Глава 13

Они с Корнуэллом забрались в землянку, где лежал Марко. Там был и Бора. Они понимали, что происходит: их ищут, систематически прочесывая все окрестности.

— Да не нас, собственно, — заметил Бора, — а просто смотрят, нет ли тут кого-нибудь. Они эту долину с прошлого октября запомнили. Слободан тогда с десяток их тут уложил из засады.

Выстрелы неуклонно приближались. Залп следовал за залпом по мере того, как осторожные солдаты поднимались с одного лесистого уступа на следующий. Этот треск, в который иногда вплеталось отрывистое рявканье «шмайсера», надвигался на них, как глухая дробь похоронного марша, а рядом с ними, хрипло захлебываясь мраком, еще боролся за жизнь Марко. Ночью он в бреду кричал, но они не понимали, что он кричит, и ничем не могли ему помочь. Потом он снова потерял сознание. И с тех пор лежал тихо — только губы его подергивались, втягивая душный сырой воздух. Они слушали приближающийся треск выстрелов и предсмертное хрипение Марко — он, Бора и Корнуэлл уже под землей ждали смерти Марко, ждали своей очереди.

Проходили часы. Или только минуты? Они молчали. Еще немного, и их не будет вовсе. Глупо, но факт. Иногда Бора чуть-чуть ерзал, а один раз попробовал напоить Марко, и жестяная кружка звякнула обо что-то металлическое, словно могильщик копал в темноте. Они сидели, скорчившись, в холодной липкой тьме и обливались потом. И очень долго больше ничего не происходило.

Он бессвязно думал о своей жизни, о своей нелепой, глупой жизни. Он вспоминал, как Уилфред Гибсон читал лекции в одном из классов старой школы близ Скотсвуд-роуд, а ветер с Тайна бился в окна и дребезжал стеклами. Он вспоминал, как слушал Уилфреда, сжимая в ладонях руку Эстер. В те бурные, яростные дни, когда они верили обещаниям, будто знание способно отомкнуть врата жизни издать им свободу. Казалось, они могли бы вот сейчас выйти из этого промозглого холодного класса и книгами разбить и уничтожить тупую нелепость всего того, что не давало им жить. Тогда они твердо знали, что так и будет. Тогда, но не после. Не после — вот что было главным.

Много лет он убегал от всего этого. Но теперь бежать было некуда. Да он уже и не хотел бежать. Тот день на Трафальгарской площади, день решающий и роковой... теперь он мог думать даже о нем. Обо всем этом — о людском водовороте в струях дождя, о знаменах — поверженных, поднятых, вновь поверженных. И больше это уже не могло причинить ему боли. Отпущение грехов, как сказали бы гейтсхедские паписты, — ну да неважно. На него наталкивались людские тела — худые, но крепкие, с напряженными мышцами, такими же, как у него. Наталкивались, наваливались, теснили. Мелькали кулаки, сшибались плечи — со злобой, которая накапливалась весь долгий тусклый день в ожидании такой возможности. Под хлещущим дождем драка бушевала час за часом. Но под конец они отступили, как разбитая пехота, унося раненых, оставляя пленных. А он смотрел на них с лестничной площадки, целый и невредимый. Посторонний. И ушел — сам по себе. И жил дальше — сам по себе.

Бора сбоку от него застыл, точно каменный истукан. Выстрелы гремели совсем рядом.

Он словно отделился от своего никчемного тела. Он мог думать даже о том, что предшествовало этому дню. О великом марше из Тайнсайда в Лондон, о великом голодном марше, когда они прошли чуть ли не через всю Англию — с голодного севера по зеленым равнинам Линкольншира под небом в перламутре морского тумана и дальше, на юг, где солнечные лучи золотили башни и шпили уютных городков, еще доживающих дни довольства и изобилия. Они шли и пели свои песни, отмеряя милю за милей.

Приходит день расплаты, Терпеть довольно гнет! Мы с голодом покончим, Вперед, друзья, вперед! Идем с оружием в руках, Победный поднимая стяг...

Он и все они — Эстер и Уилфред, Мартышка Спаркс, приколовший все свои медали в память о Монсе, знаменитой битве под Монсом, и Том Скаддер, и еще сорок человек, и преподобный Соуле в ветхом сюртуке, дирижирующий песней, и уверенность, что он делает что-то нужное, что-то полезное для всех. «Они просто развлекаются. Хотят обратить на себя внимание», — сказала какая-то тощая старуха в одном из южных городков. Он готов был выбежать из рядов и ударить ее.

Приглушенные раскаты приближались, учащались. Но страха смерти не было.

Он бы должен был бояться. Но он не боялся. Важно было другое — то жесткое и ясное, что росло внутри него, хотя он и не находил для этого слов. «Ты должен простить себя. Сейчас. Пока еще не поздно». Так сказал бы Митя. А простить надо многое. Сейчас. Пока они не спустились в ручей и не нашли вход в землянку. Пока они не забросали ее гранатами, Глупая, бесполезная жизнь. Глупая, бесполезная смерть.

Наверху что-то происходило. Тишина словно взревела, рассыпалась криками, потом сузилась, замкнулась в себе, стала настоящей тишиной.

Но время еще было. Он подумал: обращение на смертном одре, отпущение грехов на смертном одре. Ну, ладно, в последний раз: да, ему надо было поехать с Уиллом в Испанию. Ну ладно, он не поехал. Но теперь даже кости Уилла Рейлтона больше не будут обвинять его из могилы, даже Эстер не сможет сказать ни слова — ни сейчас, ни после. По крайней мере с этим ясно.

Наверху что-то происходило. Щелкнул винтовочный выстрел. Послышался топот. Перестав дышать, он смотрел вверх, в темноту. Там, у него над головой, их было двое. Один окликнул другого.

Говорят, люди перед смертью потеют от страха. А он от страха весь высох. Да это и не страх вовсе.

Одного зовут Адольф. Второй кричит «Адольф! Адольф!» и еще много чего-то. Топота больше не слышно. Значит, они сели тут — Адольф и его приятель. Спокойно так, со вкусом, чтобы ноги отошли. Том медленно выдохнул, прислушиваясь к шелесту воздуха на губах. Ну, пока... о господи!

Из мрака на него обрушился кулак, чудовищный вопль ударил в барабанные перепонки. Он успел подумать: вот оно, вот оно. А потом — ничего. Только отголоски крика, и рядом с ним Бора вдруг наклоняется, нагибается, и булькающие настойчивые крики Марко замирают.

Он напряг слух и в ревущей тишине услышал доносящийся сверху смех.

Он обхватил плечи Корнуэлла, который сидел с другой его стороны, и застыл, все крепче прижимая Корнуэлла к своему боку. Ему хотелось сказать: простите себя. Ради бога, простите. Сейчас, пока еще не поздно.

А булькающий звук не стихал — рядом с ним, рядом с ним, за телом Боры, а Бора покряхтывал, Бора нажимал, Бора был как гранитный валун.

Его словно парализовало. А наверху они все еще были здесь. Они все еще разговаривали. Но они встали на ноги и притопывали, притопывали над пустотой в земле.

Время шло.

Тут было так тесно для Боры, для его сдавленной силы.

Он ждал.

И вот со всех сторон снаружи снова загремели выстрелы, люди окликали друг друга, люди бежали. Но уже не над их головами. И он понял, что все позади. Облава двинулась дальше. Облава прошла прямо над ними и двинулась дальше.

Он выпустил плечо Корнуэлла. И посмотрел на Бору. В сером свете, просачивавшемся сквозь завесу ежевики, он увидел, как руки Боры отдернулись, сжались, а потом растопырились на коленях. И тут он понял.

Он хотел что-то сказать. Надо было что-то сказать. И немного погодя он прошептал:

— Бора, он сказал бы — правильно. И услышал ясный голос Боры:

— Нет. Со мной кончено.

Он перегнулся через Бору, оперся на его колени, на его руки, положил ладонь на заострившееся, свинцовое лицо Марко и почувствовал под пальцами теплую кожу, согретую кровью, которая еще не успела остыть. Он обвил рукой голову Марко, точно это была его собственная драгоценная голова, баюкая ее мертвую силу, ощущая ее мертвую влажность. Протянув пальцы, он позволил себе коснуться темных век Марко и закрыл выпученные глаза.

Это так и останется навеки непонятым. А может быть, так и надо. Может быть, люди не могут думать иначе. Но он, во всяком случае, понял. Цели и средства неразделимы. То, что ты делаешь и чего ты не делаешь, зависит... зависит... но мысль терялась, ускользала от него.

Перед ними теперь словно раскинулся океан пустого времени.

Он очень долго сидел рядом с Борой, испытывая тошнотный стыд и тошнотную радость.

Снаружи на стебле ежевики запела птичка. Он вслушивался в прерывистую трель.

Глава 14

Через несколько часов они поняли, что враг вернулся в Илок другой дорогой, и вылезли из землянок.

Том умылся в ручье — холодная вода крутилась воронками у его щиколоток. Он выпрямился и посмотрел туда, куда смотрел Корнуэлл, — на долину, уходящую к Логу и Илоку. За последним неясным мазком леса в небе на западе, в голубой дымке громоздились великолепные закатные облака, перламутровые, розовые, палевые, окаймленные зыбким багрянцем там, где они соприкасались с далеким безмолвным горизонтом.

Казалось, им действительно лучше всего уйти сейчас же. Никто не стал оспаривать решения Боры.

Они отправились в путь около пяти, неся тело Марко на том же одеяле, на котором несли его, пока он был жив. Бора держал шесты спереди, Том — сзади, а Митя шел рядом с его винтовкой. Корнуэлл вел за ними остальных четверых.

Вскоре они вошли в кольцо каштанов, обрамлявших темную заводь лужайки, и вдруг Бора, вскрикнув, остановился. Они положили тело Марко на землю, и Бора вышел на поляну. Том пошел за ним к бесформенной куче на тропе и понял, почему облава так внезапно покинула обрыв над землянками. Бора нагнулся над кучей, взялся обеими руками и перевернул ее. Лицо Чики Перы было все в кровавых потеках. На месте глаз чернели выскобленные углубления.

Когда остальные подошли к ним, Бора медленно повернулся — великан с тяжело сгорбленными плечами — и скинул винтовку с плеча. Он объявил громко:

— Они его сначала пытали. Мы так не делаем. Том отлетел в сторону, и Бора ринулся на пленных.

Приклад его винтовки описал широкую дугу, но Митя вцепился в ремень сзади. Выругавшись, Бора дернул винтовку, не сумел ее вырвать и разжал руки.

— Ну так сами их прикончите! — крикнул он. — И меня заодно.

Он опустился на колени у трупа Чики Перы, растирая окостеневшие руки, всхлипывая, бормоча что-то, стуча себя по голове чугунным кулаком.

Первым сделал движение Корнуэлл. Том понял, что он говорит с Митей о пленных. И услышал, как Митя сказал:

— Спасибо Чике Пере. Он спас нас всех. Потом он услышал, как Митя сухо добавил:

— Вы действительно думаете вести их с нами дальше?

Но Корнуэлл только отошел к Боре и попробовал его поднять. На этот раз за шесты взялись оба пленных. Они пошли дальше.

Тело Чики Перы они положили под высоким деревом и медленно двинулись на юг. Они поднялись на еще один гребень Плавы Горы и вошли в лес, серый от дождя. Когда деревья расступились, они увидели совсем низко свинцово-серые тучи. Размокшая земля предательски липла к их ногам, словно стараясь удержать их. Они вскарабкались на каменный выступ, где терновник взметывал фонтанчики первых цветов. Митя, шедший впереди, повернулся и сказал, что им надо похоронить Марко. Они укроют его камнями. Никто не выразил согласия, никто не стал возражать. Когда Митя принялся перекатывать камни, они один за другим начали ему помогать — все, кроме пленных и Корнуэлла, который их охранял. Даже девушка носила камни. Вскоре они сложили узкую гробницу из небольших валунов и осколков известняка. Они опустили в нее тело Марко, завернутое в одеяло, на котором они его несли, и нагромоздили камни на мягкий бугор под грязной байкой.

Они отошли, собираясь отправиться дальше, но Митя задержал их. Бора положил винтовку, снял с себя шапку и пояс. Отблеск заходящего солнца скользнул по плоской дранке волос на его круглой голове. Сложив ладони, Бора заговорил. Они слушали. Бора говорил о жизни Марко и о его смерти — о том, как умер Марко. Он выставил ладони перед собой, как орудие смерти. Они слушали.

— Ты знаешь, это не ради них. И не ради меня. Нет, это было ради нас, ради нас всех...

Бора стоял перед кучей камней, скрывавших тело Марко, и только его голос был ясен среди смутных звуков леса.

Том почувствовал на своих глазах едкие слезы любви и горя. Он отвернулся и как в тумане увидел северный склон в зеленой дымке листвы, а внизу, далеко-далеко внизу — жемчужно-серое зеркало Дуная и равнины за ним, далекие равнины, над которыми кое-где поднимались одинокие деревья и белые колокольни дальних церквей. Слова, которые произносил Бора, словно рождались самой этой землей.

— Мы не предадим тебя, Марко. Мы не побоимся умереть. Да, мы рассчитаемся с ними за все.

Рядом с ним стоял Корнуэлл, и он потрогал его за локоть, ища и не находя слов утешения.

Глава 15

Они снова пошли на юг. Они шагали по скользкой глине тропинок. Они карабкались по неведомым склонам и пробирались через неизвестные долины. Они изнемогали от усталости, но Бора шел вперед и вперед, словно собирался идти так вечно. Когда закат уже совсем догорел, он вывел их на южный гребень Плавы Горы. Здесь земля под могучими стволами была устлана прошлогодней листвой, но среди вершин пел песню новый ветер, — ветер с юга.

Девушка еле переставляла ноги, почти повиснув на офицере, который поддерживал ее за талию. Том, который брел позади них, вдруг сообразил, что руки пленным так снова и не связали. Он поглядел вперед, на Митю, на офицера, невольно начал следить, как идет Андраши — ровным шагом, ссутулившись, пригнув к груди серебряную голову. Второй пленный ковылял рядом со своим начальником, подпрыгивал, спотыкался, охал и что-то бормотал себе под нос.

Они вышли на опушку старого леса, туда, где Венац круто уходит вниз, к равнине. Наконец перед ними открылась плоская равнина Сриема — правда, почти вся скрытая туманом и мраком. За смутной линией горизонта прятались предгорья, где — если только они туда доберутся — можно будет уже ничего не бояться. Но между ними и надежным приютом гор лежала пучина опасностей и вражды.

— Ну вот, — сказал он Андраши, который устало остановился рядом. — Вот что нам нужно пересечь.

Там, внизу, в городах и казармах, зажигались лампы.

Бора уже скрылся в дубовом лесу на склоне. Они пошли за ним. Их ноги чавкали по гниющим листьям.

Немного погодя они спустились в неширокий овраг м поднялись по противоположному склону в лиловом отсвете сумерек, а внизу, в долине, как упавшие звезды, мерцали огоньки. Теперь им в лицо дул ровный прохладный ветер с далеких гор. Наконец этот последний гребень остался позади, и они вышли к верхнему концу выемки, прорезанной в почти отвесном обрыве. Том посмотрел вниз и узнал развалины Бешенова. Из зыбких теней у самого склона вставала изуродованная монастырская башня. И тут ветер с юга принес запах гари, память о прошедшей зиме. Они начали спускаться во тьму и вскоре очутились среди закопченных обвалившихся стен и бесформенных груд кирпича. В монастырском дворике они тяжело опустились на землю, всхлипывая от усталости.

— Погодите! — сказал Бора. — Я сейчас проверю. Они услышали, как его сапоги застучали по каменным плитам.

Обняв Марту за плечи, Андраши спросил:

— Может быть, мне позволено будет узнать, где мы находимся?

Впервые за много часов Корнуэлл заговорил!

— Это Бешеновский монастырь. Но здесь теперь никого нет.

— Кто это сделал?

Корнуэлл ничего не ответил.

— Но ведь была же какая-то причина? — вмешалась девушка. Ее голос стал пронзительным.

— Разумеется. Тут были партизаны.

— В таком случае... — начала она, но Корнуэлл оборвал ее, внезапно закричав:

— Нет, говорю вам, это не оправдание! Это не причина! Ведь начали они! Они первыми... — Он словно декламировал давно заготовленные фразы.

— В чем дело, Ник? — сердито спросил Митя.

Он ответил «не знаю», но это уже не было правдой. Он знал. Он понимал все — до последнего слога.

Прислушиваясь к приближающимся шагам Боры, он с облегчением подумал, что они хотя бы не видят, какие у них лица.

Бора объявил равнодушно:

— Никого и ничего.

Он словно уже ушел от них. Митя спросил:

— А ближайшие посты?

Бора неопределенно махнул в сторону равнины.

— В получасе ходьбы отсюда. Венацкая каменоломня. Камни для Митровицы. У них всегда там двое-трое солдат. Поднимаются туда из Емельянова Двора. Но они вокруг не ходят.

Они пошли за ним в темноту, спотыкаясь, поднялись по двум-трем ступенькам и очутились среди кромешного мрака. Бора чиркнул спичкой. Их тени заплясали по четырем стенам. Затем Бора нашел лампу, и замигал желтый огонек. При его свете они разглядели в углу большую печь. На полу лежала солома, на которой когда-то спали.

Митя начал сгребать ее в кучу.

— Мы растопим печь. Дров тут на месяц хватит.

Они следили, как он, открыв дверцу, затолкал солому в топку. Совсем как Юрица в крестьянском доме на той стороне реки, хотя все остальное было теперь другим. Едва Митя поджег сухие стебли, как изо всех трещин в широком брюхе печи повалил дым.

— Эй! — крикнул Митя. — Дайте-ка мне глины!

Они задирали ноги. Митя соскребал глину с их подошв и замазывал трещины. По серой поверхности за его пальцами тянулись темные полоски. Мало-помалу ему удалось справиться с дымом. Они скорчились на устланных соломой плитах среди желтого тумана. Глаза щипало, в горле першило. Митя вышел за дровами и вскоре вернулся с охапкой поленьев. Через некоторое время, прижав ладонь к шершавому боку печи, Том почувствовал легкую теплоту. Заметив его движение, Андраши протянул руку и тоже потрогал печь. Потом примирительно кивнул:

— Где есть тепло, там есть и надежда, не так ли? Он все еще не утратил способность шутить. И Тому это понравилось — понравилось, что он не хнычет. Андраши спросил:

— Не скажете ли, молодой человек, что мы, собственно, тут делаем?

Остальные разошлись — кто за чем.

— Мы собираемся пересечь эту равнину... Равнину, которую мы видели с гребня. — Он засмеялся, но не злобно. — Жалеете, что вообще пустились в путь?

Андраши заложил руки за голову и вздохнул:

— Естественно, мне не следовало этого делать. Есть ситуации, которых разумный человек обязан избегать. Конечно, я виню себя...

— А капитан винит себя. Так что вас тут двое этим занимается. — Он пошарил в левом грудном кармане своей форменной куртки и убедился, что, пожалуй, ему удастся свернуть сигарету.

— Существуют ситуации, — говорил Андраши почти благодушно, — когда методы достижения цели приходят в противоречие с этой целью. Вы к чему-то стремитесь. Возможно, к чему-то весьма хорошему. Даже замечательному. А затем... затем вы начинаете действовать. И мгновенно оказываетесь в положении, когда достигнуть желаемого можно только... только, повторяю, если вы откажетесь от всех благих намерений.

Сигарета, собственно, не заслуживала такого названия — жалкая трубочка оберточной бумаги с двумя-тремя волокнами высохшего табака. И тем не менее это, несомненно, была сигарета. Он поднес к ней спичку и затянулся жутким дымом. Выдыхая его, он все-таки сумел задать Андраши вопрос:

— Это сигарета или нет?

Андраши улыбнулся:

— С моей точки зрения, нет.

— А с моей — да. Значит, вся соль в том, какую позицию вы занимаете. Как вы смотрите на вещи.

Вошел Бора с пленными, отвел их в угол и снова связал им руки и ноги. Том продолжал:

— Вам не следовало бы мешаться во все это. Вы ведь ни во что такое не верите, так?

Он заметил в глазах Андраши насмешливый интерес.

— А, так, значит, теперь в эту войну уверовали вы?

— Неважно, во что верю я. — Он даже сумел усмехнуться в лицо Андраши, испытывая к нему почти благодарность за его слова. — Я ведь вообще никакого значения не имею, — весело соврал он без малейшей злости. — Но вы-то... вы-то объявитесь одним из спасителей мира, верно? Уж вы-то выживете, кто бы там ни погиб. Вы такой. Да вы же об этом книгу напишете, и не одну.

— Вполне возможно, сержант... если я все-таки уцелею.

— Конечно, уцелеете. Мы об этом позаботимся, можете не беспокоиться. Ведь это наша работа, так? — Он слушал себя с удовольствием. И подумал, что раньше так, пожалуй, никогда не бывало.

Однако Андраши уже повернулся к входящей Марте. Она быстро прошла мимо отца и села рядом с пленными. Когда она заговорила с офицером по-венгерски, Андраши пододвинулся к ним, повернувшись спиной к двери и к Тому.

Он встал и, пошатываясь, выбрался во двор, в знобкий ночной воздух. Потом перешел через двор и прислонился к обвалившемуся подоконнику. Все тут было вонючим и загаженным. Сумел же мир вот так загадить собственное гнездо! Да, но мир сумеет себя и очистить. Наверное, то, что произошло внутри него, так же несложно, так же просто. Лучше поздно, чем никогда.

В тумане над дальней равниной мерцали огоньки. Опершись на подоконник, он считал огоньки и думал.

Прямо внизу, в темноте, такие близкие, что, казалось, он может до них дотянуться, горели фонари поста у Венецкой каменоломни. Чуть левее и еще ниже в продуваемой ветром ночи еще одно скопление фонарей отмечало Емельянов Двор. А за ними, гораздо дальше, цепочка желтоватых крохотных пятнышек означала, что там равнину пересекает железная дорога — справа налево, соединяя далекий север с далеким югом, — главная артерия, питающая балканский фронт. Огоньки мигали, словно сообщая ему что-то. Но он не нуждался в их советах. Огоньков было слишком много. Погребальные свечи без числа, горящие накануне похорон.

К нему подошел Митя. Немного погодя он сказал Мите:

— Профессор спрашивал, почему мы свернули сюда.

Митя ответил:

— Так решил Бора. Он рассчитывал найти тут кого-нибудь из отряда. А теперь он сидит и только ругает себя на чем свет стоит.

Огоньки будут мерцать еще долго. Не меньше десяти часов. Он сказал:

— Во всяком случае, мы не будем похоронены заживо.

— Да. Но лучше всего попробовать пройти через равнину завтра ночью, когда они отдохнут. Может, что-нибудь и получится. Тут для нас ничего нет. Нам даже есть нечего.

Он одобрительно кивнул. Когда придется сделать то, что необходимо, они сделают это вместе. Митя и он. Сделают без колебаний. Но говорить об этом вслух ему не хотелось.

Митя сказал:

— Значит, это надо будет сделать не позже, чем завтра утром.

Он ответил твердо:

— Да, конечно.

Охваченные странной неловкостью, они повернулись и пошли назад. Пленные, скорчившись, лежали в углу у двери и, по-видимому, спали. Пусть спят, Он даже подумать не мог, чтобы сейчас сделать то, что придется сделать утром. Не позже, чем утром.

Он подошел к печке, лег на спину и закрыл глаза. Шесть часов... семь... от силы восемь.

Ему казалось, что он никогда не заснет. Ноги дергались, несмотря на каменное бремя усталости. Он не спал, и серые тоскливые часы замерли в своем движении. А потом, в середине ночи, которой не было конца, он как будто увидел сон — эти двое в углу вдруг встали и исчезли, и вместе с ними исчезла тяжесть, давившая его грудь. Он застонал, почти проснулся и, не желая просыпаться, натянул куртку на голову.

После этого он, казалось, спал крепко. И все-таки, когда он проснулся, еще только начинало светать. Он одурманенно приподнялся на локтях и оглядел тела спящих рядом. А потом посмотрел в угол, где сидела девушка.

Она тоже не спала. Она сидела и смотрела на него испуганными глазами. Но пленных на их месте не было. Пленные бежали.