Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

IV. В море: часть 2

Лодка со своим грузом из четырнадцати торпед и ста двадцати 88-миллиметровых снарядов все так же, как и прежде, продолжает рассекать океанские волны. В результате учебных стрельб слегка убавился лишь боезапас калибра 37 миллиметров. Да еще прилично израсходовали топливо, которого вначале было 114 тонн. К тому же мы изрядно полегчали на количество съеденного нами провианта.

До сих пор мы ровным счетом ничего не сделали для победы великой Германии. Мы не нанесли врагу ни малейшего ущерба. Мы ничем не прославили наши имена. Мы ни на йоту не ослабили смертельной хватки проклятого Альбиона, не добавили ни одного листа к лаврам командования германского подводного флота, и прочая чушь в том же духе…

Мы лишь стояли вахты, сжирали свой паек, переваривали его, дышали вонючим воздухом и отчасти сами портили его.

И мы до сих пор не сделали ни одного пуска. По крайней мере, тогда освободилось бы место в носовом отсеке. Но все торпеды, за которыми тщательно ухаживают, идеально смазывают и регулярно проверяют, по-прежнему на своих местах.

Небо темнеет, и вода, стекающая с ограждающей сетки после каждого ныряния лодки в очередную волну, такая же серая, как белье, стиравшееся мылом, сделанным во время войны. Вокруг нас нет ничего, кроме сплошного серого цвета. Серость океана и серость неба плавно перетекают одна в другую без какого-либа намека на границу между ними. Выше, там, где положено быть солнцу, серый цвет лишь немного светлее. Небо похоже на овсянку, в которой слишком много воды.

Даже пена на гребне разбивающейся волны отныне больше не белая. В ней как будто растворилась грязь, какая въедается в каждую вещь, долго бывшую в употреблении.

Ветер уныло и гнетуще воет голосом собаки, которую пнули ногой.

Мы идем против моря. Лодка подпрыгивает, как скачущая лошадь: вверх-вниз, вверх-вниз. Напряженное вглядывание вперед превращается в настоящую пытку. Я стараюсь взбодриться, чтобы не стать жертвой болезненной безнадежности, которая охватила всех нас, повергая в апатию.

Серый свет, как будто пропущенный через марлю, тяжелит веки. Водяная взвесь еще пуще затемняет его. В этом мыльном растворе нет ничего твердого, на чем могли бы задержаться глаза.

Хоть бы что-нибудь произошло! Если бы хоть ненадолго дизели заработали на полную мощность, и лодка опять бы разрезала носом волны вместо того, чтобы выматывающей душу трусцой перескакивать с одной волны на другую. Голова ватная, руки-ноги налились свинцом, глаза ноют.

Чертово море, чертов ветер, болтаемся, как дерьмо в воде!

Будучи старше всех в носовом отсеке по возрасту, электрокочегар Хаген пользуется всеобщим уважением. И он, очевидно, знает это. Вместо всего лица при тусклом свете мне видны лишь его глаза и нос. Высоко закрученные кончики его усов достают почти до век. Лоб скрыт под густой шапкой волос. У него длинная черная борода потому, что он не пожертвовал ею во время нашей стоянки в порту. По его же собственному знаменитому выражению, он известен на борту как «простой свойский парень». Он уже имеет за плечами семь патрулей, шесть из которых прошел на другой лодке.

Хаген прищелкивает языком, и тут же все вокруг смолкают.

Я вытягиваю ноги, откидываюсь спиной на нижнюю койку и жду, что за этим последует.

Хаген сполна дает настояться всеобщему предвкушению рассказа, не торопясь проводит ладонями рук по волосатой груди и сливает все, что осталось в чайнике, себе в кружку. Затем он, как будто не замечая нетерпения публики, с наслаждением пьет чай, осушая кружку большими глотками.

— Ну давай же, завязывай, Отец всемогущий! Молви, Господь, слово рабам своим, собравшимся пред тобою!

— Однажды я так разозлился на Томми…

—  «…по-простому, по-свойски!» — доносится чей-то голос с койки. Хаген в ответ бросает исполненный непередаваемого презрения взгляд, достойный настоящего актера.

— Была адская погода — точь-в-точь как сегодня — а они поймали нас за яйца неподалеку от Оркнейских островов, целая эскадра кораблей сопровождения, и все они стояли прямо над нами. У нас под килем не было даже глубины для приличного погружения. Никакого шанса ускользнуть от них под водой. И круглые сутки в самые неожиданные моменты — порции глубинных бомб.

Он набирает полный рот чая, но не проглатывает его сразу. Вместо этого он несколько раз с шумом прополаскивает им зубы.

— Бомбили со знанием дела. Потом Томми успокоились. Они решили просто дождаться, пока мы всплывем. Пошла вторая ночь, наш командир чуть не свихнулся, перепробовал все трюки, которые знал, включая и тонкий силуэт{33}, и вдруг мы вспорхнули и улетели у них из-под носа. Я до сих пор не могу понять, как нам это удалось. Должно быть, они там, наверху, все уснули. Вот что значит дрыхнуть на рабочем месте! На следующий день мы потопили эсминец. Чуть было не врезались в него в тумане. Пришлось стрелять почти в упор.

Хаген опять впал в задумчивость, и кто-то ласковым голосом гувернантки будит его:

— Просыпайся, милый!

— Эсминец был у нас прямо по курсу! — Хаген для пущей доходчивости демонстрирует при помощи двух спичек, как было дело. — Вот вражеский эсминец, а вот наша лодка.

Он направляет спички головками навстречу одна другой:

— Я первым заметил его. По-простому, по-свойски!

— Ну, наконец-то, разве я не предупреждал тебя? — опять раздается голос с койки.

Хаген быстро доводит свой рассказ до развязки. Передвигая спички, по столу, он показывает ход атаки:

— Исчез в доли секунд.

Он берет спичку, изображающую эсминец, и, сломав пополам, бросает на пол. Затем встает и топчет ее сапогом.

Маленький Бенджамин, рулевой, делает вид, что очарован услышанной повестью. Глядя с восхищением прямо в глаза рассказчика, в то же время он пытается стянуть хлеб с маслом, который тот приготовил для себя. Но Хаген и тут оказался начеку и ловко щелкает пальцами:

— Эй, не так быстро с моим бутербродом.

— Признаюсь, ошибся, — извиняющимся тоном отвечает Маленький Бенджамин. — как сказал ежик, слезая с вантуза{34}.

У помощника на посту управления Турбо всегда есть чем поделиться. Из журнальной рекламы он вырезал рисунок сливы и сигары и теперь, сложив их вместе и сделав непристойный коллаж, с гордостью представляет свое творение на суд зрителей.

— Свинья! — говорит Хаген.

Три дня и три ночи радисту не удалось услышать ничего, кроме сообщений других лодок о своих координатах. Ни одного победного рапорта.

— Никогда не слышал такого совершеннейшего застоя! — говорит Старик. — Тихо, как в заднице.

Океан кипит и бурлит. Ветер продолжает хлестать его бело-серую поверхность. Ни единого пятнышка ставшего привычным цвета зеленоватого стекла пивной бутылки, лишь мутная белизна и серость. Когда наша лодка выкарабкивается из волны, кажется, что она с обеих сторон украшена гирляндами оштукатуренной лепнины.

За завтраком погруженный в мрачное раздумье командир попросту забывает, что надо жевать. И лишь когда входит стюард, чтобы убрать со стола, он, внезапно очнувшись, несколько минут интенсивно работает нижней челюстью, но затем снова углубляется в свои мысли. Наконец он равнодушно отодвигает свою тарелку и встает из-за стола. Он окидывает нас дружелюбным взглядом и уже открывает рот, собираясь что-то сказать, но, видно, не может произнести ни единого слова. Он выходит из положения, сделав официальное объявление:

— 09.00, учебное погружение; 10.00, инструктаж для унтер-офицеров! До 12.00 держать прежний курс.

Все как всегда.

Первый вахтенный офицер — тоже далеко не последняя причина подавленного настроения Старика. Выражение его лица — в лучшем случае слегка критичное, а как правило — с нескрываемым презрением, — действует Старику на нервы. Его педантичность, проявляющаяся во всем, и в вахтенное, и в свободное время, всех нас выводит из себя, как водитель, который слепо придерживается всех существующих правил, не замечая, что на самом деле мешает нормальному движению. Больше всего Старика раздражают его политические убеждения, приверженность которым он не считает нужным скрывать.

— Он, похоже, всерьез ненавидит англичан, — как-то заметил Старик после того, как первый вахтенный ушел на дежурство. — Сразу видна серьезная политическая подготовка. По крайней мере, сам он гордится ею.

Не знаю, что бы я дал за получасовую прогулку или пробежку по лесу. Мышцы на моих щиколотках одрябли. Вся жизнь проходит в лежачем, стоячем или сидячем положении. Мне очень помогла бы тяжелая физическая нагрузка. Например, рубка деревьев. Одна мысль об этом заставляет меня почувствовать запах сосны. Я явственно вижу оранжево-красные щепы поваленного дерева, укрытия, которые мы раньше строили для себя в лесу, слышу шелест камыша, вижу себя, охотящегося за водяными крысами. Боже мой…

Получена радиограмма. Мы все стараемся показать, что нас это совершенно не волнует, хотя каждый с нетерпением ожидает приказа, который положил бы конец этой бесцельной болтанке. Бросив подозрительный взгляд на дешифрующий аппарат, командир читает полоску бумаги, беззвучно шевеля губами, и, не сказав ни слова, ичезает через круглый люк.

Мы переглядываемся.

Снедаемый любопытством, я отправляюсь на пост управления. Командир склонился над навигационной картой. Некоторое время я провожу в тщетном ожидании. Зажав в левой руке клочок бумаги, в правой он держит циркуль.

— Это возможно — во всяком случае, не исключено, — слышу я его бормотание. Первый вахтенный более не в силах выносить неопределенность и выпрашивает бумажку: «Конвой в квадрате XY. Зигзагообразный курс на шестидесяти градусах, скорость восемь узлов — UM». Достаточно одного взгляда на карту, чтобы я убедился — мы можем достичь квадрата XY.

Штурман, откашлявшись и притворившись совершенно безразличным, интересуется у командира насчет нового курса. Можно подумать, в радиограмме была указана новая розничная цена на картошку.

Но от командира ничего не удается добиться.

— Подождите и увидите, — отвечает он.

Все молчат. Шеф ощупывает свои зубы кончиком языка. Штурман изучает свои ногти в то время, как командир измеряет углы и откладывает расстояние при помощи циркуля — вероятность перехвата.

Штурман заглядывает через плечо командира, пока тот работает. Я беру пригоршню чернослива из ящика и начинаю есть, гоняя косточки во рту туда-сюда, пытаясь дочиста обсосать их. Специально для косточек помощник по посту управления прибил к деревянной обшивке стены жестяную банку из-под молока. Она уже наполовину заполнена. Мои косточки, вне всякого сомнения, самые чистые.

UM — это позывные лодки Мартена. Мартен, который был у Старика первым вахтенным офицером, а теперь служит в составе шестой флотилии в Бресте.

Из свежей радиограммы мы узнали, что трем лодкам приказали присоединиться к преследованию конвоя, затем их стало четыре, а еще позже — пять.

Но мы не из их числа.

— Им следовало бы послать туда все, что может двигаться, — замечает Старик. На самом деле эти слова должны означать: «Черт побери, когда же наконец и о нас вспомнят?!

Проходит час за часом, но для нас радиограммы все нет и нет. Командир устроился в углу своей койки и занялся разборкой коллекции разноцветных папок, заполненных всевозможными документами: секретными приказами, тактическими уставами, приказаниями по флотилии и прочим бумаготворчеством, которому, по-видимому, никогда не суждено прекратиться. Всем известно, что он ненавидит возиться с официальными документами, написанными исключительно для мусорной корзинки, и все понимают, что он взял эту макулатуру в руки, лишь чтобы скрыть внутреннее напряжение.

Ближе к 17.00 наконец-то получено еще одно сообщение. Брови командира ползут вверх, его лицо просветлело. Радиограмма адресована нам! Он читает ее, и его лицо вновь становится непроницаемым. С отсутствующим видом он передает мне записку: это всего лишь требование сообщить погодные условия.

Штурман готовит рапорт и подает его командиру на подпись: «Барометр поднимается, температура воздуха — пять градусов, ветер северо-западный шесть баллов, облачно, облака слоисто-перистые, видимость семь миль — UA».

Не желая заразиться от командира его депрессией, я направляюсь на пост управления и поднимаюсь вверх по трапу. Прозрачная дымка перистых облаков стала плотнее. Она постепенно затягивает остатки синевы. Скоро посеревшее небо покроется серой пеленой. Свет тускнеет. По всему горизонту вокруг нас темные облака тяжело громоздятся одно поверх другого. Их нижние края незаметно перетекают в серость неба. И лишь в вышине их контуры четко обрисовываются на фоне более светлого неба. Я прячу руки в карманы моей кожаной куртки и стою, удерживая равновесие, пружиня ногами в такт движению лодки, а облака надо мной раздуваются, как будто накачиваемые изнутри. Далеко впереди ветер прорвал дыру в их пелене, но ее тут же затянули другие облака, устремившиеся к пробоине со всех сторон. Вскоре они построются в мощную фалангу, которая угрожает захватить весь небесный простор. Но тут солнце, решив, что от всех этих перестроений и столкновений в небесах слишком мало неразберихи, пробивается сквозь трещину в облачной завесе: его лучи падают вниз под наклоном, вызывая бурную игру света и теней на беспокойной воде. Внезапно океан по правому траверзу озаряет яркая широкая вспышка, затем она пятном прожектора шарит по дальней гряде пышных облаков, заставляя их блестеть подобно бриллиантам. Луч беспорядочно мечется во все стороны, нигде не задерживаясь дольше, чем на мгновение, увенчивая светлой короной одно облако за другим.

На второго вахтенного преображения небес не производят ни малейшего впечатления:

— Каждое мгновение жди самолета из этих проклятых облаков!

Для него в разворачивающемся перед нами величественном спектакле таится лишь скрытый подвох. Снова и снова он нацеливается биноклем на облачную сцену.

Я спускаюсь вниз и начинаю возиться со своими фотокамерами. Наступает вечер. Опять поднимаюсь на мостик. Теперь облака переливаются всеми цветами радуги. Но вот солнце уходит за кулисы, и они тут же становятся самого обычного, скучного серого цвета. Высоко в небе бледным призраком висит последняя четверть убывающей луны. 18.00.

После ужина мы молча сидим, продолжая надеяться на новую радиограмму. Командир беспокоится. Каждые пятнадцать минут он отправляется на пост управления, чтобы найти себе занятие на столе с картами. Пять пар глаз встречают его после каждого такого отсутствия. Бесполезно. Он молчит.

Наконец шеф делает попытку разговорить мрачно молчащего командира:

— Сейчас самое время услышать от радиста что-нибудь новенькое.

Командир не обращает на его слова никакого внимания.

Шеф берет в руки книгу. Что же, если беседа не клеится, я тоже могу притвориться погруженным в чтение. Второй вахтенный офицер и второй инженер пролистывают газеты, первый вахтенный углубился в папки, от которых за милю несет казенным духом.

Я уже на полпути к своему шкафчику и прохожу мимо радиорубки, когда замечаю радиста, который, наполовину закрыв глаза от света маленькой лампы, записывает принимаемое сообщение.

Я останавливаюсь, как вкопанный. Срочно назад, в офицерскую кают-компанию. Второй вахтенный тут же начинает расшифровывать его. Внезапно его лицо цепенеет. Что-то не так.

Командир берет в руки сообщение, и его лицо постепенно принимает растерянное выражение, какое бывает у боксера на ринге, получившего сильный удар в челюсть.

Он зачитывает сообщение:

— Внезапно атакованы эсминцем, появившимся из-за дождя. Глубинные бомбы в течение четырех часов. Контакт с конвоем потерян, продолжаю поиск в квадрате Бруно Карл — UM.

На последних словах его голос замирает. Не меньше минуты он рассматривает радиограмму, звучно делает глубокий вдох, снова смотрит на записку, наконец, надув обе щеки, выдыхает воздух. Он даже позволил себе откинуться в угол своего дивана. Ни единого слова, ни одного ругательства, ничего.

Позже мы сидим на ограждении «оранжереи» позади мостика.

— С ума сойти, — говорит Старик. — Как будто мы мечемся по Атлантике в полном одиночестве. И в то же самое время, прямо сейчас, в океане наверняка находятся сотни кораблей, и некоторые из них, вероятно, недалеко от нас. Нас с ними разделяет лишь линия горизонта.

Горько усмехаясь, он шутит:

— Добрый Господь придал земле круглую форму не иначе, как по просьбе англичан. Что мы можем видеть отсюда, находясь внизу? Мы могли бы с таким же успехом пытаться обнаружить их, сидя в каноэ. Жаль, что до сих пор никто не нашел выхода из этой ситуации.

— Ну почему же, они додумались, — замечаю я. — Самолеты!

— Ах, да, самолеты. Они есть у противника. А я хотел бы знать, где прячутся наши морские разведчики. У толстобрюхого Геринга в запасе есть лишь большой рот, не скупящийся на обещания. Рейхсмаршал охотничьих собак{35}!

К счастью, в этот момент появляется шеф:

— Решил глотнуть свежего воздуха.

— Здесь становится слишком людно, — замечаю я и спускаюсь вниз.

Бросаю беглый взгляд на навигационную карту. Все как всегда — линия, проведенная карандашом и отмечающая наш курс, скачет туда-сюда и похожа на случайно раскрывшийся плотницкий складной метр.

Старик тоже спускается вниз. Он аккуратно присаживается на рундук с картами, и проходит время, прежде чем он продолжает разговор с того места, на котором он прервался:

— Может, нам еще повезет. Если они отправили на перехват достаточно лодок, то не исключено, что кто-то снова заметит их.

На следующее утро я читаю радиограмму, принятую ночью: «Поиск в квадрате Бруно Карл результатов не дал — UM».

Следующие сутки — наихудшие за все время похода. Мы стараемся не заводить разговоров между собой и избегаем друг друга, как будто заболели цингой. Большую часть дня я провел на диване в кают-компании. Шеф не показывался из машинного отделения, даже когда накрывали на стол. Второй инженер так же не отходил от своих машин. Никто из нас троих: первого вахтенного, второго вахтенного и меня, не осмеливается слова сказать Старику, который отсутствующим взглядом смотрит в никуда и едва проглатывает несколько ложек густого супа.

В соседней каюте тоже наступило безмолвие. Радист опасается поставить на проигрыватель пластинку. Стюард и тот выполняет свою работу, потупив глаза, как будто он прислуживает на поминках.

В конце концов командир вымолвил:

— В следующий раз мы не можем позволить себе ошибиться!

Чуть позже Зейтлер опять начинает тоном знатока:

— Знаете, все-таки самый первый раз, утром — самый приятный.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что мы сейчас услышим. Вихманн и Френссен обратились в слух.

— Как-то я оказался в Гамбурге… Надо было доставить письмо для моего шефа. В то время я все еще служил на минном тральщике. Ну, не это важно. В общем, я прибыл туда, звоню в дверь, и мне ее отворяет такая красотка, маленькая блондиночка! «Мамы нет дома, пошла на почту, скоро вернется, зайдите, пожалуйста»… Я так и поступил. Внутри что-то вроде вестибюля, и там стоит кушетка. Не теряя ни минуты, я надеваю презерватив и задираю ей юбку, и только мы заканчиваем трахаться, как слышим, что открывается входная дверь… Ее мамаша уже почти отворила ее, но помешала дверная цепочка. К счастью, кушетка стояла в углу, так что она не могла видеть нас через щель. Малютка запихнула свои трусики с глаз долой под подушку, но я чуть было не забыл застегнуть ширинку перед тем, как пожать руку даме своими липкими от спермы пальцами. «Зейтлер. Очень рад познакомиться, к сожалению, мне пора бежать, должен вернуться вовремя, служба, понимаете»… Я ухожу. И лишь час спустя, когда мне потребовалось отлить, я заметил, что резинка все еще одета на мой член. Точнее говоря, я обнаружил это после того, как пописал. Стою и смотрю на огромный желтый огурец, выросший у меня между ног. Не самые лучшие ощущения! А парень, который стоял у соседнего писсуара, чуть не лопнул от смеха…

Носовой отсек обсуждает манеру первого вахтенного офицера ежедневно бриться. «Позорит всех нас — кто-нибудь когда-нибудь слышал такое — проводит все время в гальюне с бритвой».

— Старику следовало бы поставить ему ультиматум.

— И так один сральник на всю команду, а тут еще эта купающаяся красавица на борту!

Пилигрим достает из своего портмоне несколько фотографий. На одной из них запечатлен человек на причале.

— Мой отец! — поясняет он мне. Он произносит это таким тоном, что может показаться, он знакомит нас друг с другом.

— Погиб в цвете лет — я предпочел бы уйти из жизни так же, как он.

Что я могу ответить? Я не решаюсь посмотреть Пилигриму в лицо и в ответ выдавливаю лишь:

— Хорошее фото.

Похоже, он рад это услышать.

— Эмоциональная сторона жизни большинства команды для меня — тайна за семью печатями, — однажды признался мне Старик. — Как можно знать, что думают люди? Время от времени узнаешь о чем-то таком, что хоть стой, хоть падай. Взять хотя бы эту историю с женщиной Френссена. Френссен, помощник дизельного механика. Он познакомился с этой дамочкой, будучи в отпуске. Потом он ушел в очередной поход, она не получала от него писем и отправилась к предсказателю судьбы. Очевидно, они еще не все перевелись в нашем мире. Этот не счел нужным уведомить даму, что мы не часто ходим на почту. Скорее всего, он напустил на себя важный вид, чтобы потом изречь что-то вроде: «Я вижу воду — и больше ничего, кроме воды!»

Старик передавал диалог в лицах:

—  «А подводная лодка?» — «Ничего, одна вода, только вода и ничего, кроме воды!» Дама, которая уже считала себя невестой нашего помощника дизелиста, стала кричать: «Он погиб!» Предсказатель больше не проронил ни слова, подобно настоящему оракулу. Хотите знать, что было потом? Мадам обхватила руками голову и причитала: «О, боже — а я все еще одета в красное!» Стала строчить во флотилию одно письмо за другим. И мне тоже. Окончание истории я узнал от самого Френссена. В свой последний отпуск он не поехал в Париж. С него было достаточно!

В кают-компании я сижу наедине со Стариком. Мы приняли радиограмму, адресованную Бахманну. Это уже третий раз за последние четыре дня, когда лодке Бахманна приказывают сообщить свои координаты.

— На западном фронте без перемен, — бормочет командир. — Похоже, с ним это тоже произошло. Его ни в коем случае не должны были выпускать в море в таком состоянии.

Старая история, когда командир «дозревает» до того, чтобы его сменили и отправили в отставку. Почему нет врачей, которые следили бы, чтобы лодки не выходили на патрулирование под командованием капитанов, находящихся на грани окончательного нервного срыва?

Зеймер ходил вместе с Бахманном первым вахтенным офицером. Неужели Зеймер утонул? Я вспоминаю его, лежащего на солнечном пляже вместе с официанткой из офицерской столовой. Он пользовался каждой возможностью узнать что-то новое, и теперь ему читали курс анатомии на французском языке. Практику он проходил на живой модели. Сперва он ухватился за ее груди и произнес: «Les duduns{36} «. «Les seins{37} «  — поправила его официантка. Потом он засунул свою руку между ее ног и заявил: «Lapin!{38} « И тут она поправила его: «Le vagine{39} « , и так далее.

Из соседнего отсека доносится голос нашего первого вахтенного, читающего лекцию о правилах соблюдения секретности.

— Все равно будут трепаться по-прежнему! — замечает Старик.

Он задумывается ненадолго, затем говорит:

— Вся эта секретность — сплошной фарс. Томми уже давным-давно завладели нашей неповрежденной лодкой.

— Неужели?

— Да, они сдались. Лодка Рамлова. К югу от Исландии, в открытом море: все наши секретные материалы, все наши коды, все, что только можно, Томми заполучили все одним махом!

— Вот, наверное, радости было в штаб-квартире!

— Когда думаешь о том, что Рамлов мог быть их секретным агентом, перестаешь верить своей правой руке. Он смог уговорить своих офицеров — просто невозможно в это поверить!

Еще один день хода с крейсерской скоростью — и мы прибудем в новый район боевых действий. Получена радиограмма. Мы в напряжении ждем, чтобы ее расшифровали.

Она адресована Флешзигу. Приказ сместиться на семьдесят миль к западу. Вероятно, ожидают прохождения конвоя через эту точку. Штурман показывает мне это место на мелкомасштабной карте. Вблизи побережья Америки, т.е. много дней ходу от нас. Немного времени спустя мы перехватываем радиосообщение для лодки, находящейся недалеко от Исландии — лодки Белера, и еще третье — для действующей в районе Гибралтара — UJ — это Кортманн. Тот самый Кортманн, который ввязался в историю с танкером «Бисмарка».

Лодка сообщает, что не может погрузиться. Это Мейниг, сквернословец Мейниг. Если лодка не может нырнуть, это значит, что она практически обречена.

— Черт! — ругается Старик. — У них нет даже группы прикрытия — они слишком далеко. Все, что мы можем сделать — это лишь скрестить пальцы.

Он нагибается и три раза стучит снизу по деревяшке столешницы:

— Будем надеяться, что он справится. Мейниг! Надо же, чтобы это случилось именно с ним!

Мы все сидим в молчании. Старик беззвучно шевелит губами. Может, он высчитывает, сколько времени потребуется Мейнигу, чтобы дойти до Сен-Назера при крейсерской скорости.

По моей спине бегут мурашки: что они будут делать, если появятся «Сандерленды»{40}? Или эсминцы? На поверхности подлодка, вне всякого сомнения, безнадежно уступает своим противникам. Недостаточно мощности двигателей, чтобы уйти от преследования, брони нет, слабые орудия. Самое уязвимое из всех возможных кораблей: одно попадание в корпус высокого давления — и все!

— Ну, приятель! — это все, что может сказать шеф. Сразу понятно, что он представил себя на месте своего коллеги на той лодке. Он буквально побелел на глазах.

— Шеф, с Мейнигом на лодке, кажется, находится Мейер Первый или Второй? — спрашивает Старик.

— Мейер Второй, господин каплей — мы учились в одном классе в академии!

Никто не раскрывает рта. Мы смотрим в стол, как будто на нем что-то — хоть что-нибудь — можно разглядеть. Я едва могу дышать. Я тоже знаю одного человека на той лодке — Хаберманн — Балтиец Хаберманн, который был вместе со мной в той проклятой инспекционной поездке на Гетенхафен: середина зимы, мороз двадцать пять градусов и восточный ветер.

Я помню его сидящим на холодном линолеуме — совершенно замерзшего, ноги вытянуты во всю длину прямо перед ним, спиной прислонился к обитой шелком переборке «Мыса Аркона», голова свесилась на грудь, изо рта вытекает слюна. Никакого уважения к некогда роскошному интерьеру бывшего первоклассного лайнера, теперь превращенному в плавучую казарму.

Внезапно на меня накатывает нервный смех: старина Хаберманн, босой — он очнулся лишь после третьего похлопывания по плечу.

Позже он признался мне, что пошел искать туалет и заблудился. Голый, в отчаянии он уселся на пол и стал ждать спасения.

Пневмония? Да никогда в жизни? Непривычный к домашнему уюту, он не мог свалиться после многочасового сидения голой задницей на студеном полу. Десять трипперов не справились бы с ним. Но, похоже, это удалось Томми. Скоро выйдет трехзвездное извещение. Флемминг, Хаберманн — их остается все меньше и меньше!

Молчание первым нарушил Старик. Он хотел переменить тему разговора, но вместо этого вернулся к тому, о чем мы думали:

— Здесь нужна настоящая субмарина. На самом деле нас нельзя так назвать. На данный момент мы имеем всего-навсего лодку с возможностью погружения.

Тишина. Лишь когда я в изумлении посмотрел на него, он начал пояснять свою мысль, делая паузы:

— В конце концов, емкости наших аккумуляторов хватает лишь на непродолжительную атаку на перископной глубине или быстрый уход под водой от преследования. По сути, мы не в состоянии обходиться без подъема на поверхность. Мы не можем пройти более восьмидесяти миль под водой, как бы мы не экономили при этом энергию. Если мы будем идти под водой с нашей максимальной скоростью в девять узлов, батареи полностью разрядятся в промежуток времени от часа до двух. Согласитесь, не очень обнадеживающие цифры. При всем при том батареи по сути являются ужасно бесполезным грузом. Их свинцовые пластины весят больше, чем все остальное машинное оснащение лодки, вместе взятое. Так вот, настоящая субмарина должна быть способна крейсировать под водой не за счет дизелей, которым требуется воздух, и которые взамен выдают выхлопные газы. Она не будет такой уязвимой, как мы, у которых в корпусе высокого давления понаделано столько отверстий. Нам необходим такой двигатель, который сможет работать независимо от атмосферы.

Только мы пришли в новый район действий, как пришло сообщение по радио. Мы должны соединиться в одну группу с другими лодками, сформировав таким образом разведывательный патруль. Зона, отведенная для нашего патрулирования, лежит на приличном расстоянии к западу от нашего нынешнего местоположения. Переход туда на крейсерской скорости займет у нас двое суток.

— Они окрестили группу «Волчья стая» — великолепно! — говорит Старик. — Очевидно, у них при Генеральном штабе есть придворный поэт, который выдумал эту ерунду — «Волчья стая», подумать только! «Маргаритки» подошло бы ничуть не хуже. Правда, звучит не так воинственно…

Старику считает, что даже «район боевых действий» кажутся слишком уж высокопарными словами. Дай ему волю, привычный набор морских терминов существенно поубавился бы. Сам он может целыми часами подбирать наиболее обыденные выражения для записей в боевом журнале.

Я перечитываю то, что успел занести в свою синюю записную книжку.

Воскресенье. Шестнадцатый день в море. Сообщение о конвое, направляющемся на восток. Легли на курс девяносто градусов в направлении конвоя.

Понедельник. Семнадцатый день в море. Получили указание о новом главном курсе. Дальше к югу. Сеть тянут в том направлении. Похоже, с нами вместе патрулируют всего лишь пять лодок — ничего себе сеть! Либо ячейки сети слишком большие, либо сама сеть слишком маленькая. Скорость восемь узлов. Остается надеяться, что лодки держат линию. А также что командование как следует учло плохие погодные условия в нашем районе.

Никаких пулеметных стрельб из-за плохой видимости. «Могли бы вообще выбросить их за борт!» Погружаемся, чтобы послушать, что творится вокруг.

Среда. Девятнадцатый день в море. Соблюдаем радиомолчание, которое вправе нарушить только, чтобы сообщить о контакте с противником. В нашем районе теперь собралось более пяти лодок. Враг не должен узнать о нашей группировке. Результат поиска: нулевой. Море умеренное. Слабый ветер с северо-запада. Слоисто-кучевые облака. Но близко от поверхности воды висит плотная пелена. Никаких следов конвоя.

Пятница. Двадцать первый день в море. Нас перевели в другую передовую группу патрулирования.

— Одному Богу известно, где болтаются эти ублюдки! — ворчит командир.

Двадцать второй день в море. Такое впечатление, что время остановилось. Небо цвета говяжьего жира. В течение всего дня этот огромный тяжелый купол сала нависает над темным океаном — и ни разу не показалось солнце, чтобы растопить его.

Сегодня вокруг нас превосходный, чистый горизонт. На нем нет ничего. Ни одного облачного перышка. Совсем ничего. Если бы только мы могли подняться повыше! Конечно, это неоднократно пытались совершить. Во время Первой мировой войны в воздух поднимали наблюдателя на воздушном змее, но, очевидно, без большого успеха.

Двадцать второй день в море. Поднялся ветер, и океан весь, насколько хватало глаз, покрылся бурунами. Волны невысокие, но все бурливые. Они придают серо-белому океану древний вид.

Небе, затянутое над нашими головами сплошным серым покрывалом, выглядит зловеще. Справа по борту с серых небес начинает накрапывать завеса дождя, отклоняемая ветром. В ее разрывах над горизонтом проглядывает единственная слабая полоска света. Стена дождя иссиня-серая с легкой примесью фиолетового цвета. Со всех сторон наползает пелена, похожая на туман. Эта стена медленно, но неуклонно близится к нам, и командир приказывает принести на мостик плащи и зюйдвестки. Он клянет погоду.

Мы оказались в самом центре ливня. Воздуха вокруг нас больше нет. Молотящие по воде струи дождя оставляют рубцы на сгорбившихся под их ударами волнами. На их гребнях больше не видно ни пены, ни малейшего отраженного блика. Лишь нос нашей лодки, с которого потоками стекает вода, разрывает их на части, взметая вверх брызги воды. Хлещущий дождь и взметающийся фонтан смешиваются на наших лицах.

Стекольная зелень воды потускнела, ее белые вены исчезли. Море сразу постарело на тысячу лет. Оно стало серым, печальным, покрылось оспинами ряби.

Ни отблесков, ни цветов. Ничего, кроме унылой, раздирающей душу серости.

Дозорные на мостике стоят подобно каменным глыбам под этим небом, которое выворачивает само себя наизнанку. Мы вшестером стараемся пронизать взглядом стену воды. Сейчас бесполезно пользоваться биноклями: оптика тотчас запотеет. Похоже, дождь решил затопить нас.

Лишь к вечеру дикая ярость хлещущего с небес потока начинает ослабевать. Но окончательно он прекратился только ночью.

Двадцать четвертый день в море. На посту управления. Старик отчасти говорит мне, а отчасти — сам себе.

— Забавно получается. Ни у одной из сторон не получается долго удерживать преимущество, обретенное за счет нового оружия. Превосходство длится не более нескольких месяцев. Мы придумали тактику охоты «волчьй стаей», а противник разработал свою систему защиты. Которая тоже действенна. Лодки Прина, Шепке, Кречмера — все они были потеряны на одном и том же конвое. Теперь у нас есть новые торпеды с акустическими головками наведения, а Томми уже тянут за собой на длинных стальных тросах эти чертовы буи-погремушки — они сбивают с курса торпеды потому, что шумят громче винтов. Действие и противодействие — всегда одно и то же! Ничто так не стимулирует мыслительный процесс, как желание перегнать противоборствующую сторону.

Мы уже больше трех недель путешествуем в пустоте. Дни проходят за днями, похожие друг на друга, как две капли воды.

В предыдущем патруле лодка не записала на свой счет ни одной победы. Она вернулась на базу после долгого изнурительного похода, не выпустив ни одной торпеды.

— Похоже, эти сволочи избегают встречи с нами, — говорит второй вахтенный офицер, единственный, кто еще пытается неловко пошутить.

У нас уходит половина суток, чтобы пересечь зону, отведенную нам для патрулирования, и достичь ее северной границы.

— Пора менять курс! — рулевой кричит сверху через открытый люк.

— Руль круто влево! Новый курс — сто восемьдесят градусов! — отвечает вахтенный офицер.

Медленно нос лодки проходит полукруг горизонта. Наш кильватерный след изгибается змеей, и солнце, превращенное в белое пятно многослойной облачной завесой, оказывается с другого борта лодки.

— Курс сто восемьдесят градусов! — снова доносится голос рулевого.

Указатель курса стоит на отметке 180 градусов. До этого он показывал 360 градусов. За исключением этого никаких изменений не произошло.

С мостика не заметно ничего интересного. Океан дремлет. Лишь несколько гребней сминают своими складками вздувшуюся простыню старой, выдохшейся донной волны. Воздух застыл. Облака, похожие на привязанные аэростаты, неподвижно висят в небе.

Страшно уставший, я еще нахожу в себе силы пристально следить за вялым движением минутной стрелки по циферблату часов над входом на камбуз. В какой-то момент я впадаю в состояние, близкое к трансу.

Внезапно тонкая оболочка окутавшего меня сна разрывается: надрывается сигнал тревоги. Палуба уже наклонилась.

Шеф с взъерошенными спросонья волосами протискивается за спины операторов рулей глубины. Неподвижная фигура командира становится рядом с ним. Штурман, поднявший тревогу, вцепился в трап. Он все еще тяжело дышит после того, как с усилием задраил люк.

— Поднять корму — вперед десять — сзади пятнадцать — вверх помалу! — командует шеф.

— Тень — на девяноста градусах — вполне отчетливая! — в итоге объясняет мне штурман.

Включено акустическое оборудование; голова акустика высунулась в проход. Его глаза пусты, он медленно выискивает звуки в воде.

— Шум винтов на семидесяти градусах — удаляется! — и спустя немного. — Шум слабеет — затихает!

— Вот так, — говорит командир, ни разу не пошевелившийся за все это время, и слегка пожимает плечами. — Курс сто тридцать градусов!

И исчезает в отверстии круглого люка. Итак — пока мы остаемся под водой.

— Слава Богу, стихло!

— Какой-то быстроходный корабль без эскорта — никаких шансов в такую темень!

Стоит мне добраться до своей койки, как я тут же отключаюсь.

«Замечен конвой противника — UX».

«Замечен конвой. Квадрат XW, курс сто шестьдесят градусов, скорость десять узлов — UX».

«Противник движется зигзагообразным курсом примерно на пятидесяти градусах. Скорость десять узлов — UW».

«Конвой движется несколькими кильватерными колоннами. Окружен кораблями сопровождения. Курс двадцать градусов. Скорость девять узлов — UK».

Радио не предоставляет нам ни малейшей возможности. Мы знаем все, что происходит на Атлантическом театре военных действий, но мы не можем добраться ни до одного из конвоев, о которых оно сообщает. Все они — в Северной Атлантике. Мы находимся слишком далеко к югу от них.

— Если оно так и дальше пойдет, мы проторчим в море до Рождества, — говорит Зейтлер.

— Ну и что с того? — отвечает ему Радемахер. — Никаких причин для беспокойства. У нас на борту есть рождественская елка.

— Да ладно тебе!

— Да я говорю тебе! Эта штуковина искусственная, складная — типа зонтика — в картонной коробке. Если ты мне не веришь, спроси у Первого номера{41}.

— Обычное дело на военном флоте! — замечает прапорщик Ульманн. Затем, к моему удивлению, он начинает делиться с нами своим рождественским опытом:

— В нашей флотилии обязательно кто-нибудь да погибает в Рождество. Впрочем, под Новый год — тоже! В 1940 это был боцман. Незадолго до двенадцати ночи ночи в сочельник он решил слегка разыграть нас. Решил поразить нас своей бесшабашностью. Приставил пистолет себе ко лбу и нажал на спусковой крючок, когда мы, разинув рты, стояли вокруг и глазели на него. Конечно же, он заранее вынул обойму. Только он не догадался вспомнить о том патроне, который был уже в стволе. И — бах — задняя часть его черепа отлетает прочь. Надо же было так испортить всем праздник!

История разлетевшегося на куски черепа напомнила о чем-то Инриху:

— А у нас один парень напрочь снес себе все лицо — в канун Нового года. Я тогда еще служил на сторожевом корабле. Мы все напились в усмерть. Ровно в двенадцать часов один из унтер-офицеров поднялся на мостик с чем-то вроде ручной гранаты. Тогда было еще много таких древних штуковин. Мы поджигали их точь-в-точь как фейерверк, при помощи запального шнура. Он стоял рядом с леером, приложил зажженную сигарету к запалу и как следует раздул огонь. Все получилось замечательно. Только потом он перепутал руки: швырнул сигарету за борт и остался стоять, держа гранату прямо у себя перед носом. Само собой, она разорвалась — это тоже было очень некстати!

Мне расхотелось слушать их дальше.

В унтер-офицерском отсеке опять полным ходом идет инструктаж младших офицеров. Занятия с личным составом проводит первый вахтенный офицер:

— …пали смертью храбрых во время атаки на вражеский конвой…

У Старика глаза лезут на лоб, он в ярости:

—  «Пали»? Еще одно выражение, глупое до идиотизма. Должно быть, он оговорился? Я видел тысячи фотографий «павших» моряков. Они не слишком хорошо выглядели после своего «падения». Почему ни у кого не хватит мужества откровенно признать, что люди, о которых идет речь, утонули? Меня тошнит, когда я слышу всю эту чушь, которую болтают о нас.

Он вскакивает на ноги и направляется в свой закуток. Возвращается назад, держа в руке газетные вырезки:

— У меня тут кое-что отложено — хранил специально для Вас.

«Ну вот, господин первый вахтенный офицер, так-то! Еще пять тысяч гроссрегистровых тонн. Но завтра у моей жены день рождения. Мы должны его как-нибудь отметить. Почтить наших доблестных женщин! Мы никогда не должны забывать о них!»

Первый вахтенный понимающе улыбнулся, и командир прилег на свою жесткую койку, чтобы хоть немного поспать. Но не прошло и часа, как его разбудил первый вахтенный офицер: «Транспорт ко Дню рождения, господин каплей!»

Командир взбежал на мостик: все произошло очень быстро. «Первый и второй аппараты к залпу из надводного положения товсь!» Обе торпеды поразили цель.

«Не менее шести тысяч гроссрегистровых тонн!» — сказал командир.

«Господин капитан-лейтенант доволен свои подарком ко Дню рождения?»

«Очень!» — ответил командир.

И лицо первого вахтенного офицера озарилоь радостью.

Старик продолжает ругаться:

— И это дерьмо дают читать людям! Невероятно!

Куда ни посмотри — у всех стиснуты зубы, лица с застывшим на них отвращением, раздражением, недовольством.

Просто невозможно представить, что где-то еще есть твердая земля, дома, уютные комнаты, абажуры, тепло от камина.

Жар очага. Внезапно мне припоминается запах печеных яблок, распространяющийся из-за железной решетки зеленого камина, достававшего до потолка в нашей гостиной в доме на Бахнхофштрассе, 28. Там всегда в это время года были печеные яблоки. Я вдыхал их сладкий, пряный аромат. Я стянул одно, — горячо, горячо, горячо! — переливающееся разноцветьем лопнувшей кожуры. Яблоки были из нашего сада: такой сорт с красными прожилками на желтом фоне, красные лучи сходились в цветок. Казалось, будто каждый такой цветок был покрыт прозрачным красным лаком.

— Здесь хорошо. Ни почты, ни телефона, — неожиданно замечает Старик, присаживаясь на кожаный диван рядом со мной. — Хорошо вентилируемая лодка, приятная деревянная отделка, открытый дом. В целом мы неплохо устроились.

— …по уши в дерьме, — вставляет шеф, выскочивший, как черт из коробочки. — Он-то прекрасно устроился, не так ли? И ему не приходится беспокоиться о продвижении по службе — ему даже позволено курить.

Старик изрядно смущен его словами.

Меж тем остальные уже собрались за столом для ежедневной процедуры, добросовестно выполняемой нами и успевшей незаметно превратиться в ритуал: выжимание лимонов. Всех нас преследует зловещий призрак цинги, которая может начаться в результате нехватки витамина С. Сидящие вокруг представляются мне жуткими беззубыми привидениями, с болью пытающимися разжевать кровоточащими деснами жесткие корки хлеба: просто мурашки по коже.

Каждый извлекает лимонный сок своим излюбленным способом. Шеф сначала разрезает фрукт пополам, систематично протыкает лимонные дольки в обеих половинках, как будто собирается посвятить этому увлекательному занятию весь вечер, затем вкладывает в каждую половинку по маленькому кусочку сахара и с шумом высасывает сок через сахар. Никакого почтения к правилам этикета.

Второй вахтенный офицер применяет особенно изощренную методику. Он выжимает лимонный сок в стакан, добавляет в него сахара, а затем доливает немножко концентрированного молока, которое тут же сворачивается. Смесь выглядит отвратительно. Старика каждый раз передергивает от одного ее вида, но второй вахтенный не обращает на это ни малейшего внимания. Он с гордостью называет свой коктейль «Особый подлодочный», интересуется у нас, не желает ли кто-нибудь попробовать, и только после этого медленно выпивает свою мешанину, закатывая глаза в экстазе наслаждения.

Второй инженер — единственный, который не утруждает себя. Он по-простому, самым вульгарным способом впивается своими крепкими зубами в обе половинки и поедает мякоть вместе с содержащимся в них соком.

Старик наблюдает за ним с явным неодобрением.

Сперва я никак не мог понять второго инженера. Сначала я решил, что он просто из упрямства продолжает придерживаться этого способа. Но теперь я знаю, что он попросту человек, лишенный элементарной чувствительности, которую ему заменяет поистине слоновья кожа. Он пытается предстать воплощением непоколебимости и уравновешенности, делая особый упор на силе своего характера, хотя на самом деле он не более, чем заурядная толстокожая натура. К тому же он очень медленно соображает и почти так же медленно действует — полная умственная и физическая противоположность шефу. Одному Богу известно, как он умудрился стать инженером и как при всей своей медлительной тупости ухитрился пройти курс обучения со всеми положенными ему экзаменами.

В этом-то и состоит различие между ним и Стариком: Старик делает вид, что он бесчувственный тугодум, а второй инженер им на самом деле является.

На какое-то время мы все полностью заняты своими лимонами. Когда на середине стола выросла гора из выжатых и высосанных половинок, возникает стюард и широким взмахом руки сметает их в мусорное ведро. Затем ужасно вонючей тряпкой он вытирает со стола насыщенный витаминами сок.

До конца дня по корабельному времени остается еще целых шесть часов. Наши маленькие серые клеточки полностью бездействуют. Мы просто сидим и ничего не делаем — точь-в-точь пенсионеры, пустившие корни на скамейке в парке. Для полного сходства нам не хватает лишь палок, на которые мы могли бы опереться.

Второй вахтенный офицер с головой ушел во французские газеты. Он практикуется в языке, прочитывая их от корки до корки, не упуская даже рекламу. На этот раз он наткнулся на непонятное ему выражение. Над фотографией пяти девушек заголовок: «On a couronne les rosieres »{42}. Речь идет о вручении награды, учрежденной ныне покойной графиней Нанси, самым добродетельным девушкам этого города. Мне приходится перевести ему всю статью целиком, включая гимн в честь непорочности пяти избранных девственниц. С особой трогательностью было описано, как молоденькие девушки в воскресенье, когда должна была вручаться награда, совершили паломничество на кладбище, где была похоронена учредительница, чтобы украсить ее могилу.

— Сколько досталось каждой?

— По двести франков на душу.

Второй вахтенный просто потрясен:

— Это ведь меньше десяти марок, так?

Он настолько ошарашен этим, что не сразу приходит к напрашивающемуся заключению:

— С ума сойти можно! Если бы девушки забыли о своей непорочности, они бы заработали намного больше…

— Хорошо сказано.

На борту есть и настоящая библиотека — в шкафчике на стене командирского закутка. Но она сильно проигрывает в популярности детективным историям, которых навалом в носовом отсеке. Их обложки, украшенные кровавыми сценами, пестреют названиями: «Черная петля» , «Выстрел в спину» , «Три тени за окном» , «Искупление грехов» , «Пуля справедливости». Большинство этих книжек так часто переходило из рук в руки, что обложки истрепались в клочья, а замусоленные страницы выпадают из переплета. До сих пор пальму первенства по начитанности удерживает матрос Швалле. Говорят, в последнем походе он одолел двадцать подобных сочинений. В этот раз он уже добрался до восемнадцатой книги.

Двадцать седьмой день в море. Получено радиосообщение: «Волчьей стае: Займите новую позицию для дальнего патрулирования. Курс триста десять градусов. Скорость семь узлов. Выход в указанную позицию двадцать третьего числа в 07.00 — BdU{43} «. Это означает смену курса, только и всего.

Раздается голос из радио: «…непоколебимый боевой дух…»

— Выключите его! — шеф кричит так громко, что я подпрыгиваю на месте от неожиданности.

— Кажется, на этот раз они упустили его, — произносит Старик и мрачно глядит на меня. — Вы только почитайте последние радиограммы. «Погрузились, чтобы уйти от самолетов — отогнаны — контакт потерян — погрузились, чтобы уйти от эсминцев — глубинные бомбы». Постоянно одно и то же. Похоже, чаша весов качнулась в их сторону. Не хотел бы я оказаться сейчас на месте BdU. Величайший полководец всех времен, старина Адольф, сделает фарш из него, если в ближайшее время ничто не ляжет в корзину для срочных докладов.

— Ну, на самом деле весы могут качаться в обе стороны.

Старик поднимает на меня взгляд:

— Вы что, всерьез верите…?

— Верить — это слишком отдает церковью.

Но Старик не позволяет себе поддаться на провокацию.

— Где именно мы сейчас находимся? — спрашивает помощник дизелиста Френссен, пришедший после своей вахты на пост управления.

— Почти у побережья Исландии.

— Ну ничего себе! А я-то думал, что мы неподалеку от Америки.

Я лишь удивленно качаю головой: как это похоже на человека из машинного отделения. Их абсолютно не беспокоит, где в данный момент действует лодка. На всех кораблях одно и то же: мотористы чинят и ухаживают за своими дизелями и электромоторами и им все равно, что сейчас: день или ночь. Они боятся сделать лишний глоток свежего воздуха, и им совершенно не понятно поведение настоящих моряков.

Наша крохотная компания, забравшаяся в середину океана, делится на касты. Две основные — это матросы и инженеры. Верхняя палуба и нижняя палуба. Нижняя палуба подразделяется на электриков и дизелистов. Кроме того, еще существуют каста поста управления, каста механиков торпед и немногочисленная каста избранных: радисты и акустики.

Как выяснилось, у боцмана в его запасах припрятано несколько банок поросячьих ножек. Плюс консервированная кислая капуста. Узнав про это, командир тут же отдает распоряжение устроить пирушку на следующий день.

— Самое время! — это все, что он добавляет еще.

В полдень входит стюард с дымящимися блюдами, и лицо командира проясняется, как будто это настоящий рождественский ужин. Он нетерпеливо вскакивает на ноги, вдыхая ароматный пар, который поднимается от розовато-серой груды свинины на большой алюминиевой тарелке, в которой виднеются осколки костей и белые хрящики. Здоровенные куски свинины украшены дольками лука и маринованными огурцами, и все это, как и должно быть, подается на ложе из кислой капусты.

— Пивка бы еще к этому, — намекает шеф, отлично знающий, что на борту выдается всего по одной бутылке пива на человека, да и то лишь после потопленного корабля. Но, похоже, сегодня командир решил взять на себя роль Санта-Клауса и готов выполнить любое желание:

— Праздник на то и праздник, чтобы отметить его. Всем по полбутылки пива — то есть одна полная бутылка на двоих!

Это известие долетает до носового отсека, который встречает его восторженным ревом. Резким рывком шеф откупоривает три бутылки, доставленные в офицерскую кают-компанию, о петлю шкафчика, и раньше, чем мы успели схватить свои бокалы, толстая струя белой пены вырывается из горлышек бутылок, как из огнетушителей.

— Прозит!  — командир поднимает свой бокал. — За окончание этого затянувшегося проклятого болтания в море!

Шеф залпом осушает свой бокал и, запрокинув голову, выливает себе в рот все до последней капли. Затем он слизывает пену с внутренней стороны вдоль кромки бокала и облизывает губы. В завершение он издает стон непередаваемого блаженства.

Унеся после пиршества обглоданные дочиста кости, стюард возвращается. Я не верю своим глазам. Он несет огромный торт, покрытый шоколадной глазурью.

Командир немедленно вызывает к себе кока. Тот выглядит сконфуженным, но у него уже есть наготове объяснение: надо было использовать яйца, а не то они могли испортиться.

— Сколько тортов вы испекли?

— Восемь, по три куска каждому.

— И когда вы успели?

— Этой ночью, господин каплей.

На лице Старика написано, что коку разрешается ухмыльнуться.

Разгул сменяется покоем удовлетворения. Старик скрещивает руки на груди, склоняет голову набок и дружелюбно улыбается нам.

Шеф усаживается поудобнее в своем углу дивана: это очень сложная процедура. Пытаясь устроиться как можно лучше, он крутится так же долго, как собака, которая укладывается спать. Только он успокоился, как сверху доносится: «Шефа на мостик!»

Ругаясь, он встает на ноги. Ему некого винить, кроме самого себя. Он хочет, чтобы ему сообщали обо всем интересном, что будет замечено сверху. За день до этого он здорово разозлился из-за того, что его не позвали посмотреть на трех китов, плывших на поверхности рядом с лодкой.

Я лезу вслед за ни и успеваю вовремя высунуть голову над краем люка, чтобы услышать, как он сердито спрашивает:

— Какого черта надо на этот раз?

И второй вахтенный офицер докладывает подобострастным голосом:

— Над кораблем пролетели тринадцать чаек!

Даже стоя позади них, я могу с уверенностью сказать, что наблюдатели на мостике скалят зубы.

— Они только что исчезли за горизонтом, — добавляет второй вахтенный.

— Вы у меня дождетесь! — орет шеф, после чего спускается вниз, на пост управления, по всей видимости, чтобы обдумать план мести.

На этот раз Старик облегчил ему задачу. Второй вахтенный не успел смениться с дежурства, когда была объявлена учебная тревога. Лодка нырнула прежде, чем второй вахтенный задраил люк, и его как следует окатило водой. Первое, что он увидел, спустившись на пост управления, был шеф, встречающий его радостной улыбкой. Внезапно второй вахтенный в ужасе проводит рукой по своей голове.

— Что-нибудь не так? — заботливо интересуется командир.

Второй вахтенный делает глубокий вдох. Его рот открыт, у него потерянный вид.

— Моя фуражка — осталась на мостике, — запинаясь, произносит он, наконец. — Я снял ее и повесил на прицел торпедного аппарата.

Командир спрашивает с интонацией метрдотеля, желающего угодить всеми возможными способами:

— Может, господин желает, чтобы мы всплыли, легли на обратный курс и попробовали поискать пропажу?

Совершенно раздавленный потерей, второй вахтенный опускается на стул.

Под лампой над столом для карт бесцельно мечется туда-сюда муха. Это сама по себе загадка. В конце концов, мухи — не альбатросы. В отличие от птиц они не могут пересекать Атлантику. Когда мы покидали Сен-Назер, было совсем неподходящее для мух время года — слишком поздно и слишком холодно, даже для Франции. Возможно, что она попала на борт в виде яйца, а может — в форме зародыша личинки, вместе с тысячами подобных себе, кому меньше повезло с рождением. Может, наша муха личинкой попала в торпедный аппарат. Вполне вероятно, что она выросла в трюме, постоянно гонимая закоренелой, фанатичной манией чистоты у Первого номера. Жизнь этой мухи предстает настоящим чудом, если учесть, что все на лодке наглухо задраено. Нигде не завалялось ни одной сырной крошки. Не понимаю, как она выжила.

Каждый плохо знает своего соседа. Мы все сидим в одной лодке — в самом буквальном смысле этого слова — и все же я не имею ни малейшего представления о видении мира с точки зрения мухи. Я также ничего не знаю о эмоциональной стороне жизни обычной домашней мухи. Что касается плодовой мушки, то ее я могу хотя бы назвать по-латыни: Drosophila melanogaster. Короткокрылая и длиннокрылая Drosophila пользовались особой популярностью в те времена, когда я учился в школе. Изрядное количество особей обоих видов содержалось в пробирках с мякотью бананов. Учитель биологии отсаживал аккуратнейшим образом пересчитанные экземпляры в третью пробирку, но опыт по скрещиванию подвидов никак не давал ожидаемого эффекта потому, что мы тайком запустили несколько короткокрылых мушек в пробирку с их длиннокрылыми сородичами. На занятии преподаватель попробовал сфальсифицировать результаты подсчета насекомых, на что мы дружным хором завопили: «Надувательство!»

Глаз мухи под микроскопом — настоящее чудо природы. Мух надо ловить спереди, так как они не могут взлететь задом наперед. Проще простого. Но эту такая участь не постигнет. Она находится под моей личной защитой. Может, у нее родятся дети, у которых, в свою очередь, тоже будут дети — одно поколение корабельных мух будет сменять другое, а я буду их покровителем. Хотя нельзя сказать, что я очень люблю животных.

Стоило нам выудить нашего одноклассника Свободу из озера Бинсен, как эти жирные трупные мухи стали откладывать яйца в уголках его глаз. Трупное окоченение заставило его тело принять нелепое согнутое положение с поджатыми коленями. Тем жарким летом в Мекленбурге всеобволакивающий запах акаций был почти невыносим. К вечеру окоченелость наконец-то спала, и нам удалось распрямить его. Именно тогда я и обнаружил желтые комки мушиных яиц размером с горошины в уголках обоих глаз.

Интересно, есть ли какие-нибудь мысли у нашей корабельной мухи …

Первый вахтенный снова инструктирует унтер-офицерский состав. Сквозь стук тарелок, который стюард считает неотъемлемой частью своей работы, доносится обрывочная фраза:

— … разорвать петлю, стянувшую горло…

Старик страдальчески смотрит в потолок и повышает голос так, чтобы его было слышно в носовом отсеке:

— Первый вахтенный офицер, вы опять сводите счеты с Альбионом?

Штурман доложил о замеченном им объекте на тридцати градусах по курсу. Командир забрался на мостик в том виде, в каком его застало известие: в свитере и тренировочных штанах. Я, по крайней мере, снял с крючка свою резиновую куртку. По счастью, на мне надеты кожаные брюки и ботинки на пробковой подошве.

Предмет легко различим невооруженным глазом. Командир пристально разглядывает его добрых две минуты в бинокль, затем отдает приказ рулевому держать курс прямо на него. Объект быстро приближается, пока не превращается в лодку, нос которой направлен под углом в двести градусов относительно нашего курса.

Старик отправляет вниз двух наблюдателей и тихо объясняет причину:

— Ни к чему им смотреть на это вместе с нами.

Правда, вскоре становится ясно, что делать это было необязательно: спасательная шлюпка пуста.

Старик остановил оба двигателя:

— …Немного поближе, штурман, и прочтите название.

— Стел-ла Ма-рия  — произносит тот по слогам. Старик снова вызывает впередсмотрящих на мостик.

— Сделайте запись в журнале — велит он штурману и отдает указания насчет курса и работы двигателей.

Спустя пару минут мы ложимся на прежний курс. Я спускаюсь вниз вслед за Стариком. Спасательная лодка, качающаяся на серо-зеленых волнах океана, пробудила в нем воспоминания:

— Однажды прямо на нас гребла шлюпка, набитая людьми. Необычная вышла история…

Ну же, давай, Старик, не тяни.

Но на этот раз он не вымолвил ни слова больше. Когда-нибудь он все-таки выведет меня из терпения своими причудами и пятиминутными паузами. Мне пришлось собрать всю свое самообладание в кулак, чтобы не пристать к нему с расспросами.

Но вскоре я понял, что Старик не разыгрывает привычный спектакль. Его лицо обеспокоено. Он не знает, как начать. Ладно, мы можем подождать. Я поглубже засовываю руки в карманы брюк, распрямляю спину и переминаюсь с ноги на ногу, чтобы встать поудобнее. Нам некуда спешить.

Я прислушиваюсь к звуку падающих брызг и разбивающихся волн, и тут Старик наконец-то заговорил:

— Как-то я потопил пароход — точнее говоря, его потопила его же собственная скорость. Это был мой третий поход. Взрыв торпеды оторвал ему нос, и он моментально отправился на дно. Он шел вперед с такой большой скоростью, что ушел под воду прямо как подводная лодка. Не поверил бы, если не видел своими собственными глазами. Исчез в мгновение ока. Практически никто не уцелел.

Спустя некоторое время он добавляет:

— Смешно, вообще-то попадание было неудачным — но все произошло именно так!

Мне начинает казаться, что на самом деле он хотел рассказать не эту историю, хотя и эта интересна, и в то же время типична: пересказ фактов из его профессионального опыта — любопытные случаи из практики — необычные отклонения от нормы. Но как насчет действительной истории? В ней должна каким-то образом фигурировать спасательная шлюпка. Мне приходится подтолкнуть ему:

— Так они вовсе не забирались в лодку…?

— Эти  — нет!

Я не даю ему возможности почувствовать облегчение от того, что его вынудили говорить, и храню молчание. Он пару раз быстро сморкается, затем вытирает нос тыльной стороной руки:

 — Видите ли, люди не должны становиться настолько бесчувственны…

Теперь настает мой черед показать свою заинтересованность, повернув к нему голову. Больше ничего не происходит. Он неотрывно смотрит прямо перед собой. Все в порядке, не надо спешить. Я выжидаю, пока пауза не будет доиграна до конца, и спрашиваю как можно более обычным голосом:

 — Что вы хотите этим сказать? Почему вы так решили?

Командир покусывает чубук своей трубки чуть дольше, чем обычно, а затем снова начинает говорить, заметно торопясь при этом:

 — Я думал об этом — у меня был однажды случай — люди в спасательной шлюпке, англичане, они засыпали меня благодарностями, а я только что потопил их корабль!

Я не могу дольше притворяться безразличным:

 — Ну и…?

Старик с причмокиванием делает еще несколько затяжек своей нераскуренной трубкой, и тут его прорывает:

 — Пароход назывался «Звезда Запада». Большой красивый корабль. Десять тысяч тонн. Без эскорта. Просто чудо. По чистой случайности мы оказались впереди него, что нам и требовалось. Я выпустил веером четыре торпеды. Попала лишь одна, и она причинила на удивление незначительные повреждения. Посудина лишь немного осела в воде и слегка замедлила ход. Потом мы влепили в нее еще одну торпеду, из кормового аппарата. Но она и не думала тонуть. Я видел, как люди садились в шлюпки. Тогда я всплыл на поверхность.

Они успели спустить две шлюпки, которые направлялись прямо к нам. Они подошли к нам на расстояние, с которого могли докричаться, и один из них не переставая благодарил нас за то, что мы такие замечательные люди. Я не сразу сообразил, что они решили, будто мы не предпринимаем больше никаких действий, чтобы дать им возможность отойти подальше от парохода{44}. Они благодарили нас за нашу честную игру. На самом деле в наших торпедных аппаратах просто-напросто не было больше торпед. Они, понятное дело, не знали, что мы уже промахнулись по ним тремя остальными рыбешками. Наша команда работала, как бешеная, но перезарядка отнимает много времени. Они же решили, что мы откладываем coup de grace{45}

Скосив вбок глаза, я вижу, что Старик усмехается:

 — Вот так и становишься благородным, даже не догадываясь об этом!

Радио назначает нам новую зону патрулирования. У нас нет конкретной точки назначения: все изменения сводятся к тому, что мы снова должны тащиться заданным курсом с заданной скоростью. В назначенный час лодка выйдет в точку, в которой командующий флотилией хочет заткнуть нами брешь в линии. А потом опять начнется то же самое, что и всегда: полдня с минимальной скоростью — на север, полдня — на юг.

Старик к моему немалому удивлению снова с оптимизмом взирает на мир:

 — Что-то должно произойти… Милосердный Господь не покинет свою заблудшую несчастную Волчью Стаю! Или вы не верите в благого Господа!

 — Что вы, конечно, верю, — отвечает шеф, торопливо кивая головой. — Конечно, я верую в великую Туманность в небесах.

 — Вы и в самом деле гнусный негодяй! — с негодованием реагирует Старик на это конфессиональное признание шефа, что ни в малейшей степени не смущает того. Чтобы хоть как-нибудь приободрить нас, он объявляет, что однажды ему было видение Девы Марии:

 — …Прямо над страховочной сеткой — нежно-розовая, окруженная фиолетовым сиянием — но совершенно прозрачная — потрясающее зрелище! Богородица указала вверх и надула щеки!

 — Вероятно, она хотела, чтобы вы как можно быстрее завербовались добровольцем в военно-воздушные силы. В дивизион аэростатов.

 — Вовсе нет, — сдержанно отвечает на насмешку шеф. — Я забыл продуть цистерны дизелем после того, как мы всплыли.

Старик изо всех сил старается не рассмеяться, что означало бы проигрыш в их состязании:

 — Вам следовало сообщить обо всем Папе Римскому. Он канонизировал бы вас на месте — хотя всем остальным, кому были подобные явления, на это потребовалось бы двадцать пять лет!

Мы все как один соглашаемся, что из шефа получился бы превосходный святой.

 — Благочестивый и добродетельный, — рисует возвышенную перспективу Старик. — И даже еще более невесомый, более воздушный, чем сейчас. Воистину, украшение церкви.

Проходя сквозь каюту, я замечаю, как штурман перебирает свой рундук. Я сажусь за стол и пролистываю записную книжку матроса. Штурман извлекает несколько фотографий из потертого бумажника и передает их мне: снимки детей, испорченные слишком малой выдержкой. Три маленьких мальчика, укутанные от мороза и посаженные на одни санки, один за другим, по росту. На другой фотографии они же в купальных костюмах. На лице штурмана появляется смущенная улыбка. Он смотрит мне в рот.

 — Крепыши!

 — Да, все трое — мальчики!

Но он тут же спохватывается. Наверно, ему показалось, что здесь, меж стальных стен, влажных от оседающего на них конденсата, не место для нежных чувств. Он выхватывает у меня фотографии, как будто я застал его за каким-то постыдным занятием.

Двадцать восьмой день в море. Солнце по цвету напоминает вареного цыпленка, а небо — серо-желтое, как куриный бульон. Постепенно горизонт пропадает в тумане; спустя час из воды вокруг лодки разворачиваются полотнища тумана.

 — Видимость ноль! — докладывает сверху штурман. Командир отдает приказ о погружении.

Когда лодка опускается на 50 метров, мы на посту управления располагаемся с максимально возможным комфортом. Ноги в сапогах задраны на рундук с картами. Командир, причмокивая, посасывает свою изрядно обкусанную трубку. Похоже, он полностью ушел в размышления. Время от времени он кивает сам себе, погруженный в свои воспоминания.

Тридцатый день в море. Горизонт по-прежнему пуст. Поднялся восточный ветер, принесший с собой похолодание. Закутанные наблюдатели на мостике похожи на мумии. В лодке включили электрические радиаторы.

Поступила радиограмма. Командир расписывается в получении и передает ее мне.

«Волчьей Стае: К двадцать восьмому в 08.00 займите зону дальнего патрулирования от точки G до точки D. Дистанция десять миль. Курс двести тридцать градусов. Скорость восемь узлов. BdU.»

Командир разворачивает большую трансатлантическую карту и указывает карандашом на наше местонахождение на карте.

 — Вот тут мы — а надо нам сюда, — его карандаш перемещается далеко к югу. — Как ни крути, это не меньше трех дней хорошего хода. Похоже, вся прежняя операция провалилась. Это что-то новое. Понятия не имею, что за этим стоит. Таким образом мы очутимся на широте Лиссабона.

 — И, слава богу, подальше от холода, — встревает дрожащий шеф.

Влетает кок. Он в ярости.

 — Черт побери! В хранилище вытекли пять больших коробок сардин. И именно на сахар! — он просто вне себя. — Там такое месиво — теперь мы смело можем выбросить весь сахар за борт!

 — Мне кажется, лучше оставить его, — замечает Арио, — Никогда не знаешь наперед, что ждет тебя. Может, еще захочется подсластить рыбу.

Три дня проходят на крейсерской скорости, направление зюйд-зюйд-вест, наблюдатели на мостике не видели и намека на вражеский след. Нам встретились лишь пустые бочки и деревянные ящики.

Опять начинается нудное челночное мотание взад-вперед в разведывательном патруле. Вечное однообразие давным-давно уничтожило любое ощущение времени. Я не знаю, как долго тянется эта наша болтанка в океане. Недели? Месяцы? А может, лодка уже полгода бороздит Атлантику? Даже различие между днем и ночью становится все менее заметным.

Наш запас историй давно уже иссяк. Мы пытаемся подбодрить друг друга старыми шутками.

Подобно чуме, по лодке мгновенно распространилось новое словечко, выражающее одобрение: «сверхудачно». Никто не знает, кто придумал эту ерунду, но все тут же стало «сверхудачно». Также изобретена новая единица измерений: «оборот». Поначалу она использовалась лишь за завтраком: «Еще один оборот кофе, пожалуйста». Затем выяснилось, что им можно отмерять время: «Конечно же, я сделаю это, только подожди один оборот». А теперь шеф просит, не могу ли я подвинуться на один оборот.

Я остался на посту управления, сел на рундук с картами и пытаюсь читать. Час спустя командир тяжело спускается с мостика.

 — Очень здорово! — говорит он, его лоб прорезают беспокойные морщинки. Он три или четыре раза меряет шагами помещение, похожий на нервничающего кота, затем усаживается на рундук рядом со мной. Ничего не говоря, он затягивается своей трубкой, уже давно потухшей. Я откладываю книгу, ибо чувствую: он желает поговорить. Не вымолвив ни звука, мы оба сидим, уставившись прямо перед собой.

Я хочу, чтобы он начал первым. Из своего кармана он достает измятое письмо, написанное зелеными чернилами, и пару раз ударяет по нему тыльной стороной руки:

 — Вот, натолкнулся на это совсем недавно. Какое же у них дурацкое представление о той жизни, которую мы ведем!

Насколько я знаю, зеленые чернила — это от вдовы летчика, невесты командира.

Выпятив нижнюю губу, он качает головой.

 — Добавить больше нечего! — резко произносит он и делает жест, как будто вытирает свои пометки с грифельной доски.

Не вышло, думаю я.

Несмотря на то, что благодаря улучшению погоды мы идем с открытым люком, в каюте унтер-офицеров стоит адская вонь: заплесневевшего хлеба, гниющих лимонов, тухлой колбасы, выхлопного газа из машинного отделения, мокрой верхней одежды и кожаных сапог, пота и спермы.

Дверь рывком распахивается, и вместе с облаком дизельной гари вваливается только что сменившаяся вахта машинного отделения. Раздаются ругань и проклятия. Захлопываются дверцы шкафчиков. Помощник дизельного механика Френссен внезапно затягивает песню, как подвыпивший:

 — Только любовь ведет наш корабль и направляет его к дому…

Ну конечно, Френссен верен себе:

 — Хорошо бы сейчас пропустить кружечку пива!

 — Как следует охлажденное, пенная шапка цвета белой лилии — глоток — и еще — и еще — оно льется в твое горло! Боже правый!

 — Заткнись! Я сейчас сойду с ума!

Сегодня небо тягучее, как прокисшее молоко. Никакого движения. Вода тоже стала более вязкой. Волны ссутулились, их уставшие плечи стали покатыми, на них не видно пенных султанов. Лишь изредка в их темной зелени кое-где мелькнут белые прожилки. Атлантика стала одноцветной: черно-зеленой, ее вид ничуть не способствует поднятию нашего настроения.

Большие корабли, по меньшей мере, предоставляют глазам большее разнообразие цветов. Надписи на трубах, белые вентиляционные короба, красные пометки. Но у нас все серое. Ни одного цветного мазка на всем корабле — сплошной серый цвет, да к тому же везде одного оттенка. Да и мы сами замечательно сливаемся с нашим фоном: наша кожа постепенно становится такого же бледного, болезненно-серого цвета. Не видно ярко-розовых щек, которые обычно присутствуют на детских рисунках. Даже боцман, щеки которого во время нашего выхода в море, я это точно помню, были цвета спелого яблока, теперь выглядит так, как будто только что встал с больничной койки. Правда, он совсем не потерял голоса. Я слышу, как в этот момент он ревет на кого-то:

 — Смотри глазами, а не задницей!

Каждому из нас требуется помощь психиатра. Он смог бы вытряхнуть из первого вахтенного офицера его вычурное жеманство — эту привычку морщить нос, и его такую всепонимающую, такую заботливую улыбку. Правда, думаю, врачу пришлось бы прилично повозиться с ним.

У второго вахтенного другая проблема — со смехом. Можно оставить черты лица — детское личико все еще неплохо выглядит. А вот к шефу, и без того нервному, постоянно находящемуся в напряженном состоянии, придется применить интенсивный курс лечения — у него постоянный тик во внешнем углу левого глаза, он кривит рот, у него привычка втягивать щеки, он поджимает губы без всякой видимой причины, да к тому же издерганность — он вздрагивает при малейшем звуке. Шефу можно было бы трансплантировать хотя бы маленькую часть толстой шкуры второго инженера. Да и тому это пошло бы только на пользу — ему не помешало бы стать немного более чутким.

Еще у Старика существует привычка постоянно издавать какие-то звуки: с шумом скрести свою бороду, сосать трубку, так булькать при питье из чашки, что, судя по звукам, можно подумать, будто сало жарится на медленном огне, шмыгать носом. Иногда он с шипением процеживает слюну сквозь зубы.

Йоганн все больше становится похож на Иисуса Христа. Когда он отбрасывает назад пряди соломенно-желтых волос с высокого лба, для полного сходства со Спасом Нерукотворным ему надо только опустить взгляд долу.

Прапорщик Ульманн серьезно беспокоит меня. Сначала мне казалось, что он полон энергии. Теперь у меня нет такого ощущения. Несколько раз я видел его, свернувшегося в унынии на койке.

По радио мы узнали о том, что лодка Мейнига потопила рефрижератор водоизмещением в девять тысяч тонн, шедший без сопровождения.

Я уставился на радиограмму: просто невероятно! Каким образом он умудрился сделать это на своей поврежденной лодке. Сообщение поступило от Мейнига — значит, Хаберманн тоже жив. Этого следовало ожидать: ничто не в силах отправить его так быстро на покой.

 — Ему чертовски везет, — говорит Старик. — В наши дни без большой удачи такие вещи не случаются. Если вы не настолько удачливы, чтобы оказаться впереди одной из их посудин и успеть выровнять лодку прежде, чем она окажется прямо перед вашими торпедными аппаратами… Все, что следует без эскорта в наши дни, движется быстро. Можно даже не пытаться преследовать корабль в его кильватере. Быстрый рефрижератор легко уйдет от вашей погони. Я часто пытался догнать подобные корабли, но всякий раз лишь бестолку сжигал топливо. Даже если наши двигатели будут работать на максимальных оборотах, наша скорость будет еле-еле превышать скорость одиночного неэскортируемого быстроходного судна на узел-другой. А если оно сменит курс, а мы не успеем сделать то же самое, то все — пиши-пропало.

Тридцать третий день в море. Если верить календарю, сегодня среда. В восемь утра мы получаем сообщение: «Перехватить в квадрате Густав Фриц конвой, идущий на запад».

Согнувшись над картой, командир скептически интересуется:

 — Ну и каким образом?

Пять минут на размышление, и он произносит:

 — Не слишком заманчиво, но тем не менее — если немного повезет — мы можем успеть туда — строго к третьему звонку.

Новый курс, повышенная скорость. Больше никаких перемен.

 — Самое время отправить немного железа на дно, — замечает второй вахтенный офицер, и тут же конфузится потому, что понимает, насколько самоуверенно прозвучало его заявление, учитывая наше нынешнее раздраженное состояние.

Середина дня. Я поднимаюсь вслед за первым вахтенным офицером, который заступает на дежурство. Застоявшийся воздух тяжел. Успокоившийся океан, освещенный рассеянным светом, покрылся серой кожей, которая лишь изредка в некоторых местах слегка прогибается или вздувается: однообразное зрелище, не способствующее поднятию настроения.

Как бы то ни было, этим вечером, во время вахты второго помощника, появляются цвета. Отдельные приплюснутые облачные гряды, растянувшиеся над горизонтом, начинают светиться, как угли в кузнечном горне. Вскоре небо полностью окрашивается в красный цвет, отбрасывающий потрясающий отблеск на весь океан. Лодка с вибрирующими двигателями скользит сквозь эту мерцающую галлюцинацию. Весь ее корпус сверкает. Нос похож на огромную наковальню. Лица вахтенных озарены кровавым светом. Всю картину можно было бы написать двумя красками — красной и черной — океан, небо, корпус корабля и лица под зюйдвестками.

Четверть часа небо и океан полыхают, затем алый свет в облаках тускнеет, и они сразу же блекнут, становясь зеленовато-желтого серого цвета. Теперь они похожи на груду золы, скрывающую под собой мерцающее сердце маленького костра.

Внезапно в серой стене прямо перед нами вспыхивает пятно: кажется, дуновение мехов вернуло огонь к жизни. Но спустя несколько минут красное великоление опять меркнет. Некоторое время оно еще мерцает подобно отверстию домны, затем окончательно гаснет: солнце опустилось за горизонт.

Высоко над выстроившимися к параду облаками небеса еще удерживают в себе остатки свечения. Лишь очень медленно оно истончается, превращаясь в мерцающие полоски, и на его место приходит шафранно-желтый цвет, который постепенно переходит в зеленоватый, медленно исчезающий за горизонтом. Океан, как зеркало, отражает в себе этот ядовитый цвет. Он замер, лежа в параличе, покрывшись кожей нездорового оттенка.

На мостик поднимается командир и обозревает небо.

 — Броско, но не красиво, — критично отзывается он об увиденной картине.

Если Старик не на мостике, то он проводит часы, как отшельник, за своей зеленой занавеской или в седле перископа в башне. Время от времени я слышу звук работающего поворотного механизма. Старику скучно, и, чтобы развлечься, он кружится на своей карусели.

Иногда команда круглые сутки не слышит от него ни единого слова. Можно подумать, что лодка движется по океану без капитана. На шефе это морское бродяжничество тоже серьезно сказывается. Он утратил почти всю свою живость и выглядит так, как будто специально пририсовал себе зеленые тени под глазами, чтобы стать похожим на демона. Но зеленоватые круги — настоящие. Он давно уже перестал слоняться по лодке — если он не занят проверкой своих двигателей, то, как правило, видна лишь его склоненная голова с яркой линией пробора в волосах: он полностью отдался ожесточенному чтению. Он поднимает голову от книги только во время еды, и тогда командир говорит «Добрый день!» его бледному лицу. Временами он просто-напросто сидит и брюзжит.

И тем не менее, несмотря на всю их раздраженность, между шефом и командиром сохраняется безмолвное взаимопонимание. Какая бы то ни было напряженность между ними уже давно изгладилась. Как-никак уже седьмой поход вместе.

От базы нас отделяют почти три тысячи миль. Радиус действия лодки — почти семь тысяч миль. Но у нас остался очень небольшой «запас» хода, так как мы выработали слишком много топлива, мотаясь туда-сюда, обшаривая море в поисках добычи. С нашим изрядно уменьшившимся запасом топлива нас вряд ли направят атаковать конвой, до которого более-менее приличное расстояние. Наших запасов едва хватит на продолжительное позиционное маневрирование на высокой скорости, которое неизбежно при атаке.

Первый вахтенный офицер действует шефу на нервы, когда он отмыкает или захлопывает свой ящик, гремит ключами и царапает что-то в своей записной книжке с раноцветными страницами, многие из которых выдраны. Никому не ведомо, что он записывает в нее.

 — Он составляет список публичных домов к нашему возвращению в гавань, — таково мнение шефа, которое он высказывает, когда первый вахтенный скрывается в направлении поста управления.

Одна из его записных книжек осталась лежать на столе. Я не в силах побороть искушение пролистать ее. Управление личным составом подводной лодки  — гласит красный заголовок на первой странице. Я начинаю переворачить страницы и не могу оторваться.

Пункт I. Особенности жизни на подводной лодке.

Жизнь на лодке в течение длительных периодов бывает монотонной. Необходимо уметь переносить долгие недели в отсутствие побед. Когда к этому добавляются глубинные бомбы, начинается «война нервов», основная тяжесть которой ложится на старших офицеров.

Далее выделено красным карандашом: Боевой дух экипажа зависит: и затем синими чернилами, пункт за пунктом:

«1. От дисциплинированности экипажа.

2. От успехов командира. Если командир одерживат победы, то будь он даже глупцом, он будет пользоваться большей любовью у экипажа, нежели неудачливый командир. Именно поэтому прежде всего неудачливому командиру необходим высокий моральный дух команды.»

Красный карандаш: «Дисциплина:» потом снова синими чернилами:

«Обязанность командира — следить за тем, чтобы настрой хороших солдат преобладал на его лодке, а мнение плохих солдат не принималось в расчет. Он должен, подобно садовнику, выпалывать сорняки и заботиться о полезных растениях.»

Следующий красный заголовок: «Выдержки из речи капитан-лейтенанта Л.

Мне прекрасно известно, как женщины могут сломить боевой дух бойца, но я также знаю, что они могут укрепить решимость своих мужей. Я убедился в этом, когда обнаружил, что именно женатые мужчины возвращаются после отпуска лучше отдохнувшие, готовые выйти в новый боевой поход против врага. Необходимо, чтобы младшие офицеры знали, чего они могут ждать от жены солдата. Я был счастлив иметь возможность неоднократно принимать у себя дома за чашкой кофе жен почти всех своих подчиненных, узнать их поближе и сказать им, что от них требуется все их мужество. Я уверен, что многим из них эти визиты придали новые силы, и поэтому я попросил свою жену поддерживать с ними постоянную переписку.

Нужна железная воля, чтобы сохранить здоровье и преодолеть незначительные временные трудности. Если два солдата достойны Железного креста, а возможно наградить лишь одного из них, я предпочитаю удостоить им человека, который остается на борту и продолжает выходить в море на боевые задания, нежели того, кому улыбнувшаяся фортуна позволила стать сержантом либо унтер-офицером, и кто поэтому должен вернуться на берег, чтобы там выполнять свой воинский долг. Все-таки Железный крест — это не медаль паломника, а награда за храбрость, проявленную перед лицом врага, которую, получив однажды, необходимо подтверждать снова и снова».

Я едва могу поверить собственным глазам: так значит, это и есть букварь нашего первого вахтенного офицера! Тут же я снова натыкаюсь на еще один шедевр мысли:

«Во время длительных походов против врага неопытными солдатами бьется много посуды. Хорошо известно, что убеждения не дают положительных результатов, особенно если учесть, что волнение на море сильно осложняет процедуру накрывания столов для приема пищи. Каждую неделю ко мне поступает рапорт с перечнем перебитой посуды. Если недостача слишком значительна, стюарды должны питаться из оловянных мисок в течение трех дней. Еще одним действенным наказанием является запрет на курение. В отношение заядлых картежников запрещение на три дня играть в карты творит настоящие чудеса».

Далее следует страница, отпечатанная на ротопринте.

«Неукоснительное соблюдение субординации на борту я почитаю делом своей чести. Естественно, в гавани более уместно — нежели в море, где достаточно, чтобы кто-нибудь подал команду «Смирно» в момент, когда командир входит в каюту — если старший по званию из присутствующих солдат докладывает о том, что выполнено, по образцу рапорта вахтенного офицера, дежурящего на мостике. Находясь в гавани, во время подготовки к следующему походу, по меньшей мере один раз в день необходимо проводить смотр личного состава. Особое внимание хочу обратить на ритуал поднятия флага. В море также необходимо периодически проверять состояние шкафов и поддерживать чистоту и порядок на всей лодке.

Однажды в море у меня умер один человек и двое были ранены. В качестве замены я взял добровольца — обычного матроса с немецкого парохода. Ему было девятнадцать лет, и он ходил на германских судах с тех пор, когда ему еще не исполнилось четырнадцать. Он взошел на борт в соломенной шляпе на голове и сказал: «Салют, кэп! Я тут надумал наняться к вам». В нем не было ничего от настоящего солдата. Я отдал его на воспитание моему лучшему унтер-офицеру, который научил его, как надо ходить и стоять, и внушил ему элементарные представления о воинской службе. Спустя четырнадцать дней он принимал присягу. По этому случаю мы погрузились под воду, носовой кубрик был убран флагами, и вся церемония прошла очень торжественно. Новобранец заранее выучил текст присяги наизусть. В свою очередь, я рассказал ему об обязанностях немецкого солдата. Вокруг сидела команда, одетая в тропические форменные рубашки коричневого цвета. Готовясь к знаменательному дню, они подстригли друг друга и заранее выбрали песню, достойную сопровождать такой праздник. И надо сказать, пение удалось им на славу. В заключение мы вручили молодому матросу устав службы. Один из членов команды переписал его красивым почерком».

Мое особое любопытство привлек заголовок «Праздники и застолья» :

«В рождественский пост каждый отсек сиял электрическими свечами, украшавшими рождественские венки, которые сделали, связав вместе салфетки и туалетную бумагу, покрашенную зеленой краской. Рождественскую выпечку готовили целых четырнадцать дней, и каждый смог насладиться ее вкусом, совсем как дома. В сочельник в носовом отсеке, украшенном по случаю праздника, поставили рождественскую елку, изготовленную своими руками. Появился святой Николай{46} , завернувшийся в обычную простыню, так как мы находились в тропиках, и выдал каждому солдату сладости и книгу с памятной надписью. Все это сопровождалось прекрасными песнопениями и подобающими речами… вообще, у нас на корабле часто звучит музыка. Например, свободные от вахты узнают о погружении, заслышав волнующий марш «К погружению», который звучит для нашего шефа, управляющего рулями глубины. А когда вахтенным неоходимо приготовиться к всплытию, сигналом для них является марш «Сейчас мы бороздим просторы моря».
Дальше