Глава 7

В семь часов он вышел к ужину, и ему сразу стало ясно, что она умеет понять все. Она встретила его быстрым дружеским взглядом, без тени упрека, вновь утверждая его на прежнем крохотном пьедестале, словно он с него и не спускался, И вновь он ощутил, что у него все-таки есть место в жизни, достойное, полезное место, и заметил, что рассказывает про Кембридж с настоящим увлечением.

— После войны, — поддержала она его, — я пошлю Славку учиться только в этот колледж.

Ужин был отличный — жареная курица, а потом пирожки с вареньем. Он почувствовал, что все еще может для него перемениться. И почувствовал, что она стала ему ближе. Потом, точно в назначенное время, пришел Коста, и действительность вступила в свои права.

К дому, где жил Андраши, они подошли по узкому проходу, который вел к деревянной калитке в старой, увитой плющом кирпичной стене. Коста отворил калитку без малейшего шума — кто-то позаботился смазать железные петли, — и они очутились в довольно большом темном саду, унылом и запущенном. Сюда, решил он, в первый раз увидев этот сад, конечно, никто никогда не заходит, причем уже много лет. Хозяин дома, адвокат, и его жена пользовались только передними комнатами. Это были местные уроженцы, но они находились в свойстве с дальним родственником Андраши, и потому комендант поручил им заботиться об Андраши и его удобствах, пока он будет оставаться в городе, выполняя миссию, о которой было известно (немногим, как они надеялись), что она очень щекотлива, а может быть, и прямо опасна. Гестапо, по-видимому, считало адвоката вполне благонадежным. «Во всяком случае, будем на это надеяться, — заметил Марко. — А вообще для него теперь все зависит от того, как обернется дело с вашим дорогим другом».

Марко и Андраши — настолько разные, словно существуют два человечества. Тут-то и была одна из главных трудностей.

Коста, как обычно, постучал в заднюю дверь дома. На этот раз Марта открыла им тут же — по-видимому, она их ждала. Коста остался внизу у лестницы, а Корнуэлл следом за Мартой поднялся на второй этаж. С каждым шагом он все глубже погружался в упорядоченность и покой этой части дома. Они шли по широкому коридору. На его старых белых стенах висели портреты предков, поблескивали перекрещенные стволы седельных пистолетов, сверкал веер шпаг и сабель. Тяжелые кресла из темного дерева были обиты темно-красным бархатом и парчой — добротная, солидная мебель времен Габсбургской империи. Эта атмосфера, эти нюансы напомнили ему Дунантул — в такой же обстановке жил и Найди. Только здесь вещи были в отличном состоянии, как будто ими мало пользовались.

Андраши кончал свой легкий ужин на углу большого, заваленного газетами стола. Он отодвинул кресло и поднялся — величественный человек, выглядящий еще более моложаво из-за косого пробора, человек, который умеет следить за собой и гордится своим здоровым и крепким телом. С этим мужественным обликом совсем не вязался высокий и какой-то жиденький голос:

— Дорогой капитан, рад вас видеть!

Он шагнул к нему навстречу, протягивая обе руки, — любезный хозяин, аристократ в каждом жесте, возможно, уже не способный держаться иначе. Найди как-то сказал про него: «Он у нас единственный человек с головой, в котором нет ни капли еврейской крови. Не потому ли он такой чванный осел — наш кузен Ферм? Но возможно, тут виновата эта его ужасная прусская супруга. Ему давно следовало бы сбежать от нее, но у него не хватает храбрости. И к тому же он придерживается весьма левых взглядов. Но что поделаешь — столь одаренному человеку приходится многое прощать».

Не совсем справедливо, конечно: это ведь вовсе не чванство, а просто Андраши глубоко убежден в своей правоте, в том, что он постиг некие истины и их больше незачем обсуждать. В сумятице лет между двумя войнами он, по-видимому, сумел многое сделать на избранном им поприще («а это, Руперт, надо отдать ему должное, очень-очень интересно»), используя связи всех своих друзей, отражая нападки всех своих соперников, умело добиваясь денег у правительства, у которого их никогда не было, избегая политических обязательств, постоянно повторяя, что он представляет науку, а наука не имеет политических воззрений, а если и имеет, то уж только самые безопасные. «Хотя, конечно, все утверждают, что он исповедует мнения своей жены, — укоризненно заявил Нанди. — Но лично я считаю, что он, как и все мы, грешные, терпеть не может немцев и надеется на лучшее». Нанди умел быть язвительным, когда хотел.

Он сел рядом с Андраши в покойное кресло у окна, за которым вечернее солнце опускалось в чащу церковных шпилей. Тут от всего веяло стариной и мирным уютом. И уже не верилось, что внизу у лестницы стоит юный Коста и думает о новом, совсем ином будущем. Эта комната разнеживала своей благодушной непричастностью ни к чему.

Теперь окончательно выяснилось, что у Андраши, какого бы мнения он прежде ни придерживался, выкристаллизовалось абсолютно четкое представление о тех условиях, на которых он может отправиться в добровольное изгнание. Эти условия он формулировал уже много раз. «То, чего я достиг, — объяснял он с непоколебимой уверенностью, — принадлежит моей стране. И если я отдаю это вам, то должен получить что-то взамен. Вы джентльмен и патриот. Вы меня поймете». И он начинал говорить о гарантиях, о политических гарантиях. Ну, разумеется, против немцев, да, конечно, но и...»я должен говорить прямо, мой дорогой Корнуэлл»... но и против кое-кого еще.

Да-да, против союзников, и в частности против русских. Он подробно объяснил, какими побуждениями он руководствуется и почему. А первый официальный ответ, которого Корнуэлл добился от базы, которая, по-видимому, наконец добилась его от Лондона, побудил Андраши заявить величественно, хотя и с некоторым жаром: «Да, это очень мило — требовать, чтобы доказательства сначала представили мы. Однако V нас, естественно, несколько иная точка зрения. Какой нам смысл прыгать — как это у вас говорится? — со сковородки да в огонь?»

«Но ведь это же одно общее дело», — начал доказывать Корнуэлл.

«Вовсе не одно. Может быть, вам на вашем далеком острове у пределов Атлантики действительно так кажется. Но мы здесь — в глубинах Европы, на самом пороге Европы, — он стукнул себя кулаком в грудь с обычной энергией, но от этого его голос только подскочил на октаву выше, — и мы должны защищать свое будущее».

«Сперва нам необходимо выиграть войну».

«Прекрасно, но как вы собираетесь ее выиграть? За чей счет, позвольте вас спросить? Нет-нет, я вижу, что вы собираетесь сказать мне, что подоспеют американцы со своими тугими кошельками. Ха-ха! Возможно, они и рады будут — когда очнутся от сна, в который их погрузил Рузвельт. Но это может случиться, когда будет поздно. Поздно для нас».

Руперт ничего уже не понимал. Он выслушал эти скорбные тирады и уловил только, что Андраши настаивает на определенных условиях. И вот теперь, когда база полностью ознакомилась с этими условиями и высказалась по их поводу, возникли новые трудности. База сообщила, что точка зрения Андраши вполне понятна и о ней поставлена в известность также и Москва, но о подобном Обещании говорить не приходится. Даже лицо, облеченное высшей властью, ограничилось теплым приглашением и заверениями, что почетному гостю будет обеспечена немедленная доставка в Лондон. «Немедленная?» — — «Ну, это значит настолько быстро, насколько нам удастся все организовать». А затем и в Вашингтон, если Андраши пожелает, — именно этого он как будто и желал. И сегодня Руперт мог добавить только некоторые подробности о личных гарантиях, предоставляемых Андраши.

Андраши выслушал их, положив локти на ручки красного дерева и задумчиво соединив кончики пальцев. Затем он слегка откинул свое крупное лицо, аккуратно пригладил серебряные волосы и спросил:

— Вы сегодня вечером слушали радио?

— По правде говоря, я спал.

— С возрастом человек спит меньше... — Андраши наморщил большой лоб и внимательно осмотрел кончики пальцев, — но думает больше. Я слушал последние известия, и могу вам сказать, что времени остается мало. О, речь идет не о том, долго ли мне лично можно будет оставаться тут — болтаться, как это у вас говорят. Пока нынешнее правительство стоит прочно, никаких неприятных вопросов не будет. (Все-таки надо отдать ему должное — он вовсе не старается делать вид, будто очень уж рискует!) Нет, времени остается совсем мало не по этой причине. — Его голос снова начал приобретать пронзительность, и Корнуэлл наклонил голову. — Но в сегодняшней сводке Би-би-си сообщается, что Красная Армия подходит к румынской границе. Вы представляете, как теперь поведут себя немцы здесь?

— Да, вчера я слышал от партизан, что наступление идет полным ходом. Это очень подняло их настроение!

Он и сам был рад, если уж на то пошло... Он поднял голову и встретил пристальный взгляд Андраши.

— Ах, и вы? Наверное, вы полагаете, что и у нас настроение очень поднялось, как вы выразились?

Корнуэлл выдавил из себя улыбку.

— Боюсь, я несколько наивен в вопросах политики. Однако немцы, несомненно, держатся из последних сил. Они мобилизуют подростков. Я сам видел.

Андраши всколыхнулся в кресле, бормоча про себя:

— Надеешься, что хотя бы англичане... — Внезапно он выпрямился и щелкнул пальцами. — Очень хорошо, так расскажите, что вы предлагаете.

Корнуэлл попытался привести свои мысли в порядок.

— Я уже говорил вам, сэр. Мы доставим вас через реку на Плаву Гору. Эта часть пути опасна. Хотя и не слишком — я сам трижды переправлялся и могу сказать, риск не так уж велик. А когда мы доберемся до Плавы Горы, все будет уже просто. Мы проводим вас на равнину и подготовим посадочную площадку для самолета.

Он во что бы то ни стало хотел уговорить этого человека, этого друга Найди и Маргит, этого ученого, знающего тайны, которые так нужны английскому правительству. И он дал себе волю. Но ведь это правда — стоит переправиться через Дунай, а дальше все будет хорошо. Ведь он же прожил там год вполне благополучно... Год? Почти два года. Он уже точно не помнил.

Андраши скептически улыбался.

— Послушать вас, мой милый, так это увеселительная прогулка. Но объясните, как вы сумеете все это устроить? Ну, что касается пути до Плавы Горы, полагаю, ваши... что же, я скажу — ваши коммунисты все организуют. Но посадочная площадка? Когда страна, как мне говорили, наводнена немецкими солдатами?

Руперт сказал с гордостью:

— Вы не знаете партизан, сэр. Они все сделают.

— А у вас нет никаких... опасений относительно того, что именно они сделают?

Он снова был поставлен в тупик, и ощущение одиночества слилось с гневом.

Его локтя коснулись твердые, мясистые пальцы Андраши.

— Вот я вас, кажется, и обидел. Послушайте меня, я попробую вам объяснить.

И он разразился новой речью, сметая мысли Руперта величавым потоком собственных соображений о судьбе и назначении Европы, которую они оба знали и любили. Он говорил о ценности европейской культуры, о их долге спасти то, что еще можно спасти, какой бы трудной эта задача ни оказалась. Надо ясно видеть — какой бы болью это ни оборачивалось, — что обе стороны могут быть правы и неправы, что и там и там есть мудрость и доблесть, безумие и преступление. А увидев, надо понять, как следует жить и трудиться («да, и сражаться, поскольку вы солдат и ваша работа — сражаться, как моя — мыслить») во имя того, чтобы хрупкий корабль цивилизации мог наконец достичь безопасной гавани. Означает ли это, что он защищает status quo {4}? Нет, ни один умный человек не станет теперь этого делать. Status quo обречено. «Но груз, священный груз нашей культуры, наших традиций — не его ли мы должны спасать прежде всего?»

Руперт слушал как зачарованный, но слышал только серебряные переливы голоса, вплетающегося в визг трамваев в темнеющем мире снаружи.

— Но те, кого сегодня вели через город...

— Да-да, я знаю. Об этом невозможно говорить. — Голос Андраши, тонкий, беспощадно настойчивый, гипнотизировал и завораживал. — Но надо сохранять благоразумие. Мы захвачены бурей, ураганом нашей цивилизации. Нам требуются крепкие нервы, и мы должны... о да, до определенной степени, конечно... подняться над ветрами, которые хлещут нас, которые налетают на нас с обеих сторон. Да, с обеих сторон, мой дорогой капитан. Это вас расстраивает. Я знаю, я вижу. Это что-то непривычное. Что-то шокирующее. И заставляющее думать. О да, вы твердо знаете, что должны быть на одной стороне и сражаться против другой. В своих рассуждениях вы неправы. — Андраши протестующе поднял руку. — О, но я вас понимаю. Вы вспоминаете своих друзей — вашего Нанди, вашу дорогую Маргит. И вы спрашиваете: что они делают? Ничего. Совсем ничего. И вы задаете себе вопрос: что делает Андраши? Разговаривает, колеблется, напрасно теряет время!

Он попробовал возразить:

— Но вы говорите так, словно обе стороны одинаковы. Словно одна сторона ничем не лучше...

Андраши поднял руку с сильными мясистыми пальцами. Его крупное лицо расплылось в улыбке.

— Но подумайте, мой дорогой капитан! А может быть, это правда? О, я знаю, что вам нелегко выслушивать от меня вещи, смахивающие на ересь. Мир обезумел, и здравый рассудок говорит еле слышно или прячет голову. — Он с нежностью растопырил пальцы. — И все же здравый рассудок — он здесь, капитан, притаился в своем убежище, наблюдает, слушает, ждет. Да, ждет. Бывает время, когда ожидание становится главной задачей... и самой трудной. Но вот когда волна безумия схлынет — а она схлынет, — то окажется, что в мире есть еще здравый рассудок. — Он опустил ладонь. — Хотя бы та его капля, которую представляю я.

Под окном залязгал трамвай, покачиваясь на старых рельсах, зажатых в булыжнике, добавляя свой иронический визг к голосу Андраши. Неужели конец всего этого приведет к новой свирепой буре? Он отогнал эту мысль. Сна была невыносима. Война должна все разрешить — и разрешит все. Все. Только так ее преступления могут быть оправданы.

— Но ведь с помощью преступлений ничего разрешить нельзя. — Андраши сразу нашел слабое место.

— Ну конечно, я просто имел в виду...

— Нет-нет. Потому-то я и говорю: не станем присоединяться ни к одной из сторон...

Он больше не мог этого слушать.

Внизу ему весело ухмыльнулся Коста, который словно нисколько не устал оттого, что ждал так долго.

Он шагал позади Косты в горячечной лихорадке чувств. Нет, обе стороны не могут быть одинаковыми. Этого просто не может быть. И он найдет способ доказать Андраши... На партизанской территории найти такие доказательства будет легко. Даже слишком легко.

Глава 8

Холодные ясные дни поздней зимы сменились весенними днями, а им по-прежнему оставалось только считать их. Переговоры между Андраши и базой продолжались, скрывая все тот же неясный политический подтекст, не обещая скорого окончания. Тем временем им жилось неплохо. И его мучила совесть.

— У меня такое чувство, Том, что мы тут поселились надолго.

— Если бы так!

И в этом Том тоже переменился, он говорил теперь без прежней цинической усмешки. Том был влюблен в Славку — этого уже нельзя было не замечать, — а Славка была влюблена в Тома. Его поражала эта видимая легкость любви. Наверное, офицеру следовало бы быть первым в сердечных делах, как и в служебных, но он не мог себя заставить. Да и госпожа Надь нисколько ему не помогала. Она замкнулась в себе и улыбалась ничего не значащей улыбкой. И как можно было снова заговорить с ней о чем-либо подобном? Он все еще краснел, вспоминая тот случай. А главное, такой простой и ясный факт — Том счастлив, счастлив, как никогда в жизни, он даже словно поздоровел и весь сияет. Том блаженствует, словно все проблемы уже разрешены. И кажется, будто ни у кого нет никаких проблем, только он один...

Он был бы рад отвести душу, но никто, по-видимому, не желал его слушать. Прежде он надеялся найти слушательницу в Марте, но все вышло наоборот. Что-что, а уж это она унаследовала от отца, с непривычной злостью думал он, — Марта говорила, не умолкая. О Лондоне. Об Америке. О чем угодно, кроме тех проблем, которые его терзали. Он попытался объяснить ей их положение, втолковать, какую ошибку она совершила, решив поехать с отцом, но ничего не добился и только как будто еще больше вырос в ее мнении. Она поднимала на него лунно-голубые глаза и, казалось, считала само собой разумеющимся, что они должны влюбиться друг в друга. О политике она и слышать не желала.

— Все это, — объявила она как-то, когда они прогуливались по набережной при безопасном свете дня, герр Крейнер из Марибора и хорошенькая дочка профессора Андраши, — все это только слова. И ко мне никакого отношения не имеет, ведь верно?

Он с раздражением понял, что она подразумевает не «ко мне», а «к нам».

— Но вы же понимаете, что может случиться что угодно... там?

Они стояли у парапета, глядя на реку. Ее рука лежала на его локте. От нее исходил запах интимности, запах спальни. Он испытывал легкое отвращение.

— Все это, — повторила она, — не стоит того, чтобы о нем думать.

— Но думать приходится.

Мимо них по бурому простору реки, изгибаясь, проплывала флотилия диких уток. За их мелькающими тенями на дальнем берегу к земле, точно мертвая, прижималась серая крепость Святого Петра. Он знал, что там находится хорошо вооруженный гарнизон — человек двести, не меньше, — но в эту минуту они казались не более опасными, чем бревна, выброшенные течением на песок. Ниже по реке, в полумиле от того места, где они стояли, мост огромной стратегической важности все еще изгибал свои арки высоко над водой, целый и невредимый, точно собирался простоять так века. Он знал, что мост предполагается разбомбить, но и этот факт представлялся пустым и ничего не значащим. Разбомбят, а потом снова построят, и новые поколения будут вспоминать об этом без всякого интереса и даже со смутной досадой, как о чем-то очень давнем и не стоящем упоминания.

— Война — это кошмарный сон, — безмятежно сказала Марта, — но я-то ведь не сплю.

Он старательно думал о своем долге, о своей миссии, о необходимости своего присутствия здесь. И все-таки его не оставляло ощущение, что где-то он сбился с правильного пути. Он явился сюда спасать тонущих, а оказалось, что они вопреки очевидности стоят на какой-то своей сухой земле. Возможно даже, что это в определенной мере относилось и к госпоже Надь.

Он попробовал еще раз.

— Вам вообще не следует быть здесь. Вам нужно вернуться к матери и переждать там, пока все не кончится. Вы опрометчиво бросаетесь в самую гущу опасности.

— Но я вовсе не хочу жить дома, — ответила она, прижимая к себе его локоть. — И я не могу вернуться к маме. С ней невозможно иметь дело. — Ее смех рассыпался веселыми пузырьками. — Мы ведь даже не сказали ей, что уезжаем. Не посмели. Она была вполне способна тут же кинуться в немецкое посольство. Ужасная патриотка!

Он растерялся.

— Но ведь патриотизм, разве это плохо?

— Смотря какой, не правда ли?

— И все-таки я думаю, что вы напрасно рискуете, — упрямо сказал он.

Она задумалась, а потом спросила:

— Скажите, вы думаете, что нас убьют?

— Собственно, я...

— Ну конечно же, нет! Вот и я тоже. Я даже твердо знаю, что со мной ничего не случится. А к тому же вы ведь говорили папе, что особой опасности нет?

Вечером он попробовал добиться от Андраши хоть какой-то ясности. Он тщательно продумал свои аргументы и намеревался спорить, пока не настоит на своем. Нельзя брать ее за реку. Это создает затруднения, это чревато ненужной и лишней опасностью.

Сначала Андраши слушал настороженно, словно человек, который ожидает вот-вот услышать дерзость или, во всяком случае, делает такой вид. Но вскоре он расслабился в своем любимом кресле красного дерева и небрежно опустил руки. Когда Корнуэлл кончил, он заговорил, обращаясь к потолку. Как ни странно, возражать он не стал.

— Разрешите, дорогой сэр, я объясню, почему она вообще здесь. — Он саркастически скосил глаза вниз. — Вы... позволите мне... сделать это? Как-никак я ее отец. — Он неторопливо стряхнул пепел с кончика сигары. — Ее мать я не мог взять с собой... потому что здоровье не позволяет ей путешествовать. Но девочка очень ко мне привязана. И мы решили, что мне следует взять ее с собой. — Он переменил позу, весь подобрался и продолжал все более пронзительным голосом. — Разумеется, я не мог предвидеть этой неопределенности, этой базарной торговли, этого... болтания тут. — Он выставил перед собой ладони, блеснув золотом колец. — Теперь, когда я ближе ознакомился с положением, я полностью разделяю ваше мнение. В день нашего отъезда я отошлю ее к Пиште. — Он пожал плечами. — То есть если такой день вообще настанет (его глаза иногда бывали не менее язвительными, чем у Найди). Полагаю, у вас ничего нового нет?

— Да, пожалуй. Я как раз собирался вам рассказать. На рассвете мы получили радиограмму. Никаких политических гарантий они не дают. Они говорят, что Венгрии придется положиться на судьбу. Они очень сожалеют, но ничего больше они обещать не могут.

Он говорил с отчаянием, и каждое слово отзывалось у него в ушах похоронным звоном.

Андраши широко открыл глаза и наморщил лоб. Его рот был полуоткрыт, словно он немного запыхался. Затем он медленно погрузился в глубины дедовского кресла.

— О, но ведь это решает вопрос, не так ли? Марта отправится к Пиште. И я с ней.

Внезапно он выбрался из кресла и выпрямился во весь свой рост — разгневанный великан, чье терпение истощилось.

— Будьте добры, молодой человек, сообщите им, своим начальникам, — рявкал он, заложив руки за спину и наклоняясь вперед, — что они предают... да-да, именно предают... священный долг.

Он вдруг замолчал и раза два прошелся по комнате.

— Вы скажете им, что мало... я это уже не раз повторял... что мало просто победить. А важно, важно то... — он отошел и еще повысил голос, чтобы его можно было услышать через расстояние в десять шагов, легшее между ним и креслами у окна, — важно то, как они победят. По-видимому, они этого еще не поняли. Но рано или поздно им придется понять.

Возможно, он был карикатурен и вызвал бы у Марко гнев и презрение. И все-таки над ним нельзя было просто посмеяться, как над обломком прошлого, — это был живой человек, фанатично верящий в свою правоту, и тенью, которую он отбрасывал, пренебречь было нельзя.

— Я все-таки считаю, что вам следует согласиться.

— Нет. Тысячу раз нет.

— Они вас не поймут, сэр. Они решат, что вы принадлежите другой стороне. От этого той Венгрии, о которой вы думаете, будет только хуже.

Андраши остановился позади своего кресла и оперся о его спинку.

— Скажите, — нетерпеливо бросил он, — что, по-вашему, есть общего между нами и... ну, и людьми вроде вашего друга, о котором мы столько говорила?

— Марко?

— Пусть Марко, если его так зовут.

— Но поймите же, — сказал Корнуэлл с глубокой тоской, слыша себя словно со стороны, — это чудесные люди. И разница между ними и нацистами такая же, как между человеком и диким зверем.

Андраши чуть-чуть улыбнулся.

— Повторите мне это потом... когда все это будет давно кончено.

— Уинстон Черчилль говорит, что мы должны поддерживать всех, кто сражается с фашистами. А они с ними сражаются.

— Даже великие люди могут ошибаться.

Он попытался еще раз:

— Если мы позволим политике встать у нас на пути, мы никуда не придем.

Но Андраши ответил, показывая, что разговор окончен:

— Дело идет не о политике, а о морали. По-моему, я уже подчеркивал это?

Он вспомнил слова Мити, которые слышал от Тома, и повторил их Андраши. Но Андраши ответил:

— А как вы можете определить, в чем именно заключается разница между правым и неправым? Некоторые философы считают, что ее вовсе не существует.

У него не хватило сил сдержаться.

— А этот Эйхман? — крикнул он. — Я как-то его видел.

Андраши счел за благо оскорбиться.

— Какое отношение ко мне имеет Эйхман, скажите, пожалуйста? И чего вы, собственно, ожидали? Типичный пруссак, надувающийся пивом. Все нацисты — мещане из предместья.

И он заговорил о немцах насмешливо и зло.

А ведь с Томом тогда этот спор обернулся совсем по-другому, хотя и был столь же бесплодным.

«Разница между правым и неправым? — заметил Том. — А это когда как. Все зависит от того, можете ли вы себе это позволить».

«Боже мой, да что позволить?»

«Иной раз оно дорого обходится».

Наивность Тома его рассмешила.

«Вы хотите сказать, что бедняки не могут позволить себе роскоши задавать вопросы, а богатые не хотят?»

Том чуть не вспылил.

«Нет, я не это хочу сказать. Да и что вы знаете о бедняках? Ровным счетом ничего. И вы стыдитесь, что принадлежите к богатым. А потому я вам объясню, что я хотел сказать. Я хотел сказать, что никто не станет задавать вопросов вроде ваших, если он не на стороне правого дела. Только тогда он может себе это позволить. — Внезапно он разъярился. — Но тогда их и незачем задавать. Разве что позже! «

«Но, Том, ведь получается замкнутый круг. Как же в таком случае вы отличите правое дело от неправого! «

«И не надо ничего отличать. В том-то и разница между правым и неправым».

«То есть она самоочевидна?» «Вот именно».

«Ну, не думаю, чтобы мне удалось убедить в этом профессора».

«И не убедите».

А теперь Андраши говорил:

— И в любом случае речь идет не о том, чтобы разбить немцев, нацистов. Они уже разбиты. Или скоро будут разбиты — если не в этом году, так в следующем. Их выметут вон вместе с прочим мусором истории. А нам — ну, как вы не понимаете! — нам надо будет обеспечить, чтобы заодно не была выметена и наша цивилизация. Я говорю про мою бедную маленькую страну.

Они тут же холодно распрощались.

Он брел за Костой назад, на улицу Золотой Руки, ощущая неизбывное одиночество. Он попытался думать о Маргит, но в эту ночь полного крушения былая магия не подействовала. Он не верил, что когда-нибудь снова будет скакать верхом по пологим холмам Дунантула, чувствуя, что жизнь ковром расстилается перед ним, что когда-нибудь снова обретет целеустремленность и веру в успех. Игра окончилась. И он проиграл.

Как всегда после наступления темноты, он вошел в аптеку с черного хода, отперев дверь своим ключом. Наверху не было видно ни Тома, ни Славки — конечно, обнимаются где-нибудь. Он заглянул в гостиную и увидел, что там его ждет госпожа Надь. В тусклом свете слабой электрической лампочки комната выглядела убогой и тоскливой. Он молча сел в кресло.

Некоторое время спустя он осознал, что она внимательно, его разглядывает. Затем он услышал, что она встает и идет к нему. Он ощутил у себя на лбу ее маленькие сильные руки. Он сказал глухо:

— Бессмысленно. Я бесполезный неудачник. Вот и все.

— Каждый человек таков, каков он есть. Он слепо повернулся к ней.

— Бедный мой мальчик, — шептала она, — что с тобой случилось? Господи, неужели этому не будет конца?

А вокруг в комнате стояла тишина, и ночь за окном была глухой и безмолвной.

Она встала с подлокотника его кресла и взяла его за руку. У себя в комнате она тихо повернулась к нему и обняла его. Он хотел сказать что-то и не знал что, но она покачала головой. Не спуская с него глаз, она начала расстегивать пуговицы платья.

— Запри дверь, милый, — прошептала она, а ее пальцы продолжали свою работу.

Он сбросил одеяние герра Крейнера из Марибора и обнял ее, и даже в эту ночь отчаяния ему открылись странные верования любви.

Глава 9

На протяжении этих дней в нем болезненно и упорно совершалась непонятная перемена, которая была чем-то сродни безумию, и он ничего не мог с этим поделать. Вначале это ощущалось как навязчивая невнятная угроза, в которой он должен был вот-вот разобраться и изгнать ее из своих мыслей. Однако скоро стало ясно, что ему никак не удается уловить сути. Это не было чувство вины (во всяком случае, так он себя убеждал) — госпожа Надь не позволяла ему чувствовать себя виноватым, не было это и смущение — к собственному удивлению, он готов был возгласить о своем торжестве хоть с колокольни. И даже то, что на следующее утро за завтраком Том насмешливо — или дружески? — подмигнул ему, нисколько его не задело. Неудача с Андраши тяготела над ним непрерывно, и все-таки дело было не в ней.

С ним происходило что-то скверное. Что-то невыразимое и абсолютно несправедливое. Том тоже это заметил:

— Старый напильник совсем вас уел?

— Он иногда действует мне на нервы, вот и все. Но это было далеко не все. Его снедала тревога.

Иногда он словно утрачивал власть над собственным сознанием. Внезапные подозрения метались среди его мыслей, непредсказуемые, как летучие мыши. Он долго не мог заснуть, а когда засыпал, то видел сны, и в этих снах он стоял, замерев, над краем пропасти, или срывался с подоконника, или падал, точно камень. Эти приступы страха были чем-то нечестным по отношению к нему. Он пытался проследить их до конкретных источников. И не находил ничего. Сухие радиограммы показывали, что база очень озабочена благополучным исходом его миссии, и в то же время они довольно ясно давали понять, что окончательное решение он должен будет принять сам, на свою ответственность. Неужели спасение Андраши перестает их интересовать? Возможно ли, что они готовы совсем прекратить операцию? Он уже проникся сумасшедшей уверенностью, что дело идет именно к этому, когда база вдруг хладнокровно поставила его в известность о своем намерении создать специальный пункт для приема Андраши у подножья далеких гор. Организация поручена человеку по фамилии Шарп-Карсуэлл.

— Кто-то из ихних респектабельных джентльменов, — заметил Том. — Только им одним они не обойдутся, помяните мое слово. Ну и фамилия, черт бы ее побрал! Двенадцать букв для расшифровки. Да еще дефис!

— Они как будто по-прежнему думают, что Андраши согласится.

— Но вы же ничего другого им и не сообщали. Он пропустил замечание Тома мимо ушей.

— Меня удивляет одно — почему они не поручили это летчику? Ведь надо только подготовить посадочную площадку.

— Чтобы воздушные силы присвоили себе наши заслуги? Черта с два!

Его это не особенно задело. К тому же ему понравилось, что Том сказал о миссии «наша». Прежде Том никогда в таких случаях не употреблял местоимений первого лица множественного числа. Да и вообще возможно, что Том прав. А в этом случае — если Андраши каким-то чудом удастся убедить — он не собирался придавать значение тому, что кто-то другой припишет себе честь успешного завершения операции. Теперь он часто повторял себе это.

Тем не менее ничто, казалось, уже не могло ему помочь. Мало-помалу его нервы перенапрягались, не выдерживали, и он пятился в черноту. Он ясно осознал это как-то утром, когда слова вдруг сложились в четкую фразу: «У меня сдают нервы». Конечно, виноваты тишина и уют этого города. Он спорил с собой, тщетно выискивая корни этого жуткого страха.

И еще он винил госпожу Надь. Стыдился этого и все-таки винил — вот до чего он дошел! Теперь опоры искала она, искала в нем. От нее исходило то особое женское одобрение, когда женщина уверена, что все будет хорошо и прекрасно, пока мужчина добросовестно ходит каждый день на работу, как положено мужчине. Она дожидалась его возвращения, иногда вместе со Славкой и Томом, иногда одна, встречала его доверчивым взглядом, освобождала для него место на кушетке возле себя или хлопотливо заваривала на кухне липовый чай — другого у них не было. А он чувствовал, что неспособен служить ей опорой. Он без толку точил себя упреками, сам удваивал предосторожности и требовал того же от Косты, покидал дом гораздо реже, чем прежде, выходил на связь с базой только на рассвете и через день, и тем не менее его нервы сдавали все больше. Бывали минуты, когда он не мог унять дрожь в руках.

А она перестала это замечать. Как-то утром, около десяти часов, когда они с ней пили кофе, на улицу Золотой Руки свернул грузовик, полный жандармов, и внезапно остановился прямо против дома. Они кинулись к окну, но тут же поняли, что у грузовика просто заглох мотор. Госпожа Надь смотрела на жандармов сквозь тюль оконной занавески почти с нежностью.

— Что они еще затеяли, дурачье?

Он заставил себя стать рядом с ней. Шесть бравых молодцов в зеленых мундирах с желтыми петлицами столпились у открытого капота, а седьмой копался в моторе. Ничего подозрительного — и тем не менее его глаза застлала пелена ужаса. Ноги у него стали ватными, и он был не в силах произнести ни слова.

Нельзя поддаваться истерике, твердил он себе. Ведь это просто истерика, и ничего больше. Но никакие доводы не действовали.

Госпожа Надь вернулась со свежезаваренным чаем.

— Нам надо бы уйти отсюда, — наконец выдавил он из себя.

— Но вы и уйдете... когда завершите свою работу.

— Мы навлекаем на вас опасность.

— А! С нами ничего не случится!

Ее твердая ладонь прижалась к его щеке, повернула его лицо. В ее темных глазах было спокойствие, рожденное уверенностью и в нем, и в себе.

Она, несомненно, верила, что его работа полезна, что она необходима и оправдывает его пребывание в этом доме, как бы оно ни затянулось. Но ужас был в том, что сам он утратил эту уверенность. И все же вновь почувствовать твердую почву под ногами, вернуть себе право на самоуважение он мог бы, только успешно завершив операцию. Успешно завершив, успешно завершив... Убедив Андраши, хотя бы теперь, что он должен переправиться через реку, бежать к союзникам. Вот единственное средство сохранить рассудок. Пусть потом никто этого не поймет. Но он понимает — сейчас. Честолюбие... да, возможно, до этой минуты все сводилось к честолюбию. Пусть его обвиняют в честолюбии (как, конечно, уже обвинил Уильямс), он не станет оправдываться. Но сейчас, вот здесь, в черном тумане позорной паники, перед ним открывался один-единственный выход — сделать то, что он должен был сделать. Любой ценой.

— Все будет хорошо, — шептала она, и близкое тепло ее тела было как осуждение. — Все уладится.

Ее прикосновение было невыносимо.

— Бог свидетель, — бормотала она, прильнув к нему. — Не будет же это длиться без конца.