Глава 7

Том возился с передатчиком, проверяя контакты, и болтал с Нелой — она забежала попрощаться. Он встал рядом и начал смотреть на короткие пальцы Тома, которые что-то налаживали среди проводов, ламп и клемм. Том, не отрываясь от работы, сказал по-английски, что связаться с базой удалось сразу и он послал сообщение: «Переправляюсь сегодня ночью с Блейденом...» А что ответила база? Ничего. Само собой, ничего.

— А следующий выход на связь?

— Сегодня в девять.

Он испытывал странное волнение. Значит, вот как принимаются решения, остающиеся в истории? Он внимательно разглядывал худые плечи Тома, напрягшиеся от усилия потуже затянуть разболтавшийся винт. Он посмотрел на до жалости тощую шею, на треугольную, сосредоточенно наклоненную голову. И почувствовал потребность как-то извиниться.

— Мне жаль, что все так получается, — произнес он наконец, прислушиваясь к собственному голосу, как к чужому, — однако мы должны это сделать.

Но у Тома никогда нельзя было угадать, что он чувствует на самом деле.

— Лишь бы не пришлось брать туда эту чертову лошадь!

— Конечно, лошадей мы брать не будем.

Все это должно было бы происходить как-то более достойно и благородно. Он вдруг потерял уверенность, расстроился, отвернулся от Тома с Нелой и посмотрел в свой угол, где лежал его небольшой, давно собранный рюкзак. Это его не утешило. Он подошел к двери. Небо над крышей напротив уже потемнело. Прислонившись к косяку, он смотрел на небо и ощущал близость реки. Ночь будет черно-серебряной.

Он вернулся к себе в угол и начал еще раз проверять свои вещи: запасные обоймы к пистолету, бритвенные принадлежности, дневник, блокноты, несколько писем матери, кое-какая одежда. Он смял страницы «Фелькишер беобахтер», которую три дня назад привезли из Илока, зажег их на холодных камнях очага и начал подкармливать пламя, охватившее жирные готические нелепости, радиограммами за последний месяц, сжигая их, радуясь избавлению от всех этих свидетельств бессилия и проволочек. У него за спиной Том и Нела пикировались, как будто его тут и не было. Он слушал их болтовню, припомнив, с удовольствием припомнив официальное мнение, извлеченное из разговоров в офицерской столовой, бодрых разговоров, разговоров, которые вели офицеры, проходящие подготовку в угрюмом формировочном лагере посреди Солсберийской равнины в неизмеримо давнем прошлом. Четыре года тому назад. Пять зим тому назад. Толстенький полковник с красным лицом, страстно влюбленный в свою карьеру, говорил: «Английский томми никому не уступит. Только дайте ему возможность, и он везде устроится как дома. Великолепный солдат, если им хорошо руководить. Я повторяю, если им хорошо руководить». Они слушали и томились желанием хорошо руководить.

Ему хотелось бы хорошо руководить Томом.

— По-моему, я все рассчитал. Я твердо верю, что так будет правильно. И только так.

Почему-то это звучало неубедительно. Том ответил по-сербски — по-прежнему через плечо, потому что был занят проводами и клеммами:

— Вот и Нела едет с нами.

— Кто это сказал? — Он рассердился на себя и на Тома, а главное, на Марко, который должен был бы предупредить его, что эта девушка тоже отправится с ними. Он оказывается в глупом положении. Словно все делается помимо него.

— Ты-то, может, и сбежишь, Никола, ну а уж я — нет! — смеялась Нела.

Руперт спросил:

— Вы остаетесь здесь? В Нешковаце?

— А где же еще, товарищ капитан? Ведь мое место тут.

Том весело съязвил:

— Ты боишься пойти с нами, только и всего.

— Бояться не стыдно. Но это мой пост. И я его не оставлю.

Он рассердился еще больше, оттого что попался на их удочку. А эта девушка, эта Нела, ничем не лучше всех остальных, когда дело доходит до идейных нравоучений — они ведь до невозможности идейны и самодовольны. Просто не верится, что эта бледная девушка в потрепанной куртке и брюках способна так просто и ясно сознавать, как она будет поступать сегодня, и завтра, и послезавтра. Поразительно, насколько всеобъемлющим может быть воздействие политической пропаганды. Он сказал резко:

— Надеюсь, у вас есть хорошее убежище. Она удивленно взглянула на него:

— Я тоже на это надеюсь. Потом она встала и вышла.

— Что с ней, Том?

— Она понимает, когда она лишняя.

— Какая чепуха! Я был абсолютно вежлив.

Том отнял руки от проводов и клемм. Его голос дрогнул:

— Как бы не так!

— Они слишком самодовольны.

— Они думают, что они правы.

— А вы?

— Я ничего не думаю.

Знакомый глухой тупик. Он снова нагнулся к своему огоньку и сжег последнее из писем матери. Ни один устав ничего не предлагал для подобной ситуации. Дисциплина, уважение, достоинство — от них давно уже не осталось и следа. Он выпрямился и ногой погасил огонь, растоптав бумажный пепел, словно самого себя. «Надеюсь, — писала его мать, — ты не позволяешь себе слишком уж одичать...» Кто-то окликнул их из-за двери, и в комнату ввалился Бора.

— Вот вы где! А мы вас ждем.

— Как так? Ведь еще только семь.

— За столом. У Кары. Эй, Никола, бросай-ка эту свою штуку. Кара угостит тебя вином.

— А как дела у Кары? — спросил Том. Им уже стало легче,

— Сам увидишь! — воскликнул Бора. — Ну, что Кара... Кара говорит, что мы выпьем все вино. Все до капли. Чтобы этой гнуси ничего не досталось.

— Я бы лучше выпил ракии.

— Раз так, Никола — задумчиво произнес Бора, — будет и ракия. — Он покачал головой и пошел к двери.

Дом Кары стоял на другом конце Нешковаца — обветшалый и в былые дни ничем не примечательный дом, но теперь ставший центром тайной деятельности, а потому очень важный. Кара был чем-то вроде политического главы селения, и в нынешние времена обладал большим влиянием. Великан даже выше и шире в плечах, чем Бора, такой, каких рисуют на вражеских плакатах, — большевик с ножом в зубах, а на самом деле человек, славившийся в этих местах тем, что он получал медали — золотые медали — за свое вино в давние, такие давние дни мира.

Добрый человек и патриот, думал Руперт, если сказать правду. Но правду вряд ли когда-нибудь скажут. А раз так, то ему, пожалуй, следует поговорить с Томом о том, как важно сохранять чувство меры, о том, что нельзя совсем уж брататься с этими людьми. Подобное взывает к подобному — вот в чем суть. Можно даже понять, как это соблазнительно. «Оставайся верен себе, мой родной, не поддавайся соблазну сил зла». Письмо, в котором его мать написала это, он тоже сжег. Удастся ли когда-нибудь объяснить?

Спотыкаясь в густом сумраке, они шли за темным силуэтом Боры по ухабам и рытвинам того, что здесь считалось деревенской улицей. Справа над рекой в небо вонзался светлый конус угасшего дня. На порогах домов стояли люди. Кое-кто из самых молодых махал им, и Том махал в ответ. Было ясно, что все понимают положение вещей. Все знали, что враг явится завтра, будет ломать двери, выстукивать полы в поисках тайников. Все знали не только это, но и еще многое другое. А если правда, что они ожидают еще и того, чего твердо не знают, чего не осмеливаются даже представить себе, то нельзя ли как-нибудь им помочь? Помочь им нельзя, потому что это уже перестало быть личным делом. И они тоже это знали. Знали так же твердо, как он сам. И тем не менее его задевало невысказанное осуждение Тома.

Он попытался идти с достоинством, в согласии с требованиями дисциплины и уважения к себе. Возможно, потом никто не увековечит эту минуту, когда в семь часов зимнего вечера они уходили из этой безвестной деревушки, никто не расскажет о ней в хрониках, не опишет неизбежность этой жертвы, не раскроет внутренней ее правды. Но по крайней мере эти крестьяне видят сейчас, как он перед отбытием, которое означает не личное его спасение, а принятие гораздо большей опасности, идет в согласии с требованиями дисциплины и уважения к себе — хотя бы это он может им предложить. Dulce et decorum est {2} — как ни избита эта фраза, в ней все-таки что-то есть. Рядом с ним Том шагал вразвалку, с расстегнутым воротом, сунув руки в карманы. Ему очень хотелось внушить Тому, как следовало бы вести себя сейчас. Но пожалуй, лучше не стоит. Том не захочет понять.

Они прошли мимо дома, где жила Нела. Она тоже стояла на пороге и махала им.

— Героизм, мать вашу! — взорвался Том. — До чего же все это глупо!

Нижние чины редко способны постигнуть самую суть. Да это им и ни к чему.

— Я думаю, у них все обойдется, Том. Ведь эта деревня то и дело переходит из рук в руки.

Они прошли до конца улицы и еще шагов через сто в темноте почти над самой рекой увидели свечи, теплящиеся в окне дома Кары и Мары.

Марко уже был там. И Митя.

Мара хлопотливо усаживала их на лавки, которые расставила у стола.

— Все, что со вчерашнего дня осталось, все тут. Ешьте, доедайте, Христа ради.

Тома она крепко обняла, пригнула его голову к своей могучей груди, расцеловала в обе щеки — шумная бодрая старуха, которая от множества шерстяных кофт и суконных юбок казалась еще дородней. Том рядом с ней выглядел тощим, как цыпленок.

— Ты нашего Николу не трогай, — поддразнил ее Бора.

Материнская душа Мары возмутилась:

— У меня в доме ты грязного языка не распускай, Бора Миланович. Не то я вызову тебя на комитет.

— И ведь вызовет! — усмехнулся Кара.

— И как еще вызову! Сейчас ведь не прежние дни, Бора. Теперь в нашем комитете заправляют женщины. А вам, старикам, пришел конец.

Бора обиделся.

— Вранье, — сказал он ядовито.

— Ах, вот как? — не отступала Мара. — Ну-ка попробуй скажи это на комитете, и увидишь, что мы сделаем. Вышвырнем тебя вон, и оглянуться не успеешь. Будет с тобой то же, что с дедом Нозом.

— Выдумываешь ты все.

— Нет, она правду говорит, — мягко сказал Кара из своего угла. — Ноз им толковал, что деревня должна сеять пшеницу, как велят немцы. Осторожности ради, понимаешь? Но женщины сказали: нет. И порешили сеять кукурузу. Кто теперь пашет? — спросили они у Ноза. Мы пашем. Мы и будем решать. Посеем кукурузу. Вот чего просит у нас главное командование. Кукурузы. — Кара захохотал. — Нет, ты подумай, Бора! Главное командование их просит!

Бора встал на середине комнаты возле печки и посмотрел по сторонам с подчеркнуто пренебрежительной усмешкой.

— Ей-богу, нам пора домой возвращаться!

— Может, и пора, — сказал Кара. — Но пока они сеют кукурузу. Что хочешь, то и делай. А старика Ноза они вышвырнули на улицу. Ухватили за штаны и выкинули вон. Сказали ему, что такому старому петуху нечего кукарекать.

Бора ухмыльнулся.

— Ну и ехидные же, чертовки! — отвел он душу. Они сгрудились у стола, ели пироги Мары, пили вино Кары из высокого глиняного кувшина с облитым глазурью горлышком. В комнате было жарко, как в печи, пахло стряпней и едким буковым дымом, который плавал над их головами, пока они жевали и пили. Корнуэлл почувствовал на своем локте крепкую ладонь Мары.

— Кушайте, мистер, вы ж ничего не едите.

Его городская деликатность могла только огорчить ее, это было понятно. Он вспомнил, как однажды она назвала его «товарищ мистер» — в знак одобрения, заметив, что он держится менее стеснительно, чем обычно.

— Но ведь так мы вам ничего на завтра не оставим.

Она укоризненно покачала головой. Ее коричневатое лицо сияло хлебосольным радушием.

— Кушайте, кушайте, не оставлять же для этих бандитов.

Ему хотелось сказать: «Уходите отсюда, уходите сейчас же, укройтесь в горных лесах». Но он ничего не сказал. Он не имел права вмешиваться. А кроме того, это не было личным делом.

Позже, когда Корнуэлл стоял рядом с Томом во время девятичасового сеанса связи, он все еще видел перед собой коричневатые щеки Мары, ее чистое старческое лицо в рамке черного платка, слышал ее прощальное напутствие.

Он взял у Тома радиограмму, подсел к свече и начал дешифровку. Когда он кончил, Том спросил:

— Ну, едем мы на тот берег или не едем?

— Едем.

Он протянул расшифрованный текст Тому, который прочел вслух: «Напоминаем величайшей важности незамедлительного спасения профессора желаем удачи».

— Незамедлительного спасения? — повторил Том. — Да что мы, «спитфайеры», что ли?

Они взяли свои вещи и вышли, оставив дверь открытой.

Лодка Кары лежала на берегу, неподалеку от его дома.

— Где Алитя? — спросил Корнуэлл.

— Сейчас придет, — угрюмо ответил Марко. — Но выяснилось, что у него из всех его людей осталось только двое. Да, они прошли проверку делом.

Они спустили лодку на воду.

Из темноты появилась Нела, она подошла к Тому, положила руку ему на плечо. Корнуэлл расслышал слова прощания, которые она шептала.

Почему-то Том ответил по-английски.

Она повернулась к Корнуэллу. Темнота смягчила резкие черты ее худого лица. Корнуэлл перевел:

— Он считает, что вы тоже могли бы поехать.

— У Николы нет никакого чувства ответственности. Это его главный недостаток.

— Вот-вот, — проворчал Том, вывернулся из-под ее руки и торопливо отошел к лодке.

Появился Митя с двумя уцелевшими казаками — невысокими и коренастыми, с плотной шапочкой черных волос и раскосыми глазами. Объясняться с ними, кроме Мити, не умел никто.

— Ну как, все в порядке? — спросил Марко.

— Ты сам видишь — всего двое. Я говорил тебе.

— Обойдемся и так.

Неуверенно балансируя, они спустились в пляшущую лодку и скорчились на ее мокром дне. Грести должен был Кара. Он неторопливо сел на корму. Его черный силуэт возвышался над ними в ночном мраке, и это было опасно. Он что-то говорил шепотом Боре, стоявшему у самой воды.

Лодка повернула поперек течения. За ее крутым носом Корнуэлл различил дальний низкий берег, а над ним — косые черные полосы ливня, несущегося им навстречу.

Они переправились через реку под бешеными струями дождя, надежно ими укрытые. Кара возвышался над ними, медлительный, черный и почти невидимый на фоне клубящихся ночных туч.