эмми

— «Пойди сюда, Эмми... Ох, иди же ко мне, Дональд». Нет, он мертвый.

Сесили Сондерс

— Джордж, бедный, милый... любовь моя». Что мы наделали?

Миссис Берни

— Дьюи, Дьюи, такой храбрый, такой молодой...

("Это Дональд, мой сын. Он умер».)

8

Миссис Пауэрс поднималась по лестнице под любопытным взглядом миссис Сондерс. Хозяйка дома встретила ее холодно, почти грубо, но миссис Пауэрс настояла на своем и, следуя указаниям матери, нашла дверь в комнату Сесили и постучала.

Подождав, она снова постучала и позвала:

— Мисс Сондерс!

Снова молчание, напряженное, недолгое, — и голос Сесили, глухо:

— Уходите!

— Прошу вас, — настаивала гостья. — Мне нужно видеть вас.

— Нет, нет, уходите!

— Но мне необходимо вас видеть. — Ответа не было, и она добавила: — Я только что разговаривала с вашей мамой и с доктором Мэгоном. Впустите меня, прошу вас!

Она услыхала движение, скрип кровати, потом — снова тишина. «Дурочка, зря тратит время, пудрится. Да ты сама тоже напудрилась бы», — сказала она себе. Дверь под ее рукой отворилась.

Следы слез стали только заметнее от пудры, и Сесили повернулась спиной к миссис Пауэрс. Та видела отпечаток тела на постели, смятую подушку. Миссис Пауэрс села в ногах кровати — стул ей не предложили, — и Сесили, на другом конце комнаты, опершись на подоконник, нелюбезно спросила:

— Что вам надо?

«Как похожа на нее эта комната!» — подумала гостья, глядя на светлое полированное дерево, туалет с тройным зеркалом, уставленный хрупким хрусталем, и тонкое белье, сброшенное на стулья, на пол. На комоде стояла маленькая любительская фотография в рамке.

— Можно взглянуть? — опросила она, инстинктивно угадывая, чья это фотография.

Сесили упрямо повернулась спиной, и сквозь прозрачный свободный халатик прошел свет из окна, очертив ее узенькую талию. Миссис Пауэрс подошла и увидала Дональда Мэгона — без шапки, в помятой расстегнутой куртке, он стоял у железной ограды, держа маленького покорного щенка за шиворот, как сумку.

— Очень на него похоже, правда? — спросила она, но Сесили грубо сказала:

— Чего вам от меня надо?

— Вы знаете, ваша матушка меня спросила то же самое. Видно, она тоже считает, что я вмешиваюсь не в свое дело.

— А разве нет? Никто вас сюда не звал. — Сесили повернулась к ней, прислонясь бедром к подоконнику.

— Нет, я не считаю вмешательством то, что оправдано. А вы?

— Оправдано? Кто же вас просил вмешаться? Неужели Дональд? А может, вы меня хотите отпугнуть? Только не говорите, что Дональд просил вас избавить его от меня: это ложь.

— Но я и не собираюсь. Я только хочу помочь вам обоим.

— Знаю, вы против меня. Все против меня, кроме Дональда. А вы его держите взаперти, как... как арестанта. — Она круто повернулась и прислонилась к стеклу.

Миссис Пауэрс сидела спокойно, разглядывая ее хрупкое полуобнаженное тело под этим бессмысленным халатиком — прозрачным, как паутинка, хуже чем ничего, дополнявшим что-то, обшитое кружевцем, видневшееся над длинной шелковистой линией чулок... «Если бы Челлини был монахом-анахоретом, он бы вообразил ее именно такой», — подумала миссис Пауэрс, смутно представляя себе девушку совсем нагой. Потом встала с кровати, подошла к окну. Сесили упрямо отвернула голову, и, думая, что она плачет, гостья осторожно погладила ее плечо.

— Сесили, — сказала она тихо.

Но зеленые глаза Сесили были сухи, как камни, и она быстро перешла комнату легкими, грациозными шагами. Она остановилась у двери, широко распахнув ее. Но миссис Пауэрс не приняла вызов, осталась у окна. «Неужто она никогда, никогда не забывает позировать?» — подумала она, смотря, как девушка с заученной грацией, полуобернувшись, как на свободном шарнире, стояла у дверей. Сесили встретила ее взгляд с высокомерным, повелительным презрением.

— Неужели вы не выйдете из комнаты, даже когда вас просят? — сказала она, заставляя себя говорить размеренно и холодно.

Миссис Пауэрс подумала: «О черт, все это бесполезно», — и, подойдя к кровати, прислонилась к изголовью. Сесили, не меняя позы, подчеркнутым жестом еще шире распахнула двери. Миссис Пауэрс стояла спокойно, изучая ее заученное хрупкое изящество ("Ноги прелестные, — подумала она, — но зачем она так позирует передо мной? Я же не мужчина"), потом медленно провела ладонью по гладкому дереву кровати. Вдруг Сесили грохнула дверью и вернулась к окошку. Миссис Пауэрс подошла к ней.

— Сесили, почему бы нам не поговорить спокойно? — (Девушка не ответила, словно перед ней была пустота, и только нервно мяла занавеску.) — Мисс Сондерс!

— Оставьте меня в покое! — вдруг вспыхнула Сесили, опалив ее гневом. — Мне с вами не о чем разговаривать. Зачем вы пришли ко мне? — Глаза у нее потемнели, смягчились. — Хотите его отнять? Берите! У вас есть все возможности — заперли его так, что даже мне нельзя его видеть!

— Но я вовсе не хочу его отнимать. Я только хочу наладить все для него. Неужто вы не понимаете, что если бы я захотела, я вышла бы за него замуж до того, как привезти его домой?

— Вы, наверно, пробовали, и вам не удалось. Оттого вы и не вышли за него. Нет, нет, не возражайте, — перебила она гостью, когда та попыталась возразить, — я с первого дня все поняла. Вы за ним охотитесь. А если нет — зачем вы тут живете?

— Вы отлично знаете, что это ложь, — спокойно сказала миссис Пауэрс.

— Тогда почему вы так им интересуетесь, если вы не влюблены в него?

("Нет, это безнадежно».) Гостья положила руку на плечо девушки. Сесили сразу вырвалась, и миссис Пауэрс снова прислонилась к кровати. Потом сказала:

— Ваша мама решительно против, а отец Дональда этого ждет. Но разве вы можете пойти против матери? — ("И против самой себя!")

— Во всяком случае в ваших советах я не нуждаюсь! — Сесили отвернулась, весь ее гнев, все высокомерие пропало, сменившись скрытым, безнадежным отчаянием. Даже ее голос, ее поза совершенно изменились. — Неужели вы не видите, какая я несчастная? — жалобно сказала она. — Я не хотела вам грубить, но я не знаю, что мне делать, не знаю... Я попала в такую беду: со мной случилась ужасная вещь. Нет, не надо!..

Миссис Пауэрс, видя ее лицо, торопливо подошла к ней, обвила рукой узенькие плечи. Но Сесили уклонилась от нее:

— Уходите, пожалуйста. Пожалуйста, уходите!

— Скажите мне, что случилось?

— Нет, нет, не могу. Пожалуйста...

Они замолчали, прислушались. Раздались шаги, остановились у двери. Стук — и голос отца Сесили окликнул ее.

— Да?

— Доктор Мэгон пришел. Ты можешь сойти вниз?

Женщины посмотрели друг на друга.

— Пойдем! — сказала миссис Пауэрс.

Глаза Сесили совсем потемнели.

— Нет, нет, нет! — зашептала она, дрожа.

— Сесили! — позвал отец.

— Скажите: «Сейчас», — шепнула миссис Пауэрс.

— Сейчас, папочка. Иду!

— Хорошо!

Шаги удалились, и миссис Пауэрс потянула Сесили к двери. Девушка сопротивлялась.

— Не могу идти в таком виде! — истерически бормотала она.

— Нет, можете. Ничего. Пойдем.

Миссис Сондерс, прямая, напыщенная, с воинственным видом сидела в кресле, и они из-за двери услышали, как она сказала:

— Разрешите спросить, какое отношение имеет эта... эта женщина?

Ее муж жевал сигару. Свет, падая на лицо ректора, лежал на нем, словно серая, выветренная маска. Сесили бросилась к нему.

— Дядя Джо! — крикнула она.

— Сесили! — резко сказала мать. — Как ты смеешь являться в таком виде?

Ректор встал, огромный, черный, обнял девушку.

— Дядя Джо! — повторила она, прижимаясь к нему.

— Ну, Роберт... — начала было миссис Сондерс, но ректор перебил ее.

— Сесили! — сказал он, подымая ее голову. Но она отвернулась и спрятала лицо у него на груди.

— Роберт! — сказала миссис Сондерс.

Ректор ровным, серым голосом сказал:

— Сесили, мы все обсудили... сообща... и мы думаем... твои родители...

Она встрепенулась, вся на виду, в этом бессмысленном халатике.

— Папочка! — крикнула она, в испуге глядя на отца.

Он опустил глаза, медленно крутя в руках сигару. Ректор продолжал:

— Мы думаем, что ты только... что тебе... Говорят, что Дональд скоро умрет, Сесили, — докончил он.

Гибкая, как тростинка, она откинулась назад в его руках, вглядываясь в его лицо испуганно, пристально

— Ах, дядя Джо! Неужели и вы меня предали? — в отчаянии крикнула она.

9

Всю неделю Джордж Фарр ходил совершенно пьяный. Его приятель, приказчик из кафе, думал, что тот сойдет с ума. Джордж стал местной достопримечательностью, знаменитостью: даже городские пьяницы уважали его, звали по имени и клялись ему в неизменной верности.

В промежутках между взрывами пьяного буйства, пьяной тоски или веселья его охватывало страшное отчаяние, и он метался в блаженной муке, словно зверь в клетке, в медленной смертельной пытке: неуемная, тупая боль. Но, как правило, он ухитрялся всегда быть пьяным. Узкое ее тело, нагое, нежно расступается... «Выпьем, что ли... Я вас убью, не смейте к ней приставать!.. Девочка моя, единственная... Тонкое тело... Давай выпьем... О господи, господи, господи... нежно расступается... для другого... Ну, выпьем. Какого черта! Плевать мне. О господи, господи, господи...»

И хотя «порядочные» люди с ним на улице не разговаривали, но он как бы находился под защитой случайных знакомых и друзей, белых и черных, как это водится в маленьких городках, особенно среди «низшего» сословия.

Он сидел, глядя остекленелыми глазами на покрытый клеенкой стол, среди запахов жареного, в шуме и гаме.

«Кле-э-вер цве-э-те-о-от... а-ах, кле-э-ве-эр цве-э-те-от», — пел кто-то страшным, гнусавым голосом, и мелодия равномерно прерывалась тикающим, монотонным звуком, похожим на часовой завод бомбы, примерно так: «Кле-э(тик)-ве-эр(тик)... цве-э-(тик)-те-о-от(тик)».

Рядом с ним сидели два его новых дружка, ссорились, плевались, пожимали руки и плакали под бесконечный треск сломанной граммофонной пластинки.

«Кле-э-вер цве-э-те-о-от», — повторял приторно-сладкий, страстный голос.

Когда пластинка кончилась, они пробрались в грязный закоулок за еще более грязной кухней — там Джордж Фарр поил их своим виски. Вернувшись, они снова поставили ту же пластинку и долго жали друг другу руки под пьяные слезы, откровенно текущие по их немытым щекам. «Кле-э-ве-эр цве-э-те-о-от...»

Нет, право, настоящий порок — штука скучная, пристойная: ничто на свете не требует столько физических и моральных сил, как хождение по так называемой «дурной дорожке». Быть «добродетельным» куда проще и легче.

«Кле-э-ве-эр цве-э-те-о-от...»

...Через некоторое время он сообразил, что его кто-то дергает. С трудом сосредоточив взгляд, он увидел хозяина в фартуке, которым он, наверно, месяца три подряд вытирал посуду.

— Кк-кого чч-черр-та нн-над-до? — воинственно пролепетал он пьяным голосом, и тот наконец втолковал ему, что его требуют к телефону в соседней лавчонке. Он встал, пытаясь собраться с силами.

«Кле-э-ве-эр цве-э-э...»

Через много веков он наконец добрался до телефонной трубки, стараясь держаться на ногах, равнодушно глядя, как светлый шар над прилавком медленно описывает концентрические круги.

— Джордж? — В неузнаваемом голосе, назвавшем его по имени, звучал такой страх, что он сразу, как от удара, стал трезветь. — Джордж?

— Я Джордж... Алло, алло...

— Джордж, это Сесили, Сесили...

Опьянение схлынуло, как отлив на море. Он почувствовал, как сердце остановилось и вдруг заколотилось, оглушая, ослепляя его потоком собственной крови.

— Джордж... ты меня слышишь?

("Ах, Джордж, зачем ты напился!") ("Ох, Сесили, Сееили!")

— Да! Да! — сжимая трубку, как будто это могло ее удержать. — Да, Сесили! Сесили! Сесили? Это я, Джордж...

— Приходи ко мне сейчас же. Немедленно!

— Да! Да! Сейчас?

— Приходи, Джордж, милый. Скорее, скорее!

— Да! — закричал он опять. — Алло! — Но трубка молчала. Он подождал — молчание. Сердце колотилось, колотилось жарко, быстро: он чувствовал горячую горечь крови во рту, в горле. ("Сесили, ох, Сесили...")

Он пробежал в глубь лавки. Под удивленным взглядом пожилого приказчика, выполнявшего заказ, Джордж Фарр разорвал рубашку на груди и в лихорадочной спешке подставил голову под холодный кран. ("Сесили, ох, Сесили!")

10

Он казался таким бесконечно старым, таким усталым, когда сидел во главе стола, перед нетронутой едой, — словно все его мышцы обмякли, потеряли упругость. Гиллиген, как всегда, ел непринужденно, с аппетитом. Дональд с Эмми сидели рядом, чтобы Эмми легче было ему помогать. Эмми нравилось нянчиться с ним теперь, когда он уже не мог быть для нее возлюбленным, и она горячо и страстно протестовала, когда миссис Пауэрс хотела ее сменить. Тот, прежний ее Дональд, давно умер; этот был только жалким его подобием, но Эмми старалась дать ему все что можно, как всегда бывает с женщинами. Она даже привыкла есть сама, только когда все уже остывало.

Миссис Пауэрс наблюдала их со своего места. Голова Эмми в растрепанных, неопределенного цвета, кудрях с беспредельной нежностью склонилась над его изуродованным лицом; в ее огрубевших от работы пальцах, казалось, было свое зрение: так быстро, так ласково они угадывали каждое его движение, вели его руку с едой, приготовленной специально для него. Миссис Пауэрс размышляла: «Какого Дональда Эмми любила больше, не забыла ли она того, прежнего, совсем, не остался ли тот для нее только символам старого горя?..» И вдруг удивительная по своей логичности мысль пришла к ней: «Вот она, та женщина, на которой нужно жениться Дональду».

«Ну, конечно, это она. И отчего раньше никто об этом не подумал?.. Впрочем, — сказала она себе, — об этом вообще никто как следует не думал, все шло само собой, и никому напрягать свои умственные способности не приходилось. Но почему мы так твердо решили, что он должен жениться именно на Сесили? А вот, поди же, все сочли это непреложной истиной и, закрыв глаза, разинув рот, понеслись вперед, как свора гончих.

Но пойдет ли Эмми за него? Не испугается ли она этой возможности настолько, что будет стесняться ухаживать за ним так же заботливо и умело, как сейчас; как бы при этом в ее представлении не слились два разных Дональда — инвалид и возлюбленный; для него это было бы гибельным. Интересно, что скажет Джо?»

Она посмотрела на Эмми: бесстрастная, как само провидение, та помогала Дональду ловко и незаметно, словно обволакивая его своей заботой, но не дотрагиваясь до него. «Во всяком случае спрошу ее», — подумала миссис Пауэрс, допивая чай.

Наступал вечер. И, памятуя о вчерашнем ночном дожде, древесные лягушки принялись снова нанизывать бусинки монотонных текучих звуков; травинки и листья, потеряв зримый облик, стали обликом звука, тихим дыханием земли, почвы, отходящей ко сну; растения, что высились днем стрелами цветов, стали к ночи стрелами запахов: серебряное дерево за углом дома приглушило свой нестихающий, нелетучий восторг. И уже на дорожках жабы, шлепая животами по прогретому бетону, впивали всем телом дневное тепло.

Внезапно ректор очнулся от раздумья:

— Эх, опять мы делаем из мыши слона. Уверен, что ее родители не станут так упорно отказывать ей в своем согласии, раз она хочет выйти замуж за Дональда. Почему бы им возражать против того, что их дочь выйдет за него? Вы что-нибудь...

— Тсс! — сказала миссис Пауэрс. Старик удивленно посмотрел на нее, но увидав, что она предупреждающе взглянула на погруженного в забытье Дональда, все понял. А она, увидав испуганные, расширенные глаза Эмми, встала из-за стола. — Вы уже кончили? — спросила она ректора. — Тогда, может быть, пойдем в кабинет?

Дональд сидел тихо, спокойно что-то дожевывал. Трудно было сказать — слышал он или нет. Проходя мимо Эмми, она наклонилась и шепнула:

— Мне надо с тобой поговорить. Не говори ничего Дональду.

Ректор прошел вперед, ощупью зажег свет в кабинете.

— Будьте осторожнее, когда говорите при нем. Надо решить, как ему сказать.

— Да, — виновато согласился он, — я так глубоко задумался.

— Знаю, знаю. Но, по-моему, не надо ничего говорить ему, пока он сам не спросит.

— Нет, до этого не дойдет. Она любит Дональда: она не позволит родителям помешать их браку. Вообще я никогда не поощрял, чтобы молодую особу уговаривали выйти замуж против воли родителей, но в данном случае... Ведь вы не думаете, что я непоследователен, что я тут пристрастен, потому что дело касается моего сына?

— Нет, нет, что вы! Конечно, нет!

— Да, несомненно! — Что еще она могла сказать?

Гиллиген и Мэгон ушли, и Эмми убирала со стола, когда она вернулась. Эмми сразу бросилась к ней.

— Она от него отказывается, что ли? О чем это говорил дядя Джо?

— Ее родителям это не по душе. Вот и все. И она не отказывается. Но, по-моему, надо бы это прекратить, Эмми. Она столько раз меняла свое решение, что теперь никто не знает, как она поступит.

Эмми отвернулась и, опустив голову, стала что-то соскребать с тарелки. Миссис Пауэрс смотрела, как деловито снуют ее руки под тихое звяканье посуды и серебра.

— А ты как думаешь, Эмми?

— Не знаю, — хмуро оказала Эмми. — Она не моего поля ягода. Ничего я в этом не понимаю.

Миссис Пауэрс подошла к столу.

— Эмми, — сказала она. Но та не подняла головы, ничего не ответила. Она ласково взяла девушку за плечо- — Ты бы вышла за него замуж, Эмми?

Эмми выпрямилась, вспыхнула, стиснув в руках тарелку и нож.

— Я? Чтоб я за него вышла? Подобрать чужие объедки? — ("Дональд, Дональд...") — И главное — чьи? Ее! А она за всеми мальчишками в городе бегала, расфуфыренная, в шелковых платьях!

Миссис Пауэрс пошла к двери, и Эмми принялась свирепо счищать еду с тарелок. Тарелка перед ней помутнела, она мигнула, и что-то капнуло ей на руку.

— Нет, не видать ей, как я плачу! — с сердцем шепнула она и еще ниже наклонила голову, выжидая, что миссис Пауэрс опять спросит ее. ("Дональд, Дональд...")

С детства приходить весной в школу в грубом платье, в толстых башмаках, а у других девочек шелка, мягкие туфельки. Быть такой некрасивой, когда другие девочки такие хорошенькие...

Идти домой, где ждет работа, а другие девочки разъезжают в машинах или едят мороженое, болтают с мальчиками, танцуют с ними, а на нее мальчики и внимания не обращают; и вдруг он тут, идет рядом с ней, такой быстрый, спокойный, так неожиданно — и уже ей все равно, шелка на ней или нет.

А когда они вдвоем плавали, или рыбачили, или бродили по лесу, она и вовсе забывала, что она некрасивая. Потому что он-то был красивый, весь смуглый, быстрый, спокойный... От него и она становилась красивой...

И когда он сказал: «Иди ко мне, Эмми», — она пошла к нему, и под ней — мокрая трава, вся в росе, а над ней — его лицо, и все небо — короной над ним, и месяц струится по ним, как вода, только не мокрая, только ее не чувствуешь...

«Выйти за него замуж? Да, да!» Пусть он больной — она его вылечит. Пусть этот Дональд позабыл ее — она-то его не забыла: она все помнит за двоих. «Да! Да!» — беззвучно крикнула она, складывая тарелки, ожидая, что миссис Пауэрс еще раз спросит ее. Покрасневшие руки работали вслепую, слезы так и капали на пальцы. «Да! Да!» Она старалась думать так громко, чтобы та услыхала ее мысли.

— Нет, не видать ей, что я плачу, — шепнула она, а миссис Пауэрс стояла в дверях и все так же молча смотрела на ее согнутую спину.

Эмми медленно собрала посуду — дальше ждать было нечего. Отвернувшись, она медленно понесла посуду в буфетную, выжидая, чтобы миссис Пауэрс снова заговорила. Но та ничего не сказала, и Эмми вышла из столовой, из гордости пряча слезы от чужой женщины.

11

В кабинете было темно, но, проходя мимо, миссис Пауэрс видела голову старика, смутным силуэтом на фоне сгустившейся за окном тьмы. Медленно она вышла на веранду. И прислонившись в темноте к колонне, за пучком света, падавшим из дверей, высокая, спокойная, она слушала приглушенный шорох ночных существ, медленный говор прохожих, невидимо проходивших по невидимой улице, смотрела, как быстро проносятся двойные зрачки автомобилей, похожие на беспокойных светляков. Одна из машин, притормозив, остановилась на углу, и через минуту темная фигурка торопливо, но настороженно пробежала по светлеющему гравию дорожки. Вдруг она остановилась на полпути, тихонько взвизгнула и снова побежала к ступенькам веранды и остановилась — миссис Пауэрс вышла из-за колонны.

— Ах! — вскрикнула мисс Сесили Сондерс, вздрогнув. Ее тонкая рука вспорхнула к темному платью. — Миссис Пауэрс!

— Да. Входите, пожалуйста!

Грациозными, нервными шажками Сесили взбежала по ступенькам.

— Т-там лягушка! — объяснила она, задыхаясь. — Я чуть не наступила... Уфф! — Она вздрогнула, тоненькая, как пригашенный язычок пламени под темным покровом платья. — А дядя Джо дома? Можно мне... — Ее голос настороженно замер.

— Он у себя в кабинете, — ответила миссис Пауэрс.

«Что с ней случилось?» — подумала она.

Сесили стояла так, что свет из холла падал прямо на нее. В ее лице была какая-то неуловимая отчаянная тревога, безнадежная бравада, и она долгим взглядом искала чего-то в затененном лице другой женщины. Потом внезапно нервно пробормотала: «Спасибо! Спасибо!» — и быстро бросилась в дом. Миссис Пауэрс поглядела ей вслед и, войдя за ней, увидала ее темное платье. «Да она уезжает!» — с уверенностью сказала себе миссис Пауэрс.

— Дядя Джо? — окликнула она, касаясь обеими руками дверной рамы.

Кресло ректора скрипнуло.

— А? — спросил он, и девушка метнулась к нему, как летучая мышь, темная в темноте, и, упав к его ногам, обняла его колени. Он пытался поднять ее, но она только крепче прижалась к нему, пряча голову в его коленях.

— Дядя Джо, простите меня, простите!

— Да, да, я знал, что ты к нам вернешься, я говорил им...

— Нет, нет, я... я... Вы всегда были так добры ко мне, я не могла так просто... — Она судорожно прижалась к нему.

— Что с тобой, Сесили? Ну, ну, не надо плакать. Скажи, что с тобой? Что случилась? — И с горьким предчувствием он приподнял ее лицо, стараясь разглядеть его. Но оно так и осталось чем-то теплым и смутным в его руках.

— Нет, сначала скажите, что прощаете меня, дядя Джо, милый. Скажите же, скажите! Если вы меня не простите, я не знаю, что со мной будет!

Его руки скользнули вниз, легли на ее тонкие напряженные плечи, и он сказал:

— Ну, разумеется, я тебя прощаю!

— Спасибо, ах, спасибо вам. Вы такой добрый... — Она схватила его руку, прижала к губам.

— Но что же случилось, Сесили? — спросил он тихо, стараясь успокоить ее.

Она подняла голову.

— Я уезжаю.

— Значит, ты не выйдешь за Дональда?

Она снова спрятала голову в его коленях, стиснула ему руку своими длинными нервными пальцами, прижалась к ней лицом.

— Не могу, не могу. Я... Я стала скверной женщиной, дядя Джо, милый... Простите меня, простите...

Он отнял руку, и она позволила поднять себя с полу, чувствуя его руки, его большое, доброе тело.

— Ну, перестань, перестань! — сказал он, поглаживая ее спину тяжелой ласковой рукой. — Не плачь!

— Мне пора, — сказала она наконец, и ее тоненькая темная фигурка оторвалась от его массивного тела. Он отпустил ее, она судорожно сжала его руку и тут же выпустила. — Прощайте! — шепнула она и выбежала, быстрая и

На террасе она пробежала мимо миссис Пауэрс, не видя ее, и — пролетела по ступенькам. Та смотрела вслед ее тонкой темной фигурке, пока она не исчезла... Через минуту на машине, стоявшей за углом сада, зажглись фары, и она уехала...

Миссис Пауэрс вошла в кабинет и повернула выключатель. Ректор спокойно и безнадежно смотрел на нее из-за стола.

— Сесили отказалась, Маргарет. Так что свадьбы не будет.

— Глупости, — сказала она резко, протягивая ему свою крепкую руку. — Я сама с ним обвенчаюсь. Все время собиралась это сделать. Разве вы ничего не подозревали?

12

«Сан-Франциско, Калифорния.

25 апреля, 1919 года.

Маргарет, любимая моя!

Вчера вечером я все сказал маме, но она, конечно, считает, что мы слишком молоды. Но я объяснил, что война все переменила, время другое, война людей делает старше, раньше не то было. Я смотрю на своих однолеток: они-то не служили, не летали, а это человека воспитывает, они для меня все равно, что дети, потому что я наконец нашел любимую женщину и мое детство кончилось. Столько женщин я знал, и вдруг найти вас далеко, я даже не ожидал, не думал. Мама говорит — займись делом, заработай деньги, тогда за тебя может какая-нибудь женщина и выйдет, так что с завтрашнего дня начинаю, место для меня уже нашлось. Так что теперь уж недолго ждать — скоро увидимся и я обниму вас крепко и навеки веков. Как мне рассказать, до чего я вас люблю, вы совсем другая, не то, что они. А меня уже любовь сделала сурьезным человеком, понимаю, что есть ответственность. А они все такие дурочки: болтают про джаз, бегают на танцульки и меня, конечно иногда приглашают, да Бог с ними, лучше посижу один в комнате, подумаю про вас и напишу все свои мысли на бумаге, пусть они там веселятся, глупые девчонки! Думаю про вас всегда, и если бы вы могли думать про меня всегда, только не огорчайтесь из-за меня, а думайте про меня всегда. Если вас огорчает, не думайте про меня, не хочу огорчать вас, моя любимая. Но знайте, я вас люблю, буду только вас любить одну, буду вас любить вечно.

Ваш навеки,

Джулиан »!

13

Баптистского священника, молодого дервиша в белом полотняном галстуке, было легче всего заполучить] так что он пришел, выполнил свой долг и удалился Был он молод, невероятно добросовестен, честен одержим желанием делать добро, одержим настолько сильно, что стал невыносимо скучен. Он тоже успел повоевать и очень уважал и любил доктора Мэгона, отказываясь верить, что старый священник, только за то, что он принадлежит к епископальной церкви, будет после смерти гореть в аду.

Он пожелал им счастья и деловито поспешил уйти, повинуясь какому-то непонятному внутреннему импульсу. Они смотрели вслед его энергичной, решительной спине, пока он не скрылся из виду. Тогда Гиллиген молча помог Дональду спуститься по ступенькам на лужайку, к его любимому креслу под деревом. Молодая миссис Мэгон молча шла за ними. Молчание вошло у нее в привычку, чего нельзя было оказать о Гиллигене. Но тут и он не сказал ей ни слова. Идя с ним рядом, она протянула руку, дотронулась до его рукава. Он повернул к ней лицо, такое мрачное, такое несчастное, что вдруг стало невмоготу, тошно от всего происходящего! ("Дик, Дик, как ты вовремя ушел от всей этой неразберихи!") Она быстро отвернулась, посмотрела через сад на колокольню, где голуби провожали день воркованьем, смутным, как сон, и крепко закусила губу. Замужем. Но никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой.

Гиллиген привычно-заботливо, с напускной бодростью усадил Мэгона в кресло. Мэгон проговорил:

— Ну вот, Джо. Значит, меня женили.

— Да, — сказал Гиллиген.

Его наигранное спокойствие исчезло. Даже Мэгон смутно, бессознательно заметил это:

— Слушайте, Джо!

— Что скажете, лейтенант?

Но Мэгон промолчал, его жена села на свое обычное место. Откинувшись на спинку стула, она смотрела на верхушку дерева. Мэгон наконец сказал:

— Выполняйте, Джо.

— Нет, не сейчас, лейтенант. Что-то охоты нет. Пожалуй, пойду прогуляюсь, — ответил он, чувствуя, что миссис Мэгон смотрит на него. Он поглядел ей в глаза сурово, с вызовом.

— Джо, — тихо и горестно сказала она.

Гиллиген взглянул на нее: бледное лицо, печальные темные глаза, рот, как незаживающая рана, — и ему стало стыдно. Его хмурое лицо смягчилось.

— Ну, ладно, лейтенант, — сказал он таким же спокойным, как она, тоном, с налетом своей обычной напускной несерьезности. — Так о чем же будем читать?

Разорим еще парочку второстепенных государств, что ли?

Только налет прежнего. Значит, все-таки оно вернулось. Миссис Мэгон посмотрела на него с благодарностью, с той прежней, хорошо знакомой сдержанной радостью, без улыбки, но с одобрением, которого ему давно, очень давно не хватало, и ей стало так, будто она положила ему на плечо свою твердую, сильную руку. Он торопливо отвел от нее глаза, грустный и счастливый, уже без всякой горечи.

— Выполняйте, Джо...