Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Итак, вы пишете свою «Маленькую войну».

Вы, конечно, с большим удовлетворением написали бы другую книгу — более величественную, более глубокую и прекрасную. И вы бы сказали о ней: «Вот проклятия и молитвы маленького человека посреди большой войны, вот его песнопения, вот БИБЛИЯ ВОИНЫ». А на следующий день вы бы с неменьшим удовлетворением растоптали свое перо: все это слишком взвинчивает нервы. Но еще через день вы чувствуете необходимость купить новое перо, ибо вы все-таки продолжаете писать — это ваша естественная потребность. Один человек облегчает душу свою проклятиями, другой — разбивая голову о стену.

Итак, вы пишете свою «Маленькую войну».

Книга о войне

Маленький писатель пишет свою «Маленькую войну», но какой великий писатель встанет, чтобы предложить нам свою Книгу о Великой Войне (где каждое слово пишется с большой буквы)? Впрочем, предложить — это слишком мягко сказано. Было бы правильнее сказать: швырнуть ее в лицо, ударить по ужаснувшейся совести.

Может быть, это сделаете вы, лишившиеся, как говорится в таких случаях, крова и всего своего достояния, вы, чья душа понесла невосполнимые утраты, вы, которых гнали, словно скот, и депортировали, словно преступников, вы, которых забрасывали бомбами, и расстреливали из автоматов, и использовали для своего удовольствия, точно пустую консервную банку, служившую забавой для детей, вы, что умирали тысячью смертей, искалеченные, с заткнутым ртом и выбитыми гаечным ключом зубами, вы, что, сидя, подобно Иову, в гноище... впрочем, нет, — сидя, подобно Франеке Ваутерсу, который разносил в Касселе письма для иностранных рабочих и который во время бомбежки спрятался в канализационную трубу. Когда он выбрался из трубы, Касселя больше не существовало... Если бы в этот момент чья-то сердобольная рука подставила под ваши дрогнувшие колени стул, вы, сидя на нем, смогли бы обозреть все, что когда-то было Касселем... И сидя на этом стуле, обозревая то, что было когда-то целым миром, вы, может быть, и написали бы книгу, которую мы не осмелились бы прочитать или о которой мы сказали бы: я ее не понимаю... ведь мы привыкли читать слова, слепленные из мертвых букв, и считаем прекрасным лишь то, что, как утверждают, обладает ритмом, но не имеет никакого смысла.

Ибо вы нашли бы слова, родившиеся при виде пота и грязи, при виде издыхающих лошадей, запряженных в перевернутую вверх колесами повозку, при виде разрушенных взрывной волной зданий и крови. И из этих слов вы бы создали фразы, подобные искореженным рельсам, которые поначалу имеют обычный вид, но потом вдруг вздымаются в воздух, словно разбомбленные поезда собирались вознестись по ним на небо, но затем, достигнув предела, рухнули на землю. Вы бы изваяли фразы, напоминающие руки, которые протянулись было в порыве сочувствия, но остановились на полдороге, ибо здесь не место сочувствию: если наши руки отказываются убивать, то тогда начинают убивать нас, жгут наши книги, объявляют наши картины лжеискусством, а наши лучшие мысли идеями безумцев, и тогда торжествуют идеи садистов и средневековых инквизиторов. Ваши кровоточащие слова, соединенные в искаженные болью фразы, заполнят собою страницы, подобные нивам, которые усеяны минами и изрыты танками, страницы, подобные молчащим, догорающим городам — Варшаве, Ковентри, Харькову, Роттердаму — и всей России, о которой нам всегда твердили, что там, дескать, живут только непотребные женщины, пожирающие своих детей, и мужики с ножами в зубах.

О, ваша книга стала бы тогда вместилищем всех слез, всех смертных мук, а вместе с тем и свинства, которое считается неприличным в любой книге, потому что сейчас воротят нос при виде самого невинного бранного слова, встречающегося на страницах книги, но это слово в Вашей Книге превратится в страстное свидетельство против зверя, который способен убить человеческую духовность. Ваша книга, которую вы напишете только для того, чтобы избавиться от немой тоски и слепого страха, только чтобы не сойти с ума, станет зеркалом, пропастью, адом, в которые будут вглядываться грядущие поколения — быть может даже заплатив за это десять сантимов, как в музее, ибо и тут найдутся свои любители наживы, — чтобы... (в самом деле, что «чтобы»?), чтобы, возможно, начать все сначала: чтобы, насилуя и убивая истину, сея ложь, сказать о вашей книге, что никогда еще не было написано большей лжи, чтобы отлучить вас от святой церкви и внести ваш труд в список запрещенных книг, а затем швырнуть вас на новый костер и плясать вокруг, подобно дикарям. У меня, маленького писателя, и враги маленькие, способные швыряться только дерьмом, но вы, великий писатель, приобретете великих врагов, которые попытаются обесчестить вас даже в памяти далеких потомков.

* * *

Где то время, когда вы изощрялись, придумывая способ выплатить очередной взнос за домик — то в качестве поденщика поднимаясь вверх по общественной лестнице, то став безработным и снова опустившись вниз? Где то утро, когда ваша жена сказала: «Я чувствую в себе новую жизнь»? И тут же появляется полицейский с повесткой о мобилизации; и вот уже жена должна оплачивать сама этот дом, так же как и посылки, которые она присылает, и письма, которые она пишет сегодня: «Я его не чувствую, может быть, что-нибудь случилось?» — и на следующий день: «Слава богу, я почувствовала, как он шевельнулся!»

Между тем вы получаете один франк солдатского жалованья в день, солдат обворовывают: воруют и масло, и ботинки, офицеры пьянствуют, и наконец разражается война — как раз в тот момент, когда вы сидите на берегу канала Альберта, они находятся прямо перед вами, эти серые сволочи, а другие сволочи сидят за вашей спиной, предоставляя вам все расхлебывать. Ваш ребенок уже пытается ходить, но вы об этом не знаете. Вы не знаете, нужно ли жене платить налоги, а если нужно, то платить их неизвестно чем — и в этот момент ПАДАЮТ БОМБЫ! Может быть, она уже мертва?

БУМ!

Это где-то совсем рядом!

И кому только пришло в голову возлагать великие надежды на канал Альберта, кому пришла в голову безумная мысль, что все происходящее похоже на большие маневры?

Золотые рыбки

Я знал, что Ван ден Абеле лежит с разорванным в клочья плечом, но я не смотрел на него, я повернул голову в сторону лейтенанта из девятой роты, который стоял посреди маленькой улочки и кричал, размахивая руками: «Saligauds, boches!»{4} Как будто они могли это услышать с противоположного берега канала. Тем более что шума тут хватало. Рядом с нами стрелял длинными очередями пулеметчик, он сидел на стуле, который вынес из молочного магазина по соседству, и ему, вероятно, все это представлялось спектаклем, чем-то вроде чемпионата страны по стрельбе. Похоже — если не считать, конечно, пикирующих бомбардировщиков и этой нестерпимой жажды.

— Да, — сказал телефонист, — это уж как кому на роду написано. Если суждено тебе умереть, то от смерти никуда не уйдешь.

Дингес ответил, что здесь — разрази тебя гром! — за один час людей умирает больше, чем в его деревне за десять лет. На что телефонист пожал плечами и начал объяснять, что потому мало людей и умирает в деревне, что судьба предопределила им умереть здесь — такова НАША СУДЬБА. Дингес хотел было что-то ответить, но тут на нас с воем обрушились пикировщики и раздалось «та-та-та-та-та!». Мочи никакой не было! Два санитара ругались и кричали, что они, черт побери, не могут быть повсюду одновременно. «Я сам ранен», — возмущенно заявил самый толстый из них. Нет, здесь нам больше не выстоять, особенно из-за бессмысленных приказов.

— Сходи за боеприпасами, — сказал лейтенант. Боеприпасов действительно не было: полчаса назад они взлетели на воздух. — И постарайся раздобыть для меня хлеба, Луи, — добавил он.

Он пришел к нам из учебной роты простым капралом, и каждый год, когда мы приезжали на сборы, он немножко повышался в звании и с каждым разом все надменнее посматривал на нас, но когда ему приходилось худо, он всегда называл меня Луи, по-дружески, так сказать. Хлеба, значит. Как будто он не знает, что полевая кухня там же, где и боеприпасы. Но мы все-таки пошли, и, когда спустились с дамбы, команда «Vorwärts!»{5} на том берегу зазвучала приглушеннее. Я посмотрел на Дингеса, словно спрашивая, идет ли он со мной, и тут телефонист передал лейтенанту долгожданный приказ: «Спасайся, кто может!»

Мы принялись, как безумные, крушить все топором — пулеметчик изрубил в щепки даже свой стул, — а потом попытались отойти узенькой улочкой, но она уже простреливалась насквозь. Брейске, сосчитав до трех, бросился очертя голову через дорогу и рухнул на другой стороне улицы замертво. Мы шли гуськом, прижимаясь к стене молочного магазина. Дингес вышиб прикладом окно-там стоял аквариум с золотыми рыбками, который свалился вниз. Мы влезли через окно, чтобы, выбив дверь, выйти на соседнюю улицу, но Дингес вдруг остановился и замер, кусая ногти. Я увидел, как он осторожно поднял аквариум, застрявший между подоконником и портьерой, наполнил его водой и поставил на прежнее место. И так как я остановился тоже, поджидая его, он свирепо посмотрел на меня, как будто я совершил невесть что. Двинувшись дальше, мы были вынуждены нырнуть в канаву, потому что те, с другой стороны, уже форсировали канал, и я, честно говоря, не решался даже оглянуться назад: там все было объято пламенем. Когда мы уже были в канаве, Дингес сказал:

— Если бы ты был хозяином этого молочного магазина и вернулся к себе домой, тебе приятно было бы видеть, что золотые рыбки живы? Да?.. Так что же ты на меня смотришь как козел?

Я засмеялся.

— Это не я смотрю как козел, — сказал я, — это ты козел.

* * *

Честно говоря, эту историю с золотыми рыбками я немного придумал, но ведь для того и пишутся истории. Однако не все в этом эпизоде я выдумал. Дингес действительно лез через дыру в живой изгороди с ручным пулеметом через плечо и застрял в ней. Мы кричали, чтобы он перерезал кожаный ремень пулемета, но он ничего не слышал, остался стоять под градом их пуль и, конечно же, наделал полные штаны.

Дингес же, наоборот — о конечно, это был другой Дингес, — стоял, расставив ноги, над канавой и расстреливал один диск за другим — он прямо осатанел от ярости.

А я? О, я сидел, кусая ногти, смотрел по сторонам и пытался удержать свои мысли на пути к безумию. Неужели там они тоже бомбят? — думал я. О боже, боже ты мой, не дай им умереть, дай им увидеть меня хотя бы один раз! ЧТО ЭТО ТАКОЕ, В САМОМ ДЕЛЕ: ИМЕТЬ РЕБЕНКА И УМЕРЕТЬ, НЕ УВИДЕВ ЕГО!

Проспер рассказывает: одного из наших ранило в глаз, его привели в приемную военного врача, а тот уже навострил лыжи — пришлось его загонять штыками обратно, чтобы он сначала перевязал раненого.

На дороге, раскинув руки, лежат два санитара, рядом — перевернутые носилки, тоже как бы раскинувшие руки, и умирающий — СЛЕДЫ ЕЩЕ ОДНОЙ БОМБАРДИРОВКИ.

Два солдата, отступающие от канала Альберта, были задержаны отступающими, как и они сами, жандармами; их привели на маленькую церковную площадь, где заседал военный трибунал под председательством крикливого генерала, обутого в шлепанцы. Внезапно налетели немецкие самолеты. Генерал в шлепанцах прыгнул в автомобиль и укатил, вопя:

«ЧТОБЫ ПОТОМ ОНИ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ПРЕДСТАЛИ ПЕРЕД ТРИБУНАЛОМ!»

Еще кое-что о генералах. Много позднее жена рассказывала мне, что эти старики с красной лентой на тулье проехали в свое время мимо нашего дома. Они были слишком немощны, чтобы оказать какое-либо сопротивление врагу, но зато везли с собой больших красивых собак и молоденьких, шестнадцатилетних девчонок.

Граница

Так как они находились на высотке, их огонь держал под контролем всю равнину, которую нам предстояло преодолеть, но прежде всего надо было проползти через наши собственные проволочные заграждения. Если смотреть из нашего рва, можно было подумать, что там, обдирая бока о колючую проволоку, остановилось испуганное стадо. Кто-то крикнул, чтобы все немедленно залегли. «А все оттого — в бога-душу мать! — что офицерье смылось», — послышался другой голос. И это была сущая правда. Пока шла мобилизация, нельзя было и шагу ступить, чтобы не наткнуться на офицера. Дингес и я схлопотали однажды наряд из-за того, что заснули, карауля никому не нужный дерн. Но как только прозвучали первые выстрелы, мы их больше не видели, если только не считать этого несчастного лейтенанта из девятой роты. Но что такое один лейтенант в сравнении со всеми остальными?

Мы уже целый день прочесывали окрестности в поисках пропитания и боеприпасов и, таким образом, знали местность не хуже своего ранца. Двинувшись в обход проволочных заграждений, мы вышли на шоссе раньше всех — по крайней мере мы были бы там раньше всех, если б не серые бронетранспортеры на гусеничном ходу, преградившие нам путь. На борту одного из них висел сопляк в солдатской форме, глядя со стороны, могло показаться, будто он показывает нам кулак. И вот тут-то в нескольких метрах от нас из рва вылез лейтенант-невидимка из девятой роты, он бросил свой револьвер и поднял руки. Может, это Дингес сказал: «Пошли», — может, это сказал я сам, но мы оба бросили свои винтовки и подошли к лейтенанту. А этот желторотый солдатик в черной форме смеялся и говорил, что ему всего восемнадцать, а он уже дрался в Польше и в Испании. В Испании... Ну тут он, должно быть, загнул. Он вытащил из кармана эрзац-сигареты и протянул нам. Он объяснил, что мы должны идти immer weiter{6}, и указал рукой вдоль шоссе. Пальцы его руки все еще были сжаты в кулак, я всмотрелся и понял, почему он все время грозил нам кулаком: в его руке был маленький револьвер.

Позже Дингес спрашивал меня: «Ты это видел... а это ты видел?» Но я, кажется, шел с закрытыми глазами — просто невмоготу было смотреть на всех этих лошадей и людей, на детей и солдат, которые лежали вокруг, источая густой смрад. Помнится, нам говорили в детстве, что путь в преисподнюю есть путь мрака. Я сразу же узнал этот путь.

— Знаешь, где мы идем? — спросил Дингес.

Я посмотрел вокруг и увидел одну только каменистую равнину.

— Еще позавчера здесь стояло кафе, в котором был шикарный проигрыватель, — сказал Дингес. — А здесь была булочная, а вон там жили три пылкие сестрички.

Позавчера все это еще называлось деревней Велдвезелт, сегодня же здесь не осталось ничего. Одна из трех сестер — младшая и, на мой взгляд, самая красивая — лежала с... Но об этом я хотел бы как можно быстрее забыть. На пороге бывшего кафе лежали два немца.

— Похоже, они выпили больше, чем смогли, — сказал Дингес, но я не сумел даже улыбнуться.

Мы шли по шоссе к тому месту, где стоял пограничный столб, за ним находилась уже другая страна, жил другой народ. На дорогу вышел крестьянин с ведром воды и предложил нам напиться.

Я посмотрел на него, и — хотите смейтесь, хотите нет-этот крестьянин удивительно напомнил мне Стейна Стревелса{7}.

* * *

А что, если этот крестьянин и в самом деле был Стейном Стревелсом? Вы, наверное, думаете, что я хочу сказать: дескать, люди в Германии точно такие же, как и в Бельгии, но нет, не в этом дело, просто он походил на Стревелса, вот и все. А такие ли они, как все, или нет — этого я не знаю, мы ничего не видели, кроме огороженных колючей проволокой выгонов и толстых крестьянок, которые сбежались поглазеть на нас, когда мы голыми стояли во время проверки: нет ли у нас вшей.

А потом мы видели одних только эсэсовских офицеров, которые без конца считали, считали и считали, потом был голод, потом мы все-таки заполучили вшей, но тут уж никто не проверял, есть они у нас или нет.

Дальше