Братья — враги
Зима 1854 года была ужасная. Тяжело было людям осажденного города, но еще тяжелее доставалось осаждающим. Стояли морозы в двадцать градусов, выпало много снегу, потом начались оттепели при резком ветре и сильные дожди, превратившие все работы солдат в сплошное море грязи. Люди стыли на месте или тонули по колено в грязи. Их снабдили сапогами, наколенниками, бараньими шкурами, меховыми шапками. Если б не оружие, они совсем не походили бы на военных. Какой-то маскарад людей с изможденными лицами, блестящими глазами, бородами, покрытыми инеем и ледяными сосульками. Несмотря на болезни, лишения, затруднения в доставке провизии, служба шла четко, дисциплина соблюдалась строго и работы продолжались аккуратно.
Союзная армия яростно осаждала город. Постоянные тревоги, бомбардировки, гром пушек. Дни проходили в страданиях, тяжелых лишениях, в работе.
Ничего выдающегося за этот тяжелый период времени, кроме самоотверженности и героизма солдат и офицеров!
26 января 1855 года король Сардинии подписал договор с Францией, Англией и Турцией, которым обязывался выслать в Крым корпус армии, чтобы сражаться с русскими.
На другой день после заключения этого памятного договора в Крым приехал генерал Ниэль, адъютант Наполеона III. Вместе с генералом Бизо он дал новое направление осадным работам. После долгих переговоров было решено, что англичане, потерявшие три четверти наличного состава, будут заменены французами на правом фланге. Действия англичан ограничатся центром впереди Большого редута, тогда как французы займут траншеи перед Малаховым курганом, важность которого с точки зрения стратегии была несомненна.
5 февраля князь Горчаков назначен главнокомандующим русскими войсками вместо Меньшикова, а 2 марта внезапно умер русский император Николай I. Эта новость сообщена русским парламентером.
С 9 по 18 апреля, когда погода заметно смягчилась и в природе чувствовалось дуновение весны, продолжилась ожесточенная бомбардировка. В продолжение девяти дней и ночей было сделано до трехсот тысяч выстрелов из пушек, и восемь тысяч человек выбыли из строя. И в результате — ничего!
9 мая из Сардинии прибыло пятнадцать тысяч превосходных солдат под командованием генерала Альфонса де ла Мармора.
16 мая французская армия поражена известием об отставке генерала Канробера и о назначении генерала Пелиссье новым главнокомандующим. Этот главнокомандующий составил себе репутацию человека почти легендарной энергии.
— С этим не будем канителиться! — говорят солдаты. — Он не даст топтаться на одном месте!
Генерал Пелиссье — человек шестидесяти лет, плотный, смуглый, с серебристо-белой шевелюрой и густыми черными усами.
Солдаты называют его Свинцовой головой, что очень забавляет генерала, — он смеется, но от этого смеха дрожат все генералы, покорные ему, как дети. Истый нормандец, хитрый, холодный, спокойный, он умеет приказывать твердым монотонным голосом, которого боится вся армия. Еще в Африке, будучи бригадным генералом, он забылся до того, что ударил одного из унтер-офицеров.
Человек побагровел, выхватил пистолет и выстрелил прямо в генерала. К счастью, произошла осечка.
Пелиссье спокойно посмотрел в глаза стрелявшему в него человеку и сказал:
— Пятнадцать дней тюрьмы за то, что твое оружие не в порядке!
Унтер-офицер не был разжалован и впоследствии сделался превосходным офицером.
Со времени появления Пелиссье работы продолжаются с двойной энергией. Чувствуется железная рука и сильная направляющая воля. Пелиссье хочет взять Малахов курган и энергично идет к своей цели. Несмотря на усталость, лишения, на все ужасы войны, французская веселость не иссякает.
Солдаты забавляются и устраивают спектакли. Театр зуавов второго полка считается лучшим и называется Инкерманским театром. Сцена устроена на земле, на сваях. Сшитые куски полотна представляют собой декорации, раскрашенные порохом, разведенным в воде, мелом, желтой и красной красками. Костюмы и реквизит очень оригинальны. Платья сделаны из русских шинелей, есть даже костюмы маркизов, расшитые серебром. Туалеты дам не менее роскошны, хотя сшиты из полотна, но вышиты серебром, украшены бахромой и раскрашены. Парики сделаны из шкуры баранов, дамские шляпы — из тюрбанов или шерстяных поясов, закрепленных на каркасе из проволоки.
Все это производит поразительное впечатление перед рампой, освещенной свечами с рефлекторами, сделанными из ящиков с банками консервов. Зала в двенадцать метров длиной, под открытым небом, огорожена маленькой стеной в пояс вышины. В огороженном пространстве места для французских и английских офицеров, которые умирают со смеху, глядя на артистов.
Эти привилегированные зрители сидят на скамьях и платят за места. Позади стены толпятся даровые зрители. Играют драмы, водевиля, комедии, но более всего нравятся фарсы, в которых вышучивают начальников, союзников, русских и т.д. Артистов набирают из солдат полка. Между ними есть очень способные исполнители, которые вызывают восхищение.
В этот вечер в театре зуавов дается фантастический фарс. Огромная афиша перечисляет имена персонажей.
"В Камышовой бухте"
(Фарс в 3 актах и 5 картинах)
Гpeгуар Булендос — солдат водолазного парка,
Лорд Тейль — английский полковник,
Жан Габион — солдат,
Разибус — торговец.
Потапов — русский гренадер,
Виктория Патюрон — невеста Грегуара Булендоса,
Мисс Туффль — ирландка,
Госпожа Пило — молодая одалиска,
Госпожа Кокинос — торговка,
Солдаты, купцы, воры и обворованные,
Начало ровно в 9 часов.
В назначенный час полковой оркестр играет увертюру. Зал полон. Занавес поднимается.
ЯВЛЕНИЕ I
Грегуар Булендос и Виктория Патюрон. Грегуар одет в турецкие шальвары и тиковую тунику, на голове — мягкая шапка с петушиным пером. У пояса привязаны три надутых пузыря. Правый глаз его завязан, нос — искусственный, из серебра, левой руки нет, одна нога деревянная. Он поигрывает тростью и напевает. Входит Виктория в крестьянском костюме, с корзиной в руке.
Виктория. Ах, Господи! Можно подумать, что это Грегуар... мой жених! Правда, это ты?
Грегуар. Да... Виктория... торжествующая, как ее имя?
Виктория. Ты вернулся... свободен... Как я счастлива!
Грегуар. Я — тоже, моя красавица, после восемнадцати месяцев труда, битв и славы!
Виктория. Слава! Это хорошо... но вид у тебя усталый!
Грегуар. Усталый? Никогда... Я способен обежать весь свет, прыгая через веревку!
Виктория. Да, но глаза-то у тебя того...
Грегуар. Что поделаешь! Слава! Надо жертвовать всем ради родины!
Виктория. У тебя остался один глаз!
Грегуар. Совершенно достаточно и одного, чтобы любоваться такой красавицей, как ты, Виктория!
Виктория. Ты очень любезен, Грегуар! Ты потерял и руку?
Грегуар. Это пустяки — рука! Слава! Что поделаешь? Мне достаточно вполне одной руки!
Виктория. Тем лучше, если ты не огорчен! Но... или я ошибаюсь? У тебя только одна нога?
Грегуар. Слава, говорю тебе, слава! Великое дело! Лишиться ноги — это вздор!
Виктория. Ты потерял глаз, руку и ногу...
Грегуар. Да, ядро оторвало мне ногу, нос и бороду.
Виктория. Твой нос! Боже мой! Он — белый!
Грегуар. Я велел сделать его из серебра, чтобы избежать насморка.
Виктория. Не думаю, чтобы это было удобно!
Грегуар. Отлично! Все это пустяки!
Виктория. Тем лучше, если ты доволен! Но как смешно ты одет! Что это за пузыри?
Грегуар. Это наша форма. Устав таков: дает ложку, когда надо вилку, и чепец, когда надо шапку.
Виктория. Дай полюбоваться на тебя! Да, ты настоящий герой! Расскажи мне твои подвиги!
Грегуар. С удовольствием! Только бы не спутать! Из Тулона я поехал в страну, называемую Восток, и две недели ехал на корабле... неприятная вещь! Видны берега наконец! Прошли Гурганеллы, Фасфор, или Фротфор... не знаю наверное... прибыли в Варну, где у всех нас сделались адские колики в животе, которые называются холерой...
Виктория. Зачем вас послали так далеко?
Грегуар. Очень просто. Россия хотела выгнать за двери страну, называемую Портой[2]. Эта Порта наш друг. Император Наполеон посылает нас в Порту, чтобы защищать ее!
Виктория. Продолжай!
Грегуар. Мы поколотили русских и взяли Святой Бостополь...
Виктория. Святой?
Грегуар. Не обращай внимания. Этого Святого нет в нашем календаре. А русские — еретики!
Виктория. Господи Иисусе! Еретики!
ЯВЛЕНИЕ II
Грегуар, Виктория, Лорд Тейль, мисс Туффль, Разибус, госпожа Кокинос.
Лорд Тейль входит, таща за собой Разибуса. В руке у него сушеная рыба, которой он колотит об торговца. Мисс Туффль, задыхаясь, со шляпой на боку, тащит упирающуюся госпожу Кокинос.
Разибус. Разбой! Помогите!
Лорд Тейль. Ты — мошенница, вор... ты продал мне негодная рыба за полгинею!
Мисс Туффль. Ты — каналья! Продавала один стакан виски за 5 шиллингов!
Разибус. Милорд, это чудная рыба...
Госпожа Кокинос. Это виски из погребов Ее Величества королевы...
Грегуар. Здравствуйте, лорд Тейль! Как поживаете.
Лорд Тейль. Здравствуй, Грегуар! Я вам благодарю, здоровье славно. А ваша?
Выстрелы из пушек прерывают реплику лорда Тейля. Актеры терпеливо ждут тишины, чтобы продолжать.
Над колокольней взлетает ракета и рассыпается тысячами искр.
Офицеры встают с мест. Выстрелы все сильнее. Слышится ружейная стрельба. Четыре ракеты вспыхивают в темноте ночи. Трубят сбор.
— Атака! К оружию!
Офицеры перескакивают загородку и исчезают. Актеры хватают карабины. Грегуар — это Соленый Клюв, трубач, Виктория — зуав Дюлонг, мисс Туффль — Робер, белокурые усы которого замазаны мелом, Разибус — Бокамп, лорд Тейль — Понтис, госпожа Кокинос — маленький барабанщик Мартин.
Наконец из суфлерской будки, словно из ящика с сюрпризами, выскакивает автор и режиссер — Сорви-голова.
Неразлучный адский патруль — налицо!
В одно мгновение все они готовы броситься на свой боевой пост.
Глава II
Со всех ног бегут артисты-зуавы к своему полку, находящемуся позади редута Виктория. Луна ярко светит на небе. Светло как днем. Далеко растянулась темная линия войск.
Полковник стоит около знамени и курит сигару. Сорви-голова и его товарищи бегут мимо.
— Сорви-голова! — останавливает его полковник.
— Есть, господин полковник!
— Сколько вас здесь?
— Семьдесят человек, господин полковник!
— Хорошо. Через пять минут полк идет в атаку... проберитесь вперед... через насыпи... убивайте всех, кого встретите, но ни одного выстрела... штык... и больше ничего! Поняли?
— Да, господин полковник, понял!
— А ты, трубач, — добавляет полковник, — когда вы будете на последней траншее... труби на приступ!
— Слушаю, господин полковник! — отвечает довольный трубач.
— Труби на приступ, слышишь, и ничего больше!
— Слушаю, господин полковник!
— Разведчики, вперед! — раздается звучная команда полковника.
Семьдесят человек группируются около Сорви-головы. У всех сумки, в которых находятся молоток и гвозди, чтобы заклепывать неприятельские орудия.
Сорви-голова окидывает быстрым взором свой отряд и говорит:
— Мы готовы, господин полковник!
— Вперед, ребята!
Солдаты адского патруля быстро пускаются в путь. Впереди чернеет русский люнет Камчатка. Ни одного выстрела. Позади габионов, зияющих отверстий амбразур, разрытых насыпей — русские ждут атаки.
Между неприятельским редутом и последней французской траншеей расстояние в триста метров. Направо, недалеко от бухты, на Селенгинском и Волынском редутах уже начинается атака. Резкие звуки трубы, человеческие вопли и выстрелы.
Сорви-голова приказывает лечь на землю своим людям и выжидает. Проходит минута. Позади, словно море, надвигается полк зуавов.
— Вперед, товарищи! — командует Сорви-голова.
"На приступ!" — звучит труба.
Согнувшись, сжимая в руке карабин, солдаты адского патруля бросаются вперед. Раздаются выстрелы, крики.
Буффарик, живой и подвижный, успевает лечь на землю, встает невредимый, и закалывая врага штыком, говорит:
— Ах ты, негодный! Хотел поджечь мою бороду!
Словно по сигналу со всех сторон раздаются выстрелы. Залегшие по двое и по трое в ямы, враги отчаянно защищаются и умирают на месте. Разведчики поминутно останавливаются. Повсюду воронки, засады и трупы лошадей. Два взрыва, один за другим! Изменнически скрытые под землей, эти мины взрывают землю, увечат четырех разведчиков. Целый град осколков, камней летит на людей.
Вдруг загораются парапеты люнета. Пушки гремят. Отчаянная перестрелка, крики, вопли. Соленый Клюв трубит команду на приступ.
Подходит полк. Лязг металла, шум, крик:
— Да здравствует император! Да здравствует Франция! Вперед зуавы!
В первом ряду полка — разведчики под адским огнем. Ядра, пули летят градом.
Никто более не владеет собой, никто ничего не сознает, не слышит адского шума! Все эти добрые, сердечные люди, готовые пожертвовать жизнью ради спасения ближнего, охвачены яростью, стремлением убивать, резать! Какое наслаждение всадить штык в грудь врага, ощутить струю грызнувшей крови, услышать отчаянный вопль, топтать эти ужасные трупы!
Размышлять и жалеть некогда. Надо взять неприятельское укрепление. Пелиссье хочет этого! А если Пелиссье хочет, то надо повиноваться! Разведчики сделали свое дело, но не останавливаются и бросаются на защитников укрепления. Ужасное столкновение! Выстрелы, зловещий лязг стали, вопли и стоны!
Бьются повсюду, уже около пушек, бьются как звери. Штыки ломаются, вступают в рукопашный бой. Собирают камни, осколки, бьют друг друга ногами. Буффарик колотит вправо и влево своим молотком. Русские безропотно умирают на месте. Целая гора трупов! Зуавы влезают по ней... Одна траншея взята. Трубы весело звучат:
— Вперед! Вперед!
Возбужденные сопротивлением, зуавы бегут ко второй траншее. Целая человеческая стена из серых шинелей! Шесть тысяч человек русских стоят тройной линией перед ними. Зуавы бросаются на врагов и, в свою очередь, падают, падают...
Подходит третий полк зуавов, алжирские стрелки, пятидесятый линейный полк. К неприятелю также прибыло подкрепление. Линейцы бьются как львы. Во главе полка полковник Брансион со знаменем в руке.
— Ко мне, храбрецы пятидесятого полка!
Линейцы бросаются за любимым командиром, отбрасывают русских, убивают артиллеристов и занимают главный пункт редута.
— Да здравствует Франция! Победа! — кричит полковник, стоя на габионе и держа знамя. Русская пуля убивает его наповал. Он падает, и знамя покрывает его, как погребальный покров.
Победа полная, но дорого купленная. Позиция занята великолепным армейский корпусом генерала Боске. Но не все еще кончено. Снова звучит труба. Трубач обещал полковнику трубить на приступ — и трубит, надрывая себе легкие.
Соленый Клюв — лучший трубач армии. Его слышно повсюду, даже в Севастополе и на союзном флоте. Он считается трубачом адского патруля. Заслышав трубу, солдаты говорят:
— Трубят атаку, надо идти!
Понтис, огромный геркулес, спрашивает Сорви-голову:
— Куда же идти? Что брать?
Сорви-голова смотрит вперед, на силуэт Малахова кургана. Это — крепость с тремястами пушками, защищаемая шестью тысячами человек. У Сорви-головы около шестидесяти человек.
Со своими головорезами он может попытаться выполнить невозможное.
Указывая на Малахов курган, Сорви-голова говорит:
— Идем туда!
— Ладно, — отвечает Понтис. — Если бы отдохнуть полминутки? Выпить?
— Хорошо. Выпейте для храбрости!
Котелки открываются. Соленый Клюв в один миг опустошает свой котелок.
— Готово? — говорит он с комической важностью. — Полковник велел трубить только на приступ! — Он подносит трубу к губам и трубит.
— Вперед! На Малахов!
Адский патруль уносится вперед, и каждый из солдат полка находит их поступок сумасшедшим.
Возбужденные битвой, к ним присоединяются Венсенские стрелки, охотники, линейны и, конечно, значительная часть зуавов. Позади Сорви-головы бегут около семисот человек, идут офицеры, увлеченные этим энтузиазмом. Беспорядочными толпами бегут солдаты к Малахову кургану, усталые, запыхавшиеся. Уже светло. Русские не верят своим глазам, торопятся открыть огонь по этой грозной приближающейся толпе. Батареи гремят, с укреплений летит град снарядов.
Боске видит опасность и велит трубить отступление.
— Макака! Кебир запретил это! Только на приступ! — ворчит Соленый Клюв.
Не обращая внимания на ядра, гранаты, пули, первые ряды колонны уже во рвах бастиона. Повсюду препятствия — волчьи ямы, острые камни. Смелые солдаты идут вперед и убивают русских канониров на их орудиях. Впереди всех неуязвимый Сорви-голова, за ним Понтис, Бокамп, Робер, Дюлонг, Буффарик.
Сорви-голова указывает на широкую амбразуру, откуда выглядывает огромное жерло орудия.
— Ну, заставим замолчать это чучело! — кричит он. — Я займусь этим! Ну, живо! Человеческую пирамиду!
— Ладно! — отвечает Понтис, сгибается и подставляет свои могучие плечи.
Русские обрушивают на них целый ливень камней, досок, свинца, гранат. Соленый Клюв трубит. Вдруг у него вырывается яростный крик. Два зуба выбиты и труба изломана.
— Гром и молния! — ворчит он. — Я повиновался кебиру до конца... теперь ничего не поделаешь!
Вторая граната падает к его ногам. Трубач отбрасывав ее, поднимает голову и слышит оскорбления, проклятия, произносимые звучным металлическим голосом. В облаках дыма он замечает темный силуэт женщины.
— Дама в черном! — ворчит он. — Бешеная баба бросает нам гранаты. Ладно, я тебя угощу!
Он берет карабин, прицеливается... стреляет. Слышится гневный крик. Тяжело раненная дама в черном, стоявшая на краю рва, падает вниз, испустив дикий крик.
Все это продолжалось несколько секунд. В это время Бокамп влез на плечи Понтиса. Сорви-голова, с карабином на перевязи, карабкается по обоим, уже достигает амбразуры.
Бум! Граната падает к ногам Понтиса, и он не успевает отбросить ее.
— Тысяча дьяволов! — вскрикивает он. Нога раздроблена! Солдат тяжело падает на землю с окровавленной ногой, с лицом, опаленным порохом.
Бокамп, стоявший на нем, также падает, но Сорви-голова, вместо того чтобы упасть, поднимается вверх, влекомый неведомой силой, болтая руками и ногами, как бы желая защищаться и протестовать. Что же случилось? В тот момент, когда Понтис падает, а Сорви-голова касается рукой амбразуры, около пушки показывается русский, огромного роста, с длинным железным крюком в руке, который он держит за деревянную рукоятку. Он опускает крюк и цепляет им за складки шальвар и за пояс зуава.
Сорви-голова чувствует, что его поднимают вверх, барахтается некоторое время между небом и землей. Потом чьи-то могучие руки втаскивают его в амбразуру. Он отбивается как лев и кричит:
— Ко мне, адский патруль! Ко мне! Зуавы! Ко мне!
Проклиная и ругаясь, он раздает здоровые удары кулаками, дерется за десятерых. Его валят, связывают ноги. Он продолжает рычать, кусаться, драться.
Тогда человек, поднявший его на крючке, прикладывает пистолет к виску Сорви-головы и спокойно говорит по-французски:
— Вы — мой пленник! Сдавайтесь, или я убью вас. Мне будет очень жаль, если придется сделать это, потому что вы — один из удивительнейших храбрецов!
— Сдаться? Это ужасно! Я опозорен. Лучше убейте меня! — бормочет Сорви-голова и хочет сорвать с груди свой крест.
— Я понимаю ваше отчаяние, — тихо говорит русский, — никто больше меня не удивляется вашему мужеству... но война! Придется покориться! Пусть этот крест — награда вашей доблести — останется у вас на груди. Его чтут здесь так же, как у вас!
Эти добрые, полные достоинства слова производят сильное впечатление на зуава. Гнев его утихает.
— Врагу... такому великодушному, снисходительному... я сдаюсь... без всяких условий! — говорит Сорви-голова дрожащим голосом.
Русский помогает ему встать и, протягивая руку, говорит:
— Я — Павел Михайлович, майор главного штаба и командир гвардейского полка!
Зуав пожимает его руку и отвечает:
— Я — сержант Сорви-голова! Господин майор, в ответ на вашу дружбу, которой вы меня почтили, примите выражение моей глубокой симпатии и уважения!
Глава III
В тот момент, когда Сорви-голова был поднят вверх на крючке, дама в черном, тяжело раненная, падает вниз, прямо на капрала-трубача.
Соленый Клюв, не имея времени посторониться, наклоняется, подставляя спину.
Бух! Дама в черном падает на него, как бомба. Обыкновенный человек сплющился бы от такого удара, но этот маленький худой нервный парижанин сделан из стали. Он пружинит ногами, раненая падает на землю и лежит как мертвая.
— Уф! Славно! — говорит трубач, тяжело вздыхая. — Слава Богу, я крепко сшит!
Он поднимает голову и видит, что Сорви-голову втаскивают в амбразуру.
— Вот несчастье! Сорви-голова взят! — бормочет трубач и замечает Понтиса, пытающегося ползти на руках и коленях, подтягивая свою изуродованную ногу.
— Гром и молния! Тебе худо! Ко мне, товарищи, сюда! — кричит Соленый Клюв.
Прибегает Буффарик, окровавленный, в дыму.
— Что случилось?
— Ах, сержант... Наш Сорви-голова!
— Я видел... ничего не поделаешь... Бедняга!
— Помоги мне отнести Понтиса... не оставлять же его русским!
— Вали его мне на спину!
— Спасибо, сержант, спасибо, Соленый Клюв, — едва слышно бормочет раненый.
— Я-то кого понесу? — спрашивает трубач.
— Даму... тащи ее на спине!
— Ну, стоит ли тащить эту злодейку... она со своими гранатами — причина всего зла!
— Трубач — а дурак! Делай, что говорят, — отвечает Буффарик, — у нас осталось две минуты времени. Трубят отступление! Не то придут русские... Я пойду вперед, понесу Понтиса, ты следуй за мной по пятам с дамой на спине. Если русские начнут стрелять, она будет твоим щитом... габионом из мяса и костей!
— Сержант, вы хитрец из хитрецов!
— Ладно, взвали мне на спину товарища... ах, бедняга, тяжело ему... Теперь бери даму — и в путь!
Тяжело нагруженные, оба солдата продвигаются вперед, минуя воронки, габионы, насыпи, и спокойно идут под градом пуль. Понтис — без чувств. Дама в черном не шевелится.
''Если она померла, — говорит себе Соленый Клюв, — я оставлю ее тут".
Через некоторою время дама слабо стонет.
— Оживает! — бормочет трубач. — Верно, она жива!
Время от времени сержант и трубач останавливаются передохнуть. Трубят отступление, и русские охотятся за опоздавшими.
Товарищи пожимают руку Буффарику и подшучивают над трубачом с дамой на спине.
— Смейтесь! — отвечает Соленый Клюв. — Эта баба настоящий солдат. Из-за нее захватили в плен нашего Сорви-голову, она оторвала ногу у Понтиса и выбила мне зубы!
Наконец Буффарик и трубач подходят к укреплению. Оба — измучены. Изувеченная нога бедного Понтиса бессильно болтается Дама в черном приходит в себя, стонет, сердится.
Ясное июньское солнце освещает ужасную картину: трупы убитых, пушки, обращенные на Малахов курган, окровавленные штыки, закоптелые лица.
— Кто вы такие? — восклицает вдруг дама в черном, обводя окружающее блуждающим взором. — Куда вы несете меня?
— Я — трубач и капрал, несу вас в лазарет!
— Я не хочу, оставьте меня!
— Сударыня, — тихо возражает трубач, — вы не можете сделать шага... будьте благоразумны! Вы тяжело ранены. В лазарете доктор Фельц будет ухаживать за вами!
— Оставьте меня, говорю вам!
Трубач ставит ее на ноги и поддерживает.
Бледная, как мертвец, окровавленная, с неподвижной и распухшей до локтя рукой, она, по-видимому, начинает сознавать всю серьезность своего положения. Ее раздробленная рука тяжела, как свинец, и причиняет невыносимые страдания. Обычная энергия изменяет ей. Изувеченная, взятая в плен, зная о новой победе французов, она чувствует дрожь во всем теле, и крупные слезы катятся из ее глаз.
Вдруг в двух шагах от нее останавливается украшенная двумя Трехцветными значками карета, подъехавшая с легким звоном колокольчика, Юноша в костюме зуава и молодая девушка выскакивают из кареты.
Дама в черном готова упасть, молодая девушка принимает ее в свои объятия.
— Роза... дитя мое... это вы? — тихо шепчет раненая. — Я умираю!
— Нет, нет, — с волнением восклицает Роза, — вы не умрете! Мы спасем вас!
Дама в черном грустно улыбается сквозь слезы. С помощью брата Роза усаживает раненую в карету, потом возвращается к отцу, держащему на руках Понтиса.
— Местечко для товарища, правда, Роза? — говорит сержант, с любовью глядя на дочь.
— Папа, милый папа! Ты невредим! Какое счастье! Бедный Понтис! Мы позаботимся о нем!
Зуава кладут рядом с раненой, потом отец и дочь горячо обнимаются.
— А где Жан? — тихо спрашивает Роза, беспокоясь, что не видит любимого человека.
— Баста! Представь себе, его взяли в плен!
— В плен? Тогда он умрет? Боже мой!
— Клянусь тебе, что нет! Он вернется. Его выменяют на полковника. Генерал Боске устроит это!
— Соленый Клюв, выпьешь? — спрашивает Тото своего приятеля-трубача с окровавленной рукой.
— Да, это лучшее средство против всех болезней. За твое здоровье, друг!
— Роза, милая, — говорит Буффарик, — скорее в лазарет! Бодрись, не скучай! Все будет хорошо. А ты, трубач, иди на перевязку. Твоя рука нехороша. Тото пойдет пешком, а для тебя найдется местечко в экипаже!
Соленый Клюв беззаботно улыбается.
— С траншеей вместо лазарета, — говорит он, — с кухней тетки Буффарик вместо аптеки и с новым инструментом, чтобы трубить на приступ, я быстро поправлюсь!
— Ты смельчак и молодец! Это я тебе говорю, я, Буффарик, и расскажу капитану о твоем поступке и твоей ране!
— Расскажешь? Правда?
— Это мой долг! Я буду доволен, когда увижу на твоей груди медаль, давно тобой заслуженную!
Благодаря этой победе осада Севастополя сделала решительный шаг вперед.
Обратная сторона победы: убитые, похороны, раненые, ужасная работа в лазарете.
Раненые прибывают со всех сторон. Их несут на носилках, на ружьях, на спинах, везут в каретах.
Доктор Фельц в фартуке, с засученными рукавами, теряет голову. Его помощники не знают, за что приняться. Всюду кровь, которая струится, течет, капает. Кровью окрашены матрацы, полотно палатки, покрывала, люди, земля, на которой лежат умирающие.
В нескольких шагах — ампутированные члены, сложенные в кучу, как дрова. Крики, жалобы, рыдания, вопли!
Отвратительный запах крови, смешанный с запахом хлороформа! Бедные солдаты! Бедные молодые люди, крепкие, сильные, цветущие! Бедные матери, которые там, далеко в деревнях, с трепетом прочтут известие о победе!
Работа хирургов в самом разгаре. Доктор Фельц собирается оперировать русского солдата, когда Понтис и дама в черном появляются на пороге этого ада.
Скоро пять часов.
Буффарик спешит к Понтису, ободряет и утешает его. Роза не отходит от княгини. Княгиня, мрачная, бодрится и молчит.
Однако при виде заботы и ухода, которыми окружены русские раненые, ее взор смягчается и складка гнева на лбу исчезает.
Не выказывая ни малейшего удивления при виде элегантной женщины, доктор почтительно кланяется ей и говорит:
— Сударыня... я страшно занят... каждая минута на счету! Все, что я могу сделать для вас... это уделить вам несколько минут...
Охваченная волнением, княгиня говорит доктору:
— Благодарю вас, сударь... Но этот солдат страдает более меня. Займитесь им. Я подожду!
— Это ты, Понтис? — наклоняется доктор к раненому. — Что у тебя такое?
Смертельно бледный, но твердый и решительный, зуав поднимает свои шальвары до колена и показывает раздробленную ногу.
— Ничто не поможет, господин доктор? — спрашивает он слабым голосом.
— Одно только средство, бедный мой... ампутация!
Зуав вздрагивает и сейчас же говорит:
— Начинайте, господин доктор!
— Усыпить тебя?
— Вы очень добры... не стоит труда! Сержант Буффарик, пока господин доктор отхватывает мне ногу, я выкурю трубочку...
— Да, да, голубь мой, я сейчас раскурю ее тебе! — отвечает Буффарик с влажными глазами.
Приготовления к операции окончены в одну минуту. Понтис берет трубку и затягивается.
— Готов?
— Валяйте, господин доктор!
Одним ударом хирург отрезает лоскут кожи. Понтис вздрагивает и курит. Еще несколько секунд... скрип пилки по кости... отрезанная нога падает на землю.
Пот градом льется по лицу зуава, продолжающего, сжав челюсти, курить.
Бледный как полотно Буффарик смотрит на него. Княгиня отвернулась, Роза тихо плачет.
— Ты молодец, Понтис! — говорит доктор. — Ты выздоровеешь и будешь награжден!
— Сейчас же! — произносит звучный голос, заставляющий всех обернуться.
Доктор кланяется, Буффарик выпрямляется, раненый, приподнимаясь, отдает честь и бормочет:
— Генерал... Ваше превосходительство!
Это Боске, черный от порохового дыма, прибежал неожиданно сюда, где страдают и умирают.
— Доктор, — говорит он, — я исполню ваше обещание!
Он вынимает из кармана медаль и передает ее раненому, который рыдает, как дитя.
— Зуав Понтис. — продолжает Боске. — именем императора я награждаю тебя этой медалью в награду за твою храбрость!
— Благодарю... благодарю! — шепчет раненый и, собрав все силы, кричит:
— Да здравствует Боске! Да здравствует отец солдат!
Боске замечает даму в черном и почтительно кланяется ей. Со всех сторон к нему тянутся руки, раненые приветствуют его, умирающие собирают последние силы и приподнимаются.
Он обходит этот уголок ада, старается утешить, ободрить, приласкать несчастных...
Но Боске, наконец, уходит, и доктор снова принимается за дело. Дама в черном лежит подле него на носилках, поддерживаемая Розой.
— Я к вашим услугам, сударыня! — говорит доктор.
— Пожалуйста!
Доктор быстро разрезает ножницами рукав и верх лифа. Кость руки раздроблена у плеча, рана почернела и загноилась.
Доктор качает головой и молчит.
— Это серьезно, доктор?
— Конечно, очень серьезно... я боюсь...
— Пожалуйста, смотрите на меня, как на солдата. Я с первого дня находилась под огнем и готова пожертвовать жизнью!
— Нужна ампутация, сударыня!
— Ни за что!
— И не только ампутация, но и расчленение плеча!
— А если я не хочу этого?
— У вас девяносто девять шансов против одного, что вы умрете!
— Я попытаюсь... Лучше смерть, чем увечье!
— Как вам угодно, сударыня! Я всегда к вашим услугам!
— Благодарю вас!
— Видите ли... необходимо, чтобы около вас был верный, надежный, любящий человек, который ухаживал бы за вами и днем и ночью! Тогда... возможно, что вы поправитесь!
— Я буду ухаживать... я! — говорит Роза с трогательной простотой.
— Милое дитя! — шепчет растроганный Буффарик.
Крупные слезы катятся по щекам княгини. Здоровой рукой она крепко обнимает девушку и бормочет:
— Роза! Дорогое дитя! Вы — ангел доброты, грации и самоотверженности!
Затем, посмотрев на доктора, Буффарика, Понтиса и всех раненых, княгиня добавляет:
— О, французы, французы! Неужели вы победите нас величием души?!
Глава IV
У русских захват в плен Сорви-головы производит сенсацию. Его слишком хорошо знают в осажденном городе. Плен Сорви-головы — это действительно победа, потому что он душа адского патруля и превосходит других энергией, хитростью, выносливостью и безумной смелостью.
Лишенный начальника, адский патруль не опасен.
Прощай эти дерзкие выходки, безрассудные атаки! Прощай ночные вылазки, слишком опасные для неприятеля!
В Севастополе начинают дышать свободнее: теперь Сорви-голова не будет мучить аванпосты.
Русские выказывают пленнику большое уважение. Он — герой дня. Адмирал Нахимов поздравляет его, Тотлебен пожимает руку, генерал Остен-Сакен приглашает обедать. Новый приятель Сорви-головы, майор, осыпает его любезностями. Часовые отдают ему честь. Все это прекрасно, но Сорви-голова не из тех людей, которых опьяняет слава.
Солдату в душе, человеку долга, ему тяжело сидеть в клетке, хотя бы она была вызолочена.
Он жаждет свободы, жаждет полной свободы и возможности снова начать свою жизнь, биться днем. ночью, рисковать жизнью и заслужить обещанные эполеты.
Зная репутацию Сорви-головы, генерал Остен-Сакен сказал ему в первый же день:
— Дорогой товарищ! Я хочу оставить вас здесь. Лучшей гарантией для меня будет ваше слово. Если вы дадите слово не пытаться бежать, вы будете совершенно свободны!
— Очень благодарен вам, генерал, но я умер бы, если бы мне пришлось отказаться от своего долга и обязанностей!
— Вы отказываетесь дать слово?
— Генерал... слово — вещь священная! Не могу... нет, я не могу дать вам слова!
— Тогда, вместо почетной свободы, я буду вынужден запереть вас в каземат!
— Что же делать, генерал!
— Вы будете находиться день и ночь под строгим караулом, который убьет вас при первой попытке бежать!
— Конечно!
— Малейшее насилие с вашей стороны — и вас ожидает смерть, без милости и пощады. И вы все-таки отказываетесь дать слово?
— Да, генерал. Простите мою неблагодарность. Я говорю вам откровенно, что попытаюсь бежать при первой возможности... если бы даже часовым удалось убить меня!
— Вы смелый и достойный солдат! Мне очень жаль, что я должен принять строгие меры... На вашем месте я поступил бы так же!
— Генерал, быть может, есть возможность уладить дела?
— Каким образом? Пожалуйста!
— Генерал Боске очень добр ко мне, позвольте мне написать ему!
— Сейчас же садитесь и пишите.
Сорви-голова написал:
"Генерал! Я обещал вам водрузить французское знамя на Малаховом кургане. Но я — пленник! Конечно, я убегу, но это будет и трудная, и долгая вещь. Смею надеяться, смею думать и просить Вас предложить Его превосходительству графу Остен-Сакену обменять меня на русского пленника. Умоляю вас, генерал, позвольте мне вернуться в полк и сдержать свое обещание.
Примите, генерал, выражение моего высочайшего почтения и уважения к Вам.
Ваш солдат Сорви-голова".
Написав письмо, Сорви-голова протянул письмо генералу. Остен-Сакен, не взглянув на письмо, запечатал его и позвал дежурного офицера.
— Передайте парламентеру и принесите ответ!
Боске получил письмо и передал его генералу Пелиссье. Пелиссье высоко ценил заслуги Сорви-головы и сейчас же написал Остен-Сакену:
"Главнокомандующий французскою армией имеет честь предложить Его превосходительству коменданту Севастополя обменять французского сержанта Сорви-голову на русского полковника Хераскина.
Пелиссье".
Остен-Сакен ответил:
"Комендант Севастополя имеет честь отклонить предложение главнокомандующего французской армией. К великому сожалению, он отказывается обменять французского сержанта Сорви-голову на полковника русской армии.
Остен-Сакен".
— Вот письмо вашего генерала, — сказал он зуаву, с нервным напряжением ожидавшему результата переговоров, — прочитайте!
— О, Ваше превосходительство, это слишком лестно... я не стою этого!
— Вы думаете? Прочитайте мой ответ. Он покажется вам еще более лестным!
— Как, генерал, вы отказываетесь... меня, простого солдата... на полковника?!
— Милый товарищ! Вы из тех солдат, которые могут быть генералами! Нет, вы останетесь у меня!
Через час Сорви-голова был заперт в каземате позади бастиона Мачты.
Один, в темной конуре, с часовыми для охраны. Полная темнота, сырость, тяжелый, спертый воздух, непрестанный гром пушек вокруг — жизнь бедного Сорви-головы была не веселая.
Каждый день массивная дверь каземата с шумом отворяется. Добрый майор приходит посидеть с пленником часок. Это новое выражение симпатии Остен-Сакена, дозволившего эти свидания по просьбе майора. Русский офицер и французский сержант болтают, как старые друзья. Майору сорок лет. Это — гигант, с красивыми чертами лица, с огненным взглядом и звучным голосом. Он прекрасно говорит по-французски, и, слушая его, Сорви-голова часто думает:
— Мне знаком этот голос! Что-то странное есть в нем, особенное, что волнует меня! Этот голос похож на голос моего отца!
Офицер рассказывает ему новости, говорит о Франции, которой не знает, но которую любит.
Сорви-голова описывает ему военную жизнь в Африке, борьбу с арабами, засады и разные приключения своей разнообразной жизни.
Эти беседы продолжаются около десяти дней.
Их прерывает только бомбардировка.
Ночью с 17 на 18 июня все орудия союзной армии гремят безостановочно. Снаряды пушек, мортир обрушиваются на осажденный город. Целый вихрь пуль, гранат, ураган огня, пожирающий доки, склады, дома. Сомнения нет, это — атака. И Сорви-головы там нет! Какой ужас!
Успех битвы и победа 7 июня, очевидно, вскружила все французские головы, даже голову Пелиссье, человека положительного и серьезного. Он торопится пожать плоды победы. Взяли один бастион, почему же не взять и Малахов курган?
Вперед!
Главнокомандующий торопится, потому что имеет на это причины. С некоторых пор у него возникли серьезные разногласия с императором. Он суров, даже груб со своими подчиненными генералами, и те успели наговорить на него императору. Они критикуют его действия, порицают его характер, подрывают его авторитет.
Хитрый и ловкий, под своей суровой оболочкой, Пелиссье хочет одним верным ударом вернуть себе милость императора и смутить врагов. Зная суеверие императора, Пелиссье назначает атаку на 18 июня, день битвы при Ватерлоо, желая своим успехом изгладить всякое воспоминание о роковом дне и добавить блестящую страницу в истории Франции.
Кроме того, командир императорской гвардии, генерал Рено де С-Жан-д'Анжели, — личный друг императора. Пелиссье дает ему главную роль в атаке, он будет командовать вторым корпусом зуавов — армией Боске. Все это очень легко сделать такому человеку, как Пелиссье, который не боится ничего.
Боске получает 16 июня в два часа пополудни приказ передать командование своим полком генералу Рено де С-Жан-д'Анжели и присоединиться к резервному корпусу. Нелепый расчет! Жалкая идея!
Новый командир д'Анжели, самый обыкновенный солдат, совсем не знает местности, не знает войска. Солдаты также не знают его. Тогда как Боске, любимец солдат, отлично изучил топографию местности и знает всех своих людей наперечет. Его орлиный взгляд, горячее слово, могучий жест, геройская осанка и легендарная храбрость делают его живым олицетворением своего полка. Одним словом, жестом он умеет воодушевить дивизии, бригады, полки, батальоны и роты!
Нет ничего удивительного, что его грубое и несправедливое замещение встречено с гневом и удивлением.
Соленый Клюв с новой трубой на спине и с рукой на перевязи, резюмирует общую мысль:
— Боске! У нас один Боске! Когда крикнешь: "Да здравствует Боске!" — это идет из сердца, из уст. звучно, красиво! Попробуйте закричать: "Да здравствует Рено де С-Жан-д'Анжели!" Я вас поздравляю! Перед фронтом полка очень будет красиво! Тарабарщина, и не выговоришь!
Битва продолжается целые часы. Сорви-голова с тяжелым чувством прислушивается к шуму ожесточенной битвы.
Мысль о решительной победе французов заставляет биться его сердце, он надеется на освобождение. Н о когда он вспоминает, что там дерутся без него, что он не может сдержать обещание, хотя находится недалеко от своих, — им овладевает отчаяние.
Сорви-голова бегает, как лев в клетке. Голова его горит, в ушах шумит, горло пересохло. У него вырываются крики гнева и ярости.
Это продолжается пять часов, пять часов тоски и гнева! Ежеминутно Сорви-голова прислушивается, надеясь услышать победный крик французов...
Мало-помалу шум битвы стихает. В городе, на бастионах, на батареях слышны радостные восклицания на незнакомом языке.
Колокола громко звонят. Русские, видимо, торжествуют. Значит, французы разбиты?
— Несчастье! Эти мужики торжествуют... победили наших стрелков, линейцев, зуавов! Несчастье: русские гонят нас — и с таким генералом, как Боске! — восклицает Сорви-голова и мечется в своей мрачной клетке.
Ему неизвестна обида, нанесенная Боске, его замещение.
Попытка Пелиссье захватить Малахов курган оказалась преждевременной и закончилась полной неудачей. Битва началась при неблагоприятных условиях. Дивизии слишком рано открыли огонь. Плохо переданное приказание задержало прибытие бригады. Беспорядок, нерешительность, колебание! Вместо того чтобы бросится на приступ массой и ошеломить русских, полки тянутся поодиночке — по приказанию нового начальника, который медлит и не умеет воодушевить людей.
Русские успевают ввести резерв и защитить бастион. В восемь часов утра французская армия нaсчитывает двух убитых и четырех раненых генералов и три тысячи пятьсот человек, выбывших из строя... Русские потеряли пять тысяч пятьсот человек.
Пелиссье понимает, что новые жертвы не приведут ни к чему, и приказывает отступить.
Через два дня Пелиессье отослал назад генерала д'Анжели и снова поручил Боске командование вторым полком зуавов.
Глава V
Против всякого вероятия дама в черном не умерла от своей раны. Благодаря искусству доктора Фельца и самоотверженности Розы она поправляется.
Днем и ночью, забывая усталость, сон, лишения, Роза следит за каждым жестом, словом, движением раненой, исполняет ее малейшие желаний, предупреждает ее нужды, успокаивает одним словом ее гнев, возбуждение. Это ангел-хранитель больной! Сначала доктор хотел перевезти княгиню в константинопольский госпиталь, но она упорно отказывалась, потому что ее терзала одна мысль о разлуке с Розой, к которой она глубоко привязалась.
— Роза, дорогое дитя! Я предпочитаю умереть здесь, подле вас, чем выздороветь там, вдали... — говорила княгиня.
— Сударыня, не говорите о смерти, — отвечала Роза со слезами на глазах, — мне тяжело это слышать... вы поправитесь... я уверена в этом!
— Дорогое дитя! Как вы добры! Вы заботитесь обо мне, как о матери!
— Я так люблю вас, как будто вы — моя мать... другая мама Буффарик!
— А я, Роза... мне кажется, что вы — моя дочь Ольга, которую я потеряла...
— Она умерла?
— Нет, она не умерла. Пожалуй, лучше было бы, если бы умерла. Я не могу вспоминать без ужаса. Подумайте... ее украли цыгане, отвратительные люди... отребье человечества.
— Боже мой! Это ужасно!
— Что с ней сталось? Я оплакиваю ее восемнадцать лет! Я разучилась смеяться... Сердце мое разбито. Ах, Роза, я очень несчастна! На что нужны мне богатство, почет, слава, когда я живу без радости, без надежды...
Кротко и деликатно Роза прерывала эти мучительные для больной разговоры, старалась развеять ее, находила тысячи пустяков и нежностей, чтобы утешить страдающую мать. Ее нежный, ласковый голос казался больной чудной музыкой.
Дама в черном еще в начале болезни была помещена в маленькую комнату, где стояли железная кровать, стол и табурет, на который присаживалась Роза, измученная усталостью.
Над кроватью был привешен большой котелок со свежей водой, снабженный каучуковой трубкой, из которой струилась вода.
В ту отдаленную эпоху хирурги не имели понятия об антисептических средствах и делали перевязки наудачу. Гангрена, гнилостное воспаление были обыкновенным явлением.
Доктор Фельц придерживался того мнения, что рана должна находиться в абсолютной чистоте и для этого должна непрестанно обмываться холодной водой. Эта постоянная струя воды, обмывая рану, уничтожала воспаление, не допускала заражения и производила легкое возбуждение тканей. Наступил тяжелый период болезни. Дама в черном металась в лихорадке. Ужасные видения осаждали ее мозг, и отрывочные несвязные слова вырывались из воспаленных губ. Она звала свою дочь, крича, как раненая львица, или горько плача, как изувеченная птица.
Роза, совсем измученная, подходила к ней, обнимала ее, тихо успокаивала, целовала, и бедная страдалица улыбалась ей.
— Ольга, родная, мой ангел, любовь моя, — кричала больная, — ты здесь... я узнаю тебя... твои глаза... твои кудри! Ольга, доченька моя! Это я, твоя мать... тебя зовут Розой? Да, Розой! Я полюблю французов... они тебя любили, моя дочь, я обожаю тебя!
Потом княгиня на несколько минут приходила в себя, узнавала Розу, которая улыбалась ей сквозь слезы.
Жизнь больной висела на волоске. Иногда вокруг пробитой кости появлялась опухоль. Приходил доктор Фельц со своими ужасными инструментами, резал, скоблил и выпускал струю черной крови. Смертельно бледная, дама в черном не испускала ни единого стона, только скрежет зубов да предательские слезы на ресницах выдавали ее страдания. Ее твердость была удивительна.
Однажды утром больная видит громадный букет цветов у изголовья.
— Роза, дорогая... какой прелестный букет, — восклицает она радостно, — как я благодарна вам!
— Это не я, сударыня, — отвечает Роза, — мне некогда было собирать цветы...
— Кто же это?
— Солдат, который ранил вас, — трубач Бодуан по прозвищу Соленый Клюв... Золотое сердце... храбрец...
— Этот зуав действительно молодец!
— Он в отчаянии и не знает, как выпросить у вас прощение!
— Роза, я хочу его видеть, поблагодарить, пожать ему руку как товарищу! Пока, дитя мое, разделите этот букет на две части и снесите половину моему соседу — ампутированному зуаву!
— Понтису, сударыня?
— Да. Понтису, которого я изувечила. Ему лучше?
— Да, много лучше!
— Я очень рада! Позднее... я позабочусь о нем... Я богата и хочу исправить зло, которое причинила!
Жизнь упорно боролась со смертью в этом странном пылком существе, полном контрастов. Нежная, вспыльчивая, великодушная, мстительная, она страдала вдвойне — за исчезнувшую дочь и за страдающую родину.
Дама в черном поправлялась в этой обители слез, воплей, смерти и грома пушек. Окруженная заботами и любовью, она чувствовала, что ее ненависть и злоба смягчались, что она научилась уважать врагов, беспощадных на поле битвы и великодушных в победе.
18 июня поражение французов доставило ей большую радость, но, уважая нравственную доблесть своих врагов, она ничем не выказала этой радости.
Наконец-то новые чувства расцвели в этой до сих пор неумолимой душе. Перенеся тяжелые страдания, общаясь с больными, ранеными, видя вокруг себя любовь к страдающим, самоотверженность, княгиня научилась ценить этих скромных людей. Она поняла обратную сторону славы и раздирающий антагонизм двух слов: "война" и "гуманность".
Между тем княгиня теперь беспомощна и не может принять участие в битве, но как истинная патриотка интересуется всем и молится в душе за успех России, хотя война стала ей ненавистной.
Из Севастополя приходит известие, что Тотлебен тяжело ранен и отдает последние распоряжения по защите города. Русские еще ожесточеннее бросаются в битву, усиливают огонь, чаще совершают вылазки. Начинает свирепствовать голод. У русских уменьшены рационы питания.
"Уничтожение союзниками кладовых на Азовском море вынудило нас пойти на эту крайнюю меру, — гласило постановление, — но еще ранее мельницы не успевали удовлетворять требований военной администрации".
Пришлось просить о доставке муки для войск из Екатеринослава, Воронежа. Харькова, Курска. Но дороги были так неудобны, что требовалось более месяца для доставки провианта в телегах из Перекопа в Симферополь. Тогда ценой нечеловеческого труда и огромных затрат была прорыта траншея, соединяющая Симферополь с Севастополем. Но часть провианта часто пропадала в дороге, а то, что достигало назначения, — оказывалось в сильно уменьшенном количестве, так как было съедено людьми во время долгого пути. Русская армия жестоко страдала.
Наконец, ужасная холера начала свирепствовать в Севастополе.
Англичане, сардинцы и французы бросаются на приступ. Русские решаются бороться до последней крайности. Изнуренные голодом, болезнью, они строят ограду позади Малого редута и Малахова кургана, под сильнейшим огнем устраивают насыпи, казематы, укрепленные стволами деревьев.
Окруженные с трех сторон, русские могут отступать только к северу. Но для этого надо пройти с оружием, багажом, артиллерией большой рейд шириною около девятисот шестидесяти метров.
Гений Тотлебена помогает выйти из затруднения. Строят мост — легкий, укрепленный на стволах деревьев. На севере он тянется от форта Михаила, на юге примыкает к форту Николая, и, несмотря на бомбы и гранаты, работы продолжаются.
Эта нечеловеческая работа сделана в двадцать дней и ночей. Дама в черном знает об этом, как и все находящиеся во французском лагере. Терзаемая страхом и надеждой, она безумно волнуется за свою родину, как вдруг неожиданное событие заставляет ее забыть все, даже тяжелое положение России.
В этот день в лагере царит радостное оживление. Солдаты бегают с какими-то бумагами, собираются группами, что-то обсуждают. Генералы, офицеры, солдаты — все выказывают лихорадочное оживление и радость.
Прибыл курьер из Франции с письмами и новостями. Награды, повышения, отпуска — все это заставляет биться сердца воинов, жаждущих получить весточку о милых сердцу людях.
Сержант первого батальона подает Буффарику большой конверт и говорит:
— Бери, письмо тебе... дашь выпить?
— Э, голубь, пей сколько хочешь и позавтракай у нас! Ба, да это письмо Розе! Вот будет довольна дорогая малютка! — добавляет Буффарик, читая адрес на конверте. — Ну, прощай, побегу к ней.
Ветеран бежит к бараку, где Роза неотлучно находится при больной. Жарко, дверь барака открыта настежь. Он вежливо покашливает и входит. Бледная, с блестящими от лихорадки глазами, раненая сидит на постели в подушках. Справа от нее тетка Буффарик, которая держит кружку, слева Роза, вооруженная ложкой, кормит больную вкусным бульоном, заботливо приготовленным маркитанткой.
— Ну, сударыня, еще ложечку! — говорит тетка Буффарик. — Еще капельку бульону... вам это будет очень полезно!
Она старается смягчить свой эльзасский акцент и упрашивает больную очень нежно и ласково. Буффарик, растроганный, кланяется так почтительно, как будто перед ним император или генерал Боске.
Больная дружески кивает ему.
— Здравствуйте, друг сержант! — говорит она ему. — Какие новости?
— Ничего особого, сударыня! Письмо из Франции для нашей милой девочки.
— О, это от дедушки! — весело восклицает Роза.
— От дедушки Стапфера, — добавляет Буффарик. — Старик очень любит нас, а мы его обожаем!
Дама в черном вздрагивает.
— Стапфер! Эльзасское имя!
— Да, сударыня, конечно, эльзасское... Храбрец великой армии, которого Наполеон наградил собственноручно крестом... гигант-кирасир... герой и до сих пор крепкий, как дуб, несмотря на свои семьдесят лег. Простите, сударыня, что надоедаем вам!..
— Вы ошибаетесь, сержант! Все, что касается вас и Розы, интересует меня... Одно слово "Эльзас" волнует меня и пробуждает во мне тяжелые воспоминания.
— Простите, сударыня, не будем говорить об этом. Роза читай письмо!
Молодая девушка распечатывает конверт и читает:
"Форт Вобан. 8 июня 1855 года. Дорогая моя рождественская Роза!"
Глухой вопль вырывается из груди больной.
— Боже мой! Вы прочли: форт Вобан... близ Страсбурга...
— Да, сударыня!
— А Роза! Почему рождественская Роза? Боже милостивый! Перед фортом Вобан... есть цветник... там много зимних цветов... этих снежных роз... рождественских роз!
— Да, сударыня! Вот уже сорок лет дедушка заботится о них и в Рождество всегда несет большой букет к памятнику генерала Дезекса!
Но больная не слышит ее. Бледная, она бьется в нервном припадке, ломает руки. С побледневших губ срываются несвязные слова:
— Форт Вобан... Рождественская роза! Господи! Сжалься надо мной! Помоги мне!
Глава VI
Запертый в тесном каземате, Сорви-голова считает дни, часы и минуты. Его щеки впали, глаза горят, как у зверя, губы разучились улыбаться. Он не похож на прежнего Сорви-голову. Измученный, с растрепанными волосами, в грязной одежде — он просто страшен.
Убедившись, что бежать невозможно, он желает смерти, колотит в дверь кулаком, ругается, проклинает, рычит.
— Черт возьми! Дождик из бомб! И ни одна не хочет разнести проклятый каземат! Ну же, бомба! Сюда! Бум! Нет, не сюда! Милый друг Шампобер! Если бы ваши стрелки целились сюда! Какую бы услугу они оказали мне!
Взрывы снарядов раздаются с оглушительным треском. Ядра падают на укрепления, на доски, на стены. Бомбы летят, как дождь, разнося все на своем пути. Словно исполняя желание Сорви-головы, канониры капитана Шампобера меняют направление. Бомбы падают на дорогу и разрывают ее. Одна из бомб падает перед дверью каземата. Часовые разбегаются во все стороны. Сорви-голова хохочет.
— Браво, Шампобер!
Глухой удар, удушливый дым, столб пламени... Дверь стучит, как барабан. Полы шатаются, гвозди выскакивают. Дверь еще держится, но достаточно одной бомбы, чтобы выбить ее и заодно убить пленника. Сорви-голова замечает в щели луч солнца, и мгновенно к нему возвращается хорошее настроение. Вторая бомба обрушивается на крышу каземата, ломает ее и падает на землю в двух шагах от Сорви-головы. Он погиб! Дверь заперта, выломать ее нельзя. Куда бежать? Фитиль горит и наполняет каземат удушливым дымом. Сейчас будет взрыв. Погиб! Ничто не спасет теперь Сорви-голову!
— Ничего не поделать! — говорит он спокойно, выпрямляется и, скрестив руки на груди, стоит перед бомбой. Тише! Фитиль шипит... Проходят секунды, мучительные, тоскливые! Перед умственным взором человека, готовящегося к смерти, проходит вся его жизнь...
...Его детство, отец — старый наполеоновский солдат. Мать. Дорогая матушка! Потом полк, знамя... прелестное лицо Розы... И апофеоз, венчающий его мечты: трехцветное знамя на вершине Малахова кургана, и он, Сорви-голова, держит это знамя в руке!
Твердый, спокойный, Сорви-голова ждет взрыва, удара... смерти.
Вдруг в каземате водворяется мертвая тишина. Дыма нет... ничего. Фитиль погас!
Сорви-голова облегченно вздыхает. Все его существо оправляется, расцветает, ощущая прелесть бытия.
— Фитиль погас! Это бывает редко, но случается! — восклицает он. — Я обязан этим моему другу капитану Шампоберу. Но может явиться другая бомба и разорвать меня в клочья. Надо бежать!
Бежать? Но как? Через отверстие, пробитое бомбой в своде? Нет, ему не достать. Напрасно карабкается он на обломки досок, тянется — все впустую. А время идет. Сорви-голову охватывает гнев, он бросается на дверь и старается вышибить ее. Вдруг ему приходит в голову новая мысль. Зуав наклоняется, хватает снаряд, с трудом поднимает его, отступает на несколько шагов назад, потом, сжав зубы, призывает на помощь всю свою силу и бросает бомбу в дверь.
Дверь с треском рушится. Сорви-голова высовывает в брешь голову и замечает отряд солдат. Унтер-офицер видит зуава и делает ему знак войти в каземат. Сорви-голова вылезает совсем и, смеясь, говорит:
— Батарея Шампобера совсем близко... Ну, один хороший прыжок!
Унтер-офицер багровеет от гнева и бросается со штыком на зуава.
Сорви-голова уворачивается, отскакивает и, прежде чем унтер-офицер опомнился, бросается на него, вырывает у него оружие и кричит:
— Ты не умеешь владеть штыком, приятель, я тебя поучу... Раз, два, три... нос утри! — Восемь человек солдат скрещивают штыки и окружают зуава.
— Долой оружие — или я покончу с вами! — звучно командует Сорви-голова.
Ошеломленный унтер-офицер хватает саблю и бросается на зуава.
С быстротой молнии штык вонзается в грудь унтер-офицера. С искаженным от боли лицом он шатается и падает без единого стона.
Глаза Сорви-головы сверкают, ноздри раздуваются.
— Один! — кричит он изменившимся голосом, одним прыжком бросается на солдата и убивает его. Солдат испускает вопль и падает в лужу крови.
— Два! — кричит Сорви-голова.
Остальные шесть человек пытаются окружить неустрашимого бойца. Зуав наклоняется, прыгает, бросается вперед. в сторону, назад, стараясь укрыться от штыков.
Легкие из бронзы, мускулатура атлета и ловкость тигра!
Крик отчаяния и боли покрывает шум выстрелов и лязг штыков. Один из солдат тяжело ранен и корчится на земле.
— Три! — вопит Сорви-голова. Солдаты, пораженные его смелостью, готовы видеть в нем что-то сверхъестественное. Вдруг один из них вспоминает о ружье, вынимает его и делится. Но Сорви-голова предупреждает его выстрел. Он хватает брошенное раненым солдатом ружье, стреляет и бросается на землю.
— Четыре! — говорит он. Его пуля пробила череп солдата. Зуав встает и бросается вперед со штыком наголо. Солдаты окружают его, но один получает сильный удар между плеч, а другой в затылок. Кровь льет ручьем.
Два оставшихся солдата стоят неподвижно, потом крестятся, принимая зуава за самого дьявола.
Сорви-голова жестом приказывает им бросить оружие. Солдаты повинуются и убегают со всех ног. Сорви-голова — один. Живо! Нельзя бежать в этой форме. С лихорадочной поспешностью он снимает с убитого унтер-офицера шинель и надевает ее.
— Теперь саблю, сумку... шапку, — бормочет он, — в путь скорее!
Переодевшись, Сорви-голова поднимает ружье и идет размеренным шагом русского солдата. Бомбы и гранаты летят тучей. Но он верит в свою звезду. Что такое жизнь, когда речь идет о свободе?! Навстречу ему — никого. С бьющимся сердцем идет он вперед. Французские укрепления — близко... Проклятье!
Появляется отряд русских под командой офицера. Шестьдесят человек с габионами и разными инструментами в руках! Сорви-голова останавливается и отдает честь. Но одна деталь привлекает внимание офицера. Он удивлен, что русский военный носит гетры.
Сорви-голова не подумал об этом.
Офицер спрашивает его. Он не понимает ни слова, но сознает, что погиб. Бросив ружье, зуав бросается бежать, надеясь на свои ноги.
Увы! Столько храбрости, хладнокровия и все это — напрасно!
Один из солдат бросает ему в ноги габион. Сорви-голова спотыкается и падает. Двадцать пять человек окружают его. Он встает, сбрасывает шинель и появляется в своей форме перед глазами пораженных солдат.
— Сорви-голова! — восклицает молодой офицер.
— Да, это я, капитан, — спокойно отвечает зуав, выпрямляясь, — я сдаюсь и знаю, что меня ожидает!
— Бедный товарищ! Бегство... насилие, убийство солдат...
— Да, знаю, я проиграл игру. Я хотел быть свободным или умереть. Меня расстреляют. Это будет лучше, чем гнить в вашем каземате!
Глава VII
Бедного Сорви-голову повели в другой каземат. Новая тюрьма защищена от бомб и отнимает всякую возможность побега. Походная кровать, стол и три табурета потому что двое часовых находятся при нем неотлучно, им позволено сидеть. Сорви-голова желал бы поболтать с ними стряхнуть с себя тяжелый кошмар, но никто не понимает его. Все трое поглядывают друг на друга добродушно, с нескрываемой симпатией. Желая выразить свое уважение, один из солдат произносит два классических слова:
— Добрый француз!
— Добрый русский! — отвечает зуав.
Другой солдат пытается жестами завязать разговор. Он считает на пальцах до двенадцати и делает вид, что заряжает ружье и целится.
— Я понимаю! — говорит Сорви-голова. — Двенадцать человек расстреляют меня! Увидим!
Часы идут. Наступает ночь... Сорви-голова бросается на свою кровать и засыпает сном праведника. На заре часовые меняются. Сорви-голова просыпается, зевает, потягивается.
— Хороший француз! — говорят солдаты.
— Хорошие русские! — отвечает зуав.
Солдаты принесли с собой кварту водки, кусок черного хлеба и по-товарищески делят все это с пленником. Сорви-голова пьет водку, с аппетитом ест хлеб и пожимает руки солдатам. В восемь часов раздается звук шагов, и тяжелая дверь отворяется. Зуав замечает за дверью взвод солдат под командой унтер-офицера. Он чувствует легкую дрожь.
— Неужели меня расстреляют так вдруг, без суда? — думает он. — Ну, все равно, надо идти!
Унтер-офицер делает ему знак идти. Он спокойно и с достоинством идет.
Зуава приводят к зданию позади собора, на фронтоне которого развевается русский флаг, вводят в большую залу, в глубине которой сидят члены военного суда.
С болезненным чувством Сорви-голова узнает в председателе своего друга майора.
Долг — прежде всего. По бледности, покрывающей лицо майора, зуав понимает, как страдает его друг.
Сорви-голова отдает военный поклон и стоит, подняв голову, спокойный и твердый.
Слегка изменившимся голосом председатель говорит:
— Ваши имя, лета и место рождения!
— Меня зовут Сорви-голова, сержант второго полка зуавов, мне двадцать три года. Что касается моего настоящего имени, позвольте мне скрыть его. Я знаю, что буду казнен... И вот ради моей семьи, ради чести моего имени я хочу быть расстрелянным под именем Сорви-голова. В полку решат, что я умер в плену. Никто во Франции не узнает, что я был казнен как преступник.
— Я ценю и понимаю это! Признаете ли вы себя виновным в том, что напали на шестерых солдат Его Величества и убили их?
— Да, господин комендант, но я убил их, защищаясь, лицом к лицу!
— Конечно, но это не прощает вас!..
— Я пленник, хотел быть свободным и действовал в полном рассудке!
— Солдаты не вызвали вас на это?
— Нет, господин комендант... они противились моему бегству, исполняя свой долг!
— Вы не сожалеете об этом?
— Нет, не сожалею. Идет война, а я солдат — солдат должен драться до последнего вздоха! Наконец, я не давал слова, что откажусь от свободы!
— Я знаю это. Ничего не имеете сказать еще в свою защиту?
— Ничего!
Через десять минут совещание судей окончено. Офицеры входят. Председатель, бледный как смерть, громко произносит:
— Сержант Сорви-голова! Мне очень тяжело сообщить вам, что совет единодушно присудил вас к смерти. Регламент не допускает смягчения. Вы будете расстреляны через двадцать четыре часа!
Зуав спокойно отдает честь.
Офицеры встают и печально уходят.
Майор остается с пленником, протягивает ему обе руки и восклицает:
— Сорви-голова! Друг мой! Я в отчаянии! Что-то говорит мне, что, посылая вас на смерть, я совершаю преступление, убиваю брата... все мое существо возмущается... сердце болит! Между тем вы — враг, опасный враг... я судил вас по совести, по закону... Будь проклята война!
При этих теплых, полных симпатии словах взгляд Сорви-головы смягчился. Его руки энергично отвечают на пожатие майора, и он бормочет:
— Я тоже испытываю к вам глубокое, почти братское чувство. Как будто я знал вас раньше... всегда... я чувствую, что между нами есть таинственная связь... Будь проклята война, которая сеет повсюду скорбь и слезы!
Оба солдата долго смотрят друг на друга, растроганные, с влажными глазами, неспособные вымолвить слово.
— Господин комендант! — говорит Сорви-голова.
— Милый Сорви-голова!
— Окажите мне последнюю услугу... Завтра в девять часов будьте около меня на месте казни, помогите мне умереть спокойно! Я умру не один, покинутый всеми...
— Я обещаю вам это!
— Спасибо! Сегодня ночью я напишу последнее письмо другу нашей семьи, чтобы он приготовил моих стариков, отца и мать... Вы найдете это письмо на моем столе... Когда все будет кончено... снимите крест с моей груди... положите его в письмо и отправьте во Францию... Обещайте мне это.
— Клянусь вам, Сорви-голова! Ваше желание для меня священно!
— Обещайте мне еще, что никто из моего полка не узнает, что я расстрелян!
— Обещаю от чистого сердца!
— Спасибо, спасибо вам!
Оба обмениваются рукопожатием, и осужденного уводят в каземат.
Сорви-голова снова надевает на себя маску беспечности. Ему приносят обильный завтрак, который он с аппетитом поедает: сыр, холодная говядина, бутылка вина, кофе, сигары...
— Настоящий пир для осужденного на смерть! — думает зуав, давно не видавший такого обилия еды. Он закуривает сигару и ходит взад и вперед по каземату. Ничто не нарушит спокойствия этого последнего дня в его жизни, хотя бомбардировка продолжается. Но к этому так привыкли, что никто не обращает внимания.
Наступает ночь. Сорви-голова получает роскошный ужин, бумагу, конверты, сургуч, чернила и перья.
В каземате зажжены лампы, светло как днем.
Солидно закусив, Сорви-голова задумывается, потом берет бумагу, перо и начинает писать...
"Дорогие родители!"...
Вдруг перо выпадает из его руки, сердце начинает биться, рука дрожит, и раздирающее рыдание вырывается из груди... Железная энергия его сломлена. Но русские солдаты смотрят на него. Надо скрыть от них всю эту муку, это страдание. Сорви-голова глотает слезы, вздыхает, раскуривает сигару и пишет.
Долго пишет он, потом останавливается, перечитывает и подписывается. Затем, забывая о русских, он подносит письмо к губам и целует его. На конверте он пишет: "Г. Мишелю Бургейлю, отставному начальнику эскадрона в Нуартерре. Франция".
С минуту Сорви-голова сидит неподвижно.
— А Роза? — бормочет он. — Зачем писать ей? Уже шесть недель, как я исчез... Меня, конечно, считают мертвым. Милая Роза! Она уже оплакала меня, не надеясь на мое возвращение. Зачем усиливать ее скорбь? Бедная моя Роза. Прощай навеки! Прекрасные мечты! Смерть все уничтожит! Надо покоряться!
Он сидит у стола, поддерживая голову рукой и глубоко задумавшись. Светает. Через решетки каземата проникает луч зари.
--Уже день! Я не буду спать эту последнюю ночь. Скоро усну навеки!
Сорви-голова замечает, что его форма загрязнена, запылена. Он хочет идти на смерть в полном порядке, как на парад.
Знаками зуав просит сторожей принести ему мыло, воду, щетку. Они сейчас же доставляют ему все требуемое. Он моет руки, шею, лицо, чистит все платье и снова становится красивым молодцом-зуавом.
Русские с удивлением смотрят на этого солдата, собирающегося идти на смерть, как на праздник. Часы идут, а майора нет. Что могло задержать его? Почему он не исполняет обещания? На колокольне бьет девять часов. Роковой момент наступил. Унтер-офицер входит в каземат и приглашает Сорви-голову следовать за ним.
Сорви-голова встает, кладет письмо на стол и идет за унтер-офицером. У двери взвод солдат. Короткая Команда-Солдаты окружают зуава и пускаются в путь. Снаряды падают безостановочно. Для казни выбрали уголок дороги позади третьей линии укреплений.
Сорви-голова идет вперед, бросая тоскливые взгляды вокруг. "Майор не идет! — думает он. — Почему? Что с ним случилось?"
Через пять минут приходят на место казни. Унтер-офицер объявляет зуаву, что ему не свяжут руки и не завяжут глаза.
Это выражение симпатии врага глубоко трогает Сорви-голову.
Спокойно, без театральных поз, он встает лицом к солнцу, не надеясь более, ожидая смерти.
Раздается короткая команда и теряется в шуме выстрелов и грохоте пушек. Солдаты заряжают ружья и целятся...
Сорви-голова стоит спокойный и смелый.
— Прощай, отец! Прощай, мать! Прощай, Буффарик, Соленый Клюв, прощайте товарищи, полк, Роза... все, кого я любил!
Унтер-офицер открывает рот, чтобы произнести последнюю команду, как вдруг раздается ужасный крик, отчаянный вопль, от которого вздрагивают солдаты и Сорви-голова. Солдаты опускают ружья, сбитые с толку.
К ним, задыхаясь, подбегает бледный окровавленный человек огромного роста. Лицо его покрыто кровью, форма порвана.
— Стойте! Стойте! Слава Богу... я пришел вовремя!
Двумя прыжками он бросается к зуаву, закрывает его своим телом и кричит:
— Сорви-голова! Это письмо... Мишель Бургейль... я хочу знать правду... Кто ты, Сорви-голова?
— Я вас обманул, — тихо отвечает зуав. — Мишель Бургейль — мой отец, я — Жан Бургейль!
— Я знал это... если б я не поспел вовремя! Ты будешь жить... я твой брат! Слышишь, Жан Бургейль, я твой брат!
Глава VIII
Между тем в лазарете, окруженная заботами доктора Фельца, дама в черном медленно, каким-то чудом стала поправляться.
В тот момент, когда майор с криком "я твой брат!" прикрывает собой и спасает Сорви-голову, дама в черном случайно узнает о существовании цветника перед фортом Вобан.
Она сильно взволнована. Конвульсии потрясают все ее тело. Кровь с силой приливает к голове. Несчастная женщина кричит и лепечет несвязные слова. Бегут за доктором. Доктор Фельц делает кровопускание и хлопочет около больной. Наконец все облегченно вздыхают. Княгиня приходит в себя, спазмы утихают, она спасена! Теперь она говорит, говорит без умолку, спокойно, тихо. Доктор скромно удаляется. Роза, ее мать и сержант подходят к больной.
— Да, — говорит больная монотонным голосом, — я покинула Россию и приехала во Францию... Быстрое путешествие... мы спешили... отчего? Да, да... мой муж был секретарем русского посольства в Париже, и я ехала к нему... О, как давно это было! Восемнадцать лет, как я оплакиваю мое счастье... свою скучную, безрадостную жизнь! Восемнадцать лет! Это было в 1835 году.
— В 1835 году, слышишь, Кэт? — говорит Буффарик,
— Слышу, слышу... Бедная женщина!
— Две кареты следовали одна за другой, — продолжает больная, — в первой находился багаж и слуги, во второй сидела я с моей дочкой, моей радостью, малюткой Ольгой. Ей было шесть месяцев... я кормила ее сама, обожала и жила только ей. Долго ехали мы, проехали герцогство Баденское, оставалось перебраться через Рейн, и — Франция! Цыгане, негодяи, украли мою дочку! Понимаете, украли! Мою дочь, мою любовь! Я не знаю, как это случилось... Вероятно, пытались захватить наш багаж, деньги...
Первая карета проехала благополучно, наша перевернулась на бок... Я думала только об одном — сберечь мою дочку, охранить ее от ушибов... я сжимала ее в объятиях... мою Ольгу! Потом я потеряла сознание и когда очнулась на свое несчастье, ребенка не было со мной... она исчезла... Я звала, кричала, как сумасшедшая... Никто ничего не знал, никто не мог сказать, меня сочли за сумасшедшую!
Роза, с глазами, полными слез, слушает печальный рассказ.
— Сударыня, не говорите более, — произносит она, наклоняясь к больной, — эти воспоминания тяжелы для вас. Вам будет дурно...
— Не бойся, дитя мое, — прерывает ее больная, — я должна говорить, высказать мое горе. Что-то неумолимое заставляет меня рассказывать вам. Мне лучше теперь! Слушайте, добрые, верные друзья мои!
Я узнала только одно, что в момент катастрофы около кареты толпились оборванные подозрительные люди. Несомненно, они украли мою дочку и убежали с ней. Гнаться за ними — поздно!
Что делать? "Вперед, живее, без остановок!" — кричу я кучеру. Лошади понеслись. Мы приезжаем на берег Рейна. Таможенные чиновники останавливают кареты, хотят осмотреть багаж, чемоданы... Я прихожу в отчаяние, думаю только об одном — отыскать мое дитя! Кричу, подгоняю кучера... Лошади несутся, но таможенники снова останавливают нас, задерживают, рассматривают сундуки и пакеты... Время идет! Я кричу, плачу, проклинаю их! Эти люди безжалостны... Они пропустили негодяев, укравших мою дочь, и остановили меня, чтобы взять с меня деньги. Я бросаю им кошелек, прошу поскорее отпустить меня. Меня обвиняют в сопротивлении, в насилии, в оскорблении, везут в Страсбург и сажают в тюрьму. Боже мой!
Мой русский паспорт кажется им подозрительным, они кончают тем, что подозревают меня в шпионстве. Шпионка! Я, княгиня Милонова, подруга царицы, жена известного дипломата!
Три дня и три ночи тянулась эта история, пока не выяснилась вся нелепость обвинения. Чиновники явились ко мне с извинениями. За меня вступилось русское посольство. Министр иностранных дел и министр юстиции приказали найти ребенка, и полиция усердно исполняла свой долг. Обыскали города, местечки, деревни, фермы, пока я сама бегала по всем дорогам и звала мою дочь.
Дни проходили в тоске и унынии. Один раз у меня мелькнул луч надежды. Лесники напали на след цыган, которые торопились добраться до Бадена, и успели захватить старуху-цыганку.
Испугавшись угроз и надеясь на награду, она рассказала многое. Цыгане действительно украли дитя, но, испуганные преследованием и грозящей им тюрьмой, бросили дитя по дороге, положили его перед дверью маленькой крепости, находившейся неподалеку от дороги в Кельн. "Когда это было?" — спрашиваю я. "Сутки тому назад", — отвечает старуха. "Веди меня туда!"
Мы идем, спешим. Вот и крепость, называемая форт Вобан. Перед ней целый цветник рождественских роз. "Вот тут положили ребенка!" — говорит цыганка.
Я бросаюсь в крепость и встречаю сторожа, старого солдата.
"Дочь моя! Где дочь моя? — кричу я. — Вы слышали, видели, должны были видеть... найти ее!.. Отдайте мне мою дочь, ради Бога, и я отдам вам целое состояние!"
Сторож не понимает меня! Он ничего не видел... не знает. Никакого следа моей дочери... ничего... Всякая надежда потеряна... дочь моя исчезла, я никогда не увижу ее!
Удар слишком жесток... Мозг мой не выдерживает, сердце перестает биться... Я падаю и теряю сознание. Долго боролась я со смертью, много дней и ночей лежала без сознания. Я звала мою дочь... мое потерянное дитя! Смерть не взяла меня, я осталась жить и проклинать Францию, где потеряла свое счастье. С того дня я не переставала оплакивать моего ребенка, не снимала траура!
Тяжелое молчание воцаряется по окончании этого трагического рассказа. Тетка Буффарик отчаянно рыдает. Сержант, бывавший во многих битвах, видавший смерть лицом к лицу, плачет как ребенок.
Он спрашивает свою жену взглядом.
— Говори! Все говори! — отвечает она. — Боже мой! Бедная дама!
— Да, сударыня, вы жестоко страдали, — говорит Буффарик. — но вы были неустрашимы в скорби. Будете ли вы сильны перед большой неожиданной радостью?
Княгиня вздрагивает всем телом.
— Говорите, друг мой, говорите... я не надеюсь более... я так страдала...
— Ваши страдания кончаются, сударыня, честное слово солдата! Но не пугайтесь!
— Умоляю вас, говорите!
— Позвольте мне окончить в нескольких словах историю бедной покинутой малютки!
Княгиня делает нетерпеливый жест.
— Старая цыганка сказала вам правду, — продолжает сержант, — цыгане положили малютку в цветник и убежали. Была ночь. Бедное создание отчаянно кричало. В это время три человека вышли из форта Вобан: старик, молодая женщина и молодой человек; последние повенчались только накануне. Он, солдат, должен был присоединиться к своему полку. Жена со своим отцом сопровождали его. Молодая женщина слышит крик ребенка, поднимает его и прижимает к груди:
— Покинутое дитя! Маленькое бедное создание! Возьмем его с собой... воспитаем, вырастим!
— Я буду ему дедушкой, — добавляет старик, — вы усыновите ребенка?
— Откуда вы знаете все это? — прерывает княгиня сержанта.
— Минутку терпения! Это покинутое дитя — ваша дочка!
— Ну, дальше, говорите же! Умоляю!
— Старый солдат был сторожем крепости Вобан и направлялся вместе со своими детьми в отпуск. Вместо него сторожем назначен был другой солдат, прибывший в крепость накануне вечером. Вы спрашивали именно его о ребенке; понятно, он ровно ничего не знал. К довершению несчастья, в ту эпоху не было ни железных дорог, ни телеграфа, ни газет! Никто из нас ничего не знал о вашем несчастье!
— Но кто эти честные люди, эти золотые сердца?
— Старик, — отвечает сержант Буффарик с влажными от слез глазами — это дед Стапфер! Молодая женщина — это моя жена Кэт, мужчина — я, сержант Буффарик!
— А дитя? Где дитя? — спрашивает хриплым нечеловеческим голосом княгиня. — Где моя дочь?
— Мы не знаем ее имени, мы назвали ее Розой... в память цветника с розами, где мы ее нашли! Роза — наше приемное дитя... Она — ваша дочь, сударыня!
Буффарик рассказывает медленно, действует с таким тактом, что по мере его рассказа княгиня понемногу узнает, что ее дочь жива, что она увидит ее, что ее маленькая Ольга превратилась в прелестную девушку Розу, которая спасла ее от смерти. Таким образом, радость не сразу нахлынула на измученное сердце матери.
Что-то безумное на минуту мелькает в глазах княгини, потом слезы текут ручьем и гасят старую скорбь.
— Ольга! Дорогой мой ангел! Любовь, жизнь моя! Любимая моя Роза! Моя гордость! Моя радость! Красавица, добрая, великодушная! — лепечет счастливая мать.
Молодая девушка стоит на коленях перед постелью.
— Вы моя мать! Как я люблю вас... давно, давно... Знаете... в первый раз. когда я увидела вас на Альме, я почувствовала словно удар в сердце! — говорит она нежно, целуя руку княгини.
Сержант и его жена, совсем растроганные, тихонько встают и хотят удалиться...
— Останьтесь, друзья мои! — говорит княгиня. — Вы никогда не будете лишними, мое счастье лишено эгоизма, я хочу делить его с вами. Роза — моя дочь, но и ваша!
— Как вы добры, сударыня! — восклицает тетка Буффарик. — Нам очень тяжело при мысли, что мы можем потерять нашу любимую Розу!
— Да, сударыня, — с достоинством отвечает сержант, — мы очень счастливы, видя вашу радость, но мы очень любим Розу...
Роза тихо обнимает маркитантку и сержанта и говорит им:
— Вы оба останетесь для меня папой и мамой Буффарик! Я всегда буду любить вас всем сердцем! Благодаря вам я нашла свою мать... Не сердитесь, я хочу своей любовью и нежностью вознаградить ее за все страдания!
— Ах, Розочка, маленький соловей! — отвечает сержант. — Люби свою мать, люби горячо, она так много страдала!
Княгиня нежно улыбается.
— Поверьте, я не отниму у вас Розу... Когда кончится эта ужасная война, мы не расстанемся более... Но когда это кончится?
Словно в ответ на слова княгини вдали слышится грохот пушек. Пока они упиваются своим счастьем, французы и русские продолжают убивать друг друга.
— Когда? — говорит, тяжело вздыхая, княгиня.
— Скоро, сударыня, надо надеяться, — отвечает Буффарик, — война унесла много жизней, не считаю нашего Жана, и мы очень беспокоимся о нем. Милый Жан! По нем кое-кто очень скучает, не правда ли, Роза?
— Бедный Жан! — вздыхает Роза, краснея.
— А, Роза! Ты интересуешься каким-то Жаном? — спрашивает княгиня улыбаясь.
— Простите, сударыня, — наивно прерывает ее Буффарик, — наш Жан — простой солдат, первый зуав Франции! Красив, как сказочный принц, силен, как Самсон, храбр, как Боске... вся армия обожает его...
— Значит, настоящий герой, — улыбается княгиня. — Ты очень любишь этого солдата, Роза?
— Очень!
— Как его зовут?
— Сорви-голова!
— Мой враг! — восклицает княгиня, нахмурив брови.
— Но какой великодушный враг, сударыня! Сколько раз рисковали вы погибнуть от его пули! Но он удивлялся вашей храбрости и приказывал щадить вас.
— Хорошо, но Сорви-голова — это прозвище, каково же его настоящее имя?
— Жан Бургейль, — отвечает Роза.
— Бургейль! — восклицает княгиня. — Не родственник ли он старому гвардейскому офицеру из армии великого Наполеона?
— Да, сударыня, Жан — сын командира конных гренадер, старого Бургейля!
— О Роза, Роза! — восклицает княгиня. — Новая радость! Ты не могла сделать лучшего выбора, как полюбив Жана Бургейля!
Глава IX
Вернемся в Севастополь. Сорви-голова, суровый солдат, едва может прийти в себя и испускает радостный крик. Как хорошо чувствовать себя живым, спасенным!
На одну минуту герой испытывает слабость, сердце его бьется, на глазах слезы...
Он жив, и человек, который спас его, неприятель, русский офицер, называет его братом, душит в объятиях!
— Жан! Брат мой! Тебя не убьют, не тронут! Нет! — бормочет майор.
— Вы — мой брат! Мой спаситель! Но как же? Я сойду с ума от радости! Какое счастье! Мой брат — храбрейший солдат русской армии... благороднейшее сердце!
— Жан! Я горжусь еще более. Ты — герой французской армии!
Между тем унтер-офицер и солдаты, разиня рот, созерцают эту трогательную сцену, и, не зная, что делать, стоят неподвижно.
— Казнь отменяется! — кричит им майор. — У меня приказ. Ступайте! Я отвечаю за пленника!
Солдаты мгновенно исчезают.
Офицер и сержант, братья-друзья, идут под руку.
— Но, брат мой, — говорит Жан, — ваше русское происхождение... ваше имя...
— Жан, прежде всего говори мне "ты" как брату. Это моя просьба!
— Хорошо, постараюсь!
Огромная бомба падает в десяти шагах от братьев и осыпает их ливнем осколков.
— К вашим услугам! — кричит Жан, смеясь. — Правда, я должен сознаться, что схожу с ума, вернувшись издалека... ощущая в себе жизнь, обязанный всем моему брату Павлу Михайловичу! Все же тут тайна, и я ничего не понимаю!
— Ты скоро поймешь, Жан! В России называют по отчеству... Нашего отца зовут Мишель. Значит, я — Павел Михайлович. Фамилия моя Бургейль! Все это просто и в то же время необыкновенно. Но знаешь, Жан, с первого взгляда ты удивительно походишь на отца. У тебя — его взгляд, его голос, улыбка, его рост и жесты. Постой, мы пришли!
Братья останавливаются перед низеньким домиком с разбитыми окнами.
— Я живу здесь! — говорит майор. — Пойдем, у нас остается два часа... времени...
— Только два часа!?
— Ведь если я спас тебя от смерти, Жан, все же ты осужден на смерть! Надо выиграть время, получить помилование... У нас законы беспощадны!
— Хорошо! Подождем, — беспечно отвечает Жан, — а пока поболтаем! Расскажи мне, дорогой Поль, каким образом ты — мой спаситель — оказался моим братом?
— Это очень печальная история, — отвечает майор, — я дрожу при мысли, что мы могли убить друг друга! Я все расскажу тебе. Слушай!
Это было в 1812 году. Россия и Франция воевали. Война была ужасная, ожесточенная, беспощадная. Французская армия победоносно вступила в Москву. Потом пожар Москвы... разрушение... Французы намеревались провести зиму в Москве, и разрушение ее было несчастьем для них, так как они рисковали умереть от голода и холода. Началось отступление, ужасное, гибельное. Зима стояла суровая, и французы гибли тысячами.
Наш отец принадлежал тогда к Великой армии Наполеона и был героем войны. Ему только что исполнилось 29 лет. Капитан конных гренадер, он отличался удивительной храбростью и завоевал все чины саблей. Наполеон лично знал его, ценил и уважал, так что капитан Бургейль мог смело рассчитывать на высшие чины. В одной из битв отец находился вместе с маршалом Неем в арьергарде и, несмотря на чудеса храбрости, должен был уступить численности врага. Окруженный казаками Платова, он получил опасный удар копьем в грудь и был оставлен на снегу как мертвый. Его увидели крестьяне и из сострадания, так как он еще дышал, взвалили его на сани и привезли на конюшню.
Умирающий ожил. Его поили снегом вместо воды, кормили корками черного хлеба, и он, этот железный человек, вернулся к жизни. Тогда его свезли во Владимир и хотели предоставить относительную свободу, если он даст слово не делать попыток к бегству. Понятно, он отказался, достойный отец милого Сорви-головы!
— Это у нас фамильное! — серьезно произносит зуав.
— Несмотря на строгую охрану, отец бежал, был схвачен и сослан в Сибирь...
— Но вернулся?
— Да, каким-то чудом... Я продолжаю. Бегство из Сибири было невозможно, и пленник походил на льва, грызущего свою цепь. Ужасное существование для солдата, триумфально прошедшего всю Европу!
Он умирал от голода, холода и отчаяния. Случай свел его с русским княжеским семейством Милоновых, когда-то очень богатым и известным в России. Семья состояла из отца, матери, двух сыновей и двух дочерей. Несчастье сблизило изгнанников, и, в конце концов, капитан Бургейль женился на старшей княжне Милоновой Берте в 1816 году. В 1818-м у них родился сын Павел. Это я!
Мы жили тихо и счастливо в своем уединении, вдали от цивилизации, как дикари. Но мой дед, князь Милонов, не мог успокоиться, не мог забыть свой чин, свое состояние и отчаивался, видя, что его сыновья живут, как рабы. Он впал в немилость императора, и хотя при дворе у него были могущественные и богатые друзья, но, по проискам более сильных недоброжелателей, князь все-таки был обвинен в государственной измене вместе с сыновьями, был арестован, осужден и казнен!
— Ужасно! — восклицает Сорви-голова.
— Это еще не все, — продолжает майор, — наш отец, капитан Бургейль, неповинный ни в чем, был сослан на вечные каторжные работы. Это случилось в 1822 году, и мне было только четыре года. Рассудок бедной матери не выдержал тяжких испытаний, она тронулась умом и умерла шесть месяцев спустя.
Я остался сиротой и жил с теткой Ольгой Милоновой. Как мы жили? Ужасно. В пять лет я был пастухом, тетка прислуживала где могла. Мы терпели голод, холод и всякие невзгоды!
В 1825 году взошел на престол император Николай 1. Ему сказали о нас. Он заинтересовался нашим делом, простил нас и вернул нам все имущество.
Мы вернулись в Россию. Мне было восемь лет. Моя тетка вышла замуж за посланника, и мы зажили богато и открыто. Но я не мог забыть отца и горько оплакивал любимого человека; я задался мыслью найти его. Мой дядя, посланник, делал розыски в Сибири, но безуспешно. Убежал ли он, или погиб? У нас оставалась надежда, что он бежал с рудников и вернулся во Францию. Мы обратились с запросом во Францию, в военное министерство. Ответ был печален. Капитан Бургейль давно исчез и не появлялся, давно вычеркнут из списка армии и легионеров. Всякая надежда исчезла. Я долго оплакивал обожаемого отца и никогда не забуду его!
Майор умолкает, хватает за руку Жана и долго смотрит на него.
— Суди же, брат мой, о моем ужасе и удивлении, когда увидал на столе, в каземате, твое письмо, адресованное нашему отцу! Тебя хотели казнить... Слава Богу, я поспел вовремя. Теперь, Жан, доскажи мне то, чего я не знаю, говори поскорее... время идет. Я должен увидеть губернатора, получить помилование. Наши законы беспощадны! Говори скорее, милый Жан!
Сорви-голова, с покрасневшими глазами, бьющимся сердцем, старался преодолеть свое волнение.
— Слушай, Поль! Отец никогда не говорил ни мне, ни матери о России, хотя любил рассказывать про свои походы с Наполеоном. Стоило произнести слово "Россия", и он умолкал. Мы понимали, что ему тяжело и больно говорить об этом, и никогда не намекали даже на кампанию 1812 года. Никогда мы не слыхали ни слона о Сибири, знали только, что он вынес там ужасные мучения и что побег его был ужаснейшей драмой. Он вернулся во Францию неузнаваемым, совершенно не похожим на блестящего офицера из гвардии Наполеона. Это было в 1825 г., и отцу исполнилось 42 года. Реставрация отнеслась очень сурово к старому наполеоновскому солдату, и капитан Бургейль дошел до крайней нищеты. Он решился бороться с судьбой и поступил в качестве слуги на ферму одного землевладельца, бывшего квартирмейстера его эскадрона. Огромного роста, бодрый, кроткий и веселый, он понравился своему хозяину, который не мог узнать в работнике своего командира и спасителя, так как отец спас ему жизнь при Фридланде. Пикар, так звали землевладельца, по окончании жатвы сказал отцу:
— Здесь, на десять лье кругом не найдешь такого работника, как ты. Оставайся у меня и проси, чего хочешь!
— Я хочу немногого, — отвечал отец, — сто экю в год!
— Согласен! Мне нужно твое имя — для формы, понимаешь?
— Мишель Бургейль, солдат из армии Наполеона!
— Ах, командир! Я не узнал вас. Я обязан вам жизнью!
Оба радостно обнялись.
— Здесь все ваше, — сказал Пикар, — берите, распоряжайтесь!
— Мне достаточно твоей дружбы, Пикар, и местечка у очага!
С тех пор они не расставались, и отец женился на красивой дочери Пикара.
Началась революция 1830 года. Правительство Луи-Филиппа, желая загладить несправедливость реставрации, вызвало старых солдат Наполеона и в том числе нашего отца. Ему вернули орден Почетного Легиона и назначили пенсию соответственно его чину. Это было настоящим счастьем для отца, измученного прошлыми невзгодами.
Я родился в конце 1831 года. Обожаемый отцом, матерью и дедом, я с самых ранних лет мечтал быть солдатом. Наоборот, мои родители желали, чтобы я сделался фермером. Странная идея! С моей натурой, с моей кровью — и вдруг фермер! Не правда ли, брат?
Восемнадцати лет я поступил в линейный полк, потом перешел в полк зуавов и вот теперь сержант второго полка с орденом Почетного Легиона, стараюсь оправдать свое прозвище — Сорви-голова...
Разговор двух братьев был внезапно прерван приходом унтер-офицера с запечатанным конвертом в руках. Русский офицер хмурит брови, вскрывает конверт и читает вполголоса: "Приказ майору Бургейлю отправиться вместе с французским пленником к военному губернатору Севастополя. Подпись — Остен-Сакен".
— Вот чего я боялся! — добавляет майор. — Пойдем, брат. Я попытаюсь умолить этого железного человека — выпросить у него для тебя помилование!
— Пойдем! — хладнокровно отвечает Сорви-голова.
Они идут под ураганом бомб и снарядов. Через десять минут они приходят ко двору губернатора. Граф Остен-Сакен, красивый старик шестидесяти пяти лет, прямой, крепкий, подвижный. Острым взглядом голубых глаз, хитрым лицом, спокойной уверенной осанкой этот человек напоминает скорее дипломата. Он корректно отвечает на поклон майора и Сорви-головы и резко говорит:
— Господин майор, вы нарушили военный регламент, помешав казни этого человека. Отдайте вашу шпагу дежурному офицеру и идите в тюрьму!
— Слушаю, Ваше превосходительство! — холодно отвечает майор, в то время как Сорви-голова бледнеет, стискивая зубы, чтобы не закричать.
— Но, принимая во внимание ваши заслуги и вашу семью, — резко добавляет губернатор, — я желал бы спросить, какими мотивами вы руководились в данном случае?
— Ваше превосходительство, в тот момент, когда хотели расстрелять этого храброго француза, я узнал, что он мой брат!
— Объяснитесь! — холодно отвечает Остен-Сакен.
Дрожащим голосом майор Бургейль рассказывает необычайные события и свою встречу с братом.
— А теперь, Ваше превосходительство, — добавляет он тоном горячей мольбы, — умоляю вас именем военных заслуг этого солдата, во имя великодушия, свойственного русскому сердцу, во имя уважения, которое вы питаете к моему брату, наконец, во имя священных уз, соединяющих нас... умоляю вас... вы можете все... вы хозяин Севастополя... задержите казнь, прошу вас... Пока государь простит его!
Остен-Сакен встает, выпрямляется и говорит ледяным тоном:
— То, что вы просите, невозможно! Сержант Бургейль, ваш брат, умрет! Если бы он был мой сын — слышите ли? мой сын, — он был бы расстрелян!
— Ваше превосходительство, немного человечности! — лепечет майор, бледнея.
— Государь поручил мне защиту Севастополя, и я буду защищать его до последнего вздоха. Какая тут человечность? — отвечает Остен-Сакен. — У меня четыре тысячи пленников, французов и англичан. Предположим, что все эти четыре тысячи пленников восстанут и проделают то же, что сержант Бургейль, что тогда будет? Нужен пример, чтобы подавить все зачатки возмущения. Повторяю вам: сержант Бургейль, ваш брат, храбрец, которого я уважаю, умрет сейчас!
Губернатор произносит эти слова совершенно спокойно, не возвышая голоса. Майор понимает, что все пропало, и с отчаянием смотрит на Сорви-голову.
Сорви-голова стоит, спокойно вытянувшись. Губернатор подносит к губам серебряный свисток. Портьера двери поднимается, но, вместо дежурного офицера, появляется женщина в трауре, с рукой на перевязи.
Одновременно раздаются три восклицания.
— Княгиня!
— Кузина!
— Дама в черном!
Бледная, но улыбающаяся, она подходит к Остен-Сакену и говорит:
— Генерал, я все слышала; сержант Бургейль должен жить, его надо освободить сейчас же!
— Нет, только государь может простить его, а я не могу!
— Я вовсе не прошу простить его!
— Чего же вы хотите?
— Я предлагаю обмен пленниками.
— Это невозможно!
— Я предлагаю обменять сержанта Сорви-голову на меня, княгиню Милонову!
— Но вы свободны!
— Я связана словом и пришла освободить Сорви-голову.
— Он бунтовщик! Он убил своих часовых!
Княгиня подходит к губернатору и говорит ему тихо на ухо:
— Если он убил нескольких солдат, так ведь я убила главнокомандующего Сент-Арно! Согласны вы на обмен?
— Княгиня... дисциплина... мой долг...
— Значит, я должна вернуться в лагерь? Сознаться во всем? Для меня это бесчестие, смерть, вечная разлука с моей дочерью, которую воспитали добрые, великодушные враги... Генерал, ради моих заслуг, прошу, освободите сержанта!
— Хорошо, берите его! — отвечает с усилием губернатор.
Пока губернатор пишет приказ, зуав подходит к даме в черном и бормочет несколько слов благодарности.
— Не благодарите меня, кузен! — говорит княгиня.
— Как кузен? Ваш, сударыня?
— Да, мой друг, моя мать и мать твоего брата Поля были родные сестры!
— Ax, я понимаю все! — восклицает молодой человек, с почтением целуя руку смелой женщины.
— Одно слово, генерал! — говорит княгиня губернатору. — Мой кузен Жан свободен. Простите же и кузену Полю его вину!
— Ошибка майора из тех, которые легко прощаются! — отвечает с достоинством Остен-Сакен.
— Благодарю, генерал, от чистого сердца, — продолжает княгиня. — Жан Бургейль, ты свободен, иди! Снеси Розе, твоей невесте, мой поцелуй. Иди, дорогое дитя, обними брата, поблагодари генерала и возвращайся к своим французам. Исполняй свои обязанности, как мы исполним наши. Бог да поможет нам!
Глава Х
Севастополь умирает. После годовой героической борьбы защитники готовы сдаться. Это только вопрос нескольких дней. Подкрепление стекается в осажденный город из Архангельска, Финляндии, Перми, Вологды, Казани, Уфы, Астрахани. Со всех концов колоссальной империи стекаются сюда, к Черному морю, резервы, амуниция, оружие, провиант. Севастополь умирает. Арсеналы пусты, запасы истощены. Россия потеряла двести тысяч человек, больше ста тысяч раненых и больных. Защитники Севастополя, от главнокомандующего до простого солдата, понимают, что все потеряно, и готовятся к последней битве. Севастополь будет бороться до последнего вздоха. Русские атакуют французов в устье Черной речки и 16 августа 1855 года проигрывают битву, известную в истории под названием сражения при трактире. Союзники назвали это сражение так, потому что вблизи был расположен трактир, или гостиница. Три французских дивизии расположились на левом берегу Черной речки и заняли Федюхины высоты. У французов восемнадцать тысяч человек и сорок восемь пушек. У сардинского войска — девять тысяч человек и тридцать шесть полевых орудий, всего двадцать семь тысяч человек и восемьдесят четыре орудия.
Перед бомбардировкой произошел драматический инцидент — взрыв четвертого бастиона. Взорвано десять тысяч килограммов пороху и пятьсот бомб. Триста человек были ранены и убиты. Доски, стволы деревьев летели на Корабельную, в домах были выбиты стекла. В сорок восемь часов, однако, артиллерия и инженеры уничтожили всякий след катастрофы.
Бомбардировка начинается 5 сентября в шесть часов утра. Это что-то ужасное! Все смешивается в оглушающем думе и дыме. Над Севастополем стоит туча, сквозь которую вырываются столбы пламени! Горят корабли на рейде, горят дома. Повсюду смерть, опустошение!
8 сентября, по плану Пелиссье, в полдень французские колонны должны броситься на Малахов курган и взять город. Русские упали духом. У них мало воды, тиф и холера уносят людей.
— Севастополь наш! — восклицает Пелиссье. — Но его агония обойдется нам дорого!
X x x
Боске ведет атаку справа. Двадцать тысяч человек атакуют Малахов курган. В двадцати шагах от неприятельского бастиона сгруппировались зуавы. В первом ряду полковник, с саблей наголо, за ним знаменосец. Вокруг знамени пять сержантов, среди которых находится Буффарик... пятый сержант — Сорви-голова! Нечего и говорить, с какой радостью было встречено возвращение Сорви-головы в лагерь! Все, начиная с полковника до последнего барабанщика, были в восторге.
Полдень, 8 сентября. Вдруг воцаряется мертвая тишина. Затем звуки барабанов. Трубят на приступ.
— Вперед!
Французы бегут вперед, бросаются на бастионы, траншеи, габионы. Русские хладнокровно встречают атаку французов ужаснейшей стрельбой. В рядах зуавов проносится дуновение смерти. Знамя в опасности. Буффарик бросается к знамени, но падает в воронку. Остальные четыре сержанта лежат на земле. Сорви-голова, целый и невредимый, хватает знамя.
Трубач Соленый Клюв трубит приступ. Сорви-голова бросается вперед, держа в руке знамя, прыгает через камни, получает сильный удар в плечо, обливается кровью и несется вперед.
Наконец он видит, что стоит на Малаховом кургане рядом с раненым полковником.
— Победа! Победа! — восклицает полковник. — Сорвиголова, ты — офицер!
Сорви-голова поднимает знамя, и тысячи людей салютуют ему и кричат:
— Знамя! Знамя! Сорви-голова! Да здравствует Сорвиголова!
Соленый Клюв трубит сбор к знамени.
Гордость сияет в глазах Сорви-головы, когда он стоит на Малаховом кургане со знаменем в руках, как живое олицетворение победы. После затишья снова начинается битва.
Бастион взят. Надо удержать его.
— Артиллерия, вперед! — командует Боске, появляющийся во всех опасных местах.
Две батареи ожидали только сигнала и сейчас же открывают огонь. Битва занимает собой весь фронт Севастополя. Французы, англичане, сардинцы дерутся, как фурии. Русские отступают, позиции взяты! Но какие потери!
Боске несется вперед, воодушевляя людей.
Русские в последний раз стреляют из всех пушек, из всех мортир и ружей. Боске падает.
— Боске убит! Отомстим за него! — раздается яростный крик среди зуавов.
Генерала кладут на носилки. Он бледен, почти без дыхания. Кровь ручьем течет из раны. Пуля задела легкое.
— Будем надеяться, что рана не смертельна! — говорит врач, останавливая кровь и зондируя рану.
Между тем вокруг Малахова кургана продолжается ожесточенная битва. Русские умирают на своем посту.
— Сдавайтесь! Сдавайтесь! — кричат им.
— Никогда! — отвечает громовой голос, который заставляет Сорви-голову вздрогнуть.
— Он, Боже мой, он! — бормочет зуав.
— Канониры! Пли! — командует капитан Шампобер.
Обе батареи оглушительно гремят. Под ураганом огня башня рушится. Русские укрываются в подземном каземате, их осталось около шестидесяти человек.
Кому-то приходит в голову сжечь их. Сейчас же приносят габионы, кладут на обломки и зажигают их. Столбы пламени вырываются из разрушенной башни, раздаются стоны и проклятия.
Вдруг маленькая группа людей появляется вблизи. Это — русские, предводимые гигантом с саблей наголо. Он весь окровавлен, в лохмотьях, рука на перевязи. На них направляются двести ружей.
Сорви-голова испускает крик и бросается к гиганту.
— Поль, брат мой! Товарищи, долой оружие! Брат — ты мой пленник!
Малахов курган взят. Майор смотрит на торжествующих французов и говорит:
— Хорошие будут похороны! Десять тысяч человек сразу! Брат, дорогой, ты будешь первой жертвой, а я хочу, чтобы ты жил!
— Что ты хочешь сказать. Поль? — спрашивает испуганный зуав.
— Под Малаховым — мина... электрические проволоки... пароль... Прощай, брат, прощай, Жан! Если я умру, скажи отцу, что я честно исполнил свой долг по отношению к моей родине — России, и его родине — Франции! — Майор падает без чувств.
Французы яростно копают землю лопатами, чтобы засыпать огонь, обнаруживают мины и обезвреживают их. Всякая опасность предотвращена. Малахов курган окончательно взят. Русские готовятся к отступлению. Но, прежде чем отступить, Остен-Сакен, подражая Ростопчину, задумывает сжечь город.
В полночь, пока войска готовятся отступить в полном порядке, начинается беспощадное, дикое, ужасное истребление. Редуты, укрепления, бастионы, батареи взлетают на воздух. Дворцы, памятники, дома, казармы, церкви загораются. К грохоту взрывов присоединяется рев пожара.
Зарево пожара поднимается над городом, отражаясь в небе.
Первыми вступают в город зуавы, со знаменем и музыкой. Сорви-голова идет, гордо держа в руке знамя второго полка. Когда он проходит мимо Пелиссье, главнокомандующий спрашивает:
— Отчего знаменосец простой сержант?
— Генерал, это — Сорви-голова! — говорит полковник. — Сержант Бургейль, который водрузил наше знамя на Малаховом кургане. Герой Малахова кургана!
— Очень хорошо! — отвечает Пелиссье, останавливает полк, спешивается и подходит к побледневшему от волнения зуаву.
— Сержант Бургейль! — говорит он холодным надменным голосом. — Именем Его Величества Императора в награду за твои заслуги жалую тебя чином подпоручика!
Потом, пожав зуаву руку, добавляет:
— Главнокомандующий счастлив пожать руку герою Малахова кургана и сдержать обещание, данное сержанту Сорви-голове.