Часть пятая

I

Эту площадь, на которой бушует людская лавина, Космас помнит с других времен. Отсюда в морозный вечер злой и коварной весны 1942 года он впервые увидел Афины, дрожащие от холода и умирающие голодной смертью. На цементных ступенях, где сейчас танцует молодежь, доживали последние часы какие-то бедняки, а рядом сидел ограбленный мертвец, которого никто не хотел хоронить. Встреча с ним была для Космаса первой встречей со столицей. Он сидел здесь, неизвестный человечек с галстуком-бабочкой и босой — кто-то успел снять с него ботинки. Сколько людей вместе с ним нашли здесь свой конец? Скорбный гимн памяти павших, который звучит сегодня на улицах, пусть будет и в его честь.

С балкона гостиницы «Александр Великий» на площадь выплеснулось знамя. Народ приветствовал его дружным: «...а-а-а...» Широкой волной, словно ветер, пронесся этот возглас по площади и разлился по всем восьми выходящим на нее улицам. Это было бело-голубое греческое знамя. Где-то запели гимн. Голоса поднимались из глубины и надвигались, точно прибой, переваливаясь с одного гребня на другой.

Справа от греческого знамени разворачивали еще одно. Люди поднимались на цыпочки, запрокидывали голову. На голубом фоне показался красный лучистый крест — толпа замахала руками, платками, шляпами. Она приветствовала своих союзников сорокового года, отважных новозеландских летчиков и минеров, джонов и томов в надвинутых на одну бровь беретах. Свободные граждане чтили их память...

Еще одно древко укрепили на железной решетке, и перед афинянами развернулось звездно-полосатое полотнище. Еще раз отгремела аплодисментами площадь, отгремела и затихла в ожидании. Однако на балконе ничего больше не готовили, и тогда снизу послышались крики:

— Эй, еще не все! Еще! Еще! На балконе никто не появлялся.

— Еще! — требовали снизу, и крики соединялись в ритмичном: — Е-ще! Е-ще! Е-ще!..

Нетерпение нарастало, в воздух взметнулись кулаки.

На балконе зашевелились. Мужчина с тяжелым шестом шагнул вперед, алое знамя хлынуло в толпу и завихрилось на ветру. Площадь загудела и загрохотала, люди снова становились на цыпочки и тянулись посмотреть, как свободно, на почетном и законном месте, развевалось шелковое полотнище цвета крови и великих надежд.

* * *

Еще накануне праздника некоторые благоразумные граждане предрекали беду: выльется на улицы безумная толпа и все перевернет вверх дном. И благоразумные граждане припоминали известную историю о неграх, сорвавших ненавистные цепи и в порыве слепой ярости перебивших весь экипаж корабля, а потом погибших в борьбе с океаном, потому что искусство мореходства им было неведомо.

Но кипевшее на улицах людское море оказалось чрезвычайно дисциплинированным, чрезвычайно послушным и кротким. Демонстранты шагали в строгом порядке, одна за другой следовали бесчисленные колонны обществ, союзов, организаций, районов...

Молодежь кричала и пела, и Космас тоже кричал и пел. Он радовался, что может свободно и беззаботно идти куда глаза глядят, радовался, что уговорил Янну остаться дома, она не выдержала бы такой сутолоки.

Рядом из длинного, сияющего никелем рупора, словно припаянного к губам здоровенного, широкоплечего детины, вылетали громовые призывы. Толпа подхватывала их.

Перед зданием банка Космас заметил оживление, какие-то люди пробирались наперерез колоннам.

— Держите его! — послышались голоса. — Это шпик! Он из шайки Калогерасов! И еще пилотку партизанскую надел!

Космас поспешил на крики.

— В чем дело?

— Шпика поймали. Думал, пилотка его спасет...

В толпе демонстрантов Космас увидел парня в партизанской пилотке.

— Сними, не для твоей головы, — сказал высокий студент в очках и сорвал с него пилотку. — Это вещь почетная, не каждый ее может напяливать...

— Вон его! — кричали демонстранты. — Вон его из колонны!

— Погодите! Погодите! — Высокий студент засунул руку в карман задержанного и вынул револьвер. — Выгнать мало! Это рыбка не простая!

Он захватил с собой еще двух демонстрантов и повел, шпика к тротуару.

— Внимание! Шпик! — крикнул в рупор сосед Космаса. Но его голос потонул, заглушенный громкоговорителем.

— Внимание! — разнесся по всей улице могучий бас. — На перекрестке Университетской и Кораиса пойман шпик. Имейте в виду — он среди нас не один. Если вы обнаружите шпика, выведите его из колонны и сдайте представителям народной милиции. Рукоприкладство запрещается. В крайнем случае допустимо умеренное количество оплеух!

Как ни громок был бас, его покрыли шквал хохота и возгласы одобрения.

Под колоннадой университета танцевали. Вдруг сквозь громкую музыку и песни донеслись сильные взрывы. Песни умолкли, воцарилась тишина, ее разорвали новые взрывы и крики. Улица помрачнела; суровая и хмурая, она сразу напомнила о времени оккупации...

— В чем дело? Что случилось?

Неподалеку от окон гостиницы «Национальная» террористы бросили в народ гранаты. За пеленой дыма на опустевшем асфальте виднелись одинокие фигуры: кто-то бежал, Кто-то падал.

— К оружию! — кричала взволнованная толпа. — Смерть убийцам!

Одни уносили раненых, другие побежали в комендатуру ЭЛАС. Молодежь с револьверами окружила гостиницу и стягивала кольцо. Демонстранты потрясали кулаками и требовали, чтобы в город вызвали части ЭЛАС.

Наконец громкоговоритель объявил, что выступит представитель ЭАМ. Н*арод затих. Представитель вышел на балкон соседнего дома и призвал граждан проявить хладнокровие и выдержку. Нельзя поддаваться на провокации, они могут вызвать кровопролитие, они могут привести к гражданской войне...

На асфальте под окнами гостиницы лежали раненые. Среди них Космас увидел парня с рупором. Окна гостиницы были закрыты. Демонстранты грозили кулаками и требовали мщения. Громкоговоритель, установленный на балконе, все еще призывал их к хладнокровию. Со стороны Омонии загудели машины «скорой помощи», они приехали подобрать жертвы.

II

С переездом в Афины они наконец обрели семейный очаг. Все трое поселились в Колонне, в домике чудесной тетушки Ольги. Однако все вместе собирались они очень редко. Космас день и ночь бегал по Афинам и Пирею, разыскивая материал для газеты. Янна теми же маршрутами ходила по делам женских организаций. Спирос пропадал в редакции. Как-то раз в коридоре Центрального комитета ЭАМ к Космасу подошла незнакомая девушка и справилась о здоровье Янны.

— Спасибо, — ответил Космас, — она вполне здорова.

— Я очень рада, что все обошлось...

Сломя голову помчался Космас домой. Янна лежала в жару.

— Как ты себя чувствуешь?

Янна не ответила, а минуту спустя тихо запела партизанскую песню. Она бредила. Врач, которого привела тетушка Ольга, нашел тяжелую форму воспаления легких. Он прописал кучу лекарств и калорийное питание — молоко, масло, яйца. Болезнь могла повлиять на беременность. Так начались отцовские заботы Космаса.

Янна дрожала под тремя одеялами, бледная, с полузакрытыми, безжизненными, отчужденными глазами. Неутомимая тетушка Ольга за руку отводила Космаса от постели.

— Ты не бойся, мы, женщины, живучие. Сходи-ка лучше на рынок...

Только два дня Космас смог посвятить больной Янне, На третий день за ним прислали из редакции.

— Иди, иди, все будет в порядке, — успокоила его тетушка Ольга. — Я и одна управлюсь...

И в свои шестьдесят лет она бегала по пустым магазинам и рынкам, где все дорожало, а по ночам дежурила возле постели больной. Единственную двадцатилетнюю дочь тетушки Ольги в мае прошлого года у самых ворот дома убили террористы.

* * *

В Афины прибыло национальное правительство. На площади Конституции оно торжественно объявило свою программу и присягнуло на верность демократии. Вместе с правительством в Афины приехал и генерал Рональд Скоби. Он разместил свой штаб в гостинице «Гранд-Британия». Все чаще на афинских улицах стали появляться английские летчики и танкисты, потом шотландцы — с длинными и худыми, как камышины, ногами. А потом появились и негры. В один из последних октябрьских дней на улице Патисион Космас увидел первого негра. Любопытные афиняне бросились к нему с криками радостного изумления. Негр попятился, схватился за кобуру револьвера, но тут же понял, что ему ничто не грозит. «Wellcome!»{85} — закричали афиняне и подбросили черного гостя в воздух.

Газеты приветствовали прибытие в Афины английских солдат. «Отважные дети свободолюбивой Британии, — писала «Свобода», — найдут самый горячий прием у своего союзника, свободолюбивого греческого народа». Правые газеты требовали прибытия новых и новых частей: «Пусть это будут негры, пусть это будут индийцы — нам все равно. Больше солдат, больше танков, больше самолетов! Того, что есть, недостаточно!»

* * *

В редакции Космаса ждал Спирос.

— Беги в министерство юстиции. Сейчас туда понесут петицию о военных преступлениях. Разузнай, на кого министры стряпают дело — на предателей или на нас?

Делегация была многочисленной — знаменитые ученые, политики, деятели культуры. По пути к ним присоединялись прохожие — мужчины, женщины в черном, молодежь с плакатами. На плакатах были начертаны обещания правительства о немедленном и строгом наказании военных преступников. Площадь перед министерством юстиции мгновенно заполнилась.

Делегацию принял товарищ министра.

— Господин министр, к сожалению, болен.

— Однако, — заметил адвокат, глава делегации, — нездоровье не мешает господину министру встречаться и в министерстве и за его пределами с крупными военными преступниками, которых давно пора арестовать...

Адвокат перелистал страницы длинной петиции, но ни разу не заглянул в текст — он знал его наизусть. По сей день арестованы лишь очень немногие военные преступники, да и те, что арестованы и содержатся в тюрьме «Аверов», не испытывают никаких неудобств: тюрьму превратили в роскошную гостиницу. Давно уже министерству передан список офицеров полиции, служивших в гестапо на улице Мерлин, но они все еще на свободе. На свободе и те агенты, которые служили в гестапо на улице Памисоса, 8. На свободе министры оккупационного правительства, а известные спекулянты, сотрудничавшие с фашистами, сотрудничают теперь с английскими торговыми компаниями. Инженеры, добровольно участвовавшие в строительстве немецких стратегических сооружений, сейчас выполняют ту же самую работу для англичан. Террористические шайки вроде Калогерасов открыто орудуют в самом центре Афин...

— Соответствующий законопроект уже подготовлен, — ответил товарищ министра. — Скоро мы представим его на утверждение. Составлен список чрезвычайных прокуроров, которые проследят за ходом следствия и судопроизводства...

— О чем вы говорите, милостивый государь?

Щупленький старичок, член делегации, встрепенулся и выступил вперед. Это был худой, маленький человечек, одетый очень бедно и небрежно. Лысина увеличивала его лоб, и лишь на затылке торчали клочки седых волос. Космас помнил не столько его лицо, иссохшее, изможденное, сколько дрожащий, неуверенный голос. Весной 1942 года этот старичок, профессор университета, пришел во главе делегации и полицейское управление, чтобы вызволить своих арестованных студентов.

— О чем это вы говорите? — спрашивал он, прижимая руки к чахлой груди. — Неужели нужно ждать утверждения закона, чтобы признать предательство достойным осуждения и наказания?

— Правительство, господин профессор, — поклонился ему товарищ министра, — твердо следует по пути выполнения своих обещаний...

— Почему же тогда медлите? Почему у вас военные преступники даже не арестованы, в то время как во Франции и в Бельгии за несколько дней тысячи предателей были осуждены и расстреляны? Почему в Югославии...

Спрашивали члены делегации, спрашивали журналисты — афинские и иностранные. Поднялся шум.

— Господин товарищ министра, — обратился с вопросом корреспондент «Свободной Греции», — не могли бы вы назвать нам имена чрезвычайных прокуроров?

— Список передан для публикации.

— Тем более. Раз он подписан, то никакого секрета уже не представляет! Сообщите нам имена.

Товарищ министра поднял телефонную трубку и вызвал кого-то из высших чиновников.

— Существует ли в министерстве комиссия или другой орган по делам военных преступников? — спросил американский журналист.

Товарищ министра объявил, что при министерстве создан Высший координационный совет.

— Кто в него входит?

— Где этот совет разместился?

— Что он успел сделать?

— Вас много, — сказал товарищ министра, — я не успеваю...

В глубине зала открылась дверь, и вошла большая группа чиновников.

— Теперь вас стало больше, — смеялись журналисты, — мы не успеваем записывать...

— Относительно координационного совета вас мог бы информировать господин Ктенас.

Один из чиновников склонился к товарищу министра и сообщил, что господина Ктенаса в данную минуту в министерстве нет.

— Тогда... — товарищ министра оглядел свою гвардию, — тогда вас информирует господин Кацотакис.

Только теперь Космас увидел среди чиновников судью Кацотакиса. Товарищ министра представил его делегации:

— Господин Кацотакис, вице-председатель Высшего координационного совета по делам военных преступников.

— Не могли бы вы, господин Кацотакис, рассказать нам, какую работу провел совет за истекшее время? — спросил один из журналистов.

— С удовольствием. Наш совет, как вы знаете, еще новорожденный, он создан всего восемнадцать дней назад. Однако за этот период проделана грандиозная подготовительная работа. Необходимая предпосылка для деятельности нашего совета — закон о военных преступниках, и мы ждем его опубликования. В настоящий момент законопроект составляется...

— Составляется? Или составлен? Господин министр сказал, что составлен...

Кацотакис пожал плечами.

— Господину министру виднее...

Корреспонденты снова зашумели:

— Совет ждет закона от правительства, правительство ждет законопроект от совета... Приняты ли какие-нибудь практические меры?

— Мы столкнулись с массой технических сложностей. Пришлось начинать с самого элементарного — с вопроса о помещении: где мы будем собираться, где будем хранить наши бумаги?

— Так у вас нет помещения?

— Даже стульев не было, собирали по одному!

Адвокат, возглавлявший делегацию, возмущенно ахнул:

— Неужели дело стало за этим? Бога ради, что вы говорите! Да если на то пошло, я охотно уступлю вам свою контору! И кресла, и чернильницы, если понадобится!

После адвоката заговорила известная поэтесса:

— Я не знакома с господином Кацотакисом, но господин Ктенас мой сосед. Он владелец великолепного четырёхэтажного дома в центре города. Неужели ему трудно было выделить для нужд совета хоть один этаж, хоть одну комнату?

Едва она кончила, встал Космас:

— У господина Кацотакиса на улице Эврипида есть превосходная, просторнейшая контора, и кресел там предостаточно!

Комедия достигла кульминации, и продолжать ее было бессмысленно. Когда делегаты спускались по лестнице министерства, популярный актер-комик громко сказал кому-то из своих коллег:

— Вот уже сколько лет играю в комедиях, но такого еще не видал!

— А я, брат, состарился на трагических ролях, но никогда мне не было так грустно, как сегодня!

— Поди-ка сюда, дружок! — Один из журналистов взял Космаса под руку и пошел рядом. — Что ты знаешь об этом Кацотакисе?

— Узнаешь, но чуть попозже, — улыбнулся Космас. — Почитай завтра «Свободу».

На следующее утро в «Свободе» вместо передовой статьи была опубликована заметка о судье Кацотакисе: «Мы еще не знакомы с режиссером-постановщиком комедии, но исполнителя одной из главных ролей мы увидели вчера на сцене. Господин Кацотакис — вице-председатель Высшего координационного совета по делам военных преступников. Он же близкий друг предводителя военных преступников и сам без пяти минут министр в первом оккупационном правительстве. Этот господин — военный преступник. Помимо обличающих его симпатий и личных связей, существуют и обличающие действия. Телефонные звонки Кацотакиса к тем господам, которых он теперь будет судить, помогли схватить и расстрелять многих бойцов национального Сопротивления... Правосудие должно выяснить еще одно черное дело: кто выдал гестаповцам семью евреев, скрывавшуюся в доме господина вице-председателя, и что случилось с золотом, которое принадлежало этой семье и таинственно исчезло после ареста? Министр юстиции обязан немедленно арестовать преступника. Теперь, когда мы знаем главных исполнителей комедии, по их следам не трудно будет добраться и до главного режиссера...»

* * *

В субботу вечером вся семья оказалась в сборе. Янна с разрешения врача впервые ненадолго вышла на улицу. Тетушка Ольга приготовила ужин и в соседней таверне купила вина. Они сидели за столом, когда в дверь постучали. Тетушка открыла, и в комнату вбежали пять девушек с цветами. В доме стало светлее от смеха и звонких голосов. Девушки были новыми подругами Янны, они жили в этом квартале; две учились в гимназии, остальные работали на соседней фабрике. Они ухаживали за Янной во время болезни, приносили цветы и фрукты.

— Мы за тобой! — хором выпалили девушки.

Молодежь квартала праздновала сегодня открытие своего клуба. Пошли всей семьей.

Клуб находился поблизости, он занимал первый этаж и несколько комнат второго этажа в просторном, высоком доме. На втором этаже разместились кабинеты молодежной организации, на первом этаже сняли перегородки и устроили грандиозный зал. Он сверкал огнями, праздничными красками и радостными юными лицами.

Сначала была торжественная часть — президиум, речи, поздравления, потом художественная часть, потом бал. Заботливые и искусные руки украсили зал рисунками — фигурами юношей и девушек. Не с оружием, а с орудиями труда. Кирки, плуги, серпы, молоты, книги. «Выполним задачи мирного времени с таким, же энтузиазмом, как мы выполнили наш воинский долг!» — призывал огромный плакат над сценой. И с этого призыва начинали все — ораторы, актеры, выступавшие в скетчах, поэты, читавшие свои стихи. Шумный, неугомонный зал плыл под парусами золотых надежд, жаждущий добра и созидания.

Космас обнаружил, что остался в одиночестве. Янну бережно кружил незнакомый юноша; с грехом пополам поспевал за своей молоденькой партнершей Спирос, а тетушка Ольга, утомленная шумом и гамом, ушла домой.

Через зал пробиралась одна из подруг Янны. Она только что прочитала со сцены хорошее стихотворение. Космас пригласил ее на танец.

— Чье это было стихотворение?

Девушка покраснела.

— Ну, тогда дай его мне, мы напечатаем в «Свободе».

— Так, значит, вы не читали? — огорчилась девушка. — Его напечатало «Молодое поколение».

III

В редакции Космас нашел записку на свое имя. Записка была от Стелиоса, он тоже сумел избавиться от Мила, тоже перебрался в Афины и очень хотел повидать Космаса. Стелиос приглашал его к себе, он снимал комнату на улице Алопеки. Космас зашел к нему в тот же вечер.

— Пока что работаю переводчиком при одном англичанине-полковнике, — рассказывал Стелиос. — Сняли для меня номер в гостинице «Король Георгий». Но ты сам знаешь, я человек мирный. Звон шпор и щелканье каблуков мне не по вкусу. Поэтому в своем номере я редкий гость. Эта квартира устраивает меня гораздо больше. Скоро сбегу от полковника и займусь журналистикой.

Стелиос был увлечен новыми планами. Несколько дней назад в Афинах был проездом друг их семьи, корреспондент газеты «Нью-Йорк тайме». Он направлялся из Каира в Турцию, оттуда собирался в Иран, а потом в Советский Союз. В Афины он рассчитывал вернуться в начале будущего года и оставлял вместо себя Стелиоса.

— Я, конечно, понимаю, что эта затея с журналистикой — прихоть и скоро пройдет, — смеялся Стелиос. — Но пока я еще не остыл. Остались сущие пустяки, формальности. На днях начну новую карьеру.

— И какова твоя программа, Стелиос?

— Журналистская? Буду защищать вас. Если побежденные мужественны и чисты духом, мои симпатии на их стороне...

— Побежденные?

— Не обижайся. Ты знаешь мои дружеские чувства к вам, но они дела не изменят.

— Что ты хочешь сказать? Почему ты считаешь нас побежденными?

— Я хочу сказать, что вы останетесь побежденными, — поправился Стелиос. — Слишком уж вы большие энтузиасты... Энтузиазм штука опасная, он отвлекает внимание от практических проблем. Вот ответь мне: рассчитываете вы на конфликт с англичанами?

— Разве я могу отвечать тебе за всех! Что бы я ни ответил, это будет пустая, безответственная болтовня. Но лично мне кажется, что если бы такому конфликту суждено было возникнуть, он уже возник бы...

— Сейчас столкновение с англичанами было бы для вас более трудным и рискованным, чем раньше. Так?

— Должно быть, так.

— И, значит, чем дальше, чем больше англичан будет прибывать в Грецию...

Космас остановил его:

— Ты как будто уже не сомневаешься, что этот конфликт непременно возникнет?

— Ты прав... Я уверен, что он возникнет... И не смотри на меня такими глазами. Не думаешь ли ты, что я знаю секреты, которых ты не знаешь? Ничего подобного. Я исхожу из логики вещей. Для меня ясно, что влияние у вас колоссальное и, если события будут развиваться без постороннего вмешательства, победа за вами. Но ясно для меня и то, что англичане этого не допустят. Они улучат момент, удобный для них и неудобный для вас...

— Что бы ни случилось и когда бы ни случилось, побежденными будем не мы... Я как-нибудь зайду за тобой и приглашу на молодежный вечер. Побудешь с нашей молодежью, посмотришь на ее энтузиазм.

Стелиос слушал с улыбкой.

— Вот ты говоришь об энтузиазме, а ведь с него мы и начали наш разговор... Ну ладно, я с удовольствием пойду на ваш вечер, а теперь послушай, какую я принес для тебя новость. Здесь сейчас находится твой старый друг, подполковник Стивене. Хочешь его видеть?

— Ну конечно! Где он? Как нам встретиться?

— Нет ничего легче. Приходи ко мне в гостиницу, он все время там... Кстати, справлялся о тебе и не больно был рад, когда узнал, что ты с левыми.

* * *

Встреча со Стивенсом произошла в ресторане гостиницы. Англичанин был очень любезен, он не забыл услугу, которую оказал ему Космас.

— Первую весточку от тебя принес мне Квейль, и с тех пор я уже не упускал случая справиться...

— Спасибо. Я рад был узнать, что ты благополучно добрался до Каира. И не сомневался, что мы увидимся, только, по правде говоря, надеялся, что это случится раньше, в горах...

Стивене улыбнулся.

— Если бы ты остался в Афинах, мы бы увиделись. Сюда я приезжал не раз.

Англичанин возмужал, поправился и в военной форме стал совершенно неузнаваемым. Зато по-гречески он говорил все так же — правильно и в то же время не по-гречески.

— Очень, очень приятно снова с тобой повидаться. — Стивене старался держаться как можно сердечнее. — О твоих военных делах я знаю... Я очень уважаю ваших партизан, они прекрасно воевали и выиграли войну. Ну, а как ты живешь теперь? Чем занимаешься?

— Журналистикой. Пишу статьи, репортажи, фельетоны. Тоже, знаешь, война...

Стивене попросил принести коньяк.

— Давай выпьем за твое здоровье! Я ведь не забыл, что без спросу выпил у тебя бутылку вина...

Воспоминание об этой бутылке и о других грустных и смешных случаях того времени, когда Стивене скрывался у Космаса, а также крепкий коньяк развеяли вежливую сдержанность первых минут.

— Ну-ну! — Стивене весело похлопал Космаса по плечу. — Все будет хорошо, а у нас останутся дорогие сердцу воспоминания. Я люблю греков, одно мне только не нравится — зачем ты снова говоришь о войне?.. Я уже сказал тебе, что восхищаюсь героизмом ваших партизан, но война уже прошла! А вы, к сожалению, занимаетесь политикой и ущемляете как интересы Греции, так и свои собственные. Сами ломаете то, что построили!

Космас пристально посмотрел ему в глаза.

— Это ты сейчас занимаешься политикой. Я и не подозревал, что ты дипломат...

— Ничего подобного, — запротестовал Стивене, — я говорю как солдат — и только. В политику я сам не вмешиваюсь и друзьям не советую. Я советую им делать свое дело и блюсти собственные интересы. В мирное время они — главное. Только на войне мы отдаем предпочтение интересам общества и, защищая их, жертвуем собой.

Логика Стивенса рассмешила Космаса. — А что будет с интересами общества в мирное время?

— Это уже политика, и на это существуют политики! Вчера я говорил с одним из ваших левых, он толковал мне то же, что и ты. А зачем вам все это нужно, не могу понять! Сражались вы мужественно, Греция обрела авторитет и славу, пришла пора пожинать плоды борьбы, а вы все дело портите. Разделились на два лагеря, половину греков объявили предателями...

Стивене остановился, налил коньяку себе и Космасу и с улыбкой спросил:

— А в самом деле, когда вы собираетесь устроить переворот и свести с ними счеты?

— Подождем, пока вы стянете сюда побольше танков.

— А! Браво! — громко рассмеялся Стивене. — Прав был Квейль, когда говорил, что ты еще зеленый, но крепкий орешек!

— И ты решил попробовать?

— Да, каюсь! Я, конечно, пошутил...

— Тогда позволь и мне пошутить: когда вы собираетесь спровоцировать этот переворот?

Стивене засмеялся еще громче.

— Это шутки, и не больше. Я лично убежден, что все уладится. К счастью, обе стороны проявляют благоразумие и правильно оценивают обстановку. Вот если бы еще устранить ненужные обострения... Меня как-то очень задевает ваше воинственное настроение. Ваши нападки часто несправедливы.

— Например?

— Пожалуйста! Ваша газета опубликовала оскорбительную статью о судье Кацотакисе, а между тем это очень достойный, уважаемый человек... высокое должностное лицо. Он очень обижен и расстроен.

— А знаешь, как вел себя этот господин во время оккупации?

— Что было, то прошло. Войны больше нет...

— И критерии ее устарели? — закончил за него Космас. — Но скажи, если, не дай бог, ты снова попадешь в беду, решишься ли ты искать убежища у достойнейшего господина, о котором мы говорим?

— Безусловно, нет! — не замедлил с ответом Стивене. — Я предпочту снова прийти к тебе!

Вдруг Стивене приподнялся и, попросив у Космаса прощения, поспешил к выходу. Шум в зале затих. Космас тоже обернулся к двери. Уверенной походкой по ресторану шла Кити. Она выглядела еще выше и стройнее, чем раньше. Узенькое бежевое платье при каждом движении подчеркивало ее совершенные, уже зрелые формы. Казалось, она была создана по рецепту французского мудреца, который советовал художникам изображать женщину как существо, готовое к творению, с округлыми бедрами, ибо там таится первое обиталище жизни.

— Здравствуй, Космас! — весело сказала Кити, бросая прямо на бокалы свою сумочку и перчатки. — Стелиос сказал, что ты здесь, и я зашла повидать тебя. Я узнала, что ты меня ненавидишь!

— Это тоже сказал Стелиос? Едва ли...

— Нет. Мне сказали, что ты написал статью о нашей семье, требуешь, чтобы на меня надели наручники и отправили в те места, где нет солнца и...

Кити умолкла и взглянула на Стивенса. Он встал.

— Да, Стив, прости, я хотела поговорить с Космасом...

Стивене отошел.

— ...и мужчин! — закончила свою фразу Кити. — Это правда?

— Нет, Кити! Неправда! — засмеялся Космас. — Кто это сочинил? По правде говоря, я думал, что ты уехала в Германию!

— О! — Кити слегка покраснела. — Я знаю, что думаешь обо мне и ты, и кое-кто другой. Мой двоюродный брат, такой же безрассудный, как ты, говорит, что вы построите народную демократию и тогда меня перевоспитают. Вот еще новости! Ты тоже так считаешь?

— Я считаю, что эту приятную обязанность возьмет на себя двоюродный брат.

— Вообще-то говоря... Послушай, Космас, я ничего против вас не имею. Я хочу только одного — чтобы мой будущий муж не говорил политическими лозунгами и не читал мне проповедей, словно поп. В остальном я с вами согласна, в том числе и с тем, что ты написал про отца. Я ему говорила: «Раз проштрафился — сиди и помалкивай...» Не послушал... Теперь пусть сам и расхлебывает...

— А как поживает Джери?

— Пишет, что скоро приедет, он служит в каких-то частях, которые на английских кораблях высадились в Патрах.

Кити замолчала и пристально взглянула на Космаса большими, яркими, словно черные прожектора, очами. Она разглядывала его беззастенчиво и вызывающе, еще беззастенчивее, чем раньше.

В дверях показался Стелиос, и Космас облегченно вздохнул.

Кити взяла со столика сумочку и перчатки.

— Мне сказали, что ты женился. Мне жаль твою жену. Или она тоже занимается политикой?.. Тогда мне жаль тебя...

Высоко держа голову, быстрой, чуть раскачивающейся походкой она вышла из зала, провожаемая Стивенсом, приглушенными голосами и взглядами всех мужчин.

— Она сказала тебе, что уезжает в Англию? — спросил Стелиос, когда они с Космасом спускались по лестнице. — Стивене женится на ней, у них давняя связь.

— Так вот оно что! Значит, его интерес к Кацотакису личного свойства?

— Не хочешь ли еще один сюрприз? Обрати внимание на того, кто входит...

Мужчина в штатском, появившийся в дверях, почти бегом поднялся по лестнице, и Космас на секунду увидел его профиль, а потом толстую, красную шею.

— Уж так и быть, помогу тебе. Помнишь таинственных снабженцев Мила на Астрасе?

— Костас?!

— И Димитрос тоже здесь... Одним словом, они свили тут настоящее осиное гнездо, и я хочу поскорей унести ноги. Завтра будут оформлены мои новые бумаги, Послезавтра вместе с зарубежными журналистами пойдем к премьер-министру... Звони...

— Непременно. На днях открытие клуба в Кипсели, Пойдешь?

— Созвонимся…

* * *

Космас не успел сдержать свое обещание. В тот же вечер с группой афинских корреспондентов он уехал в Пелопоннес. За несколько минут до отъезда Космас позвонил Стелиосу.

— Скоро вернусь, и тогда непременно сходим на вечер!

— Хорошо! Буду ждать! — добродушно согласился Стелиос. — Счастливого пути!

IV

Поездка по разоренному Пелопоннесу затянулась сверх планов и ожиданий. Дороги были разворочены, трофейные машины застревали, вынуждая пассажиров высаживаться и вытаскивать их из грязи или подталкивать на трудном подъеме. Стоял ноябрь, шли неумолимые дожди, и каждый второй мост оказывался взорванным. Первой ехала машина с единственной мигающей фарой по прозвищу «Полифем», за «Полифемом» тащился «Эдип» — безглазый тиран с разболтанными колесами. Дважды — в Коринфе и на головокружительном спуске в Аркадии — они налетали на грузовик. В темноте не разобрали, отчего произошло столкновение и почему они уцелели. «Третьего не миновать!» — сказал про себя каждый и всю дорогу ждал аварии.

Несмотря на это, путешествие было замечательным. Вокруг простиралась растерзанная, но свободная земля, из руин поднималась новая жизнь. И хотя развалившиеся сиденья — на «Эдипе» от них уцелели одни пружины — доставляли пассажирам мучения, журналисты чувствовали себя превосходно. После горячки Афин они радовались этому путешествию, как после жестокой бури — попутному ветру. Космас радовался вдвойне — он ехал на родину.

В Триполи, получив из Афин первые газеты со своими корреспонденциями, они расстались. «Полифем», обладавший одним глазом и крепким мотором, направлялся на ратный подвиг в Спарту — ему предстояло по горной дороге подняться на Тайгет и оттуда двинуться на Каламату. Космас со второй группой, подпирая «Эдипа», взял курс на Алонистану.

Много дней карабкались они по холмам Пелопоннеса. В больших деревнях останавливались, участвовали в митингах и собраниях. В каждой деревне они ходили в театр. На подмостках, сооруженных в школах и тавернах, были уже сыграны все пьесы, присланные из Афин, и театры жаждали новой пищи. Кое-кто из учителей и грамотных эпонитов сочинял сам и с грехом пополам пополнял репертуар самодеятельных трупп. Корреспонденты привезли несколько новых вещей — короткие скетчи, драмы, комедии. Их принимали, как голодающие хлеб.

Ясным, почти весенним утром они наконец оставили позади горы и спустились в Илийскую долину.. Теперь «Эдип» двигался самостоятельно, он легко скользил по гладкой дороге, а если кое-где и встречался небольшой холмик, то «Эдип» не задерживался, он взлетал на него с разгону. Пассажиры освободились от обязанностей толкачей. Равнина ширилась, сначала волнистая, потом гладкая, как стекло; она, точно море, переливалась под солнцем. Особой красотой она сейчас похвастаться не могла. Влажная земля отдыхала, покрытая дымкой испарений. Виноградники были голые, торчали одни только сухие, тощие стебли. Свежевспаханные поля впитывали солнечные лучи и молчали. Но и этот пейзаж не был для Космаса бедным. Он знал равнину в бурном цветении весны и в спокойной зрелости лета, и воображение дополняло то, что видел глаз. Он знал, что чуть подальше, среди оливковых плантаций и виноградников, спрятался маленький городок — тысяч пятнадцать жителей, низенькие домики, грязные в зимнюю пору улицы, бедные окраины, — ничего особенного. Но то был его родной город, и даже если тебе только двадцать лет, велико твое волнение, когда после скитаний ты видишь знакомые очертания твоей маленькой родины... Из-за кипарисов и эвкалиптов выглядывают колокольня, еле различимые дома и выше всего — ветряная мельница, которая по-прежнему машет своими белыми и черными крыльями.

* * *

«Эдип» нагрянул в городок около полудня, внезапно, словно пират. Толпа мальчишек с гиканьем неслась за ним по пятам. Даже взрослые не удержались от соблазна, вышли из домов и магазинов и окружили машину. Космас предвидел, что это случится. Он знал, что его земляки — люди подвижные и любопытные и не пропустят ни машину, ни человека, пока не узнают всю его подноготную. Вот и сейчас они мгновенно собрались вокруг жалкого «Эдипа», который сразу же попал под град насмешек и колких шуток. К счастью, кто-то из молодежи узнал Космаса, и внимание толпы перешло с машины на пассажиров.

В жизни маленького городка главную роль играли молодежь и изюм. Заботы об общественных нуждах — о восстановлении разрушенных мостов и дорог, о школах, о крове для погорельцев, о воскресных вечерах на площади или в кино, — эти и другие заботы были вверены деятельной молодежи, и молодежь справлялась с ними, питаясь горсткой изюма и безграничным энтузиазмом. В одном из самых красивых зданий в центре города открыли клуб. Двери его и днем, и ночью были распахнуты настежь, благо ключи все равно пропали. Секретарь молодежного совета, способный и энергичный парень, друг и одноклассник Космаса, спал в кабинете за фанерной перегородкой. Там же стояли кровати остальных членов совета. Космас застал их всех во время обеда. Ребята сидели на кроватях, жевали изюм и спорили с директором театра, который требовал освободить его от чистки дорог, поскольку ему нужно провести последнюю репетицию перед завтрашней премьерой.

Всех этих ребят Космас знал. Со многими он вместе учился, со многими дружил. Но были здесь и его бывшие враги, с которыми он не раз вступал врукопашную. Встреча с ними оказалась особенно сердечной. Один из бывших врагов был единственным сыном домовладельца и торговца тканями.

— И Андреас тоже здесь? — обрадовался Космас.

— Андреас у нас активист, — рассказывал секретарь. — Отец грозился от него отречься, так он сам взял и отрекся первый. Вот его кровать...

За два с половиной дня, проведенных в родном городке, у Космаса было немало таких встреч, и не только с молодежью. По самоотверженной юности равняли свой шаг и люди старшего поколения. Вечером, на празднике, в освещенном керосиновыми лампами клубе, Космас увидел директора гимназии. В годы своей молодости он был одним из первых образованных людей в их захудалой провинции, которая страдала как от проливных дождей и виноградных вредителей, так и от страшного невежества. Учитель создал просветительное общество молодежи, а когда женился, попытался организовать женский кружок. Он мечтал возродить спортивные традиции — недаром их городок находился между Олимпией и Элидой. На свои средства опубликовал он две популярные брошюры о всеми забытой истории края, о возделывании винограда и борьбе с вредителями. Он был неутомим и настойчив. Но его упорство в конце концов не устояло перед безразличием соотечественников и повышенным интересом к его особе со стороны местных политиканов. Учителя переводили с места на место. Первая его дочь родилась в Халкидики, а вторая — на Эвбее. Третья дочь родилась в родном городке. Ученики часто слышали, как он, покачивая поседевшей головой, медленно и скорбно повторял девиз всех отчаявшихся: «О тщетная добродетель!» И все же перед войной учитель предпринял новую попытку и опубликовал брошюру о пользе кооперации. Его перевели в Превезу. Тогда-то он и произнес горькие слова, приговор своему родному краю: «Боже мой, неужели этот прекрасный край способен поставлять только изюм и мошенников?»

В зале было шумно и многолюдно, но старик сразу узнал Космаса.

— А! И ты здесь! Знаю, знаю... Мне рассказали... Я горжусь вами, как-никак вы мои духовные дети! Занимаешься журналистикой? Молодец! Заходи к нам в гимназию. С первого октября у нас регулярные занятия. Ну конечно, все педагоги добровольцы и довольствуются изюмом... Что поделаешь!

— К счастью, в нашем крае есть изюм! — сказал Космас.

Директор засмеялся и дружески взял Космаса под руку.

— Это очень ценный продукт, а мы, неблагодарные, еще не научились как следует его производит. Теперь, я думаю, научимся. Второй же продукт, к сожалению изобиловавший в нашей местности, нужно истребить, выкорчевать с корнем. Я полагаю, теперь мы и это сумеем. Ты понимаешь, что я имею в виду?..

Его глаза в глубоких гнездах морщинок горели спокойным, уверенным огнем.

* * *

На другой день после обеда Космас выкроил время, чтобы забежать в свой покинутый дом. Ему сказали, что сейчас там живет семья погорельцев из соседней деревни. Что ж, пусть живут! Он им не помешает. Он забежит на несколько минут, посмотрит и уйдет, Он должен это сделать.

Издалека Космас увидел свой двор, чистый, прибранный. Умело подрезанные тутовые деревья и виноградник. Под навесом у печи куча дров и сухих виноградных стеблей для растопки. Ухоженный огород, клумбы — все как и раньше. Посредине двора, где во время дождей всегда стояла большая лужа, по которой он когда-то пускал бумажные кораблики, плескалась с ведерком маленькая девочка. Космас наклонился и потрепал ее по головке.

— Как тебя зовут, малышка?

Девочка смело взглянула на него голубыми глазенками.

— Хитина.

— А, так, значит, ты Христина! А чья ты? Как зовут твою маму?

— Хитина.

Космас взял ее за ручонку и отвел подальше от лужи. — А кто твой папа?

— Хитина, — снова пролепетала девочка. Дверь на террасе открылась, и вышла женщина.

— Здравствуйте, — сказал Космас.

Женщина быстро спустилась по лестнице. Увидев, что она бежит, девочка заплакала. Женщина взяла ее на руки.

— Здравствуйте, — сказала она Космасу. — Вы... я знаю... Нам сказали, что вы приехали...

Космас видел, что она обеспокоена. Ее руки прижимали девочку к груди. Девочка уже не плакала и смотрела на Космаса смело и дружелюбно, как и вначале.

— Я здесь проездом, — успокоил женщину Космас, — вы не волнуйтесь...

В комнатах было чисто. Полы застланы дерюжками. Мебель чужая — громоздкая, деревенская. На кроватях пестрые домотканые покрывала. Здесь уже не было той опрятной и светлой простоты, в которой содержала дом мать. Зато на кухне все осталось по-прежнему. В очаге горел тихий огонь, на старом таганке стояла медная кастрюля. Рядом ящик с дровами. Умывальник, полка с посудой. Как и раньше, с потолка свисают связки лука и чеснока. На подставке банки с кофе и сахаром, деревянный коробок для спичек. В углу стол, заставленный бутылками с маслом, соусами, уксусом, глиняный горшок для маслин. На стене висят сито, терка, жаровня для кофейных зерен. На окне горшки с цветами, любимая гвоздика матери. За всем этим вставали прожитые здесь годы, месяцы, недели, улыбки, слезы — много хороших и горьких минут в жизни бедной, но очень дружной и любящей семьи, которую так быстро разбила смерть... И в столовой все было по-прежнему: стол, несколько стульев, вешалка на стене — туда он вешал свою гимназическую фуражку, умывальник — там надлежало мыть руки перед едой. А над умывальником еще висела старая реклама: розовощекий малыш уплетал сгущенное молоко и желал всем приятного аппетита. Космас снял картинку и на обратной стороне нашел надпись, сделанную его рукой: «Сегодня, в понедельник первого сентября 1937 года, я первый раз пошел в гимназию...»

— Все остальные вещи и машинку вашей матери я перенесла в маленькую комнату, — сказала женщина. — Она на замке, и никто туда не входит, только я, когда убираю.

В этой комнате умер отец. Здесь еще сохранился аромат их дома — пахло орехами, миндалем, айвой и душистым мылом, которое мать прятала в белье. Хозяйка раздвинула шторы, в комнате стало светло. Вещи открыли глаза и смотрели на Космаса. Шкаф с мутным зеркалом, буфет с чайным сервизом, вазочки, бутылка из-под коньяка в форме человеческой руки, на стенах фотографии. Отец и мать в день свадьбы — молодые, торжественные, радостные и не подозревавшие о том, что будет дальше. Космас-малыш в разных позах. Дедушки и бабушки с обеих сторон, красивые и строгие. В золотой рамке почетный диплом участника балканских войн, рядом в такой же раме медные медали — это слава и реликвии отца.

Космас остался в комнате один, и ему казалось, что здесь нечем дышать. Старая, никому не нужная мебель напоминала о людях, которые пользовались ею, а потом умерли. Следом за ними умерла и мебель, и комнатушка превратилась в мрачную могилу. Космас испытывал угрызения совести. Кто, как не он, должен был вдохнуть жизнь в оставленное ему бедное наследство? Столь же знакомые вещи на кухне не пробудили в нем этого щемящего чувства. Там эти вещи жили; они, как и раньше, служили людям, угасал и загорался в очаге огонь, отцветала и снова зацветала гвоздика матери. А здесь, в этой каморке, воспоминания прятались в массивный шкаф и в торжественные рамки портретов, здесь все застыло и умерло, и воздух был тяжелый, как на кладбище...

Дверь заскрипела и тихонько открылась. Из-за нее робко показалась белокурая головка. Пораженная, любопытная — ее никогда сюда не пускали, — смотрела девочка на незнакомые предметы: на фотографии, на стеклянные безделушки, на свое отражение в мутном зеркале. Космас распахнул окно и накинул крючок. Стало свободнее и легче. Девочка, улыбаясь, забарабанила пальцами по зеркалу.

Вошла хозяйка и взяла девочку на руки.

— Оставьте ее, — попросил Космас, — пусть она здесь играет.

— Боюсь, как бы чего не разбила...

— Не разобьет. Христина хорошая девочка. Правда, Христина?

— Да, — согласилась Христина и дважды стукнула босой ножкой туда, откуда ее стукнула другая девочка в зеркале.

Они вернулись в столовую.

— Я сварила кофе, — пригласила к столу хозяйка.

На столе стояли чашечки с кофе и розетки с вареньем. Космас заметил, что женщина уже успокоилась и весело хлопотала по хозяйству. Она была еще молода, но уже увяла, как увядают после родов большинство бедных женщин в этих краях. Худая, изможденная, она смотрела на Космаса глазами, полными благодарности, и смущалась оттого/что не может принять его, как хотела бы. Космас спросил ее о семье. Семья — вот эта девочка да мальчик одиннадцати лет. Мужа в прошлом году убили немцы. Дом в деревне сожгли. Остался клочок земли. Сынишка столуется в молодежной организации. Сама она ходит по домам — стирает, метет улицу. Надеется получить пенсию за мужа. Англичане три раза раздавали продукты — муку, мясные консервы, сою, а также немного белья. Потом перестали. Позавчера сбросили листовки.

Она показала одну листовку. В центре бедная женщина — Греция. Большая рука с эмблемой английского знамени протягивает мешок с продуктами. Но меч разделяет их и не позволяет женщине взять подарок. Это партизаны.

— Живите здесь сколько хотите, — сказал Космас на прощание.

* * *

Во дворе Космаса ждал мальчишка. Он молча протянул руку, и Космас увидел записку.

— От Макиса, — застенчиво сказал мальчик. Космас развернул листок и прочитал: «Догадываюсь, что тебе наговорили про меня твои друзья, но я по-прежнему верю в твой справедливый характер и надеюсь, что наша дружба не может так легко угаснуть. Если ты тоже так думаешь, зайди ко мне. Я очень хочу тебя видеть.

Макис».

— Он болен? — спросил Космас.

— Нет! — Мальчик покраснел.

— А тогда почему... — Космас снова взглянул на записку: «Догадываюсь, что тебе наговорили про меня твои друзья...»

Когда в первый же вечер в клубе Космас спросил о Макисе у их общего друга, тот только покачал головой: «А! Совсем раскис парень... Сначала был с нами, горел энтузиазмом, рвался к подвигам, но скоро разочаровался. Пришел и со свойственной ему искренностью заявил: «Больше не могу, тяжело». Мы не удивились. Мы знали Макиса. Потом прошел слух, что он зачастил в другие организации. Я как-то встретил его и спросил: «А у них не тяжело?» — «Нет, — говорит, — там вообще ничего не делают, разве что устраивают литературные вечера...» А теперь он за то, чтобы англичане снова привезли нам короля и сделали Грецию великой державой...» Монархические настроения у Макиса были для Космаса новостью. И отец его, и все прочие родственники, люди богатые и влиятельные, слыли ярыми республиканцами, а дядя Макиса, генерал, близкий друг Венизелоса, не раз играл видную роль в антимонархических переворотах. Космас с Макисом частенько перелистывали его известную книгу мемуаров «История демократического движения в Греции». В этой книге генерал раскрывал интересные подробности исторических событий, пересказывал свои беседы с видными политическими деятелями, приводил фотокопии писем, которые получал от Венизелоса, Папанастасиу, Кафантариса, своего лучшего друга Михалокопулоса и других борцов за республику в Греции. В доме у Макиса висела фотография генерала в величественном шлеме и парадном мундире, при орденах и шпаге. Макис получил ее в подарок с дарственной надписью самого генерала. Умер генерал в годы диктатуры. Макис боготворил своего дядю, хотя и не слишком пылко. Умеренность всегда и во всем являлась определяющей чертой в его характере. Строгое воспитание в благопристойной, состоятельной семье ограждало его от дурных влияний, круг друзей был очень узок. Если родители считали, что с этим мальчиком Макису лучше не дружить, он не дружил, если они запрещали ему и вовсе разговаривать с ним, он не разговаривал. С Космасом они дружили с раннего детства.

— Ну ладно, пойдем, — сказал Космас мальчику. Это был младший брат Макиса. — А почему Макис не захотел встретиться где-нибудь в другом месте?

— Он никуда не ходит. Боится, что его схватят...

— Кто?

— Ваши, — смущенно буркнул мальчик.

— А дома его не могут схватить?

— А Макис и не сидит дома. Он только сейчас дома, тебя ждет...

— Значит, мы теперь вроде заговорщиков? — засмеялся Космас. — Ну ладно! Посмотрим, как поживает Макис... А тебя-то как зовут?

— Спирос.

— А ты не боишься, что тебя схватят?

— Ни чуточки! — Спирос прыгал рядом с Космасом, подбрасывая ногой встречные камушки. — Мама хочет, чтобы я тоже никуда не ходил, а я позавчера ночью выпрыгнул с балкона.

— И куда ты пошел?

— Ты только молчи, а то мама говорит, что у нее падает сердце... Я пошел в клуб, там был вечер для ребят, и я танцевал с одной девочкой...

— Молодец! Что ж ты Макиса с собой не захватил?

— А я ему сказал! Но он пошел спать в баню, чтоб его не арестовали! Делает, что ему мама говорит. Такая мямля! «Садись!» говорит мама. Садится. «Вставай!» Встает.

Макис встал навстречу Космасу, обнял и поцеловал его. Он был очень растроган.

— Я думал, что ты сам ко мне зайдешь...

— А я думал, что увижу тебя с ребятами. Чего это ты сидишь взаперти?

Вошла его мать, она сердечно поздоровалась с Космасом, нашла, что он ни капельки не изменился (пустой рукав его пиджака она не заметила), сказала, что Макис очень скучал без друга и они часто о нем вспоминали. Теперь Космас вернулся и, конечно, поможет своему другу, который переживает тяжелые, критические минуты жизни... Госпожа Арети не могла удержать слез и поднесла к глазам платочек.

— Ну чем провинился Макис? Что он сделал? Почему его так ненавидят?

Космас попытался ее утешить.

— Ты не знаешь, Космас! Жизнь Макиса висит на волоске!

— Прошу тебя, мама! — Макис осторожно взял ее под руку и повел к двери. — Обещай мне не волноваться!

— Да, да, мой мальчик!

Спирос невозмутимо наблюдал за этой сценой из глубокого кресла и, встретившись глазами с Космасом, лукаво подмигнул...

Буквально через минуту госпожа Арети вернулась вместе со старой служанкой. Они принесли лампы и два подноса, заставленные сладостями, фруктами, напитками. Космас запротестовал, но госпожа Арети сказала, что у Макиса только один и, она надеется, верный друг. Она поставила подносы на стол и вышла, уводя за собой сопротивлявшегося Спироса.

— Я еще увижу тебя, Космас! — крикнул он уже в дверях. — Правда?

— Обязательно, — ответил Космас и обернулся к Макису: — Какой шустрый у тебя братишка. Он мне очень понравился.

— Да, да... И в кого он пошел? Понятия не имею...

— В дядю, конечно! Тоже будет генералом!

— Да, да... Наверно. — Макис наливал в рюмки ликер.

Теперь, когда принесли лампы и полутемная комната была освещена, Космас убедился, что здесь ничего не изменилось. Письменный стол Макиса, книжный шкаф, ковер на полу, на стенках фотографии Макиса. На старом месте висел и генерал. Не изменилась комната, не изменился и Макис — уравновешенный, спокойный, добрый, в элегантном костюме, словно и не было страшных лет бедствия.

— Послушай, Макис, — серьезно заговорил Космас, собираясь повлиять на своего друга, как влиял когда-то, — оставим вино и сладости до другого раза. Скажи-ка мне лучше: что с тобой происходит? Кого ты боишься, кто тебе угрожает? Хоть убей, не понимаю, что тебя пугает. Думаешь, тебя посадят за то, что ты хочешь короля?

— Да провались он пропадом! Ничего подобного я не говорил!

— Ну, а если б и сказал, это не преступление. Если уж ты до того докатился, что желаешь короля, — желай себе на здоровье! Я говорил с ребятами, никто и не думал тебе угрожать...

Дверь открылась, и вошла госпожа Арети.

— Я должна сама объяснить тебе, Космас, насколько серьезно обстоит дело. Макис никого не трогал, он ни во что не вмешивался. И о короле тоже говорил не он, а другие. Пусть они и отвечают! Макис ни в чем не виноват. А Маунас, ты помнишь, он с детства был хулиганом и разбойником, теперь он партизан, ходит с револьвером... Так вот, он сказал своей маленькой сестренке, что своими руками прикончит всех барчуков, в том числе и Макиса. А что ему сделал Макис?..

— Успокойтесь, госпожа Арети. Если даже Маунас так и сказал, то вовсе не значит, что так и сделает.

— Сделает! Сделает! — нервно всхлипнула госпожа Арети и снова достала платочек. — Поговори с ним, Космас, обязательно поговори. Он такой дикарь... Только ты не передавай ему этого, скажи, что мы его любим...

Макис слушал мать с удовлетворением. «Совсем свихнулся парень», — думал Космас, пытаясь уловить в его взгляде хоть какую-то живинку. Но никакой живинки не увидел он на красивом, неподвижном, словно высеченном из мрамора лице с классически правильными чертами и с выражением классической безмятежности.

Другим помнил Макиса Космас. Когда-то они делились сокровенными тайнами беспокойного отрочества, шептались о девочках-одноклассницах, вместе удирали с унылых собраний ЗОН{86}, в недозволенный для учеников час ходили в кино... Тогда глаза у него не были такими неподвижными, а мысли неповоротливыми. Тогда у них было много общего.

Когда госпожа Арети оставляла их наедине, Космас пытался растормошить Макиса воспоминаниями о былых проделках. Макис улыбался, но не прежней открытой улыбкой, а одними губами, едва обнажая зубы... Космас заговорил о генерале. Макис даже не оглянулся на его фотографию.

— Да, да, жаль, что дядя умер...

Космас попросил достать книгу его мемуаров. Макис порылся в шкафу, в ящиках стола — куда-то завалилась. Космас встал и распрощался. Госпожа Арети расстроилась, когда услышала, что Космас в городе проездом. Она думала, что он вернулся насовсем.

— А ты не мог бы остаться? Ради нас, ради Макиса?.. Ах, обещай мне по крайней мере поговорить с Маунасом...

Космас шагал по темным улицам и посмеивался над наивным страхом госпожи Арети, над нелепыми угрозами Маунаса. Но Макис?.. Мысли о нем причиняли боль. Много печального видел Космас за этот день — покинутый родной дом, бедную женщину с сиротами, мрачную, как могила, комнату с заброшенными дорогими сердцу вещами. Смотреть на них было тяжело. Но всем — и вещам, и людям — суждено прожить и умереть. С этим можно свыкнуться, примириться. А можно ли примириться с увяданием юности? Можно ли позволить, чтобы она угасла, не вспыхнув благородным пламенем мечты и подвига, умерла на пороге жизни?

* * *

Добравшись до речушки, делившей город надвое, Космас услышал со стороны клуба тревожные, непрерывные автомобильные гудки. Гудел «Эдип». Космас побежал на его зов.

— Что случилось?

— Наконец-то! Мы уже боялись, что уедем без тебя! Через час отправляемся в Патры. Завтра там окружная конференция, только что позвонили... А где ты пропадал? Навещал землячку?

* * *

В Патры они должны были приехать к следующему вечеру. Однако, несмотря на хорошую дорогу, выбившийся из сил «Эдип» все время спотыкался и пятился. Его следовало бросить и пересесть на один из редких попутных грузовиков. Но когда они, вдоволь намучившись, решались на это, подходящего грузовика не попадалось. Когда грузовик появлялся, коварный «Эдип» обретал былую прыть и летел, как стрела. Итак, они прибыли в Патры на день позже, когда конференция уже кончилась. Жители города были взволнованы тревожными новостями из Афин. В редакции «Свободной Ахайи» стоял шум и гвалт — только что пришли свежие афинские газеты. В большой угловой комнате кто-то читал вслух. Космас заглянул туда и услышал короткие, как боевые призывы, фразы: «Кто разрубит гордиев узел?», «Национальное правительство колеблется…», «Разногласия в военном вопросе вступили в критическую фазу». И снова Космас почувствовал беспокойный, лихорадочный пульс афинской жизни, от которого они успели отвыкнуть за время поездки. Увидев на столике номер «Свободы», он пристроился на ближайшем стуле.

«...Генерал Скоби и правительство постановили, чтобы ЭЛАС десятого декабря сдал оружие. Это постановление противоречит соглашениям. В один и тот же день оружие должны сдать все добровольческие военные соединения, а не только ЭЛАС. Вслед за разоружением нужно немедленно приступить к формированию национальной армии с призывом по возрасту. Следует также незамедлительно распустить жандармерию и до десятого декабря провести процессы над главными военными преступниками. Иначе никому не удастся разоружить восьмидесятитысячную армию. Она не позволит, чтобы ее оружие попало в руки ее врагов...»

К Космасу подсел корреспондент «Свободной Греции».

— Читал? — спросил Космас, указывая на статью.

— Читал. Здорово написано.

Рядом кто-то кашлянул.

— Здорово пишем, однако и действовать тоже нужно здорово! — вмешался в разговор бородатый офицер в нахлобученной черной шапке. — А мы позволяем свозить в Афины цольясов. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться, зачем им понадобилась эта сволочь. Дадут пулеметы и бросят против нас. Вчера отправили один корабль, сегодня другой...

Поздно вечером вместе с двумя местными журналистами «Свободной Ахайи» они зашли в таверну. Здесь жарили свежую рыбу и угощали дешевой и густой мавродафни. Они заняли столик в углу и попросили хозяина освободить их от общества веселых девушек заведения. Девушки переключились на моряков, но и моряки прогнали их. Впрочем, вскоре появились пятеро англичан, они составили девушкам компанию.

Журналисты ели рыбу и обсуждали афинские события. Космас и корреспондент «Свободной Греции» на заре собирались в путь, им давали крепкий автомобиль, и к вечеру они надеялись добраться до Афин. Парень из Центрального совета должен был продолжить поездку по деревням.

Англичане за своим столиком пили и кричали все громче. Разговаривать стало невозможно.

— Что они говорят? — спросили журналисты у Космаса.

— Боюсь, что не обойдется без драки. На чем свет стоит ругают моряков.

— За что ругают?

Космас прислушался и разозлился. Англичане кричали, что греческий флот хуже, чем пехота, но и пехота тоже ни к черту не годится. Пусть эти горе-моряки повесят на шею камни и бросятся в море, на съедение рыбкам, а то ишь расселись и сами жрут рыбок...

— Моряки, наверно, не понимают. А то бы не стерпели...

— Слов не понимают, так жесты сами за себя говорят... Наверно, не хотят связываться...

Моряки спокойно ели рыбу, и ни один из них даже не взглянул на англичан, когда на их столик шлепнулась пустая коробка из-под английских сигарет. Они оставили ужин недоеденным, рассчитались с хозяином и ушли под торжествующее улюлюканье англичан.

— Это безобразие! — возмутился Космас. — Тебя гонят из твоего же дома, ты уходишь, да еще делаешь вид, будто ничего не случилось.

— И правильно сделали, что ушли. Не драку же затевать...

В таверну вошли трое партизан, один из англичан встал и показал им рукой на дверь:

— Парти!

— Что он говорит? — Партизаны остановились и смотрели на него с удивлением.

— Парти! Парти! — закричали все англичане вместе и замахали руками.

Хозяин подошел к партизанам и попросил их уйти.

— Уходите, ребята, прошу вас, они хотят, чтобы вы ушли...

— Почему это нам уходить? — заупрямился один из партизан.

— Ладно, пойдем, — уговаривали его остальные. — Найдем другую таверну...

— Никуда я не пойду! — Партизан сел за столик. — Садитесь, чего стоите? Дай нам, хозяин, чего там у тебя есть!

Партизаны сели, пятеро англичан вскочили с мест. Хозяин выбежал из-за стойки, бросился разнимать... Послышался звон разбитой посуды.

Когда на место происшествия прибыл патруль народной милиции и растащил дерущихся, оказалось, что англичане понесли ущерб, не меньший, чем разбитые стаканы, и что один из партизан — известный в Патрах боксер среднего веса.

Кровь была замыта водой и обильной мавродафни, разбитую посуду заменили целой, и англичане настойчиво звали партизан за свой столик — они хотели угостить их вином.

— Ладно, — согласились партизаны, — но и мы вас угостим...

— Я думаю, нам тоже не мешает заказать еще парочку бутылок, — предложил своим товарищам корреспондент «Свободной Греции».

— Конечно! — в один голос поддержали его парни из «Свободной Ахайи», — Выпьем за здоровье боксера!

* * *

В Афины вернулись к вечеру. В тот момент, когда они выходили из машины, с улицы Стадиу донеслось два выстрела.

Они перебежали улицу Эола и возле одного подъезда увидели толпу народа. У входа с автоматом наготове стоял английский солдат. Здесь, в английском агентстве, спрятался майор цольясов. Это он стрелял в двух парней, которые узнали его и пытались задержать. Еще вчера майор сидел в тюрьме «Аверов», а сегодня уже разгуливал на свободе... Толпа требовала выдачи предателя.

Англичане вытащили на балкон пулемет. На улице Стадиу показались два военных грузовика. Молчаливые, угрюмые солдаты с ружьями наперевес выскочили из кузова и двинулись на толпу…

* * *

За окном льет дождь. Янна еще не вернулась. Спирос вертится с боку на бок и зажигает одну сигарету за другой.

— Надо было с самого начала понять, что конфликта можно избежать, если считать его вероятным и готовиться. Мы этого не сделали. Мы заняли другую позицию, мы надеялись предупредить зло уступками и осторожностью, мы избегали осложнений... И вот результат: со дня на день произойдет то, чего мы избегали, и даже худшее, потому что мы абсолютно не подготовлены. Теперь мы говорим и пишем об этом во всех наших газетах, но верим ли мы в это до конца даже теперь? Боюсь, что нет. Скорее всего мы по-прежнему надеемся, что после этих тревожных дней конфликт рассосется и будет изыскано взаимовыгодное решение. Ты знаешь, — голос Спироса прозвучал и весело и вместе с тем грустно, — сегодня один наивный товарищ убеждал меня, что англичане в последнюю минуту пойдут на уступки и согласятся на формирование правительства во главе с нашим представителем...

— Ты думаешь, это исключено?

— Думаю, да...

Янна пришла на рассвете. Она была и в плаще и с зонтиком и все же промокла до нитки. У ног ее мгновенно образовалась лужица. Лицо было горячее и раскрасневшееся.

— Скорее переоденься!

В соседней комнате тетушка Ольга приготовила смену сухого белья. Янна оставила дверь приоткрытой и рассказывала. В переулке возле академии они чуть-чуть не разбились вдребезги. Одна пуля попала в переднее стекло и задела шофера, вторая пуля угодила в мотор. Машина покатилась вниз, прямо на грузовик. Метрах в двух от грузовика раненый шофер сумел повернуть и врезался в железные ворота.

— Кто стрелял?

— Да там был настоящий бой. Патруль ЭЛАС задержал грузовик и проткнул ему шины. Грузовик вез цольясов и оружие на Омонию. Наши перехватили.

— Оружие-то они по крайней мере взяли или снова побежали с протестом в полицию? — спросил Спирос.

Янна вошла к ним в комнату. На ней был широкий халат тетушки Ольги, но даже он не мог скрыть полноты. Судя по приметам женщин, родится мальчик...

— Не знаю, чем там кончилось, — сказала Янна. — Мы бросили машину и отправились пешком. Я очень устала, пойду спать...

Едва за Янной закрылась дверь, Спирос вскочил и начал одеваться. За ним встал и Космас.

— Они готовятся, — говорил Спирос, — а мы что делаем?

— Ну, не спят же наши, в конце концов!

Спирос оглянулся и с удивлением посмотрел на Космаса.

— Ты серьезно? Кто же, по твоему мнению, наши, если не мы с тобой?

V

Однажды после обеда в редакцию «Свободы» заглянул Вардис. Его полк и вся дивизия все еще стояли в Астипалее. У майора был трехдневный отпуск, он приехал навестить семью.

— Я еще позавчера заходил, да не застал. Сегодня уезжаю обратно в Астипалею, спешу на поезд. Даже поговорить не успеем...

— Пойдем, провожу!

По дороге Вардис рассказывал о дивизионных новостях. Впрочем, новостей почти не было. За минувшие два месяца в Астипалее ничего не переменилось.

— И потом, наши новости роли не играют. Вот у вас тут дело серьезное... Можешь ты мне объяснить что-нибудь вразумительно? Мда... По правде говоря, я сомневаюсь в этом мирном исходе. Дай бог, конечно, зачем людям проливать кровь... Но одно мне ясно: весь этот шум о гражданской войне — чепуха, пена. Если будет война, то не с Зервасом — его мы прогоним в два счета — и не с этими подонками, которые остались нам от нацистов. Война будет с англичанами, если, разумеется, будет...

— А ты как считаешь — будет?

— Будет. Как дважды два — четыре. Ты помнишь англичанина у нас при штабе? Капитана?

— Мила? Ну как же, помню!

— Стопроцентный негодяй! Мы еще не знаем, на что способен этот субъект! Однажды ночью заявился ко мне на квартиру, велел разбудить и сообщил, что сию секунду в миссию поступила радиограмма. Будто Генеральный штаб ЭЛАС отдал приказ о моем аресте. Сказал, что дело пахнет гражданской войной и руководство ЭЛАС держит на подозрении всех кадровых офицеров... Кроме меня якобы велено арестовать всех батальонных командиров, потому что они тоже кадровые офицеры. Я, понятно, не поверил и сказал, что радист, наверное, ошибся, что никакая опасность мне не угрожает и покровительства я у него не прошу... На другой день пришел снова, поздоровался, как лучший друг, сказал, что радист действительно ошибся, и опять намекнул, что кадровые офицеры ЭЛАС скоро подвергнутся репрессиям и что англичане всегда готовы прийти мне на помощь. Через неделю он то же самое говорил командиру первого батальона... А вчера я встретил одного знакомого, он служит в Патрах, в двенадцатом полку. С ним тоже беседовали англичане. Так что сам видишь, дело не случайное, они работают с расчетом...

На Ларисском вокзале царило большое оживление, среди пассажиров было много партизан и офицеров ЭЛАС. Одни приезжали в Афины, другие возвращались в свои части. Кроме молоденьких офицеров, напоминавших Леона, одеты все они были бедно — в старые, пестрые, залатанные мундиры.

— Я часто думаю об этих ребятах, — сказал Вардис. — Партизанская война была большой школой и для бойцов, и для офицеров. Школой, в которой ученики и учителя все время менялись местами, потому что у каждого было чему научить другого... И каждый хотел научить другого, это очень важно! Чтобы это понять, надо послужить в армии. Тяжко думать, что придется вернуться к старым армейским нравам и обычаям. Не знаю, понимаешь ли ты меня...

— Понимаю...

— Понимать-то, конечно, понимаешь, но вот почувствовать... Ну ладно. Я хотел сказать, что очень беспокоюсь за этих ребят. Они так мечтали и так верили в свою мечту...

Они замолчали, глядя, как на перроне строился, готовясь к посадке, партизанский взвод. На путях показался поезд.

— Почему ты так говоришь? — спросил Космас. — События нагнали пессимизм?

— Пессимизм? Нет. Я уверен, что армия выполнит всё, что от нее потребуют. Но что от нее потребуют? И потребуют ли что-нибудь вообще? Как военный, я утверждаю, что в наших руках большая сила. Но обстановка сейчас сложнейшая, и мы не знаем, что делать... Я имею в виду не эту дилемму, будет война или нет. В конце концов, военному это знать не обязательно. Но военный обязательно должен знать, что ему делать, если придется воевать. Он должен иметь об этом ясное представление и свести до минимума возможные неожиданности. Ну, а что знаю, скажем, я или наш генерал? Немногим больше, чем любой из этих бойцов. Чего ты улыбаешься? Думаешь, преувеличиваю?

Поезд подошел к платформе, и пассажиры бросились занимать места. Лейтенант, попутчик Вардиса, уже устроился и звал майора к себе.

Вардис протянул Космасу руку.

— Будем надеяться, что все обойдется. Ну, дружище, до скорого свидания!

— Где?

— Дай бог, чтоб в мирных Афинах. Это было бы лучше всего. А там кто знает... Может, снова в Астипалее... Может, на Астрасе...

Они еще раз пожали друг другу руки. Из окон махали пилотками незнакомые партизаны.

— Добрый путь, ребята! До скорой встречи!..

* * *

Космас возвращался той же дорогой. По улице Святого Константина навстречу ему с ревом спускался большой черный лимузин. Из окон торопливые руки выбрасывали пачки белых листовок: «Да здравствует король!», «Коммунисты сбросили маску. Нация в опасности!», «Вернем исконные земли — Софию, Эпир, Сербскую Македонию!»

Космас побежал в редакцию.

— Знаешь новости? — крикнул ему Спирос. — Наши министры покинули правительство. Завтра все Афины выйдут на демонстрацию... Забирай-ка вот это и спускайся в типографию. Нужно напечатать листовки! Спать, конечно, не придется...

В подвале, обливаясь потом, работали наборщики. У входа дежурил патруль. Космас сидел за корректорским столиком и наблюдал за тенями работающих, неутомимо мелькавшими по стенам и низкому потолку. Он вспоминал далекую ночь оккупации. Спирос, Янна, наборщица бабушка Агнула и Космас — четверо подпольщиков, а кругом город, темный, замученный, порабощенный. То же нетерпение, тот же упрямый порыв перед днем большого выступления. И тот же девиз: «Свобода или смерть!» Но сейчас у входа стоят, не таясь, вооруженные часовые, работает электропресс, его трескотня беспрепятственно вылетает на улицу. По городу ходят патрули, существует комендатура ЭЛАС. ЭАМ занимает крупное здание в самом центре Афин, а по всей Греции насчитывается восемьдесят тысяч отважных бойцов — армия, за плечами у которой опыт трехлетней суровой борьбы. Другие теперь времена...

На рассвете Космас поднялся в редакцию. Спирос дремал, уронив голову на бумаги. Едва скрипнула дверь, он встрепенулся.

— Как там дела, Космас? Мне приснилось, что демонстрация уже началась, а у нас всего десять листовок. Может, и в самом деле?

— Приснилось... На самом деле ребята кончают.

— Браво! — Спирос потирал руки, чтобы согреться. — Хорошо бы выпить кофейку, но увы!.. Закуривай!

Он зажег сигарету и глубоко затянулся.

— Небось даже не вздремнул?

— И желания не было. Все идет хорошо, вот только не знаю, как быть с Янной.

— А что с Янной?

— Думаю, что в ее положении нельзя сегодня выходить на улицу.

— Так-то оно так... Но неужели ты всерьез надеешься, что она усидит дома? Вот что я советую: самое мудрое решение — взять ее с собой, по крайней мере с нами, на глазах... Беги-ка ты за ней домой! А?

Космас надел пальто.

На улице его обдало холодным ветром. Космас остановился в дверях, плотнее запахнул полы. Небо над площадью еле заметно светлело.

— Который час? — спросил он у часового, молодого парня в толстой шинели.

— Полпятого.

— А какой сегодня день? Парень улыбнулся.

— Воскресенье. Третье декабря.

Космас угостил его сигаретой, они закурили, и Космас, подгоняемый ветром, зашагал вниз по улице.

VI

«Когда народу угрожает тирания, он должен выбирать — цепи или оружие». Этот гигантский плакат протянулся во всю ширину улицы, его несут в голове колонны.

— Будь проклята Англия! — крикнул седобородый старик.

Его остановили. Подбежали парни, которые годились ему во внуки, и потребовали не оскорблять союзников, чтобы не накликать беды.

— Ах, ребята, ребята! Поверьте старику...

С Пирейской улицы послышались возгласы:

— Долой убийцу Скоби!

Кричали пирейцы. Несколько часов назад, когда в красных облаках над Гиметом вставало воскресное утро и колонны пирейцев направились к Афинам, со стороны Руфа на них, словно поток дегтя, обрушились колониальные войска, они орудовали дубинками и метили в головы. Пирейцы добрались до Афин с синяками на лицах, с окровавленными платками на головах, в разорванной в клочья одежде. Они не хотели слушать никаких уговоров.

«Спокойно! Спокойно!» — убеждали их афиняне. «Спокойно!» — твердил Космас, а сам вспоминал свой спор с Милом на Астрасе. Он тогда говорил Милу, что Греция воевала не для того, чтобы англичане накинули на нее узду, а Мил удивлялся: «Ты думаешь, наша империя вынесла эту жестокую войну, чтобы потерять Средиземноморье? Это совершенно исключено. Лучше всего найти компромиссное решение...» Компромиссное решение-они упорно добивались его, используя любые средства, опираясь на многовековой опыт своей вероломной политики, и в конце концов добились. Соглашения были подписаны, и народ не требовал сегодня ничего, кроме соблюдения этих соглашений.

«А когда-то мы еще раздумывали, пойти ли на них!» — думал Космас.

Подавляя голос рассудка и справедливую ненависть, заставляя себя забыть о горьком опыте истории, о свежих ранах, о разбитых этим утром головах, народ вышел на демонстрацию безоружным. Он требовал соблюдения соглашений.

* * *

На Университетскую вливалась новая колонна демонстрантов из Эксархии. Над колонной возвышалось величественное панно — женщина в черном медленно плыла над толпой, суровая и внушительная, как византийский иконостас. Космас был поглощен этим зрелищем и не понял, что именно к нему обращалась невысокая круглолицая женщина из соседней колонны. Она пробиралась через спрессованные ряды и махала ему рукой:

— Василакис! Василакис!

Женщина была уже совсем близко. Вот она коснулась его пустого рукава...

— О! Простите! Я обозналась!

Она смущенно улыбнулась, повернулась обратно, но снова оглянулась.

— Разве ты не Василакис?

Первой ее узнала Янна:

— Госпожа Афина!

— Они! Ну конечно они! Ох, родные мои! — Она обняла их, взволнованная, растроганная. Потом увидела Спироса: — Ах, и господин Такис тоже здесь! — И огляделась: может быть, есть еще кто-нибудь из знакомых...

— Как поживаете, госпожа Афина?

— Хорошо! Ах, дети мои, как я рада...

Они тоже обрадовались этой встрече. Госпожа Афина была для них хорошей соседкой, очень хорошей, — ведь именно она подняла крик об аресте Космаса и тем самым спасла остальных. Но догадывалась ли она раньше, что за люди ее соседи?

— А как же?! — Госпожа Афина тоже охрипла от крика. — Что в доме у вас была типография, мы, конечно, не знали. Откуда нам это знать? Не буду греха брать на душу — не знали. Но что творится у вас что-то неладное, догадывались... И сыновья, и муж...

Госпожа Афина умолкла и огляделась по сторонам.

— Я здесь, Афина! — послышался сильный бас, и Космас увидел высокого улыбающегося мужчину, мужа госпожи Афины, с которым они тогда так и не познакомились.

Госпожа Афина представила его своим друзьям.

— Я уж и сам вас узнал, — добродушно смеялся ее муж, протягивая им крепкую, мускулистую руку. — Меня зовут Пантелис!

— А меня Космас!.. Это мое настоящее имя, а Василакис...

— И об этом мы тоже подозревали, — лукаво улыбалась госпожа Афина.

— Жаль, не знали мы тогда, что у нас такие славные соседи! А как там наш дом?

— Заходите, обязательно заходите! В вашем доме живет теперь другая семья, но вы прямо к нам...

— Заглядывайте, — радушно приглашал Пантелис.

Госпожа Афина подхватила Янну под руку, и они зашептались, по очереди подставляя друг дружке ухо. Космас уловил, что госпожа Афина интересовалась «месяцем», и, чтобы не мешать им, повернулся к Спиросу. Тот стоял на цыпочках и радостно улыбался.

— Посмотри! Ты только посмотри, что там творится!

Вот и поворот. Еле-еле продвигаясь, подталкивая друг друга, они подходили к площади Конституции. На какое-то мгновение стало свободнее, они облегченно вздохнули. Но впереди, где ожидали ранее подошедшие колонны, люди стояли, тесно прижавшись друг к другу, и новые колонны тоже прижимались к ним, чтобы дать место остальным, которые все прибывали и прибывали. Гул песен, криков и громкоговорителей поднимался к низким облакам и грохотал, как раскаты грома. От одного только взгляда на пенящуюся плакатами площадь кружилась голова. Шум оглушал и ошеломлял.

— Пантелис! — услышал Космас беспокойный голос госпожи Афины.

Пантелис не слышал, его занесло далеко вперед. Госпожа Афина снова окликнула его и стала протискиваться поближе. Космас хотел успокоить ее, но вдруг почувствовал, как Янна повисла на его руке. Она была бледна и еле держалась на ногах. Космас осторожно обнял ее за талию и ощутил ее отяжелевшее тело.

— Давай отведем ее к тротуару, — предложил Спирос, он поддержал Янну с другой стороны.

Они стали пробираться к тротуару, какая-то женщина слегка похлопала Янну по щекам, чтобы привести ее в чувство; демонстранты расступались, давая им дорогу. Они еще ничего не слышали, когда людская волна накатилась на них и еще плотнее сжала ряды. Космас старался устоять против течения и заслонить собой Янну, он оглянулся назад и увидел взметнувшиеся руки госпожи Афины. Потом послышались сдавленные крики, за этими криками привычный слух различил сухой треск пулемета.

— Стреляют! — крикнул Космас Спиросу.

Обернувшись, он столкнулся лбом с каким-то незнакомым мужчиной и увидел вплотную возле своих глаз его белые от ужаса глаза.

Накатила новая волна, она вынесла их на тротуар и с размаху швырнула на стену. Сзади не смолкали крики, на мостовой падали демонстранты; их смутные очертания скользили и наплывали друг на друга.

Снова застрочил пулемет, и первым, кого отчетливо увидел Космас, был белобородый дед — он тоже бежал к стене. В нескольких шагах от тротуара он остановился, упал на колени и, опершись руками, лег на мостовую мягко и бесшумно, словно на кровать. Янна смотрела на него выкатившимися глазами и что-то кричала. Космас закрыл ее глаза рукой. На щеке у Спироса он увидел кровь.

— Да, обожгло, — пробормотал Спирос, ощупывая щеку. — Нужно отходить назад. Здесь они всех нас перестреляют. Назад, не отставайте!

Какой-то юноша, вскарабкавшись на окно, кричал в рупор:

— Смерть предателям!

Космас потянул его за ногу.

— Рупором все равно не убьешь, молодой человек, — сказал Спирос. — Покричи-ка лучше, чтобы отступали назад, но не скопом, постепенно, без паники...

Парень поднял рупор, но его голос потонул в страшном реве — очень низко, над самыми крышами домов, пролетали самолеты. Одна тройка... вторая... третья... Самолеты уносились и возвращались, набирая высоту и падая вниз, прямо на людей. Спускаясь, они оглушали воем сирен, поднимаясь, открывали в воздух бешеный пулеметный огонь. Люди падали на землю, закрывали глаза; голосили женщины, плакали дети — безоружный и беззащитный народ, открытый огню и смерти, море беспомощных существ.

Из-за дворца показались бронемашины, тяжелые танки «Уинстон Черчилль». С высоких башен, мрачные и непроницаемые, смотрели на народ солдаты колониальных войск, невежественные, послушные тирании рабы; стреляя в воздух, они соскакивали с бронемашин, оттаскивали в сторону убитых и раненых и окровавленными руками расчищали путь для тирании...

Бронемашины двигались вниз по улице, мостовая трещала и оседала под тяжелыми гусеницами. Из башенок строчили пулеметы…

* * *

Самолеты кружат над городом, пикируют на улицы и площади; бронемашины бороздят мостовые и разгоняют народ. Главнокомандующий генерал Скоби публикует приказы — в Афинах и Пирее объявлено военное положение, военные трибуналы подвергнут суровому наказанию всех нарушителей порядка. ЭЛАС должен сдать оружие. И население тоже.

На здании, где расположен Центральный комитет ЭАМ, над фигурой бородатого партизана, обозревающего площадь Клауфмона, появился огромный плакат: «Когда народу угрожает тирания, он должен выбирать — цепи или оружие!» Цепи были отвергнуты, оружие еще не появилось.

Поздно вечером Космас зашел в редакцию. У входа в типографию усиленный патруль. Спирос читает коммюнике ЭАМ, которое пойдет в завтрашний номер. «...Мы надеемся, что правительства союзных держав, а также само британское правительство осудят грозящие опасными последствиями, безответственные действия господ Липера и Скоби. Долой правительство военных преступников! Мы требуем немедленно сформировать правительство истинного национального единства — без военных преступников, без предателей, без убийц!..»

— Будь на то моя воля, — сказал один из редакторов, с перевязанной рукой, — ничего этого я бы не давал и выпустил бы газету немедленно с одной только фразой: «Граждане Афин, вся Греция — в бой!» И ни слова больше.

Редактор был стар и дрожал от нервного возбуждения.

— Посмотрим... Еще рано, — говорили другие. — Есть надежда, что после всех этих событий правительство наконец подаст в отставку. Сколько крови у него на совести...

Редактора эти ответы не убедили. Но возражать он не стал. Может быть, потому что сам хотел верить в мирный исход и желал, чтобы его недобрые предчувствия оказались напрасными.

VII

На другой день распространился слух, что правительство ушло в отставку.

Был понедельник, город проснулся без обычного шума и оживления — магазины закрыты; словно деревенские кладбища, пустуют рынки и торговые ряды. По Университетской, где еще не высохла пролитая вчера кровь, идет за катафалками народ. Впереди траурные знамена, девушки несут венки. Сколько часов длится это шествие? Из толпы шлют проклятия убийцам. На плошади Конституции народ падает на колени, поет гимн в честь погибших героев. Воздух тяжкий и струится так же медленно, как скорбная мелодия... Снова появляются самолеты, снова чертят грозные, сердитые круги в спокойном фиалковом небе. На перекрестках ожидают танки «Уинстон Черчилль» и бронемашины. Народ провожает в последний путь вчерашние жертвы — снова мирный, безоружный, не прикрываемый ни самолетами, ни танками, ни пулеметами.

— Не исключено, что редакции придется переселиться, — сказал на обратном пути Спирос. — Нужно быть наготове.

Они уже спустились к Омонии, как вдруг услышали взрывы и пулеметные очереди. На улице Афины они снова увидели повторение вчерашнего: прижимаясь к стенам, по тротуарам бежали согнувшиеся люди, вдогонку им строчили пулеметы и разрывались гранаты. Из гостиниц, где уже третий месяц засели террористы, обстреливали безоружных, возвращавшихся с кладбища афинян.

— Оружие! — кричали на углу. — Смерть убийцам!

* * *

В Центральном комитете ЭАМ шла пресс-конференция для иностранных журналистов.

В переполненном корреспондентами зале вспыхивали и гасли блицы, не смолкали шутки и смех, — все здесь убеждало, что события двух последних дней и двести свежих могил на кладбище не так уж страшны и трагичны, как кажется. Из любого положения можно найти выход, найдут его и теперь. Антифашистская война продолжается, фашизм еще сопротивляется и может преподнести бог знает какие сюрпризы... И разве можно, чтобы в стране-победительнице, между союзниками...

— Именно поэтому, — говорил из президиума мужчина с мягким и добрым лицом. Голос у него тоже был очень мягкий, глубокий, искренний и заметно усталый. — Вы знаете, что именно поэтому мы согласились даже на ливанские условия, мы верили и продолжаем верить в антифашистскую солидарность союзников. Мы глубоко верим в сознательность, в силу и твердость народа. Мы верим...

— До сих пор, — услышал Космас разговор двух английских журналистов, — я думал, что коммунисты фанатичные поклонники войны, теперь я начинаю думать, что они поклонники мира...

— Как бы то ни было, все равно фанатики, — не отрываясь от заметок, засмеялся второй собеседник.

— ...Мы хотим обеспечить мир и спокойствие, — продолжает мягкий и тихий голос, — и новую Грецию мы хотим построить мирными средствами. Мы знаем, что наши противники, сотрудничавшие и все еще сотрудничающие с нацистами, провоцируют теперь английских союзников на то, чтобы подавить волю греческого народа. ЭАМ хочет избежать вооруженного столкновения…

— Почему же тогда сегодня утром ваши сторонники кричали на кладбище: «Возмездие! Возмездие!..»? — вызывающе спросил один из англичан.

Зал встретил его вопрос горьким, саркастическим смехом.

— Это было на кладбище, — послышался из президиума другой, строгий голос. — Мы хоронили наших товарищей! Что же, по вашему мнению, мы должны были кричать? Чтобы и нас тоже перестреляли?

Смех в зале стал еще язвительнее, но журналист, задавший вопрос, нисколько не смутился.

— Вы прекрасно знаете, — продолжал объяснять тихий голос, — если бы нами руководило стремление к возмездию, мы давно бы его совершили. ЭАМ имел полную, возможность прийти к власти, но он этого не сделал. Он призывал и призывает все патриотические силы страны к единению.

— Один вопрос! — крикнули из зала.

— Пожалуйста!

— Если будет составлено новое правительство, войдут ли в него представители ЭАМ?

— Мы всеми средствами поддержим правительство, которое возьмется осуществить достигнутые соглашения, настоящее правительство национального единства.

— Верите ли вы, что после вчерашних событий такое правительство может быть сформировано?

На этот вопрос ответили не сразу, судя по выражению лиц, многие члены президиума разделяли скептицизм иностранного журналиста.

— Не следует считать такую возможность нереальной, — последовал наконец ответ. — Нужно надеяться и всемерно содействовать этому, иначе кровопролитие неизбежно... Мы верим, что правительство союзных держав, а также правительство Великобритании подвергнут осуждению вчерашние и сегодняшние действия господ Скоби и Липера...

— Как вы расцениваете сегодняшнее известие об отставке? — Космас узнал голос Стелиоса, он задавал вопрос по-гречески. — Верите ли вы, что правительство действительно ушло в отставку? А вдруг это маневр, рассчитанный на то, чтобы выиграть время и заручиться поддержкой англичан?

— Это выяснится очень скоро, но мы надеемся на первое, мы надеемся, что эти люди, хоть и поздно, все же осознают свою тяжелую вину и ответственность. Пусть убийцы уйдут! Хватит крови!

— Спасибо!

Журналисты поднялись со своих мест.

— Напишите правду в своих газетах! — послышался суровый бас из глубины президиума. — Греческий народ рассчитывает на поддержку зарубежной прессы. Он хочет мира и спокойствия. Политическая борьба мирными средствами — вот наш лозунг. Мы не хотим кровопролития, которое пытаются нам навязать!..

Космас подождал Стелиоса у дверей.

— Мы только что говорили о тебе, — обрадовался Стелиос. — Если хочешь, приходи сегодня в «Гранд-Британию», на пресс-конференцию лидеров-националистов.

— Приду! Еще бы!..

— Тогда пошли с нами, одному тебе будет небезопасно.

Стелиос познакомил Космаса с тремя журналистами, которые ждали их в машине. Все трое были корреспондентами американских газет и придерживались весьма несхожих политических убеждений, что, однако, не мешало их полному единодушию в греческом вопросе и в вопросах войны вообще. Это были молодые ребята, чуть постарше Стелиоса, они ненавидели фашизм и прекрасно понимали, кто в Греции обидчик, а кто обиженный.

В гостинице они узнали последнюю новость: правительство решило не уходить в отставку.

— Ого! Мы угадали! — смеялись журналисты. — Они проверяли, сильна ли английская поддержка. Наверно, убедились, что сильна, получили, что желали, и надумали остаться...

— Теперь — хотите или нет — войны не миновать, — сказал Космасу Стелиос. — Англичане не упустят такого случая.

— Случая? — переспросил кто-то из коллег Стелиоса. — Какой там случай? Все рассчитано, подгадано... Погодите-ка...

В глубине коридора он увидел кого-то из знакомых и перехватил его, прежде чем тот успел войти в одну из дверей. Это был пожилой высокий мужчина с осанкой спортсмена, по-видимому, тоже журналист — на его жирной груди покачивался фотоаппарат с большой лампой. Стелиос шепнул Космасу, что это англичанин — фотожурналист и агент секретной службы.

— Никто не знает, какой из этих двух грехов больше отягощает его совесть, если она вообще у него есть и если этого гиганта можно хоть чем-нибудь отяготить...

Американец возвращался к ним бегом.

— Можете писать, на эту новость я монополии не объявляю: Черчилль телеграфировал Липеру и запретил отставку греческого премьера. Он не согласен на формирование нового правительства. Липеру поручено накачать лидеров других партий, кроме ЭАМ, и добиться, чтобы они своим личным участием поддержали правительство...

Открытие пресс-конференции задержалось. Телеграмма английского премьера застала лидеров врасплох: они всего несколько часов назад тоже подали в отставку и теперь сами не знали, кто они — министры или нет? Все пять лидеров находились в гостинице, но не показывались журналистам на глаза.

Журналисты нашли ситуацию очень комичной и развлекались.

— Надо в конце концов выманить этих мышат из норы! Куда они запропастились?

Пробиться, к лидерам они сумели только к ночи. Короткая пресс-конференция состоялась в салоне на втором этаже.

Пятеро лидеров встретили корреспондентов стоя. Это, как комментировали потом газеты, было продиктовано двумя причинами. Во-первых, чтобы беседа не затянулась, а во-вторых... Вторая причина была глубже. Салон второго этажа не предназначался для пресс-конференции, и там не оказалось стола, за которым могли бы сесть все пятеро. Рассаживаться врозь лидеры не хотели, дабы у журналистов не возникло превратных представлений об иерархии в руководящей пятерке. Иерархии не существовало, все были равны.

Корреспонденты прежде всего поинтересовались, остаются ли лидеры партии в правительстве после телеграммы господина Черчилля.

— Разумеется! Национальная партия никогда не покидала поля боя до конца сражения!

— Как проявила себя ваша партия в период оккупации?

— Тогда партии еще не существовало.

— Каковы сейчас намерения правительства? — спросил Стелиос. — Будет ли политика правительства исходить из ливанских соглашений?

— Ливанские соглашения нарушил ЭАМ. Ничего более определенного от имени правительства мы сказать не можем. Несомненно одно: сила закона будет восстановлена и укреплена, сопротивление закону будет наказано.

— Но ЭАМ — ваше национальное Сопротивление! — крикнул кто-то из глубины зала.

— Бывает сопротивление врагу и бывает сопротивление закону, — сказал высокий лысый мужчина с аристократической осанкой. — Первое мы чтим, второе мы покараем.

— Кто это? — спросил Космас Стелиоса.

— Марантис. Претендует на кресло премьера.

— На кого ваша партия возлагает ответственность за вчерашние и сегодняшние события?

Один из лидеров заявил, что это не просто события, а начало гражданской войны.

— Война уже началась и завершится только подавлением и строгим наказанием бунтовщиков. На этот счет не должно быть никаких иллюзий. Так называемые события начались с того, что бунтовщики осадили дом господина премьер-министра. Пулеметы находились на страже закона и порядка, они обороняли, а не нападали.

Космас наклонился к Стелиосу и попросил его задать вопрос, но в этот момент приблизительно то же самое спросил корреспондент английской рабочей газеты:

— Если это так, то чем вы объясните следующие обстоятельства? Первое: если демонстранты атаковали резиденцию премьера, почему не пострадал ни один из полицейских, им не нанесли ни одной царапины? Во-вторых, почему произошло сегодняшнее нападение на демонстрантов? Сегодняшние жертвы даже превзошли вчерашние. В-третьих, почему правительство хотя бы теперь, со значительным опозданием, не вступает в переговоры с ЭАМ, не изыскивает компромиссного решения?

— Государство не может идти на компромиссы, — парировал Марантис. — Государство следует по пути закона. Требования ЭАМ неприемлемы, ибо они антиконституционны. Мы никогда на них не согласимся. ЭАМ требует учредить временный орган, заменяющий королевскую власть. Учреждение этого органа противоречит конституции. Согласно статье 97-й ныне действующей конституции любой орган, заменяющий королевскую власть, может быть утвержден только принятием специального закона. Закон считается принятым, если за него проголосовал парламент и если его утвердил его величество король. Парламента сейчас не существует, а станет ли король учреждать заменяющий его орган?

Доводы Марантиса произвели впечатление.

— Если же король, — продолжал Марантис, — согласится передать свою власть другому органу, он поступит антиконституционно!

— Господин министр, — улыбаясь, сказал один из журналистов, — насколько мне известно, в 1936 году греческий король распустил парламент и установил диктатуру. Так что ему не в первый раз придется нарушать конституцию. Что же касается политических кругов, то в 1936 году они не выдвигали никаких возражений. Почему сейчас вы так непоколебимо стоите на страже конституции, не считаясь с тем, что это чисто формальное нарушение может предотвратить гражданскую войну, которая нанесет вашей стране большой ущерб?

— Мы учимся на ошибках прошлого! — поспешно ответил Марантис.

Журналисты рассмеялись. Стелиос повернулся к Космасу:

— Для меня уже все ясно, как белый день. Этот господин будет премьером. Черчилль быстро его оценит. Что ж, только он, кажется, и сумеет заменить нынешнего премьера.

Пятеро лидеров покидали зал.

— Еще один вопрос! — крикнул американец. — Какой пост согласно греческой конституции занимают в Греции господа Черчилль и Липер, которые назначают и распускают правительство?

Журналисты, в большинстве своем молодежь, с хохотом разбегались по коридору. Стелиос беседовал с кем-то из своих знакомых, Космас ожидал его в сторонке.

Кто-то взял его за локоть. Космас оглянулся и увидел незнакомое лицо, украшенное черными усиками.

— Задержитесь на минутку! — тихо сказал незнакомец.

— А кто вы такой?

— Это ты нам сейчас объяснишь, кто ты такой!

Справа и слева выросли еще двое. Космас оглянулся — сзади еще один. Но этого Космас узнал — Зойопулос.

— Сюда! Все сюда! — закричал по-английски Космас. — Это преступник! Он сотрудничал с немцами!

Сбежались корреспонденты, засверкали блицы. Встревоженные шумом, появились английские военные. Стелиос, трое американцев и один англичанин, молодой журналист с рыжей бородой и богатырскими плечами, взяли Космаса под свою защиту.

— Задержите их! — кричал англичанин. — Это фашисты!

— Покушение на прогрессивного журналиста в английском штабе, на глазах у английских офицеров!

— Только ли на глазах? Может быть, и при участии! Это нужно расследовать! Почему вы не арестовываете этих фашистов?

Журналисты вертелись вокруг, выбирая эффектный для съемки момент.

— Подними руки! — попросили они Космаса. — Будто бы на тебя направили револьвер.

— Ну, нет! — отказался Космас. — К тому же у меня только одна рука.

Английский подполковник спросил у Зойопулоса, кто он такой и каким образом оказался в гостинице. Зойопулос что-то объяснял ему на ломаном французском, и в конце концов выяснилось, что их компания составляла личную охрану пяти лидеров национальной партии. Журналисты снова подняли переполох.

— Вот это здорово! Военный преступник — телохранитель министров нынешнего правительства, которое будет судить военных преступников!

Между тем четверо телохранителей не торопясь покидали зал.

— Мы еще потолкуем, Космас! — крикнул из коридора Зойопулос. — Теперь одной рукой не отделаешься, теперь очередь дошла до головы!

Стелиос и американцы вызвались проводить Космаса.

— Мы отвезем тебя на машине! Они, может, подстерегают где-нибудь поблизости!

— Я тоже с вами! — подбежал к ним англичанин. Однако в машину все не поместились. Двое американцев вышли наступили место англичанину.

— Мы больше доверяем двум твоим кулакам, чем нашим четырем!

Машина доставила Космаса в редакцию. Стелиос вышел вместе с Космасом и крепко пожал его руку.

— Ну, будь здоров! Желаю тебе удачи! Войны теперь не миновать!.. Запиши телефоны и, если что, звони!

— И нам тоже звони! — крикнули из машины. Они записали Космасу свои имена и телефоны. — Мы в твоем распоряжении, в распоряжении республики, борющейся против фашизма.

Космас пожал им руки.

— Желаю удачи! — Богатырь-англичанин поднял в окошечке увесистый кулак.

Перед редакцией дежурил усиленный дозор. В окнах стояли тяжелые пулеметы. По улицам ходили патрули.

С площади Вафи доносилась ружейная стрельба. Всю ночь шли бои в Петралоне и в Фисионе. В центре пока было спокойно. Из Гуди английские грузовики непрерывно перевозили цольясов в гостиницы на Омонии, в здание охранки, на Марсово поле, на Ликавитос и в Колонаки. Давно задуманный план энергично претворялся в действие. Войну еще не объявили, но она уже шла.

VIII

Перед зданием районной комендатуры ЭЛАС толпа юношей и девушек требовала оружия, они уже сформировали роту. Это были молодые рабочие и учащиеся. Кое-кто пришел с револьверами и гранатами, утром на холме Скузе они разоружили группу жандармов.

Командир роты примерно одних лет с Космасом. Его зовут Зинон. Тоненький, как тростинка, спокойные голубые глаза. Чем-то похож на художника. Оказывается, он студент института изящных искусств и старший лейтенант-резервист ЭЛАС. Космас признается, что он тоже старший лейтенант ЭЛАС, и через несколько минут они уже друзья. У Зинона два револьвера — «вальтер» в кобуре и маленький браунинг в кармане. Браунинг он преподносит Космасу.

— Желаю удачи. Я не стрелял из него, но, должно быть, хороший. Пять патронов в обойме и шестой в стволе. Смотри, свали не меньше шести англичан...

Космас приехал в комендатуру на грузовике. Ему должны были дать бойцов для перевозки типографии. Два взвода из роты Зинона еще не вернулись с задания, и Зинон попросил Космаса подождать. День был морозный. Солнце не грело, а обжигало холодом. С улицы, завывая, катился злой северный ветер. Ребята кутались в пальто и черные шинели, дули на руки, прыгали с ноги на ногу. Играли в «жучка» и «козла»...

В небе показались самолеты. Они вонзались ввысь и потом сыпались вниз. Эласиты падали на землю и ждали пулеметного треска. Но англичане пока не стреляли. Они обследовали город и пугали жителей.

...Время шло, Космас уже забеспокоился, как вдруг за углом послышалась песня: «Пули британские нас не пугают, шпаги Бурантаса нам не страшны». Песенка была старая. Ее пели на площади Конституции и в прошлом, и в позапрошлом году. Слово «немецкие» теперь сменили «британские», все остальное осталось на своем месте.

Эласиты несли отвоеванное оружие. Полицейские районного участка, осажденные еще с ночи, решили без шума и крови сдать оружие и помещение участка, переоделись в штатское и мирно разошлись по домам. Они оставили пятнадцать винтовок, револьверы, один пулемет и ящик гранат.

Среди возвратившихся победителей Космас узнал двух подруг Янны. Одну из них, Дафни, он помнил получше. С ней он танцевал на вечере в клубе, Дафни читала со сцены стихи. Теперь она была в шинели, в пилотке, с винтовкой за плечом. Дафни пожаловалась Космасу на боль в плече. Ночью они гнались за бандитами, она дважды стреляла, винтовка больно ударила в плечо, и теперь там огромный синяк.

— Ничего, до свадьбы заживет, — утешил ее Космас. — У всех так бывает сначала...

* * *

Зинон отобрал бойцов, которые должны были поехать с Космасом.

— Даю тебе трех опытных, с пулеметом и автоматами, остальные новички. Ты не против?

— Согласен!

Ребята были счастливы, что в первый же день получили задание, и расстроились, когда узнали, что им придется не стрелять, а грузить типографское имущество.

— И то хорошо! — сказали они под конец. — Если нужно перевезти «Свободу» в наш район, то кому это делать, если, не нам... К тому же на нас могут напасть цольясы, и тогда мы дадим им жару...

В кузов втащили пулемет, укрепили, зарядили. Космас сел с водителем и приготовил браунинг — подарок своего нового друга.

Когда они подъехали к железнодорожной ветке, шофер включил последнюю скорость, и машина понеслась, как молния. Космас не сразу заметил, как вражеская пуля разбила стекло кабины на вершок подальше от его носа. Он понял это, когда услышал застрочивший в кузове пулемет.

— Что это там было? — спросил он шофера.

— Видел дом у самой ветки? Там засели предатели. Засекли нас и... Ну ничего, не сегодня, так завтра с ними разделаются...

День пятого декабря подходил к концу. Смеркалось, Машина выехала на Пирейскую улицу. Улица была пуста. Редкие смельчаки торопливо забегали в дома и переулки. С Омонии спускались два больших английских танка. Расстояние между ними и машиной стремительно сокращалось. Дула пушек были направлены прямо на грузовик.

— Давай еще поближе к тротуару, — сказал шоферу Космас, чувствуя, как содрогается асфальт под гигантскими глыбами металла и как легко, словно ореховая скорлупа на водной зыби, прыгает их легонькая машина. «А что, если придется воевать с этими чудищами? — думал Космас. — Чем пробьешь эти крепости? Ни браунинг, ни пулемет их не возьмут!..»

Танки поравнялись с машиной и медленно проползли мимо. Они сотрясали всю улицу — стальные слоны с вытянутыми хоботами пушек. Дюки были плотно закрыты. Те, кто сидел внутри, все видели и оставались невидимыми, убивали без риска быть убитыми.

— Ничего, есть и против них верное средство, — словно угадав мысли Космаса, весело сказал шофер.

— Какое?

— Русские под Сталинградом придумали... Разрываются, как хлопушки, надо только умело бросить бутылку с взрывчаткой, бросить куда нужно...

Когда машина подъехала к типографии, с Омонии послышались короткие и редкие пулеметные очереди. Эласиты захватили дома вокруг гостиниц, и уже с этого вечера там началось то, что генерал Скоби в своих коммюнике называл «фронтом Омонии». На площади Вафи, на Марсовом поле, в Фисионе и в Петралоне шли непрерывные бои.

Война началась, и с первого же дня ее география была ясна. Окраины освобождались несколькими выстрелами или совсем без выстрелов, зато центр переживал последние часы затишья перед бурей. Война должна была разгореться там.

Завтрашний номер «Свободы» последний раз печатался на Пирейской улице. Газета выходила с большим красным лозунгом наверху: «Все граждане Афин — в бой!»

* * *

Гражданская война закончилась в Афинах за несколько часов. С шестого декабря война велась с англичанами. Ранним утром этого дня на улице Патисион английские войска, укрывшись за танками и бронемашинами, срочно переброшенными с итальянского фронта, открыли огонь против греков. С Ликавитоса и со склонов Акрополя били английские орудия, самолеты «РАФ» реяли над городом, разя вооруженных и безоружных. В гостинице «Гранд-Британия», в штабе генерала Скоби, с этого дня начали издавать ежедневные коммюнике о ходе военных действий.

Вечером шестого декабря Янна — она была уже на седьмом месяце беременности — взялась за набор. Они печатали прокламацию вновь созданного Центрального комитета ЭЛАС:

«Греки — к оружию!..»

IX

«Свобода» снова спустилась в подвал, снова вернулась к маленькому формату, стала шустрой и вездесущей. Спирос еще раз вырезал на резине руку с пальцем, указывающим влево от заголовка, где был нарисован старый лозунг: «Свобода народу, смерть фашизму!»

Все они дневали и ночевали в подвале — четверо пожилых наборщиков, мастер, прессовщики, редакторы и Янна. Но теперь они не были изолированы от мира, как в суровые дни конспирации. Типография «Свобода» напоминала провинциальное издательство, исполняющее всевозможные заказы, а соседний домик, где в редкие свободные часы отдыхали рабочие и редакторы, превратился в оживленный постоялый двор.

Пресс работал, раскаляясь, как пулемет во время боя. Газету они печатали ночью и управлялись за несколько часов. Горячка начиналась потом, когда градом сыпались заказы: прокламации, плакаты, брошюрки с советами о ведении уличных боев, о сооружении баррикад, о первой помощи раненым — один заказ срочнее другого. Клиенты были нетерпеливы и крикливы. Военные, художники, врачи, инженеры и поэты непрерывно осаждали мастера, который давно уже потерял счет бессонным ночам и последние капли терпения. Однажды на рассвете он взмолился:

— Отпустите! Возьму винтовку и пойду воевать на Омонию!

— Лучше не надо! — отговаривал его старик наборщик. — А то, чего доброго, наши примут тебя за негра.

Сойти за негра мог не только мастер, но и все остальные наборщики и прессовщики. Они сутками не отходили от машин и даже не успевали смыть с лица и с рук жирные пятна типографской краски.

* * *

Иx район уже несколько дней как обезврежен. Рота юных эласитов захватила дом возле железной дороги, выкорчевала оттуда бандитов и, оставив в комендатуре небольшую охрану, направилась воевать в центр. Однажды в полдень на улице Патисион Космаса окликнула Дафни. Она вместе с подругой тащила раненого. Космас спросил, где теперь их рота.

— Возле юнкерского училища! — торопливо крикнули девушки. — Они давно уже держат осаду, скоро пойдут на приступ.

Космас повернул на Марсово поле. Девушки крикнули вдогонку, чтоб он остерегался самолетов. «Иди под деревьями!» — советовала Дафни.

Листья с низких деревьев опали, и голые ветви едва ли могли послужить прикрытием, однако Космасу не раз пришлось просить у них защиты, пока он не добрался до старых и густых деревьев вокруг бара «Альсос». Самолеты не давали ни минуты покоя, они спускались, поливая огнем осаждавших училище эласитов, и поднимались, готовясь к новому налету. Перебегая от дерева к дереву, то и дело припадая к земле, Космас обогнул бар, где он раза два или три во время оккупации ел дешевое мороженое с изюмом. За баром снова начиналась аллея молоденьких насаждений с опавшими листьями, но здесь деревца теснились друг к другу, почти не оставляя голых прогалин, и прикрывали спрятавшихся под ними бойцов, Бойцы показали Космасу, где расположена рота Зинона.

Аллея кончалась, и впереди открылось взрытое окопами и траншеями поле. Там ожидали сигнала к приступу молодые эласиты. Осажденные в корпусах юнкера уже выдохлись и не оказывали сопротивления. Они стреляли редко и неохотно. Оторвавшись от деревьев, Космас побежал напрямик, но сзади его тотчас окликнули: в небе снова появились самолеты. Космас едва успел обхватить ствол ближайшего дерева, как услышал рев снижающихся самолетов и вой снарядов, взметнувших тяжелые комья мокрой земли. Самолеты пролетели и вернулись с обратной стороны. Космас тоже обогнул дерево и снова приник к стволу. Самолеты опять пошли на снижение и открыли огонь.

Когда они улетели, Космас в несколько прыжков добрался до первой траншеи и соскользнул вниз. В траншее он увидел Зинона. Он сидел прямо на сырой земле и перевязывал платком окровавленную голень.

— Ранили?

— Наугад бьют, черти! Пустяки, царапина... А ты чего пришел — репортаж писать или браунинг попробовать?

— Спасибо, что напомнил! — Космас похлопал по карману и удостоверился, что браунинг на месте. — Давай я перевяжу!

— Уже готово! Задело самую малость...

Но Космас заметил, что платок уже намок от крови, а сам Зинон очень бледен. Он встал и показался Космасу еще выше и тоньше, чем раньше.

— Может, серьезно ранили?

— Да нет, оцарапало голень... Одним словом, ерунда! — храбрился Зинон.

— Ну ладно... Как тут у вас дела?

— Считай, что они у нас в руках. Одного не пойму — почему не дают сигнала на приступ? Дождемся, что приедут танки и заберут этих молодчиков...

— Когда вы успели вырыть эти траншеи?

— Не мы рыли, а юнкера! — ответил один из молодых бойцов. — Они еще до войны вырыли, далеко вперед смотрели, для нас постарались...

С той стороны, откуда прибежал Космас, послышались голоса, а потом показалась целая группа бойцов. Зинон замахал руками и сердито закричал:

— Да вы что, одурели? Какого черта бежите оравой? А ну-ка, по одному!

Но бойцы не могли бежать врозь. Они волокли странное орудие — микроскопическую пушку с коротким толстым стволом.

— У нее огромная пробивная способность, — заверил командир расчета.

В конце аллеи показались еще двое бойцов, они несли ящик со снарядами.

— Сейчас сами увидите, — пообещал командир и вынул один снаряд.

Молодые эласиты с горящими от любопытства глазами окружили пушечку, желая полюбоваться на механизм страшного орудия.

— А танк она возьмет?

— Зависит от снаряда...

— А есть у нас еще такие пушки?

— Еще четыре.

Эта цифра показалась бойцам внушительной.

— А снаряды?

— Хва-а-тит! — засмеялся наводчик. — Есть у нас и на них управа! А ты как думал?

Космас оглянулся на бойцов. Их лица оживились радостной улыбкой. Появление маленькой пушки развеяло напряженную перед атакой атмосферу. Бойцы следили за движениями наводчика и, казалось, совсем не встревожились, когда за зданием училища снова послышался сильный гул.

— Давай скорее! — торопил Зинон. — Самолеты…

— Танки! — крикнули из крайней траншеи.

Их рычание раздавалось уже совсем близко. Из окон осажденного здания снова хлынул сильный огонь. В нарастающем реве танков маленькое орудие прогрохотало, как низкий гром. Снаряд, от которого ожидали потрясающих разрушений, ударился о высокую и толстую стену и упал вниз, как черный, издохший в прыжке кот.

— Эй! В чем дело? — закричали из траншей.

Неудача не разочаровала, а, наоборот, развеселила бойцов. — Представление провалилось! Давай обратно наши денежки!

Наводчик присел на корточки возле своего орудия и, позабыв о пулях, которые жужжали вокруг, старался обнаружить свой промах.

— Снаряд не тот! — поставил он наконец диагноз и крикнул своему подручному: — Дай-ка мне зеленый!

Подручный быстро открыл ящик и вынул из него зеленый снаряд. Пушечка снова прогрохотала, земля содрогнулась, на здании училища взметнулись ярко-красные, как густая кровь, языки пламени и рухнули вниз вместе с обломками стены.

— Вперед! — крикнул Зинон и первым выскочил из траншеи.

Когда они вбежали в сорванную гранатой дверь, в здании оставались только убитые и раненые, которых удиравшие юнкера бросили на произвол противника. С обратной стороны здания, во дворе, стояли танки; огнем пушек и пулеметов они прикрывали беглецов, садившихся в бронемашины.

— Куда пропал этот наводчик? — кричал Зинон, — Неужели мы дадим им смыться?

Наводчик прибежал, кусая от досады губы.

— Чем я заряжу пушку? Пальцем?

— Снарядов нет?

— Те, что были, кончились. Теперь надо послать на Патисия, за новой партией...

— Правильно, — съязвил Зинон, — а пока сбегай к танкам, попроси, чтоб подождали...

Он весь как-то переломился и прислонился к стене, Лицо у него было белым как мел.

— Что с тобой?

Длинная, легкая фигура Зинона склонилась к плечу Космаса, но тут же выпрямилась.

— Тебе плохо? Эй, пришлите сюда носилки!

— Нет, что ты, не надо!

— Пришлите носилки!

Носилок не оказалось, и бойцы, поддерживая Зинона под мышки, отвели его в «Альсос», где находился врач. Там его разули, нога была залита кровью. Врач снял с раны платок, промыл спиртом. Зинон слегка застонал и стиснул зубы. И тогда все увидели развороченную тонкую голень и в глубине белую кость...

— Вот это здорово! — воскликнул врач. — Да как же ты сумел дойти?

* * *

Укрывшись пальто, Космас лежал на полу. Он закончил работу на рассвете. В комнатушке, где отдыхали наборщики, нашелся свободный уголок и для него. Сквозь надвигающийся сон Космас услышал крик — кричала Янна. Он выскочил в коридор. Янна стояла у входной двери.

— Танки!

В полуоткрытую дверь заглядывал серый холодный свет. Космас высунул голову и увидел ползущие темные громадины.

— Все равно предпринять мы ничего не успеем. — Он захлопнул дверь и отвел Янну в сторону. — Иди сюда, а то не ровен час еще пальнут...

Лязганье тяжелых гусениц нарастало, и маленький домик трясло. Все его обитатели сбежались в коридор.

— Ну, будь что будет, — сказал Космас. — Испробуем свое счастье.

Танки проползли в нескольких метрах от стены. В щелку Космас увидел, что за двумя танками следовала бронемашина.

— Боюсь, не нас ли они разыскивали?

— Вполне возможно... А есть у нас чем обороняться?

Кроме браунинга, который подарил Космасу Зинон, на вооружении типографии оказались одна граната и один револьвер с тремя разбухшими, позеленевшими патронами — семейная реликвия самого старого из наборщиков. Они были безоружны и беззащитны не только против танков и самолетов, а даже против бандитов, которые могли появиться однажды ночью.

В глубине улицы послышались выстрелы, а потом грохотание возвращающихся танков. Они свернули за угол и направились в сторону железной дороги.

— Как бы то ни было, — сказал Спирос, — даже если они и не по нашу душу заявились, нужно принять срочные меры.

Они решили в этот день не печатать ничего, кроме газеты, и занялись сооружением баррикады. Ее воздвигли к вечеру между двумя новыми домами, метрах в ста от типографии. Материалом послужили шпалы и рельсы с железной дороги.

— Бог знает, сколько раз я использовал в своих стихах слово «баррикада» и только теперь увидел воочию, что это такое! — говорил литсотрудник, пока один из наборщиков делал ему массаж. От тяжелой работы у поэта разболелась спина.

Спирос вызвал Космаса в подвал.

— Позаботься об оружии. Составь график дежурств. Все, кроме больных, будем нести караул. И раза два в день проводи с нами занятия по военной подготовке...

* * *

Только мастер, который каждую ночь набирает число для нового номера газеты, ведет счет суткам. Для остальных время бежит неуловимо, они замечают лишь смену дня и ночи и боевых новостей, которые становятся все тревожнее. В холодном, сыром подвале голодные часы тянутся медленно, а ночью, в карауле, они и вовсе кажутся неподвижными, как черная, непреодолимая баррикада. В щели между шпалами и рельсами проникает ледяной ветер, он свистит и грохочет, словно наползающий танк.

Бои идут в центре. Треугольник «Скобия»: Омония — площадь Конституции — Колонаки, — занятый войсками Скоби, все сужается и сужается. Укрепленные здания вне этого треугольника уже попали в руки голодных и оборванных юношей. В Кифисье после тридцатичасового боя пятьсот англичан оставили обороняемые гостиницы и все свое вооружение.

Скоби переправляет с итальянского фронта солдат, самолеты, военные корабли. В Афины приезжают маршал Александер и британский министр Макмиллан.

Это был день огромных жертв. Самолеты «Дакота» сбросили бомбы на Афины, Пирей и Коккиныо. Сотни бойцов и безоружных жителей были погребены под развалинами. Смертью веяло со склонов Акрополя и Ликавитоса, смерть разносили по улицам города танки. С моря военные корабли обстреляли Драпецону и Кесарьяни. Вечером коммюнике Скоби сообщило, что за этот день на греков обрушилось две тысячи снарядов.

Декабрь вступил в последнюю декаду. Радио передавало, что армия немецкого маршала фон Рустента вернулась на территорию Бельгии и стремительно движется к Льежу. Другая армия обратила в бегство англо-американские войска в Люксембурге и направляется в Сен-Виту. На итальянском фронте, в районе Файенца, немецкие войска перешли в наступление и значительно продвинулись вперед. Англичане отступили.

...Мастер, отлучившийся на несколько часов повидать детей и жену в Пирее, принес к вечеру еще одну новость: в Фалиро прибыли новые корабли из Италии, они опять привезли войска.

Они проснулись от криков часового — снова показались танки.

Часовой бежал и кричал на всю улицу.

— Да погоди ты, — остановил его Космас. — Сколько их?

— Пять! И сзади, по-моему, еще пять...

— Это ты просто-напросто два раза их сосчитал, — сказал наборщик. — Пять одним глазом, пять другим. Не бойся, через баррикаду им не пройти...

Из подвала торопливо поднимался Спирос.

— Берите гранаты! По местам!

Они заняли места в доме возле баррикады. Из окна Космас увидел три танка. Самый большой полз первым и палил по баррикаде из пулеметов. На расстоянии метров пятидесяти танк остановился и стал поворачивать в сторону баррикады пушку. Он собирался разметать препятствие сильным огнем.

Они лежали на полу под градом сыпавшихся стекол и штукатурки. Насыщенный пылью воздух потемнел. Космас задыхался, он попробовал встать. Комната вдруг осветилась, и теплая волна снова швырнула его на пол. Внизу один за другим разрывались снаряды. Дом шатался...

— Сейчас переползет! — услышал Космас чей-то крик. Он снова приподнялся и встал на колени. В ушах гудело, будто прямо над крышей кружили самолеты. За облаком пыли он увидел танк — гигантского пепельного бронтозавра. Изрыгая клубы дыма, он неуклюже раскачивался на развороченных рельсах. В руке Космас ощутил горлышко бутылки, заостренный шест, который нужно было вонзить в глаз циклопа.

Он поднял руку, прицелился. Танк стоял на том же месте, на хребте баррикады. В соседнем окне Космас заметил еще одну вытянутую руку и качнулся вперед, словно прыгнул через пропасть. «Аэра!» — боль полоснула у него в горле.

Две гранаты разорвались одна за другой, воздух дохнул дымом и огнем. Гигантский танк сполз вниз, стеною встал за грудой железа, взревел и заворочал башней, как будто старался восстановить потерянное равновесие.

— Еще одну! — крикнули из окон.

Уже не медленно и важно, как явились, а поспешно, словно побитый скот, уходили обратно танки.

На улице, за разрушенной, но непреодоленной баррикадой, царило ликование. Все были целы и невредимы, в пыли, копоти и штукатурке. Последней из дома напротив вышла Янна, улыбающаяся, с белыми бровями, белыми волосами — старушка, еле передвигавшая ноги.

— Еще один танк! — кивнул в ее сторону Спирос.

...А час спустя, когда они возились на баррикаде, водворяя на место съехавшие рельсы, в небе загудели самолеты. Спрятаться не успели; свернувшись калачиком, застыли тут же, на баррикаде, и слушали щелканье пуль по мостовой и стенам. Когда первый вихрь пронесся дальше, они вскочили и бросились в подвал. Двое наборщиков и корректор остались на баррикаде, их тела свисали с рельсов, недвижные, как брошенная одежда.

Космас оглянулся, хотел позвать товарищей, чтоб унести тела погибших, и в нескольких метрах от баррикады, на асфальте, увидел еще одно тело, плавающее в крови. Космас подбежал, нагнулся — это был литсотрудник «Свободы».

Двумя кварталами ниже, в церкви, прятались женщины и дети. Почти в ту же минуту, когда появились самолеты, с Акрополя ударила артиллерия. В страшном гуле самолетов снаряды упали без шума, без свиста. Один из них выбрал черепичную крышу церкви, пробил ее и нырнул вниз.

* * *

В полдень они узнали страшную новость: семь эласитов явились в дом профессора Алексиадиса, подняли больного старика с постели, заявили, что отведут его в комендатуру, и зарезали тут же, во дворе.

— Быть не может! — говорил совершенно разбитый Спирос. — Быть не может, чтобы наши пошли на такое преступление. Зачем им это могло понадобиться?

Племянница и брат профессора — остальные члены семьи с началом военных действий перебрались в Гекалу — присутствовали при аресте. Они просили эласитов оставить старика в покое и вызывались пойти в комендатуру вместо него, но эласиты сказали, что профессору ни чего не угрожает, он даст какие-то показания, и его тотчас привезут обратно.

— Пойду сам разузнаю, — сказал Спирос.

Вместе с начальником народной милиции он пошел к родственникам профессора, но не услышал от них ничего нового и утешительного.

— Насчет комендатуры — чистая утка, — сообщил начальник милиции. — Ни комендатура, ни милиция и не думали отдавать такого распоряжения. И если все-таки поверить, что убийство совершили эласиты, то объяснение может быть только одно. С месяц назад «Свобода» напечатала о профессоре заметку, и, может быть, нашлись безумные юные головы, которые из фанатизма...

Заметка, о которой говорил начальник милиции, была опубликована в начале декабря. Депутация студентов посетила ряд известных деятелей науки и культуры и предложила им подписать обращение к правительству с просьбой очистить университеты и другие высшие учебные заведения от преподавателей, Которые скомпрометировали себя во время оккупации. Профессор Алексиадис отказался подписать обращение. Он заявил, что это работа коммунистов. «Свобода» написала об этом эпизоде и в заключение отметила, что с профессором нельзя не согласиться, если он имеет в виду, что о чести нации заботятся только коммунисты.

— Я не думаю, что эта заметка могла внушить ненависть и толкнуть на такое преступление, — сомневался Спирос. — Кто эти фанатики? Ведь их было семеро! Нет, нет! Это не приступ фанатической ненависти, а организованное преступление.

На другой же день милиции удалось выяснить, что в районе действовала шайка террористов, переодетых в форму ЭЛАС. Ночью, за сутки до того, как совершилось преступление, из центра спустились два танка и бронемашина. В милиции подозревали, что бронемашина перевозила бандитов.

Когда они остались вдвоем, Спирос сказал Космасу:

— Тебе я могу сообщить еще одну деталь. Знаешь, кто орудует в этой шайке? Помнишь, кто предал нашу типографию?

— Сарантос?

— Он самый. Он жил в этом квартале, знает здесь каждое окошко и каждую кошку. Вчера вечером его видели на улице... Чего там сомневаться, это он, конечно, навел сюда бандитов...

Спирос замолчал и задумчиво посмотрел на стеклянную дверь. Там, в соседней комнате, работали наборщики. У Космаса защемило сердце. Он словно впервые увидел бледное, усталое лицо Спироса и его совсем уже седые волосы.

— Положение, Космас, очень критическое, — снова заговорил Спирос. — Многие кварталы они сровняли с землей. Скоби подвозит подкрепление и старательно выполняет обещание Черчилля — превратить Афины в развалины… Возможно, кое-какие позиции придется оставить…

X

Ночью Космаса разбудили. Пришла его очередь отдежурить два часа на баррикаде.

— Сколько времени? — спросил он у сменившегося часового.

— Полвторого.

— Замерз?

— Окоченел! — Часовой, припрыгивая, побежал к двери.

Мороз крепчал. Стоять за баррикадой было невозможно. Ветер с удвоенной силой вырывался из щелей и впивался в тело ледяными лезвиями, отточенными на баррикадных рельсах. Через несколько минут Космас совсем продрог и принялся дуть на руку. На единственную руку. Здесь, на пронизывающем ветру, отсутствие второй руки сказывалось особенно явственно.

Ночь была очень беспокойная. Небо без единого облачка. Чистое, как кристалл, традиционное рождественское небо со сверкающими звездами, холодными и золотыми, как флорины. Но и в это рождество они опять окровавлены, как в прошлый, как в позапрошлый год. В прошлом году Космас встретил Новый год на Астрасе. В ту ночь англичане убили Уоррена.

В центре продолжаются бои, где-то гремит артиллерия. Космас пытается угадать — где. Но эхо взрывов расходится по городу, как круги по воде, и уловить, откуда они, невозможно. Наверно, опять Кесарьяни, стертая с лица земли, но все еще не сдающаяся Кесарьяни... Неожиданно за церковью кричат в рупор. Это молодежь. Каждые два часа на улицах сменяются патрули. Рупор кричит снова. Космас старается собрать осколки слов: «Внимание!» Ветер свирепствует, как цензор, со свистом вычеркивает слоги, слова, целые фразы... Внезапный грохот покрывает и крик, и свист ветра, он приближается и усиливается. Похоже на танки, на самолеты... Космас карабкается на ледяные рельсы и глядит вдаль... Грохот обрывается. «Мы сражаемся и поем! — словно пулеметная очередь, прорвавшая блокаду, вылетает из рупора коротенькая фраза. — Революция еще держится!»

«Еще» — это слово разрывается, как снаряд. Революция еще держится, но сколько еще продержится?

* * *

Днем Космас был на Патисия. По дороге он встретил безоружную колонну. Пожилые мужчины и женщины из какого-то рабочего поселка требовали, чтобы их зачислили в армию. «Мы — резерв ЭЛАС!» — написали они на большом плакате, который несли в первых рядах. Резерв армии был неисчерпаем, насколько может быть неисчерпаем резерв революционного народа. И несмотря на это, впереди явственно брезжил конец. То, на что намекнул Спирос, Космас почувствовал еще отчетливее на площади Агамон. Здесь он услышал слово «отступление». Пока что его произносили шепотом...

Однако через четверть часа в молодежном клубе в Кипсели его недобрые предчувствия-рассеялись, как дым. Они потонули в кипящем водовороте юности. Еще вчера вечером клуб был обстрелян с Ликавитоса, а сегодня его снова переполнила вооруженная молодежь. Осыпавшиеся стены и дырявая крыша качаются от песен, как вчера вечером качались от снарядов.

Пули британские нас не пугают...

Эта песня звучит как клятва перед боем.

Высокий юноша, взгромоздившись на стол, читает горячие слова привета от молодежи Америки: «На вашей стороне человечество... Ваша победа будет и нашей победой!» «Мы победим! — кричат из зала. — В бой до победы!»

Кто-то схватил Космаса за руку — это студент-филолог, он иногда писал для второй страницы «Свободы».

Теперь он отпустил русую бороду, поверх рваного пиджака крест-накрест висят патронные ленты. Студент тащит Космаса в угол и знакомит со своими товарищами — двумя парнями и тремя девушками. Они тоже студенты из роты имени Байрона. Вчера ночью погиб их капитан.

— Как там, впереди? — спрашивает Космас. Студент отвечает. Сквозь гул кажется, что он декламирует:

— Возможно, танки, самолеты и пушки не оставят целым ни одного дома, но мы будем биться даже за развалины...

Это слова какого-то обращения.

— Самая пламенная поэма из всех, какие были и будут написаны, — говорит студент. — Разве не так? Мы уже бьемся за развалины...

— И будем биться до победы, — закончила девушка.

* * *

Со стороны типографии послышались шаги. На смену Космасу шел новый часовой.

— Уже?

— Уже было полчаса назад, я злоупотребил твоей любезностью.

— Вернее, рассеянностью. Я тут задумался и не заметил, как время пробежало.

— Хорошо, что я не спал, а работал. А то пришлось бы тебе стоять до тех пор, пока не заметил бы...

В типографии еще горел свет. Космас сбежал по ступенькам, распахнул дверь и за кассой увидел Янну. Лампочка висела у нее над головой, тени падали на лицо и удлиняли его. «Ей сейчас тяжелей, чем всем нам», — подумал Космас. Янна оглянулась.

— Иди сюда. Если можешь, подожди. Я скоро кончу.

— Вот и прекрасно! Я уложу тебя спать.

Янна быстро закончила набор, вымыла руки в бензине.

— Не знаю, что сегодня со мной... Какая-то тяжесть...

Космас взял ее под руку, и они медленно поднялись по лестнице.

— Пора тебе кончать с этой работой, Янна. Больше нельзя.

— Дело не в этом. Вернее, не только в этом. Вот, например, сегодня. — Янна остановилась на ступеньке и посмотрела на Космаса. — Настроение прыгает, как мячик. Один час я чувствую себя замечательно, не устаю, все кажется легким и доступным, а через час голова тяжелая, в глазах темно и все такое мрачное, грустное...

— Вот видишь, я прав — ты переутомилась...

Они вышли на улицу, было еще темно. Янна плотнее запахнула большое, отцовское пальто и прижалась к Космасу.

— Сейчас ты выспишься, и все пройдет. А насчет работы мы завтра же договоримся.

Янна его не слушала.

— Сегодня погибла Дафни. Вернее, прошлой ночью... на улице Третьего сентября...

— Как это случилось? — машинально спросил Космас и тут же понял, что лучше было не спрашивать.

— Застрелили из танка ее и еще двух ребят. Сегодня их похоронили на кладбище в Лиосия. Тетя Ольга зашла и сказала...

— Как она поживает?

— Хорошо. В доме у нее госпиталь, и тетушка ухаживает за ранеными...

— А справляется она?

— Еще бы... В молодости она была на войне санитаркой. Дафни умерла у нее на руках...

Космас нежно обнял Янну.

— Ты сегодня очень взволнована, давай не будем говорить об этом.

У двери в комнату женщин они остановились.

— Кто там? — спросил Космас.

— Должно быть, никого. Погоди, я посмотрю. Комната была пуста.

— Вот и хорошо, — весело сказал Космас. — Сейчас я тебя уложу и расскажу сказку...

Янна зажгла лампу. Отвернувшись к стене, Космас слышал, как она раздевалась — медленно и устало; слушал ее дыхание, то быстрое, то замирающее. И он подумал, что в судьбе женщин, готовящихся стать матерями, есть что-то от судьбы безвестных героев: они дарят миру частицы своей жизни, и подвиг их совершается тихо и бесшумно, как и подобает настоящему подвигу.

— Иди сюда! — Янна уже легла. — Ты не хочешь спать?.. Ну, тогда садись и расскажи мне что-нибудь... Что ты сегодня делал? Куда ходил?

Космас рассказывал, и она слушала его с закрытыми глазами. Раза два или три Космас умолкал, он думал, что Янна уснула. Но она просила его продолжать. Голос у нее был далекий и тоненький. Потом с Акрополя ударили пушки. Космас замолчал и прислушался: снаряды падали далеко, но все-таки в их районе. Пушки то затихали, то снова принимались стрелять. Они били наугад — то туда, то сюда — и от этого были вдвойне опасны.

— Подлецы! — стиснул зубы Космас. — Стреляют вслепую по кварталам, почти что безоружным. В кого они целят? Зачем?

Янна уснула. Спала она красиво, улыбаясь, точно дитя.

...За окном рассветало. Еще один рассвет. Высокие здания вырисовывались смутно — большие, слившиеся громады, совсем как горы. В неясном полусвете и они, и время одинаково неразличимы. Поди определи, ночь ли наступает или занимается день...

Для сна осталась самая малость. Пробирает утренний мороз, а где-то в глубине сжимается теплый комочек, искра радости, которую раздувает предчувствие наступающего дня. Есть у этих часов свое счастье, свежее, еще неопределившееся, нетерпеливое, счастье ожидания.

* * *

Рано утром Космаса вызвал Спирос. Он ждал в маленькой конторке в подвале и был не один. Имя второго человека ничего не говорило Космасу, но вслед за именем Спирос произнес три слова, которые окончательно прогнали сон: Центральный комитет ЭЛАС.

— Ну как настроение, Космас?

— И уши, и ноги в боевой готовности.

Они рассмеялись.

— Садись. Нам понадобится и то, и другое. Сегодня же тебе придется поехать в Астипалею.

«Наконец-то! — подумал Коемас. — Дошла очередь и до ребят с Астраса!»

— ...Ничего еще не решено, — звук чужого голоса падал, как удары молотка, — однако могут произойти некоторые перемещения. Возможно, придется оставить Афины...

Конторка сдвинулась с места и закружилась.

— В случае необходимости дивизия должна будет прикрыть отступление, в первую очередь женщин и детей, которые уйдут вместе с армией. Война, понятно, на этом не кончится...

На сердце сразу потеплело, конторка встала на свое место.

— Распоряжение ты получишь в письменном виде.

— Когда выезжать?

— Считай, что с этой минуты ты уже в пути. Быстренько уладь свои дела в редакции. За тобой приедет машина. Обратно вернешься с ответом...

В типографии его ждала Янна.

— Я не спрашиваю, куда ты едешь. Не говори. Но тебе нужно переодеться, сменить рубашку, белье. Когда ты выезжаешь?

Он ответил, что будет ждать машину.

— Ну, вот что, — решила Янна, — я пойду домой и принесу все, что нужно... И не вздумай возражать, я бы все равно пошла по своим делам... Это уже по женской части и тебя не касается... С отцом я договорилась, он разрешил...

— Так и быть, — согласился Космас. — Но смотри не спеши. Я скорее всего уже уеду, так что не беги, иди осторожно...

Он проводил ее до угла.

— И когда ты вернешься? — решилась спросить Янна.

— Думаю, дня через два-три, не позже... Я еду недалеко...

— Я не спрашиваю...

На углу они протянули друг другу руки. Он торопливо поцеловал ее волосы, она с улыбкой нагнулась и выскользнула у него из-под руки, точно прошла через низенькую дверь. Волосы ее упали, закрыли лицо. Янна тряхнула головой и зашагала — Космасу показалось, что слишком быстро.

— Мы же договорились не торопиться!

— Если ты сию же минуту не уйдешь, я побегу!

Космас не ушел и продолжал смотреть ей вслед, тогда Янна сделала вид, что собирается побежать. «Ладно! Ладно!» — крикнул Космас и не оглядываясь завернул за угол.

* * *

Через два часа подъехала машина, а Янна все еще не вернулась. На машине приехал Спирос. Он был расстроен.

— Отправляйся немедленно! — сказал он Космасу и спустился в подвал.

— Да, да, сейчас!

Космас добежал до угла — Янны не было. Он пробежал еще один квартал...

Возвращаясь, он увидел Спироса, который возбужденно разговаривал с шофером. Космас побежал еще быстрее.

— Почему ты запоздал?

Пожалуй, никогда еще Спирос не был с ним так суров.

— Я ждал Янну!

— А куда она пошла?

Космас начал объяснять.

— Ах, да, — вспомнил Спирос, — она что-то говорила мне утром… Но выезжать нужно немедленно. — Его тон снова стал ровным. — Положение осложняется... Утром опять обстреляли Коккинью. Не оставили камня на камне... А у нас в районе сегодня ночью произошло еще одно преступление... Зарезали врача и всю его семью... Так же, как и профессора...

Космас пожал ему руку и сел в машину, не сводя глаз с перекрестка.

* * *

— Этот узел для тебя тяжеловат! — сказала тетушка, глядя, сколько белья собирает Янна. — Погоди, я сейчас накину пальто.

Из дому они вышли вместе.

— Я тоже хочу повидать Космаса! — сказала старушка.

И она пошла по левую руку от Янны, поддерживая узел. При ярком дневном свете Янна показалась ей еще бледнее, чем дома. И она подумала, что нужно будет пробрать и отца, и мужа. Не дело это для женщины перед самыми родами круглый день работать в типографии без воздуха и света. «Вот сейчас пойду и поговорю с ними. И сегодня же заберу Янну домой!»

А Янна торопилась и шагала все быстрее.

— Тише, девочка, тише, — говорила старушка. — И тебе не след сейчас бегать, да и я тоже не могу. Давай передохнем...

Янна остановилась, но тотчас снова подняла узел. Она очень волновалась.

— Уедет Космас, и мы его не застанем... — Не бойся, успеем.

Так они прошли половину дороги и, чтобы сократить путь, свернули с большой улицы в узенький переулочек. Они пробирались среди заборов из гнилых досок, ржавой жести и проволоки и зашли уже далеко, когда Янна вдруг вскрикнула. Вскрикнула негромким криком человека, с которым случилась беда, страшная беда. Переулочек был узкий и грязный, впереди шла тетушка, сзади Янна. Тетушка оглянулась на крик и увидела белое, искаженное страхом лицо племянницы.

— Неужто схватки? Бог мой, какая беда!

Янна поднесла палец к губам.

— Иди, тетушка, иди!

— Да что с тобой?

— Иди скорей! — еще нетерпеливее прошептала Янна и подтолкнула ее узлом.

Только тут старушка заметила, что Янна старательно смотрит налево. А справа, в глубине двора, мимо которого они шли, она краем глаза выхватила двоих — мужчину и женщину, они стояли в дверях и разговаривали... Тетушка побежала. Позади она слышала тяжелое дыхание Янны и чавканье грязи под башмаками.

Чуть подальше, за полуразрушенным каменным забором, сидели на поленнице пятеро мужчин. Это были эласиты.

Янна кинула узел в руки тетушки и бросилась к забору. Эласиты вскочили на ноги.

— Скорей! Здесь, вон в том дворе, предатель, — тихо сказала Янна.

— Какой предатель? — Бойцы перепрыгнули через забор и окружили Янну.

— Скорее, а то убежит…

Старушка видела, что бойцы как будто колеблются и нерешительно переглядываются. «Не верят или боятся», — подумала она и тоже крикнула:

— Скорее! Она знает, что говорит... Наконец один из бойцов решился.

— Поди покажи нам его! — сказал он Янне и взял ее за локоть.

Янна сморщилась от боли, попробовала выдернуть руку, но он не отпускал.

— Чего ты меня держишь?

Тот схватил ее и за вторую руку.

— Молчи! — прошипел он сквозь зубы. — Пикнешь — прикончим!

Обезумев от страха, потеряв дар речи и не понимая, что же это происходит, смотрела тетушка Ольга, как бьется Янна в руках вооруженных мужчин. Вот они заткнули ей рот.

Со стороны дома крикнули:

— Эй, что там у вас?

— Вали сюда!..

И он прибежал, смуглый небритый мужчина с револьвером в руках.

— Посмотри. Она тебя знает!

Он нагнулся, взглянул.

— Кончайте и отчаливайте...

Янна еще боролась. Сдавленные крики вырывались из прикрытого мужской ладонью рта. И тут тетушка Ольга увидела, как в тяжелых, толстых руках сверкнуло белое лезвие. Ноги у нее подкосились, она упала и поползла по грязи, обнимая чьи-то ноги, оказавшиеся возле ее лица. Голос ее звучал, как слабый вздох, как последнее дыхание старческой души:

— Нет, сынок, нет! Она беременна... Она мать!

— Одним большевиком меньше! — рявкнул сверху грубый бас.

Большой нож глубоко вошел в живот — легко и бесшумно, как в тесто.

— И меня! — тающим голосом прошептала старуха.

— И тебя!

Она увидела над собой красный клинок, он падал и закрывал от нее землю, словно красное, окровавленное небо, обволакивающее весь мир, от горизонта до горизонта.

XI

Пожалуй, никогда еще Космас не видел Ставроса таким довольным, как в то утро, когда приехал в Астипалею.

Произошло следующее:

«Астрас», который стараниями Бубукиса и Элефтерии превратился в одну из лучших провинциальных газет, в те дни пережил серьезный бумажный кризис. Элефтерия давно уже забила тревогу и предупредила Ставроса и секретаря областного комитета ЭАМ Лиаса, что газета того и гляди закроется. Тревожные сигналы передали по инстанциям, но в ответ получили жалкие крохи. Помочь мог только Мил, но он заявил, что не такой дурак, чтобы давать эамовцам бумагу для газеты.

— Судите сами, — как будто в шутку говорил он в штабе, — это было бы по меньшей мере странно: в Афинах ЭАМ воюет против англичан, а в Астипалее капитан английской армии дает эамовцам бумагу, чтобы ЭАМ открыла против английской армии газетную войну...

— Во-первых, — одернул его Ставрос, — Афины — одно дело, Астипалея — другое. Не ЭАМ воюет в Афинах против англичан, а, наоборот, наши союзники — англичане — воюют против ЭАМ. А здесь, в Астипалее, мы, кажется, не воюем. Приходите вы к нам в дивизию — мы угощаем вас кофе, мы к вам приходим — вы предлагаете нам чай.

— Но как бы с бумагой не получилось то же самое, что с оружием. Во время оккупации мы давали партизанам оружие против немцев, а теперь они обернули его против нас...

Тут Ставрос снова перебил Мила:

— Какое оружие? Оружие мы добывали в бою, у фашистов и греческих предателей, а если сейчас в Афинах добываем и у англичан, то не по нашей вине.

Мил сделал вид, что после этих слов Ставроса ему сказать уже нечего.

— Конечно, конечно... Я шучу... А бумаги у меня все-таки нет.

— Но мы узнали...

— Да, действительно, вагоны с бумагой пришли, но на другой же день мы ее раздали... Если бы вы попросили нас раньше…

Мил не подозревал о том, что все железнодорожные грузчики были преданными эамовцами и лучше его самого знали, что есть и чего нет на английских складах, расположенных у вокзала.

Он так и не понял, что именно произошло, но, видя, что «Астрас» не закрылся, взвесил все обстоятельства и явился к Ставросу с претензией.

— Не может быть! — воскликнул Ставрос. — И потом, вы же говорили, что бумаги у вас нет?

Отказаться от своих слов Мил не захотел.

— Ох, если бы ты его видел! — рассказывал Космасу Ставрос. Он все еще был под впечатлением разговора и описывал его со всеми подробностями. — Если бы ты видел его гримасу, когда он понял, что его же ложь его наказала...

В полдень в офицерской столовой разговор тоже зашел о бумаге.

— Поделом Милу, — рассуждал Лиас, — умную птицу ловят за нос.

— Ох, уж эти пословицы! — скептически заметил врач. — Мне по душе те из них, которые суммируют горький опыт веков... Так вот, я тоже скажу вам одну пословицу на злобу дня. Главным образом для тебя, любезный мой Лиас! — Старик понизил голос и произнес как загадку: — У вора украли весло, а он тем временем — лодку. Что скажешь?

— А при чем тут...

— В те времена, когда я был молод, — словно старик сказочник, заговорил врач, — я очень увлекался английскими романами про Африку и другие имперские колонии. И мне запала в память одна история. Англичанин-геолог в белом шлеме, защищающем белый цвет его кожи, рыщет по девственным лесам в поисках — чего? — разумеется, золота. При нем охрана и проводники-туземцы. На берегах крокодильих рек и огромных теплых озер он находит то, что искал, и его люди собирают для него несметное богатство. Англичанин, конечно, доволен, но довольны и туземцы. Знаешь, что они делают?

Врач остановил на Лиасе вопросительный взгляд, Лиас в свою очередь смотрел на него с терпеливой улыбкой: что ж, дескать, выслушаем и это...

— Так что же они делают? — продолжал врач с усмешкой. — Когда англичанин спит и закрывает лицо от москитов своим белым шлемом, они развязывают его рюкзак. Вот там настоящее богатство! Какие разноцветные безделушки, белые блестящие крестики, ножики, цепочки, зеркальца — с одной стороны полуголые белые красавицы, а с другой стороны их собственные черные физиономии. Туземцы помаленьку крадут эти ценные вещицы и рады-радешеньки. Доволен англичанин, довольны и они. Правда, белый человек приучен к честности и порой сердится, когда замечает пропажу... Врач встал.

— Вот и все, милый мой Лиас! Я знаю еще несколько таких историй! — И он, маленький и проворный, направился к двери.

— Странный старик! — засмеялся Лиас. — Каждый день пичкает нас своими историями...

* * *

— Поедешь завтра, — сказал Космасу Ставрос. — Генерал объезжает части и вернется утром. Так что к обеду будь готов. Ты здесь не новичок, о ночлеге позаботься сам, а утром ко мне.

Ставрос долго расспрашивал Космаса об Афинах и слушал, как слушает человек о свалившейся на него тяжелой беде.

— Тебе, наверно, в диковинку наши порядки, — сказал он потом Космасу. — Видал, какая идиллия у нас с этим Милом?

— Да, живете душа в душу... А между тем окажись Мил сейчас в Афинах, он не задумываясь стрелял бы в нас из-за танков.

— Душа в душу... — Ставрос горько улыбнулся. — Я тоже не сомневаюсь, что в Афинах Мил не преминул бы пустить в нас пулю. Но что прикажешь делать? Притворяемся, что ничего не понимаем…

Он посмотрел в темное окно и заговорил тем тяжелым голосом, который так хорошо знал Космас:

— Конфликт не должен разрастаться. Это все равно не даст ничего, кроме новых жертв. Рано или поздно придется пойти на соглашение — и не с кем иным, как с теми же англичанами.

Космас был уже в дверях, когда Ставрос спросил его:

— А Мила ты не видел?

— Нет.

— У него сегодня какой-то праздник, кажется, день рождения... Он пригласил наших офицеров. Почему бы и тебе не навестить старого друга?

— Я? Ни за что!

— Так я и знал! — засмеялся Ставрос. — А еще был дипломатом. Единицу тебе надо поставить по дипломатии...

Спускаясь по лестнице, Космас все еще слышал его невеселый смех.

Избежать приглашения, однако, не удалось. Когда Космас вместе с Лиасом вышел на площадь, навстречу им, радостный и оживленный, спешил Мил. Он сказал, что безмерно счастлив встрече с Космасом, как был бы счастлив встрече с однополчанином и соотечественником.

— Мне сказали, что ты приехал! Какое замечательное совпадение! Как будто специально ко мне в гости!

Если бы Ставрос поглядел на них из окошка, то, несомненно, повысил бы Космасу отметку. Припоминая былые дипломатические навыки, Космас сказал Милу, что очень рад встрече со старинным другом, что не забудет хлеб-соль, которую они делили на Астрасе, и что Мил, должно быть, тоже сожалеет об афинских событиях.

— Да, это очень печально, — согласился Мил. — Но об этом мы поговорим вечером или как-нибудь в другой раз. Я не сомневаюсь, что эти прискорбные разногласия скоро прекратятся. Сегодня вечером мы соберемся в дружеском кругу, и лучше не говорить на эту тему... Так ты придешь?

— Не смогу, Мил, я очень устал.

— Дружеская компания тебя только развлечет.

— Что он говорит? — поинтересовался Лиас. Космас перевел.

— Иди! Конечно, иди! — И Лиас повернулся к Милу: — Ies! Ies!

Мил удовлетворенно закивал головой.

— И вы тоже приходите!

— Скажи ему, что не могу. У меня насморк... Милу нетрудно было в это поверить; бросив беглый взгляд на влажный и, как всегда, пылающий нос Лиаса.

— Этот нос, — сказал потом Лиас, вынимая из кармана платок, — причинил мне в жизни немало огорчений, но, случалось, и выручал.

XII

Приглашенные пришли все вместе, когда уже стемнело. Темнело быстро, фонарей на улице не зажигали, и в распоряжении Мила были пятнадцать часов черной зимней ночи.

Мил встретил их в дверях, радушный и сердечный, но, к удивлению Космаса, выглядел он совсем не празднично и даже не переоделся. «А я-то, — думал Космас, — нацепил ради него галстук и взял у Лиаса единственную новую рубашку...» Комната, куда их привели, тоже имела самый будничный вид — ни праздничного стола, ни общества, ни одного букета цветов. Это была большая квадратная комната. Посередине круглый стол, диваны с мягкими подушками, буфет с вазами и чашками, блюдо с восковыми фруктами, на стенах семейные портреты, — примерно так выглядят гостиные всех двухэтажных богатых провинциальных домов. Недоумение Космаса разделяли и остальные гости.

— Не рано ли мы пришли? — взглянул на часы Вардис.

— Нет, не рано, ровно в назначенные полвосьмого.

— Стало быть, мы точны, как англичане, — заметил председатель районного совета ЭАМ, известный адвокат, бывший депутат парламента от партии либералов.

— Зато англичане...

Начальник милиции собирался сказать, что англичане нарушают свои же правила, но умолк на середине фразы. Он подозревал, что Мил прекрасно знает греческий.

— И гостей других тоже почему-то нет... Сплошные головоломки...

— Чей день рождения мы будем справлять? — поинтересовался мэр.

— Какой-нибудь высокой персоны, — отозвался Вардис. — Хотя черт его знает! Может, хозяин нарочно замутил воду, боялся, что ради него мы не придем! Тоже, конечно, странно!

Обмениваясь с Милом незначительными фразами, Космас старался подать товарищам знак. Мил, разумеется, не знал греческого, но вдруг за дверью кто-нибудь подслушивает? Эта внезапная мысль привела Космаса в смятение.

— Что говорят товарищи? — спросил Мил.

Последнее слово он произнес очень забавно, на ломаном греческом языке.

Все рассмеялись.

— Беспокоятся, не рано ли мы пришли.

— Нет, что вы! — Мил вынул из буфета коробки с сигаретами, спички, пепельницы.

— И еще товарищи удивляются, что не видят остальных гостей.

— А других гостей и не будет! Вчера уже был один тур праздника, сегодня второй — только с вами...

Космас перевел.

— Значит, сегодня у нас эамовский праздник, — пошутил Вардис.

— Совершенно верно, — заявил Мил, — эамовский. Смех развеял напряжение, и Космасу показалось невероятным, что за дверью могут подслушивать. Зачем?

Мил попросил прощения и вышел.

— Будем считать, что одна головоломка решена, — смеялся Вардис. — Но осталась вторая: кого мы сегодня чествуем? Кстати, есть еще одна — где остальные англичане?

— Да будет тебе со своими головоломками. — Добродушному толстяку председателю надоели подозрения. — Какое нам дело до того, кто придет? Мы выполняем долг вежливости. Нас пригласили — мы приняли приглашение. Об остальном позаботится Мил...

И Мил позаботился. Он открыл дверь и пропустил вперед двух итальянцев, которых Космас. знал еще с Астраса. Толстые и румяные, как и подобает поварам, они тащили подносы, переполненные бутылками и закуской.

— Бона сьера, камарадо! — поздоровался Космас.

— О! — обрадовались итальянцы. — Камарадо Космас!

Стол мгновенно заставили блюдами — салаты, сыры, жареные цыплята, мелкая стружка жареного картофеля. Итальянцы ушли и вернулись снова, они поставили подносы на мраморную стойку буфета — на столе ничего больше не помещалось. Потом проворно расставили тарелки и разложили приборы; тот, кто закончил первым, стоял и дружески улыбался Космасу.

— Коме стато?{87} — спросил его Космас.

— Бене, бене...{88}

К сожалению, на этом знания Космаса исчерпывались.

— Так ты знаешь и итальянский? — удивился Мил.

— Перед войной я начал его учить и кое-что уже смыслил. Но потом итальянцы пришли к нам оккупантами, я забросил занятия, и в памяти сохранилось только то, что ты слышал. Боюсь, что такая же судьба ожидает и английский...

— Что ты, что ты! — Мил сделал вид, что огорчился. — Но мы договорились не затрагивать сегодня эту тему!

— Да, да...

Они сели за стол, и Мил наполнил бокалы ярким розовым вином.

— Что же пожелать тебе, Мил?

— Нет! Не надо мне ничего желать. Давайте выпьем за греко-британскую дружбу! Пусть наши страны живут в дружбе и согласии, как и раньше.

— Пусть они впредь живут в дружбе и согласии! — воскликнул мэр. — Прекрасный тост, но до него еще не дошла очередь. Сегодня мы празднуем день рождения...

Мил с недоумением посмотрел на Космаса.

— Какой день рождения? — И тотчас засмеялся. — Это все переводчик! С тех пор, как уехал Стелиос, мы уже не раз попадали впросак из-за перевода. День рождения тут ни при чем. Просто-напросто я послезавтра уезжаю, и сегодня у нас прощальный вечер.

— Вот мы и покончили с последней головоломкой, — шепнул Вардис. — Что ж, событие отрадное...

— Ну и хорошо! — поднял бокал председатель. — Давайте выпьем за его здоровье и пожелаем ему доброго пути!

Они выпили залпом, вино было легкое и приятное, словно прохладительный напиток.

— И куда же направляется дорогой Мил? — спросил председатель, подхватывая вилкой салат.

— На родину! Семейные обстоятельства...

— Приятные?

— Приятные! — улыбнулся Мил.

Они выпили из той же бутылки за приятные обстоятельства, которые Мил, однако, не уточнил. «Какое нам дело? — говорил председатель. — Важно, что обстоятельства приятные!» Веселье разгоралось. Космас смотрел на лица своих товарищей, порозовевшие от вина и вкусного ужина, и вдруг внутренне содрогнулся: «Что мы здесь делаем?» У него было такое чувство, будто они совершали что-то очень скверное, чувство вины, смутное, неопределенное. Стало жарко, и мысли еле ворочались, такие же вялые, как и тело, которое постепенно погружалось в приятный наркоз, словно уходило в пышную перину, Космас сделал усилие, чтобы подняться, и вдруг обнаружил, что вялости как не бывало, он по-прежнему владел своим телом.

Вместе со всеми он выпил еще один бокал и про себя решил, что это последний. Мозг снова застыл. По жилам разливалось сладкое оцепенение, под отяжелевшими веками накипали теплые слезы. «Давно не пил, — размышлял Космас. — Ишь как меня разобрало. А на других вон ни капельки не подействовало». Другие с аппетитом закусывали. «Надо и мне!» Космас слегка покопался вилкой в тарелке. Есть не хотелось, хотелось пить. Хотелось чего-нибудь прохладительного. Он попросил воды.

— Не надо, — отсоветовал председатель. — Меня, брат, тоже мучает жажда, но лучше не пить.

— В чем дело? — поинтересовался Мил. — А! Тогда выпьем вот этого, оно утолит жажду...

Он наполнил бокалы белым вином. Оно действительно утолило жажду, но ненадолго. Мимолетная прохлада не погасила, зноя. В комнате стало душно.

— Ух, ну и жарища! — прохрипел председатель, вытирая потный лоб и распуская узел галстука. Лицо у него было красное, глаза сияли доброй улыбкой.

Рядом с председателем сидел мэр, он тоже улыбался и выглядел очень довольным. Начальник милиции и Вардис молчали и переглядывались, словно утомленные спорщики, которые, все уже высказали, не убедили друг друга и считают бесполезным продолжать спор.

— Ну и жара! — Председатель глубоко вздохнул и сразу почувствовал облегчение, как будто пронесся свежий ветерок.

Жара начала спадать. Космас тоже вздохнул и улыбкой ответил на счастливую улыбку сидевшего напротив мэра. Он повернулся к Милу, и тот тоже наградил его улыбкой. Потом Космас увидел, как Мил неверной рукой потянулся к тарелке с крабами, и, наблюдая за медленными, робкими движениями вилки, наперед угадал, что произойдет. И в самом деле дрожащая рука англичанина повисла в воздухе, а потом тяжело упала на тарелку. «Опьянели», — подумал Космас и перевел взгляд на Вардиса, который с закрытыми глазами покачивался на стуле.

В комнате было тихо, в ушах звенело. Сквозь опущенные ресницы — глаза его слипались — Космас увидел Мила, который вставал, опрокидывая на пол тарелки и бокалы.

«Куда ты?» — хотел спросить его Космас, но сам не расслышал своего голоса. Хотел удержать, но рука не послушалась.

Мил, шатаясь, шел к двери. Дверь отворилась, и англичанин рухнул за порог. В коридоре послышались беготня, приглушенные голоса. «Попались!» — мелькнула страшная мысль. Космас сунул руку в карман и нащупал браунинг. Напротив него обеими руками расстегивал кобуру револьвера Вардис...

Через упавшего Мила шагали какие-то люди, комната ощетинилась дулами револьверов. «Попались!» — снова подумал Космас и зажал в руке холодную сталь браунинга. Это отрезвляющее прикосновение вдохнуло в него силы, Космас стиснул зубы и выхватил из кармана револьвер. По другую сторону стола боролся Вардис, чья-то грудь заслонила его, а рука Космаса оказалась в тисках чужих сильных, энергичных пальцев. Он понял, что обезоружен, но не сдался, а, наоборот, упрямо уперся ногами в пол и бросился на врага. Что-то тяжелое ударило его по голове, в глазах засверкали разноцветные лучи. «Попались!» — в третий раз подумал Космас и упал в бездонную темноту.

XIII

Трое эласитов сидели на лавочке у Благовещенского собора на окраине Астипалеи. Они ждали, не появится ли на шоссе машина и не подбросит ли их в деревню Дунаитика километрах в двадцати от города. Ночь была холодная и дождливая. Стена собора и черная стена кипарисов защищали их от дождя и ветра. Время от времени один из бойцов выскакивал на дорогу — посмотреть, не видно ли машины.

Они давно уже ждали и отчаялись дождаться.

— Пошли! — сказал один из них. — Зря время теряем...

Он встал со скамеечки, перепрыгнул через канаву и вышел на дорогу. Там он подождал товарищей, расстегнул шинель, спрятал на груди «томпсон», чтобы не промок. Этот эласит, высокий, широкоплечий парень, был комиссар взвода Фантакас. Он вечером пришел в Астипалею и теперь вместе с двумя своими бойцами возвращался обратно.

Они уже далеко отошли от церкви, когда со стороны города послышался шум мотора. Потом за кипарисами показался свет фар.

— Английская! — почти в один голос сказали трое.

За первой машиной на коротком расстоянии мчалась вторая, фары ее светили тускло, то зажигались, то гасли.

— Две машины! Тем лучше! Больше надежды, что посадят!

И Фантакас вышел на середину дороги.

Сильный свет фар первой машины упал на него, пронизывая густую строчку дождя. Машина приближалась, шофер загудел — он не собирался останавливаться. Однако Фантакас не сдвинулся с места, он стоял, словно высокое дерево, и махал рукой. Машина, не сбавляя скорости, неслась прямо на него; ослепленный фарами Фантакас отпрыгнул к обочине.

— Эх, черти!

Вторая машина с погашенными фарами тоже стрелой пронеслась мимо и обдала его грязью.

— Вот как пальну!

Он поднял «томпсон», но не выстрелил. Вытирая с лица грязь, он вместо пуль послал вслед машинам крепкое ругательство и снова засунул автомат пол шинель.

— Пошли, ребята! Кто знает, что они там везут!..

И трое партизан, ускоряя шаг, пустились в путь под проливным дождем.

* * *

Сорокакилометровая дорога от Астипалеи до центрального шоссе, как и все провинциальные дороги, была в ужасном состоянии. Когда на полях переполняются арыки и дорогу заливает водой, колеса то и дело проваливаются в невидимые глазу ямы, и вся машина сотрясается, того и гляди развалится на части.

При одном из таких толчков Космас очнулся. До этой поры шум и тряска автомобиля долетали до него смутно. Теперь он отчетливо слышал, как скользили по жирной грязи колеса, слышал, как ветер плескал на брезент пригоршни дождя, и чувствовал, как прыгает кузов, как прыгает в кузове его собственное тело. Ноги были ледяными, голова раскалывалась. С каждым ударом о днище кузова эта боль становилась все сильнее. Космас подобрал ноги и попробовал встать.

Чья-то рука торопливо ощупала его грудь и ухватилась за плечо, к уху прильнули чьи-то губы. Рядом с Космасом лежал Вардис.

— Тихо! Не шуми!

Космас еще не разглядел английского солдата, который сидел у другого борта, и не знал, что за грузовиком едет еще одна машина. Вардис очнулся раньше. Он заметил, что свет фар второго автомобиля время от времени попадает к ним в кузов, заметил и англичанина с автоматом. И он придумал, как завершить это путешествие, раньше чем его на свой лад завершат англичане. До того, как их привезут в окружной центр... Вардис не сомневался, что их везут туда в качестве заложников.

— На шоссе мы еще не выехали, — прошептал Вардис. — В первой же деревне надо разоружить солдата. Надо остановить машину.

В нескольких километрах от моста, который они только что проехали, находилась деревня Дунаитика. Там возле самого шоссе стоял клуб, в эту ночь в клубе должна была собраться на праздник молодежь окрестных деревень.

Вардис еще объяснял Космасу детали своего плана, когда кузов грузовика вдруг осветился от яркой и короткой вспышки. Раздался выстрел. Барабанил по брезенту дождь, ревел сильный мотор автомобиля, и выстрел прозвучал как треск сломанной ветки. «Газует!» — подумал Космас, но тотчас уловил терпкий запах пороха и какое-то движение в кузове, чья-то тень шевельнулась и стала подниматься. Окошко кабины разбилось, осколки стекла посыпались прямо на голову. Космас закрыл глаза и услышал второй выстрел. Задняя машина зажгла фары, и кузов осветился. Прямо над головой Космаса во весь рост, с револьвером в руке, стоял начальник милиции. Сзади на корточках сидел председатель районного совета, белый как полотно, с огромными от страха глазами. У его ног, раскинув руки, лежал английский солдат. Фары погасли и снова зажглись. Космас еще раз увидел эту немую, белую, точно мраморное изваяние, картину; ослепленные ярким светом глаза слезились. Он попытался подняться. Рука Вардиса с силой удержала его на месте. С задней машины дали автоматную очередь. Фары погасли, снова воцарилась тишина. И в ту же минуту Космас почувствовал, как на него свалилось чье-то тело, сначала мягкое, потом твердое и тяжелое. Это был начальник милиции. Космас постарался освободиться от нарастающей тяжести, плечо его пропорола острая боль, а рука нащупала теплую, мокрую рану.

Грузовик все мчался. Он ехал, вихляя из стороны в сторону. Космас слышал, как ругался Вардис, тоже пытавшийся сдвинуть тело убитого товарища.

— Как ты там? — спросил Космас. — Я ранен...

— И я! Но боюсь, что худшее еще впереди... Шофер, кажется, тоже ранен.

Не поднимаясь с полу, Вардис стучал по кабине и орал: «Стой!» Машина не останавливалась.

— Только бы добраться до деревни, — сказал Вардис, на ощупь разыскивая автомат убитого англичанина.

...А Космас, чувствуя, как взмокла у него спина, старался выбраться из-под давившего его тела и подползти к окошечку кабины. Внезапно он ощутил необычайную легкость, тяжелое тело вдруг соскользнуло, будто кто-то поднял его сильными руками... Казалось, машина тоже поднимается, взлетает в воздух и падает обратно.

Потом он почувствовал, как в кузов хлынула вода. Ему чудилось, что он скакал в седле, но почему-то повис в воздухе, а лошадь умчалась дальше.

— Падаем! — услышал он издалека голос Вардиса.

* * *

Еще не рассвело, когда Фантакас и его товарищи добрались до того места, где перевернулся английский грузовик. Он съехал с дороги, левые колеса увязли в залитой водой канаве, правые висели в воздухе.

На дороге они нашли английского солдата. Он был мертв. Мертв был и шофер, выброшенный из кабины под вздернутые колеса.

— Это они нас не посадили, — сказал один из партизан. — Посмотрим, что они везли.

Из темного кузова послышались стоны. Спички у партизан намокли. Им пришлось обшарить кузов. Там они обнаружили пять свалившихся в кучу тел.

Бойцы расстелили свои намокшие шинели. Дождь перестал, но темнота еще не рассеялась, и в мутном предрассветном полумраке они так и не разглядели, кто же эти бедняги.

Со стороны деревни, которая была совсем уже близко, послышался шум автомобиля.

— На дорогу! — крикнул Фантакас. — Если не остановится, стреляй по шинам!

Автомобиль остановился, из кабины вышел генерал. Его связной достал электрический фонарик и осветил окровавленные, залитые грязью лица.

XIV

На другой день Астипалея хоронила начальника милиции. Было ясное зимнее утро. Тысячи людей следовали за гробом, и на кладбище еще раз прозвучал героический и скорбный гимн. Когда отгремели выстрелы салюта, последней воинской почести павшему партизану, в воздух взметнулись кулаки, и люди закричали: «Возмездие!» Но кому? Среди официальных лиц за гробом шагал шотландец, преемник Мила. Высокий, в клетчатой юбочке, с печальным лицом.

В военном госпитале Астипалеи консилиум врачей объявил, что мэр и председатель почти не пострадали, майор Вардис выживет, а Космас, по-видимому, продержится всего лишь несколько часов.

— Очень славный был юноша, — слушал Вардис врача, сидевшего у соседней кровати. — И много ему пришлось перестрадать. Весной я ампутировал ему руку без хлороформа, даже не хирургическим ножом. И он ни разу не застонал, крепкое было сердце.

Время от времени он прикладывал трубочку к груди Космаса и слушал слабое биение угасающей жизни. Он предложил Вардису перейти в другую палату.

— Нет! — отказался Вардис. — Я останусь с ним... Я тоже полюбил этого паренька...

— Да, да...

Врач попытался поймать пульс в безжизненном запястье. А потом сквозь горячку Вардис услышал, как он тихо и горько произнес:

Со славой бились вы, со славой пали,
Неустрашимые, вы всюду побеждали,
Невинны вы, коль битву проиграли
Диэй и Криптолей.
И скажут эллины, гордясь страной своей:
«Таких она рождает сыновей!»
И нет для вас хвалы достойней.

Он чуть не плакал.

— Умер? — спросил Вардис.

Врач вздрогнул, прислушался.

— Нет! Бьется мужественное сердце…

Вардис молчал и слушал дыхание раненого — оно то учащалось и напоминало предсмертный хрип, то ослабевало и таяло. Врач тоже молчал.

— Чьи это были стихи? — вдруг спросил Вардис.

Врач опять вздрогнул.

— А, стихи... Одного нашего соотечественника из Александрии...{89}

Начертаны рукой ахейца в Александрии, в седьмой год царствия Лафира-Птоломея.

«Заговаривается», — с сочувствием подумал Вардис, Лампу в палате не гасили, пока она не догорела сама. На рассвете Вардис проснулся и заметил, что врача нет. Он посмотрел на Космаса, прикрытого одеялом, приподнялся на локтях, прислушался. Космас дышал. «Приснилось, наверно», — подумал Вардис, успокоенно вздохнул и лег.

Зашла Кустандо.

— Где врач? — тихонько спросил он ее.

— Ой! — Кустандо вытерла опухшие от слез глаза. — Врач говорит, может, выживет.

— Что же ты тогда плачешь? Радоваться надо!

Кустандо приподняла одеяло, посмотрела на обескровленное лицо Космаса.

— Ох, неужто пропадет такой молодец! — прошептала она и уткнулась лицом в свой белый передник.

Много дней и ночей бодрствовала в этой палате добрая крестьянка, во второй раз отстаивая жизнь Космаса. Никогда еще не видели ее в слезах. За минувшие годы Кустандо тоже научилась бороться скрепя сердце. Но сегодня показался первый, слабый лучик надежды, и она не удержалась, выбежала в коридор выплакать накопившиеся слезы.

«Это уже слезы радости! — подумал Вардис. — Видно, и на этот раз Космас выкарабкается...»

В эту ночь Космас шагнул назад от смерти, перевалил, еще одну вершину своей маленькой, но скалистой, как Астрас, жизни. Еще много дней он лежал без памяти, но «Кавомалеас»{90}, заявил врач, остался уже позади. Впереди спуск, тоже, конечно, опасный, но мы все-таки спустимся — потихоньку-помаленьку... Космасу не привыкать к горным тропам, не в первый раз...»

И, чувствуя за собой вину в том, что в критическую ночь вычеркнул Космаса из жизни, врач счел необходимым пофилософствовать:

— Из всех героев человеческий организм самый упорный и мужественный и не сдается до последнего. Сражается и знает бездну выходов — неизмеримо больше, чем знаем мы, врачи. Вот и теперь мы опять выживем.

— Вопреки предсказаниям врачей, — поддел его Вардис.

Врач язвительно улыбнулся.

— Дорогой друг, вам не стоит острить на наш счет. Из всех категорий населения только учителя и военные не имеют права не уважать врачей.

— Почему же?

— Относительно учителей существует пословица, которая утверждает, что не будь учителей, самыми глупыми оказались бы врачи. Итак, народная мудрость отдала нам некоторое предпочтение. Что же касается военных, то они намеренно добиваются того, что мы, врачи, совершаем только по ошибке!

Врач, торжествуя, удалился, а Вардис с улыбкой вынужден был признать, что старик прав. «Мы убиваем, когда хорошо знаем свое дело, а врачи — наоборот...»

* * *

Четвертого января закончились бои в Афинах. Четвертого января майор Вардис покинул госпиталь. Его полк несколько дней назад передвинулся в Аттику, чтобы прикрыть отступление. У майора еще не спала температура, рана не закрылась, и он сбежал без разрешения врача.

— Ну, будь здоров, — обнял он на прощание Космаса. — Надеюсь, ты тоже скоро поправишься и встанешь на ноги.

— Я тогда прямо к тебе...

— Обязательно.

Пролетело еще несколько дней, и Космас сделал первые шаги по палате. Он чувствовал, как быстро возвращаются к нему силы, словно воды, преодолевшие преграду и с особым рвением продолжающие путь. Каждый день его навещал кто-нибудь из друзей — Леон, Элефтерия, Бубукис, штабные офицеры. Однажды утром дверь отворилась и, низко наклонив голову, через порог шагнул Фантакас, а следом за ним показался еще один посетитель — Фокос.

— Ну что это за беда? — теребил бороду старик. — Ну что за напасть такая? И как это я недоглядел!

Космас смотрел на него с улыбкой.

— Я, конечно, разгадал, что на уме у него недоброе. Я ждал, что он подложит нам под конец свинью.

— Ну и здоров ты врать, старик! — смеялся Фантакас.

— А ты лучше помолчи! Не для тебя эта грамота. Можешь ты прочитать буковки с игольное ушко? То-то! И разобраться в политических тонкостях тоже не можешь! Так что сиди и слушай, что старшие говорят. И помалкивай. Такой верзила, а упустил подлецов из-под самого носа!

Фантакас покраснел и признал свою ошибку.

— Ну ладно, — сказал Космас, — прошляпили мы. Наперед будем умнее.

— Ясное дело, — согласился Фокос. — В политической борьбе такие промахи бывают.

Он встал и обошел палату.

— Ну а как ты себя чувствуешь? Хорошо ли за вами смотрят? Теплое белье дают?

Он ощупал одеяла, простыни.

— Столько добра отпустил я этому госпиталю! Надеюсь, раненые не мерзнут? А рыбу вам дают? Какую?.. Не знаешь? А-а! Никогда не ешь рыбу, если не знаешь, что это за рыба. У рыбы есть особенность: как в море она дается только опытному и толковому рыбаку, так и в кастрюльке или на сковородке она не отдает все свои прелести первому попавшемуся. Учти — рыба зевак не любит, ей подавай ценителя... Но тут, в госпитале, — старик покачал головой, — что за рыбу вам могут подать и кто ее приготовит?

Он вдруг умолк и принял мужественное решение:

— Завтра я принесу тебе рыбу! Запеку ее с оливковым маслом, с лимоном, с зеленью. А может, добуду и осьминога. Но если будет осьминог, то не обойтись и без вина: съесть-то ты его съешь, а переварить не сможешь! Знаешь небось историю...

И Космас услышал забавную историю про маленького и неопытного осьминога, который попал в руки рыбаков и жалуется матери:

— « — Мама, меня поймали!..

— Не бойся, сыночек!

— Мама, меня бьют о камень!

— Не тужи, родимый!

— Мама, меня режут на куски!

— Пусть режут.

— Мама, меня жарят на огне!

— Пусть жарят!

— Мама, они вино пьют!

— Ох, сыночек, теперь уже все пропало!»

Космас не верил, что старик придет, но щедрые обещания возбудили у него аппетит. Ему до смерти хотелось печеной рыбки с лимоном или на худой конец осьминога с вином. И хотя Космас знал наверное, что старик обманет, все же на другой день он с нетерпением оглядывался на скрип двери. Старик, разумеется, не явился.

* * *

Был полдень, вместе с другими выздоравливающими Космас сидел во дворе, когда в чистом и ясном небе появилась цепочка самолетов. По гулу Космас определил, что самолеты летят с грузом.

— Летят как для бомбежки! — сказал он товарищам.

Наивные астипалеоты недоверчиво переглянулись. Они стояли, смотрели на самолеты и рассуждали, что летят они слишком высоко и, конечно, не для обстрела. На улицах толпились беззаботные зеваки. Прикрыв глаза от солнца, они глядели на небо, как вдруг оттуда на них посыпались бомбы.

Потом пролетела еще одна цепочка. Жалкие деревянные домишки и хижины вспыхнули, словно их облили керосином. В госпиталь свозили жертвы — переполнялись палаты, коридоры, двор...

«Надо и мне бежать», — решил Космас и потихоньку, как Вардис, покинул госпиталь.

Город стал неузнаваем: холодный и чужой, с разрушенными домами, с толпами беженцев, которые и день и ночь прибывали из Аттики. Дивизия, кроме штаба и газеты, оставила Астипалею и сражалась с англичанами. Здание, где раньше располагалось командование, занимали теперь беженцы, только на втором этаже несколько комнат сохранились еще за штабом — там командовал Леон. Во время бомбардировки Леона ранило в руку, и теперь он держал ее на перевязи. Дел и хлопот у него было много, и он уже не слишком заботился о своей внешности. Космас застал его в запущенной полуразрушенной комнате, беспокойного, деятельного, энергичного, и ему показалось, что он снова повстречал своего друга по афинскому подполью, скромного Телемаха.

— Может, выпьем кофейку? — поддразнил его Космас.

— Сию минуту, — с готовностью согласился Леон и вытащил из стола кофейник, банку с кофе, спиртовку и алюминиевые стаканчики.

— Все еще целы?

— А как же! Если даже до тюрьмы докатимся, то и там я обеспечу тебя кофе!

— Думаешь, докатимся?

— Ничего невероятного в этом нет. — Леон зажег спиртовку. — Вопреки нашей теории, мы проявили себя крайними идеалистами или что-то в этом роде, я еще как следует не разобрался. А ты что собираешься делать?

— Поеду к Вардису.

— Погоди, ты еще очень слаб. Обожди здесь хоть несколько дней, а там, глядишь, вместе поедем.

XV

По центральной улице рядом с площадью непрерывно тянутся скорбные караваны беженцев — женщины, старики и дети, изнуренные, больные.

Среди них Космас увидел парня, который показался ему знакомым. Он плелся в толпе женщин и детей и, увидев Космаса, тоже остановился.

— Может, мы виделись в Афинах? — неуверенно спросил Космас.

— Ну конечно! Ты работал в редакции «Свободы»? Только тут Космас вспомнил его как следует. Этот парень с группой художников раза два или три заходил в редакцию незадолго до отъезда Космаса в Астипалею.

— Будто сто лет прошло! — Парень подошел поближе и протянул Космасу руку. — А я стою и смотрю — вроде знакомая физиономия. Прости, но узнал я тебя только по руке...

— Иди сюда, — взволнованно проговорил Космас и затащил художника на площадь. — Рассказывай, как там остальные? Где они?

— Не знаю. Во время отступления я оказался на Патисиа, оттуда мы попали в Парнифа, а куда занесло остальных, понятия не имею.

— Когда ты в последний раз видел Спироса?

Лицо художника сразу омрачилось.

— Лучше не спрашивай о Спиросе... Такое горе... Помнишь его дочь?

...И этот юноша, который мог пройти на две минуты раньше и не увидеть Космаса, сам того не подозревая, трагически ворвался в его жизнь. Космас слушал, первые слова он разобрал отчетливо, но потом голос художника стал твердым, как металл, и вместо слов Космас слышал гул и скрежет, как будто сыпалась галька в высохшее русло реки. Космас поднял руку, чтобы ухватиться за ветку перечного дерева, одного из тех, что окружают площадь, но дерево покачнулось и рухнуло...

* * *

— Янна была революционеркой, и она пала, выполняя свой долг. Поэтому, Космас, мы не должны ее оплакивать, мы должны чтить ее память действием, борьбой…

Всю эту ночь Космас и Лиас не спали. В такие минуты Лиас был не очень подходящим товарищем. На все случаи жизни он припас решения и выходы, и смерть дорогих и близких людей тоже была для него событием, через которое нужно пройти достойно и выйти еще более сильным. Поэтому Космас не слушал, что говорил в эту ночь его старший друг, он делал вид, что слушает, и думал о своем. Он думал о тех подробностях. О тех ужасных подробностях, которые рассказал ему художник...

Трагическое известие свалилось на него, тяжелое и непостижимое. Как при внезапном ударе, сознание и острая холодная боль пришли позднее. Пришла мука воспоминаний — какие-то жесты, слова, сказочные картины, которые они успели нарисовать и не успели создать, ее взгляд, еле уловимые черточки, которые несли такую тоску, такое страдание и заставляли понять, что это все-таки произошло. Они вспыхивали и разжигали память, мысли и чувства, которые не в силах были выдержать напряжения и болели, как кровоточащая рана.

— Когда мы теряем дорогого человека, — продолжал говорить Лиас, — обстоятельства его смерти кажутся нам трагичными, каковы бы они ни были. Если он погибает на чужбине или на войне и ты не знаешь, где его могила, если в числе других ста его расстреляли или превратили в пепел в нацистском лагере... Сколько людей нашли такую смерть на войне! И обстоятельства...

Космас прислушался. То, что сейчас говорил Лиас, перекликалось и с его мыслями.

— Все эти обстоятельства очень трагичны, и когда думаешь о них, испытываешь двойную боль, еще больше бередишь свою рану. Но помимо обстоятельств гибели смерть революционера имеет еще свой, особый смысл — так я по крайней мере думаю. Это жертва, и очень важно знать, готов ли к ней человек, который жертвует собой. Была ли у него решимость принести эту жертву или просто случайная пуля... Космас понял.

— Да, да, — пробормотал он и вернулся к своей думе.

Лиас замолчал и ласково взял Космаса за руку.

— Я вижу, ты меня не слушаешь! — сказал он с грустной улыбкой.

Первый раз Космас видел на лице Лиаса эту улыбку и первый раз слышал от него что-то похожее на обиду.

— Да, — признался он, — я задумался...

— Я говорю это потому, что переживаю сейчас что-то похожее на твое горе, у меня тоже случилась беда... — Лиас замолчал, но прежде, чем Космас успел спросить, добавил: — Эти гады убили мою мать...

Незнакомый, тихий и очень надломленный голос Лиаса открыл Космасу новую сторону в его жизни: у Лиаса тоже была мать, дом, семья... Космас вскочил и крепко сжал его руку.

— Они вытащили ее из дома, восьмидесятилетнюю старуху... Ее застрелили во дворе, но сначала замучили на ее глазах мою сестру, мать двух малышей. Это было в Эпире в начале декабря, но узнал я об этом только вчера. Я не стал бы тебе этого говорить, зачем говорить о таких печальных вещах... К тому же у тебя самого горе побольше моего... Но сейчас я все-таки решил сказать, чтобы ты лучше понял мою мысль. Сестру мою, молодую женщину, что оставила двух сирот, я не оплакивал. Смерть ее была жуткой. Чего только с ней не делали, пока не застрелили, но она держалась и умерла как героиня. Она не испугалась и не сделала того, что от нее требовали, не отреклась от меня и от мужа, который воюет в Эпире комиссаром роты. Ее я не оплакивал, как не оплакивал стольких героев, которых мы потеряли. А вот мать... Ее я оплакивал и до сих пор еще плачу... Послушай, почему...

Старушка была разбита параличом, ум у нее уже давно повредился. Ничего она не понимала и ничего не слыхала — глухая. Эти дикари ей кричали, а она не понимала. Рассказывали мне, приложила она к уху ладонь и все спрашивала: «Чего? Чего? Не слышу...»

Лиас был в слезах.

— Не надо, — сказал Космас, — не будем об этом... Воздух был тяжелый и раскаленный. Космас подошел к окну, распахнул его и стал смотреть в темноту, которая текла, как река, и увлекала за собой его мысли. И он не устоял, и мысли его снова потонули в темноте и растворились в ней, как растворяется в мутном море пригоршня мутной воды.

Космас оглянулся. Лиас неподвижно лежал на кровати и смотрел в потолок. «Много видел он в жизни и много перенес, — думал Космас. — Много горечи он изведал, и итог его жизни — это его мужество, он выстоял, как подобает мужчине».

Он снова обернулся к окну, заглянул в густой мрак, и перед ним снова возник кошмар, рассказанный художником.

— Чего же ты молчишь? — спросил он Лиаса. — Говори что-нибудь...

— Хорошо, — с готовностью откликнулся Лиас. — Но что тебе сказать? Я говорю все одно и то же, а вам, молодым, это скучно. Я вас понимаю, это в природе вещей, но что я могу тебе сказать, если не то, что думаю, во что верю? Люди падают, такова их судьба, но жизнь не останавливается и шагает по бесконечной дороге. Мудрые люди говорят, что ничего в этом мире не пропадает, не пропадет даром и кровь наших товарищей, она обретет новую жизнь в плодах, взращенных их жертвой. Это все равно что семена, которые падают в землю и дают новые побеги...

— Да, — согласился Космас, — только этим и можно утешиться, иначе спятишь с ума...

— Иначе не бывает, — убежденно говорил Лиас, будто он сам установил этот порядок. — Жертвы приносят плоды рано или поздно. Важно, что приносят, как каждый год приносят красные плоды кумарьес в моей деревне Аи-Марина на склоне Мурганы. И пусть набросятся на нас сто Англии, а кумарьес все равно заалеют, Я верю в это, как верю, что я Лиас из деревни Аи-Марина на склоне Мурганы...

Космас первый раз слышал об этой горе, но сразу представил, что Мургана такая же высокая и гордая, как Астрас, как все горы его родины... И он почувствовал, как в жизнь его снова входят горы, словно мужественные и сильные товарищи.

— Так и должно быть, — сказал Космас.

— Так и есть, — еще увереннее прозвучал голос Лиаса. — И как знаю я все, что мною прожито, знаю и то, что осталось впереди.

XVI

Снова Астипалея выглядит как военный лагерь. Площадь переполнена народом, гремят крики:

— Оружие! Все на Фермопилы!

Только что по городу разлетелась весть, что партизаны кавалерийской бригады задержали англичан в Фермопильском ущелье.

— Оружие! — требовали юные астипалеоты, собравшиеся перед зданием штаба.

Космас поднялся к Леону.

— Я уезжаю. Или, если хочешь, давай сформируем роту и пойдем вместе.

— А как со здоровьем?

— Прекрасно...

Леон взял его за руку, и они вместе прошли в соседнюю комнату, битком набитую молодыми активистами Астипалеи.

— Вот вам командир! — крикнул, перекрывая шум, Леон.

Парни и девушки закричали еще громче:

— Дайте нам оружие! Мы выступим немедля...

В военном деле они были совсем неоперившимися новичками, и Космас запросил в комендатуре несколько опытных партизан, чтобы составить костяк роты, которая еще до того, как была создана, получила название «Леонид». Вечером на пустыре за площадью прозвучала первая военная команда.

— А ну-ка, беглец, иди сюда!

Космас оглянулся. Прямо к нему направлялись врач и Лиас.

— О! И слышать ничего не хочу! — заранее запротестовал Космас.

— А я и не собираюсь ничего говорить! — парировал врач. — Я пришел послушать. Куда это собирается великое войско?

— Как дела, Космас? — спросил Лиас. — Хватит ли у тебя силенок? Доктор полагает…

— Я чувствую себя великолепно, считайте, что меня здесь нет, я уже на Фермопилах...

Честь вечная всем тем, кто в буднях жизни
Воздвиг и охраняет Фермопилы, —

продекламировал врач, но таким тоном, будто хотел пожурить их за неосмотрительность.

Космас еще раньше заметил, как естественно звучат в устах доктора стихи Кавафиса, они жили в его крови, в его душе старого, неисправимого скептика. Он произносил их тихо, задумчиво. Так мудрые деды с мягкой улыбкой на губах делятся с молодежью горьким опытом жизни.

Кто, долга никогда не забывая... —

продолжал доктор, а Космас думал, что, вопреки стараниям старика, стихи звучат оптимистично и явно гармонируют с героической атмосферой дня.

Тем большая им честь, когда предвидят
(А многие предвидят), что в конце
Появится коварный Эфиальт
И что мидяне все-таки прорвутся.

Эти строки вызвали у Космаса протест.

— Нет! Не прорвутся! Это пораженчество, дорогой доктор!

— Пораженчество? Такой ярлык не для меня. Наоборот, я заслужил большей чести: в числе многих других я предвижу, что мидяне прорвутся, ведь эфиальты давно уже объявились, и все-таки я охраняю свои Фермопилы... Что с того, если мидяне прорвутся? Разве не прорвались в 480 году до нашей эры персы и в 1200 году крестоносцы или в 1941 году немцы? Однако за кем осталась победа?

— И все-таки они не прорвутся! — настаивал Космас. Ведь завтра он сам вместе с другими бойцами «Леонида» встанет на Фермопилах против этих мидян…

* * *

— Сбор завтра в пять утра на пустыре! — объявил Космас своим новым товарищам по оружию. — Иметь при себе одеяло, ложку, вилку, котелок или алюминиевую тарелку и продовольствие, сколько найдется и сколько можете унести…

— Какое там еще продовольствие! — горячилась молодежь. — Ты лучше раздобудь нам патронов...

Однако в назначенный час все явились с одеялами, ложками и вилками и кое-какими съестными припасами. Рота была готова к выступлению, пожалуй, последняя и самая молодая партизанская часть, которая прожила лишь несколько часов. В полдень вместо обещанных грузовиков пришло известие о том, что военные действия прекратились и заключено перемирие...

Через два дня в Астипалею вернулось командование дивизии. Где-то велись переговоры...

* * *

— Заглянул бы ты в церковь, — попросил Космаса Леон. — Посмотри, что можно для них сделать.

— Для кого?

— Здесь, недалеко от Астипалеи, есть лагерь заложников. Наши освободили оттуда женщин и всех тех, кто пострадал невинно, и теперь они нашли убежище в церкви. Мы поручили одному офицеру распределить их по домам, но в суматохе его куда-то отослали, и дело осталось без глазу. Сходи узнай, как они там... Согласен?

Уже смеркалось. Космас поднялся по лестнице и открыл дверцу алтаря. В церкви было темно, воздух сперт от горячего дыхания. Тихо гудели голоса, надрывался старческий кашель. Космас сделал несколько шагов, на кого-то наступил, выслушал сердитое ругательство. «Что же делать? — подумал он. — Ничего не видно. Приду завтра с утра...»

Он закрыл за собой дверь. По ступенькам поднимались две женщины. Космас обернулся и оказался прямо перед ними. «Добрый вечер!» Он поклонился и уступил им дорогу. Но одна из женщин вдруг вскрикнула и отшатнулась, спрятав лицо за высоким воротником.

Космас подошел к ней.

— Кто вы? Почему вы от меня прячетесь? Женщина прильнула к стене, втянула голову в плечи.

— Кто вы? Кто вы? — снова спросил Космас. Тогда она решительным движением опустила воротник.

— Пройти меня, Космас! Я верю, ты не причинишь мне зла.

Перед Космасом стояла незнакомая пожилая женщина. Теряясь в догадках, он вглядывался в ее черты и слушал, как рядом бормотала молитвы вторая женщина, ее подруга.

— Я не узнаю вас! — вынужден был признать Космас.

— Ничего удивительного.

Космас видел, с каким усилием к ней возвращались спокойствие и хладнокровие, как на ее лицо снова ложилась печать достоинства, словно румянец после мертвенной бледности, вызванной волнением. «Госпожа Георгия!» — мелькнула наконец догадка.

— Да, — услышал он ее голос, — госпожа Георгия. Голос прозвучал неохотно и устало, голос разбитого, несчастного человека, измученного своими страданиями и страданиями других. Никогда не испытывал Космас к этой женщине тех недобрых чувств, которые испытывал к ее мужу или сыну, и сейчас, увидев ее здесь, бездомную и измученную, проникся к ней глубоким сочувствием: она ни с кем не воевала, ни на кого не нападала, за что же ее бросили в этот водоворот войны и страданий? Госпожа Георгия глотала душившие ее слезы. Космас подал ей руку, усадил на ступеньку.

— Я видела тебя позавчера... Но что скрывать? Я не хотела, чтоб ты меня узнал. Я знаю, Джери и его друзья причинили тебе много горя...

Она подняла глаза, увидела пустой рукав его пиджака, застонала и снова заплакала.

— И ты много пережил, мой мальчик, и мы много пережили...

Она вынула черный платочек и вытерла глаза. Ее старое пальто, как видно, было с чужого плеча.

— Мужа моего больше нет в живых. Он не был таким дурным, как вы думаете, и Джери тоже не дурной, Космас. Все люди не дурные... Время сделало дикими и их, и вас...

— Где вы теперь живете, госпожа Георгия? Она снова застонала.

— Здесь, на алтаре. Нас человек пятьдесят. Все больные. Мы мерзнем, у нас нет ни крошки...

— Сегодня уже поздно, — сказал Космас, — но завтра мы непременно что-нибудь придумаем. А вы подождите меня здесь, госпожа Георгия, я скоро вернусь.

По просьбе Космаса госпожу Георгию и ее подругу, сестру какого-то полковника, поселил у себя дома один из юных бойцов «Леонида». На другое утро начали устраивать остальных. На это ушло много дней и много сил. История каждого из тех несчастных, что лежали на холодном каменном полу церкви, была глубоко драматична. Космас и не подозревал, что на том берегу тоже разыгрывались драмы. И это было очень горько — видеть, что, сам того не желая, причинил другим зло. Это очень горько, если ты никому не хочешь вреда, если жертвуешь собой ради других и эти другие вытесняют тебя из твоей жизни, из твоих мыслей, из твоей души... И ты тоже невольно обижаешь невинных, сеешь слезы, причиняешь боль...

Это была ответная мера, предпринятая после того, как англичане опустошили целые кварталы и увезли безоружных мирных жителей в страшные лагеря, разбросанные в песках Африки, между Египтом и Конго. «Необходимость самозащиты» — называли эту меру в коммюнике, «зло проклятого времени» — сказала госпожа Георгия. Старик офицер, которого Космас поднял с ледяного пола, проговорил со вздохом:

— Я, сынок, не держу на вас зла, хотя по отношению ко мне ваши поступили неблагодарно. В оккупацию я не раз оказывал подпольщикам финансовую поддержку. Но зла я не держу, я знаю, что такое война. Одно обидно — снова за нас распорядились чужестранцы. Опять нас поссорили и урвали себе кусок....

XVII

После многодневного ожидания однажды вечером пришел конец. Сначала — известие, что в одной из вилл Варкизы, километрах в тридцати от Афин, подписано соглашение. Потом — приказ Центрального комитета ЭЛАС и Генерального штаб, последний приказ по независимой дивизии «Астрас».

...Возле казарм, на самой верхней окраине города, огромной буквой «П» выстроились партизанские части. Знамя. Ряд выставленных вперед винтовок. Закат. Красное медлительное солнце спускается на белые вершины. На трибуне генерал, комиссар. Отзвучали трубы. Старый начальник штаба зачитывает прощальный приказ: «...Вооруженная борьба заканчивается. Пришел час сдать славное оружие. Начинается эпоха мирной борьбы... Дорогие друзья! Вы надежда нации!..» Потом парад, последний.

Оружие они сдадут после, сначала оформят какие-то технические детали, и приедут те, кто примет оружие, — представители правительства. Кадровых офицеров срочно вызывали на сборы. На другой день майор Вардис прощался со своими бойцами.

— Добрый путь, товарищ майор! — пожимали ему руку партизаны. — До свидания! Только гора с горой не встречаются!

— Горы, брат, тоже встречаются! — улыбался Вардис. — Но лучше не надо! Будьте здоровы, ребята!

Космас проводил его до ворот.

— А ты куда направишься? — спросил Вардис.

Этот простой вопрос смутил Космаса. Ему тоже нужно куда-то идти, как это он еще не подумал?

— Даже не знаю! — ответил он Вардису и почувствовал, как сжимается у него сердце: завтра или послезавтра он останется один-одинешенек.

— Считай, что у тебя есть дом на Панкрати. Держи адрес. Если я куда уеду, жена и сын будут знать. Открывай дверь, как к себе домой. А теперь иди сюда...

Они пожали руки, поцеловались крест-накрест, по-партизански. И Космас побрел по грязным пустынным улочкам Астипалеи. Ему хотелось побыть одному. Он думал о вчерашнем параде, о прощальных приветствиях: «Будь здоров!» и «Желаю удачи!», которые все чаще слышались среди партизан, о скорой сдаче оружия, — все это означало конец славной борьбы, так и было написано в приказе. Но все это имело и другой смысл, все это подводило горький итог: большая мечта ускользнула у них из самых рук. «Мы не удержали ее, и она закатилась, как ясный день теряется в смутных красках заката, — подумал Космас, но сразу же нашел в своем сравнении изъян, тот самый изъян, которым страдают все сравнения, — неточность. — Ясный день так или иначе кончится, его не удержишь, но то, что мы добыли ценой крови, надо было удержать. Так много пролито крови...»

На пустынных улочках, среди жалких домишек и развалюх, такие мысли особенно щемили сердце. Космас понимал, что его суждения не совсем объективны: ему, видно, не удавалось зажать в кулак свою боль и не давать ей воли, чтобы не затемняла ему глаза, чтобы не заслоняла от него мир. «Я, конечно, преувеличиваю, размышлял Космас. — И, в конце концов, сегодня не только кончается одна история, но и начинается другая». Домики редели. Грязная дорога с глубокими колеями, со следами копыт и ног, залитыми мутной, желтой водой, уводила его на пустынный холмик. Городок теснился внизу — красноватые облезшие крыши, выцветшая мозаика, прячущаяся за деревьями, частью зелеными, частью голыми, за миндальными садами, которые уже цвели. «Сумасшедший миндаль, отчего ты расцвел в январе?» — вспомнил Космас строчку из песни, как вспоминаем мы что-то знакомое, перекликающееся с нашей судьбой. Только теперь Космас заметил, насколько похожа Астипалея на его родной городок там, на юге, в Пелопоннесе. Он тоже лежал в долине, чуть пониже предгорья, среди деревьев и садов, полей и оливковых плантаций. И здесь, и там богатый край и бедные люди. Несколько крепких хозяев живут в больших домах, они в первых рядах, праздничные и довольные, как знаменосцы, а за ними влачит грехи безгрешных дедов и прадедов беднота. Это еле плетущиеся солдаты с подгибающимися ногами, худосочные, в чирьях и лишаях, в рваных мундирах с тусклыми пуговицами. Расторопный командир ловко прикрывает их от чужих взоров шеренгой подтянутых, видных здоровяков, чтобы не портить вид своей части. Так жили на родине у Космаса, так жили и здесь, в Астипалее. Космас смотрит на эти лачуги, на сырцовые кирпичи, на черные от дыма соломенные крыши, на босоногих ребятишек в чужих обносках, которые вяло и без интереса, словно старики, расходуют свои крохотные силенки, меся грязь. «И здесь то же самое, — размышлял Космас. — Везде то же самое...»

Он остановился возле одного двора, отгороженного агавой. Из глубины долетал тяжелый запах, пахло конюшней и хлевом. Козочка с тощим, сморщенным выменем услышала хлюпанье его ботинок и повернула к нему большие кроткие глаза и белые висюльки — сережки, такие же тощие и сморщенные, как соски ее вымени. От шеи у нее тянулась веревка, скрученная из ее же шерсти. Она блеяла тихо и протяжно, будто выплакивала безнадежные слезы. А чуть подальше барахтался в воде ее товарищ — мальчишка, он тоже заметил Космаса и смотрел на него, они смотрели друг на друга в щелочки между толстыми и колючими листьями агавы. Космас глядел на мальчика и не мог определить, сколько ему лет: может, пять, а может, десять. Просторная, с чужого плеча, одежда висела на его маленьком тельце, как на жердочке, а из штанин высовывались тонюсенькие, точно камышинки, ножки. Щеки его запали, глазницы резко обозначались, а глаза прятались где-то глубоко-глубоко, и вся голова была голой, шишковатой, крупной, точь-в-точь как у афинских ребятишек в голодную весну сорок второго года. Тогда все только начиналось... А разве теперь кончается?

Он улыбнулся мальчугану и поманил его пальцем:

— Иди, иди сюда, малыш! Как зовут тебя?

Но мальчик не подошел, а медленными шажками, не сводя глаз с Космаса, попятился к дому. «Иди сюда!» — еще раз улыбнулся Космас, однако мальчик не остановился, он шлепал по лужам и жидкой грязи, и, когда добрался до дома, испуганно юркнул в дверь.

Со стороны холма послышались голоса. По дороге шли две девушки-партизанки.

— Добрый вечер! — поздоровались они с Космасом. — Новости знаешь? В полдень прибыла рота национальной гвардии. Это они будут принимать оружие.

— Здешние?

— Нет, не здешние, из Пелопоннеса. Солдаты говорят, что офицеры ихние были цольясами...

Космас попрощался с девушками. Он торопился в казармы.

...В зыбких сумерках показались низкие здания с красноватыми крышами. Партизаны пели. Еще два-три вечера оставалось у них, чтоб вместе петь эти еще совсем живые, как дела, песни. Завтра эти песни станут воспоминанием.

Бойцы сидели — кто в казарме, а кто под навесом — и чистили оружие. Посредине двора, опершись на каменную стенку колодца, расположился старый партизан. Он уже начистил свою винтовку и теперь, направив ее в сторону закатившегося солнца, любовался сияющим стволом.

— Блестит?

— Как солнышко! Иди посмотри…

Космас взял винтовку и тоже направил ее в небо, еще светлое, красное. Ствол действительно блестел — сияли и гладкая поверхность, и спиральные бороздки, будто облитые ртутью.

— Ну как? — спросил партизан, забирая винтовку. — Погоди минутку, ты мне нужен, я тут записал номер...

Он вытащил из кармана блокнотик, где был записан номер винтовки. Он поставил этот номер на каждой странице и просил Космаса сверить, правильно ли он изобразил латинские буквы — IR 78584. Космас сверил.

— Правильно!

Партизан довольно улыбнулся.

— А теперь взгляни сюда!

И он показал Космасу приклад, на котором было вырезано: «Псалидас. ЭЛАС. 1942–1945».

Почти все партизаны сделали то же самое — вырезали на прикладах свои фамилии и даты. В казарме у самого окошка Космас увидел девушку, которая бритвой выскабливала на прикладе какие-то буквы. Это была Лаократия. Она не слышала его шагов и не оглянулась. Космас подошел на цыпочках и закрыл ей глаза. Лаократия встрепенулась, попыталась вырваться.

— Потерпи! — попросил Космас. — Попробуй-ка догадаться.

Она стала называть незнакомые ему имена.

— Нет! — говорил Космас. — Нет!

— Ну кто же ты? — потеряла она терпение и оглянулась. — Космас!

— Все-таки узнала! А я думал, ты совсем уж меня забыла... Покажи, что ты там пишешь.

«ЭЛАС-ЭПОН. 1943–194…» — вырезала Лаократия.

— Напиши и про Астрас, — посоветовал Космас. — Нельзя нам его забывать, тем, кто остался. А где Фигаро?

Фигаро появился с двумя дымящимися котелками.

— Поужинай с нами, — пригласил он Космаса. — Правда, третьей ложки у нас нет, но мы с Леньё обойдемся одной, а ты бери мою...

Они ели жидкую чечевицу и вспоминали вчерашние истории, которые уже стали старыми.

— Куда ты теперь, комиссар? — спросил Фигаро. — Что думаешь делать?

И снова Космас почувствовал ту же растерянность, как несколько часов назад с Вардисом.

— Там видно будет. Еще не решил. А вы что думаете?

Они переглянулись.

— Мы тоже еще не решили, — ответил Фигаро. — Леньё хочет в свою деревню, а я зову ее в Навпакт. Посмотрим еще, подумаем...

— А вы бросьте жребий! — пошутил Космас. — Ну, а дальше? Чем думаете заняться?

— У меня есть ремесло! Если поедем к Леньё, там многого не потребуется, обойдусь тем, что у меня есть, — машинка, ножницы, бритвы, — буду брить, как брил здесь. Дело несложное. Потом, может, прикуплю еще какой инструмент. А вот если поедем в Навпакт, то все мое барахло надо будет бросить на помойку. Найду работу где-нибудь в парикмахерской... Есть тут еще одна думка. В соседнем батальоне служит мой земляк, тоже парикмахер. Может, вместе откроем свое дело. Партизаны будут первыми клиентами.

Лаократия пошла мыть котелки.

— Послушай, может, ты знаешь, — тихонько спросил Космаса Фигаро, — как мы будем добираться домой? Подвезут нас или пешком потопаем?

Космас не задумывался над этим и пожал плечами.

— Не знаю... Наверно, развезут, как же иначе?

— Мы тоже так думаем... А пока не знаем наверняка, не можем решить, куда податься. Если повезут, то мы, конечно, поедем в Навкапт. А если пешком... не поплетешься же туда пешком? Придется идти день и ночь, а у Леньё нога еле срослась после перелома...

— Не волнуйся! Дадут машины! — успокоил его Космас.

— Мы тоже так думаем! — обрадовался Фигаро. — Пусть какой ни есть драндулет. Пусть хоть одна Леньё поедет, а я, если места не будет, доберусь и на своих на двоих...

Со двора донеслись крики. В дверь заглянула Лаократия:

— Рота уходит! Пойдемте попрощаемся с ребятами, Во дворе строилась партизанская рота.

— Куда это они? — спросил Космас.

— В округ. Они не из нашей дивизии, Пойдут сдавать оружие вместе со своими.

Рота с песней двинулась в путь.

— Счастливый путь, ребята! — Провожающие бежали рядом, пожимали руки, целовались. — Будьте здоровы! До свиданья!

Среди провожающих Космас увидел мощную фигуру Фантакаса, возвышавшегося над товарищами, как деревенская колокольня. Космас окликнул его. Фантакас подбежал, еще издалека протягивая огромную ручищу. Он обрадовался встрече с Космасом, но даже эта радость не могла стереть с его лица глубокого огорчения. Взгляд его был беспокоен, тяжел и угрюм.

— Чего такой невеселый? — спросил его Космас.

— Ас чего веселиться? Знаешь, как у меня сейчас на сердце? — Фантакас вздохнул. — Как будто иду на похороны...

— Нельзя так! Нельзя отчаиваться!

Фантакас взглянул на него с обидой.

— Не то говоришь...

Он оглянулся, снова вздохнул. И задумался.

— Да что с тобой, Фантакас?

— Тебе я скажу, — вдруг решился Фантакас.

Он взял Космаса за руку и повел в темный закоулок за казармой. Огляделся вокруг — ни души.

— Глянь-ка сюда! — Фантакас быстро расстегнул шинель и распахнул одну полу. Там, привязанный к телу черной веревкой, висел автомат «томпсон». На широченной груди Фантакаса он почти не выделялся. — И никому я его не отдам!

— Это называется нарушением приказа!

Фантакас рассердился:

— Разожги костер и скажи мне: «Прыгай!» Я прыгну! Но автомат не отдам! Знаешь, кто проехал здесь сегодня утром?

Космас догадался еще до того, как Фантакас назвал его имя.

— Тот самый предатель, посыльный из Шукры-Бали! С отрядом национальной гвардии! Два наших парня видели его на вокзале, они здесь, хочешь — спроси у них. Сюда он не приехал потому, что здесь его даже собаки знают, Будет отбирать оружие в Македонии. А когда отберет, явится сюда. Один раз он убивал меня при немцах, теперь захочет убить при англичанах. Так что автомат мне пригодится...

Фантакас застегнул ремень, подобрался.

— Не тужи, Фантакас! Больше бодрости! — обнял его Космас. — Времена переменятся...

— Бодрости у меня сколько хочешь, а вот патроны если понадобятся, где найти патроны?

— Пусть лучше не понадобятся! Будь здоров! — И Космас почувствовал свою руку в твердой ладони Фантакаса.

— Будь здоров, Космас! До скорого свидания!

— В Афинах?

— А! — Афины Фантакаса не привлекали. — Давай лучше на Астрасе. Там ели и воздух чистый...

* * *

В город Космас вернулся вместе с Бубукисом, которого тоже встретил в казармах. Бубукис сказал, что в газету пришло письмо от Спироса. Письмо было из Трикала, туда занесло при отступлении редакцию «Свободы». Спирос спрашивал о Космасе и просил передать ему, чтобы тот поскорее ехал в Афины и разыскал их редакцию.

— Они, наверно, уже в Афинах! — говорил Бубукис. — На днях газета снова откроется. А вы тоже на днях сдадите оружие и поедете...

— А ты что собираешься делать?

Бубукис улыбнулся, и его голос зазвенел, как колокольчик:

— Жду распоряжений! Пока что останемся здесь, с нашим дорогим Лиасом.

— А Элефтерия?

Лицо Бубукиса осветилось радостью.

— Элефтерия со мной! Надо поскорей подыскать попа и обвенчаться. Мы, брат, надеялись увильнуть от этой процедуры, думали, что наш брак будет первым гражданским браком в Греции...

«Одним из первых, потому что не вы одни так думали», — хотел сказать Космас, но промолчал. Зачем портить другу настроение? Бубукис был счастлив, это чувствовалось даже по его легкой, прыгающей походке. И он заслужил свое счастье, он тоже дорого за него заплатил: годы юности остались позади — в тюремных камерах и на двух-трех островах Эгейского моря. Но счастье, когда ты его наконец находишь, поспешно перечеркивает дурные дни прошлого и заодно те дурные дни, которые, может быть, придут.

...Бубукис тоже умолк, словно устыдился своего счастья перед горем Космаса. Так, молча, они вошли в Астипалею.

— Погоди, — вдруг насторожился Космас, — что это еще за песня?

— Во всяком случае, не кантаты! — прислушавшись, пошутил Бубукис.

— Конечно, не кантаты. — Космас слышал эту песню в Афинах в горячие дни перед декабрьскими событиями: «Москва, София, вы будете нашими».

— Словно летучие мыши, — сказал Космас.

— Да, почуяли темноту и распустили крылья. Но разве настоящие крылья у летучих мышей? Они ведь даже не птицы...

Из освещенных окон послышались здравицы в честь англичан и короля, а потом ругань в адрес ЭЛАС.

— Вот это здорово! — поразился Космас. — Уже распоясались. Ты только подумай — в Астипалее стоит еще целая дивизия, а они не стесняются, поют...

— Делать нечего. Послушаем, — сказал Бубукис. — Главное — хладнокровие.

— Хладнокровия хватит, а вот если...

Зачем было спрашивать? Вопрос, вертевшийся на языке у Космаса, недавно ему самому задал Фантакас, и Космас его успокоил...

XVIII

В Астипалею начали прибывать английские грузовики. По соглашению они должны были развести партизан по их краям. Те бойцы, что жили в области Аетипалеи, прощались с товарищами, прятали в карман узенькую бумажку воинского свидетельства — почетный аттестат и дорогую память — и расходились пешком. Так однажды вечером ушел со своими земляками Фантакас — все они были в плотно застегнутых шинелях. Город понемногу пустел. Но много еще дней звучали прощальные песни, бородатые безоружные мужчины обнимались и целовались прямо на улице, желали друг другу счастья.

С одним из грузовиков, уходивших в Афины, Космас отправил госпожу Георгию. «Спасибо, мой мальчик, за все, что ты для меня сделал, — со слезами говорила она на прощанье. — А мы тебе делали только зло. Когда приедешь в Афины, обязательно заходи к нам... Большое спасибо...»

Английский ефрейтор, распоряжавшийся грузовиками, предложил первую машину командованию и штабу.

— Нет, — отказался Ставрос, — пусть сначала едут партизаны...

И каждый раз, когда отправлялась новая партия, он выходил на площадь попрощаться. Бойцы пожимали ему руку.

— Будь здоров, комиссар!

— До скорого свидания, теперь уже в мирной работе и борьбе! — кричал им Ставрос. — Счастливого пути!

Как-то раз в полдень, проводив одну из последних партий, Ставрос и Космас вместе возвращались в областной комитет.

— На днях поедем и мы, — сказал Ставрос. — Какие у тебя, Космас, планы?

— Какие планы? Куда космос{91}, туда и Космас.

Ставрос засмеялся.

— Это ты хорошо сказал, но я переверну, и будет лучше: куда Космас, туда и космос. Так будет правильнее, потому что впереди нас ждет жестокая борьба, пожалуй, более жестокая и решительная, чем та, что мы вели...

Сейчас Ставрос говорил мягче, в его голосе не слышалось тех суровых, категорических ноток диктата, которые обычно мешали окружающим найти с ним общий, дружеский язык.

— Я хочу тебя спросить... — начал Космас.

— Спрашивай. — Ставрос остановился и ждал.

— Этот вопрос задают все партизаны, хотя им уже не раз на него отвечали... Может, в той борьбе, что нас ждет, понадобится оружие, которое мы теперь отдаем...

— Нет, это исключено. И разговоры эти необходимо пресечь. Мы поставили свои подписи под соглашением, и наш долг — его выполнить. Теперь, Космас, нам много чего придется выслушать. Много будут говорить об ошибках, которые были и не были допущены. Найдутся недоброжелатели, которые не упустят этого случая. Но не им нас судить. Никто с того берега не имеет права судить о борьбе, в которой они не приняли участия. Возможно, мы ошибались, возможно, мы где-то споткнулись, Нас рассудит история, когда для этого наступит время, нас рассудят борцы, а не дезертиры. Эти шарлатаны пойдут на все, чтобы обмануть народ, а мы, Космас, должны сделать все, чтобы просветить его, чтобы удержать наше единство, сохранить дух Сопротивления. За это мы и будем бороться...

* * *

Однажды утром они тоже простились с теми, кто оставался в Астипалее. «До свидания!» — говорили они и верили, что это свидание непременно сбудется.

— А где? — спросил Космаса врач. — Я люблю конкретность.

— В Афинах!

— Ах, дорогой мой друг! Боюсь, что твой расчет неверен! Если я чему-то и научился к старости, то именно этому — судить о вещах здраво. Говоришь, в Афинах? Я думаю, тебе следовало бы знать: Греция не помнит такого случая, чтобы люди, отважно воевавшие за нее, не получили достойной награды — не отсидели за решеткой энное количество лет. Я, конечно, вовсе не герой, но сдается мне, что без врачей вам там не обойтись...

Когда Космас передал слова врача Ставросу, тот весело рассмеялся.

— Врач, как всегда, преувеличивает. Уже сам факт, что между правительством и представителями ЭЛАС заключено соглашение, придает декабрьским событиям политический характер и гарантирует безопасность наших товарищей. Да и в самом соглашении об этом написано черным по белому...

Был последний день февраля, последний день зимы... Утро. Они стояли на площади и ждали машин. Машины подъехали, но бойцы не успели еще сесть, как вдруг на взмыленной лошади прискакал всадник, он спрыгнул у здания областного комитета. Со всех сторон к нему сбегались люди.

— В чем дело? — заинтересовался Ставрос и тоже поспешил к толпе.

Всадник был из Хелидони. Там на рассвете гвардейцы произвели повальные аресты. Они с вечера запретили населению выходить на улицу и окружили дома. Арестованы руководство и актив местной организации, а также многие из вернувшихся домой партизан.

* * *

В Афины они въехали на закате. Еще не стемнело, и они увидели следы боев. Город оставался таким же, как в последние дни войны. Не разобранные, а наскоро сдвинутые в сторону баррикады, полусгоревшие и полуразрушенные дома, разбитые, осыпавшиеся на тротуары стекла, усеянные следами от пуль и снарядов стены.

Машины поднимались по Пирейской улице.

— Запевайте, ребята! — сказал Ставрос. — Мы не побежденные!

Дорогой Ставрос все время пел. Едва машины отъехали от Астипалеи, он попросил шофера остановиться и перебрался из кабины в кузов.

— Я тоже, в конце концов, хочу петь! Вы целых три года пели, а я дай бог если раза три...

Сначала ребята немного смущались, но вскоре их машина, которая шла первой, стала и самой шумной.

— Сегодня я чувствую себя словно школьник в летние каникулы, говорил Ставрос. — Завтра начнутся новые дела и новые заботы, но сегодня... Почему бы нам сегодня не спеть? Ведь мы непобежденные! Революционеры не терпят поражений, даже когда падают. Так и в песнях наших поется... Справедливая война кончается только победой, и до победы ей нет конца...

За их машиной следовали еще четыре, и на всех машинах пели. На второй машине ехал дядя Мицос, на третьей — Леон. Генерала несколько дней назад вызвали в округ.

В деревнях и маленьких городках, которые они проезжали, шоферы избегали останавливаться и мчались на последней скорости. Из окон домов махали платками; с тротуаров, с мостовых, с полей им кричали:

— Добрый путь, ребята! Счастливо вернуться!

Но в Афинах, куда они приехали совершенно охрипшими, торопливые пешеходы приостанавливались, молча смотрели им вслед и спешили уйти. Безмолвные фигуры, нервные движения. Рядом вооруженные жандармы, рядом англичане.

— Нужно сломить этот страх, — сказал Ставрос. Эласит из Пирея завел густым басом:

Слушайте, греки, голос партизан!..

— Правильно! Именно эту! Давайте все вместе!

С сумеречных тротуаров Пирейской улицы их слушали немые тени. Машина выехала на Омонию и свернула на улицу Афины.

— Скажи, чтоб остановил! — попросил Космаса Ставрос. — Куда он нас везет?

Космас потянулся к окошечку и крикнул шоферу, чтоб остановился. Тот не ответил и даже не обернулся.

— Э! — снова крикнул Космас. — Стоп! Приехали!

И на этот раз шофер не остановился. Космас еще ближе подвинулся к окошку и увидел широкую неподвижную спину англичанина. Эта спина что-то ему напомнила, и смутное беспокойство вдруг обрело форму: ночь в Астипалее... шофер, который не хотел остановиться... Он кулаками забарабанил по кабине.

А когда оглянулся, чтобы сказать Ставросу, что ему вовсе не нравится поведение шофера, увидел, что все остальные тоже обеспокоены. Песня смолкла, партизаны смотрели назад, на Омонию.

— Что он говорит? — спросил Космаса Ставрос.

— Делает вид, что не слышит. Что-то подозрительно...

— Да, — согласился Ставрос. — И самое главное — мы оторвались от остальных машин. Они свернули в другую сторону...

Они выехали на площадь мэрии и с разных сторон услышали удаляющиеся, замирающие песни: одни — с улицы Стадиу, другие — с Омонии. В крытом грузовике было темно.

— Что бы это значило? — гадали партизаны. — Давайте лучше спрыгнем на ходу.

— Нет, — категорически запретил Ставрос, — мы не грабители и не осужденные, и бежать нам не пристало!

Скорее всего они развозят нас в разные стороны, чтобы избежать, шума и демонстрации. Как бы там ни было, главное — хладнокровие...

А потом снова крикнул:

— Чего же мы смолкли? Давайте петь...

И они опять запели.

* * *

Машина подъехала к Монастыраки и внезапно остановилась.

Водитель высунулся из кабины и крикнул что можно вылезать.

— Выходите! Приехали! — Не заглушая мотора, он ждал, когда партизаны сойдут.

Бойцы прыгали из кузова.

— Возвели мы поклеп на человека! А ему бы надо и спасибо сказать!

Космас спрыгнул и пошел благодарить шофера.

— Все сошли? — спросил он Космаса.

Космас не успел ответить, позади послышались голоса и топот. Из закоулков высыпали темные тени.

— Смерть большевикам!

Партизаны стояли, ощущая тяжесть и ломоту от долгой езды, ошеломленные, растерянные. Кто-то предложил сесть обратно в машину, но было поздно, грузовик тронулся.

Ставрос шагнул вперед. Он что-то кричал, но голос его тонул в криках бандитов. Космас бросился к нему, Чья-то рука схватила его за плечо, а на спину обрушился тяжелый удар. Большое, грузное тело навалилось и подмяло его под себя. Космас упал на колени, но снова поднялся. Он протянул руку, пальцы его нащупали чье-то лицо, потом чью-то шею, и он что было силы сжал пальцы. Путь освободился. С трудом передвигая отяжелевшие ноги, Космас двинулся туда, где в нескольких метрах от него отбивался Ставрос. Сзади его снова ударили. Кто-то шарил по его боку, нащупывая руку, которой не было...

Когда он пришел в себя и опять поднялся на ноги, бандиты уже отступили. Они бесшумно разбегались по темным закоулкам. Прикрывая их отступление, прогрохотали ружейные выстрелы. Партизаны приникли к асфальту. Чуть подальше в темной лужице крови Космас увидел Ставроса. Он подполз, окликнул его, попробовал приподнять. Потом расстегнул на Ставросе рубашку, и его пальцы погрузились в широкую ножевую рану.

* * *

Со стороны улицы Афины с воем примчались две машины и резко затормозили перед толпой партизан. Оттуда выскочили и военные, и штатские — все с револьверами в руках.

— Не разыгрывайте комедию! — крикнул Космас. — Выбрали время...

— А ты придержи язык! — Один из военных в два прыжка оказался возле Космаса и приставил к его груди револьвер.

— Ты это брось! — сказал Космас. — Нас не запугаешь. Вызовите «скорую помощь», чтоб забрала раненых, а в остальном мы потом разберемся...

Еще трое военных подошли и окружили его.

— О! — услышал Космас громкий возглас. — Да тут сам комиссар Космас!

Мужчина в штатском отстранил военных и остановился перед Космасом. Космас узнал Зойопулоса и ничуть не удивился встрече.

— Я же говорил, что встретимся! — Зойопулос поднял руку и наотмашь ударил его в лицо.

Он ударил еще и еще.

— Этого мы заберем, — сказал он военным. — Он убил судью Кацотакиса. Он многих еще убил, мы это расследуем.

Космаса схватили и потащили к машине.

— Куда вы его тащите? — протестовали партизаны. — Он руку свою потерял, воюя с захватчиками...

— Это все сказки! — крикнул Зойопулос. — Ничего он не воевал! Я знаю его с детства, он родился одноруким, меченым. А будь у него вторая рука, он прирезал бы еще человек двадцать.

— Ребята! — крикнул Космас. — Сообщите в газету!..

— Да заткнись ты, наконец!

Ему заткнули рот платком и с этим кляпом привезли в полицейское управление.

— Кого еще привезли? — спросил офицер полиции.

— Комиссара Космаса! Убил судью Кацотакиса. И еще человек двадцать…

Космас был невозмутим.

— Вы не имеете никакого права меня задерживать! Вы убили наших товарищей... Правды все равно не скроете!

Офицер смотрел на него вытаращенными глазами.

— Вы посмотрите, какой цинизм! Случалось мне видеть разных преступников, но такого... Взять его!

Вскоре за ним пришли. В течение нескольких часов таскали из комнаты в комнату, сфотографировали, взяли отпечатки пальцев, измерили рост — 172.

— Ты, брат, ошибся, — сказал Космас, — я гораздо выше, чем ты думаешь.

Ночью его вывели во двор и бросили в крытый грузовик.

— А куда вы теперь меня повезете?

— Туда, где место преступникам.

Судя по поворотам грузовика, Космас понял, что его везут в тюрьму «Аверов».

В камере, куда его втолкнули, было темно. Он услышал голоса, шагнул и натолкнулся на людей.

— Эй, кто ты?

— Воды, ребята! Язык не ворочается...

Избитое тело горело.

— Воды не проси! Терпи! Мы тоже терпим.

— Есть здесь кто-нибудь из дивизии «Астрас», из Астипалеи?

— Все оттуда! А ты кто?

Космас назвался. Чья-то рука потянула его к себе.

— Иди сюда, Космас, устраивайся рядышком!

— И вы здесь, дядя Мицос?

— И я здесь! Где же мне еще быть? Говорят, я совершил десяток убийств. Правда, мне еще не назвали, кого я укокошил...

Камера была большая. В глубине кто-то запел:

Я партизан ЭЛАС...

Остальные поддержали. В дверь забарабанили часовые. Но узники не замолчали. Они пели партизанские песни, которые обретали теперь новый смысл — накануне новой борьбы заново давалась партизанская клятва.

Маленькое окошко возвестило о рассвете. Рассвет был мутный, неохотный, готовый умереть еще в пеленках.

— Какой это день занимается? — спросил молодой парень. — Я первый раз попал в тюрьму, хочу запомнить число...

— Первое марта! — ответили ему. — Первый день весны!

— Мой первый день в тюрьме! — сказал парень.

XIX

Они верили, что нелепые обвинения долго не продержатся, и ждали, что не сегодня-завтра кончится и это злоключение.

На другой день их разместили по маленьким камерам, два-три человека в каждой. Космас оказался вместе со старым начальником штаба. Два с половиной метра в длину, два в ширину. Сводчатый потолок. Решетка на маленьком, высоко расположенном окошке, которое пропускает самые крохи света.

— Вроде старика Плапутаса{92} в застенке Иц-Кале! — смеялся полковник. — Вот это влипли! Это я понимаю.

Он все еще не мог поверить, что находится в тюрьме, но относился к этому очень спокойно. Скрестив ноги, как дервиш, он сидел на старом матраце, прямой и неподвижный, и с чувством пел унылую песню Колокотрониса.

...Прошло четыре дня. У них не было связи ни с внешним миром, ни со своими товарищами. Раз в день их выпускали из камеры опорожнить парашу и набрать воды и тут же снова заталкивали обратно. И вдруг в полдень Космаса вызвали к начальнику тюрьмы.

— Ступай и передай весточку на волю, — сказал старик. — Сигарет попроси и скажи, чтоб известили мою старушку. Жив, мол, и здоров...

Космас вышел во двор и тут тоже увидел свежие следы сражения: ободранные пулями и снарядами стены, основательно побитая статуя учредителя тюрьмы. Его провели в дверь напротив тюремной церкви. В маленькой комнатке за столом сидел человек в шляпе и плаще… Он встал навстречу Космасу, широко улыбнулся, и только тут Космас узнал Стелиоса.

— Ты меня, конечно, не ждал. Но что значит теперь этот сюрприз по сравнению с другими, более удивительными...

— Нет, Стелиос! Все остальное можно было предвидеть, но твой визит... Это очень приятный сюрприз.

Охранник закрыл дверь. Они остались вдвоем.

— Я пришел взять интервью у одного из самых отъявленных преступников, — засмеялся Стелиос и выложил на стол пачку газет.

Космас развернул одну из них. Вся первая страница была занята фотографиями. Один и тот же человек. Искаженное, обезображенное синяками и кровоподтеками лицо. Космас прочитал заголовок и обнаружил, что это не кто иной, как он сам. Им овладела ярость: стало быть, теперь подтасовывают не только слова и события, но и человеческие лица! Стелиос закрыл газеты рукой.

— Не волнуйся и не придавай этому никакого значения. Ты еще не такое увидишь и прочитаешь...

Но Космас не мог оторвать глаз от заголовка, набранного самым крупным шрифтом, какой нашелся в типографии: «Арестован однорукий убийца судьи Кацотакиса. На его счету еще двадцать убийств».

Длинный, растянувшийся на несколько страниц репортаж пересказывал подробности этих убийств. Взглянув на последнюю страницу, Космас прочитал обещание редакции в следующем номере дать продолжение.

— Вот мы и прославились! Попали на первую страницу! — Космас попробовал улыбнуться, но непослушные губы дрожали.

Стелиос быстро собрал газеты.

— Давай не будем терять на них время. Его у нас в обрез. Засунь газеты в карманы и выслушай меня. Через день я возвращаюсь в Каир и пришел сделать тебе одно предложение... — Он остановился, взглянул Космасу в глаза и торопливо добавил: — Время не позволяет мне начинать с пространных вступлений, да, я думаю, они и не нужны. Мои дружеские чувства к тебе ты, надеюсь, не подвергаешь сомнению...

— Правильно, — сказал Космас. — Давай к делу...

— Поехали вместе, Космас. В Египет! Послезавтра утром.

Космас внимательно смотрел на Стелиоса, стараясь разгадать, что означало это предложение.

— Ошарашил я тебя, — улыбнулся Стелиос, — надо было подготовить. Но суть не в этом. Тебе нужно уехать, совсем уехать из Греции. Потом захочешь — вернешься, захочешь — останешься в Египте. Те, кто бросил вас сюда, злобные и мелкие людишки, они ни перед чем не остановятся.

Космас встал, подошел к окошечку.

— Я понимаю твои намерения и побуждения, Стелиос, и очень их ценю. Большое спасибо.

— Ой, только не надо этих слов! Поедешь в Египет, избавишься от мучений, от издевательств ничтожных, рассвирепевших людей, которые — вот увидишь — долго будут править Грецией. В Египте устроишься на работу — с английским тебя возьмут где угодно. Закончишь свое образование!

Он говорил быстро и горячо. Космас стоял у окошка и слушал его с доброй улыбкой, как взрослые слушают чистосердечные признания детей.

— Да, это было бы хорошо, — сказал он Стелиосу, когда тот умолк, — но бежать я не могу, Стелиос, это мне не к лицу!

— Погоди! Погоди! — вскочил со стула Стелиос. — В конце концов, у тебя и в Египте будут единомышленники. Я думаю, сейчас там все поголовно стали красными. О греках и говорить нечего. Они выпускают газету, журнал...

— Послушай, Стелиос, я думаю, ты меня поймешь. Когда в 1942 году я познакомился со Стивенсом, мы вместе решили ехать в Каир. Я сказал о своем решении одному человеку, которого уже нет в живых, и он ответил мне, что это будет дезертирство. Я тогда не понимал, как можно называть меня дезертиром, если я еду туда, где фронт. Только потом я понял, что фронт был не в Каире, а здесь, в Греции.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, но ведь в Греции война кончилась...

— А раз кончилась, зачем же уезжать?

Стелиос взглянул на часы.

— Времени у нас мало. Я уверен, что ты не отдаешь себе отчета, в каком положении находишься. Ты, наверно, думаешь, что если тебя обвиняют в том, чего ты не сделал, то невиновность твоя будет доказана и тебя с миром отпустят? Так ведь?

— Но эти обвинения противоречат элементарной логике!

— Вся беда в том, что тебе не удалось хоть немножко пожить в городе. Ты не представляешь, как разгорелись здесь злые страсти... Ты не подозреваешь, что все, кто погиб в боях, — англичане, жандармы, полицейские, эласиты, а также старики, женщины и дети, погибшие от бомбежек, — все они вырыты сейчас из могил, их трупы выставлены на обозрение как дело ваших рук. Выставки разлагающихся тел, отрубленные руки, носы... В газетах публикуются фотографии, на стенах расклеиваются плакаты с самыми ужасающими снимками, они всюду, даже в витринах магазинов. Афины пахнут трупами и «эамовскими преступлениями». Ты заблуждаешься, если думаешь, что им трудно будет так или иначе обосновать свои обвинения...

— Но кому пришло в голову, что я мог убить Кацотакиса?

— Ты написал статью против судьи Кацотакиса, назвал его военным преступником и требовал его наказания. Найдутся несколько ложных свидетелей, подтвердят отдельные моменты, вроде тех, что описаны в газетах. И твоя песенка спета...

Космас прижал горячий лоб к влажному холодному стеклу. Моросил дождь, во дворе было грязно. Какой-то заключенный, еле волоча ноги, тащил в уборную парашу. За ним шагал охранник. Напротив высилась стена с решетками на маленьких окнах. Там, подальше, за церковью, их камера. Старик один. Он поет и с нетерпением ждет Космаса, ждет новостей, ждет сигарет...

— Если хочешь, я зайду завтра! — послышался голос Стелиоса.

Дверь открылась, но заглянул не охранник, а другой незнакомый Космасу мужчина.

— Пора кончать! — предупредил он Стелиоса и снова закрыл дверь.

Стелиос встал.

— Я еще раз зайду завтра. Твоего ответа я не слышал. Завтра в этот же час. Что я могу для тебя сделать?

— Дай-ка мне на минутку бумагу и карандаш! Стелиос протянул ему блокнот и авторучку. Космас присел и набросал имена и фамилии заключенных, которых он знал.

— Прошу тебя, — сказал он Стелиосу, — они должны сегодня же попасть в «Свободу».

— Хорошо. Что еще?

— И оставь, если есть, несколько сигарет. Мой сосед страшно тоскует по табаку.

Стелиос вынул полупустую коробку.

— Как это я промахнулся! — сказал он с виноватой улыбкой. — А ведь столько раз читал, что заключенных всегда тянет к куреву. Завтра принесу еще...

Вошел охранник. Стелиос протянул Космасу руку.

— Завтра в это же время!

— Хорошо! Но о сегодняшнем больше говорить не будем!

— Только об этом и ни о чем другом.

* * *

Старый полковник дремал. Дверь хлопнула. Он встрепенулся и протер глаза, еще раз убеждаясь, что тюрьма ему не приснилась.

— Эх, ты! Какой сон мне испортил!

— Какой, дядя Мицос?

— Будто попросил я у кого-то сигарету. «Нет, говорит, сигарету я тебе не дам, а вот из тюрьмы выпущу!» И только он начал отодвигать засов, явилась ваша милость... Если бы не ты, был бы я уже со своей старухой!

— Дурной тебе приснился сон, дядя Мицос. Правду говорят, что сны все наоборот показывают. Сигареты нам дали, а из тюрьмы, стало быть, не выпустят.

Космас отдал ему сигареты и выложил газеты с фотографиями.

— Вот это да! — изумился старик. — Откуда выискался такой сарацин?

Космас объяснил, кто этот сарацин. Полковник рассмеялся звучно и весело, и Космас подумал, что история эта действительно скорее смешна, чем трагична. Но когда он стал читать «показания убийцы», предысторию преступления, жуткие описания арестов населения и расстрелов в лагерях заложников, он снова почувствовал ту же ярость, что и в первые минуты. История начиналась издалека, со времени оккупации, с того дня, когда неизвестный однорукий юноша снял комнату в доме судьи. Судья обычно не сдавал комнаты в своем доме, но юноша оказался спекулянтом и платил бесценными по тому времени продуктами. Извращенный юноша с наклонностями насильника полюбил добродетельную и скромную дочь судьи. Она отвергла его любовь. И тогда однорукий юноша однажды ночью исчез из их дома и из Афин. В декабре он появился снова, это был всем известный «однорукий палач». «Этого не смыть даже водами Дуная», — думал Космас, чувствуя, как холодеет его лоб.

— Что с тобой? — подтолкнул его старик. — Не принимай близко к сердцу. Мало ли что пишут эти бессовестные...

Однако, заглянув в газету, он заинтересовался, лицо его стало серьезным, а руки с нетерпением перелистывали одну страницу за другой.

— Ты и вправду жил у них в доме?

— Да...

Старик сухо прокашлялся.

— Ну, а насчет девушки... это тоже правда?

Космас задохнулся от волнения.

— Так ты поверил, дядя Мицос?

Старик отбросил газету в сторону.

— Нет, что ты! Кто поверит этому вранью?

Космаса он не убедил. Ему казалось, что какие-то осколки клеветы запали в душу его товарища.

— Найдутся люди, которые поверят... Поверят, если мы будем молчать. Слава богу, читать и писать мы умеем...

Всю ночь они провели, прикидывая, что нужно делать. Что написать в опровержение? Чем написать? На чем?

Стелиос пришел ровно в тот же час, что и накануне.

— Давай не будем возвращаться ко вчерашнему разговору, — сказал Космас, когда они снова остались одни. — Газеты еще больше убедили меня, что место мое здесь.

— Я полагал, что ты оценишь всю сложность обстановки и тот риск, которому подвергаешься...

— Именно это я и оценил.

— Ты хорошо подумал, Космас?

— Все мои мысли сводятся к тому, что бежать нельзя. На днях я услышал одно верное изречение: справедливая борьба кончается только победой.

Стелиос пожал плечами.

— Все вы думаете на один лад. То же самое мне сказали вчера в газете...

— Вот об этом давай и потолкуем. Кого ты видел? Что тебе сказали?

Стелиос молча полез в карманы и стал выкладывать содержимое на стол. Первым было письмецо.

— Позволь, я прочитаю при тебе, — попросил Космас и вскрыл конверт. Он сразу же узнал почерк Спироса.

«Дорогой Космас! Шлю тебе бумагу и карандаши, по своему опыту знаю, как это сейчас нужно. Газетная клевета тебя, конечно, задела. Но поддаваться нельзя. Преодолеем и эту бурю. Кто много выстрадал — опять по моему же опыту, — тот горой стоит на своем, не сгибается и не клонится, как горы. Целую всех. На днях придет адвокат».

Стелиос с интересом следил, как Космас читает.

— Ты видел того, кто писал письмо? — спросил Космас. — Говорил с ним? Ну, и какое впечатление он на тебя произвел?

— Я ему посочувствовал, — улыбнулся Стелиос. — Голова у него была перевязана... — Стелиос помолчал и потом добавил: — Уговаривать тебя, как видно, нет смысла, со своей точки зрения ты, пожалуй, прав. Но кое-что я мог бы еще для тебя сделать. Есть люди, которые заправляют сейчас Афинами, а еще вчера в Каире и Лондоне лизали ботинки у отцовских чиновников... Хочешь сегодня же выйти на волю? Это ничего не стоит.

— Но это не выход, Стелиос! Когда ты уезжаешь?

— Завтра утром. И через несколько часов мы вместе могли бы попасть в Каир. Но тебя не переубедишь... Однако если ты позовешь, я услышу... даже там, в Каире... Услышу, когда бы то ни было...

В камере Космас прочитал письмо Спироса вслух.

Старику понравилось сравнение с горами, которые не клонятся, не сгибаются. «Как это ему пришло в голову? — подумал Космас про Спироса. — Может, я ему говорил?»

Он считал эту старую мысль своей. Он лелеял ее с первого дня партизанской жизни — горы и отважные люди. Горы, которые столько веков не рушатся и выстоят, сколько бы веков им еще ни было отпущено. Что это будут за времена? Разве угадаешь? Наперед разгадано только одно: горы не клонятся.