Я находился в укрытии командира 2-го взвода младшего лейтенанта Тотолича. Неподалёку от меня пристроился мой товарищ фотограф ефрейтор Стельян Цирипа. Он сидел, упершись локтями в колени и закрыв лицо ладонями. Казалось, что он спит. Но он не спал. Он закрыл лицо руками, чтобы я не видел бледности его щек и не понял, как ему страшно. Если рядом взрывался снаряд, его плечи конвульсивно вздрагивали.

Страх был большим недостатком моего друга. А фоторепортером он был прекрасным. Пока чувствовал себя в безопасности, он вкладывал всю страсть в дело, которое выполнял, он умел увидеть, схватить главное даже в самых малозначительных событиях. Но если ему приходилось работать во фронтовой полосе и если его жизнь подвергалась хоть малейшей опасности, он становился ни на что не годен.

Правда, он особенно не рисковал. Когда мы отправлялись с заданием в части, далее командного пункта дивизии или, в крайнем случае, полка он не хотел ехать. Пока мы работали с ним, он ни разу не рискнул добраться до командного пункта батальона, не говоря уж об окопах бойцов на передовой линии.

Зная трусливость своего подчиненного, я закрывал на это глаза и в одиночку отправлялся в роты и взводы, чтобы найти сюжеты для своих репортажей, зачастую выполняя и функции фоторепортера.

То, что теперь он находился в укрытии командира, то есть на передовой, было исключением и объяснялось чистой случайностью. Накануне мы вместе с ним оказались в такой ситуации, что бедный Цирипа, несмотря на свой страх перед передовой, вынужден был последовать за мной.

* * *

Два дня назад я вернулся в штаб армии после двухнедельного отсутствия. Это время я провел в частях одной из кавалерийских дивизий и возвратился с несколькими удачными репортажами, за которые шеф похвалил меня, отметив помимо прочего, что я один из самых активных военных корреспондентов.

Я был весь в грязи, много суток не менял белья, и несколько дней, посвященных исключительно «административным» делам, были бы мне очень кстати. Но шеф вызвал меня к себе и объявил, что на другой день нам надлежит выехать в пехотную дивизию, части которой должны участвовать в наступательных боях. Задача их облегчалась тем, что один из советских полков на их правом фланге глубоко вклинился в расположение гитлеровцев. Мне предстояло написать несколько хорошо продуманных репортажей, причем текст надо было сопроводить фотоснимками.

В дивизию мы прибыли на грузовике. Представились начальнику штаба, который подсказал нам, в какую именно часть нам следует направиться. Речь шла о полке, который согласно плану операции наносил основной удар. И поскольку случилось так, что командир этого полка как раз находился у начальника штаба, он предложил нам поехать вместе с ним в кэруце {1}. Когда мы добрались до командного пункта полка, майору из штаба поручили проводить нас до самых передовых позиций, занимаемых взводами его батальона.

Так благодаря этим доброжелательным людям Цирипа оказался в ту же ночь в землянке младшего лейтенанта Тотолича, командира 2-го взвода пехотной роты.

Бедняга Цирипа сидел ни жив ни мертв. На второй день утром должна была начаться атака. Мы с младшим, лейтенантом Тотоличем проболтали допоздна. Цирипа же, побледневший, с лихорадочным блеском в глазах, съежившись в углу, обхватив руками колени, слушал нас. То, что рассказывал офицер, не могло успокоить Цирипу. Напротив, младший лейтенант Тотолич не скрывал своей тревоги. Гитлеровцы занимали исключительно выгодные позиции и, кажется, превосходили румын в численности. Он предвидел тяжелые бои и сомневался, что наступление будет развиваться так, как предполагают в штабе дивизии. Более того, будто специально, чтобы усилить страх Цирипы, офицер обратил мое внимание на то, что мы сильно рискуем, добравшись сюда, особенно в случае контратаки гитлеровцев.

Должен признаться, слова младшего лейтенанта не оставили меня равнодушным, ну а Цирипу они буквально доконали. Он то и дело бросал на меня отчаянные, но в то же время полные ненависти взгляды. В душе он считал меня единственным виновником, будучи убежден, что, если бы я сильно захотел, мы могли бы остаться где-нибудь далеко отсюда.

Но теперь дело было сделано и ничего уже нельзя было изменить.

Было уже совсем поздно, когда младший лейтенант Тотолич улегся, чтобы урвать несколько часов сна перед атакой. Он был очень молод и заснул моментально. Во сне он то скрипел зубами, то глубоко вздыхал. Я смотрел на него и думал, застанет ли он закат солнца следующего дня.

Я вышел из землянки. Небо было высокое, усеянное множеством звезд. Луна еще не появилась, и темнота, хотя и не очень плотная, царила вокруг. У меня создалось впечатление, что и вблизи и вдали, во всем бесконечном пространстве, я единственное живое существо. И вдруг мне захотелось к морю. Захотелось поваляться на песке, чтобы меня жгло солнце. Видеть, как море в своем безмерном кокетстве постоянно меняет облик. Смотреть и слушать, как оно гудит. На какое-то мгновение мне даже почудилось, что я слышу рокот моря. Но я тут же отдал себе отчет в том, что это не море гудит, а тишина. Странно, но в ту ночь я слышал, как тишина, великая всеобъемлющая тишина ночи, гудела, как гудит море в раковине.

Потом впереди и немного правее я услышал чей-то кашель. И только тогда вспомнил, что я не один, что справа и слева от меня сотни и тысячи людей отдали себя во власть сна, беспокойного солдатского сна на холодной и влажной земле, в окопах или траншеях, словно кроты. А утром, еще до восхода солнца, они снова двинутся в атаку, снова вступят в схватку со смертью.

Как скот, под дулами пулеметов или винтовок карательных команд гнали их в глубину России. Потом от Сталинграда, от излучины Дона, из калмыцких степей, разгромленные, проделали они путь назад, отмечая бесконечные пространства тысячами и десятками тысяч трупов.

Затем восстание, поворот оружия и отмщение, долгожданное отмщение!

Думая обо всем этом, я понял, почему все эти солдаты, после четырех лет войны изнуренные, душевно изувеченные перенесенными унижениями, воевали теперь с таким упорством, с таким презрением к смерти. В написанных мною до этого репортажах я рассказывал о героизме этих людей, которые только теперь получили возможность сражаться против своих настоящих врагов, против которых много лет назад сражались их отцы и деды.

Невидимый солдат вблизи меня снова кашлянул. Мне вдруг захотелось узнать, как он выглядит, а поскольку это было невозможно, я представил его себе. В моем воображении он походил на солдата Мокану Флорю, скосившего из своего пулемета роту гитлеровцев. Такой же низкорослый, плотный, такой же чернявый и так же яростно проклинавший гитлеровцев.

Тишина снова загудела, будто море в раковине. Потом со стороны линий гитлеровцев послышался резкий треск, и ракета, словно подвешенная на невидимых нитях, на несколько секунд осветила участок. Затем ракета погасла, и вновь воцарилась тишина.

Я вернулся в укрытие. Младший лейтенант Тотолич все еще спал, скрежеща во сне зубами. Цирипа так и заснул, обхватив руками колени. Он громко храпел с открытым ртом.

Утром меня разбудил грохот артиллерийской подготовки. Наши орудия вели огонь на широком фронте. Это означало, что атака будет проводиться силами не менее одного полка. Младший лейтенант Тотолич стоял у выхода из укрытия, не отрывая глаз от наручных часов. Я подошел к нему. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Лицо его было бледным, и только на скулах выступил неестественный румянец.

«Будто у него температура. Неужели ему страшно?» — подумал я.

Словно отгадав мои мысли, Тотолич тихо сказал:

— Эти минуты перед атакой самые противные. Никак не могу привыкнуть к ожиданию, а ведь участвовал в десятках атак! — Он снова посмотрел на часы. — Остается три минуты.

И действительно, через три минуты канонада прекратилась. Лицо младшего лейтенанта побледнело еще больше. Он поднес к губам свисток и подал сигнал. Когда свист смолк, люди выскочили из окопов и рванулись к позициям немцев.

— Если убьют, напиши обо мне что-нибудь! — крикнул мне Тотолич вроде больше в шутку и вышел из укрытия, чтобы повести свой взвод в атаку. Загрохотала и застонала артиллерия немцев, ведя заградительный огонь. Залаяли пулеметы и автоматы. Огонь, которым немцы встретили нашу атаку, был ожесточенным. Он велся из всех видов оружия, но больше всего потерь было от огня минометов. Солдаты ползли по-пластунски, на мгновение вскакивали, делали бросок вперед и снова сливались с землей.

И тут я увидел, как, пронзенный пулеметной очередью, упал младший лейтенант Тотолич.

Я наблюдал за боем от входа в укрытие. Пули то и дело впивались в землю рядом со мной. Атака развивалась трудно и в конце концов была остановлена. Люди начали окапываться, стараясь использовать для защиты малейший выступ земли.

Я наблюдал за полем боя горящими глазами. Пот струйками катился по лицу, по взмокшей спине пробегал холодок. Во мне кипела жгучая ярость. Я весь был во власти паники, смятения и бессилия. Смерть косила наших. Погиб младший лейтенант Тотолич. Он лежал менее чем в пятидесяти метрах от меня. Стрекотали пулеметы, ухали орудия.

«Что делает наша артиллерия? Почему не стреляет?» — спрашивал я себя.

— Если немцы контратакуют, мы пропали! — пробормотал позади меня Цирипа.

Он тоже подошел к выходу, чтобы увидеть, что творится вокруг. Лицо его пожелтело, зубы выбивали мелкую дробь. Впервые его трусость возмутила меня. Возможная контратака гитлеровцев беспокоила его не потому, что он думал о тех, кто попытается сорвать ее, а о своей собственной шкуре.

Я ответил ему резко, сознательно намереваясь оскорбить его:

— Велика потеря, если тебя шлепнут! Ты так дрожишь за свою жизнь, что заслуживаешь, чтобы тебя прикончили именно при таких обстоятельствах.

Но немцы не контратаковали. Взамен этого с нашей стороны двинулась вторая волна атакующих. Они подошли из глубины, пересекли исходный рубеж первой атаки и достигли тех, что залегли, остановленные огнем. При поддержке артиллерии атака возобновилась, но снова была остановлена с большими потерями. Система огня немцев была уничтожающей, а нашей артиллерии удалось подавить лишь часть пулеметных точек и минометных батарей.

Третья волна также была остановлена. Между тем немецкие снаряды перепахали всю землю вокруг укрытия, в котором мы находились, угрожая похоронить нас под ним. Цирипа едва не лишился чувств от страха.

Вместе с последней партией атакующих в нашу землянку пробрался майор, командир одного из батальонов. За ним в укрытии появился телефонист с полевым телефоном и другой, тянувший за собой провод.

Прибыли еще несколько человек из штаба батальона.

Когда связь была установлена, майор бросился к аппарату:

— Алло, Вранча! Господин полковник? Это майор Каменица. Господин полковник, нас остановили! У меня, большие потери. Мы окапываемся… Да, понятно. Держаться любой ценой!

Он положил трубку на рычаг и некоторое время хмуро глядел в землю. Потом собрал связных и послал их к командирам рот с приказом держаться любой ценой.

Только после этого майор обратил внимание на нас. Он решил, что мы от страха укрылись в землянке. Узнав, что я военный корреспондент, а Цирипа — фоторепортер, он сразу стал любезным.

— Тебе, — обратился он ко мне, — представился случай написать страницы настоящей эпопеи…

Он говорил несколько высокопарно, растягивая некоторые слова, чтобы добиться желаемого эффекта, будто был актером, а не кадровым офицером. Позднее я узнал, что в молодости он учился в консерватории.

— Думаю, что немцы не упустят случая и контратакуют. Приказано не отступать ни на шаг… Так вот ты сможешь увидеть, как эта горстка людей будет стоять, не отступая ни на шаг.

— Да, но почему не присылают подкрепления? — спросил я, вновь охваченный паникой, поскольку майор подтвердил то, что я предполагал: контратака немцев неизбежна.

— Это здорово! Откуда взять резервы? Мы, второй батальон, были резервом.

— В таком случае дивизия попросит помощи у советской артиллерии или танков. Они не раз выручали нас из более тяжелых положений.

— М-да! Возможно! Все же ты и фотограф поступили бы мудро, если бы выбрали более безопасное место раньше, чем немцы начнут двигаться. Конечно, это нелегко, поскольку немцы охотятся за каждым человеком. Но если вы не совсем забыли то, чему вас учили в армии, а именно как надо переползать по абсолютно открытой местности, думаю, вам удастся сохранить шкуру без дырок. По-видимому, это несколько труднее, чем водить ручкой и писать репортажи. — И он засмеялся, довольный собой.

Я ответил, несколько уязвленный:

— Если речь идет о знаниях, полученных во время службы в армии, то, по крайней мере, я предпочитаю вспомнить, как обращаться с оружием, чем думать о том, как спасти свою шкуру. И особенно если положение столь критическое, каким вы его нам изображаете. В подобном положении два бойца, даже такие неопытные, как мы, стоят, надеюсь, одного. Не так ли, Цирипа?

Цирипа был желт, как лимон, глаза его растерянно бегали по сторонам. Перспектива пересечь открытый участок, обстреливаемый немецкими минометами, приводила его в ужас. Но не менее этого его ужасало мое решение остаться на месте и защищаться с оружием в руках.

Страх так исказил черты его лица, что майор, который, по всей видимости, никогда не терял хорошего расположения духа, рассмеялся:

— Этот твой фотограф, как видно, не из храброго десятка.

Естественно, я ничего не сказал ему. Не хотелось оскорблять Цирипу, подтвердив правоту майора. Ведь в остальном Цирипа был замечательным напарником.

Он сам поспешил ответить майору:

— Вы правы, господин майор! Я человек не храбрый. Вы кадровый офицер. Когда вы решили избрать себе эту карьеру, вы предвидели, что можете умереть на поле боя. И вы согласились с этим. Я же, господин майор, избирая себе профессию фотографа, не думал, что в один прекрасный день могу погибнуть именно из-за этой профессии. Поэтому, не свыкшись с этой мыслью, я очень дорожу жизнью. Однако вы должны знать, господин майор, что хотя я и не храбр, но все же не побегу, если немцы контратакуют, а постараюсь использовать пистолет так же хорошо, как и фотоаппарат. Я слишком сильно ненавижу гитлеровцев, чтобы считать, что за жизнь надо цепляться при всех условиях.

Услышав подобное из уст Цирипы, я был несколько удивлен. Цирипе не были свойственны тонкости и изящная манера выражаться. Думаю, не много найдется людей, которые так мало мучают себя всевозможными вопросами. Ничто его не удивляло, что бы с ним ни случилось. Он все воспринимал как должное, однако в определенных пределах, которые сам для себя устанавливал.

Поэтому я так сильно и удивился. Радость моя была еще большей, поскольку ответ Цирипы показал мне, что я не ошибся, ценя его.

Но расположение духа майора Каменицы было таким хорошим, что он нашел ответ Цирипы даже забавным.

— Ну ты хорош, фотограф! Значит, избирая ремесло фотографа, ты не думал, что именно оно принесет тебе смерть? Да, действительно, твое ремесло несовместимо с войной. Подумать только — военный фотограф!.. Звучит почти как шутка. Твое ремесло служит исключительно жизни.

Потом, отдав какие-то указания связным, он обратился ко мне:

— Возьмем, к примеру, тебя. Предположим, ты напишешь об этой войне, скажем, книгу репортажей, которая сделает тебя знаменитым во всем мире. Книгу, которая будет жить и после твоей смерти. Так ты и войдешь в вечность. В то время как нам, простым людям, к примеру, такому бедному майору, как я, которого даже в военную академию не приняли, что нам остается, кроме как кокетничать с бессмертием через какую-то фотографию, сохранившуюся и после того, как от нас ничего не останется?

— Я никогда не думал об этом! — воскликнул Цирипа, услышав похвалу майора своей профессии. На несколько мгновений он забыл о своем неизлечимом страхе.

— Да, фотограф, только благодаря вам мы, рядовые люди, становимся по-своему бессмертными. Хочу, однако, сказать тебе одну вещь. То, что тебе страшно, понимаю. Не понимаю, почему ты это показываешь. Так что, фотограф, выше голову! Учись вести себя так, чтобы никто не заметил, что ты боишься этой проклятой смерти. — И он рассмеялся.

У меня в голове мелькнула мысль, что майор не совсем в своем уме. Но уже в следующее мгновение, встретив его взгляд, я понял, в чем дело: майору Каменице тоже было страшно. Совет, который он давал Цирипе, был результатом его собственного опыта. Он испытывал страх, но ему удавалось вести себя так, что никто не догадывался об истине. Преувеличенная веселость, декламаторский тон, разговорчивость, короткие приступы смеха — все это было не чем иным, как уловками, с помощью которых майору удавалось маскировать свой страх.

Зазвонил телефон. Это командир полка интересовался обстановкой.

— Никаких изменений, господин полковник. Люди зарылись в землю и ждут. Как только кто пошевелится, немцы бьют по нему из минометов. Нет, еще не контратаковали и, по-моему, не будут…

Я был так заинтригован услышанным, что не удержался и, после того как разговор окончился, спросил:

— Что произошло, господин майор, почему вы изменили свое мнение?

Он посмотрел на меня недоумевающе.

— О каком мнении идет речь?

— Немцы будут контратаковать или не будут?

В ответ майор рассмеялся:

— Могу биться об заклад, что нет!

— Недавно вы утверждали совсем иное.

— Да, но потому, что меня забавлял безграничный страх твоего фотографа. Я хотел посыпать немного соли на его рану. Но теперь шутки в сторону. По моему мнению, немцы не предпримут контратаки. У них нет достаточных сил даже для наступления на одном участке. Их устраивает, что они будут перемалывать наши силы, находясь сами на выгодных, частично укрепленных позициях. И нельзя сказать, что пока им это не удалось. Наши люди держатся, да еще как, но я не знаю, сколько времени они еще смогут продержаться.

— Думаете, они оставят позиции без приказа?

— Нет, ни в коем случае! Люди не отступят, потому что в конечном счете некому будет отступать.

Я совсем не понимал майора. Сначала он пытался убедить меня, что гитлеровцы будут контратаковать. Потом сказал мне, что они не будут этого делать. Затем дал мне понять, что люди отступят со своих позиций, не выдержав смертоносного огня противника. А через секунду стал утверждать, что они этого не сделают, потому что погибнут все до одного.

— Я больше ничего не понимаю, господин майор!

— Серьезно? Если ты мне обещаешь не писать об этом, я тебе, дорогой мой, признаюсь, что я сам ничего не понимаю. Абсолютно ничего!

Не знаю, то ли вследствие этого признания, то ли из-за его поведения, но я почувствовал глубокую неприязнь к майору Каменице.

* * *

Вначале я подумал, что немцы все же начали контратаку. Весь участок вдруг ожил. Трещали автоматы, лаяли пулеметы, кашляли 81-миллиметровые и ухали 120-миллиметровые минометы.

Я бросился к выходу из землянки и только тогда отдал себе отчет в происшедшем. Не было речи ни о какой контратаке гитлеровцев. Напротив, с наших позиций двинулась в атаку новая волна атакующих. Артиллерия немцев заградительным огнем пыталась не допустить ее соединения с залегшими цепями. Но ни заградительный огонь, ни огонь автоматического оружия не сумел остановить ее.

Ведя на ходу сильный ответный огонь, атакующие быстро продвигались вперед.

Майор Каменица от удивления потерял дар речи.

— Невероятно! — наконец воскликнул он. — Не понимаю, откуда так быстро подошли резервы, да еще какие резервы!..

— Что вы хотите этим сказать?

— Ты, может, сумеешь отличить одни почерк от другого по скрипу пера. А вот мое ухо может оценить боеспособность взвода или роты по силе огня. Не знаю точно, какие силы были брошены сейчас в бой, но твердо могу сказать, что сила их огня исключительно велика.

В этот момент зазвонил телефон. Майор бросился к аппарату, жаждущий как можно скорее получить новые сведения.

Из ответа майора я понял, что звонит командир полка и интересуется развертыванием атаки.

— Нет, господин полковник. Напротив, атака развертывается, и, если так будет продолжаться, мы наверняка выбьем гитлеровцев с их позиций. Но разрешите узнать, какая часть сейчас атакует? Мы? Как мы, господин полковник? Нас остановили, и мы окопались, как я уже имел честь докладывать вам. Сейчас атакуют другие, притом их хорошо поддерживают огнем. Вначале я думал, что это русские.

Окончив разговор, майор протянул трубку телефонисту.

— Чтоб мне провалиться на этом месте, если я что-либо понимаю! Полковник тоже как с луны свалился. Тогда откуда же взялись эти? Комедия!

Атака продолжала развиваться. Со своего места у входа в укрытие я видел продвигающихся короткими перебежками солдат. Пулеметчик рванулся откуда-то из-за укрытия и бросился в воронку от тяжелой мины в нескольких шагах от нас. В следующее мгновение позади пулеметчика растянулся второй номер с двумя коробками. Пулеметчик немедленно открыл огонь.

— Из какой вы части? — крикнул им майор Каменица.

— Отряд капитана Буруянэ! — ответил второй номер.

— Я тебя спрашиваю, из какой вы части?

— Из отряда капитана Буруянэ!

— Будь он хоть самого черта! В какой полк вы входите?

— Мы из отряда капитана Буруянэ.

Пулеметчик побежал вперед, и второй номер рванулся догонять его.

Должен сказать, что, кроме короткого периода обучения, который длился не более трех месяцев, у меня не было случая пополнить свои военные знания. Я был неумелым солдатом и так и не научился правильно наматывать обмотки или затягивать ремень так, чтобы на мундире не образовалось больше складок, чем положено. Никогда мне не удавалось, сколько бы я ни старался, так начистить винтовку, чтобы командир отделения остался доволен. Никогда я не мог сделать правильный поворот на ходу и всегда отставал от других при выполнении приемов обращения с оружием.

Другими словами, посредственный в индивидуальной подготовке, я был полным профаном в вопросах тактики, не говоря уже о стратегии. Поэтому, когда мне необходимо было получить от какого-нибудь офицера разъяснение по поводу той или иной операции, из-за незнания военных терминов я мало что понимал из полученных разъяснений.

Несмотря на свое невежество, я разделял удивление майора Каменицы и мог понять, что атака развивается очень красиво. Впрочем, и майор Каменица обратил на это мое внимание.

— Смотри, как хорошо идут! Как используют местность и сочетают движение с огнем… Будто на учениях, а не на поле боя. Ей-богу, если бы не форма, я бы подумал, что это русские. Только они такие большие мастера в этом деле.

Потом добавил радостным тоном, который, сам не знаю почему, показался мне фальшивым:

— Я же предсказывал, что тебе представится случай написать необыкновенный репортаж. И вот видишь, я не ошибся. Правда, тогда я думал совсем о другом.

В самом деле, действия отряда капитана Буруянэ послужили материалом для самого удачного репортажа из всех написанных мною за короткую карьеру военного корреспондента. Впрочем, я считаю должным уточнить, что мой вклад был довольно скромным, поскольку я только изложил на бумаге предоставленные в мое распоряжение материалы, добавив к ним лишь свои собственные впечатления.

Должен сказать, что уже к обеду благодаря умелому обходному маневру под самым носом противника отряд вынудил гитлеровцев оставить свои позиции и поспешно отступить. Этот успех дал возможность частям дивизии перевыполнить первоначально намеченные задачи и достигнуть тактических успехов, добиться которых предполагалось лишь в последующие дни.

Само собой разумеется, благодаря этим успехам отряд вызвал любопытство и интерес к себе.

Через несколько часов, когда я добрался до штаба дивизии, тоже готовившегося к переезду, все только и говорили об отряде.

Я никогда не проявлял каких-либо особых склонностей к профессии газетчика, а природа не наделила меня тем особым любопытством, без которого в лучшем случае можно стать лишь посредственным журналистом, и все же, прибыв в штаб дивизии, я был сразу заражен неотступным желанием узнать все, что связано с отрядом капитана Буруянэ. Только благодаря этому я сумел добиться от начальника 3-го оперативного отдела разрешения сопровождать офицера, который уезжал для установления связи со знаменитым капитаном Буруянэ.

Мы ехали по шоссе, забитому артиллерийскими орудиями, обозами, как всегда бывает, если фронт находится в движении.

По мере того как мы приближались к линии фронта, об отряде можно было услышать все больше.

— Старшина, из какой вы части?

— Из отряда капитана Буруянэ.

— Какой дивизии?

— Никакой. Пока мы просто так, сами по себе.

— А кто командир отряда?

— Господин капитан Буруянэ.

— Где его можно видеть?

— Впереди! Эге, силен наш капитан Буруянэ, не дает гитлеровцам опомниться.

Мы поехали дальше. Сколько раз мы останавливались и каждый раз получали одни и те же ответы. Самым важным мне показалось то, что этот загадочный капитан Буруянэ пользуется среди своих солдат редким авторитетом. Ему приписывали несравненную храбрость и исключительно высокие воинские способности.

Когда мы прибыли во фронтовую полосу, авангард отряда еще находился в контратаке с противником, который отчаянно, но безуспешно пытался организовать оборону. Отряд установил оперативное взаимодействие с соседними частями, с командованием артиллерии и частью советских войск справа.

В одном из сел в полосе фронта (бой шел на западной окраине села) мы отыскали штаб отряда, расположившийся в крайнем доме. Я говорю «штаб», потому что командир отряда капитан Буруянэ имел штаб, состоящий из капитана артиллерии и двух лейтенантов-пехотинцев.

В комнатушке, куда мы вошли, возле стола собрались капитан и один из лейтенантов. Самого капитана Буруянэ и другого лейтенанта здесь не было. Офицеры, исхудавшие, небритые, казались чем-то очень сильно расстроенными.

Офицер 3-го отдела лейтенант Бунеску, решив, что перед ним капитан Буруянэ, представился:

— Имею честь, господин капитан. Лейтенант Бунеску из третьего отдела. Вы господин капитан Буруянэ, не так ли?

Капитан посмотрел на него невеселыми глазами и не сразу ответил:

— Нет, я не капитан Буруянэ. А какое дело у вас к нему?

— Господин генерал поручил мне связаться с ним. Господин генерал приказывает капитану явиться в штаб дивизии. Он хочет познакомиться с ним и лично поздравить его.

Капитан опять ответил не сразу:

— К сожалению, господин капитан не может явиться к господину генералу.

Эти слова и тон, которым они были произнесены, вызвали недоумение лейтенанта Бунеску, и он продолжал:

— Не могу ли я узнать причину? Докладывая господину генералу, я должен сообщить и причину, почему господин капитан не может явиться к нему.

Капитан внимательно посмотрел на него, потом поднялся и скрылся за дверью со словами:

— Подожди немного!

Лейтенант из штаба капитана Буруянэ жестом пригласил Бунеску сесть. Тот поблагодарил, но остался стоять. Я ожидал у двери, и, сам не знаю почему, беспокойство и волнение охватили меня.

Через несколько мгновений капитан открыл дверь и с порога пригласил лейтенанта Бунеску войти. Когда дверь за ними закрылась, я сделал несколько шагов с мыслью представиться сидевшему за столом лейтенанту и, возможно, вытянуть что-нибудь из него. Но я не осмелился. Опершись локтями о стол и обхватив лицо руками, тот смотрел куда-то в пустоту и не замечал меня. В его взгляде можно было прочитать такую тоску, что заговорить с ним я не решился.

Минут через десять вернулся лейтенант Бунеску. У него тоже было удрученное, посерьезневшее лицо.

— Я доложу господину генералу! — почти шепотом сказал он капитану.

Двое офицеров пожали друг другу руки, затем Бунеску вышел. Я последовал за ним.

— Что случилось, господин лейтенант? — спросил я его уже в машине. — Почему капитан Буруянэ не едет с нами?

Лейтенант Бунеску посмотрел на меня, будто очнувшись от забытья.

— Я так взволнован, что забыл о тебе. Представь себе, капитан Буруянэ при смерти. Проживет максимум полчаса.

— Не может быть!

— Он ранен, тяжело ранен. Более глупой смерти и не придумаешь. Когда он переходил улицу, у него под ногами взорвалась мина. Ему оторвало обе ноги и разворотило живот. Надо же, такое невезение!

— Ужасно!.. А что с отрядом? Откуда он появился?

— Это самое интересное. После того как фронт в Молдавии был прорван, капитан из остатков разгромленных частей организовал отряд. Потом двинулся в направлении нового фронта и через две недели догнал нас.

— А как случилось, что в штабе дивизии не имели никакого представления об отряде? До самой линии фронта никто с ним не установил связь?

— Нет, установили. Штаб армии. Отряд передали шестой дивизии в качестве батальона. Благодаря чистой случайности отряд попал на участок тридцать пятого полка.

* * *

На другой день я возвращался на командный пункт полка, чтобы присутствовать на похоронах капитана Буруянэ. Капитан был похоронен с почестями, какие только были возможны в тех условиях. На похоронах присутствовали представители отряда. У многих на глазах блестели слезы.

Потом я вернулся в штаб дивизии. Отряд должен был влиться теперь уже в нашу дивизию, понесшую очень большие потери.

Последовали недели тяжелых боев, особенно при форсировании Муреша. Затем в конце октября после освобождения города Карей — последнего крупного населенного пункта в Трансильвании — наша дивизия вела тяжелые бои за освобождение Венгрии.

Дни, недели, месяцы наша дивизия вместе с советскими войсками шла с боями через Венгрию, Словакию, Моравию. Безоговорочная капитуляция гитлеровской армии застала нас всего лишь в восьмидесяти километрах от Праги.

За весь этот период невиданного героизма и тяжелых боев, в которых части нашей дивизии покрыли себя славой и неоднократно были отмечены советским командованием, я имел немало случаев убедиться, что память о капитане Буруянэ живет в сердцах тех, кто входил в его отряд. Более того, о нем мне говорили и те, кто не знал его, и говорили с тем же энтузиазмом и той же теплотой. Среди бойцов на передовой капитан Буруянэ стал легендарной фигурой.

* * *

С тех пор прошло много лет… После капитуляции гитлеровской Германии мы вернулись домой: одни к их прежним занятиям, другие — чтобы найти себе место в новой жизни, которая теперь установилась на новой основе.

Воспоминания о днях и ночах войны и сейчас живы в моей памяти, но время мало-помалу стирает их.

Но однажды случилось то, что оживило мои воспоминания, в частности связанные с капитаном Буруянэ.

Я получил вот это письмо.

«Уважаемый товарищ, уверен, что ни мое имя, ни моя профессия ничего вам не скажут, хотя много лет назад мы с вами познакомились и в течение получаса я имел случай вести с вами, по крайней мере о том, что касается меня, приятную беседу. Поэтому я позволю себе напомнить об обстоятельствах, при которых мы с вами познакомились.

Вспомните тот пасмурный дождливый день, когда после похорон капитана Буруянэ мы вернулись на командный пункт отряда, который существовал в течение суток. Путь с кладбища до КП мы проделали вместе с вами вдвоем. Мы шли, с трудом вытаскивая ноги из грязи, под косым и необыкновенно холодным для того сезона дождем. Но вы, будучи заняты совсем другим, возможно, и не обратили внимания, каким гнетущим и печальным был тот дождливый день. С присущим газетчику усердием вы все спрашивали и спрашивали меня о капитане Буруянэ и его отряде. Я честно отвечал на все ваши вопросы. И в какой-то момент вы воскликнули:

— Что же за человек был капитан Буруянэ и как он сумел завоевать всеобщее признание и любовь?

Тогда я вам ответил:

— Это был замечательный человек, настоящий патриот!

Да, действительно, это был замечательный человек. И все, что я вам тогда говорил о нем, было правдой, и я хотел, чтобы и вы убедились в этом. Об одном только, причем о самом главном, я тогда умолчал. А именно: кем же на самом деле был капитан Буруянэ?

Теперь, я думаю, вы догадались, почему я вам пишу. Да, я пишу, чтобы открыть вам то, что скрыл тогда. Я уверен, что в одной из ваших будущих повестей вы используете материал, который я вместе с настоящим письмом передаю в ваше распоряжение.

Скоро исполнится четырнадцать лет со дня смерти капитана Буруянэ… За этот период много замечательных событий произошло в нашей стране, которая перестраивается до основания заново. Выросло новое поколение. Думаю, этому поколению нужно напомнить, что сегодняшней счастливой жизнью оно обязано тем, кто сражался на фронте для того, чтобы смыть позорное пятно участия Румынии в грабительской и захватнической войне против Советского Союза.

И я думаю также, что для того же молодого поколения правда о капитане Буруянэ будет только полезной.

С искренним товарищеским приветом

Петре Катанэ, учитель».

Прежде чем открыть тетрадь, присланную вместе с письмом, я попытался вспомнить его автора. Вспомнил я без всякого труда, будто все происходило накануне.

Учитель Петре Катанэ был одним из тех, кто составлял штаб отряда капитана Буруянэ. Я познакомился с ним только на второй день и сразу же заметил, что к его мнению прислушиваются другие офицеры штаба. В штабе был офицер старше его по званию — капитан артиллерии, — но настоящим заместителем командира отряда был лейтенант Катанэ.

Я хорошо помню его. Маленького роста, плотный, смуглый, но при этом со светлыми вьющимися волосами, с круглым лицом и живыми глазами, лейтенант Катанэ с самого начала внушал доверие. Доверие возрастало, когда он начинал говорить. Голос у него был теплый, красивого тембра, музыкальный. Слова он произносил с исключительной четкостью. И что меня удивило тогда — не теперь, когда я знаю его профессию, — так это стремление выражать свои мысли так, чтобы они были понятны всем.

Четырнадцать лет! Чего только не произошло за это время! Лейтенант Катанэ теперь был учителем в одном из сел на берегу Дуная.

…Охваченный любопытством узнать подробности о бывшем капитане Буруянэ, я открыл тетрадь…

* * *

Признание учителя Петре Катанэ о капитане Буруянэ.

Хотя я обещал рассказать о капитане Буруянэ, сначала я расскажу о себе, чтобы вам было понятнее изложенное ниже.

В 1941 году, когда началась война, я был призван в армию и направлен в инженерно-строительный полк. Был я тогда в звании капрала.

Когда полк был отправлен на фронт, я благодаря чистой случайности остался на месте. Через несколько месяцев вследствие тяжелых потерь, которые несла армия, особенно в боях под Одессой, когда стала ощущаться потребность в новых офицерских кадрах для замены вышедших из строя, на скорую руку были организованы военные училища, откуда через несколько месяцев выходили выпускники в звании старшины, которых тут же отправляли на фронт. Кадры для этих школ набирали из курсантов, служивших в различных частях.

Не прошло и шести месяцев, как я был выпущен из школы в звании старшины, а еще через два месяца мне присвоили звание младшего лейтенанта. И на этот раз уже не благодаря случайности, а в результате ходатайства дальнего родственника. Вместо фронта мне удалось осесть в тыловой части, занимавшейся снабжением армии.

Таким образом, с 1941 по 1944 год, когда фронт временно стабилизировался на линии Яссы, Кишинев, я все время оставался вдали от него и узнавал о ходе военных действий в основном только из неофициальных сообщений, то есть из сообщений радиостанций союзников.

И вот, когда любому разумному человеку стало ясно, что наша слабая линия обороны не выдержит напора Советской Армии, если развернется наступление, я получил приказ отправиться на фронт. Все мои попытки уклониться от этого оказались безуспешными (должен сказать, что тем временем меня произвели в лейтенанты).

Я явился в часть, куда был направлен. Она занимала укрепленные позиции по берегу реки Молдовы. Меня назначили командиром взвода, занимавшего участок, расположенный ближе всех к позициям русских.

От командира полка, которому я должен был представиться в день прибытия, я узнал, что офицера, которого мне предстояло заменить, казнили за то, что он, получив приказ организовать местную ночную атаку, пожалел людей и лишь симулировал атаку. Каким-то путем об этом узнали, и мой предшественник был расстрелян. Не знаю, известно ли вам, что Антонеску, напуганный низким моральным духом солдат на фронте и особенно участившимися случаями неповиновения, специальным приказом разрешил командирам дивизий применять смертную казнь.

Конечно, вы понимаете, что подобная весть могла только напугать меня. Я боялся, что из-за своей полной некомпетентности я очень легко могу совершить ошибку, которая подведет меня под пули карательного взвода. Несмотря на мое лейтенантское звание, я был большим невеждой, чем сержант, например, долгое время пробывший на фронте. Поэтому я с тяжелым сердцем в ту же ночь отправился на позиции взвода, которым мне предстояло командовать.

Позицию взвода, расположение огневых точек мне показывал сержант Нягу Буруянэ, замыкающий взвода. После казни бывшего командира взвода он в течение двух суток был фактически командиром взвода. Он же представил мне людей.

Мы с Нягу Буруянэ односельчане, и наша встреча была радостной. Раньше мы с ним дружили, и, хотя с тех пор, как мы не виделись, прошло много лет, наша дружба сохранилась.

Мы с ним ровесники, но какими разными мы были! Он высокий, сильный, мог подковы гнуть руками; я низкого роста и никогда не отличался крепким телосложением. Он дерзкий, решительный, практичный; я мечтательный, склонный больше к рассуждениям. Он веселый, общительный, обладающий даром легко подчинять людей своей воле; я замкнутый, меланхоличный, слабовольный, принимающий близко к сердцу отрицательные стороны жизни, очень неуверенный в своих собственных силах.

Будучи столь разными, мы тем не менее были хорошими друзьями. Но в этой дружбе я всегда подчинялся его воле — и когда мы были детьми, и позже, пока жизнь не разлучила нас.

Должен сказать, что наше село до самого последнего времени считалось одним из самых бедных. Земли было мало, ее часто затопляло, и она не могла прокормить нас. Но если нам не хватало кукурузной муки, то холода, голода и туберкулеза было в избытке.

Из-за бедности наше село больше, чем другие, ежегодно поставляло в Брэилу мальчиков на побегушках в лавках, учеников по различным ремеслам. Обычно осенью пешком или в кэруцах жители нашего села отправлялись в город с подростками, которым предстояло работать у хозяев.

То же произошло и со мной. Как-то осенью отец взял меня за руку и повел в Брэилу, чтобы отдать там в услужение. И если из магазина мануфактуры господина Брэтуку я попал в ученики нормальной школы, то это благодаря дяде со стороны матери, который добился, чтобы меня допустили к вступительным экзаменам. Что касается моего друга Нягу Буруянэ, то он еще несколько лет оставался в селе. Отец не хотел оставаться один, а других детей у него не было; а после того как старик утонул во время разлива Дуная, Нягу стал главой семьи. Это случилось, когда ему было четырнадцать лет.

Мы виделись только во время каникул. И если в первые годы помимо домашних дел у него оставалось время и для игр, то потом, когда он остался единственным кормильцем в семье, его детство закончилось.

Когда я приехал на каникулы, то не узнал его: он показался мне настоящим мужчиной. И это не только потому, что в четырнадцать лет он был самым высоким и сильным среди своих одногодков. Он был мужчиной по всему своему поведению. Сам того не осознавая, он приобрел манеру разговаривать как взрослые. Говорил он с важностью, растягивая некоторые слова, как говорило большинство людей в нашем селе. Он как-то особенно, по-взрослому, сдвигал шляпу на затылок, поддергивал штаны. Кляч он погонял, держа вожжи в левой руке, поставив ее локтем на колено, в то время как в правой держал кнут, время от времени стегая им по спинам лошадей.

— Эй, милые, пошли!

И даже это обычное понукание Нягу произносил с интонацией, присущей взрослым.

Но что поразило меня больше всего, когда я вернулся в село в первый раз, так это то, что взрослые, разумные люди считали его ровней себе и разговаривали с ним так, будто самого младшего из них, например, не отделяло от него по меньшей мере лет восемь.

Я видел, как он в корчме пил наравне со взрослыми, а часто в воскресенье после полудня можно было увидеть, как он неторопливо беседует перед домом с кем-нибудь из соседей. Я усаживался рядом, и мне волей-неволей приходилось слушать их разговоры то о работах в поле, то о резке камыша в пойме.

И не один раз я слышал, как он важным тоном высказывал поистине мудрые советы, которые с вниманием выслушивались другими.

Спустя четыре года, когда его мать умерла от горячки, Нягу продал все жалкое имущество и покинул село. Приехав следующий раз на каникулы, я уже не застал Нягу. Куда он исчез, мне узнать не удалось, и в конечном счете я забыл о нем.

Что стало с ним после отъезда из села, я узнал только на фронте — в первую же ночь.

Сначала Буруянэ остановился в Брэиле и начал искать работу. То, что он нашел, не нравилось ему. Он уехал в Галац. Некоторое время работал в новом доке на погрузке лесоматериалов. Потом пристроился к механику одного из буксиров, греку по национальности, который научил его своему ремеслу. Но работы по специальности Нягу не нашел и от нужды нанялся грузчиком на баржу. В двадцать лет он совершил на барже первое заграничное путешествие — в Будапешт. Потом его призвали в армию, и он два года служил в пехоте. После службы вернулся в Галац. Работал снова грузчиком на барже, потом в Брэиле помощником механика буксира, принадлежавшего греку по имени Портолас. Война застала его механиком на одном из буксиров этого грека, и до 1944 года Нягу совершал рейсы по Дунаю от Вены до Братиславы.

Потом между моряками торговых судов и судовладельцами возник конфликт, и хозяин уволил Нягу как одного из тех, кто решительно отстаивал требования моряков. Он едва не угодил в тюрьму. Пока искал работу, получил повестку о призыве.

Через две недели после прибытия в часть его отправили на фронт. Это случилось за неделю до того, как прибыл на фронт и я.

Все это я узнал, как уже сказал, в первую же ночь после моего прибытия из разговора с Нягу, который произошел в укрытии командира взвода. Излишне говорить, как мы обрадовались встрече. Годы сильно, до неузнаваемости, изменили его, особенно внутренне. Передо мной был человек, ничем не походивший на того четырнадцатилетнего парня, беседовавшего со взрослыми о мелких, но таких сложных хозяйственных делах. Он прошел суровую школу жизни, приобрел опыт, во многих отношениях превзошел меня. Ведь я все эти годы не покидал села, в котором учительствовал, и только несколько раз побывал в столице уезда.

Говорил он свободно, богатым языком, часто пересыпая свою речь шутками, причем произносил он их с самым серьезным видом.

И только в последующие дни я понял, как сильно изменился мой друг детства. Во-первых, я убедился, что он превосходит меня в военных знаниях, хотя имеет всего лишь звание сержанта. Карту он умел читать так же хорошо, как и я, но кроме того удивительно хорошо чувствовал местность, абсолютно точно определял расстояние и знал, на что способен каждый солдат его взвода. Он удивлял меня замечательной способностью подчинять других своей воле не принуждением и не заискиванием, а просто завоевывая их любовь.

И, признав его превосходство, я перестал бояться, что меня из-за моего неумения постигнет судьба предшественника. Я был уверен, что Буруянэ сумеет вызволить меня из любого переплета. Так и получилось. В дальнейшем Нягу не один раз выручал меня из тяжелых положений. Правда, он тут же впутывал меня в другие, и, если бы мне меньше везло, я наверняка попал бы под суд военно-полевого трибунала.

Но больше всего меня поразила метаморфоза, происшедшая с Нягу с точки зрения интеллектуального развития. Не знаю, можно ли было назвать его самоучкой в полном смысле этого слова, тем более что мне самому не очень ясно, что оно означает.

В оценке политических событий, например, Нягу проявлял удивительную проницательность. И должен признаться, он неоднократно помогал мне разумом осознать то, что я оценивал, если можно так сказать, только чувствами. Удивлял он меня и своими познаниями в военной области. От него я узнал, в чем заключался провал немецкой стратегии в битве под Москвой, как стал возможен разгром гитлеровской армии в излучине Дона, под Орлом и Курском. Прежде чем советские войска развернули наступление в районе Яссы, Кишинев, сержант Нягу Буруянэ предвидел катастрофу армии Гитлера и Антонеску. Если бы он посвятил себя военной карьере, думаю, он стал бы выдающимся полководцем.

На нашем участке, впрочем, как и на всем фронте, было тихо, особенно днем. В траншеях и окопах солдаты страдали от жары, а еще больше — от жажды. Лето выдалось необыкновенно знойным. Когда опускался вечер и над землей начинала стлаться легкая прохлада, линия фронта оживала. Прибывали артельщики с едой и водой, люди могли собраться, чтобы поболтать. На посту оставались только дежурные возле пулеметов. И все же ни одна ночь не проходила без того, чтобы на том или другом участке не вспыхнула перестрелка. Иногда и артиллеристы, будто спросонок, начинали засыпать окопы снарядами. Но огонь длился недолго, всего лишь несколько минут, а потом над всем фронтом снова устанавливалась тишина.

Ночь мы использовали для укрепления позиций, главным образом траншей второй линии обороны. Оборудовали пулеметные гнезда. Позже, когда русские перешли в наступление, эти гнезда и блиндажи рушились, как карточные домики.

В моем укрытии мы много ночей беседовали с Нягу. Снаружи, под высоким звездным небом, было намного прохладнее и приятнее, но я предпочитал оставаться в укрытии: меньше вероятности, что чьи-то уши услышат «поджигательские» мнения, высказываемые Нягу.

До сих пор я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь говорил так, как Нягу. Слушая его, я думал, что даже думать так опасно, а тем более высказывать подобные революционные мысли.

Поэтому часто я, хотя и знал, что никто не может нас услышать, предупреждал его:

— Ну потише, придержи язык, Нягу!

— Почему? — упорствовал Нягу. — Разве я не прав?

— Может, и прав! — уклончиво отвечал я, в душе признавая его правоту.

— Ты слушай, что я тебе говорю. Ты учитель, вышел из их среды, живешь с ними, но, несмотря на это, ты совсем, я тебе скажу, не знаешь их. Как ты не можешь понять?! Эти люди, если бы они не боялись, что их поймают, в первую же ночь перешли бы к русским со всем своим оружием!

— Может быть. Откуда мне знать?..

— Что тебе еще нужно знать? Они только из страха не сдаются целыми отделениями, взводами, ротами, хотя многие зашевелились. Те, что наверху, пытаются скрыть это, но они напрасно стараются. Для подобных вестей еще не придуманы преграды. А почему, ты думаешь, дисциплина стала такой свирепой, что и сам не знаешь, за что можешь попасть под пули карательной команды? А знаешь, почему все больше людей переходит к русским? Они понимают, что скоро все развалится. После этого война закончится, и они вернутся домой.

— Я одного не понимаю. Возможность вернуться домой практически означает, что всякое сопротивление нашей армии прекратится. Наша армия будет лишена возможности сражаться, другими словами, это означает ее разгром. Следовательно, увеличится число раненых, убитых. Кто гарантирует, что люди переживут эту схватку?

— Именно этого я и хочу: чтобы ты понял. Подумай сам. Большинство солдат находится на фронте с начала войны. Все сыты войной и чувствуют, что это конец. Поэтому они предпочитают альтернативу: или я погибну и домой не вернусь, или выживу и в этом случае вернусь домой.

— Значит, ты уверен, что русские пройдут…

Нягу посмотрел на меня почти с сочувствием:

— Как сквозь масло… Не успеешь глазом моргнуть, как они будут на Дунае. Слава богу, это будет конец!.. Меня, все же возмущает, что столько людей погибнет абсолютно бесполезно.

— Что же, по-твоему, следует делать?

— Как что делать? В первую очередь сбросить этого пса Антонеску. Его и всю ту банду, что правит страной. Порвать с немцами и повернуть оружие против них. Вот что, я думаю, надо сделать, Видишь, там, справа, немцы.

Скажи только ребятам твоего взвода: «Давайте устроим отходную этим свиньям гитлеровцам, из-за которых русские степи покрыты костями наших братьев!» Увидишь, как они бросятся. Они так жаждут расквитаться, что забудут об усталости, обо всем.

Часто за беседой нас заставал рассвет. Нягу говорил страстно, его глаза сверкали гневом и ненавистью. Он смертельно ненавидел гитлеровцев, Антонеску и тех, кто их поддерживал.

Как-то ночью меня вызвали на КП роты. Капитан был чем-то расстроен. Он сказал, что дивизия во что бы то ни стало требует «языка» и что я должен послать несколько человек с задачей доставить пленного.

Я вернулся к своим сильно огорченный. Позвал Нягу, чтобы посоветоваться, кого послать. Надо было найти самых надежных людей.

Узнав, о чем идет речь, Нягу начал ругаться:

— Чтоб они провалились ко всем чертям! Ведь это означает послать людей на верную смерть. Послушай, Петре! Не будем никого посылать.

— Нет, пошлем. Ты забыл, что бывшего командира взвода казнили? Я не хочу, чтобы меня постигла та же участь!

Нягу посмотрел на меня долгим взглядом, потом пробормотал себе под нос:

— Хорошо, пошлем.

Я назначил патруль из четырех человек. Прежде чем они ушли, я высказал им кучу рекомендаций, которые, правда, были бесполезны, потому что каждый из них участвовал не в одной вылазке и без меня знал, как поступать. Должен сказать, я был очень, до смешного, взволнован, но Нягу, напротив, был спокоен. Спокойны были и те, кто должен был идти в разведку и кого — по крайней мере кого-то из них, я был уверен в этом — мы больше не увидим.

Когда люди ушли, я вернулся в укрытие. Вслед за мной туда же пришел и Нягу. Он начал мне что-то говорить, но у меня не было желания слушать его. Я снова вышел наружу и уселся на насыпь одного из ходов сообщения. Нягу вышел и сел рядом. Стояла глубокая тишина. Передо мной, за ничейной землей, лежали позиции русских. Там стояла ничем не нарушаемая тишина…

— Думаешь, удастся им? — спросил я Нягу.

— Откуда мне знать? — равнодушным тоном ответил он.

И тут раздались выстрелы. Сначала послышалась пулеметная очередь, за ней последовали другие выстрелы.

— Наверное, наших обнаружили! — предположил Нягу.

Но по его тону я понял, что меня обманули и что я напрасно беспокоился за судьбу ушедших в разведку.

Я ничего не ответил и стал ждать их возвращения. Они вернулись быстрее, чем я ожидал.

Капрал, старший патруля, явился ко мне.

— Ну, что вы сделали? — спросил я, притворившись, что ни о чем не догадываюсь.

— Господин младший лейтенант, мы ничего не сделали. Русские нас учуяли и открыли огонь. Мы тоже открыли огонь и потом отошли.

— Никого не ранило?

— Нет!

— Хорошо. Можешь идти!

Я сообщил по телефону в роту, что вылазка окончилась неудачей, и затем набросился на Нягу:

— Видно, ты хочешь, чтобы и меня расстреляли!

— Хм, за что тебя должны расстрелять? Ты приказ отдал? Отдал. Люди ушли? Ушли. Конечно, они не дураки, чтобы искать бог весть что, но это другой разговор, Ты ни в чем не виноват. Не так ли?

И поскольку я ничего не ответил, он продолжал:

— А ты что думал? Думал, что я дам им пропасть ни за что ни про что? Пошли ты к черту тех, из дивизии. Слышал, им нужен «язык»!.. Им нужен «язык», чтобы убедиться, что русские готовят наступление! Да упаси нас боже, когда они будут готовы! Уж начинали бы скорей!

— По-видимому, тебе надоела жизнь и ты скорее хочешь покончить с ней, — с иронией сказал я.

— Оставь это, Петре. Не умрем мы. Русские не на нашем участке сконцентрируют свои главные усилия. Так что у нас больше шансов остаться в живых. Впрочем, поверь, мне бы очень хотелось пожить после того, как кончится война. Другим будет мир. Как бы то ни было, придется и нам немного пустить крови нашим буржуям. Илиуце, лучший пулеметчик нашей роты, говорит: надо, чтобы было и по-нашему, а не только по-ихнему.

— Э, Нягу, мне кажется, ты коммунист!

— Почему ты думаешь, что я коммунист?

— Говоришь ты как большевики.

— Я не в партии. Но было бы хорошо, если бы был. Я знал одного. Это мой мастер. Если бы все люди были такими, как он, на этом свете все бы шло иначе. От него я научился и ремеслу. А какой мастер! Только он умел ремонтировать те катера, что были у Портоласа. Этот мой мастер, как я тебе уже сказал, был коммунистом. Вначале я даже не подозревал этого, так как он сторонился меня. Потом мало-помалу открыл свою душу. Начал говорить мне о рабочем классе, о буржуазии, о капитализме, о задачах рабочего класса, о Марксе, Энгельсе, Ленине и о первом государстве рабочих и крестьян. Почти все, о чем он говорил тогда, я слышал впервые. Позже, когда вспыхнула война и первоначальные успехи гитлеровцев многим вскружили голову, он мне доказал, что в конце концов Гитлер проиграет войну. И я вижу, что он не ошибся ни на йоту.

— И он не предлагал тебе присоединиться к ним? — спросил я.

— Нет, не предлагал. И я знаю почему. Я же такой человек, что, пока не буду убежден в чем-либо, ничего не сделаю. Как тебе объяснить получше? Все, что он мне говорил, было новым, красивым, доходило до самого сердца, вселяло надежду. А ты сам знаешь, что у нас в семье из рода в род все жили в нищете. И видишь ли, по коммунистическому учению все связано одно с другим, нанизано, как бусинки на нитку. Или принимай все, или ничего. Случилось так, что его схватили раньше, чем он просветил меня по всем вопросам. Но пока его не схватили, я два раза все же помог ему. Что стало с ним потом, не знаю. Может, его расстреляли, потому что он пустил ко дну несколько груженных зерном барж.

— Как это «пустил ко дну»? — удивился я. Мне трудно было представить себе, как это можно — потопить несколько барж, и чтобы об этом не узнали.

— Э, не легкое это дело, но и не такое уж трудное. Самое главное — незаметно прикрепить к корме баржи магнитную мину, а потом баржа сама взлетает в воздух.

Ящик с минами я пронес ему на баржу. Мины-то были как игрушки — чуть побольше затвора винтовки. Ящик он прятал на буксире под кучей старых тросов.

Когда его арестовали, я первым делом бросил в Дунай тот самый ящичек. И правильно сделал, потому что через час полицейские, обыскивавшие буксир, заглянули и под ту кучу. Я очень обязан моему мастеру-коммунисту. Благодаря ему многие вещи стал понимать иначе, чем их представляли попадавшие в руки книги и газеты.

…А время шло. Наступил знойный август. Небо было высоким и голубым, таким голубым, каким мне ни разу не приходилось его видеть. Ни у нас, ни у русских не было видно ни души, будто мы очутились в краях, где единственной формой жизни была обожженная летней жарой растительность.

Дни были тяжелые. В окопах солдаты собирались по одному, по двое и вели бесконечные разговоры. Когда надоедала бесконечная болтовня, солдаты затихали, замыкались в себе и думали о своем, пока сон не сваливал их. Сломленные зноем, они засыпали и во сне видели свои дома, жен, детей.

В моем укрытии время тоже тянулось медленно. Мы с Нягу разговаривали, пока не начинали болеть скулы, и тогда каждый погружался в свои думы, чувствуя отчуждение друг к другу.

В конце концов мы продолжили прерванный разговор.

— Скорее бы темнело, чтобы можно было выйти из этой могилы! — взорвался Нягу.

Я взглянул на часы. До сумерек осталось еще несколько часов. В августе день долгий, солнце не собирается закатываться, будто не может налюбоваться богатыми плодами земли.

— Может, поспим немного?

— Я уже отупел от сна и скуки. Уж скорее бы начинали эти русские!

Нягу, как и солдат моего взвода, не беспокоила перспектива наступления русских. Меня же, напротив, она беспокоила. Это состояние передалось мне от моих начальников. Они переживали больше всего. И чем ближе становился фронт, тем больше они беспокоились.

Все чаще звонил телефон.

— Что нового у тебя на участке, Катанэ?

— Тишина, господин капитан!

— Тишина? М-да…

Теперь довольно часто ночью позиции взвода посещали командир роты или майор.

— Ну как у тебя, Катанэ?

— Тихо, господин майор.

— Тихо? Проклятая тишина!..

Я провожал майора до самых передовых позиций. Он прислушивался. Слушал и я. Да, кругом стояла тишина, и только стрекот сверчков нарушал ее. Странные насекомые эти сверчки! Они, веселые и безразличные ко всему, стрекотали до самого утра. Если, бог весть по какой причине, фронт оживал, они все равно продолжали стрекотать. Бедные сверчки привыкли и к канонаде, и к лаю пулеметов. По другую сторону, на позициях русских, тоже стояла тишина, но совсем иная, кажущаяся. Будто нас и их разделяла стеклянная стена, не позволяющая нам услышать, что творится у них. А там что-то происходило.

— Дорогой Катанэ, нам обязательно нужно достать «языка». Обязательно! — Это произносилось умоляющим тоном.

— Господин майор, попытаемся еще раз. Знаете, сколько раз мы ни посылали, русские их обнаруживают. Если разрешите высказать мне свое мнение, то вот оно: я думаю, надо попробовать в другом месте. Здесь, на моем участке, они страшно бдительны, господин майор.

— Другие тоже попытаются. Но попытайся и ты еще раз. Скажи людям, что господин генерал даст месячный отпуск тому, кто доставит «языка». Понимаешь? Дивизии непременно нужен «язык». Послушай сам! Они что-то затевают…

— У меня тоже такое впечатление, господин майор.

Все до последнего солдата понимали, что русские готовятся. Было тихо. Но за этой тишиной что-то творилось, и до нас будто долетал гул далекого моря.

После ухода майора я с полной серьезностью высылал патруль, чтобы они привели «языка». С такой же серьезностью люди готовились к выходу. Это было нечто вроде игры, в которой, думали они, я ничего не понимаю.

Так проходили дни…

Не знаю, имелись ли у немецкого командования и Антонеску сведения о дате начала наступления советских войск. Я склоняюсь к тому, что мы на передовой раньше и точнее, чем они, узнали об этом.

— Э, братцы, не сегодня-завтра начнется «свадьба»!

— Точно, начнется, чего уж там!

В тоне, которым произносились эти слова, слышались и страх, и радость.

Мне захотелось узнать, что думает обо всем этом Нягу.

— Как ты считаешь, наступление русских неизбежно? — спросил я.

— Ты сомневаешься? Начнут завтра. Могу спорить на что угодно.

— Тебе не кажется, что люди и боятся, и одновременно радуются?

— Это вполне понятно!

Я взглянул на него с удивлением. То, что люди боятся, казалось мне нормальным, но непонятно было, чему они радуются.

— Ты пойми, человече, четыре года подряд эти люди рискуют жизнью. Четыре года! За это время даже слабые умом поняли, что это не их война, что они не что иное, как пушечное мясо, бросаемое в огонь во имя чуждых интересов — во имя интересов тех, кто веками притеснял их.

Подумай, кто составляет большую часть этой несчастной армии. Крестьянство, притом самое бедное, самое нищее. Ведь у кого есть сильные покровители, много земли, те хорошо устроились. Они посеяли свеклу, сою или не знаю что еще там, чтобы их освободили от мобилизации и от войны.

Можешь ли ты назвать в Европе крестьянство, столь же притесняемое, столь же бесправное, обираемое боярином и арендатором, обрабатывающее землю деревянной сохой, задавленное налогами, избиваемое и истязаемое палачами сел — жандармами? Я лично не могу. И вот это крестьянство, голодное, измученное чахоткой, малярией и другими болезнями, плохо вооруженное и снабжаемое, погнали, как скот, на войну. Этим самым один раболепствующий преступник подписал смертный приговор своему собственному народу ради удовлетворения прихотей другого, более крупного, и к тому же умалишенного, преступника. Он, надеясь обмануть тех, кого послал на смерть, назвал войну против русских крестовым походом. У нас можно найти много недостатков, но одного нет — глупости! Народ быстро понял, о каком именно крестовом походе идет речь. И если бы не работали с такой точностью полицейские роты, военно-полевые суды, если бы не проводились казни без суда и следствия, не говоря уже о наших грубых «союзниках», то наша армия давно бы повернула оружие против тех, кто посылает ее на смерть.

Да, людям страшно, но они и рады. Знаешь, почему они радуются? Потому что сейчас они знают о конце войны больше, чем генеральный штаб. Они знают, что скоро придет начало конца и что им тогда будет лучше. Правда, им и боязно. Они боятся смерти. Теперь, когда приходит конец их страданиям, они хотели бы оказаться в числе тех, кто останется в живых.

Нягу вытер лоб платком. Он всегда возбуждался, когда говорил.

— Да, если бы майор слышал тебя, не миновать бы тебе трибунала!

— Черт с ним! Все равно они не успели бы меня расстрелять.

И действительно, не успели бы, потому что на рассвете следующего дня русские начали наступление. Оно началось правее, намного правее нас — в направлении Ясс. Несколько часов подряд там все кипело. Настоящий поток огня и железа обрушился на немецкие и румынские позиции на том участке.

Что случилось там, мы не знали. Говорили, что русские прорвали фронт и через прорыв на юг устремились бесконечные колонны танков.

Потом канонада обрушилась и на нас. Многие из моих людей были убиты. Когда мы покидали свои позиции, нас оставалось меньше половины взвода.

Так в полнейшей панике и замешательстве началось отступление наших армий с фронта в Молдавии. Войска двигались по всем дорогам. Немецкие танки шли на полной скорости, и горе машинам и повозкам, попадавшимся на их пути! Разбитые и искореженные, они отлетали в сторону. Проходили и румынские танки, но их было мало. Стволы орудий были облеплены солдатами.

На шоссе творилось что-то невообразимое. Двигались танки, грузовики, артиллерийские орудия, повозки. Танки ревели, оглушали лязгом гусениц, водители грузовиков яростно сигналили, возницы повозок орали, каждый старался обогнать другого, колеса сцеплялись, и движение приостанавливалось. По обе стороны шоссе шла пехота, а далее, прямо по полям, подгоняя лошадей, гнали кавалеристы шли пулеметные роты на легких повозках. То и дело машины с офицерами штаба хриплыми сигналами требовали, чтобы им освободили путь. Но никто не обращал на них внимания. В конечном счете находившиеся в этих машинах вынуждены были смиряться и ждать, пока неразбериха на шоссе не сменится хоть каким-нибудь порядком. Неподвижные, словно статуи, с покрасневшими глазами, небритые, штабные офицеры отупело смотрели прямо вперед, будто не замечая, что творится вокруг них.

Нягу, я и остатки взвода поспешно шагали вдоль шоссе. Нас догоняли то кавалеристы, то артиллерийские или минометные упряжки, гнавшие прямо по полю. Мы оторвались от своей роты и от других рот нашего полка. Впрочем, царил такой хаос, что редко можно было увидеть маршировавшие в каком-то порядке группы численностью больше взвода.

Так мы шли до вечера. Солнце клонилось к закату, когда мы достигли развилки. Отсюда шоссе поворачивало влево, а вправо вела разбитая проселочная дорога.

Там, на этом перекрестке, двое штабных офицеров хмуро смотрели из машины на текущий по шоссе поток. Младший лейтенант и старшина охрипшими голосами кричали по очереди:

— Части четвертой армии — направо! Слышали? Части четвертой армии — направо!

Из-за этого приказа на шоссе опять образовался затор. Те, кто не расслышал команду и проехал дальше, возвращались теперь и поворачивали вправо, а другие, уже ушедшие вправо, пытались пробиться назад, на шоссе.

Дорога, по которой двинулся я со своим взводом и по которой должны были отступать части 6-й армии, поднималась к дальнему лесу.

Было сыро и грязно. По-видимому, несколько дней шел дождь, дорога становилась все грязнее. Она была разбита гусеницами прошедших ранее танков и колесами тяжелых артиллерийских орудий. Колонна ползла, как улитка. Если застревала какая-нибудь машина, все бросались вытаскивать ее, иначе нельзя было проехать. Возницы, шоферы, артиллеристы, покрытые грязью, вспотевшие, с искаженными лицами, кричали, ссорились, проклинали все на свете.

Когда наконец и мы добрались до леса, почти стемнело. Лес был битком набит повозками, машинами, орудиями всех калибров. Настоящее столпотворение. Мы прошли мимо группы старших офицеров, среди которых было несколько генералов. Офицеры курили.

Высокого роста офицер подошел к группе генералов.

— Имею честь представиться: майор Полизу. Господин генерал, какой будет приказ? Идти дальше или на ночь остановиться в этом лесу?

— Из какой ты части, господин майор? — набросился на него генерал. — И где твой командир полка?

— Не знаю! Мой батальон оставил позиции последним. Какие будут указания, господин генерал?

— Никаких указаний! — резко ответил ему генерал. — Мы сами ждем приказа. Где твои люди?

— Они здесь.

Метрах в тридцати стояли в ожидании солдаты — все, что осталось от батальона майора.

— Пока располагайся здесь, в лесу. Может, получим какой-нибудь приказ.

Я услышал, как майор, проходя мимо меня к ожидавшим его людям, пробормотал:

— Совсем голову потеряли, черт их побери!

Где-то неподалеку вспыхнули костры.

Генерал, только что разговаривавший с майором, набросился теперь на кого-то из приближенных:

— Скажи этому ослу, чтобы потушил костер! Если противник обнаружит огонь, от нас мокрое место останется.

Офицер сделал несколько шагов в сторону костра и крикнул:

— Эй ты там, погаси костер, а то заметят с самолетов!

Приказ стали передавать дальше от человека к человеку, а поскольку костры уже вспыхнули повсюду, несколько минут только и слышалось:

— Погасите костер, а то нас обнаружат! Приказ генерала… Погасить огонь!

Один за другим костры погасли. С той стороны, откуда пришли и мы, продолжали подходить войска. Сотни и тысячи людей, десятки и сотни машин, повозок, орудий. Многие, добравшись до леса, начинали искать себе место для привала до утра. Некоторые, кто еще мог двигаться дальше, пытались пробиться вперед. Это, однако, было нелегким делом. В лесу, где прошел сильный дождь, дорога сделалась непроходимой. Я видел, как танки могли пройти, лишь съехав с разбитого шоссе.

Бегство продолжалось, но лес по-прежнему был забит людьми, машинами и повозками. Из полевых кухонь еду раздавали всем, кто подходил.

Время от времени кто-нибудь из поваров для очистки совести кричал:

— Эй, кто из пятой, подходи!

А поскольку люди из пятой роты, к тому же неизвестно какого полка, были или уже за лесом, или еще не добрались до леса, еду получали все, кто находился поблизости.

Я, Нягу и несколько оставшихся с нами людей угостились фасолевым супом у одной из полевых кухонь. Потом, пробираясь среди грузовиков и повозок, мы искали место для привала подальше от дороги, где стоял невообразимый грохот. В темноте мы все время натыкались на спящих. Еще не успевшие уснуть люди начинали ругаться:

— У тебя что, куриная слепота, что ли? Чтоб тебя черти побрали!

Наконец мы нашли место, где можно было прикорнуть. В той стороне леса расположились, как мы узнали позже, автомашины штаба одной из дивизий. Всего здесь было машин десять, набитых архивами, пишущими машинками, постельными принадлежностями и провизией. Одна из машин была полностью загружена посудой и продуктами для офицерской столовой. В стороне стояла машина с радиостанцией.

Был разгар лета, но в прохладном лесу не доставляло удовольствия ложиться на сырую после стольких дождей землю. Однако решение было найдено быстро: мы забрались в грузовики, которые никто не охранял.

Кладовщик, убежденный, что ему больше не придется отчитываться за вверенное ему имущество, кричал с одного из грузовиков, груженных мешками и ящиками разных размеров:

— Эй, у кого нет сигарет?

— У меня, браток! — доносилось в ответ.

— И у меня тоже!

В одно мгновение вокруг грузовика собралось десятка два солдат. Кладовщик с грузовика раздавал каждому офицерские сигареты, и солдаты уходили от грузовика с пилотками, набитыми пачками сигарет.

Набрав курева, мы с Нягу взобрались на один из грузовиков и устроили превосходную постель из ящиков. В грузовике мы нашли даже одеяла.

Я страшно устал, но заснуть никак не мог. Меня охватило беспокойство. Рядом со мной ворочался Нягу. И его не брал сон.

— Мне это совсем не нравится!

— Что?

— Куда делись наши офицеры?

— А где им быть? Здесь, в лесу.

— Я видел в основном только младших офицеров.

— А как это ты их различил? По званиям? — возразил я, потому что, за исключением штабных офицеров, никто не носил знаков различия.

Но Нягу не сдавался:

— Оставь, не нужны мне звания! Я и так вижу, кто офицер, а кто нет. — С этими словами Нягу приготовился слезть с грузовика.

— Куда ты?

— Пройдусь по лесу.

— Заблудишься и обратно дороги не найдешь.

— Не заблужусь. К тому же, видишь, луна взошла.

— Я тоже пойду с тобой, — вызвался я, боясь, что он не найдет обратной дороги.

— Отдыхай! Видел я, как ты едва переставлял ноги. То, что мы прошли сегодня, — это пустяк. Трудное начнется с завтрашнего дня.

— Хорошо. Только не задерживайся долго. Я буду ждать тебя.

— Лучше поспи немного!

Я хотел последовать его совету, но заснуть так и не смог. Беспокойство не покидало меня. Что-то должно было случиться… Где командование, почему нам не отдают никаких распоряжений? Будто приказом для всех было: спасайся, кто может.

Вдруг я вспомнил о группе старших офицеров, которых видел на опушке леса. Казалось, они поглупели от страха и потеряли способность понимать, что происходит, и проявлять какую-нибудь инициативу. Должен сказать, что ни бесконечные колонны отступающих в полном беспорядке солдат, ни сотни машин и повозок, ни огромное количество просто брошенного по дороге оружия и снаряжения — ничто не показало мне так ясно, насколько велико и непоправимо было поражение, как эта группа старших офицеров на опушке леса. Да, разбитая и бегущая армия, которая уже не походила на армию, практически перестала существовать. Все те, кто ею командовал, ошеломленные полученным ударом, были способны только на бегство.

Нягу оказался прав. Это начало конца, и ничего уже нельзя изменить. И тогда меня охватило нечто вроде облегчения. Может быть, это слово не совсем подходит в данном случае. Возможно, точнее было бы сказать, что в этой катастрофе я почувствовал болезненное наслаждение. Итак, преступная авантюра окончилась катастрофой. Годы жестоких страданий, сотни тысяч бесполезных жертв, невосполнимые духовные и материальные потери!

Можно ли измерить огромную боль и страдания тех, кто был на фронте, и тех, кто оставался дома?

Где-то раздалась пулеметная очередь. От неожиданности я вскочил словно ужаленный и огляделся. Рядом с машиной один из солдат рассказывал, как у него от сибирской язвы подохла кобыла. Второй солдат, слушавший его, прерывал этот рассказ шумными возгласами удивления.

А поскольку за этой очередью не последовали другие, я снова вытянулся на своей импровизированной постели. Вскоре вернулся Нягу.

— Ну что? — нетерпеливо спросил я.

— Почти ничего не удалось узнать, — ответил он, укладываясь рядом со мной. — Ожидают приказа. От кого и каким путем, сам черт не знает! Наткнулся на группу штабных офицеров: они отошли в глубь леса. Только теперь их больше — целая толпа. Им сварили кофе, вот они и сидят на земле или на ящиках и пьют его… Я точно тебе говорю: все кончено!

— Ты не думаешь, Нягу, что нам лучше бы двигаться дальше? До завтрашнего дня кто знает, что может еще случиться!

— Куда пойдешь сейчас, ночью? До утра давай все-таки соснем чуток. Завтра утром увидим, что делать.

Мы повернулись друг к другу спиной и, хотя наше беспокойство не прошло, в конце концов заснули. Когда мы проснулись утром, над лесом стояла непривычная тишина. Впрочем, она была относительной. Не слышалось ругани, криков водителей, до нас не доносился шум моторов грузовиков, танков и мотоциклов. По всей вероятности, пока мы спали, все колонны успели пройти через лес.

Зато лес кишмя кишел солдатами. При свете дня, насколько хватал глаз, можно было видеть замершие автомашины и повозки. Повозки без возниц и без лошадей, автомашины без шоферов. Часть солдат шарила по машинам в поисках еды.

Солдаты моего взвода сидели на земле позади автомашины и ели консервы, раздобытые в грузовике, перевозившем продукты для офицерской столовой.

Мы с Нягу тоже проголодались. Солдаты уступили нам место, и мы начали уплетать свиную тушенку. Хлеб, правда, зачерствел, но зубы и челюсти у нас были достаточно крепкими. Ели мы молча и быстро, проглатывая большие куски.

Как раз в это время вернулся один из людей моего взвода, капрал по прозвищу Мельник. Он обошел ближайший участок леса.

— Где ты был? — спросил я без особого интереса.

— Да размялся немного, господин лейтенант. Бегал посмотреть, что нового и что слышно.

— Ну и что ты узнал?

— Что я мог узнать? Смылись!

— Кто?

— Штабы! Офицеры, что постарше. Говорят, будто ночью удрали на машинах. Во всем лесу днем с огнем не найдешь старшего офицера. Из офицеров остались только такие, как вы, господин лейтенант.

— А еще что ты узнал? — поинтересовался Нягу.

— Еще узнал такое, господин лейтенант!.. Если только это правда… — продолжал капрал. — Господин лейтенант, братцы, я слышал, что мы капитулировали, что Антонеску арестовали и что мы теперь с русскими будем вместе гнать гитлеровцев.

Нягу, который как раз готовился запихнуть в рот большой кусок хлеба и держал консервы на конце перочинного ножа, положил нож рядом с опорожненной наполовину банкой консервов, потом, растягивая слова, дрожащим от волнения голосом спросил:

— Ты, Мельник, и взаправду слышал об этом?

— Да, господин сержант. Разве моя голова до такого додумалась бы? Кого бы ни встретил, все только об этом и толкуют. Будто бы сегодня ночью по радио объявили.

Новость ошеломила нас. Несколько минут все молчали. Через некоторое время Нягу, все еще с недоверием, спросил:

— Говоришь, объявили по радио?

Он повернулся в сторону брошенной водителем и радистом автомашины с радиостанцией.

— Не я говорю, люди говорят. За что, как говорится, купил, за то и продаю.

— Хорошо, хорошо, Мельник!

Нягу вскочил и бросился в сторону фургона. Я понял, о чем он подумал, и последовал за ним. Остальные тоже направились к фургону.

Убегая, радисты оставили станцию в полной исправности, а шофер даже не вытащил ключ зажигания.

Нягу некоторое время рассматривал панель управления, потом, повертев разные ручки, сумел настроить станцию на прием и поймал Бухарест.

И тогда мы услышали громкий и отчетливый голос диктора, повторявшего сообщение, впервые переданное ночью.

— Слышали, а?! Слышали?! — воскликнул кто-то из солдат.

— Замолчи! — закричал на него Нягу и повернул ручку на полную громкость.

Значит, правда… Военно-фашистская диктатура свергнута, а Антонеску и его клика арестованы. Румыния вышла из войны и повернула оружие против гитлеровских армий.

Из дальнейшего мы узнали, что вооруженные силы внутри страны во взаимодействии с патриотической гвардией начали бои с целью изгнания гитлеровцев.

Голос диктора звучал мощно и торжественно:

— Румынский народ! Румынская армия! Поднимайтесь на решительную борьбу за спасение и освобождение родины!

Между тем, привлеченные передачей, которая теперь, после того как Нягу включил приемник на полную мощность, звучала довольно громко, вокруг фургона собрались солдаты из других частей.

Когда голос диктора смолк, солдат, которого я видел впервые, проговорил, скорее для себя:

— Значит, теперь будем колотить немцев? Что ж, колотить так колотить. Шутить мы не будем. Ведь это от них все наши беды.

— Видишь, как повернулось дело! — удивился другой. — Чего уж там! Теперь этому Гитлеру конец!

Между тем Нягу выключил станцию. Он стоял на ступеньках фургона и, казалось, прислушивался к тому, что говорили вокруг. Я, хорошо зная его, сразу почувствовал, что он думает совсем о другом. Конечно, о том же, о чем и я. Он был так же ошеломлен, как и я. Бои вооруженной патриотической гвардии… Свержение военно-фашистской диктатуры Антонеску… Поворот оружия против Германии, Гитлера… Призыв к армии и народу…

Невероятно, и все же это было неоспоримым фактом, таким же неоспоримым, как и то, что светило солнце и что разгромленная армия отступала по всем дорогам в глубь страны.

— А нам теперь что делать?

Я посмотрел на говорившего. Это был низкорослый, худой, чернявый солдат. Он растерянно смотрел вокруг себя.

В этой толпе все выглядели одинаково. Без оружия, без пилоток, с мундирами под мышкой или через плечо, они походили на кого угодно, только не на солдат.

Покинутые офицерами, они, не зная, что их ожидает по другую сторону леса, бессмысленно бродили туда-сюда, обманывая себя той относительной безопасностью, которую им предоставлял лес.

На вопрос чернявого солдата наш Мельник ответил:

— Что нам делать, говоришь? Двинемся потихоньку в тыл. Там увидим, что намерены делать с нами.

Большинство солдат согласились с ним. Одни просто кивали головой, другие в свою очередь высказывали свое мнение:

— Вот именно, идем в тыл.

— Может, за это время русские покончат с немцами…

— Это уж точно! — заверил его другой капрал, по выговору — выходец из Трансильвании.

Только теперь Нягу, как видно, удалось вырваться из плена охвативших его мыслей. Он поднялся на подножку фургона и крикнул солдатам, сновавшим по лесу возле нашей группы:

— Эй вы, давай сюда! Все сюда!..

Говорил он повелительно, будто командовал. Те, что шарили по машинам, сновали по лесу или валялись под деревьями, не торопясь подошли к фургону. Нягу обратился к чернявому капралу:

— Эй, Мельник, обеги лес и собери людей. Скажи им, что таков приказ. И ты, Никулэицэ, и ты, Григоре! — приказал он еще двоим самым надежным солдатам из нашего взвода. Потом повернулся к группе солдат у фургона, которая за это время заметно выросла: — Подождем еще, пока не соберется побольше.

Он отошел в сторону и закурил сигарету из тех, что мы раздобыли накануне.

Заинтересованный, я подошел к нему:

— Зачем собираешь людей? Что ты собираешься делать?

— Увидишь потом!

Голос его изменился, глаза как-то странно блестели. По тому, как Нягу затягивался сигаретой, было видно, что он очень сильно взволнован.

Прошло около четверти часа. По одному, группами по двое, по трое к фургону стали стекаться солдаты со всех сторон. Солдаты моего взвода и те, что были у фургона с самого начала, комментировали услышанные по радио новости, строили предположения на будущее, радостные или озабоченные, в зависимости от натуры каждого.

Наконец еще через четверть часа поляна заполнилась людьми. Многие стояли, но большинство уселось на траву или вскарабкалось на полевые кухни. Собралось не менее трехсот человек, а люди все подходили и подходили.

Признаюсь, тогда мне и в голову не приходило, что собирается делать Нягу. Я думал, он хочет объявить им о переданном по радио сообщении.

Наконец, увидев, что собралась достаточная аудитория, Нягу поднялся на фургон. Он огляделся вокруг, будто искал знакомые лица среди сотен солдат, потом, отбросив в сторону окурок уже не первой сигареты, начал:

— Бойцы, вы на своей собственной шкуре почувствовали, что означало последнее советское наступление. Достаточно поглядеть вокруг, чтобы понять, что осталось от дивизий, сражавшихся на фронте в Молдавии.

И в то время как мы, побитые, разгромленные, отступали, в Бухаресте произошло очень важное событие, призванное спасти нашу страну от пропасти, приготовленной для нее Антонеску и его преступной шайкой.

О чем идет речь? Недавно я услышал по радио сообщение, которое, с одной стороны, наполнило мое сердце радостью, а с другой — пробудило во мне надежду на то, что наконец наступил час расплаты. Это сообщение слышал не один я. Его слышали многие из вас. Не так ли?

— Так! Так! Слышали! — подтвердили несколько голосов.

— Тихо! Тихо!

Повторив содержание сообщения, Нягу продолжал:

— Солдаты, как ответим мы на призыв сражаться против гитлеровцев? Посмотрите друг на друга! Разве так должен выглядеть боец? Где ваше оружие? Даже ремни вы сбросили! Пока у власти был Антонеску, вы правильно делали, что бросали оружие и не хотели воевать. Но сегодня положение изменилось. Сегодня правительства Антонеску больше не существует. Он и вся его шайка арестованы. Сегодня армия в тылу вместе с вооруженной патриотической гвардией начала борьбу против немцев.

Вот я и спрашиваю вас: мы, те, что находимся здесь, что должны делать? Тронуться каждый по своему усмотрению по домам, засунув руки в карманы?

— А чего он хочет? Опять идти на фронт? Я, к примеру, не пойду. Сыт по горло! Четыре года я не сбрасывал этой проклятой шинели, чтоб она в огне сгорела! Я воевал под Одессой, был в излучине Дона. Три дня назад на нашем участке русские прорвали фронт. С божьей помощью я остался в живых. Все! Пока я жив, фронт мне больше не нужен! — Это говорил детина с большой головой и выступающими скулами. Говорил он, поднявшись на котел полевой кухни. Прежде чем сесть, он засучил брюки, будто готовясь двинуться в путь.

Его слова не остались без последствий. Со многих мест послышались голоса:

— Правильно! Мы сыты войной по горло! Хватит с нас и четырех лет! А ну, кому еще мало войны? Давай выходи! Хотел бы я посмотреть на твою рожу!

Многие рассмеялись.

— Бойцы! — продолжал Нягу громким голосом. Но прежде чем он смог говорить дальше, какой-то капрал, вскарабкавшись на кабину грузовика, перекрыл его голос, напустившись на прервавшего Нягу детину:

— Брехня! Говоришь, был в излучине Дона? А что ты искал там? Ты отправился туда, потому что хотел послать кацавейку своей жене! Если бы Антонеску не снюхался с Гитлером, ты был бы там? А тебе понравилось, как немцы бежали на своих машинах? Тебе понравилось, как они стреляли в нас, когда мы хотели уцепиться за их машину? А? Вот брат мой погиб в излучине Дона. Да, его застрелили немцы, когда он пытался забраться в их машину, чтобы спастись от окружения. Говоришь, ты сыт войной? А кто из нас не сыт? А кто, по-твоему, немцев прогонит из нашей страны, а? Или тебе любы гитлеровцы?

— Уж куда там любы! Они мне любы, как сама смерть, — запротестовал пристыженный детина.

— Бойцы!.. — попытался снова говорить Нягу.

— Тихо! — крикнул один из солдат в форме артиллериста. — Пусть господин капитан говорит. Не прерывайте…

«Господином капитаном» был Нягу. Почему солдат приписал Нягу звание капитана, я не могу объяснить.

Артиллерист стоял, взобравшись на капот грузовика рядом со мной. Прежде чем Нягу начал говорить, один из солдат моего взвода обратился ко мне, не помню, по какому поводу. Услышав, что солдат обратился ко мне со словами «господин лейтенант» и увидев затем, что начал говорить Нягу, а не я, артиллерист, наверное, решил, что тот старше меня по званию. Другого объяснения я не нахожу. Впрочем, мы оба были одеты в казенную одежду и ни у меня, ни у Нягу не было погон, так что по внешнему виду нельзя было определить наши звания.

— Бойцы! — наконец продолжил Нягу. — Как я вам уже сказал, в эту минуту патриотическая гвардия и воинские части в тылу начали сражаться за изгнание из страны гитлеровцев. Новое правительство требует от всех нас продолжать борьбу. Разве можем мы стоять в стороне теперь, когда нам представился случай воевать против наших настоящих врагов — гитлеровцев? Разве не по их вине сотни тысяч румын погибли в России? А мы, те, что остались в живых, разве можем забыть, что нам пришлось вытерпеть? И вот теперь пришел момент отплатить гитлеровцам за наших погибших, за пережитые нами муки. Не думаю, что среди вас есть хоть один, кому не за что отплатить гитлеровцам.

— Всем есть за что! Чертово отродье, ни дна ни покрышки этому Гитлеру! Я, к примеру, как доберусь до тыла, сразу потребую, чтобы меня послали на фронт.

— Нет нужды идти в тыл, — возразил ему Нягу. — Пока мы доберемся каждый сам по себе, особенно если завернем домой, пройдет немало времени. Я думаю, надо поступить иначе. — И Нягу с жаром объяснил им свой план. Вернее — нам, потому что и для меня все это было новостью.

Вкратце план Нягу сводился к следующему: организовать из сборища солдат хорошо вооруженный, отряд и предоставить его в распоряжение командования первой же румынской части, которая встретится на пути отряда и которая сражается с немцами.

Потом он говорил солдатам о будущем. В дальнейшем, по мере развития событий, я смог оценить его дар предвидения. Он говорил о начале конца для извечных притеснителей народа.

— Залогом начала новых времен, — говорил он, — является участие в правительстве коммунистической партии, поскольку коммунисты, жертвуя своей жизнью, не переставали бороться против Антонеску и его шайки, против угнетавших народ помещиков и капиталистов.

Многое из того, о чем говорил тогда Нягу, было понятно не всем. Но до сердца каждого солдата дошли его слова о том, что наступило их время, время угнетенных, время расплаты с боярами.

Когда он кончил говорить, некоторое время стояла неестественная тишина, потом вдруг раздался сильный басовитый голос:

— Дьявольское отродье эти гитлеровцы! Пока не всажу, штык хотя бы в нескольких из них, не успокоюсь, господин капитан! Я вступаю в отряд.

Все посмотрели в сторону говорившего — высокого костлявого солдата с большой седой бородой.

Кое-кто рассмеялся, другие утвердительно закивали головой, но почти у всех в глазах можно было прочесть мрачную ярость.

Я понял, что Нягу выиграл, да он и сам понял это. Голос его зазвучал еще громче и почти угрожающе:

— Ну так кто не болеет за свою страну, кто не хочет отвести душу, сражаясь с гитлеровцами, может смываться. Но сейчас же! Все слышали?

Никто не ответил. Только несколько человек, работая локтями, выбрались из толпы и скрылись в лесу. Большинство же осталось.

— Сержанты, ко мне! — скомандовал Нягу.

Один за одним из толпы стали выбираться сержанты и капралы. Они по-уставному выстроились перед Нягу.

Тут мне открылась еще одна черта Нягу: его замечательные организаторские способности. Из числа сержантов он назначил командиров отделений, замыкающих взводов. Каждый командир должен был набрать себе отделение по преимуществу из солдат одной и той же части. Старшего сержанта, вначале скрывавшего свое звание, Нягу назначил старшиной отряда.

Наш старшина с завидной быстротой составил списки отряда, но не в алфавитном порядке, как положено, а по взводам, по мере их формирования.

Нягу нашел поваров, назначил артельщиков. Но больше всего он обрадовался, когда объявились пятеро шоферов. Это означало, что отряд сможет использовать машины из бесчисленного количества брошенных в лесу грузовиков. Нягу приказал шоферам отобрать самые лучшие из них. Один из грузовиков был нагружен почти целиком тяжелыми пулеметами, в полной исправности и со всеми коробками. Сами пулеметчики убежали верхом на приданных пулеметным ротам лошадях. На других грузовиках кроме боеприпасов нашлись продукты: сахар, кофе, масло, консервы, шпик, а также табак, сигареты, и. все это в больших количествах.

Впрочем, до обеда помимо грузовиков отряд обзавелся также десятком повозок, реквизированных у все подходивших новых отступающих групп. Основные колонны прошли ночью, в течение всего дня и даже в последующую ночь через лес продолжали идти разрозненные группы солдат и повозок, бог весть где блуждавших до тех пор. В лесу было полным-полно брошенных повозок, и потому лошади реквизировались на месте, а солдатам, если они не хотели вступить в отряд, разрешали продолжать свое бегство, но теперь уже пешком. Однако большинство солдат с радостью вступали в отряд.

Около четырех часов после полудня Нягу устроил смотр отряду, насчитывавшему к тому времени шестьсот человек.

Я смотрел на солдат, выстроившихся по взводам и ротам, и не верил своим глазам.

Старший сержант Паску, наш старшина, проявил инициативу, за которую получил похвалу от Нягу. В брошенных грузовиках и повозках можно было найти обмундирование на целый полк. Вот старшина и одел весь отряд в новое обмундирование. Поэтому, когда отряд выстроился для смотра, люди были одеты с иголочки, будто для парада.

А ведь всего лишь несколько часов назад они, грязные и небритые, без мундиров и ремней, бессмысленно шатавшиеся по лесу, очень мало походили на солдат. Теперь они выглядели совсем по-другому.

— Паску, почему не заменил ботинки этому солдату?

— Не нашел, пары по его ноге, господин капитан.

— Поищи, Паску, поищи!

— Постараюсь, господин капитан!

Капитан Нягу Буруянэ! Я и теперь стараюсь понять, как стала возможной такая метаморфоза. Разве Нягу можно было считать самозванцем? Нет, абсолютно нет! Нет, потому что не он приписал себе звание капитана. Это звание ему дали люди, которыми он командовал с должной компетенцией.

Может, солдат, впервые назвавший его капитаном, просто ошибся? Думаю, однако, что остальные солдаты отряда называли Буруянэ капитаном, потому что воспринимали его таковым. И по-моему, это было самым правильным объяснением, если вспомнить о нескольких солдатах из моего взвода, знавших действительное звание Нягу. Ни одному из них не пришло в голову внести соответствующее исправление. Они не сделали этого и не болтали по этому поводу. Более того, они сами называли Буруянэ не иначе как господином капитаном.

И чему удивляться, если я сам считал его своим командиром? Несмотря на мое лейтенантское звание, я слушался его приказов, забывая, что человек, которого я при других называл капитаном, фактически имел звание сержанта.

Вы, конечно, спросите: «Хорошо, но почему сержант Нягу Буруянэ был согласен с тем, что ему приписали звание капитана?»

Вот что он говорил по этому поводу:

— Как меня стали считать капитаном, не знаю и не хочу знать. Важно другое. Важно, что я сумел организовать отряд. И если этому в какой-то степени помогла ошибка с моим званием, ну что ж, я могу только поздравить себя с этим. А потом, может, тебе это покажется отсутствием скромности, но я не думаю, что веду себя как новичок.

— Напротив, ты ведешь себя как настоящий командир, я бы сказал даже, как настоящий командир батальона, ведь наш отряд почти достиг численности-батальона…

— Хотя прошло всего лишь полсуток со времени его создания! — обрадовался Нягу. — Посмотрим, сколько будет в нем народу через сутки. — И Нягу, радостный, как никогда, ткнул меня пальцем под ребра.

* * *

Мы провели в лесу еще одну ночь. На этот раз — как на привале: по взводам, с часовыми и дневальными. И как сильно эта ночь отличалась от предыдущей! Во всем лесу, кроме нашего отряда, не осталось ни души. Многие из тех, кто вначале колебался, к вечеру согласились войти в отряд. Последняя группа, попросившаяся в отряд, состояла из пятидесяти солдат во главе с младшим лейтенантом. После двухдневных блужданий они, голодные, смертельно усталые, добрались до леса, не имея никакого представления о событиях последних двух суток, так как шли только по ночам.

Нягу особенно обрадовался младшему лейтенанту. Ему он сразу вверил командование одной из рот. Теперь вместе со мной в отряде стало два офицера.

Суматоха в нашем лагере, прекратилась вскоре после наступления сумерек. На другой день утром нам следовало трогаться в путь, и Нягу приказал, чтобы все легли спать пораньше. Думаю, если бы у нас был горнист, Нягу приказал бы играть «Отбой», как в казарме в мирное время.

Вытянувшись на импровизированной постели в одном из грузовиков, который нам придется оставить из-за отсутствия шоферов, я слушал тишину леса. Время от времени слышался кашель кого-нибудь из заядлых курильщиков. После суматохи и шума первой ночи тишина казалась мне неестественной. Кто бы мог подумать, что всего лишь за двое суток здесь прошли разгромленные части целой армии? Сейчас стояла тишина, словно здесь никогда не проходила война. Где-то в ночи вспыхивал огонек сигареты. Возможно, кто-то из часовых курил, чтобы скоротать время. Потом тот же часовой начал тихо насвистывать дойну.

— Спишь, Нягу?

Он мне не ответил. И его сломила усталость после напряженного дня. Я хотел спросить, не боится ли он, что под покровом ночи многие покинут отряд, но не успел, потому что тоже быстро заснул — не столько от усталости, сколько от пережитых волнений.

Утром я понял, что мои страхи были преувеличены. Правда, нашлось несколько человек, энтузиазм которых к вечеру испарился и которые воспользовались темнотой, чтобы присоединиться к бежавшим, но таких оказалось ничтожное меньшинство.

Наконец Нягу подал сигнал к выступлению, и отряд тронулся, взвод за взводом. Во главе — Нягу, за последним взводом — я. За мной — наш обоз, состоящий из автомашин и реквизированных повозок.

Самым трудным был путь по лесу. Люди с полным снаряжением с трудом передвигались по ямам и рытвинам, оставленным танками, артиллерийскими орудиями, автомашинами, сотнями повозок. Обочины проселочной дороги были истоптаны сотнями тысяч прошедших там людей.

Зачастую грузовик застревал, и тогда целому взводу с трудом удавалось вытащить его из какой-нибудь ямы. Через сутки тишины в лесу опять раздавалась ругань и слышался рев моторов.

Выйдя из леса, взводы вновь построились и двинулись дальше, соблюдая полный порядок. Время от времени мы нагоняли группы беглецов по два-три человека. Они шли без оружия, сбросив ремни, с вещевыми мешками за плечами. Беглецы смотрели на нас недоуменно и с некоторым испугом.

— Откуда идете, братцы? — спрашивал то один, то другой из них.

— Оттуда, откуда и вы.

Видя, однако, что мы экипированы как для парада, видя наши пулеметы, 60-миллиметровые минометы и прицепленные к грузовикам пять мелкокалиберных противотанковых орудий, они не могли поверить своим глазам.

— Черта с два оттуда!

— А что с вами, а? Вас отпустили куда глаза глядят?

— Оставь их, они идут жаловаться, — смеялся кто-нибудь из наших.

Другой то ли в шутку, то ли всерьез добавлял:

— Вы разве не слышали, что мы теперь воюем с Гитлером? А вы бегом на печку, поближе к бабьей юбке!

Во время марша отряд пополнился за счет беглецов, многие из которых просили принять их в отряд. Само собой разумеется, мы брали всех. Еще один младший лейтенант, которого мы встретили на дороге, получил под свою команду маршевый батальон.

Маршевым батальоном Нягу называл добровольцев, присоединявшихся к нашему отряду. И поскольку большинство из них были без оружия и выглядели совсем жалко, они составили отдельную колонну, следовавшую за нашим обозом.

Младший лейтенант оказался человеком расторопным. Он сумел раздобыть для каждого оружие. Несколько солдат, в распоряжение которых были выделены две повозки, собирали брошенные при паническом отступлении оружие и боеприпасы.

Исключительно большое впечатление мы производили тогда, когда проходили через села. Я имею в виду впечатление, производимое отрядом не на крестьян, а на солдат-беглецов. Села были забиты ими. Через села прошли остатки армии, сотни тысяч людей. Одни торопились пройти, другие не спешили.

Когда мы появились в селе, многие из беглецов прятались от страха, боясь, что мы прихватим их с собой насильно. Затем, убедившись, что у нас вовсе нет подобных намерений, они приходили сами, чтобы выяснить, что мы за люди. И большинство кончало тем, что присоединялось к нашему отряду.

Но если мы насильно не брали никого в наш отряд то, встречая беглецов на повозках или верхом, мы реквизировали и повозки, и лошадей. В этом отношении Нягу был безжалостен. Поэтому наш обоз постоянно увеличивался. Позже наш отряд обзавелся тремя верховыми лошадьми и лошадьми для тяжелых пулеметов, которые до этого мы перевозили в грузовиках.

Во время марша наш состав пополнился и офицерами, в основном из запаса. Исключение составили один лейтенант и капитан, которые вместе со мною образовали штаб отряда.

Первые трое суток отряд передвигался вдоль подножия гор, избегая шоссе, идущих из центральной и южной части Молдавии. По этим шоссе продвигались советские войска, спешившие на юг, с одной стороны, чтобы отрезать гитлеровцам пути отступления в Болгарию, а с другой — чтобы помешать основным силам немцев, разгромленным под Яссами, достигнуть Трансильвании.

Спустя трое суток мы все-таки были вынуждены выйти на шоссе. Мы мало что знали о военной и политической обстановке в стране. Нам было только известно, что вокруг Бухареста идут бои с гитлеровцами, в которых помимо регулярных войск принимают участие и отряды патриотической гвардии. Мы знали также, что две румынские армии, поддержанные авиационным корпусом, уже с 24 августа вместе с советскими войсками начали освобождать территорию нашей страны, но точных данных о направлениях наступления наших войск и о населенных пунктах, где идут бои, мы не имели.

Одно было ясно. Чтобы соединиться с нашей армией, следует, по крайней мере теперь, двигаться на юг. И мы двинулись на юг, вслед за советскими войсками.

Пока мы еще не встретились с русскими, но это могло случиться в любой момент. И надо признаться, все мы, от офицера до солдата, волновались. Особенно мы были взволнованы, когда нас нагнала длинная колонна советских грузовиков с солдатами. Каково же было наше изумление, когда солдаты обратились к нам по-румынски:

— Привет, земляки! Есть кто-нибудь из Влашки?

— Кто из Доджа?

— Торопитесь, братцы, а то война закончится!

Да, мы были ошеломлены и не могли понять, почему в советских машинах едут румыны. Только позже мы узнали, что бесконечная колонна грузовиков перебрасывала румынскую добровольческую дивизию советским войскам.

В тот же день мы встретились и с советскими войсками. На развилке шоссе нас остановили несколько танкеток. Нягу объяснил одному из офицеров, знавшему по-румынски, как и с какой целью создан отряд, спросив под конец, не знает ли тот, где находится ближайший штаб румынских войск, чтобы передать отряд под его командование.

Советский капитан не мог дать нам таких сведений, но разрешил следовать дальше со всем вооружением и снаряжением. Отряд вместе с маршевым батальоном к этому времени насчитывал свыше двух тысяч человек.

Итак, я вам рассказал почти все. Скажу еще несколько слов о маршруте движения отряда. Вначале мы отправились к югу, в сторону Фокшан. Однако, узнав по дороге, что румынские части ведут бои по освобождению Трансильвании, мы свернули с дороги и двинулись в том направлении. Как вы уже знаете, мы догнали вас вскоре после того, как дивизия вступила в Трансильванию, и благодаря храбрости, с которой сражались солдаты отряда, немцы были выбиты с выгодных укрепленных позиций и отступили на широком фронте.

…И именно тогда, когда Нягу мог пожинать плоды этой первой победы отряда, он, по несчастью, наступил на ту проклятую мину! Я написал «пожинать плоды». Не знаю, удачно ли это выражение, потому что отряд, даже если бы Нягу не погиб, все равно был бы расформирован. Или, если бы отряд все же сохранился, назначили бы другого командира, в крайнем случае — настоящего капитана.

В связи с этим, видя, как он спешит связаться с румынским командованием, я спросил его:

— Почему ты так торопишься? Ты подумай о том, что будет с отрядом и с тобой?

Нягу был удивлен этим вопросом.

— Как «что будет с отрядом»? Очень просто: или он будет брошен в бой в нынешнем составе, или будет распущен и люди распределены по другим частям. Я не вижу здесь никакой проблемы. Только бы нам быстрее достигнуть линии фронта!

— А с тобой что будет? Надеюсь, ты не думаешь, что за тобой признают звание капитана?

— Конечно, я не строю себе таких иллюзий. Черта с два! Как бы сильно ни коснулся нашей армии процесс демократизации с того времени, как мы стали союзниками русских, не думаю, что за короткий отрезок времени дошло до того, что звания стали присваивать только по заслугам.

— Значит, после того как ты командовал более чем тысячей человек, ты снова будешь командовать одиннадцатью, то есть отделением?

Мне было интересно, что ответит на это Буруянэ.

— Ну и наивный же ты! Какая важность, что завтра вместо тысячи человек я буду командовать отделением в одиннадцать человек? Важно, что я сумел собрать две тысячи беглецов, организовать их и направить к фронту, пусть даже на один час раньше. Да, именно это важно. Еще две тысячи человек будут яростно сражаться с гитлеровцами. В любом случае я согласился бы с этим, и не потому, что это щекотало мое самолюбие, а только потому, что таким путем легче можно было добиться цели, которую я поставил перед собой. В таких исключительных, решающих обстоятельствах нужно выше собственного тщеславия и собственных интересов ставить общие интересы. Об этом мне много раз говорил мой мастер, неня {2} Штефан.

— Коммунист?

— Да. Он не только говорил, но и сам руководствовался в жизни этим девизом. Иначе он не рисковал бы своей жизнью, минируя баржи господина Портоласа. — И, сказав это, Нягу посмотрел на меня таким открытым взглядом, что я даже не засомневался в его искренности.

Но случилось так, что ему, капитану Буруянэ, не суждено было вновь стать сержантом Нягу Буруянэ.

Я, и притом один я, присутствовал при его последних минутах.

Последние его слова я никогда не забуду:

— Я умираю, Петре… Чувствую, что умираю… Но нельзя сказать, что я не совершил хорошего дела. Наши ребята дрались здорово. Я очень рад!.. Это значит, что идея организовать отряд была совсем не плохой. Жаль, что нам приходится расставаться, Петре, да еще таким образом. Очень хотелось бы пожить, увидеть тот новый мир, что сейчас рождается. Не знаю, Петре, понимаешь ли ты, что по-старому больше быть не может. Я тебе говорю: один мир умирает и рождается другой — мир. прихода которого все мы, те, что родились не во дворцах и жили не в довольстве, ждали с нетерпением. Да-да, Петре… Я умру, но ты вспоминай, что я тебе говорил. Рождается новый мир, и мне жаль, что я не могу приложить руку к тому, чтобы он как можно скорее стал реальностью. Ты, Петре, будешь жить… Не стой в стороне! Не колеблясь приложи свою руку. Потому что этот новый мир будет и ваш!

Надеюсь, мне удалось изложить на бумаге все, что может представить интерес для вас как для писателя в связи с Нягу Буруянэ. Думаю, что эти страницы, написанные в меру моих способностей, могут послужить документальным материалом, на основании которого вы сможете написать интересную и поучительную книгу.

Если так и будет, я бы мог считать, что выполнил свой долг перед тем, кто был моим другом и командиром, — перед Нягу Буруянэ.

* * *

Я несколько раз с огромным интересом перечитал страницы, содержащие повествование о жизни Нягу Буруянэ. И после этого я остался при первоначальном убеждении, что, вверяя печатным буквам повесть этой жизни, какой она была написана учителем Петре Катанэ, я с избытком достигну той цели, которая заставила его взяться за перо.

Надеюсь, что и читатель, особенно молодой читатель, прочтя эту книгу, полностью разделит мое мнение.

Примечания