Часть четвертая
I
В тот день, когда Космас снова приступил к работе, они получили пополнение в лице Сарантоса, тридцатипятилетнего мужчины родом с Ионических островов. Он прекрасно знал свое дело, но обладал одним большим недостатком — уставал быстро, как беременная женщина. Стоило ему часа два простоять за кассой, как он уже на целый день выходил из строя.
Но работа все-таки пошла успешней.
Сарантос принес в подвал новые привычки. Прежде всего весь дом наполнился дымом. Ноздри и рот Сарантоса вечно дымились, будто в легких у него топилась печь.
Другим новшеством был его лексикон. В речи Сарантоса смешались все жаргоны, которые он в совершенстве изучил за время своих странствий в ионических портах, в трущобах Пирея, в исправительных тюрьмах Касаветии. Руки Сарантоса были густо расписаны крестами и сиренами. На груди неизвестный мастер создал целую композицию на тему первородного греха — о том, как змий искусил Еву. Кем только не довелось ему побывать: лавочником и хозяином кабачка, владельцем игорного дома, лоточником, торговавшим сладостями на улице Афины («Я кормил магараджей баклавой и сизамоси с орехами»), кладовщиком водоснабдительной компании («Оттуда, товарищ Космас, я и попал прямой Дорогой в Касаветию»), сборщиком налогов на овощном рынке.
Одно время Сарантос был парикмахером в Амальяде, потом подвизался как учитель танцев где-то в Пинии. В перерывах между этими занятиями он успел поработать в типографии в Метаксургио.
В первый же вечер у Космаса и Сарантоса нашлись общие знакомые. Едва увидев его, Сарантос спросил:
— А ты случаем не работал в Псири, товарищ Космас?
— Да, я служил там в одном магазине.
— В изюмной лавке?
— Да.
— Стало быть, я не ошибся. Погоди-ка, как звали хозяина? — И он замолчал, роясь в памяти.
— Исидором, — сказал Космас.
— Не этого, а другого.
— Анастасисом.
— Вот-вот! Этот самый Анастасис — сволочь поганая!
— Откуда ты его знаешь?
Сарантос многозначительно ухмыльнулся.
— А почему схватили Исидора? Ты знаешь, почему его схватили?
— Сам виноват, — сказал Космас. — Пошел к ним и сдался.
— Это другое дело, а в чем причина? Из-за чего его взяли?
— Из-за какого-то склада.
— Из-за какого-то склада!.. Да на этом складе чуть-чуть не накрылся твой покорный слуга.
— Каким образом, Сарантос?
Космасу вспомнились магазинчик в Псири, Исидор, Анастасис, Манолакис и таинственная история со складом. В этот вечер он узнал новые факты, проливающие свет на это дело. Сарантос тоже оказался замешанным в него и был, как он сам говорил, «главным действующим лицом».
— ...Так вот, товарищ Космас, целый год я заворачивал там всеми делами. Понатаскал туда всего, чего только моей душеньке хотелось, — от патронов до итальянских минометов. И каждый месяц я заходил в изюмную лавку и вносил покойному Исидору плату за аренду, Вот там-то я тебя и видел. Ты сидел за столиком с книгами. И вот в один прекрасный вечер, товарищ Космас, меня извещают, что склад выдали.
— А кто тебе сообщил?
— Кто сообщил? Да у организации всюду есть свои агенты!
Космас засмеялся.
— Ну, уж и агенты, Сарантос! Мы ведь не шпионская шайка.
— Я этого не говорил, товарищ Космас, чего ты так взвился? Ну, а когда мы перенесли оружие, то подумали: «А не задать ли нам жару этому предателю Анастасису?» Приходим мы утром в магазин...
— В изюмный?
— Туда, но только в тот день там случился страшный переполох.
— Вероятно, вы пришли в тот день, когда расстреляли Исидора?
— Вот так и повезло негодяю Анастасису, остался целехонек!
— Да его же потом ранили, Сарантос.
— Ерунда, царапина. Чуть задело грудь. Не пустили меня с ним расправиться, и вот теперь эта погань охотится за нами с агентами охранки.
— Анастасис?
— Ну конечно! Пошел на предательство в открытую. Отпетый черносотенец. И знаешь, товарищ Космас, кто у него первый палликар{64}? А ну, пораскинь-ка мозгами!
— Откуда мне знать!
— Да тот самый старик, что работал у вас в магазине.
— Ах, этот... — сказал Космас. — Он появился уже под конец. Его, кажется, Мемосом звали.
— Да не Мемос! Тот уже сыграл в ящик. Другой старик...
— Манолакис? Быть не может!..
— Что значит «быть не может»?
— Быть не может, — снова сказал Космас, — Ты что-то путаешь!
— Может или не может, а только это факт. Посмотрел бы ты на него теперь: разгуливает в мундире, немецкую кобуру прицепил — ну чистое пугало! Вот так, товарищ Космас…
Сарантос как будто нарочно явился, чтобы напомнить ему о том, о чем он уже стал забывать: в городе живут разные люди. Среди них есть и друзья, и враги. Несколько месяцев прошло с тех пор, как они с бабушкой Агнулой вырыли этот подвал, перешли на нелегальную работу. Они научились объясняться знаками и ходить на цыпочках. Все это время они жили как в осаде. Каждый день они чувствовали близость врага — за закрытыми ставнями, за стенами. Шаги соседки по устланному плитами проходу, ветер, завывающий в трубе, — все настораживало. Враг ждал своего часа. Они это знали.
Но никогда Космас не чувствовал его так близко, как в тот вечер, после разговора с Сарантосом. На этот раз Космас словно видел его в лицо. Он представлял его в образе Анастасиса, который охотится за ними по всем закоулкам. И прежде всего за Космасом. Ведь сказал же он тогда: «Ты у меня за это еще поплатишься». И Космас не забывал его угрозы.
С этого вечера он почувствовал, что опасность близка. Ему стало казаться, что она поселилась в их доме вместе с Сарантосом.
Как-то вечером Космас сказал об этом Спиросу. Но Спирос только засмеялся.
— Его направили к нам очень надежные товарищи, и ты не должен его подозревать. Если у тебя, конечно, нет конкретных данных.
— Откуда они у меня? Просто не нравится он мне, вот и все.
— Так нельзя, Космас. Нельзя подозревать людей только потому, что они тебе не нравятся.
— Но, товарищ Спирос, что можно ждать от человека, который смотрит на организацию как на шпионскую шайку?
Спирос возражал. Нельзя судить о людях предубежденно, нужно постараться понять их. Человека не изменишь за один день. Его не перевоспитаешь и за несколько месяцев. Нужны годы. И не один, не два. Таких, как Сарантос, тысячи. Капиталистическое общество выжало из них все соки. И движение должно не толкать их дальше в пропасть, а перевоспитывать. Это не всегда возможно, есть, конечно, и неисправимые люди. Но наше движение так перерождает душу человека, что и Сарантос переродится и найдет свое место в нашей борьбе, как нашли его другие товарищи. Сколько таких вот несознательных в прошлом людей оказались стойкими борцами и жертвовали своей жизнью! Нужно окружить Сарантоса товарищеской заботой.
И Спирос рассказал ему один эпизод из своей тюремной жизни:
— Это случилось в то время, когда вступил в действие особый закон. В эгинской тюрьме нас держали вместе с уголовниками. Был среди них один знаменитый бандит — Аридас. Осудили его на десять лет за какой-то грабеж, но в заключении он совершил еще два убийства, и тогда его присудили к пожизненному заключению. Но он и в тюрьме был некоронованным королем бандитов. В своих владениях Аридас не признавал другого закона, кроме поножовщины. Продавцы кофе, повара, игроки — все платили ему дань.
Среди коммунистов был у нас один адвокат из Коринфа. Когда-то он выступал на суде защитником Аридаса. И вот он взялся наставить разбойника на путь истины. Они вместе жили два года. И Аридас порвал со своим прошлым — отказался от дани, от драк и даже от своего чина главаря. В конце концов он ходил за адвокатом по пятам и умолял, чтобы его приняли в партию. Вот как оно бывает, Космас!..
II
В то утро Спирос, как всегда, ушел первым. Остальные упаковывали прокламации. Вышло три пакета.
В первый раз после ранения и болезни Космас отправился в город. Он нашел его сильно изменившимся. Спустившись по Университетской, теперь тихой и молчаливой, Космас подошел к тому месту, где ее пересекает улица Гомера. Вот здесь гусеницы танков раздавили русоголовую девушку, здесь убили бабушку Агнулу, здесь пролилась и его кровь. Сейчас люди торопливо шли по своим делам, и, наверно, никто из них не думал о том, что происходило совсем недавно на той самой мостовой, по которой они ступают. События того дня отошли в область воспоминаний, которые с течением времени заслонятся новыми впечатлениями, а потом и вовсе улетучатся. Неужели они, подпольщики, с такой же легкостью забудут эти дни? «Нет, — думал Космас, — когда настанет первый день свободы, те, кто доживет до него, водрузят над городом знамя победы. Их имена узнают и прославят миллионы людей. Но люди будут помнить не только победителей, но и тех, которые первыми подняли знамя и пали под пулями, тех, которые подхватили его из рук раненых и павших. Такое время настанет. Свобода на этот раз придет рука об руку со справедливостью, справедливостью для всех — малых и великих, живых и мертвых...»
Космас свернул на улицу Стадиу. С площади Конституции донеслась песня. Колонна грузовиков повернула и поползла вверх по улице. Люди, сидевшие на машинах, пели:
Самолеты немецкие —Космас видел этих вояк впервые. Он заметил лишь их фески и ружейные дула, торчавшие над бортами кузова, отвернулся и пошел дальше. Прохожие тоже отворачивались — так когда-то избегали прокаженных. Но как они могли спокойно, равнодушно переходить перекресток улицы Гомера? Космас был оскорблен тем, что они не поклонялись освященной кровью земле. Бедняга Космас, не рано ли? Не рано ли ты взялся раздавать награды и возводить памятники?
Пакет с прокламациями он оставил в ателье на улице Гермеса и оттуда направился в кафе на улице Академии. Подойдя к кафе, он увидел, что все три двери его закрыты и около них толпится народ. Космас решил не входить.
Около получаса он бродил вокруг. Неподалеку, в переулке, была парикмахерская, в которой работал Петрос, один из членов организации пелопоннесцев. Завидев Космаса, Петрос сбросил рабочую блузу и вышел на улицу. Они встретились кварталом ниже.
Петрос сообщил дурные новости: схватили и владельца кафе, и того, кто принес прокламации. Этого человека взяли первым. Агенты следили за ним, подождали, пока он зашел в кафе, а потом арестовали и его, и владельца. Тот, другой, рассказывал Петрос, был высокий мужчина, с усиками и в кепке.
К чему описания? Космас и так знал, что это был Сарантос. Ему поручили отнести пакет в кафе Георгиса.
Космаса осенила мысль: Сарантос — предатель. Пусть Спирос говорит, что хочет, но Космас знает: Сарантос или предаст их, или уже предал.
Нужно немедленно известить Янну. Но Космас не знал, куда она понесла прокламации. Да к тому же, если Янна еще не вернулась домой, она наверняка уже на пути к дому. Она сойдет с автобуса и угодит прямо к ним в лапы. Космас ясно представил себе, как они рыщут по всему дому, перевертывают кровати, мебель, поднимают половицы, хозяйничают в подвале. Потом они устроят засаду у двери, притаятся и будут ждать...
Космас побежал к остановке автобуса.
Сначала он хотел постоять на остановке: может быть, Янна придет сюда? Но тут же переменил решение: пожалуй, лучше будет сесть в автобус, сойти за одну остановку от дома и подождать ее там. Нет, впрочем, это решение ничем не лучше первого: ведь Янна могла уже вернуться. И Космас решил отправиться прямо домой. Если ее там нет, он будет дежурить на остановке возле дома.
По дороге Космас стал обдумывать сложившуюся ситуацию. «А что, если Янна еще не приехала, — думал он, — но в доме уже засели враги, сидят и ждут, когда они появятся один за другим?» Но потом решил, что это вряд ли возможно. Сойдя с автобуса, он не заметил ничего подозрительного. На всякий случай, прежде чем войти во двор, Космас покружил возле дома и заглянул в сад. Все было спокойно.
Тогда он решил войти.
Космас вставил ключ в замочную скважину и вдруг почувствовал, что они уже здесь.
Он немедленно вынул ключ и повернул к калитке. Тогда из сада выскочили двое и приказали:
— Стой! Ни с места!
Они сказали это очень тихо. Очевидно, не хотели поднимать на ноги соседей, рассчитывали переловить их поодиночке. Решили, наверно, сидеть там хоть целый день, пока не поймают Спироса.
Бежать было уже невозможно. Космас и не помышлял об этом. Он думал только о том, что нужно предупредить Янну и Спироса. Но как?
Выход подсказали агенты:
— Эй, слышишь? Попробуй пикни, сволочь! Живо открывай дверь и входи!
Космас набрал в легкие воздуху и заорал что было сил:
— На помощь!
— Заткнись, ублюдок!..
Где-то хлопнула дверь.
— Что с вами, дорогой?
Госпожа Афина! По плитам двора простучали ее босоножки.
— Что произошло, господин Василакис? В чем дело, дитя мое?
— Цыц, окаянный!..
Они уже схватили Космоса за горло.
— Госпожа Афина...
Ее голова показалась над забором.
— Господи боже мой!
— Заткнись, гад, черт бы тебя подрал!
Этого было достаточно. Госпожа Афина подняла крик и переполошила всю округу. Послышался топот, возгласы. На улице поднялась суматоха. Встревожились даже те, кто стоял в очереди на автобус.
Собралась толпа любопытных.
Тут дверь дома распахнулась и из нее вывалился целый отряд парней с револьверами.
— Какого черта вы подняли на ноги весь квартал?
— Все этот гад! — сказал один из двух и отпустил Космасу оплеуху.
— Да что, у вас рук не было заткнуть ему глотку? Люди просачивались во двор.
— Назад! Назад! — отгоняли их парни с пистолетами.
Космас не отрывал глаз от двери. Он ждал, что вот-вот оттуда выведут Янну.
Веренице вооруженных людей, выходивших из дома, казалось, не было конца. Последний, увидев Космаса, просиял от радости:
— Космас! Дружочек!
Анастасис! Анастасис с револьвером в руке. Одним прыжком он подскочил к Космасу. Его рука взлетела над головой Космаса.
— Паршивец! Коммунист! Чертов большевик!..
Он остервенело накинулся на Космаса. Правую руку Анастасис не пустил в ход, в ней он держал револьвер, зато левой рукой молотил изо всех сил, а под конец, разъярившись, стал пинать Космаса ногами.
— Ну, берите же его! Чего вы ждете?
Анастасис повернулся к толпе:
— Разойтись! Пропустить!
Последнее, что услышал Космас, был голос госпожи Афины:
— Господи, помилуй Василакиса! Бедного господина Василакиса!..
И потом голос Анастасиса:
— Пошла к черту, паскуда! Заткнись, а то и тебя упрячу! Коммунистка чертова!
III
Если Сарантос предал, значит, врагам все известно. Единственное, чего не знает Сарантос и что они захотят из него вытянуть, — это явка.
И действительно, они начали с этого.
Космас не мог определить, куда его привезли. Высадив из автомобиля, его ввели в какой-то двор. У стен на скамейках сидели жандармы и несколько человек в штатском. Они грелись на солнышке.
— Эй, Берлингас, что он там натворил? — спросил кто-то со скамеек.
— Изнасиловал свою бабушку!
Двор задрожал от хохота.
Космаса толкнули в коридор. В потемках они стали спускаться по лестнице. Неожиданно жандарм пнул его; пролетев последний пролет кубарем, Космас упал на какое-то корыто. В нос ударила вонь. Цементный пол был покрыт засохшими нечистотами.
Его схватили за шиворот и потащили к лестнице. Пока они поднимались, конвоир уговаривал Космаса:
— Ты лучше выкладывай все с первого раза. Все равно признаешься рано или поздно, не думай, что сможешь устоять. Так что лучше валяй сразу, чтоб не пытали.
Человек говорил доверительным тоном, и Космас решился его спросить:
— Не скажешь ли ты, где я нахожусь?
— У черта на рогах. Ах ты подлец, еще вопросы задаешь! А ну, шевелись!
По внутренней лестнице они поднялись на третий этаж.
Когда они проходили мимо второго этажа, из дверей высунулась чья-то голова.
— Эй, Папаяннопулос, куда ты его ведешь?
— На прогулку!
— А кто там, наверху?
— Аргирис.
— Сам? Эх, бедняга!.. Погоди, Папаяннопулос, погоди минуточку...
Мужчина вышел в коридор, приблизился к ним и посмотрел на Космаса взглядом доброго самаритянина.
— Послушай меня, дружок. Все, что можешь сказать, выкладывай без промедления. Ты меня послушай, я добра тебе желаю. Меня три ночи здесь мучили, а я, как последний идиот, хотел выдержать характер. В конце концов все равно развязал язык и к тому же остался хромым на всю жизнь. То, что тебе пели про героизм, — все это чепуха. Мне это тоже говорили.
— Да ты что, за дурака его принимаешь? — спросил Папаяннопулос. — Конечно, он скажет, а что ему еще остается делать? Все скажет, а вечером мы его к девочкам поведем... Так, что ли, молодец?
— Что там у вас за совещание? — крикнули из глубины коридора.
— Поднимайся, говорят тебе! — заорал Папаяннопулос и стукнул Космаса по шее.
В помещении, куда его привели, Космас увидел троих мужчин. За одним столом сидел Аргирис Калогерас, за другим — Анастасис, третьего Космас не знал.
Калогерас курил, положив ногу на ногу.
Космаса поставили перед ним. Прошло несколько минут, все молчали. Докурив сигару, Калогерас бросил окурок на пол, погасил его плевком и принялся потирать подбородок.
— Ну! — Он даже не смотрел на Космаса. — Я следователем никогда не был, грамоты не знаю. Но одно тебе наперед скажу: ты нам все откроешь. Если не сейчас, то позже. Если не добром, так из-под палки. Если не скажешь живым, милейший Космас, то все, что нам нужно, мы вырвем из тебя мертвого. Ну, а раз ты все равно скажешь, то лучше говори сейчас. И тогда, даю тебе слово, никто и волоса не тронет на твоей голове.
Он снова зажег сигару, несколько раз затянулся и посмотрел на Космаса.
— Ну?
Космас не ответил.
— Ну, Космас? Скажи нам: куда ты утром отнес свой пакет? Может, ты запамятовал это, а, Космас?
— Нет, не запамятовал.
— Ну так что же?
— Я не скажу.
— Гм... — Калогерас встал. — Если б ты, мерзавец, сразу сказал, я бы первый плюнул тебе в рожу.
Калогерас поднес сигару ко лбу Космаса, а левой рукой обхватил его за шею. Видимо, он хотел по волоску выжечь ему брови. Но у него не хватило терпения, и он, прижав толстыми пальцами горящую сигару к брови Космаса, потушил ее. Космас вскрикнул:
— Мама!..
— Видишь! — сказал Калогерас. — И это не последнее твое слово, ты еще много чего нам сообщишь. Все, что знаешь, выложишь словечко за словечком.
Космаса спустили на второй этаж. Он шел, прикрывая руками лоб. В коридоре кто-то крикнул:
— Что он сказал, а? «Не знаю...» и так далее? Молодец, стойкий!..
Открылась дверь.
— Опусти свои грабли!
Он опустил руки. Перед ним стоял усатый мужчина двухметрового роста.
— Эй, как тебя зовут?
— Космас.
— Ну вот, а вы говорите, что не отвечает.
Подошли еще двое.
— Говори, чертов ублюдок!
Они перекидывали его, как куль, от одного к другому и все по очереди били. Сначала Космас старался заслониться от ударов. Он прикрывал руками живот, голову. Потом силы оставили его... Он летал, как мяч, из рук в руки. Ему не давали упасть. Потом он почувствовал, что его прижали к стене.
— Куда ты отнес пакет?
— Говори, если жизнь дорога!
От побоев он лишился чувств. И уже в забытьи услышал голос Анастасиса:
— Героя из себя корчит!
Анастасис наклонился над Космасом.
— Какой ты герой... Герои — те, перед кем дрожат коммунисты, а не те, кого бьют. Чего ты молчишь? Говори, если ты мужчина!
В тот вечер у него не вырвали ни слова.
Он проснулся и услышал свой голос, просящий воды. Он в подвале. Темно, и пахнет нечистотами. Внутри все горит. Мучит жажда. Болит все. Он то просыпается, то впадает в забытье. Ему кажется, что его уносит течение. Оно то увлекает его в бешеном вихре, то мягко убаюкивает на зыби волн.
В подвале много людей. Какие-то всадники в широкополых соломенных шляпах привязали пленника к своим седлам и скачут. Солнце нещадно палит. Желтое, как сера. Еще немного — и земля загорится.
Откуда взялись эти люди, где он их видел? Когда-то давным-давно в каком-то старом фильме. Сейчас ему кажется, что это было тысячу лет назад.
Мексиканские ковбои скачут во весь опор, волоча за собой пленного, и поют лихие песни о своих подвигах. Возле реки они сходят с лошадей и пьют. Пьют и лошади, а наездники стоят рядом и насвистывают. Связанный пленник лежит возле самой речки. Он извивается, стараясь дотянуться до воды. Вода убегает, ее не достать. Вода лижет камни и песок, журчит, прыгая по белой гальке... И, глядя на пленника, Космас тоже мучится жаждой...
За ним пришли снова.
Действующие лица сменились: военный в мундире с двумя золотыми звездочками и двое в штатском. Нет ни Калогераса, ни Анастасиса.
— Послушай, — сказал один из штатских, — мы не будем тебя бить. Но мы знаем другой способ развязать тебе язык. И мой тебе совет: не доводи нас до этого...
Потом заговорил военный:
— Нам не нужно, чтоб ты сказал адрес твоей явки. Это мы и без тебя знаем. Ты молчишь, но другие не молчат. Ты держишь рот на замке и думаешь, что герой. И не знаешь, что твои соучастники с головой тебя выдали и все свалили на тебя.
— Вот что нам скажи, — подхватывает штатский, лысый мужчина с длинной головой и серыми глазами, холодно поблескивающими за стеклами очков. — Скажи, эта прокламация, — и он берет со стола какую-то бумагу, — в вашей типографии напечатана или нет? Больше нам ничего не нужно.
Они подносят бумагу к его глазам. Нет, это не их прокламация. Сказать? Он делает вид, что разглядывает ее, а сам думает о другом: надо говорить или нет?
— Пожалуйста, посмотри получше. — И ему дают прокламацию в руки.
Если он скажет, не будет ли это началом предательства? Может, они только того и ждут, чтобы он сказал первое слово?
— Ну?
— Дай ему подумать.
— Да, да, подумай.
— Я не знаю!
— Что ты не знаешь?
— Ничего не знаю!
— Эх, паренек!..
Это тот, кто говорил первым. Он подошел, взял прокламацию из рук Космаса, стоит и смотрит ему прямо в глаза.
— Эх, паренек, что ж ты сам себя не жалеешь и напрашиваешься на пытки? Ну что ты притворяешься, будто ничего не знаешь? Работал ты в типографии или нет?
Космас молча смотрит на него.
— Работал или не работал?
— Что ты его спрашиваешь?
Человек с длинной головой делает еще одну попытку:
— Минутку, минутку... Ну, говори, чего ты молчишь? Тебя спрашивают: работал или нет? Ведь мы знаем, что работал, так и скажи: работал...
Его ведут в соседнюю комнату. Достают из чемодана туго сплетенные пеньковые канаты.
Один держит его руку, другой обматывает ее канатом.
Виток к витку, плотно, методично. Руки от локтя до запястья, ноги от икр до лодыжек. Они сидят и терпеливо пеленают его. Зачем эти повязки, Космас не понимает.
Они вышли и заперли дверь.
— Если тебе что-нибудь понадобится, крикни. Мы будем в соседней комнате.
Космас лежит и ждет. Канаты сжимают его тело. Прошло около часу. Дверь открылась.
— Как дела, Космас?
Он не ответил.
— Если что нужно, мы рядом.
Опять заперли. Муки начались не сразу. Забинтованное тело начало гореть. Сначала чуть-чуть. Но постепенно ему стало казаться, будто его стягивают не канаты, а электропровода, по которым идет ток. Пульс ускоряется; каждое биение мучительно, как удар молотком. Кожа горит, вздувается.
Дверь снова открывается.
— Может, хочешь, чтобы мы тебя развязали, Космас?.. Не хочешь? Хорошо, мы еще можем подождать.
Они оставляют дверь полуоткрытой. Вместе с болью приходит головокружение. Веки тяжелеют, глаза болят. Космас хочет позвать своих мучителей, но сдерживается. Нет, он еще потерпит, он не сдастся. Ему кажется, что нужно перенести какой-то критический момент и тогда будет легче. Он тяжело дышит, как паровоз. Пот течет рекой. Космасу кажется, что он взбирается на какую-то вершину. Он заносит ногу. Стоит ему взобраться на вершину, и все мучения будут позади. И тут перед ним разверзается пропасть, и его увлекает черный смерч.
Они пришли и развязали его. Он почувствовал это, когда ему распеленали ноги, но притворился спящим.
Потом Космас открыл глаза и увидел одного из них. Он стоял у стены с сигаретой в зубах.
— В другой раз, — сказал он Космасу, — ты подохнешь в этих обмотках.
И вышел, приказав, чтобы Космаса увели.
IV
Ко всем мучениям прибавилось еще одно — бессонница. Никогда еще Космас не чувствовал такую потребность во сне, как в ту ночь. Ему хотелось забыться и забыть все: и жажду, и боль, и мысли о завтрашнем дне. Забыться и уснуть. Но стоило ему сомкнуть глаза, как дверь с грохотом распахивалась.
— Эй, ты, за что тебя сюда упекли?
— Да так, пустяки, — тотчас отвечали за дверью. — Завтра он все выложит и пойдет себе с богом на все четыре стороны.
— А... Ну, тогда пусть себе спит.
Они ушли. Через четверть часа, когда веки Космаса снова начинали тяжелеть, нагрянули опять.
— Ну, что ж ты порешил, друг-товарищ? Думаешь, да?.. Ну ладно, думай!
Дверь захлопнулась с такой силой, что казалось, рушится дом. Очевидно, они рассчитывали, измотав его нервы, лишить его всякой способности сопротивляться.
Один притворился испуганным:
— Да не умер ли он? Несите сюда кирку и лопату!
Другого одолевала жалость:
— Землячок, не сварить ли тебе кофейку? Не принести ли холодной водички?
Черт возьми! Этот был хуже всех. Космас не любил кофе, но сейчас ему ничего так не хотелось, как маленькой чашечки кофе. Горького-прегорького. И потом холодной воды.
Еще одна такая ночь — и он умрет. Из всего, что с ним проделывали, бессонница была страшнее всего.
Время от времени Космас ощупывал свои руки и икры. Там, где была старая рана, кожа горела так сильно, будто ее густо смазали йодом. И как только подкрадывалась мысль, что еще немного времени и его снова обмотают канатами, все тело покрывалось холодным потом. Его уже не терзали жажда, боль и бессонница. Им владел страх. Космас боялся, что не выдержит, силы оставят его и он, сам того не желая, заговорит.
Мысль о том, что он может не выдержать, мысль, которая всегда представлялась ему невероятной, сейчас не покидала Космаса.
В эти минуты он не мог удержаться от слез. Он заново переживал и смерть своего друга Аргириса, и жизнь в подвале Андрикоса, и посещение министра, и работу в изюмной лавке Исидора, и сборища в салоне Кацотакисов, и разговоры с англичанином Крисом, и встречу с поэтом, и свидания с Тенисом... Разве все они, каждый из них, не указывали ему дорогу? Он встретил их на перекрестке жизни, и они звали его за собой. Но он выбрал другой путь, и путь этот привел его на Голгофу.
Не сожалеет ли он сейчас об этом?
Лучше честно сознаться самому себе сейчас, пока он один и ни одна душа не видит и не слышит его. Скоро за ним придут. И этот допрос — они так сказали, да он и сам это понимает — будет последним. Так пусть он скажет себе: сожалеет ли он?
Космас настойчиво копается в своей душе. Он ищет ответа и не находит его. Наверно, его и не может быть, потому что Космас не избирал этот путь. Он встал на него, как пешеход, который, ступив на горную тропу, неизбежно должен сделать следующий шаг. Он знает, что на этот путь его привели не Случайные встречи, не слепые обстоятельства. Привела вся его жизнь: образ мыслей и прочитанные книги, неудачи и желания, планы на будущее и воспоминания о прошлом, подсознательная жажда честной дороги и, наконец и прежде всего, мрачная тень оккупации, нависшая над ним и над всей страной и принесшая им рабство, голод, позор и опустошение.
Дороги войны не выбирают. Они видны издали алой линией фронта, вспышками выстрелов, клубами дыма и огня. Он не мог не пойти туда. «А ведь в самом деле выбора и не было, — думал Космас. — Выбирать можно то, что тебе не принадлежит, то, что можно и не выбрать...
А этот путь был во мне самом, это я сам, и нужно дойти до конца. Лучше конец, чем начало другого пути, который не будет моим...» И этот конец был уже близок.
Они, вероятно, тоже решили кончать побыстрее. Начали как вчера: пусть не говорит ни про пакет, ни про вчерашнюю прокламацию, они уже узнали у других, Пусть расскажет, как он поступил в типографию. Имена можно не называть. Им ведь известно, что Космас связался с коммунистами по ошибке, думал, что они ведут патриотическую борьбу. Но он и сам вскоре убедился бы, что цели у них совсем не патриотические...
Потом, как и вчера, повели в соседнюю комнату. Чемодан с канатами по-прежнему на подоконнике. Бинтуют терпеливо, методично.
— Ты стараешься не подвести товарищей, а между тем они не такие уж дураки. Вчера схватили одного вашего вожака. Так он не позволил пальцем до себя дотронуться, сел и настрочил целую тетрадь показаний.
Канаты наложены. Уже с порога его предупредили в последний раз:
— Второй раз ни одно сердце этих пеленок не выдерживает. Говорю это тебе, чтоб попусту не надеялся. Если не хочешь сказать про типографию, скажи про листовку или про пакет... Если сейчас не помнишь, не беда. Мы тебя развяжем, а когда вспомнишь, скажешь. Понятно?
Космас не ответил.
— Ну ладно. Мы тут поиграем в тавлеи. Надумаешь — крикни.
Дверь оставили открытой. Он слышал, как доску поставили на стол, как перемешали шашки. Один напевал: «Как поеду я, матушка, на чужбину...» Другой насвистывал ему в лад.
Сегодня канаты подействовали сразу — впились, врезались в кожу и, разрывая ее, вонзились в плоть, точно стремились добраться до кости. Кровь застучала, забилась...
Он с первой же минуты понял, что мука продлится недолго.
В дверь кто-то заглянул. Лицо его казалось расплывчатым. Голос долетал откуда-то издалека.
— Эй, парень, скажи хоть, что потом вспомнишь.
Космас ожидал, что сегодня боль будет невыносимой. Но теперь он, напротив, чувствовал, что в нем угасает даже способность ощущать боль. В глазах потемнело, голова человека в дверях закружилась и пропала...
Потом он почувствовал какой-то запах. Камфара.
Он очнулся от громкого возгласа:
— Космас!
Над ним стоял высокий мужчина с усиками. Видно было, что он взволнован.
— Если бы я не поспел, тебе бы плохо пришлось. Понимаешь ты это или нет?
Уж не сон ли это? Зойопулос! Зойопулос, который смотрит на него глазами, полными ужаса.
— Ай-я-яй, вот так, ни за что ни про что, чуть не погиб человек! Ты узнаешь меня, Космас?
Космас попытался сказать, что знать его не хочет, губы его пошевелились, но он не смог произнести ни звука. Однако Зойопулос его понял.
— Ну ладно, ладно, не волнуйся. Чем тебе помочь, Космас? Чего ты хочешь? Воды?
Принесли воду. Край стакана коснулся его губ. Сейчас, наверно, отнимут. Он жадно втянул воду, стараясь отпить как можно больше.
— Спокойно, спокойно! Не торопись!
Он выпил целый стакан.
— Еще. Принесли еще.
— Что ты еще хочешь, Космас?
— Ничего не хочу. Хочу, чтобы меня оставили в покое.
— Хорошо. Я это устрою.
Космаса повели на первый этаж. Когда они проходили по коридору, кто-то крикнул:
— Значит, сознался? Вот молодчина!
— Заткнись, Панафанасис! — одернул Зойопулос, Космаса ввели в маленькую комнату.
— Положите его сюда. Осторожнее.
Его опустили на матрац.
— Хочешь еще что-нибудь, Космас?
В дверях показался Калогерас.
— Ба! Это еще что такое?
Зойопулос преградил ему дорогу.
— Стоп, Аргирис!.. Космаса я беру на себя!
Как только Космас увидел Зойопулоса, он догадался, что его хотят взять хитростью: то, чего они не смогли вырвать у него силой, они попытаются добыть другим путем. Уходя, Зойопулос сказал:
— К сожалению, Космас, я пришел поздно. Если до завтра нам не удастся уладить этот вопрос, тебя передадут немцам. Так что лучше будет, если мы решим это дело полюбовно. Ну, а пока успокойся, отдохни…
Он направился к двери.
— Послушай...
— Да, Космас?
— Скажи, чтоб они дали мне уснуть. Они могут оставить меня в покое?
Зойопулос остановился в дверях.
— До завтрашнего утра, Космас, тебя никто не тронет. У тебя есть время выспаться и подумать…
V
В коридоре раздавались смех и крики. Космас еще не совсем проснулся, и ему казалось, что он в домике типографии. А ведь верно, комнатка точь-в-точь такая же: низкий потолок, голые стены и окошко где-то у самого потолка. Там окно выходило в сад. А куда выходит это? Оно тоже закрыто ставнями. Но из коридора через стеклянную раму над дверью проникает свет.
Космас повернулся и увидел на стуле кувшин и кусок хлеба. Хлеб он не тронул, зато схватил кувшин и залпом наполовину опорожнил его.
Голоса в коридоре звучали все громче. Теперь люди толпились под самой его дверью, и Космас ясно различал слова:
— Рассказывай, развратник ты этакий! Рассказывай, и мы оставим тебя в покое.
— Ну что вы, ребята...
— Валяй, говорю тебе.
Они говорили все разом.
— Сделайте милость, ребята, уходите. Если случится обход, мне попадет. Я ведь на посту...
Они снова загалдели:
— Да ладно тебе, нюня, какой там еще обход! Все отправились к своим девчонкам! Кто будет обход делать?
— Ах, да не дергай, сынок, мою руку!
Голос знакомый. Да это голос старика, который столько раз плакал в изюмной лавке, обижался на Исидора, поругивал Анастасиса и рассказывал о своем былом величии и похождениях. Манолакис! В эту минуту Космас вспомнил слова Сарантоса: «Посмотрел бы ты на него теперь: разгуливает в мундире, немецкую кобуру прицепил — ну, чистое пугало! Вот так, товарищ Космас...»
Манолакиса, как видно, прижали к стенке.
— Как ее звали? Скажи, как ее звали?
— Джованной ее звали! — крикнул кто-то.
— Да замолчи ты, Берлингас! Пусть он сам скажет. А ну, говори, старый распутник!
— Джованна!
— Ух, черт!..
— Вы только посмотрите на эту клячу!
— И она умерла в постели?
— Лопни мои глаза!
— Батюшки ты мои! Расскажи, как было, с самого начала.
— Да я же тысячу раз рассказывал, ребята!
— А я не слышал!
— И мы тоже!
Стало тихо. Манолакис прокашлялся. И Космас снова представил себе, как он вытирает рукой рот и готовится начать историю неаполитанки Джованны.
— Ах, ребята, как вы думаете, чем соблазнила меня Джованна? Ведь она была у меня не первая, не вторая, не третья. Да разве их всех сосчитаешь? Разве сочтешь песок? Разве сочтешь, сколько народов живет на свете?
— И как ты, сморчок, с ними управлялся?
— Цыц! Хватит тебе! Говори, старик.
— Только, чур, не перебивайте... Пошел я как-то раз в итальянский балет...
И Манолакис начал историю, которую он рассказывал несчетное число раз. Как он пошел в итальянский балет, как не понравилась ему Джованна в первой сцене и как он уже собирался уйти. Но в первом же антракте выяснилось, что Джованна заметила его и спросила у директора, кто этот синьор во фраке, который сидит в первом ряду партера. Во втором антракте он вместе с директором отправился в ее уборную, предварительно послав ей цветы. Директор вышел и оставил их наедине. Когда пришли переодевать ее к третьему действию, он начал прощаться и собрался было уходить, но тут Джованна взяла его за руки и посадила в углу уборной. Он сидел, отвернувшись к стене, и беседовал с ней об итальянском искусстве. И вдруг его взгляд случайно упал на зеркало, и в нем он увидел Джованну. Затем следовало подробное описание нагой Джованны. В конце концов глаза их встретились в зеркале. — И она не отвела их?
— Не отвела, сынок. Нет, не отвела.
— А может, Манолакис, она нарочно посадила тебя к зеркалу? Чтоб ты увидел ее?
— Потом она сказала мне, что нарочно.
— Вот стерва!
Пока Манолакис рассказывал, за дверью не было слышно ни звука. Полицейские слушали его, затаив дыхание. И только когда он закончил, начался обмен мнениями:
— Да ты небось это где-нибудь вычитал?
— Вот ей-богу, все чистая правда!
— Эй, ты можешь это записать и выпустить книгу!
— А что было потом, Манолакис?
— Что потом, сынок? Что потом?..
— Ты похоронил ее там?
— Я заказал статую из мрамора и поставил ее в саду, у входа.
Полицейские начали расходиться. Их топот и голоса раздавались где-то в конце коридора. Манолакис спросил кого-то:
— А кто меня сменит, Георгос? Кто, сынок?
— Дядя! — ответил тот.
— Да нет, его сменит Джованна!
— Прогулял десять дней, старый хрыч, и еще хочет, чтоб его сменили!
— Побойтесь бога! Я лежал в кровати...
— Значит, тебе полезно посидеть здесь, а то, не ровен час, выйдешь на улицу и простудишься.
Стало тихо. Космасу показалось, что Манолакис ушел вместе со всеми. Но прошло минуты две, и он снова услышал его шаги. Старик ходил из одного конца коридора в другой и обратно…
VI
До этого Космас не допускал даже мысли о побеге. Но когда полицейские ушли и наступила тишина, Космас понял, что Манолакис остался его единственным стражем. И внезапно поверил, что сможет бежать. Космас не чувствовал теперь ни страха, ни боли, ни изнеможения. Он чувствовал лишь одно — нужно торопиться. Дорога каждая секунда. Промедление может погубить все.
В возбуждении Космас не сообразил, что Манолакис, наверное, не единственный часовой, что в здании и вокруг него полным-полно полицейских. И если он и уйдет от Манолакиса, то вряд ли уйдет от них. Он не думал об этом. Не хотел думать. Так или иначе, живым ему отсюда не выйти. Значит, надо попробовать...
Он вдруг понял, что хочет выжить. За последние дни мысль о неизбежном конце парализовала его волю к жизни. Но достаточно было проблеска надежды, как в нем воскресли силы, воскресло все, что он старался подавить в себе перед лицом неизбежного конца. Его любовь, воля, стремления и мечты — все сосредоточилось в одном желании: дерзнуть.
Манолакис шагал по коридору из конца в конец. Иногда он останавливался. Тогда воцарялась мертвая тишина, и Космас начинал думать, что Манолакис заснул. Но вскоре старик продолжал обход.
Космас знал, что Манолакис не станет содействовать его побегу, и не строил на этот счет никаких иллюзий. Одно обстоятельство должно было ему помочь: Манолакис не знал, что охраняет Космаса. Космас слышал, что десять дней он пролежал в постели и сегодня впервые после болезни вышел на дежурство. Космас рассчитывал, что, услышав его голос, старик растеряется и тогда он заманит его в камеру, скрутит ему руки, заткнет рот, оденется в его форму, отберет оружие, а самого Манолакиса запрет в камере.
Космас выждал, когда Манолакис отойдет в другой конец коридора, встал и ощупью добрался до двери. Он решил окликнуть Манолакиса, когда тот приблизится, но не называть его по имени, а только попросить воды. Манолакис откроет дверь, зажжет свет, увидит перед собой Космаса и...
Космас стоял у двери и прислушивался к шагам. Взгляд его невольно остановился на столике, стоявшем в углу. На нем лежала газета и еще какие-то предметы — в полумраке трудно было разобрать.
Манолакис приблизился к двери. Космас не окликнул его. Выждав, когда шаги старика затихнут вдали, Космас подошел к столу. Рядом с газетой он увидел чернильницу, бумагу, полотенце, бритвенную кисточку и бритву!
Это подтверждало его соображения: каморка не предназначалась для камеры. Вероятнее всего, здесь контора. А если так, окно должно открываться изнутри.
Медленно и осторожно он открыл сначала рамы, потом ставни. За окном было темно. Космас взял стул, просунул его в окно и начал опускать вниз. Стул твердо стал на землю.
Космас с трудом взобрался на подоконник и ступил на стул.
Потом оторвал руки от подоконника, слез на землю и сделал первые шаги. Он очутился в саду. В босых ногах Космас чувствовал страшную ломоту.
Он пробирался медленно, на ощупь…
Ночь была очень темная. С неба падали крупные капли дождя. Дул ветер, пахло сыростью.
Космас шел, как слепой, терпеливо выжидая, пока глаза привыкнут к мраку. Где-то вблизи он угадывал город, который еще погружен в ночь, но ожидает рассвета…