Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Глава третья

Огромный слой холодного воздуха, приближавшийся к Альтгартену, двигался через Европу на восток со скоростью двадцать миль в час. Однако ветер дул в северном направлении. Вследствие дождя уровень воды в небольших озерах около Утрехта повысился. В районе аэродрома Кронсдейк дождь молотил по постройкам сельского типа, по пруду, по мощенным булыжником и асфальтированным дорогам с таким остервенением, что во все стороны отскакивали мельчайшие брызги, создавая впечатление, будто все вокруг покрылось высокой белой травой.

В доме номер тридцать один дождь разбудил обер-лейтенанта барона Виктора фон Лёвенгерца. Было десять часов по центральноевропейскому летнему времени, барометр упал необычайно низко. Погода представляла для Лёвенгерца большой интерес, ибо он был летчиком, а Кронсдейк — аэродромом ночных истребителей люфтваффе.

Военные объекты были построены так, чтобы они походили на голландские крестьянские домики. Около взлетно-посадочных полос "паслись" стада коров, сделанных из досок, фанеры и гипса. Эти коровы были предметом нескончаемых шуток и насмешек, но вместе с тем они достаточно хорошо имитировали настоящих животных, чтобы ввести в заблуждение аэрофотоаппараты.

Планы строительства этого аэродрома были разработаны за три года до оккупации Голландии. В настоящее время Кронсдейк играл чрезвычайно важную роль в противовоздушной обороне Германии. Он находился на прямом пути с аэродромов бомбардировочной авиации в восточной части Англии к Руру, как шлагбаум на темной, по оживленной дороге.

Обер-лейтенант барон Виктор фон Лёвенгерц бодро вскочил с постели и сделал зарядку: двадцать выжиманий в упоре и восемьсот шагов на месте.

Вот уже более трехсот лет семья Лёвенгерцев поставляла Пруссии солдат. Считалось вполне естественным, что и Виктор пойдет в армию, и хотя, будучи кадетом, он в действительности не испытывал никакой радости, теперь же, оглядываясь назад, был доволен и гордился этим. За серебряную раму в уголок портрета его матери был засунут любительский снимок, сделанный в Австрии, как она тогда называлась, во время аншлюса: пять улыбающихся кавалерийских офицеров, на их фуражках — бранденбургский драгунский орел, которым они явно очень гордились.

Закончив зарядку, Лёвенгерц застелил постель, принял душ и тщательно оделся. Он внимательно осмотрел свои блестящие сапоги и прикрепил Железный крест и Большой железный крест к карману свежевыглаженной тужурки. Посмотревшись в зеркало, быстро проверил свой внешний вид и лихо сдвинул набок белую форменную фуражку.

Выйдя из домика, Лёвенгерц направился в офицерскую столовую. На подходе к ней увидел одного из своих летчиков, шедшего по освещенному солнцем лесу прямо ему навстречу. Если бы тот видел, что идет по направлению к Лёвенгерцу, то наверняка свернул бы в сторону и избежал разговора со своим командиром эскадрильи.

Это был Христиан Гиммель, двадцатидвухлетний унтер-офицер, крепко сложенный молодой человек с неаккуратно подстриженными волосами. У него было круглое лицо, полные губы, серьезное выражение глаз. Ангельским Личиком прозвали его в лагере, где он отбывал трудовую повинность. Гиммель был очень стеснительным парнем, хотя оснований тушеваться перед обер-лейтенантом Лёвенгерцом у него было меньше, чем у кого бы то ни было во всем Кронсдейке. В июле 1940 года, в период первой фазы битвы за Англию, Гиммель, по словам многих, проявил редкое великодушие, поскольку охотно разрешал другим приписывать на их счет сбитые им самолеты.

В первых двух самолетах, сбитых Лёвенгерцом — "харрикейне" и "дифайэнте",— было много пуль Гиммеля, о чем Лёвенгерц сам первый и заявил. Однако Лёвенгерц был ведущим, а, как сказал Гиммель, хороший ведущий должен разделять лавры любой победы. Гиммель был также опытным механиком, и его настойчивое стремление поддерживать самолеты эскадрильи в постоянной исправности служило своеобразным оправданием и застенчивости этого парня, и его молчаливости, и необщительности.

— Доброе утро, герр обер-лейтенант, — сказал он. От сильного порыва ветра Гиммель в комбинезоне механика поежился.

— Ну как, свечи все еще пропускают масло. Христиан? — спросил командир эскадрильи.

— Механики поставили новые уплотнительные кольца, но все это пока напрасный труд, герр обер-лейтенант. Это дало лишь незначительное улучшение.

— После того как вы вернетесь сегодня, я прикажу им погонять двигатель на больших оборотах. Если число оборотов будет по-прежнему снижаться, я прикажу поставить новый двигатель. Как по-вашему, Христиан?

— Спасибо, герр обер-лейтенант.

Лёвенгерц проследил, как Гиммель скрылся из виду за деревьями.

Стало заметно холодать, хотя и светило солнце. Порывы ветра налетали с северо-запада. Подойдя к офицерской столовой, Лёвенгерц взглянул на барометр: давление повысилось. Все указывало на то, что в ближайшие несколько дней будет отличная летная погода.

Большая столовая была залита солнечным светом. На стене в дальнем конце висели патриотические лозунги в призывы. Здесь же плакаты напоминали экипажам, как опасно вести неосторожные разговоры по служебным вопросам в общественных местах. Еще на одном плакате была нарисована летящая чайка, надпись под нею гласила: "Летчики! Это тоже ваш враг". Ниже висело фото поврежденного в столкновении с птицей самолета.

Два офицера из истребительной эскадрильи Лёвенгерца пили кофе.

— Разрешите присоединиться к вашей болтовне за чашкой кофе, — сказал Лёвенгерц, присаживаясь к их столу.

— Нужно изменить всю систему оценок и поощрений, — говорил лейтенант Кокке, молодой летчик из Берлина.

Лёвенгерц, заметив его грязную серую рубашку и нечищеные сапоги, решил сделать ему замечание в более подходящее время.

— На Восточном фронте, — говорил Кокке, — любой дурак может сбить десяток самолетов в день.

— В то время как мы тут соревнуемся, кому первому выпить захочется, — пожаловался Беер, мрачный низкорослый лейтенант из Регенсбурга.

Официант доставил на стол кофейник со свежим кофе.

— Кофе, герр обер-лейтенант?

— Спасибо, Кокке, — ответил Лёвенгерц. Он обратил внимание на то, как бородатый лейтенант наливает кофе в кружки. У него были музыкальные руки. Кокке хотел стать профессиональным пианистом, во война прервала его учебу. Теперь карьера, о которой он когда-то мечтал, стала для него недоступной. Кокке налил Лёвенгерцу кофе и вызывающе улыбнулся. Некоторые утверждали, будто молодой берлинец был платным агентом-провокатором гестапо. Лёвенгерц подозревал, что этот слух распространил сам Кокке, чтобы оправдать свою постоянную критику гитлеровского режима и его методов.

— За наши Рыцарские кресты! — произнес Лёвенгерц.

— За ваш я не пью, — сказал, Кокке, улыбаясь. — Если этот крест сейчас уже не в пути, значит, командование решило больше не награждать ими.

Лёвенгерц ответил на комплимент благодарным кивком, допил кофе и поднялся. Уже кивнув им на прощание, он обратил внимание, что лейтенант Беер одет в черную кожаную куртку на молнии, бриджи и сапоги.

— Уж не намерены ли вы лететь в этих сапогах, герр лейтенант?

— Нет, командир.

— То-то! На этот счет есть указание. Медицинская служба доложила командованию, что при ранениях ног, если раненый носил плотно облегающие сапоги, помощь оказывать очень трудно.

— Я читал вашу памятную записку, командир, — сдержанно ответил Беер.

— Отлично. Тогда все ясно. До свидания, господа!

Оба кивнули ему головой.

— Шельмец, изображающий из себя покровителя, — проворчал Беер.

— Можно мне процитировать тебя где-нибудь? — осведомился Кокке.

В фойе столовой Лёвенгерц встретил несколько офицеров, пришедших на второй завтрак. Он поприветствовал каждого из них едва заметным кивком головы и взял свою форменную фуражку у дневального по гардеробу. В фойе стояли мягкие кожаные кресла и низкие столики с разложенными на них газетами и журналами. На краю одного из кресел, явно нервничая, сидел Блессинг. Этот человек отвечал за вольнонаемных работников на аэродроме. Рядом с ним читал "Дойче цайтунг" пожилой мужчина в штатском костюме. Блессинг слегка коснулся колена соседа. Тот опустил газету и выглянул из-за нее. Блессинг кивнул в сторону Лёвенгерца.

Пожилой человек взял мягкую шляпу и кожаный портфель, встал с кресла и подошел к Лёвенгерцу с печальной улыбкой.

— Обер-лейтенант Виктор фон Лёвенгерц? — спросил он.

Пожилой человек пристально и спокойно смотрел на Лёвенгерца сквозь очки в золотой оправе. Его глаза были влажными, как у всякого пожилого человека, но очень живыми и несколько настороженными. Блессинг старательно поприветствовал Лёвенгерца на расстоянии, а пожилой мужчина протянул ему руку. Когда они обменивались рукопожатием, пожилой мужчина произнес "Хайль Гитлер" таким безразличным тоном, каким говорят о погоде. Он еще раз печально улыбнулся и представился:

— Фельдфебель доктор Ганс Штаркхоф, военная разведка.

Штаркхоф явно наблюдал, как будет реагировать Лёвенгерц на его низкий чин и нацистское приветствие, сопровождаемое легким гражданским пожатием руки. Его интересовала также реакция Лёвенгерца на слова "военная разведка". Такой метод неожиданного представления Штаркхоф часто использовал много лет назад, когда работал адвокатом по уголовным делам в Гамбурге. Однако со стороны Лёвенгерца не последовало никакой реакции, но у Штаркхофа была еще одна карта:

— Вероятно, я должен был представить... — Он повернулся к Блессингу.

— Фельдфебеля Блессинга я уже знаю, — холодно сказал Лёвенгерц.

— О да, совершенно верно, поэтому-то я и должен сообщить вам, что Блессинг тоже работает на нас.

— Могу я посмотреть ваше удостоверение личности? — спросил Лёвенгерц.

— Увы, мы не носим с собой никаких документов, кроме вермахтовского пропуска, но вы можете позвонить ко мне на службу, если вас что-нибудь волнует.

— Меня ничто не волнует, — буркнул Лёвенгерц.

— Отлично.— Штаркхоф махнул рукой в сторону двери: — Давайте выйдем. На свежем воздухе вам, возможно, будет лучше... — Он надел шляпу и вышел на яркий солнечный свет.— Похищен секретный документ, герр обер-лейтенант,— сказал Штаркхоф, когда понял, что Лёвенгерц первым разговор начинать не намерен. Помолчав немного, Штаркхоф добавил: — И у нас нет сомнений относительно того, кто именно похитил этот документ.

— Я полагаю, — медленно произнес Лёвенгерц, — что вы пришли сюда вовсе не для того, чтобы хвастаться передо мной своими успехами.

— Совершенно верно, — согласился человек в штатском. — Мы, несомненно, оценим вашу откровенность в содействии.

— Что касается откровенности, то мы, разумеется, будем откровенны в любом случае, — заявил с едва заметной иронической ноткой Лёвенгерц. — А вот относительно содействия... Пока, вы не выскажетесь яснее, мы не в состоянии судить, принесет ли оно какую-нибудь пользу.

— Дорогой коллега Лёвенгерц, — возразил Штаркхоф, — вам следовало бы быть более обходительным с таким пожилым человеком, как я. Похищен секретный документ, и его надо во что бы то ни стало вернуть на место.

— Вот медицинская часть, герр доктор, — вмешался Блессинг, показывая на домик.

— Документ был похищен из этого дома, — объяснил Штаркхоф Лёвенгерцу. — Мы знаем, кто похитил его, но не имеем...

— ..улик, — закончил фразу Лёвенгерц.

— Совершенно верно,— подтвердил Штаркхоф.— Преступник сначала незаконно овладел документом, а похитил его позже.

— Если это означает, что кто-то сначала где-то спрятал его, а потом пришел за ним, то почему бы не сказать об этом более ясно? У вас нет этого документа, следовательно, вы не поймали вора на... — Лёвенгерц не закончил фразы.

— Вы хотите сказать: на месте преступления, дорогой друг? Что ж, вы смело можете сказать это. — Быстро повернувшись, Штаркхоф добавил: — С поличным, дорогой Блессинг.

Блессинг улыбнулся. Трудно было догадаться, кого Штаркхоф хотел поставить в дурацкое положение: Лёвенгерца или Блессинга. Лёвенгерц спросил:

— Кто-нибудь из моей эскадрильи?

— Унтер-офицер Гиммель, — произнес Блессинг.

— Гиммель? — удивился Лёвенгерц. — Ну что вы, не может быть! Я готов поручиться за него собственной головой.

— Не слишком ли это поспешное заявление, герр обер-лейтенант? — подчеркнуто спросил Блессинг.

Некоторое время они шли молча. Потом Штаркхоф заметил:

— Конечно же нет. Герр обер-лейтенант сказал так потому, что они товарищи по оружию.

— Гиммель — отличный летчик, прилежный работник и вполне лоялен, — сказал Лёвенгерц.

— Дорогой коллега Лёвенгерц, — нудно произнес Штаркхоф, судить в этом случае не вам. Мы считаем — и имеем все основания для этого, — что документ из медицинской части украл Гиммель. Мы просим вашего содействия только для того, чтобы вернуть этот документ на место.

— Каким же образом я могу помочь вам?

— Благодарю вас. Вчера вечером этот документ был в прикроватном шкафчике унтер-офицера Гиммеля. Сегодня утром, когда Блессинг прибыл в домик, чтобы арестовать Гиммеля, того на месте не оказалось. Документа в шкафчике тоже не было. Единственным, с кем Гиммель встретился сегодня утром, были вы...

— Что же, по-вашему, Гиммель сделал?

— Возможностей очень много: он мог выучить содержание документа наизусть и затем уничтожить его; он мог надежно спрятать его, с тем чтобы изъять документ из тайника позднее, и, наконец, мог передать его своему сообщнику.

— Неужели вы серьезно считаете, что Гиммель шпион?

Штаркхоф пожал плечами.

— А как он мог получить доступ к этому документу? — спросил Лёвенгерц.

— Видимо, случайно. Четырнадцатого числа текущего месяца Гиммель проходил обычный медицинский осмотр. Когда он зашел в кабинет начальника медицинской части, чтобы подписать свою карточку, документ лежал на столе начальника.

— Улика весьма косвенная, — сказал Лёвенгерц.

— Я придерживаюсь иного мнения, — заявил Блессинг.

— А я склонен согласиться с Лёвенгерцем, — вмешался Штаркхоф. — На основании такого доказательства уверенного обвинения не предъявишь. Начальник медицинской части был, бесспорно, неосторожен. Секретные документы надо держать в сейфе. — Он пристально смотрел на Лёвенгерца. — Ну, ничего! Если преступник будет уличен, а документ — возвращен на место, то необходимость вовлечения в это дело тех или иных сослуживцев Гиммеля или старших офицеров отпадет. Вы понимаете, меня, герр обер-лейтенант?

— Да, понимаю.

— Отлично. Командир части был настолько любезен, что проявил интерес к нашему делу. Если вы не возражаете и у вас есть время, зайдемте к нему, герр обер-лейтенант.

Они направились к домику, где размещался штаб. Блессинг шел впереди. Командир части увидел их, наверное, в окно и вышел навстречу. На нем были сапоги. бриджи и серая форменная рубашка. На шее поблескивал Рыцарский крест — мечта всех немецких летчиков.

— А-а, дорогой доктор Штаркхоф!

— Хайль Гитлер, — бодро ответил Штаркхоф, сняв шляпу и поклонившись.

Майор Петер Реденбахер надел френч и застегнул его на все пуговицы. Ему было тридцать три года, довольно много по стандартам летчиков-истребителей, но, несмотря на шрамы от ранений, его внешность производила впечатление. В прошлом году в мае Реденбахера сбили над морем и ему пришлось провести четыре ужасных часа в одноместной надувной лодке. В его возрасте такое испытание не могло обойтись без последствий, и поэтому ему рекомендовали перейти на штабную должность.

Когда Реденбахер начал служить в штабе, он попросил назначить командиром эскадрильи Лёвенгерца, который был одним из его учеников в училище истребительной авиации, к тому же одним из лучших учеников. Майор взял карандаш и начал задумчиво постукивать им по столу. Затем, вскинув голову, посмотрел на Лёвенгерца:

— Какого вы мнения о Гиммеле, Виктор? Он лоялен?

— Да, герр майор.

— При всем уважении к вам, герр майор, судить о лояльности — это функция нашего ведомства, — заметил Блессинг.

— Я уверен, что обер-лейтенант имел возможность убедиться в лояльности унтер-офицера Гиммеля, — сказал майор, кивнув в сторону Лёвенгерца.

— Гиммель был одним из летчиков, которых в марте тысяча девятьсот сорок первого года назначили на три месяца в отряд самолетов связи фюрера. Весь личный состав отряда проходил тогда проверку и получил допуск из штаба охранных частей рейхсфюрера.

— Почему же вы не сказали об этом раньше? — раздраженно спросил Штаркхоф после нескольких секунд молчания.

Реденбахеру явно понравилось, как Лёвенгерц вывел из равновесия Штаркхофа, который, несомненно, начал терять терпение.

— А меня никто не спрашивал об этом, герр доктор, — ответил Лёвенгерц.

— Но это было более двух лет назад, — вмешался Блессинг.

— Если бы допуск на Гиммеля отменили, мне бы непременно сообщили об этом, — сказал Реденбахер.

— Даже люди, имеющие допуск, вовсе не непогрешимы, — заметил Блессинг, доставая из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. — Разрешите мне зачитать часть письма, написанного Гиммелем. Это из письма, адресованного его отцу и датированного двадцать седьмым мая тысяча девятьсот сорок третьего года. "Если прорвутся гигантские английские бомбардировщики, ты не тревожься, потому что прорывы эти — часть плана фюрера. Бабушка и двоюродный брат Пауль должны погибнуть, а наши города должны превратиться в руины, ибо все это — часть грандиозного стратегического плана, который мне, с моим ограниченным умом, невозможно даже представить себе. Оказывается, показателем гениальности наших высших руководителей является как раз то, что они могут позволять американцам и англичанам сбрасывать на нас бомбы, несмотря на то что в общем-то войну они проигрывают. Верь фюреру, он полон самых различных неожиданностей".

Блессинг с победоносным видом посмотрел на всех.

— Ну и как? — спросил он. На некоторое время в комнате воцарилась напряженная тишина.

— Что "ну и как"? — спросил наконец Лёвенгерц.— Разве это не благородное патриотическое письмо?

— Это свинство, — заявил Блессинг. — Сарказмом от этого письма несет за целый километр.

— Какой сарказм? — спросил Реденбахер. — Вы улавливаете здесь какой-нибудь сарказм? — спросил он Штаркхофа.

— Манера писать и стиль могут вводить в заблуждение, — заметил Штаркхоф.

Блессинг снова посмотрел на письмо.

— По-моему, — вмешался майор Реденбахер, — было бы лучше, если бы вы сообщили, какими другими уликами вы располагаете.

— Похищенный документ вчера и позавчера вечером был в прикроватном шкафчике Гиммеля, — опять начал Блессинг. — Мне донесли об этом наши люди. При всем уважении к вам, герр майор, я прошу разрешения арестовать шпиона Гиммеля и заключить его в военную тюрьму в Гааге, где против него будет подготовлено дело.

— Будет подготовлено? — возмущенно повторил Реденбахер. — Мы живем в национал-социалистской Германии в тысяча девятьсот сорок третьем году, Блессинг, а не в какой-нибудь маленькой, ничего не значащей республике! Мы действуем по правилам и законам, а не в соответствии с какими-то туманными предположениями и догадками. Если вы хотите взять из моей, находящейся на передовой линии, части одного из наиболее опытных летчиков, то должны представить более веские доказательства!

— При всем уважении к вам, герр майор, борьба с коммунистическими шпионами и предателями — это тоже передовая линия. Ваш долг состоит в том, чтобы разрешить мне арестовать Гиммеля и направить его в тюрьму, где ему и следует быть.

— Я вовсе не нуждаюсь в ваших напоминаниях о моем долге, Блессинг, — сказал Реденбахер. — А что касается борьбы с коммунистами, то я участвовал в ней на улицах Эссена еще тогда, когда вы под стол пешком ходили.

— Вы отказываетесь выдать преступника? — спросил Блессинг.

— Нет-нет-нет! — вмешался Штаркхоф.— Герр майор выразил свое отношение к этому вопросу весьма ясно, Блессинг. И по-моему, весьма обоснованное отношение. Он рекомендует вам собрать более веские доказательства и тщательно обосновать ваши предположения, с чем я совершенно согласен. В настоящий момент я действительно не могу поддержать вас, Блессинг. По-моему, вам лучше оставить этого Гиммеля под наблюдением командира и попросить не выпускать его за пределы базы.

Штаркхоф выбрал для своих слов наиболее подходящий момент, ибо Блессингу потребовалось всего несколько секунд, чтобы понять, что его перехитрили.

— Хайль Гитлер! — громко произнес Блессинг и щелкнул каблуками.

— Хайль Гитлер! — одновременно ответили ему Реденбахер, Лёвенгерц и Штаркхоф.

Блессинг вышел из домика первым. Штаркхоф несколько задержался, чтобы пожать руки обоим летчикам. Уже взявшись за ручку двери, он вдруг обернулся и, улыбнувшись, сказал:

— Блессинг, конечно, забавен, господа, но в результате всего этого досье на Гиммеля может стать моей личной ответственностью. Если это произойдет, нам придется поговорить, когда я вернусь, более серьезно, чем сегодня. И вам надо продумать, что именно сказать мне, ибо, как говорим мы, юристы, decipi quam fallere est tutius. — Он еще раз улыбнулся. — Герр обер-лейтенант Лёвенгерц переведет.

Штаркхоф вышел и закрыл за собой дверь.

— Безопаснее быть введенным в заблуждение, чем вводить в заблуждение, — тихо перевел Лёвенгерц.

— Виктор, как ты думаешь, он вмешался в вопрос об аресте Гиммеля только потому, что хочет взять это дело под свой контроль? — спросил Реденбахер.

— Да, полагаю, что именно поэтому, — ответил Лёвенгерц. Теперь мне понятно, что его разговор со мной по пути сюда имел целью главным образом восстановить меня против Блессинга.

— Хитрая старая лиса, — пробормотал Реденбахер.

Дальше