31

В городе не было ничего, кроме бомбежки и чувства гибели. Госпитали быстро наполнялись ранеными, и доктор Андерсон не выходил из госпиталя. В городе не было другого движения, кроме движения автомобилей с ранеными. И вместе с усиленной эвакуацией опять началась сумятица. Ночью через город прошли воинские части. Страх перед пятой колонной и парашютистами на время утих, так как в городе скопилось много австралийцев и новозеландцев. Но они эвакуировались на юг, и снова воцарились тишина и страх.

Появились «Бленхеймы» для прикрытия эвакуации, и аэродром после периода мертвого спокойствия снова ожил. Потом «Бленхеймы» перебазировались на другой аэродром, а некоторые из них вернулись на Крит. Из летчиков только Квейль и Финн, Хикки и сержант Кроутер остались на аэродроме. Хикки пробовал уговорить Квейля отправиться с какой-нибудь из наземных команд на юг, чтобы эвакуироваться, но тот остался. Он знал, что «они» боятся «Гладиаторов», и считал, что лучше самому бить, чем попасть в бойню.

И вот, наконец, момент наступил. Ночью шел дождь, и им удалось поспать. Когда они проснулись, солдаты из наземной команды готовили завтрак. Среди всеобщей тишины приятно было слышать эти звуки. Хикки получил приказ вылететь для прикрытия эвакуации на один из южных участков, в Аргосе. Задача была — патрулировать над районом на высоте пяти тысяч футов и рассеивать всякую группировку противника.

— Я тоже полечу, — объявил Квейль. Хикки знал, что ради этого Квейль и остался. Он не стал спорить. Он предпочитал иметь с собой Квейля, чем кого-либо другого, и был рад его решению. Финн слишком неопытен.

— Пусть будет так, — сказал Хикки.

— В каком состоянии твой самолет? — спросил Квейль Финна.

— В порядке, — ответил Финн.

— А ты поезжай с первой же командой на юг, — сказал Хикки Финну.

— По-твоему, я вам не понадоблюсь?

— Нет. Ты не понадобишься. Я подпишу тебе командировку.

— О'кэй.

— Позови, пожалуйста, Кроутера, — попросил Хикки.

Квейль еще не видел Кроутера после своего возвращения, так как тот жил с остальными сержантами.

— Когда мы летим?

— В одиннадцать. Примерно через час.

— Мне придется взять у Финна летное обмундирование.

Финн вернулся с сержантом Кроутером; это был небольшого роста лысеющий человек; говорил он, вроде Макферсона, с шотландским акцентом.

— Хэлло, — отрывисто приветствовал он Квейля. Манеры у него всегда были резкие.

— Хэлло, Кроутер.

— Рад, что вы вернулись.

— Спасибо.

— Летим на задание. В одиннадцать, — сказал Хикки. Квейль попросил Финна одолжить ему летное снаряжение, и Финн пошел принести его.

— Прикрываем эвакуацию, — продолжал Хикки. — По-видимому, будет жарко.

Кроутер стоял, так как не мог сесть, пока Хикки не предложит ему, а Хикки забыл об этом; Квейль подвинул Кроутеру стул, и тот сел. Куртка и брюки на нем были грубошерстные, наземной команды. Как и полагалось сержанту.

— Вы летите? — спросил он Квейля.

— Да.

— Как ваше лицо?

— Все в порядке, — ответил Квейль.

Он по-новому смотрел на этого маленького шотландца с четко очерченными красными губами, ровными зубами и светлыми усами. У него были правильные черты лица, резкая складка над переносицей и несколько обидчивый характер. Речь его была сдержанна; он никогда не говорил лишнего. Квейль знал, что Кроутер держится так, потому что чувствует расстояние, отделяющее сержанта авиации от офицера. Он знал, что сам вел бы себя так же, и не понимал, почему Кроутера не производят в офицеры. Он вспомнил, как однажды Кроутер делал фигуры высшего пилотажа над аэродромом в Фука, испытывая самолет. Кроутер всегда участвовал в испытаниях, потому что прошел все ступени в авиации. Однажды он готовил к полету «Гладиаторы»; при этом оказалось, что он разбирается в них лучше механиков, которые все время обращались к нему с вопросами. И, конечно, он затаил вполне понятную обиду.

— Я лечу на самолете Финна, — сказал Квейль.

Он не стал просить Кроутера осмотреть самолет, так как знал, что это само собой подразумевается, и не хотел обижать его такой просьбой. Надо быть деликатным, решил он.

— Так. Хотите, я осмотрю его для вас? — предложил Кроутер вставая.

— Благодарю вас, — ответил Квейль.

— Пойду возьму инструмент, — сказал Кроутер.

Квейль был очень доволен, что ничем не обидел Кроутера и тот сам вызвался подготовить для него самолет.

Они пошли к самолету, стоявшему на дальнем конце аэродрома. У Кроутера была маленькая сумка с инструментами из засаленной темно-коричневой материи. Оба согрелись от ходьбы. Квейль смотрел на высокое клочковатое облачко.

— Вам повезло, вы дешево отделались, — сказал Кроутер, шагая рядом с Квейлем. — Как мне рассказывали, вас ждала гибель.

— Это верно. Меня спасли деревья.

— Я бы летал только ка «Гладиаторах».

— Я тоже, — согласился Квейль.

Кроутер подошел к самолету, снял часть обшивки с фюзеляжа и стал рыться в инструментальной сумке. Он выбрал небольшой гаечный ключ и занялся тросовой проводкой управления: здесь ослабил, там подтянул. То же самое сделал на крыльях. Механики вместе с Квейлем следили, как он регулирует, пробует и опять регулирует. Другим инструментом, плоским и крючкообразным, он подтянул расчалки между стойками, потом налег всей тяжестью на один из элеронов и проверил, как ходят остальные, после этого подрегулировал один на противоположной стороне.

— Теперь хорошо, по-моему, — сказал он Квейлю.

— Спасибо.

— Не стоит, — ответил Кроутер.

Он говорил с раскатистым «р», как Макферсон. Работа, видимо, размягчила его. Они направились к уцелевшим аэродромным сооружениям мимо сгоревших.

— Вы предпочли бы строить их или летать на них?

Квейль знал, что его вопрос наивен: ответ можно было предвидеть заранее.

— Я предпочел бы строить, — ответил Кроутер.

Это был редкий по искренности ответ, так как трудно признаться в нежелании покидать землю.

— Может быть, вы и правы.

— На мой взгляд — да. Жаль, что нам ни разу не пришлось потолковать до сих пор. Я не раз готовил к полету ваш «Гладиатор».

— А я не знал.

— Да, жаль. Мы бы столковались. Я умею заставить их летать. А вы лучше всех летаете на них.

— Вы сами хорошо летаете.

— Только как ремесленник, — возразил Кроутер.

Квейля удивили его твердость и здравый смысл. Они напомнили ему Макферсона.

— Вот о Хикки этого не скажешь, — заметил Квейль.

— Да. А я — другое дело. Вы знаете, это Хикки выучил меня летать.

— Нет. Я не знал.

— Ну да. Он тогда обучал новичков летному делу. Он обычно накрывал кабину капюшоном и заставлял меня проделывать сложные фигуры, полагаясь только на ручку. Он учил нас руководствоваться приборами, а не собственными ощущениями. Вот почему и вас он считает хорошим летчиком, — сказал Кроутер.

— И сам он поэтому хороший летчик, — прибавил Квейль.

— Вы оба, вероятно, последние мастера высшего пилотажа. Когда «Гладиаторы» сойдут со сцены, больше не будет настоящих воздушных поединков. На «Харрикейнах» и «Спитфайрах» все сводится к сохранению строя. И это жаль.

— Да. Когда здесь все кончится, мы, кажется, перейдем на «Харрикейны».

— А это уж совсем не для меня, — заявил Кроутер. — На этих я могу летать, потому что знаю их, как свои пять пальцев. А «Харрикейны» я плохо знаю.

— И я тоже, — сказал Квейль, и это была правда.

Они подошли к жилым помещениям, и Кроутер пошел переодеться.

— Большое спасибо! — крикнул ему вслед Квейль.

— Не за что. Всегда рад, — ответил Кроутер.

За несколько минут до одиннадцати самолеты выстроились на одном конце площадки. На другом конце ее стояли пятеро механиков и монтеров вместе с Финном. Три самолета рулили под бортовым ветром; на поворотах машины давали частые хлопки. Хикки выдвинулся немного вперед; Квейль находился по правую, Кроутер по левую руку от него. Квейль пристегнул себя ремнем к сиденью и вытер шерстяной перчаткой запотевшие стекла приборов. Он надел кожаную перчатку и услыхал в наушниках голос Хикки:

— Летим.

— О'кэй, — ответил Кроутер.

— О'кэй, — повторил Квейль.

Он не очень сильно открыл дроссель, так как Хикки двигался медленно; потом, когда Хикки пошел скорее, он прибавил газу. Когда машины оторвались от земли, он увидел слева от себя Кроутера и помахал ему рукой, и Кроутер помахал ему в ответ.

Они набрали высоту и пошли прямо на юго-запад, над окраинами Афин и островами бухты. Они видели тени облаков на воде, ее белизну и волнение, постепенно замирающее, по мере того как они поднимались все выше, пока море не стало безмятежным, оттого что они были слишком высоко, чтобы видеть волнение.

— Когда мы должны быть над целью, Хикки? — спросил Квейль по радио.

— В одиннадцать тридцать пять.

Прежде чем отправиться в полет, они изучили карту, и теперь Квейль смотрел на многокрасочную карту военного министерства в масштабе 1:1000000, разложенную у него на коленях. Им надо было перевалить через горный хребет к северу от Аргоса и лететь вдоль идущих в Аргос железнодорожного полотна и шоссейной дороги.

— Держи глаза на затылке, Джон, — услышал он голос Хикки.

Это была типичная для него шутка.

— Что я — новичок, что ли, — ответил Квейль.

— А то как же? Сколько времени, мошенник этакий, не садился в самолет...

— Да уж и сам не помню.

— Будем надеяться, не разучился... Дельце будет славное, жаркое.

— Я не прочь погреться.

— Буду следить за тобой, когда начнется, — сказал Хикки и выключился.

По сведениям разведки, можно было ждать налета бомбардировщиков, сопровождаемых истребителями. За последние несколько дней в районе Аргоса происходило оживленное движение; эвакуация шла как из самого Аргоса, так и с побережья к югу и юго-востоку от неге. Перевалив через хребет, они полетели над ущельями, между которыми вилась дорога. Квейль видел, что здесь образовался затор, но зато дальше, на окружающих Аргос равнинах, движение разливалось широким потоком. На побережье все так и кипело. В бухте стояли небольшие суда, а у берега — лодки. Лодки отходили от берега и шли к судам. Возле самого города, охваченного огнем, Квейль увидел у пристани пароходы. Шла бомбежка.

— Взгляните, что под нами, — сказал Кроутер.

— Пикировщики, — ответил Хикки.

— Их несколько сот.

— Я слышу, как они переговариваются, — сказал Квейль.

— Атакуем в строю, — крикнул Хикки.

Квейль передвинул предохранитель спуска на «огонь» и стал следить за крыльями Хикки. Почти прямо с запада правильным строем шли двухмоторные бомбардировщики.

— Разобьем их строй, — сказал Хикки.

— Не упустить бы, — пошутил Кроутер.

Во всем, что они говорили, слышался восторг острой опасности. Квейль почувствовал тошноту, которая не имела никакого отношения к болтанке, испытываемой его «Гладиатором», а была вызвана нервным напряжением. Он попробовал дать себе передышку, но тотчас же его рука, лежавшая на штурвале, упустила управление, и он почувствовал, что самолет начал качаться.

— За мной, — сказал Хикки.

Он развернулся, скользнув на крыло. Они находились на высоте пяти тысяч футов над немецкими «Хейнкелями», и Квейль боялся, что к концу такого пике он потеряет сознание. Хикки хотел атаковать «Хейнкелей» в лоб снизу. Квейль изо всех сил старался держать себя в руках, чтобы не врезаться в какой-нибудь из бомбардировщиков. Он чувствовал жар в голове, и его израненные щеки вспухли при переходе в пике. Все трое шли, ни на мгновенье не нарушая строй, пока не вырвались прямо в лоб «Хейнкелям».

Расчет Хикки оказался безупречным. В тот момент, когда они выходили из пике, Квейль невольно подумал, что Хикки все сумел учесть. В следующее мгновенье он потерял сознание, но пришел в себя, пока еще продолжался подъем и «Хейнкели» были обращены к ним брюхом. Он увидел, что Кроутер открыл огонь, делая крен налево. Увидел, как Хикки впереди идет вверх почти прямо на «Хейнкеля».

Квейль взял прицел на мотор одного из «Хейнкелей» к нажал спуск. Он так давно не испытывал сотрясения от пулеметной очереди, что чуть не подпрыгнул, когда почувствовал его; но он удержал «Хейнкель» в прицеле и отвалился только после того, как снял палец со спуска.

Набирая высоту, чтобы подняться над бомбардировщиками, Квейль стал искать глазами Хикки и Кроутера. Но он увидел только, как один из «Хейнкелей» падал, охваченный пламенем, а остальные потеряли строй. Потом увидел стаю тупорылых машин, которые шли на него.

—  «Мессершмитты!» — громко вскрикнул он.

И в тот же момент он увидел Хикки. Не прерывая подъема, Квейль сделал разворот, чтобы подойти ближе к нему. Но поспеть было трудно, и «Мессершмитты» обрушились на них шестерками в линейном строю. Квейль видел, как Хикки скользнул на крыло, каким-то чудом сделал петлю, не имея запаса скорости и не пикируя, и сам сделал разворот в другую сторону и описал большой круг, а в это время три «Мессершмитта» подобрались к нему снизу. Он дал крен, как это сделал раньше Кроутер, и увидел, что другие «Мессершмитты» идут на него с противоположной стороны. Теперь вокруг не было ничего, кроме черных «Мессершмиттов» — угловатые крылья, огонь с передних кромок крыльев, фюзеляжи без шасси, устремленные вниз носы, кресты на нижней белой стороне крыльев, черные головы летчиков под прозрачными фонарями, радиоантенны, а за ними блеск винтов на солнце.

Он взглянул вверх и увидел три машины в крутом пике; взглянул вниз и увидел несущиеся на него трассирующие пули. Он рванулся прямо вверх. Круто развернулся, когда еще две машины обрушились на него в пике. Одновременно две другие атаковали его в лоб. Ничего, кроме «Мессершмиттов». Вот. Вот. Вот оно. Сейчас случится. Интересно, как это будет. Сейчас, сию минуту. Тут он увидел Кроутера, к которому кольцом приближались с борта пять или шесть машин, изрыгая на него тучу трассирующих пуль, увидел куски, отлетавшие от его самолета, и бьющий из пламени черный дым, и внезапный распад самолета в воздухе, и не было белой вспышки парашюта. Не было белой вспышки парашюта...

В то время как Квейль опять делал петлю, выходя из пике, чтобы скинуть трех, повисших у него на хвосте, совсем близко от него пронеслась темная полоса пылающего «Мессершмитта». И тут он увидел Хикки, который тоже был сжат со всех сторон, и, спасаясь от преследователей, виражил по кругу.

— Уходи, Хикки! — крикнул Квейль в микрофон, не видя ничего, кроме черной тучи тупорылых самолетов и трассирующих пуль вокруг. Дважды он почувствовал, как его фюзеляж встряхнуло, и понял, что это попаданье. Он делал горки и петли, как бешеный. Но вырваться было некуда. Он пустил в ход всю свою сноровку, голова у него была как в тумане, он терял сознание при каждой свечке. Картушка его компаса бешено крутилась, и были мгновения, когда он видел только ее и ему хотелось смеяться, — но тотчас вокруг снова начинали мелькать трассирующие пули.

Он не видел, как был сбит Хикки. Он видел только, как его «Гладиатор» разлетался на части, а «Мессершмитты» метались вокруг и все кусали его, и бело-желтые трассирующие пули жгли его в воздухе, — и он понял, что Хикки, охваченный дымом и пронизанный трассирующими пулями, погиб.

Увидев кусок пространства, свободный от черных самолетов, Квейль бешено рванулся вверх и чуть не врезался в немца, вывернувшегося стремительным, еще более быстрым рывком. Он увидел лицо немца, его глаза без консервов и косой взгляд из открытой кабины и ответил ему взглядом в ту секунду, когда немец промелькнул мимо. Он нажал спуск и ввел «Гладиатор» в пике так стремительно, что невольно подумал: самолет не выдержит.

Такого отвесного и долгого падения он еще никогда не испытывал. Щеки его вздулись так, что наплыли на глаза, из носа пошла кровь, во рту появился вкус крови и желчи. Он не смотрел по сторонам, так как несся слишком стремительно. Он плохо соображал и ни на что не обращал внимания, но в двух тысячах футов от земли вырвал машину из пике, почувствовал, что самолет прогибается и задирает нос, перевел его на петлю и на миг потерял сознание.

По бокам и в хвосте у него по-прежнему висели «Мессершмитты», и он взял направление на видневшуюся впереди машину, Он лишь смутно представлял себе, куда летит. Он видел только, что «Мессершмитты» опять наседают на него, и наклонил нос самолета, хотя горная вершина напротив была выше того уровня, на котором он находился. Он ворвался прямо в лощину, Сделал разворот, полетел вдоль горного кряжа и, вплотную обогнув его, оказался почти на земле. «Мессершмитты» шли прямо над ним. Он продолжал свой бреющий полет над лощиной, кружась над ней, потом бросив взгляд на компас, постарался подняться над круглым конусом горного пика, чтобы уйти на север. Он быстро оглянулся: позади по-прежнему шли шесть «Мессершмиттов» и под ними, немного левее, еще три. Немецкие летчики боялись снизить «Мессершмитты» до той высоты, на которой он вел «Гладиатор». Еще один немец был с правого борта; он старался спуститься пониже и атаковать Квейля сбоку.

У Квейля текла кровь с лица; он чувствовал ее холодок на шее, упиравшейся в тугой воротник. Он чувствовал, как холодны его онемевшие руки. Когда зеленая лесистая лощина пошла под уклон, он опять наклонил нос самолета. Он вел самолет, следуя всем неровностям местности; он облетал каждую из них, на крыле, круто разворачиваясь на полном газу, так что его бросало из стороны в сторону, и мотор завывал от напряжения, а стойки выли громче мотора.

Он кинул вокруг безнадежный взгляд. Кольцо «Мессершмиттов» сжималось все тесней; они снизили скорость, чтобы не проскочить мимо него, так как были гораздо быстроходней. Но не решались спуститься достаточно низко, чтобы сбить его. Он еще раз кинул быстрый взгляд вверх и вниз и, решив пойти на смертельный риск, сам не зная, выдержит самолет или нет, отчаянно потянул на себя ручку управления и сделал крутую мертвую петлю. Не веря своим глазам, немцы увидели внезапный взмах «Гладиатора», метнувшегося ввысь от самой земли и запрокинувшегося в безумно стремительной крутой петле. Потом перевернутый «Гладиатор» опрокинулся на крыло, и они ждали, что вот-вот он врежется в конус горы, и закружили широкими кругами.

Видя, что наземный хаос летит на него, Квейль дал ручку вправо и резко дал ногу. Из-за бешеной скорости самолета рули подействовали слишком резко, и Квейль сделал обратный маневр, чтобы выправить самолет. Он оглянулся: «Мессершмитты» отстали на тысячу ярдов, так как кружили широкими кругами, набирая высоту. Благодаря петле его курс изменился на сто восемьдесят градусов, и теперь он несся над лощиной в северо-восточном направлении; он снизился, потом свернул в сторону и пошел над другой, менее глубокой лощиной. Потом сделал полный круг над длинной грядой низких холмов и полетел всего в нескольких футах от неровной поверхности земли. Всякий раз, как ее краски сгущались, он забирал немного выше. Такого ощущения скорости он не знал до сих пор. Он шел бреющим полетом в нескольких футах от земли. Он взглянул вверх, обернулся назад. Он увидел только три «Мессершмитта» слева и много выше себя. Видимо, они поднялись, чтобы следить за ним. Он нырнул за невысокую гору, чтобы скрыться от них, и взял курс на северо-восток, хотя сам не знал, где находится.

Когда он опять увидел море, «Мессершмиттов» уже не было. Он был как пьяный, вне себя, не в состоянии думать ни о чем. Он начал считать приборы, потом громко запел: «Мне дела нет ни до кого...» Сдвинул назад верх фонаря кабины и почувствовал порывы ветра, холод. Им овладело полное безразличие ко всему; о Хикки и Кроутере он думать не мог; ему хотелось вскочить на сиденье и плясать; он спорил с ветром, что тот не может сбить его, и с самолетом, что выведет его из любой переделки. Он решил бросить ручку управления, чтобы доказать это, и предоставил самолет самому себе. Самолет накренился и вошел в штопор. Это было на высоте шести тысяч футов. Он почувствовал, как самолет постепенно набирает скорость, а позади начинается вибрация. Он вспомнил о том, сколько получил попаданий, понял, что хвостовое оперение где-нибудь повреждено, и громко крикнул:

— Валяй! Разваливайся! Думаешь, испугаюсь? Валяй!

Потом опять взялся за ручку и вывел самолет из штопора в крутой подъем. Он весь горел, но голова его чувствовала холод. Через некоторое время он увидал впереди отчетливую линию берега и Афины. Теперь ему хотелось, чтобы самолет шел прямо к цели. Он устремил взгляд к берегу и плотно сжал губы. Он чувствовал, что самолет качается, так как пальцы не вполне повинуются ему. Он всматривался в берег, во все явственнее выступавшую белизну Афин и вдруг кашлянул, и его чуть не вырвало, и он закашлялся так, что у него заболело под ложечкой, и прозрачные слезы выступили у него на глазах. Он наклонил голову, закашлялся как безумный, и вдруг его вырвало.

Самолет терял высоту. Квейль, чувствуя пустоту и смерть внутри, ощупью нашел верх фонаря и, сдвинув его вперед, закрыл фонарь, потому что страшно замерз. Он стал искать глазами аэропорт и увидел дорогу в Глифаду. Поднялся вверх, так как боялся потерять высоту. Перевалив через Парнас, он пошел в противоположном направлении. Увидел аэродром и резко наклонил нос машины, но выровнял ее слишком поздно и вынужден был пройти над аэродромом. Сделав широкий разворот на сто восемьдесят градусов, он опустил посадочные щитки и подошел к аэродрому на очень небольшой высоте, над самыми деревьями, и на умеренной скорости. Скачок шасси по земле был для него большой неожиданностью, и он предоставил самолету бежать, привычным движением убрав щитки и включив тормоза. Потом он выключил зажигание, и мотор остановился. Квейль остался сидеть на месте, не снимая рук со штурвала, не в состоянии пошевелиться от тошноты и мути в голове.

Подбежавшие механики осторожно вынули его из кабины. Сознание не совсем оставило его, но всякий раз, как он пробовал сделать самостоятельное усилие, он только мешал им. Стараясь не запачкаться, — на нем остались следы рвоты, — они положили его на землю. Он сел.

— Простите, — сказал он. — Я грязный. Простите.

Они хотели поднять его, но он отстранил их. Тогда двое взяли его под руки, и он, поддерживаемый ими, пошел неуверенной походкой, причем его снова стало кидать то в жар, то в холод. На ходу он вдруг оттолкнул их, и его опять несколько раз сильно вырвало. Потом он тихо опустился на землю и потерял сознание.

32

Когда Афины остались позади, он обернулся и кинул прощальный взгляд на окутанный прозрачным туманом белый город. Город был очень красив, и светлый Акрополь четко выступал посредине. Над всем городом господствовал Ликабетт, а Парнас служил как бы сценическим фоном для всей группы белых зданий. Видение не исчезало. Квейль внимательно поглядел на него, отвернулся и больше уже не оборачивался.

Он смутно помнил о событиях дня, о вчерашнем полете, о своем изнеможении после всего пережитого, о неспособности реагировать на что бы то ни было, даже на то, что немцы прорвали последнюю линию обороны и находятся вблизи Афин. Только горячее солнце да одиночество, пока он ждал приказа, казались ему чем-то реальным. Он простился с Финном и монтером Рэтгером. Потом он вспомнил, как голос в телефонной трубке произнес: «Это вы, Квейль? Вам надлежит отправиться в аэропорт Кании на Крите. По прибытии рапортуйте».

И вот вокруг нет ничего, кроме моря внизу и неба вверху. Только движение самолета, по временам попадающего в болтанку, да непрерывное наблюдение за приборами, указывавшими Квейлю, что он передвигается. Он не высматривал вражеских самолетов вокруг. Он перестал считаться с ними. Было только ощущение летаргии, как будто он долго спал на солнце. Или словно он был долго болен и им овладело спокойствие изнеможения.

Отыскав Канию, он увидел, что это белый городок, расположенный на берегу моря, у подножия горы, на краю равнины. Подход к нему был небезопасен, но Квейль не думал об этом. Он стал снижаться при бортовом ветре, чуть не забыв выпустить щитки. Небрежно приземлившись, он заметил, что вся площадка по Краям уставлена «Бленхеймами». Найдя свободное местечко, он подрулил к ним и выключил мотор. Он оставил парашют на сиденье, задвинул верх фонаря кабины и пошел к зданию, возле которого грелись на солнце несколько человек в синих мундирах. В маленькой комнате, где стоял массивный деревянный стол, когда-то служивший домашним надобностям, Квейль нашел нужного ему офицера. Он отрапортовал ему и вручил журнал операций.

— Довольно рискованно таскать это с собой, — сказал командир эскадрильи, у которого не было крылышек.

Он был небольшого роста, лысый и говорил с аффектацией.

— Может быть, — равнодушно ответил Квейль. — Но там большой беспорядок. Мне не хотелось оставлять его.

— Капрал укажет вам помещение.

— Я останусь здесь?

— Да. Пока не будет распоряжений из Каира.

Квейль вышел с дневальным. На ходу он расстегивал свое снаряжение. При переходе через лужайку, отделявшую одно здание от другого, он почувствовал, как его обдало солнечным жаром. Дневальный указал ему койку, и Квейль кинул на нее свои летные куртку и брюки. Здесь было жарче, чем в Греции. По всей комнате, где стояли четыре кровати, были разбросаны раскрытые чемоданы. Как раз, когда он снимал куртку, в комнату вошли три летчика.

— Вы не Квейль? — спросил один из них.

— Квейль, — ответил он.

— Тэп Финли рассказывал нам про вас. Я Уоррен. А это Аксен и Блэк.

— Очень рад, — спокойно ответил Квейль. — Тэп тоже здесь?

— Да. Вы что-нибудь ели? Хотите чаю?

— Спасибо, выпью.

— Тэп поехал за своим чемоданом. Он скоро вернется.

Они отвели Квейля в квадратную палатку, посредине которой стоял сосновый стол. На столе стояли толстые фаянсовые чашки и эмалированные чайники. За столом сидели шесть летчиков и пили чай с бутербродами.

— Это Квейль, — объявил Аксен и познакомил его с присутствующими.

Большинство из них были пилоты и штурманы, летавшие на «Бленхеймах». Некоторых он видел в ночном ресторане «Максим» в последний вечер, который провел там. Они узнали его и осведомились о Хикки. Он ответил, что Хикки был вчера сбит. Потом он сел и стал пить чай, ни на кого не глядя и не обращая внимания на разговоры за столом. Разговор был слишком спокойный, и это спокойствие и отсутствие бодрящей напряженности угнетали. Потом появился Тэп. Лицо его сияло улыбкой, на нем была чистая рубашка и на руке чистая повязка.

— Когда ты прилетел? — спросил он Квейля, войдя и хлопнув его по спине, и Квейль поспешно поставил чашку на стол, так как чай расплескался.

— Только что. Где Елена?

— Она здорова. В Суда-Бэй. А где остальные? Хикки? Финн?

Квейль покачал головой:

— Хикки и шотландец Кроутер сбиты вчера. Мы прикрывали эвакуацию и нарвались на «Мессершмиттов». А Финн где-то в пути.

— Что ты говоришь! Какой ужас! Хикки?

Квейль кивнул, взял чашку в обе руки и, полузакрыв глаза, стал рассеянно дуть на темную жидкость, по поверхности которой пошли круги.

— Было довольно жарко, — прибавил он.

— Что ты сказал относительно Финна? — переспросил Тэп.

— Он куда-то эвакуировался. Уехал сегодня утром.

— Бедняга Хикки. А как ты выкрутился?

— Ползком по земле. Пошел ниже, чем могли они, и стал петлять по долинам.

— Бедняга Хикки, — повторил Тэп.

Квейль кивнул.

— А в Греции кончено?

Квейль еще раз кивнул.

— Боже мой, подумать только, что Хикки погиб. И надо ж было нарваться на «Мессершмиттов».

— У Елены есть где ночевать? — медленно спросил Квейль.

— Да. Тут устроили целую колонию для эвакуированных англичанок. Мы с Лоусоном уговорили их принять ее, хотя они сначала не соглашались.

— Как туда добраться?

— Я отвезу тебя на грузовике. Она была все время довольно спокойна.

— У вас были бомбежки?

— Одна. Но не особенно сильная. Прилетел один пикировщик. Как у вас было дело?

— С «Мессершмиттами»?

— Да.

— Очень просто. Я почти не имел попаданий. Все время увертывался. Кроутер летел прямо, как Хикки. Он сбил один «Мессершмитт». Но потом на него наскочили со всех сторон, и он попросту взорвался. То же произошло и с Хикки. Воздух кишмя кишел ими. Я чуть не разнес «Гладиатор» в щепки, удирая от них.

— Ну, не повезло же. Нарваться на «Мессершмиттов»!

Они вышли из палатки и, подойдя к грузовику с высокими бортами, уселись в кабину. Тэп велел шоферу отвезти их в Суда-Бэй и подождать там. Стрекотанье мотора огласило тихие пыльные дороги в окрестностях Кании, которая оказалась не такой белой вблизи. Потом они пересекли подъем, ведущий к изогнутой подковой бухте с бетонными доками, полной лодок гаванью, солдатами на берегу и деловито хлопочущими людьми под жаркими лучами солнца.

— Это вроде лагеря, — сказал Тэп, когда грузовик свернул с асфальтированного шоссе на проселок, проложенный по краснозему к оливковой роще. Грузовик остановился у врытого в землю некрашеного столба. Тут стоял часовой, и они предъявили документы.

— Отсюда пойдем пешком, — сказал Тэп. — Дальше запрещено пользоваться транспортом. Опасность бомбежек.

— Что они говорили, когда отказывались принять ее в лагерь?

— Они говорили только, что она не англичанка, — ответил Тэп.

— А где остальные греки?

— Их отправили в другой лагерь. Старый амбар или что-то в этом роде.

— Это мы умеем, — тихо сказал Квейль.

— Что?

— Ничего.

Они шли теперь по краснозему к видневшейся невдалеке оливковой роще. Жидкая листва отбрасывала на землю сеть теневых пятен, и при каждом порыве ветра цвет почвы менялся. Скоро из тени выступили квадратные палатки лагеря. Они были беспорядочно разбросаны под более высокими оливами, рассеянными по всей роще. Среди палаток бродили женщины. Некоторые загорали, сидя на разостланных одеялах. Тэп повел Квейля дальше. Подходя к красной палатке, они услыхали доносящийся откуда-то детский смех.

— Пришли, — сказал Тэп. И крикнул:

— Вы здесь, Елена?

— Это вы, Тэп?

— Да.

— Я сейчас выйду.

— Скорей.

Ответа не было, но через несколько мгновений Елена появилась на пороге палатки. Она наклонилась, чтобы пройти под пологом, и волосы ее, освещенные солнцем, упали ей на лицо. Она выпрямилась и поспешно откинула их назад.

— Глядите, — воскликнул Тэп, указывая на Квейля, но она уже увидела его.

— Хэлло, — сказал Квейль.

Она быстро поцеловала его в губы, и он почувствовал на шее теплоту ее руки.

— Когда ты приехал? — спросила она.

— Часа два тому назад.

— А как?

— Прилетел.

— Вот что, — сказал Тэп. — Я вас оставлю. Мне надо переменить повязку. Ты можешь вернуться на любом грузовике, который встретишь по дороге, Джон.

— Ладно, — ответил Квейль.

Тэп весело кивнул Елене и ушел, насвистывая песенку о Муссолини, которую Елена пела тогда на грузовике. Квейль опять вспомнил Макферсона и подумал, не эвакуировался ли он на Крит. Надо будет расспросить о нем. Квейль посмотрел вслед Тэпу, потом обернулся к Елене.

— Я рад, что у тебя все в порядке, — сказал он.

Она улыбнулась в ответ, и он почувствовал ее улыбку всем телом, как чувствуют солнце.

— Здесь совсем спокойно.

— Да. Ты занимаешь одна всю палатку?

Елене хотелось посмеяться над его новой неловкостью. Но она заметила усталость в его глазах и морщины на лбу. Она пристально взглянула на его черное лицо и подумала, не болит ли оно, так как кожа по краям ссадин набухла.

— Нет. Там еще одна англичанка.

— Что у меня на лице? — спросил он, заметив ее взгляд.

— Ничего. Не болит?

— Нет. А что?

— Мне кажется, струпья скоро спадут. Похоже на то.

Он поднес руку к лицу и стал ощупывать струпья. Она удержала его:

— У тебя руки грязные. Не надо.

— Красивое зрелище, а?

— Теперь ты сам начинаешь беспокоиться?

Он улыбнулся, и она опять заметила в его глазах усталость.

— Погоди. Я сейчас принесу что-нибудь постелить, и мы сядем на солнце.

Она сходила в палатку, принесла одеяло и расстелила его на земле.

— Там все кончено? — тихо спросила она, когда они сели.

— В Греции?

— Да.

— Думаю, теперь кончено. Эвакуация, наверное, еще продолжается.

— И немцы всех выпустят?

— Не знаю. Не думаю.

— А что будет дальше?

— Здесь ничего особенного. Но, может быть, они вторгнутся в Англию. Может быть.

— Ты думаешь, они могут завоевать Англию?

— Нет.

Квейль лежал на одеяле. Вдруг он встал, потому что солнце было уже низко и тени перебегали по ним.

— Давай походим, — сказал он.

Она поднялась, и они пошли по краснозему, в уютной тени. Когда они вышли из рощи, Квейль помог Елене перейти через канаву, и они пошли по дороге в предзакатных солнечных лучах.

— Ты скоро должен отправиться в Египет? — спросила Елена.

— Не знаю, жду приказа.

Он смотрел на убегающую вдаль дорогу.

— Здесь тепло, — прибавил он. — В прошлый раз я приземлялся на другом конце острова. Там холодней.

— Когда ты был там? — спросила она.

— Когда летел в Грецию. Перед тем, как мы встретились с тобой.

— И эти маленькие самолеты полетят в Египет?

— Да.

— Значит, и ты полетишь?

— Думаю, что да. Впрочем, его могут оставить здесь.

— Кого?

— Мой «Гладиатор». Это последний.

— А где остальные?

— Их сбили вчера.

— Мистера Хикки и еще кого-то?

— Ты его не знаешь... Да, Хикки.

— Я не знала. Как мне жаль его.

— Ничего не поделаешь.

— И ты тоже был в бою?

— Да.

— Как мне жаль мистера Хикки.

— Да, — ответил он. — Хикки был хороший парень.

— Ты давно его знал? Он ведь был старше всех.

— Он был лейтенантом авиаотряда, когда я только прибыл в эскадрилью. Тогда мы и познакомились.

Наступило короткое молчание. Они шли по каменистому склону. Квейль помог Елене перебраться через трещину в скале.

— Хикки был тогда порядочный сумасброд, — сказал он, спускаясь со скалы и расстегивая куртку.

— На вид он был очень сдержан, — возразила Елена, садясь у подножья скалы.

— Это только на вид. Погляди, как птицы дерутся.

Он указал на чаек, круживших возле горного обрыва: одна гналась за другой, всячески старавшейся увернуться.

— Как здесь хорошо, — сказала Елена и подвинулась к Квейлю. Он лежал на спине.

— Тепло, — сказал он. — Потому и хорошо.

— Я всегда думала, что англичане любят холод.

— Некоторые, наверно, любят, — ответил он. — Но я предпочитаю солнце.

Она понимала, что разговор не клеится, потому что он все время думает о происходящем. От этого у него и усталость в глазах, и морщины на лбу. Она ясно видела, что он полон беспокойства под впечатлением всего, что ему пришлось пережить. Она не старалась отвлечь его от этих мыслей, хотя ей очень хотелось его тепла; но она сама была полна беспокойства. Так все сложно. Все, что совершается и происходит вокруг. Она знала, что ей многое ясней, чем ему, но не хотела оказывать на него давления.

— Солнце уходит, — сказал Квейль.

Солнце было теперь позади, в стороне; оно уходило к западу, за море и невысокую горную гряду.

— Надо идти, — прибавил он.

Они встали и, легко ступая, пошли вниз по склону.

— Здесь, конечно, не то, что там, — продолжал Квейль, когда они вышли на дорогу.

— А в Афинах очень плохо?

— Да, примерно то же, что и раньше. Ждут немцев.

— Фашисты что-нибудь предпринимали в городе?

— Мне кажется, все это одна болтовня. Не думаю, чтобы в самом деле были какие-нибудь беспорядки. Их прекратили бы.

— Мы сами прежде так думали. И в результате получили Метаксаса.

— Это другое дело, — возразил он.

— Так говорит отец.

Она нарочно сказала неправду.

— Идем, — прервал Квейль, и они направились к лагерю.

33

На другой день он приехал в лагерь только к вечеру.

— Прости, что так поздно, — сказал он, когда увидел ее.

Она спросила, что произошло.

— Я хлопотал о том, что должно произойти.

Она расстелила одеяло на солнце; он сел.

— Со мной, как видно, не спешат расстаться, — продолжал он.

— Ты будешь летать?

— Вероятно. Патрулировать. Можешь ты поехать со мной сегодня в тот конец города? Я нашел священника. Годится?

— Что?

— Священник. Я знаю, как это тебя беспокоит.

— Очень мило, — ответила она и громко засмеялась. — А в общем разве это так важно? Для тебя это имеет значение?

— Нет. Может быть, имело бы, но сейчас не такое время.

— А не пожалеешь? — спросила она улыбаясь.

— Черт возьми! Ты, кажется, издеваешься?

— Нет. — И она опять засмеялась. — Мило. Очень мило.

— Ты можешь поехать сейчас?

— Да.

Она чисто по-женски наклонилась, подчеркнуто звонко, с усмешкой поцеловала его в губы и потерлась носом о его лоб в том месте, где не было ссадин.

— Это зачем? — спросил он.

— Разве все бывает зачем-нибудь?

— Обычно такие вещи — да.

— Как ты себя чувствуешь?

— Очень хорошо, — ответил он недоумевая.

— Ну вот, я это сделала, потому что ты хорошо себя чувствуешь.

— Едем? — спросил он, приподнявшись, и сел возле нее, вытянув ноги.

— Пойду надену шляпу, — ответила она.

На ней было ситцевое платье и белый джемпер. Она поднялась, чтобы пойти в палатку.

— Не надо шляпы. Идем, — сказал он и тоже встал.

— Разве англичанки ходят в церковь без шляпы?

— Мы будем венчаться не в церкви. Идем.

— Хорошо, — ответила она, и они пошли по комьям краснозема к дороге. Там их ждал грузовик. Они проехали вдоль побережья, через весь город, мимо разрушенных бомбами домов и спустились по отлогому горному склону. У ворот военного лагеря, близ бочек с бензином, загромождавших дорогу, перед изгородью из колючей проволоки стоял часовой. Квейль показал ему свой документ. Часовой осведомился о Елене.

— Нам надо видеть отца Никсона, — сказал Квейль.

— Зачем?

— Чтоб обвенчаться.

— Что ж, ваши документы как будто в порядке.

— Хотите, я схожу за священником и приведу его сюда? — спросил Квейль.

— Нет. Не надо. Можете въехать.

— Спасибо, — сказал Квейль, и они въехали в лагерь.

Квейль велел шоферу остановиться у небольшого дощатого домика. Он помог Елене выйти из машины и при этом обратил внимание на ее загорелые ноги.

— И чулок нет, — сказал он с улыбкой.

— Это ты виноват, — ответила она.

— Будем надеяться, что священник не обратит внимания.

— Нам придется что-нибудь говорить?

— Нет. Не беспокойся.

Она взяла его под руку, и они вошли в дом. Там стоял столик с пишущей машинкой. Небольшого роста, совершенно седой человек, в очках без оправы на облупившемся от солнца носу, вышел к ним с какими-то бумагами в руках.

— Добрый день, — приветствовал он их.

— Нельзя ли поторопиться и сделать это сейчас? — спросил Квейль.

— Вы желаете сейчас же обвенчаться?

— Да. Документы в порядке?

— В порядке. А с вами есть кто-нибудь?

— Никого, — ответил Квейль. — Разве это необходимо? Познакомьтесь: мисс Елена Стангу, мистер Никсон.

Они пожали друг другу руки, и священник положил бумаги на стол. На нем была только рубашка и короткие штаны защитного цвета. Елена заметила у него на шее красный треугольник загара.

— Нужны какие-нибудь свидетели.

— Шофер, — сообразил Квейль.

Он крикнул в дверь шоферу, чтобы тот вошел.

Дремавший на солнце широкоплечий йоркширец медленно вылез из машины. Квейль спросил его, не согласится ли он присутствовать при церемонии. Тот улыбнулся и ответил, что с удовольствием. Священник надел сюртук защитного цвета и принес из соседней комнаты молитвенник.

Квейль и Елена стали рядом. Пока священник читал молитвы, Квейль смотрел на пыль Египта, впитавшуюся в шершавый переплет, и на побуревший от жары золотой обрез книги. Он не слушал, что читает священник, и не думал прямо о Елене, а неопределенно обо всем, что связано с ней. Ему хотелось, чтобы Хикки был здесь, и Макферсон, и Нитралексис. Вот Нитралексис порадовался бы. Квейль представил себе, как Нитралексис радостно хохочет по случаю их бракосочетания, и задал себе вопрос, уехал ли бы Нитралексис из Греции, если бы был жив; вероятно, нет; ушел бы с Мелласом в горы. Меллас тоже одобрил бы поступок Квейля. Как было бы хорошо: Хикки, Нитралексис, Макферсон и Меллас. И больше никого не надо, и все было бы в порядке.

Его взгляд упал на белый лист бумаги возле машинки, покрытый пылью, на белые палатки за окном и марширующих новозеландских солдат в островерхих шляпах, потом на белые брови седого священника. «Сколько ему может быть лет?» — подумал Квейль. И почувствовал теплую руку Елены в своей руке, в то время как священник продолжал что-то говорить. Теперь Квейль нарочно старался не слушать, но уже не мог и слышал все.

Наконец священник закрыл книгу, как бы закончив одну часть церемонии, и велел им протянуть руки.

— У вас есть кольцо? — спросил он Квейля. Квейль опустил руку в карман куртки и вынул серебряное с бордюром кольцо. Он увидел коричневый налет загара на руке Елены — след ее пребывания здесь в течение нескольких дней, — и свою большую широкую руку, и длинные пальцы Елены. Тут священник стал что-то говорить о святости брачного союза, и Квейль старался запомнить, что он говорит, но не мог, а священник неожиданно назвал их имена и произнес: «Сочетаю вас как мужа и жену», и велел Квейлю надеть кольцо Елене на палец. Она протянула правую руку.

— Другую, — сказал ей Квейль.

Она взглянула на него с удивлением и протянула левую. Квейль надел ей кольцо, и оно оказалось велико; она согнула палец, чтобы кольцо не свалилось.

— Вот и все, — сказал священник, а они все стояли. — Я пришлю вам брачное свидетельство.

Он глядел на них с улыбкой.

Елена ничего не испытывала. Квейль тоже, кроме ощущения чего-то нового, что совершаешь в первый раз, — вроде первого полета, — потому что это было началом чего-то такого, что делаешь всерьез и надолго, с определенной целью и неопределенными последствиями.

— Спасибо, — сказал Квейль, в то время как священник пожимал им руки.

— Я немножко сократил для вас, — сказал священник, внимательно глядя на Квейля.

— Правда?

Елена промолчала, только пожала священнику руку и улыбнулась ему, а широкоплечий шофер пожал руки им обоим и объявил, что он очень доволен, очень доволен, потому что это первое венчанье, на котором ему довелось присутствовать.

— Ну, поехали, — сказал Квейль. — Всего наилучшего. Спасибо, — прибавил он, обращаясь к священнику.

— До свидания. Желаю вам счастья, — ответил тот, кланяясь ему.

— Спасибо, — повторил Квейль, садясь в машину.

— До свидания, — сказала Елена.

Священник посмотрел на нее понимающим взглядом. Когда грузовик стал заворачивать, он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, улыбнулся и помахал рукой.

— До свидания, миссис Квейль! — крикнул он.

Елена взглянула на него с удивлением.

Грузовик запрыгал по неровностям грунтовой дороги. Часовой на посту спросил их, обвенчались ли они; шофер ответил: «Понятно, обвенчались», — и тронул машину. Елена чувствовала тяжесть кольца на пальце. Она прижала кончик пальца к ладони из спасенья, как бы кольцо не соскользнуло. Она услыхала, что шофер насвистывает свадебный марш из «Лоэнгрина». Квейль взглянул на нее и улыбнулся.

— Нельзя ли что-нибудь пооригинальней? — крикнул он шоферу.

— Что?

— Ничего, — отвечал Квейль со смехом.

— Где ты достал кольцо? — спросила Елена, подняв руку с колен.

— Я искал его чуть не целое утро. Нашел в Кании.

— Мне придется отрастить себе палец потолще.

— Не держится?

— Плохо.

— Попробуй, разогни палец.

— Оно спадет.

— Подставь другую руку.

Она поняла, что он смеется. Поглядела на него, потом на руку и покачала головой.

— Вот, — сказал шофер, — обмотайте этим.

Он протянул Елене тесемку.

— Вы хотите привязать мне кольцо к пальцу?

— Нет, обмотайте этим кольцо.

Квейль взял тесемку. Он продел ее между кольцом и пальцем Елены, так как она не захотела снимать кольцо. Он намотал тесемку на кольцо и связал концы. Потом он засмеялся и повернул кольцо узелком вниз.

— Вот и все, — сказал Квейль.

— Очень хорошо.

— Как бы я хотел, чтобы Хикки был с нами, — продолжал он с тихим смехом.

Она не удивилась, а он не стал печальным, — он продолжал смеяться и в его восклицании не было скорби. И так как он сам вспомнил Хикки, что бывало довольно редко, она заговорила о Хикки.

— Как бы он к этому отнесся? — спросила она.

— Он был бы рад, — уверенно ответил Квейль.

— А где Тэп?

— Не знаю. Он удивится. Он думал, что мы шутим.

— А Хикки? — спросила она. Это было очень важно.

— Нет, — тихо ответил Квейль. — Он знал.

Она замолчала и стала смотреть, как пыль клубится из-под передних колес высокого грузовика и садится на окаймляющий дорогу низкий кустарник. Она увидела, как впереди, вверх по склону, по которому они только что спустились, бегут люди из другого грузовика.

— Налет, — сказал шофер и остановил машину.

Елена вылезла вслед за шофером, подождала Квейля, и они побежали вверх мимо поросших кустарником скал. Прямо перед ними изгибались очертания Суда-Бэй и двигалась тень от нависшего с одной стороны над городом облака.

Елена услыхала гул самолетов; это было неожиданно, так как они прятались за облаком. Она увидела что-то черное, с лапами, несущееся в стремительном пике, и услыхала, как Квейль произнес:

— Пикировщики!

Она присела за скалой, потому что так поступил шофер. Увидела, что Квейль стоит, и услыхала разрывы бомб.

— Спрячься, — сказала она ему.

— Ничего. Это далеко.

Она выпрямилась. Увидела, как первый пикировщик вышел из пике и как пикировал второй, и заметила солнечный отблеск на большой бомбе, отделившейся от него.

— Они бьют по «Йорку», — сказал Квейль.

— Это что?

— Линкор. Полузатоплен в бухте. Оттуда и зенитный огонь.

Елена увидела белые дымки, провожавшие первые два самолета, в то время как третий снижался, и услыхала пулеметную очередь.

— Берегись, — сказал Квейль и присел.

— Что это? — крикнула она, перекрывая шум моторов.

— Пулеметы.

Взрыв бомбы потряс скалу. Поднявшись, они увидели, что самолеты уходят: эхо разрывов донеслось до них с гор. Елена ждала, чтобы Квейль пошел к грузовику, но Квейль стоял на месте. Наконец пошел шофер. Тогда и Квейль двинулся обратно. Он помогал Елене спускаться с утесов, хотя она в этом не нуждалась. Наконец они сели в машину и уехали.

В городе еще стоял особенный запах от взрывов; по улицам торопливо шагали солдаты; попадались австралийские сестры в серой форме, и Елена думала, кто же они такие. Квейль остановил шофера на перекрестке и попросил его вернуться за ним часа через два.

Они поднялись, пешком по склону, ведущему к оливковой роще. Подошли к полоске травы, отделяющей обрабатываемый участок краснозема от твердой скалы. Квейль сел и снял куртку. Елена села рядом. Тут росла крапива, которую она не заметила и задела рукой.

— Ой! — вскрикнула она и отдернула руку. Квейль пристально поглядел на нее и засмеялся. Он наклонился к положил ей руку на плечо. Это было сделано довольно неловко, но она, видимо, ничего не имела против. Он повалил ее на мягкую землю, и она тоже засмеялась. Он поцеловал ее с той уверенностью в своем праве, которая дается законным браком.

— Чудесно, — сказал он.

— Нет, больно, — возразила она.

— Чудесно, — повторил он. И прибавил:

— Но надо подумать о том, как увезти тебя в Египет.

— Так скоро?

— Тебе здесь не место. Ты видела, какие бомбежки?

— Это только в городе.

— Да, но все может случиться.

— Не так скоро.

— Здесь будет нехорошо.

— Почему?

— Мало ли что может быть. И потом меня во всяком случае переведут в Египет.

— Когда?

— Это может произойти в любой момент.

— Дай мне побыть здесь немного.

— Посмотрим, — ответил он. — Кстати, что с Лоусоном?

— Он где-то в другой части острова. Подожди минутку.

Елена заметила, что на левой щеке у него под глазом отпадает струп. Она вынула носовой платок, сняла корку, и под ней открылась тонкая полоска красной кожи.

— У тебя сходят струпья с лица, — сказала она.

Он хотел поднести руку к лицу, но она ему не позволила. Она увидела, как он сощурился и сморщил свой прямой нос. Она провела рукой по его мягким волосам, и они горячо и нежно защекотали ее ладонь. Он приподнялся, снял рубашку и подложил ее под себя. Елена сняла джемпер, и он увидел ее загорелую шею.

— Ты любишь солнце, — сказала она.

— Солнце хорошая вещь, — ответил он.

— У вас в Англии солнца нет?

— Там, где я живу, нет.

— Что вы делаете у себя на острове?

— У нас занимаются главным образом земледелием. Там почти нет никаких заработков.

— А чем ты жил?

— Я там только учился в школе. А потом уехал в Лондон.

— Зачем?

Она вытянулась почти во весь рост рядом с ним, только подогнула колени.

— Какой специальности ты учился?

— На инженера. Строить мосты.

— А почему бросил?

— Я не бросил. В университете я сделался летчиком. Я знал, что рано или поздно буду летать, и вступил в университетскую учебную эскадрилью. Когда началась война, из нее сформировали эскадрилью бомбардировщиков, а я перевелся в восьмидесятую эскадрилью.

— Как же с мостами?

— Не знаю, — ответил он. — Впереди еще много всего. Мне еще долго нельзя будет думать об этом. А солнце уже собирается скрыться за гору. Не подняться ли нам повыше?

Она встала. Он отдал ей свою куртку и надел рубашку.

— Сними, — сказала она.

Он пожал плечами и снял. Они стали подыматься по склону, и она несла его куртку. Он карабкался по скалам и не поддерживал ее, так как она взбиралась вверх так же проворно, как и он. Наверху почва была темная, и скалы поросли мягкой травой. Наконец они остановились. Он взял у нее из рук свою куртку и расстелил для нее. Они легли. Елена не стала поправлять юбку, которая приподнялась, обнажив ее ноги. Она скинула сандалии.

— Это, должно быть, странно, когда нет солнца.

Он промолчал.

— Неужели там никогда нет солнца?

Она повторила вопрос, желая заставить его говорить об этом.

— Где?

— У тебя на родине.

— Иногда бывает. Но нет такой жары.

— Там будут недовольны, что я гречанка? Англичане такие смешные.

— Может быть. Но мы ведь пока здесь. Это слишком далеко, чтобы стоило беспокоиться.

Она закинула руки за голову и подставила лицо под солнечные лучи.

— Ты сможешь вернуться в университет после войны?

Ей хотелось расспросить его как следует. Хотелось установить близость, которая должна быть между ними.

— Не знаю.

Глаза его были открыты. Он молчал в раздумье. Он думал: я хотел бы рассказать Елене обо всем сложном, что есть во мне. Но не могу рассказать, потому что не умею говорить; получится сбивчиво и сентиментально. Я хотел бы рассказать ей и хотел бы, чтобы она рассказала мне о себе, но она не хочет по той же причине.

— Я хотел бы вернуться, — начал он, пытаясь приступить к разговору. — Хотел бы, но чтобы было по-другому. Я хотел бы, да... Но...

Он запнулся, потому что ему хотелось сказать больше, объяснить, что ему хочется чисто физического чувства удовлетворения, какое бывает, когда делаешь настоящее дело, а это все не настоящее. Но он не мог выразить этого.

— Я понимаю, — сказала она.

Но она понимала, что лишь смутно улавливает его чувства, и хотела знать больше.

— Ты хочешь, чтобы не было пустоты... — сказала она.

— Может быть, — ответил он. И продолжал:

— Может быть, все было бы иначе, если бы... — Он остановился, потом очень осторожно прибавил. — Если бы ты была со мной.

Она кивнула. Она понимала, что он хочет сказать что-то еще.

Она сама хотела сказать больше. Но понимала, что этого нельзя делать, потому что он должен прокладывать путь. Ей хотелось говорить о том, как оба они воспринимают все. Но ей мешало его нежелание говорить обычными словами. Он отверг бы обычные выражения, потому что боялся их и относился к ним недоверчиво, а она только ими и владела по-английски. Она теперь обнаружила это. Даже для того, чтобы побеседовать содержательно о самых простых фактах, ей пришлось бы говорить обиняками, избегая словесных штампов, к которым он относился недоверчиво. И все-таки ей хотелось сказать побольше, узнать еще что-нибудь о них обоих.

— Мы слишком мало спорим, — торопливо сказала она.

Он засмеялся, поняв, что она хочет сказать и что чувствует. Он попробовал пойти ей навстречу и выразить ей свое собственное чувство.

— Нужно время, — сказал он. — Это придет.

Он хотел сказать, что в зависимости от жизненных обстоятельств они будут во многом сходиться и расходиться и мало-помалу станут ближе друг к другу. Он хотел сказать, что никогда не был ни с кем близок и уклонялся от близости. И хотел просить ее быть терпеливей, потому что он не может сразу высказать все, что нужно. Он и сам мучительно желал этого. Ему не хватало того спокойствия, которое порождается духовной близостью, той уверенности друг в друге, которую приносит близость, и того физического тепла, которого он не знал, так как вырос в семье, где чувства проявлялись скупо.

— Но ведь теперь время не обычное, — сказала она.

Елена хотела сказать, что он всегда в опасности, но она не решалась заговорить об этом, если сам он не заговорит. Она подождет. Да, она подождет, пока не заговорит он. Она хотела, чтобы он уверился в ее полной преданности, — не в том непосредственном чувстве, которое их связывало, а в прочной интимной близости. Она хотела дать ему эту уверенность и сама получить от него, но она тоже не любила слов и была бессильна все это выразить... Надо подождать, подумала она.

— Мне жаль, что я плохой спорщик, — с деланной небрежностью сказал он.

Он хотел сказать, что жалеет, что не может внутренне дать себе волю так, чтобы они могли поспорить и потолковать о реальных фактах и событиях, о войне, народе, смерти, революции, о том, что происходит, о том, что он хочет уяснить себе и как думает действовать сам. Но он боялся даже самых этих слов.

— Я сама не очень владею этим искусством, — ответила она.

Она думала о том же, что и он, почти в той же последовательности, с тою разницей, что ей хотелось рассказать, как действовали ее отец и брат, и каких держались взглядов, и каких взглядов держится она сама на жизнь, на историю, на все события.

Тут она увидела, что оба они сделали попытку проникнуть в душу друг друга и попытка эта потерпела неудачу. Безнадежную, позорную, неудачу.

Тогда она умолкла.

Квейль снова растянулся на земле, продолжая размышлять об этом.

Когда солнце спряталось за гору, они спустились вниз по асфальтированному шоссе. Квейль надел куртку, так как холодный морской ветер проник в оливковую рощу.

Они шли молча.

— Я разузнаю, какие будут возможности уехать в ближайшие дни, — сказал он.

Елена не стала спорить, но решила, что никуда не поедет без него. Она смутно понимала, что в Египте они снова попадут в обстановку войны. Здесь на какой-то срок установилось затишье, позволяющее жить сносно, без потрясений. Чем дольше они смогут здесь остаться, тем будет лучше для них обоих. Она не хочет вдруг очутиться в Египте, не зная, что будет с ним дальше, потому что сегодня это важнее всего. Она понимала, что убедить его будет нелегко, но не хотела спорить.

— Ты сейчас должен ехать в Канию? — спросила она.

— Да. Я должен явиться с рапортом.

— Вечером вернешься?

— Вероятно. Как ты с этой англичанкой?

— Я ее не вижу.

— Да. За ней ухаживает Тэп. Поэтому ее и нет.

— Правда. Первый день он все шутил с ней.

Они подошли к низине, где дорога была покрыта грязью. Здесь стоял их грузовик. Квейль сказал шоферу, что сейчас вернется, и, войдя в полную густой тени оливковую рощу, проводил Елену к палатке.

— Я постараюсь вернуться, — сказал он.

— Да, да.

— Всего, — сказал он и горячо поцеловал ее.

С минуту он внимательно смотрел на нее. Елена поняла, что он хочет что-то сказать. Но он только слегка погладил ее по щеке и ушел. Елена смотрела ему вслед, пока он не скрылся, потом вошла в палатку.

В палатке все носило на себе следы бивуачной жизни. Унынием веяло от вздуваемой ветром холстины, и от жалких попыток придать уют помещению, и от платьев, висящих на шесте. Лучше выйти на воздух. Елена вспомнила о маленьком доме на другом конце оливковой рощи — с колодцем и садом. Она видела там женщину, когда проходила мимо. Во всяком случае стоит попробовать. Она натянула через голову джемпер и пошла.

Все уже было окутано вечерним сумраком, когда она, миновав ограду из колючей проволоки, пошла по берегу маленького канала, который привел ее к дому. Как и большая часть деревенских домов, он был из глины, но выкрашен грубой местной краской в розовый цвет. Это был низенький домик, истоптанная тропинка вела к колодцу, полускрытому ветвями большого дерева, Елена прошла мимо него и остановилась у входной двери. Постучала, потом спросила по-гречески, есть ли кто в доме. К ней вышла женщина.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровалась Елена.

— Добрый вечер.

— Это ваш дом?

— Наш. Я живу здесь с мужем.

— Можно поговорить с вами о помещении?

— О чем?

Женщина была небольшого роста, седая; вид у нее был усталый, но глаза и губы слегка улыбались.

— Я хотела узнать, не найдется ли у вас комнаты для меня.

— Войдите.

— Спасибо, — ответила Елена.

Она вошла в низкую дверь и оказалась в комнате с деревянными балками и длинной печью в углу, в которой пылали дрова. Возле лампы, качаясь в качалке, сидел мужчина. Он встал и поклонился Елене, потом опять сел. На нем был выутюженный, но грязный китель греческого офицера.

— Она спрашивает, не сдадим ли мы ей комнату, — сказала женщина. — Это мой муж, — объяснила она Елене.

— Я была бы очень рада, если б вы разрешили мне поселиться у вас, — вежливо сказала Елена.

Мужчина смотрел на нее, не предлагая ей сесть.

— Вы из Афин? — спросил он.

— Да.

— Что там теперь делается?

— Я уже довольно давно оттуда, — ответила она, чтобы избежать расспросов.

— Вы можете занять комнату, в которой жил мой сын, — сказала женщина.

— Сколько времени вы здесь проживете? — спросил мужчина.

— Может быть, с месяц. Сама не знаю. Мой муж скоро уезжает, — ответила Елена.

— Ваш муж тоже будет жить здесь?

— Да.

— Вы в состоянии платить?

— Вполне, — ответила Елена.

Он назвал цену, и она согласилась.

— Что ж, договорились, — сказал он.

— Благодарю вас, — ответила Елена. — Нам хотелось бы завтра же переехать.

— Да, да, — сказала женщина. — Очень хорошо.

Они пошли к двери. Елена вежливо пожелала хозяину спокойной ночи; он встал и ответил:

— Спокойной ночи.

Женщина открыла ей дверь и, когда Елена поблагодарила ее, кивнула в ответ.

— Не за что, — сказала она.

Елена ответила, что очень рада.

— Спокойной ночи.

Елена протянула ей руку, и усталая женщина пожала ее.

34

Квейль вымылся в большом тазу, который наполнили водой из колодца. Он посмотрел на себя в квадратное зеркало. Увидел, что у него почернело лицо и отросла борода. Заметил красноту в том месте, откуда сошли струпья. Все лицо у него чесалось, и кожа стала сухая от солнца. Он отошел от зеркала, раздумывая, можно ли ему побриться. Сел на кровать, чтобы надеть чистые носки, которые третьего дня дал ему Тэп. Пожалел, что у него нет чистой рубашки, и подумал, что хорошо бы завтра выстирать ту, которая на нем, как вдруг вошел Тэп.

— Где ты был вчера весь день? — спросил он Квейля.

— У Елены.

— Ну как она? — продолжал Тэп, садясь рядом с Квейлем.

— Хорошо, — ответил Квейль. — Мы обвенчались.

— Черт подери! Что же ты мне ничего не сказал.

— Тебя не было.

— Я только в госпиталь ездил. Вы могли заехать за мной.

Квейль пожал плечами и надел сапоги.

— Как твоя рука? — спросил он Тэпа.

— Ничего. Врач говорит, что я уже свое отлетал.

— Отлетал?

— Да. Что-то неладное с костью в плече.

— А рука будет действовать?

— Конечно. Только летать не придется больше.

— Скверно, — заметил Квейль.

— Чего хуже. Послушай, а ведь я думал, что ты мне очки втираешь насчет женитьбы на Елене.

— Ты так думал?

— Ну да. А разговоров никаких не было? Насчет того, что она гречанка?

— Что же из этого?

— Что скажут твои?

— Какое это имеет значение?

— Я не знал, что ты так смотришь на это, — сказал Тэп со смехом.

— Как у тебя дела с пароходом?

— Отходит нефтяной танкер... Я вовсе не желаю быть взорванным.

— А еще пойдут?

— Не знаю. Мне во всяком случае все равно. Здесь можно, по крайней мере, отдышаться. Не пора ли идти обедать? — спросил Тэп.

— Кажется, да.

Квейль надел китель и вышел вместе с Тэпом. Они вошли в квадратную палатку с сосновым столом, уставленным эмалированными чашками. Капрал осведомился, что они желают на обед. Они заказали и сели за стол. Тэп налил себе шотландского виски с содовой водой и спросил Квейля, не налить ли ему. Квейль сидел, откинувшись на спинку стула, и боролся с дремотой. От виски он отказался. За обедом они почти все время молчали. Пообедав, Квейль пожелал Тэпу спокойной ночи и пошел спать.

35

Квейль встал рано утром. Он должен был патрулировать над Суда-Бэй. Монтеры и механики приготовили его «Гладиатор», и когда Квейль вышел на солнечный свет, самолет уже стрекотал на площадке. Квейль продел руки в лямки парашюта, сел в неуютную кабину пилота и тотчас же оторвался от земли. Диспетчер отметил его взлет. Три «Бленхейма» были уже в воздухе. Два других стояли на краю площадки. Квейль потянул ручку на себя, его тяжелая машина прошла над ними. Ему пришлось круто набрать высоту, чтобы преодолеть горную цепь.

Задание было несложное. В Суда-Бэй прибывали воинские части. Он должен был патрулировать над бухтой и к северу от нее, прикрывая входящие в Суда-Бэй корабли. Поднявшись над бухтой, он увидел, что корабли уже входят. Это были высокие суда по сравнению с эскортировавшими их эсминцами. Нежаркое солнце, поднявшееся высоко над горизонтом, успело нагреть море своими настойчивыми лучами. Квейль думал о том, что он станет делать, если налетят бомбардировщики. Правда, ему было сказано, что налета не предвидится. Во всяком случае в воздухе поблизости есть «Бленхеймы». Он стал внимательно осматриваться, отыскивая «Бленхеймы» и проверяя, нет ли противника. Отыскав «Бленхеймы», он включил радио.

— Слушайте, вы там, — сказал он и повторил шифр.

— Это вы, Квейль? — спросил один из них.

— Да. Я буду над вами.

Вернувшись, он застал всех в столовой еще за утренним завтраком.

— Вот он, — воскликнул один из присутствующих.

— Ты слышал? — спросил Тэп, увидев входящего.

— Что?

— Ты получил крест за летные боевые заслуги.

— Правда?

— Верно, — подтвердил один из летчиков и указал на Тэпа:

— И Финли тоже.

— Хикки получил орден за боевые заслуги и пряжку к своему кресту, — продолжал Тэп.

— Много ему толку от этого, — заметил Квейль.

До этого у него было хорошее настроение, теперь оно испортилось.

— Откуда ты знаешь? — спросил он Тэпа.

— Мне сказали в оперативном отделе.

— Я думал, штаб даже не знает, что мы здесь, — сказал Квейль садясь.

Все поздравляли его, а Тэп пожал ему руку. Тэп очень радовался. Обычно он так смеялся, когда бывал навеселе и не хотел трезветь.

Когда он ушел, Квейль мог спокойно докончить свой завтрак. Затем он явился к начальству, написал рапорт об утреннем вылете и осведомился, нужен ли он. Ему ответили, что нет, и он попросил одного из шоферов отвезти его на своем грузовике в Суда-Бэй.

На берегу он вышел из машины и направился в небольшое кирпичное здание, обложенное мешками с песком. Часовой у входа отдал ему честь. Отыскав нужного ему морского офицера, Квейль спросил у него относительно пароходов в Египет. Офицер ответил, что сегодня туда идет танкер, а завтра караван транспортов с воинскими частями, вероятно, без сопровождения. Квейль объяснил, что здесь у него жена. На это офицер ответил, что она должна ехать с другими женщинами; в свое время для них будет выделен пароход. Квейль попросил офицера, чтобы тот дал ему знать об этом в Канию на аэродром. Потом отправился к Елене.

Подходя к палатке, Квейль увидел, что Елена сидит у входа и причесывается. Солнце стояло уже высоко, и тень от олив стала такой короткой, что между деревьями легли солнечные пятна. Квейль нарочно шел по этим пятнам, чтобы впитать лишнюю каплю тепла. Елена смотрела, как он не спеша приближается к ней.

— Здравствуй, — сказал он, подойдя, и нежно поцеловал ее.

— Здравствуй.

Она пристально взглянула ему в лицо, чтобы узнать, в каком он настроении.

Он сел, и они помолчали. Она перестала причесываться.

— Продолжай, — сказал он. — Что Же ты не причесываешься?

— Ты сегодня патрулировал?

— Да. Ты уже знаешь?

— Да, — ответила она, садясь рядом с ним. — Тэп приезжал.

— Когда?

— С полчаса тому назад. Он что-то толковал о наградах.

— Да. Он получил крест за летные боевые заслуги.

— Он сказал, что ты тоже.

— Вот как?

Квейль расстегнул китель и улегся.

— Да. Это правда?

— Правда.

— А Хикки что-то еще.

— Орден за боевые заслуги, — ответил Квейль.

— Это хорошо?

— Неплохо. Лучшее после креста Виктории.

— Ты как будто не рад.

— Почему?

— Не знаю. Я рада за Хикки.

— Это было бы хорошо, если б он сам был здесь и порадовался.

— А твой крест? За что ты его получил?

— Не знаю. Я не видел приказа.

Они опять посидели молча. Потом Елена встала и позвала его. Миновав рощу, ограду из колючей проволоки и канал, они подошли к дому.

— Я была здесь вчера, — сказала Елена. — Хозяева согласились сдать нам комнату.

Она постучала.

— Как ты это устроила? Просто попросила? — спросил Квейль, оглядываясь кругом.

— Ну да. А что?

— Да ничего. Вы, греки, — гостеприимный народ.

— Они требуют платы.

Квейль засмеялся. Хозяйка отворила дверь. Елена объяснила ей по-гречески, что привела мужа посмотреть комнату. Та взглянула на Квейля с удивлением. Квейль поклонился.

— Он инглизи? — спросила Елену хозяйка.

— Да, — ответила Елена, и они вошли в дом.

— А мы думали, что ваш муж грек.

— Нет, он инглизи.

Женщина промолчала. Они осмотрели комнату, и Квейль остался доволен. Комната была маленькая; в ней стояла низкая двуспальная самодельная кровать, покрытая сшитым из лоскутков одеялом. Кроме кровати, были два столика и деревянный стул. Низкий потолок спускался к маленькому окну, через которое тускло светило солнце.

— Очень хорошо, — сказал Квейль, когда они вышли.

— Ты можешь приезжать иногда? — как бы невзначай спросила Елена.

— Думаю, что да, — ответил он. — Буду как-нибудь вырываться.

— Вот не знаю, как с питанием, — продолжала Елена. — Я думаю, придется столоваться здесь, если ты ничего не имеешь против. Мяса у них нет совсем.

Квейль подошел к колодцу и сорвал с дерева спелый гранат.

— Думаю, что проживу и без мяса.

Он сорвал еще несколько плодов по дороге к палатке, разгрыз мягкие косточки и заел их горечь сладкой мякотью.

Взяв в палатке оба чемодана, он перенес их в новое помещение, насвистывая «Мне дела нет ни до кого». На ходу он несколько раз подкинул ногой попавшийся ему на дороге комок земли и улыбнулся Елене, которая наблюдала за ним. И она поняла, что поступила правильно, и почувствовала себя счастливой.

36

Жизнь их потекла ровно, хотя и не вполне упорядочение. В те вечера, когда Квейлю удавалось побыть дома, они беззаботно наслаждались своей близостью, Хозяин дома был не очень доволен, узнав, что Квейль англичанин. Раньше он хозяйничал в оливковой роще в качестве управляющего. Война разрушила его благополучие. Он был призван в ряды местного гарнизона, а рощу англичане заняли под лагерь. Он испытывал к Квейлю тайную вражду. Квейль знал это и старался не сталкиваться с ним, чтобы не раздражать его.

Ему было здесь хорошо. В дни, свободные от дежурства на аэродроме, он сидел позади дома на солнце и ел плоды, которые Елена срывала для него.

Им не нужны были слова. Полный покой, книжка в руках Елены, пока он спал, попытки Елены выучить его по-гречески, солнечное тепло и непрестанный переход с места на место, чтобы все время быть на солнце... Квейлю было радостно видеть, как Елена загорела и как блестят на солнце ее черные волосы.

Некуда спешить и нечего бояться. На аэродроме тоже было тихо. Иногда вместе с Квейлем приезжал Тэп, и они ели мясные консервы и компот из персиков, тоже консервированный, сидя на разостланном одеяле. Квейль был всегда в ровном настроении и с удовольствием слушал Тэпа, лежа на солнце. Он сильно загорел, струпья сошли у него с лица, и под действием солнца на месте безобразных красных пятен стала показываться обыкновенная кожа. Тэп называл его пегим, но это мало его беспокоило.

Эвакуация из Греции закончилась. Чуть не каждый день из Пелопоннеса прибывали отставшие. Суда-Бэй подвергался бомбежке, два раза бомбили Канию, сгорел один из «Бленхеймов». Их временно перебазировали на другой конец острова. Начались волнения в Ираке, и в один прекрасный день радио принесло жителям Кании известие, что в Англии приземлился Рудольф Гесс. В этот день Квейль вернулся с аэродрома после патрулирования над бухтой. Елена только что кончила обливаться в тазу, который она поставила посреди двора, и, когда пришел Квейль, полураздетая, сушилась на солнце.

— У тебя прекрасный вид, — сказал он.

— Спасибо.

Она сидела в кресле, которое обычно занимал он.

— Сиди, сиди.

— Ты очень любезен.

— Конечно, — ответил он и сел прямо на горячий от солнца песок.

Приподнялся, быстро дернул ее за черные волосы, отпустил их, снял китель и лег на спину.

— Мне будет недоставать этого солнца, — сказал он.

— Почему?

— Что ты скажешь насчет переезда в Англию?

— Мы поедем туда?

— Как бы ты к этому отнеслась?

— Да никак. Я согласна. Ты хочешь ехать?

— Я подумываю подать рапорт о переводе.

— Мне казалось, что ты не любишь холода.

— Не люблю. Здесь очень хорошо. Но я думаю, что воевать лучше в Англии.

Только теперь она поняла, о чем он думал все эти дни.

— Почему лучше?

— Я согласен с Лоусоном. Решение будет не здесь.

— Война будет продолжаться, — возразила она.

— Да. Будут бои. Но серьезные события произойдут в Англии.

— Почему?

— И я хочу быть при этом. Ты не возражала бы против переезда?

— Нет. Но как я могу туда попасть?

— На пароходе.

— Ты думаешь, это будет скоро?

— Что?

— То, о чем ты говоришь.

Она нарочно выразилась осторожно.

— Нет. На это понадобится время. Но я хочу быть при этом.

— Англия тяжела на подъем, — заметила Елена.

— Это только общее положение, не так ли?

Она знала, что это так, и согласилась.

— Кто же все это изменит?

— Не знаю, — ответил он. — Люди найдутся, надо думать.

Он молча стал снимать свои летные сапоги.

— Ты выстирала мне носки? — спросил он, снимая те, что были на нем.

— Висят у колодца.

— Спасибо.

— Когда ты сможешь достать белье?

— В Египте, — ответил он.

Два дня тому назад ему пришлось ждать полуголым, пока она стирала ему сорочку, сушила ее на солнце и гладила утюгом.

— Твои носки никуда не годятся. Кто штопал их в последний раз?

— Вероятно, Тэп. Это его носки.

Помолчав, она спросила:

— Что теперь будет делать Тэп? Ведь он не может летать.

— Не знаю. Должно быть, переведется в штаб.

— Он хочет?

— Он говорит, что это разрешает все вопросы. Он уже сыт по горло.

— Его трудно понять, — заметила она.

— Кого? Тэпа? Совсем нетрудно. Хикки говорил, что Тэпу надо было бы родиться десятилетием раньше. Вот бы кто успел пожить в свое удовольствие.

— Бедный Хикки, — тихо сказала Елена.

— Да. Зато он избавился от всех забот.

— От каких забот?

— Он содержал на свое жалованье чуть не двадцать человек родных.

— А еще?

— А еще... Еще он был слишком прямой человек, чтобы уживаться со штабом.

— Незаметно было, чтобы он что-нибудь принимал близко к сердцу.

— Очень даже принимал. Ты помнишь Ричардсона?

— Этого высокого?

— Того, который был убит, когда спускался на парашюте.

— Помню.

— Ричардсон все принимал близко к сердцу. Но старался не показывать этого. Хикки узнал, что у него были неприятности с одной девушкой в Египте. И Хикки поехал в Каир, чтобы уговорить знакомого врача сделать ей аборт.

— Как это непохоже на Ричардсона.

— Почему?

— Я не думала, что он такой легкомысленный, — тихо ответила она.

Квейль улыбнулся.

— Он был, пожалуй, самый лучший из нас. — И, продолжая улыбаться, добавил:

— Несмотря на свое легкомыслие.

— Всех их страшно жаль, — сказала Елена.

Квейль умолк. Разнежившись на солнце, он закрыл глаза и погрузился в дремоту. Елена перешагнула через него и пошла в дом надеть платье и туфли. Вернувшись, она застала Квейля уже в кресле; он спал с открытым ртом. Она подняла носки, которые он снял, принесла ведро воды из колодца, вылила его в таз и выстирала их. Потом повесила их на сруб колодца, на солнце, а прежние сняла. Покончив с этим, села возле Квейля на песок и принялась штопать. Вдруг она услышала глухой голос Квейля.

— Пример семейной добродетели, — сказал он, шутливо подмигивая ей.

— Что? — спросила она.

— Штопка носков.

— Пример для кого?

Она взглянула на него; он повернулся на бок. Потом пожал плечами и сел.

— Хочу есть, — объявил он.

— Я забыла тебе сказать, — спохватилась она. — Хозяин требует, чтобы мы сами доставали себе продукты.

— Требует, чтобы мы сами? С каких это пор?

— Он объявил мне сегодня утром.

— Почему вдруг такая перемена?

— Он не любит англичан.

— Я это знаю, — ответил Квейль.

— Я слышала раньше, как он говорил жене, что у англичан много продовольствия.

— С чего это он?

— Он сторонник Метаксаса.

— Да, разные бывают греки.

— Ты можешь доставать продукты?

— Могу брать на провиантском складе. Чем же он недоволен?

— Он лишился нынешнего урожая оливок.

— А ты еще собиралась рассказать ему о Нитралексисе и Мелласе.

— Он не понял бы.

— Конечно.

Квейль встал, надел китель, потом чистые носки и сапоги.

— Пойду добуду мясных консервов, — сказал он. — А готовить нам можно?

— Хозяйка сказала, что да.

— Я вернусь через час.

Он поцеловал ее и пошел через рощу к дороге, чтобы сесть на какой-нибудь идущий в Суда-Бэй грузовик.

Там, сойдя с грузовика, он поднялся по крутой тропинке к большому складскому зданию. Проходя мимо часового, он не сразу заметил, что тот отдает ему честь. Заметив, приподнял руку, потому что было бы неловко не ответить на приветствие, хоть он и не одобрял самый принцип. Войдя в низкую дверь, он очутился в большом помещении, уставленном консервными банками и заколоченными ящиками. Два-три армейских офицера покупали продукты. Квейль попросил кладовщика-палестинца отпустить ему несколько банок консервов. Вдруг кто-то положил ему руку на плечо.

— Когда вы приехали? — услышал он голос. Квейль обернулся.

— Лоусон? Хэлло! — сказал он.

Они обменялись рукопожатием.

— Как дела? — спросил Лоусон.

Он был в защитного цвета трусиках; лицо его потемнело от загара, светлые волосы были влажны от пота.

— Ничего, — ответил Квейль. — Спасибо за Елену.

— Как она?

— Ничего.

— Еще здесь?

— Да. Никак не могу ее отправить. А где вы пропадали?

— Осматривал остров, — ответил Лоусон.

— Видели что-нибудь интересное?

— Нет. Здесь ничего нет.

— А что вас интересовало?

— Укрепления. Но легче найти золото.

— Неужели дело так плохо? Я думал, что возводятся укрепления.

— Там и сям расставлено несколько морских орудий.

Квейль купил мясных консервов, галет и компот из персиков, а Лоусон бутылку шотландского виски и бутылку лимонного сока.

— Хотите повидать Елену? — спросил Квейль, когда они вышли.

— Конечно.

— Поедем к нам обедать.

— Вы снимаете дом или что-нибудь в этом роде?

— У нас комната.

— Превосходно. Когда вы обвенчались?

— Недели две тому назад.

— Превосходно. А как остальные?

— Кто?

— Тэп, Хикки и все прочие.

— Тэп здоров. А Хикки погиб.

Лоусон промолчал, и они спустились по склону. Внизу они стали подстерегать проходящие грузовики, пока им не попался один, направляющийся в сторону оливковой рощи. Было почти совсем темно, и красное зарево заката уже начало угасать. Они сошли с грузовика на грунтовую дорогу и направились к дому.

Елена обрадовалась Лоусону. Она была в комнате. Квейль поставил консервы на столик. Когда он сообщил Елене, что Лоусон будет обедать, она перетащила столик на середину комнаты, поближе к кровати. Лоусон следил за ее движениями.

— Это к вам идет.

— Что?

— Замужество.

— Она похорошела от загара, — заметил Квейль.

Он тоже смотрел на Елену, видел, как Лоусон следит за ее движениями, видел, как она красива, и у него было такое чувство, словно он смотрит на нее впервые.

— Я считаю, что по этому случаю нам надо выпить, — объявил Лоусон.

Он открыл высокую бутылку с шотландским виски.

— Я всегда заранее радуюсь, когда предвидится глоток бурбона, — сказал он.

Елена вопросительно взглянула на Квейля.

— Американское виски, — объяснил Квейль.

— У вас есть стаканы? — спросил Лоусон.

Елена поставила на стол два стакана.

— А вы разве не будете?

— Я не буду, — ответила она и принялась открывать мясные консервы.

— Нет, уж извините, мы должны чокнуться. Одну капельку.

Он взял чашку, налил в нее немного виски и протянул Елене.

— За ваше здоровье, — сказал Лоусон, обращаясь к ним обоим. — За все.

Все трое выпили. Поставив чашку на стол, Елена сделала гримасу, и Лоусон засмеялся. Он уселся на кровать.

— Когда вы едете в Египет? — спросил он, потягивая виски.

— Не знаю. Когда удастся переправить Елену...

— Я бы не стал слишком долго задерживаться.

— Почему? — спросила Елена.

— Один удар по этому острову — и крышка.

Лоусон налил себе еще и наполнил стакан Квейля.

— За солнце, — произнес он и снова выпил.

Потом прислонился спиной к стене.

— У нас есть тут что-нибудь? — спросил Квейль.

Лоусон покачал головой и стал играть стаканом:

— Ни самолетов, ни конвойных судов, ни зениток.

— А на том конце острова?

— Ни черта.

— Все-таки остров нелегко будет взять, — заметил Квейль.

— Очень может быть. Лично я надеюсь, что никто на него не позарится.

— Я думал, здесь большая часть снаряжения, вывезенного из Греции.

— Вы витаете в пространстве, Квейль. — Лоусон встал и заходил по комнате.

— Из Греции не вывезли ничего, — сказал он.

— А войска сколько вывезли оттуда?

— Тысяч тридцать. Это сравнительно не так плохо.

— Вы не слышали, что делается в Афинах? — спросила Елена.

— Слышал только то, что передают по радио. Немцы отбирают все продукты.

— Там уже нечего отбирать, — заметила Елена.

— Может быть. Но они изводят греков обысками.

— Чем безобразней они будут вести себя, тем больше их возненавидят греки, — сказала Елена.

— В данный момент греки очень злы на англичан, — заметил Лоусон.

— Забудут ли они когда-нибудь? — спросил Квейль.

— Может быть, и забудут.

— Народ они довольно рассудительный, — прибавил Квейль.

— Немцы их доведут. Разве можно спокойно рассуждать, когда творится такое. Они обозлятся — и надолго.

— Садитесь есть, — сказала Елена.

Она разложила консервированное мясо по тарелкам, нарезала черный греческий хлеб на ломти и намазала маслом.

— С немцами они не уживутся, — уверенно сказала она садясь.

— Я тоже так думаю, — согласился Квейль и допил свой стакан.

— Если они будут держаться, как в Албании, то окажутся для немцев довольно твердым орешком, — заметил Лоусон, разламывая черствый ломоть пополам.

— Они никогда не покорятся, — заявила Елена.

— Интересно, что делает Меллас? — сказал Квейль.

— Все будут драться, — ответила она.

Они ели мясо с черствым хлебом. Лоусон налил себе еще виски и протянул бутылку Квейлю, но тот отрицательно покачал головой. Они говорили об оливках, о греке — хозяине дома, о волнениях в Ираке и о появлении Гесса в Англии, которое все трое находили очень странным и подозрительным.

Когда Лоусон объявил, что ему пора в Канию, Квейль сказал, что поедет с ним, так как утром должен патрулировать и ему придется ночевать на аэродроме.

— Я вернусь утром, часов в десять, — прощаясь, сказал он Елене.

— Хорошо, — ответила она. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответили ей оба. И она пошла в дом убирать со стола и мыть посуду.

37

Квейль сидел перед полетом в столовой и пил чай. Багровое солнце еще не полностью выкатилось из-за горизонта, и в то время как верхняя часть неба была уже освещена, нижнюю еще затеняли остатки ночи. Вдруг послышался гул моторов и одновременно разрывы бомб. Палатка закачалась, и Квейль бросился на землю. Рядом с ним, с криком: «Налет!» — растянулся дневальный.

После третьей порции бомб Квейль выбежал наружу. Из жилых помещений выбегали люди в пижамах и заползали в щели. Квейль стал искать свой «Гладиатор» и увидел его на краю площадки без чехлов. Квейль еще не решил, успеет ли он подняться в воздух, когда заметил немца, нацелившегося как бы прямо на него, и спрыгнул в щель, на мягкую землю. Четыре бомбы разорвались на аэродроме.

Как только немного затихло, Квейль вылез из щели и пробежал сотню ярдов по направлению к «Гладиатору». Он успел заметить на другом конце площадки опрокинутый «Бленхейм» и сейчас же лег, так как в этот момент еще один пикировщик появился в воздухе, сделал заход, молниеносно пикировал, — и пригоршня мелких пятидесятифунтовок прочертила пунктиром всю площадку от одного конца до другого. Квейль поднял голову, чтобы осмотреться: в воздухе был уже новый пикировщик. Потом опять наступила пауза, и Квейль пробежал еще пятьдесят ярдов. Теперь до «Гладиатора» было уже недалеко. Квейль стал искать глазами команду, которая готовила самолет, и увидел ее за большими камнями. Он побежал туда пригнувшись, так как в этот момент снова послышался приближающийся гул.

—  «Гладиатор» в порядке? — крикнул он на бегу.

— Его не задело, — ответил один из команды, и все опять пригнули головы.

— Он готов? — спросил Квейль.

— Нет еще. Нет боеприпасов.

И они опять присели. Небольшая бомба упала между ними и «Гладиатором». Квейль окинул его быстрым взглядом, но «Гладиатор» спокойно стоял на месте.

— Я лечу, — сказал Квейль. — Кто мне поможет?

— Ленты еще не приготовлены.

— Неважно. Я просто хочу убрать его с поля. Идем.

Двое пошли с ним, и пока он устраивался в кабине, один вытащил пулеметные ленты, а другой помог ему завести мотор и повернуть машину. Квейль сдвинул верх фонаря кабины и весь превратился во внимание. Увидев пикировщик и посыпавшиеся бомбы, он убавил газ и пригнулся. Взрывной волной «Гладиатор» подбросило. Привстав, чтобы не нарваться на воронку, Квейль опять прибавил газ, повел самолет прямо поперек площадки и, взяв разбег по ветру, с поднятым хвостом оторвался от земли. Ему пришлось почти сразу войти в мертвую петлю, чтобы не врезаться в крутое возвышение на конце площадки, и он очутился прямо под брюхом «Юнкерса 87-В». Квейль чуть не задел его, увертываясь от огня, который тот открыл из заднего пулемета. Теряя скорость, он сделал петлю и прямо с ее вершины перешел в подъем. Тут он увидел целую вереницу пикировщиков, шедших почти по правильному кругу, и поднял нос самолета.

Набирая спасительную высоту, он увидел, как другая группа пикировщиков атакует Суда-Бэй. Штук пятьдесят, подумал он и чуть не свернул себе шею, стараясь взглянуть, не пострадало ли хвостовое оперение. Он знал, что дело не так страшно, если только с пикировщиками нет истребителей. От пикировщиков можно увернуться, но выбраться из гущи истребителей не так просто, — в особенности, когда в пулемете нет лент. Поднимаясь, он видел разрывы бомб. На этот раз бомбежка была ожесточенная.

И вдруг внизу, выделяясь на фоне розовеющей морской глади, с востока, почти прямо из солнца выскочила группа двухмоторных «Хейнкелей» или «Мессершмиттов-109». Квейль решил, что это «Хейнкели», возвращающиеся с налета на какой-нибудь другой пункт острова. Это его встревожило. Откуда такой интерес к Криту? Больше ста бомбардировщиков в поле зрения! За каким дьяволом они сюда слетелись? Бомбить аэродромы? Да, но обычно это служит прологом к чему-то другому. Может быть, переброска парашютистов? Зачем, когда в их распоряжении все транспортные средства итальянского флота?

Квейль подождал, пока бомбардировщики не ушли на запад, потом снизился и приземлился. Посадочная площадка была усеяна крупными и мелкими воронками от бомб, но он высмотрел нетронутую полоску, подошел к ней при бортовом ветре и посадил машину с разворота. Один из «Бленхеймов» горел, другой лежал колесами вверх. Квейль подрулил к концу поля, где находился большой ров. За этим рвом росла группа деревьев и был холм. Это было единственное укрытие на всем аэродроме. Ров был слишком широк и глубок, чтобы перекатить через него, и Квейль только поставил «Гладиатор» как можно ближе к нему. Потом, чтобы согреться, побежал через все поле в столовую. Он не успел надеть летный костюм. Солнце стояло уже высоко, и было жарко. Единственным облаком на небе был белый дым, поднимающийся от «Бленхейма». Ангары и столовая не пострадали.

— Чистая работа, — сказал ему один из присутствующих, когда он вошел в столовую.

— Кто-нибудь пострадал?

— Монтер. Один из тех, которые помогали вам. Ему ободрало руку или что-то в этом роде.

Тэп тоже был здесь, еще в пижаме, но в кителе поверх нее.

— Что скажешь, Джон?

— Не знаю. Видимо, что-то готовится. Зря они этого делать не станут.

— Два «Бленхейма» погибли, — заметил Тэп.

— Надо бы перекинуть мост через этот ров. Тогда можно было бы ставить самолеты под деревья, — сказал командир эскадрильи «Бленхеймов».

— Мы целый месяц просим у пехотного штаба солдат для этого, — вмешался офицер. — Но у них нет времени.

— Это надо сделать, — сказал Тэп. — Ведь если что-нибудь начнется, так это наш единственный аэродром. Надолго ли хватит самолетов, если нет маскировки.

Все относились к только что пережитой бомбежке, как к чему-то вроде утренней уборки, которая кончилась — и нечего о ней толковать, и пора завтракать, и, что бы там ни было впереди, надо позавтракать как следует. Но Квейль полагал, что сейчас не до завтрака. Он знал, что что-то должно произойти, и вдруг до слуха его донесся пронзительный вой сирен, возвещавших воздушную тревогу, и он вместе со всеми вышел из палатки. При виде большого отряда бомбардировщиков, приближающегося с запада, офицеры опять поспешили вверх по камням к щелям. Квейль понимал, что подняться в воздух ему не удастся. «Бленхеймы» уже были в воздухе и скрылись из виду, а он опоздал: группа немецких самолетов шла прямо над аэродромом. Откуда-то открыли огонь тяжелые 3,7-дюймовые зенитки, и за самолетами гнались белые дымки. Затрещали пулеметные очереди, и Квейль увидел, как трассирующие пули чертят пространство, не долетая до самолетов, которые шли над аэродромом в правильном строю. Блеснули на солнце падающие беспорядочными пачками бомбы, и раздались оглушительные взрывы, потом еще, все больше и больше, и в конце концов отдельные взрывы слились, и как для слуха, так и для глаза все смешалось в общий хаос.

Это продолжалось весь день. Только раз был перерыв, длившийся более получаса. Аэродром бомбили дважды две группы «Мессершмиттов», причем один из них был сбит метким перекрестным огнем расставленных по всему аэродрому пулеметов. Раз «Бленхеймы» сделали попытку приземлиться, но не смогли и были вынуждены оставаться в воздухе, пока у них не иссяк бензин: тогда они прорвались, но подняться уже не могли. Бомбежка не дала им времени заправиться, да и склад горючего был охвачен огнем.

Ночь принесла некоторое облегчение; люди вышли из щелей, и им удалось поесть. Квейль удивлялся своему «Гладиатору»: он по-прежнему стоял на краю площадки невредимый.

Теперь уже всех охватила тревога.

— Это начало каких-то событий, — сказал Тэп, когда они уселись за чай в темной палатке, не зажигая огня из боязни налета.

— То же самое они устроили и в Суда-Бэй, — заметил Квейль.

— Они громят весь остров, — сказал входя диспетчер.

— Какая цель? — спросил Квейля Тэп.

Квейль обернулся на звук его голоса. В воздухе еще стоял запах взрывчатки, и Квейль чувствовал ее привкус даже в чае.

— Кто знает. Возможно, вторжение.

— Нелегко будет вторгнуться на остров.

Диспетчер объявил, что им придется дежурить всю ночь. Ожидаются события. Произведенная над Грецией разведка обнаружила, что немцы накапливают самолеты и планеры.

— Планеры? — переспросил Тэп.

— Да.

— Это интересно. За каким дьяволом понадобились им планеры? — изумился Тэп.

— Трудно сказать, — ответил диспетчер. — Во всяком случае мы дежурим всю ночь.

Квейля охватило беспокойство, как бы не подверглись бомбежке расположенные в окрестностях Кании и Суда-Бэй лагери, — в частности тот, в котором была Елена. Но он ограничился тем, что спросил диспетчера, который сказал ему только, что подверглась бомбардировке гавань Суда-Бэй. Теперь Квейля уже не радовала мысль, что Елена находится так близко от него. Он проклинал преграды, которые держат ее на острове, и с ожесточением убеждал себя, что все это мыльный пузырь, который неминуемо лопнет. Но такая бомбежка ясно говорит, что будут еще крупные неприятности. Он попробовал сосредоточиться на размышлении о предстоящих событиях, но не мог принудить себя к этому.

В полночь бомбежка возобновилась. На этот раз она охватила всю местность. Разрывы были слышны и в стороне Суда-Бэй, а иногда дальше и выше по склону. Вспышки были видны вдоль всего горного хребта — от одного конца до другого. Дважды в течение ночи в воздух подымались «Бленхеймы» для патрулирования, но они ничего не обнаружили, а во время их отсутствия аэродром снова подвергался обстрелу и бомбежке. Наземным огнем зенитчиков был сбит еще один самолет; пламя охватило его как раз над щелью, где укрывались Тэп, Квейль и офицер связи.

— Зенитчики здорово работают, — заметил Тэп.

— Недурно, — подтвердил офицер.

— Чем они орудуют? — спросил его Квейль.

— Пулеметами «Брена». Вот опять начали.

Пулеметный огонь возобновился. Он не умолкал, пока длилась бомбежка. А она, казалось, никогда не прекратится, и люди в щелях старались заснуть в промежутках между разрывами. Но напряжение не ослабевало, мысль об опасности останавливала дыхание. Наконец ночной мрак стал уступать место розовой краске рассвета, предвещающей близкий восход.

— Нечего сказать, хорошая у нас оборона, — заметил Тэп, когда бомбежка возобновилась в предрассветном сумраке. — Нет ни самолетов, ничего...

— Самолеты затребованы, — ответил офицер связи.

— Если даже доставить сюда все, какие есть, разве это помогло бы?

— Скоро все выяснится, — сказал Квейль.

— Какие вообще у нас шансы против этих мерзавцев?

— Кто не помрет, тот будет жив, — ответил Квейль.

— Плохо дело, — заметил Тэп.

Они смотрели, как небо начинает краснеть в том месте, где вот-вот должно появиться солнце. Когда достаточно рассвело, Квейль отыскал глазами «Гладиатор». Самолет стоял по-прежнему на месте, но это еще ничего не значило. Кругом был сплошной хаос. Здания снесены, палатка-столовая сорвана воздушной волной, площадка обезображена множеством воронок с грудами вывороченного краснозема по краям.

Люди бродили среди обломков, стараясь подобрать что-нибудь в этом хаосе. Огня не зажигали. Некоторым удалось спасти кое-что из одежды. Тэп и Квейль разбрасывали ногами обломки своего жилища, как вдруг Тэп услышал гул, взглянул вверх и понял все.

— Ну, дождались! — сказал он. — Гляди.

И указал на темное пространство к северо-западу.

— Тысячи! — воскликнул он.

Насколько хватал глаз, Квейль видел черные силуэты идущих в правильном строю самолетов. Их было так много, что взгляд не улавливал этой правильности: казалось, они летят в беспорядке. Их было неисчислимое множество, и шли они на высоте менее пяти тысяч футов...

— Что за чертовщина? — спросил Квейль, обращаясь наполовину к самому себе.

— Они разбомбят весь остров. Идем.

Все в беспорядке кинулись вверх к щелям. Перед лицом такой угрозы люди кричали и неслись сломя голову вперед. Квейль терялся в догадках. Чем ближе были самолеты, тем меньше он понимал, что это значит: ведь небольшие компактные группы самолетов лучше сделают свое дело, чем это разбросанное по широкому пространству огромное скопище. Самолеты шли прямо над аэродромом, а Квейль с Тэпом сидели в щели и смотрели, как взлетают вверх трассирующие пули зенитных пулеметов, не достигая цели.

— Трехмоторные «Юнкерсы», — сказал Квейль.

— А за ними что? Истребители?

— Нет, планеры. У них на буксире планеры! Ну, дела!

— Это что за группа впереди?

—  «Юнкерсы».

— Что за чертовщина! Они, наверное, нагружены бомбами.

— Или войсками, — заметил Квейль. — Может быть, это и есть вторжение.

Не успел он сказать это, как группа самолетов отделилась от ведущей и направилась прямо к аэродрому. Насколько Квейль мог охватить ее взглядом, вся она, состояла из трехмоторных транспортных «Юнкерсов». Квейль старался держать голову так, чтобы свет от солнца не мешал ему видеть самолеты. Вдруг он увидел в небе ряд белых вспышек: это была первая группа парашютистов. За ней последовала другая группа таких же вспышек, похожих на дымки от зенитных снарядов.

— Парашютисты... Вот оно, Тэп!

— Проклятые! Боже мой, погляди...

Белые вспышки внезапно возникали теперь тут и там, далеко и близко — повсюду. Они приближались с подветренной стороны прямо к аэродрому. Когда подошли задние «Юнкерсы», в красно-голубом небе замелькало еще больше парашютистов. Теперь все небо было неравномерно испещрено пятнами. Парашюты были белые, красные, полосатые... Одни опускались быстрей, другие медленней. Вокруг раздавался непрерывный треск пулеметов, трассирующие пули неслись к парашютистам непрерывным потоком. Когда парашюты приблизились к земле, пулеметы снизили прицел и над всем аэродромом нависла сплошная завеса перекрестного огня.

— Не высовывайся. Эти проклятые пулеметы снижают огонь. У тебя есть пистолет или что-нибудь? — изо всех сил закричал Тэп.

— Идем. Подымемся повыше, — ответил Квейль.

— А пулеметы?

— Там самое безопасное место. Рискнем. Вперед!

Они побежали вверх под огнем пулеметов, расположенных на другом конце площадки. На их глазах парашютисты группа за группой приземлялись за деревьями: одна, другая, третья, четвертая, потом сразу две, пять, четыре. Парашютисты достигали аэродрома и оставались лежать, так как пулеметы вели бешеный огонь: Пули рикошетом летели с площадки через головы Тэпа и Квейля, пока те взбирались по склону. Неожиданно они наскочили на один из пулеметов.

— Идиоты. Они нас укокошат!.. — заорал Тэп.

— Здорово палят, — крикнул в ответ Квейль.

Кричать не было надобности, но оба невольно кричали под действием опасности и непрерывной трескотни пулеметов. Парашютисты опускались теперь повсюду, но больше всего на площадке, где они оставались лежать, так как пулеметы не прекращали ураганного огня» На фоне отрывистого стрекотанья пулеметов до слуха Квейля доносились отовсюду отчетливые сухие выстрелы из винтовок и резкие хлопки револьверных выстрелов.

Скорчившись, чтобы не попасть под пули «Брена», они смотрели, как спускается последний слой парашютистов, как некоторые парашюты загораются и огонь охватывает их; и как человеческая фигура, камнем упав на землю, мгновенно превращается в комок черной грязи. Дважды случилось так, что парашютист опустился между ними и площадкой, и Квейль успел заметить мундир и очки на лице немца, ленту патронов на шее и высокие сапоги, усилия отстегнуть парашют тотчас же после приземления и вслед затем прекращение всех усилий: после того как раздавался треск винтовки, человек вздрагивал и уже лежал неподвижно.

После того как спустилась последняя группа и белые пятна усеяли всю площадку и повисли на деревьях, Квейль увидел, как некоторые парашютисты бросились к укрытиям, но ни один не добежал, так как пулеметный огонь скосил и рассеял их.

— Ничего у них не выйдет, — опять крикнул Тэп.

Оба молчали, глядя то в одну, то в другую сторону; то на убитых, то на бегущих.

— Где же остальные? — спросил Квейль.

— Двинулись на Канию. А вот и планеры.

Квейль увидел нестройную группу планеров, которые приближались широкими кругами, наклонив носы и надвигаясь медленно, в то время как трассирующие пули рвались к ним, не достигая цели. Он обратил внимание на снижающуюся группу трехмоторных «Юнкерсов».

— Кажется, они хотят посадить планеры.

— Они разобьют их о скалы.

Два «Юнкерса» совсем было снизились, но выравнялись над пространством, которое было почти сплошь покрыто лесом, без единой прогалины. Квейль и Тэп видели, как «Юнкерсы» опустили посадочные щитки, а затем оба самолета, планируя на посадку, скрылись из виду.

— Чтоб им стукнуться! Наверно, полны солдат.

Новые планеры подлетали к аэродрому и шли на снижение.

Первый снизился слишком быстро, стремительно заскользил по траве, наскочил на воронку и опрокинулся. Раздался треск; люди, планер — все смешалось. Тотчас пулеметы подняли вокруг столбы пыли. Некоторые из немцев побежали, другие нырнули в усеивавшие аэродром воронки. И засевшие в одной из них тотчас в свою очередь открыли бешеный пулеметный огонь.

— Если они тут закрепятся, мы пропали, — сказал Тэп.

— И «Гладиатор» там на виду!

— Гляди, гляди! Еще планеры.

Два новых планера выровнялись над площадкой, приземлились и выбросили целый рой черных фигур. И опять одни устремились к краю площадки, другие нырнули в воронки. Теперь в воздухе стоял непрерывный треск вступивших в единоборство пулеметов обеих сторон. Сосредоточенным огнем палили из расстилавшегося за «Гладиатором» леса.

— Идем, — крикнул Квейль. — Укроемся в лесу.

— А этот чертов «Гладиатор» так и будет стоять...

— Идем.

Они пригнулись. Тэпу трудно было бежать из-за руки. Квейль взял его под руку. Они побежали по неровной местности под пулеметным обстрелом, параллельно площадке, туда, где дорога подходила к бензохранилищу. Квейль увидел несколько охваченных пламенем планеров: из них выскакивали люди, и пулеметный огонь косил их. Некоторым удалось укрыться за возвышением на северном конце площадки.

Квейль и Тэп спустились в ров недалеко от пулеметного расчета, который вел огонь по северному концу площадки, где укрывалось большинство уцелевших немцев.

— Ложитесь! — крикнул им кто-то.

Пулеметные пули зашлепали по земле. Квейль и Тэп, пригнувшись, поползли по глубокому рву к пулемету.

— Вы кто такие? — спросил их высокий русый шотландец-капитан в комбинезоне.

— Из восьмидесятой эскадрильи.

— Ваши документы.

Ему приходилось кричать, так как при их появлении пулемет «Брена», содрогаясь на треножнике, снова открыл огонь.

— А в чем дело? — спросил Тэп.

— Да откуда же, черт возьми, я могу знать, что вы не парашютисты?

Они вытащили документы. Он быстро просмотрел их и вернул.

— Ладно, — сказал он. — Видно, что вы не немцы.

— Из последней партии кому-нибудь удалось удрать?

— Их там целый выводок, — на том конце площадки.

Капитан говорил отрывисто, его движения были быстры и уверенны.

— Мы потеряли там несколько пулеметов. Моя фамилия Манн, — прибавил он.

— Это еще что такое? — спросил Квейль.

Низко над аэродромом шла группа «Хейнкелей». Они подходили с северного конца, не открывая огня, пока не оказались почти над рвом, и тогда открыли огонь из пулеметов. «Брен» отвечал, поливая огнем и их, и лес за ними.

— У них там, наверно, радио, — сказал Манн, указывая на другой конец площадки.

— Где же «Бленхеймы»? — подумал вслух Тэп.

— Должны бы быть уже здесь, — ответил Манн. — Только не знаю, какого дьявола они будут здесь делать. А ваши люди в лесу.

Квейль посмотрел на «Гладиатор», стоявший слева, недалеко от рва.

— В этот самолет попадания были? — спросил он Манна.

— Ни одного. Если бы вы могли отвести его под деревья.

— И почему не засыпали этот ров? — крикнул Тэп, стараясь перекричать треск пулеметов.

Они вылезли по другую сторону рва и, согнувшись, побежали к деревьям. Там, возле небольшой замаскированной листьями и землей палатки, они нашли диспетчера и несколько рядовых. Увидев Квейля и Тэпа, командир эскадрильи «Бленхеймов» Арнольд спросил:

— Вы не пострадали?

— Нет, — ответил Тэп. — Когда должны появиться «Бленхеймы»?

— С минуты на минуту. Где вы были?

— За постройками.

— Есть там парашютисты?

— Нет. А здесь?

— Выше, на горе. Туда послали разведчиков.

— Что же происходит? — спросил Квейль.

— Немцы закрепились на северном конце. По всей площадке рассеяны отдельные парашютисты, но они не представляют опасности. Мы по-прежнему удерживаем дорогу на Канию. Много их опустилось между нами и городом. Несколько «Юнкерсов» разбилось.

— Как же быть с «Гладиатором»?

— Не знаю, Джон. Надо подождать «Бленхеймов». Что вы можете сделать один? Они должны быть здесь с минуты на минуту.

— Славно они будут выглядеть там, после посадки, — заметил Тэп.

— Этот проклятый ров! Если б не он, мы могли бы перетащить их сюда.

— Вот они, — сказал Квейль, взглянув вверх. — А возле Суда-Бэй парашютисты спускались?

— Там эти мерзавцы спускались тысячами. Они повсюду, — ответил Арнольд.

Квейль остро почувствовал непостижимость совершающегося. Он никогда не поверил бы, чтобы все могло так быстро кончиться. Ему хотелось обдумать, как быть с Еленой, но напряженность обстановки не давала ему сосредоточиться. Теперь его беспокоила судьба появившихся над аэродромом «Бленхеймов».

— Хоть бы они догадались двинуть сюда, — сказал Тэп.

— На площадке есть сигнал, — ответил Арнольд.

Все смотрели на «Бленхеймы». Их было пять. Они приблизились, низко планируя, и один за другим пошли на посадку с северной стороны площадки. Ведущий выбрал пространство, свободное от воронок, остальные последовали за ним. Как только «Бленхеймы» сели и в поисках укрытия стали рулить туда, где возле рва над площадкой возвышалась скала, немецкие пулеметы открыли по ним беглый огонь. Экипажи вышли из самолетов: один из сидевших во рву солдат высунулся и окликнул их. Они побежали к лесу. С северного конца огня не было.

— Как видно, с теми фрицами разделались, — сказал Арнольд.

— Что должны теперь делать эти ребята? — спросил Квейль.

— Будь я проклят, если знаю. Вы здесь, Стюарт?

От группы солдат отделился сержант.

— Позовите ко мне, пожалуйста, капитана Манна.

— Я здесь, — послышался голос Манна, и тотчас же высокий, светлорусый капитан появился из-за деревьев.

— Вы убрали тех, что засели на том конце?

— Да, — ответил он. — Мы ходили в штыки.

Квейлю стало ясно, что Манн знает свое дело.

В это время подоспели люди с «Бленхеймов». Всего их было пятнадцать человек. Командир звена отрапортовал Арнольду и заметил, что здесь, как видно, довольно жарко. Арнольд велел сержанту распорядиться, чтобы самолеты подтащили поближе к скале, заправили горючим и осмотрели.

— Что мы должны делать? — спросил Арнольда молодой командир звена.

— Ждать распоряжений штаба, — ответил за Арнольда Манн.

На площадку вышли рабочие команды — привести в порядок взлетную дорожку, засыпать воронки. Они дважды подверглись обстрелу засевших в укрытии снайперов.

— Это ваш «Гладиатор»? — спросил Квейля один из летчиков.

— Ну конечно.

— Вы не из восьмидесятой?

— Да.

— Я брат Хикки.

— Вот как? А я Квейль.

— Квейль? Я так много слышал о вас.

Квейль смотрел на младшего Хикки. Доносилась прерывистая пулеметная стрельба из оврагов, но в общем теперь было сравнительно тихо. Квейль смотрел на Хикки и удивлялся его молодости. Потом вспомнил о Елене, но постарался не думать о ней, потому что она не имела отношения к тому, что происходило вокруг, а ему нельзя было отвлекаться. И он стал искать в лице младшего Хикки черты сходства с братом.

— Жаль, что мне не удалось спасти ничего из его снаряжения, — сказал он юноше.

— Ну, что вы!

— У меня было кое-что из его вещей. Но все пропало.

— Может быть, так даже лучше.

— Пожалуй.

— Я так рад, что познакомился с вами, — сказал юноша.

— Да. Нам надо познакомиться поближе.

На этом разговор кончился.

Квейлю было ясно, что теперь, когда «Бленхеймы» здесь, ему трудно будет что-нибудь сделать для Елены. Он понимал, что у него остается только одна возможность: поехать, чтобы забрать ее либо убедиться, что с ней ничего не случилось или что она может уехать. Но теперь он должен сидеть здесь и ждать приказаний. И ничего не попишешь.

Наступила тишина, нарушаемая только беглым пулеметным огнем да взрывами бомб, доносящимися издали, со стороны Кании и Суда-Бэй. Так продолжалось весь день. В этом затишье таилась угроза, но к вечеру бомбежка в той стороне усилилась и слилась в непрерывный гром. Квейль слышал, как Манн сказал, что в Суда-Бэй настоящий ад, а вокруг Кании почти замкнулось кольцо парашютистов. Вечер прошел в томительном ожидании. Квейль решил, как только стемнеет, отправиться в Суда-Бэй. И когда солнце стало склоняться к закату, он подошел к Арнольду и сказал, что хотел бы повидать жену в Суда-Бэй.

— Там все кишмя кишит немцами, — возразил Арнольд.

— Я знаю. Но, может быть, можно добраться туда по дороге?

— Как только стемнеет, туда пойдут грузовики, — ответил Арнольд.

— Спасибо. Часа через два-три я вернусь, — сказал Квейль.

Он ничего не сказал Тэпу и пошел через лес, покрывавший горную седловину. Его все время окликали, но он каждый раз показывал документ с печатью. Наконец он вышел на дорогу и вскоре сел на один из грузовиков.

— Вам до какого места? — спросил его шофер.

— До оливковой рощи по ту сторону Суда-Бэй.

— Желаю удачи. Утром она была отрезана.

— До каких мест мы можем доехать?

— До той стороны Кании. Я еду в Канию.

— Едем туда, — сказал Квейль.

В Кании его все время останавливали и часовые, и вообще каждый встречный. Быстро миновав совершенно разрушенные бомбежкой улицы, он вышел на дорогу в Суда-Бэй. Тут ему опять попался грузовик, который довез его до окраин городка. Он тоже сильно пострадал. Квейль шагал среди развалин. Остановившие его солдаты, в стальных касках, с примкнутыми штыками, заметно волновались.

Он прошел насквозь весь разрушенный городок, прошел и через мощенную булыжниками площадь, превратившуюся в мешанину мусора, камней и воронок. Через Суда-Бэй торопливо проходили войска и проезжали грузовики. Не обращая ни на что внимания, он свернул к оливковой роще и зашагал по середине дороги; на дороге не видно было ни одного грузовика. Откуда-то спереди, со стороны оливковой рощи, доносилась пулеметная стрельба.

Вдруг его окликнули.

— Кто идет? — послышался голос часового-австралийца.

— Лейтенант авиаотряда Квейль.

— Подойдите сюда.

Он подошел. В сумраке он увидел в руках часового винтовку с примкнутым штыком.

— У меня пропуск, — сказал Квейль.

— Хорошо, — ответил австралиец.

Квейль поблагодарил и пошел дальше.

— К сожалению, тут вы не пройдете, — остановил его австралиец.

— Почему?

— Тут дорога кончается.

— Мне нужно в ту оливковую рощу.

— Только не этим путем, — сказал австралиец. — А зачем вам туда?

— У меня там жена.

— Жена?

— Да.

— Подождите минуту. Я позову лейтенанта.

Австралиец сошел в придорожный ров и кого-то позвал. Квейль остановился. Из рва вышел другой австралиец.

— Вы лейтенант? — спросил его Квейль.

— Да.

— Я лейтенант авиаотряда Квейль. Мне нужно попасть в оливковую рощу.

— Вы никак туда не попадете. Ее заняли немцы. Во всяком случае большую ее часть.

— А женщины, которые там были?

— Их вчера утром увезли.

— Куда?

— Не знаю. Куда-то по берегу, по направлению к Ретимо.

— Как мне туда попасть?

— Туда попасть невозможно. Весь этот район отрезан, — ответил лейтенант.

— Черт возьми! Вы уверены в этом?

— Ступайте по дороге, если хотите. Вы не пройдете и двухсот ярдов.

— Но есть же туда какой-нибудь путь? — настаивал Квейль, приходя в отчаяние.

— Не думаю. Во всяком случае отсюда нет. Мы посылали разведчиков. Они не могли прорваться. Завтра; вероятно, очистим путь, если только не появятся новые парашютисты.

Квейль видел, что наткнулся на каменную стену. Все произошло так быстро. Но этого следовало ожидать. Надо было давно забрать Елену отсюда. Впрочем, еще есть надежда, хоть и неизвестно, все ли с ней благополучно. Неизвестно, уехала ли она с остальными. Он ни в чем не был уверен. Он не знал, что ему делать. Может быть, в штабе что-нибудь известно. Может быть, у них есть телефонная связь с той частью побережья...

— Где штаб? — спросил он лейтенанта.

— В той части побережья. Тоже отрезан.

— Господи боже!

— Да вы не волнуйтесь, — продолжал лейтенант. — С вашей женой, наверно, все благополучно.

— Да, да. Надеюсь.

Квейль плохо понимал, что говорит.

— Завтра мы, наверно, очистим всю местность.

— Да, да.

Квейль постоял в нерешительности. Потом повернулся и, поблагодарив лейтенанта, пошел обратно. Удаляясь, он некоторое время сквозь шум собственных шагов по каменистой дороге слышал разговор обоих австралийцев. Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным.

Он представил себе Елену в новой местности, в какой — он сам не мог бы сказать. Он видел ее то в сандалиях, то с двумя фибровыми чемоданами в руках, шагающей среди других женщин, то во власти немецких парашютистов, которые ее расстреливают. Он ни в чем не был уверен я сам не знал, идти ли ему обратно, или подождать, чтобы затем двинуться дальше вдоль побережья, и задавал себе вопрос, можно ли надеяться, что вторжение кончится неудачей.

Сев на грузовик, отправлявшийся из Суда-Бэй, он вернулся на аэродром. К тому времени уже почти совсем рассвело, и, входя в лес, он опять услышал бомбежку.

Арнольд сидел в темноте за квадратным столом перед палаткой. Возле него стоял часовой. Он окликнул Квейля.

— Это я, — сказал Квейль.

— Нашли ее? — спросил Арнольд.

— Нет. Как штаб? Отрезан?

— Отрезан. Чуть не с двух часов вчерашнего дня.

Квейль вошел в палатку. Он лег на пол и накрылся одной из лежавших тут же шинелей. В палатке спало еще человек пять.

Не успел он закрыть глаза, как уже проснулся. Брезжил рассвет. Началась бомбежка, и люди выбежали из палатки. Он побежал за ними ко рву. Пока он бежал, налетели «Хейнкели». Он прыгнул в ров в тот самый момент, как первый «Хейнкель» нырнул и устремился, казалось, прямо на него. Услышав треск пулемета, Квейль лег, не зная, откуда стрельба: с самолета или из рва, где стоял пулемет «Брена». Он несколько раз выглянул из рва, и каждый раз ему казалось, что все «Бленхеймы» дымятся, кроме одного, который оттащили на край поля, поближе к по-прежнему невредимому «Гладиатору». Бомбежка продолжалась полчаса и была такой упорной и ожесточенной, что все время никто не вставал с земли. Когда налет кончился, Квейль опять поспешил в лес. Арнольд разговаривал по телефону.

— Уничтожены все «Бленхеймы», кроме одного, — говорил он.

Манн тоже был здесь. Он поглядел на Квейля и сказал:

— Теперь крышка.

Вид у него был сердитый.

— Что случилось? — спросил Квейль.

— Да все штаб, — ответил Манн. — Перетрусили. Я получил приказ вести свою часть к ним на выручку.

Квейль опять подумал, что Манн здесь единственный человек, который знает, что ему надо делать.

— Вы говорите о полевом штабе?

— Ну да. Идиоты. Прислали сюда всех шоферов транспортного батальона удерживать этот проклятый пункт. Да они винтовку никогда в руках не держали. Из всех этих идиотств это... Ведь если мы потеряем аэродром, все пропало. Прилетят самолеты с войсками, и тогда прости-прощай...

— Когда удалось установить связь со штабом?

— С час назад.

— Туда есть доступ?

— Да. Около часа тому назад туда прорвались австралийцы.

Квейль подумал, не поехать ли ему с Манном. Он услыхал, как Арнольд говорил по телефону:

— Положение отчаянное. У нас здесь нет укрытий для самолетов.

Пауза.

— Надо было навести мост через ров.

Опять пауза. Потом:

— Какого черта! Они просто явились и разбомбили их один за другим.

Пауза.

— Шоферам не удержать аэродром.

Пауза.

— Слушаю, сэр. Да, сэр. Будет исполнено. Манн здесь.

— Манн слушает вас, — сказал шотландец, взяв трубку. — Мы прибудем часа через три.

Пауза.

— Они прибыли. Час тому назад. Занимают позиции.

Пауза. Потом сердито:

— Можете проститься с островом.

Пауза.

— Скверно. Ну хорошо, приедем.

Манн в бешенстве повесил трубку:

— Идиоты. Оказались отрезанными и теперь празднуют труса. Если немцы перебросят сюда войска, тогда прощай, Крит. Ну да, они добьются этого.

— Джон, — сказал Квейлю Арнольд, — вам приказано убраться отсюда.

— Куда?

— Снимайтесь. Летите в Каир.

— В Каир? Сейчас?

— Ну да. Они считают, что самолеты здесь держать нельзя, раз их бомбят на земле. А ведь это они сами прохлопали — не навели мост через ров.

— А как же вы все?

— Нам придется торчать здесь. Господи, что за чепуха!

— Ну, я еду, — объявил Манн.

Ординарец взял его скатанную шинель. Солдаты в стальных касках уже шагали по лесу и садились га грузовики.

— Всего, — сказал Манн Квейлю и Арнольду.

— Всего, Манн, — ответили они.

— Желаю вам выстоять, — прибавил он уходя.

«Дорога очищена, — размышлял Квейль. — Я мог бы теперь добраться туда, и вот должен лететь. Что за дьявольщина! Опять в Каир. А отсюда не имею права ни шагу. Как же мне попасть туда? И почему эти чертовы немцы не сожгли «Гладиатор».

— Вам пора, — сказал Арнольд.

— Послушайте, — ответил Квейль. — А нельзя ли послать на нем кого-нибудь другого?

Арнольд покачал головой:

— К сожалению, невозможно. Назвали вас. Я знаю, что вы волнуетесь из-за жены. Говорил им. Они ответили, что должны лететь вы. Мне очень неприятно, Джон. Я сделаю для вашей жены все, что смогу.

— А что с Тэпом?

— Он ночью отправился в Канию. И еще не вернулся.

— Вы обещаете сделать все, что возможно?

— Да. Все, что будет возможно. Мне очень жаль, Джон.

— Ничего не поделаешь, — ответил Квейль.

Вот оно, подумал он. Конец. Катастрофа. Конец.

Сам не отдавая себе отчета, он побежал ко рву, возле которого стоял «Гладиатор». В этот момент он услышал гул самолетов.

— Опять! — крикнул кто-то. Квейль взглянул на небо и увидел огромную стаю самолетов. Они летели примерно в таком же строю, как накануне. Сотни планеров и «Юнкерсов» крупными соединениями. На этот раз впереди шла группа двухмоторных «Мессершмиттов». Они уже снижались. Он кинулся в ров и лег плашмя в тот самый момент, как первый самолет зарычал у него над головой и он услыхал треск пулемета: «Мессершмитт» обстреливал лес. Квейль оглянулся на солдат. Это были шоферы транспортного батальона. Все они лежали. Ни один пулемет не вел огня по «Мессершмитту». Только пулемет «Брена» на другом конце рва открыл огонь по второму самолету, но трассирующие пули не достигали его.

— Боже мой! — воскликнул Квейль.

Тут он увидел, как механики вышли на площадку и направились к «Гладиатору». Он побежал обратно к деревьям. В это время опять налетел «Мессершмитт», и все опять легли на землю. Поднимаясь, он увидел Тэпа.

— Джон! — воскликнул Тэп.

— Хэлло, Тэп, — ответил Квейль.

— Я слышал, ты должен лететь?

— Да. Из-за этого проклятого «Гладиатора».

— Я сделаю все, что смогу для Елены, — сказал Тэп.

— Спасибо.

— Улетайте с этим проклятым самолетом, Джон. Он готов! — крикнул Квейлю Арнольд, бросаясь на землю, так как в этот момент налетел новый «Мессершмитт».

— Хорошо! — крикнул в ответ Квейль.

Он смотрел на «Мессершмитт» сквозь листву. Видел огонь, слышал громкий рев моторов. Он не ложился, а продолжал стоять и следить за самолетом и за трассирующими пулями, которые догоняли его, вырываясь из-за листвы. В небе, в деревьях, в тенях — всюду была смерть. Но он не сознавал ничего.

Он находился как бы в пустом пространстве, где был только рев и трассирующие пули. Рядом были люди, он слышал проклятия и крики за спиной, в то время как «Мессершмитт» рыча проносился над ними. Он оглянулся. Тэп лежал на земле без движения. Квейль понял все с первого взгляда. Он увидел пятна крови, и неподвижные ноги, и безжизненно раскинутые руки Тэпа.

— Готов! — крикнул Квейль Арнольду.

Арнольд подбежал к Тэпу одновременно с Квейлем. Они перевернули Тэпа на спину, Лицо его было в грязи и представляло собой сплошную кровавую массу.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнул Квейль.

Он быстро поднялся на ноги:

— Ублюдки!

Он утратил всякую способность восприятия. Они все дошли до предела; это было больше, чем мог вынести человек, и грохот для него был ничто. Было только то, что открывалось перед глазами. Был Тэп, распластанный на земле. Не было ни криков, ни смятения, ни бегущих людей, ни Арнольда, кричащего: «Уводите самолет! Они опять летят!» Он не побежал ко рву, чтобы добраться до «Гладиатора». Он ничего не воспринимал, пока над аэродромом не нависла целая туча машин.

Планеры, «Юнкерсы», парашютисты спускались одновременно в каком-то хаосе. Квейль побежал к «Гладиатору», сел в кабину. Пока бежал, видел, как загорелся последний «Бленхейм». Первые планеры и «Юнкерсы» были уже на площадке. По ним почти не стреляли. Квейль почувствовал, что мотор заработал. Он не стал выбирать подходящую дорожку для разбега. Самолет запрыгал прямо по рытвинам, среди тучи планеров и парашютистов вверху, в воздухе, и вокруг, на земле. Квейль дернул ручку на себя и с места рванулся вверх, так как два «Юнкерса» прямо перед ним врезались в землю. Среди всего этого безумия он не прекращал пулеметного огня, и всякий раз, как в его прицел попадал «Юнкере» или планер, он с воплем нажимал гашетку. Скользнув вдоль края площадки, он набрал высоту. Площадка под ним пестрела парашютистами, планерами, обломками «Юнкерсов», бегущими людьми, сеткой пулеметного огня.

Квейль успел окинуть взглядом все это, увертываясь от «Юнкерсов» и расходуя на них весь свой запас пулеметных лент. Он истратил его прежде, чем все это исчезло из виду.

Машинально он взял курс на Мерса-Матру на египетском побережье. Оглянувшись, он увидел, что туча белых парашютистов, и поле в воронках, и весь этот хаос уже исчезают за горой. И понял, что все кончено. Понял, что немцы захватили остров. Все понял, поднимаясь ввысь.

Справа появились «Мессершмитты». Квейль поднялся еще выше и дал полный газ. Он был не в силах думать ни о чем больше, кроме как о том, что все кончено. Все. Он спас «Гладиатор», эту проклятую машину. А все остальное погибло. И весь мир может теперь погибнуть. Ничего не осталось. Ничего.

38

Он испробовал все средства. В Каире он сидел в квадратной канцелярии американской дипломатической миссии, добиваясь, чтобы там приняли меры к розыску Елены. Меры принимались, но результат был всегда один и тот же: сведений никаких нет, но может быть, что-нибудь удастся узнать в ближайшее время. Он сидел в продолговатой комнате британского консульства и в ожидании ответа слушал, как за окном перекликались туземные мальчишки. Британское консульство ответило, что ничего не может сделать. Его жена не имеет английского паспорта, поэтому оно не может предпринять официальные шаги для ее розыска, особенно на территории, занятой противником.

Каждый раз, как из Александрии прибывали эвакуированные с Крита, он отправлялся в лагерь. Он бродил среди них, пристально всматриваясь в группы женщин, но Елены среди них не было. В конце концов он перестал надеяться, что увидит ее: она затерялась в битве за Крит. И это вызвало в нем целый рой сложных мыслей.

Как ни велико было и прежде его недоверие к военной иерархии, теперь он не доверял ей еще больше. Он не верил в нее совершенно. Он видел теперь в ее представителях не отдельных людей, а единую группу, бездарную и бессильную, как целое. Это мнение окончательно утвердилось в нем на Крите. Он чувствовал себя как в ловушке, не видя выхода из положения. Раньше у него не было полного неверия: он только сомневался. Это была скорее личная антипатия. Он мог делать свое дело, забывая личные чувства. Теперь было иначе.

Он сомневался в основном. Он считал теперь, что руководство в целом не отвечает своему назначению, что это не та группа и не те личности, которые способны справиться с задачей хотя бы частично. Но он не знал, что же отсюда следует. Он понимал, что при таком неверии трудно делать свое дело. И он не хотел возвращаться к своим обязанностям в таком настроении.

Путаница в мыслях пугала его, внушала ему чисто физический страх.

Бродя по улицам, он внимательно вслушивался в непрерывный говор толпы — местных жителей, английских солдат, австралийцев, новозеландцев, индусов, штабных офицеров с красной нашивкой и пистолетом на шнуре у светло-коричневого пояса, в безупречного покроя диагоналевых трусах и замшевых туфлях. Он смотрел на все это со своей новой точки зрения. Все это было для него связано с Еленой. Его недоверие к руководству оставалось непоколебимым. Всякий раз как он глядел на все это: на выкрашенные в защитный цвет штабные автомашины, на красивых, покрытых здоровым загаром капитанов и майоров, с рукавами, закатанными как раз настолько, насколько принято, на дорогие дымчатые стекла и дорожные автомобили, — им овладевало отвращение. Внутренняя борьба угнетала его: еще ни разу ему не случалось запутываться в таких противоречиях. И все больше в нем росло нежелание возвращаться в боевую обстановку, пока он не найдет выхода из своего неверия.

До сих пор жизнь его была до такой степени слита с жизнью эскадрильи, что теперь, когда все его товарищи погибли, у него не было приятелей, да он и не хотел заводить их. Он жил в казармах, в Гелиополисе, возле Каира. Тренировался на «Харрикейнах», так как теперь ему предстояло вступить в эскадрилью «Харрикейнов». Летать было приятно, но это поддерживало в нем чувство угнетенности. Ведь это значило вернуться к прежнему, а ему не хватало товарищей по восьмидесятой эскадрилье, с которыми у него было взаимное понимание, ободрявшее его и поддерживавшее в нем присутствие духа.

Он забирался в «Харрикейн», стоящий на песке огромного аэропорта, и привычным движением заводил мотор. Ему нравилось сильное, бодрящее ощущение от сознания, что ты окружен металлом; у машины был холодный, внушительный вид. Ему нравилось мощное впечатление, которое она производила, и ее массивность по сравнению с «Гладиатором». Ему нравились ее взлетность и способность быстро набирать высоту. Но и только. Он скучал по крутым петлям и разворотам, которые возможны на «Гладиаторе». Он знал, что ему уже никогда не придется делать их. Летая на «Харрикейне», он все время чувствовал, как эта машина медлительна и неповоротлива по сравнению с «Гладиатором». И потом он все время терял сознание. Это происходило с ним при каждом быстром развороте. Кроме того, он чувствовал онемение и боль в ногах, и все его тело испытывало большое физическое напряжение.

И он потерял вкус к делу. Ему не хотелось опять идти в бой. Это чувство его не покидало. Он не верил в самую войну. Он не верил в руководящую группу, которая, как он чувствовал, ведет дело к полному, безусловному провалу, совершенно не разбираясь в смысле происходящего. Эти люди подходили к войне по принципу: «Выйдет — хорошо, не выйдет — ничего не поделаешь». Он не мог вполне отчетливо выразить все это даже сам для себя. И ему необходимо было подтверждение со стороны, от окружающих, которые смотрели бы на дело так же, как он. Но он знал, что они смотрят иначе, и это увеличивало безвыходность.

Вернувшись однажды из очередного тренировочного полета, он медленно вылез из кабины и, прислонившись к фюзеляжу, стал ждать, пока монтер отстегивал его парашют. Он поглядел на монтера и вспомнил Макферсона, который так и застрял в Греции. Техник был приземистый лондонец с насмешливыми глазами и улыбающимся лицом, как у Макферсона. Облокотившись на фюзеляж, Квейль смотрел, как он забрасывает парашют на крыло. Может быть, этот знает... И Квейль сделал ту самую ошибку, которую так боялся сделать.

— Вы были на Крите? — спросил он.

Монтер обернулся, удивленный, и отрицательно покачал головой.

— Нет, сэр, — ответил он. — Я ведь здесь недавно.

— А что вы об этом думаете?

— О Крите?

— Да.

Квейль понимал, что нарушает разделяющие их границы. Монтер поглядел на него, потом сказал:

— Была какая-то ошибка?

— Какая, по-вашему? — настаивал Квейль. Ему хотелось, чтобы монтер выразил его собственное мнение. Ему хотелось, чтобы это мнение было подтверждено и выражено в словах.

— Не знаю. Недостаточно снаряжения? — ответил монтер.

Квейль покачал головой. Это было не то, что требовалось. Не то, что он хотел услышать.

— Нет? — спросил техник.

Квейль опять невольно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Не только это. А как армия? Что вы думаете о ней?

— Немного неповоротлива, — ответил монтер. — Но надежная. Делает, что приказано.

Квейлю показалось, что он видит просвет.

— А как вы считаете: ей приказывают то, что надо?

Квейль понимал, что монтер боится быть откровенным с ним, и проклинал разделявшую их стену, которая мешает им искренно говорить друг с другом.

— Иногда и не то, — ответил монтер. — Бывает, что наверху тоже ошибаются, вроде нас.

Нет, подумал Квейль, это не то. Мне надо не это. Мне надо, чтобы был подведен общий итог и указан выход. Он кивнул монтеру, произнес какую-то вежливую фразу и побрел к казармам. Да, это было не то. Может быть, Елена поняла бы. Во всяком случае общую мысль она уловила бы. Господи боже, ведь между нами — вся эта проклятая война...

В таком состоянии он находился непрерывно. Когда шагал по улицам, направляясь в американское или английское консульство, или сидел в штабе, в Гарден-Сити, или в кино, которым теперь упивался и где проводил каждый вечер, сам не вполне понимая почему. Он знал только, что ему хочется, чтобы сеанс продолжался подольше и чтобы ему как можно дольше не надо было выходить на душную затемненную улицу. Все это никуда не годилось. Но это продолжалось весь период его тренировки на «Харрикейне» и бесплодных поисков Елены.

39

Жаркий июнь застал его в Каире. Лицо его пришло опять в полный порядок, и волосы на голове, там, где врач обрил ее, чтобы наложить швы, снова отросли. Тренировка была закончена, и он ждал теперь направления в новую эскадрилью, после чего для него должна была снова начаться боевая страда. Его угнетало чувство неуверенности, ни на минуту его не покидавшее. Ему нужна была Елена. Или чтобы все стало ясным.

Наконец он получил приказ — в тот же день, в час пополудни явиться в штаб. Он приехал из Гелиополиса на метро и зашел в американскую миссию, но там по-прежнему ничего не знали. В английском консульстве тоже. Он медленно, не торопясь, миновал площадь и смешался с заполнявшей улицу оживленной толпой. Он рассеянно дошел до кафе «Париссиана» и сел за один из столиков, расставленных вдоль фасада.

Солнце заливало тротуар; было жарко. Он сидел, греясь на солнце и думая о Елене, и о том, как они с ней лежали на солнце, на траве Крита, и о том, где она теперь. Официант поставил на стол графин с водкой, хлеб, масло и подал ему меню. Задумчиво вертя его, Квейль смотрел на чистильщиков сапог, кинувшихся со всех ног к двум солдатам, которые сошли с повозки и направились в соседнее кино. Это было очень забавно. В душном, неподвижном воздухе стоял шум и запах навоза из постоялых дворов, и непрерывное странное гоготанье расшатанных такси, и крики прохожих. Квейль положил руки на стол и стал следить за каплями, стекавшими по графину.

Двое вошедших были совсем не похожи друг на друга: один — высокий блондин, другой — небольшого роста брюнет. Но у обоих были резкие черты лица и прямой нос. Квейль невольно привстал, узнав в одном из них Манна, капитана-шотландца, который оборонял аэродром в Кании, а потом отправился защищать штаб. То есть то место, где находилась Елена. Его спутника Квейль тоже знал. Это был маленький американец, который приезжал с Лоусоном в Янину; Квейль не мог только вспомнить его фамилию.

— Манн! — крикнул он. — Манн! На минутку!

Манн глядел на него не узнавая. Квейль встал. Ни тот, ни другой не узнали его. Это оттого, подумал он, что лицо его приобрело свой нормальный вид.

— Я Квейль, — сказал он.

— Да ну? — ответил Манн. — Здорово! Ваше лицо...

— Да, — ответил Квейль. — Оно пришло в порядок.

Они подошли к его столику. Все трое стояли. Квейль пожал обоим руки.

— Вы знакомы с Мильтоном Уоллом? — спросил Манн.

— Да, — ответил Квейль. — Мы встречались в Янине.

— Он приятель Лоусона, — объяснил Уолл Манну.

— А вы знаете Лоусона? — спросил Манна Квейль.

— Конечно, — ответил Манн.

Квейль не стал останавливаться на этом, хотя это было для него новостью.

— Вы будете есть? — спросил он.

— Обязательно, — ответил Манн. — Разрешите сесть за ваш столик?

Квейль ответил, что очень рад. Они взяли стулья, уселись и вслед за Квейлем заказали еду. Квейлю хотелось спросить Манна, не откладывая, не видел ли он Елену, но он не решался.

— Где вы познакомились с Лоусоном? — спросил его Манн.

— В Греции. А вы были в Греции?

— Нет, не был. Я был в Испании во время гражданской войны. Там я с ним и познакомился.

— Вы были в Интернациональной бригаде? — спросил Квейль.

Теперь ему все стало ясно.

— Да.

— А когда вступили в армию?

— С самого начала. Повидал виды.

— Побродили по свету, — сказал Квейль.

Манн только кивнул.

— Я хотел спросить вас о своей жене, — начал Квейль. — Она находилась в женском лагере, где-то возле штаба. Не знаете ли вы, что с ними случилось.

Манн отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Знаю, что был лагерь, но, кажется, они все там остались.

Квейль опустил голову. Они замолчали. Официант принес салат и чай для Квейля. Квейль налил Манну. Уолл отказался от чая и заказал себе кофе.

— Как вы выбрались оттуда? — спросил Манн закусывая.

— Мне было приказано угнать самолет. Немцы захватили аэродром в тот самый момент, когда я отрывался.

— Вот была неразбериха, — сказал Манн.

Он говорил быстро, короткими, уверенно звучавшими фразами. При этом он наклонялся вперед, и даже в этом движении чувствовалась сила.

— Знаете, — продолжал он, — если бы они нас там оставили, немцы ни за что бы не захватили аэродром.

— После вашего ухода началось черт знает что, — подтвердил Квейль.

— Там нужны были пулеметы, — продолжал Манн. — Как только мы ушли, вопрос был решен. Черт возьми, ну подумайте: как могли необученные люди удержать именно то, на чем немцы сосредоточили все свои усилия? Если бы меня надо было убеждать, один этот случай вполне убедил бы меня.

— В чем? — спросил Уолл.

— В том, что нами руководят бездарные люди.

— Вечная история, — сказал Уолл. — Вспомните Испанию. Разве там было не так?

— В Испании бездарности были в том же роде, что и у нас, в английской армии. Но все-таки Испания — другое дело. Там хоть знали, чего хотят.

— Военный дух... — начал Уолл.

Квейль понял, что Уолл просто раззадоривает Манна, но разговор задевал его за живое. Особенно то, что говорил Манн.

— По-вашему, почему мы потеряли Крит? — спросил он Манна.

— Дело не в Крите, — ответил Манн. — Крит только отдельный яркий пример.

— Пример чего?

— Того, что мы деремся, а командование проваливает.

— Войну?

— Да.

— У нас не хватает снаряжения, — заметил Уолл.

Манн покачал головой:

— Нам прислали достаточно снаряжения, чтобы дать отпор немцам. Не хватало только пулеметов. Так что же сделали наши? Они отправили пулеметы на одном пароходе, а боеприпасы, ленты на другом. Один из этих пароходов был потоплен, и у нас оказались боеприпасы без пулеметов.

— Чья же тут вина? — не унимался Уолл. — Это одна из случайностей войны.

— Тут случайность ни при чем. Посмотрите, кто сидит в генеральном штабе. Чтобы быть хорошим офицером генерального штаба, достаточно быть хорошим конторщиком. У хорошего конторщика торгового флота хватило бы сообразительности не посылать эти материалы врозь. Но все конторщики дерутся в рядах армии, а люди, ни разу в жизни не производившие никаких расчетов, сидят в штабе.

И Манн снова покачал головой.

— Что же дальше? — сказал Уолл.

Квейль настороженно отнесся к вспышке Манна. Но он все же чувствовал, что Манн говорит искренно и как раз то, что он хотел слышать.

— Боюсь, что то же самое повторится и здесь, — сказал он.

Манн ответил энергичным кивком и прихлебнул чаю.

— Так будет все время... — Он запнулся, потом продолжал:

— Пока все они не получат по затылку или в Англии чего-нибудь не произойдет.

— А что произойдет в Англии? — спросил Квейль. В душе он был согласен с Манном.

— Мало ли что. Но на это, конечно, потребуется время. После Дюнкерка англичане начали чесать у себя в затылке. Сейчас они, правда, немного поуспокоились. Но будет еще всякое. Только бы дожить до этого времени. А вся эта компания полетит к чертям.

Вот оно. Вот оно. В словах Манна Квейль узнал свои собственные мысли. Но картине все еще не хватало полноты и законченности.

— Вы имеете в виду революцию? — спросил Уолл. Он опять поддразнивал Манна.

— Я знаю только, что надо дожить до того времени, когда эта компания полетит к чертям, и тогда у нас дело пойдет на лад.

— Пустые мечты, — возразил Уолл. — Мы ждали этого и в Испании.

— Знаю, — ответил Манн. — Но у нас дело зашло слишком далеко. Подождите, пока дойдет до точки. Тогда можно будет кое-что сделать. А до тех пор будет продолжаться прежняя канитель. Мы даже не знаем как следует, что мы отстаиваем и за что деремся. Лишь бы дожить до того момента, когда начнется. Вся беда в том, что пока до этого дойдет, много нужных людей погибнет.

Уолл с сомнением покачал головой, но Квейль понял Манна. Ему еще не все было ясно, но он знал, что это и есть желанное подтверждение его собственных мыслей. У него это было только не так ясно и отчетливо, как у Манна; впрочем, и в самом Манне, и в мыслях его было много такого, чего Квейль не понимал. Ему хотелось услышать от него больше.

— Я завидую вашему летному опыту, — сказал ему Манн.

— Почему? — Квейль пристально взглянул на раскрасневшееся, возбужденное лицо Манна.

— Потому что авиации предстоит сыграть огромную роль.

Квейль кивнул. Это было выше его понимания, но сила, сквозившая в каждом слове Манна и в его манере решительно наклоняться вперед, покоряла его. Вдруг он вспомнил, что в час ему надо быть в штабе. Он поглядел на часы. В его распоряжении оставалось десять минут. Он расплатился и встал.

— В час мне нужно быть в штабе, — объяснил он.

— Вы там работаете? — спросил Уолл.

— Нет. Меня, кажется, хотят направить в эскадрилью. Послушайте, — обратился он к Манну. — Мне хотелось бы еще повидать вас. Как это сделать?

— Я часто бываю здесь, — ответил Манн. — Сейчас я в Маади. Не позавтракать ли нам с вами в среду?

— Отлично. Встретимся здесь. Всех благ.

Квейль простился с обоими и пошел искать такси.

Он продолжал раздумывать над словами Манна, в которых нашел подтверждение своих мыслей. Вот кто разбирается в происходящем. Вот какие следуют выводы. Только дожить до того момента, когда начнется! Что начнется? Мне еще не совсем понятно, но я пойму. Дожить до того, как начнется. Еще раз выспрошу Манна как следует. Только бы дожить до того, как начнется.

40

Квейлю не удалось встретиться с Манном в среду. Он получил назначение в одну из эскадрилий, действующих в пустыне. И на другой день должен был лететь. Это его не очень огорчало, потому что теперь ему многое стало ясным, а это было для него очень важно. В его ушах все еще звучали слова Манна о том, что надо дожить до лучших времен. Уцелеть на этом этапе и дождаться нового. Но эта мысль — только начало. И Квейлю ничего не оставалось, как самому додумать ее до конца, либо ждать, когда удастся поближе познакомиться с Манном и с его взглядами. Он все время тосковал о Елене. Теперь он мог бы рассказать ей многое, о чем они не сумели говорить на Крите, о чем он пробовал говорить — и не мог. Теперь он жаждал этого.

В тот же вечер он выехал поездом в Александрию. Он спал в купе, скорчившись на гладком кожаном сиденье, а поезд вихрем несся по пустыне, наполняя громом деревни. Временами Квейль просыпался, как от толчка, когда промелькнувшая за окном стена отражала эхом грохот колес. В такие мгновения он вскакивал на сиденье, охваченный тревогой, — это давали себя знать нервы после пережитых бомбежек. Один раз ему приснился странный сон, будто он мчится вниз по скалам, все время оглядываясь, бежит ли за ним Деус с револьвером в руке; и иногда он видел позади Деуса: тот стрелял в него и смеялся. Когда в окно проник красный луч поднявшегося над горизонтом солнца, он сел, натянул сапоги и стал ждать станции, на которой ему предстояло сделать пересадку, чтобы углубиться в пустыню.

Уже близилось к полудню, когда поезд подошел к узловой станции близ Александрии, и Квейль выкинул свой чемодан в окно, на высушенную солнцем пыльную платформу. Ему понравился открытый характер местности; это было уже начало пустыни; солнце освещало сухой песок. Его глаз отметил бодрящую картину движения и деятельности и подтянутый вид людей, ожидающих отправки на фронт. Он всматривался в них, проходя мимо. Очевидно, они ни разу не были в деле, и среди них царило сдержанное веселье. Поезда на фронт еще не было, и Квейль в ожидании уселся на свой чемодан. Поезд, с которым он приехал, ушел в Александрию. Квейль стал разглядывать небольшую группу поблизости. Видимо, это были офицеры из скопившихся на станции эшелонов: полковник, три майора и элегантный молодой капитан. У каждого на запястье, на кожаном ремешке, висела длинная белая хлопушка для мух. На полковнике и молодом капитане были франтовские замшевые башмаки, элегантные диагоналевые трусы и куртки с короткими рукавами. У полковника на воротнике были красные нашивки — отличительный знак штабного офицера. Офицеры вели между собой церемонную беседу, и Квейль задавал себе вопрос, за каким чертом они едут по железной дороге, а не в штабной машине. И невольно он почувствовал к ним ту же презрительную антипатию, которую внушали ему подобные молодчики в Каире.

Вдруг он услышал шум на противоположной платформе и увидел кучку каких-то солдат в темно-коричневой форме; громко разговаривая и смеясь, они протискивались через узкий турникет на платформу, пока не заполнили ее своими сухопарыми фигурами. Они были одеты в грубошерстную солдатскую форму греческой армии, и на голове у них были смешные бескозырки или запачканные стальные шлемы. Большинство было небрито, в измятых, грязных мундирах и плохих, стоптанных башмаках. У некоторых на плечи было накинуто одеяло, другие небрежно держали в руках котелок, у третьих висела на шее запасная пара ботинок. Они производили впечатление толпы оборванцев, и Квейль догадался, что они принадлежат к числу тех немногих греков, которым удалось бежать из Греции или с Крита.

Он глядел на них с симпатией, радуясь, что они идут как попало, нестройной толпой, представляя резкий контраст с окружающими их аккуратными, легко одетыми английскими частями. Греки понравились Квейлю. Их грязные, небритые физиономии были обращены в его сторону; они с любопытством рассматривали отделенное от них рельсовыми путями скопление подтянутых английских солдат. Они стали что-то кричать англичанам, но те не обращали на них внимания. Квейль услышал, как один из майоров сказал:

— Ну и сброд...

Капитан куда-то ушел. Оба майора и полковник стояли и смотрели на греков.

— Кто это? — спросил полковник.

— Греки или что-то в этом роде, — ответил тот из майоров, который был пониже ростом.

— Порядочная рвань.

— Совершенно верно.

— Где же их офицеры? — продолжал полковник. — Это похоже на какую-то орду.

— Офицеры у них, должно быть, наши, — извиняющимся тоном пробормотал высокий майор.

Квейль вскочил, сжав кулаки в карманах. Он вспомнил тот день, когда греков вели на расстрел за убийство своих офицеров. Ему захотелось рассказать об этом полковнику и майорам, напугать их и предупредить: «Лучше убирайтесь подобру-поздорову. Это дикая орда, которая перебила своих офицеров за то, что те плохо воевали».

В это время вернулся капитан. Он обратил внимание на Квейля, который стоял, держа руки в карманах. Он остановился и выразительно произнес:

— Странный народ.

Квейль поглядел на него и промолчал. Капитан заметил на куртке Квейля ленточку креста за летные боевые заслуги и тотчас почувствовал себя человеком второго сорта.

— Возвращаетесь на фронт? — спросил он Квейля.

Квейль, щурясь, продолжал смотреть на греков. Он рассеянно кивнул, не произнося ни слова. В какую-то долю секунды капитан уловил отношение Квейля к нему, смущенно повернулся и пошел к полковнику и майорам.

Квейль перевел взгляд на рельсы. В этот момент с противоположной платформы раздался возглас:

— Ола! Ола! Это вы?

Квейль поглядел в ту сторону, но увидел только толпу улыбающихся небритых людей, в шутку дерущихся и потешающихся над тщетными усилиями одного из них зашнуровать свои стоптанные ботинки.

Возглас повторился:

— Ола! Инглизи! Это вы? Да?

Квейль наконец увидел, кто кричит. Это был коренастый человек средних лет, грязный и небритый; он радостно улыбался Квейлю и махал ему бескозыркой. Квейль стал рыться в памяти, стараясь вспомнить, кто это может быть. Он неуверенно улыбнулся при виде этой помятой фигуры.

— Эй, инглизи! — кричал грек.

Он спрыгнул с платформы на рельсы, побежал по ним, спотыкаясь, и взобрался к Квейлю:

— Это я. Забыли? Да?

— Георгиос! — сразу вспомнил Квейль.

Это был австралийский грек из Ларисы, который пел тогда вместе с Вэйном.

— Как поживаете? — воскликнул Квейль.

Они принялись энергично трясти друг другу руки.

— Превосходно, превосходно, — ответил Георгиос.

Квейль улыбался. Ему было приятно, что грек узнал его. Он заметил, что полковник, майоры и капитан пристально смотрят, как он, смеясь, жмет Георгиосу руку. Квейлю вдруг стало весело.

— Вы теперь в греческой армии? — спросил он.

Георгиос кивнул, не переставая улыбаться:

— Я вступил в нее, когда немцы напали на нас.

— Но ведь вы австралийский гражданин? — заметил Квейль.

— Не все ли равно? А вы хорошо выглядите.

— Что вы здесь делаете?

— Приехали воевать дальше. Может быть, нас включат в английскую армию. У англичан хорошее обмундирование. А как кормят! Мы эвакуировались на Кипр. И были все время там.

Квейль засмеялся при виде жеста, с каким Георгиос произнес слово «кормят»: грек показал, как разбухает живот от еды, и, если не слышать его слов, этот жест мог показаться циничным. Как раз в этот момент по ступенькам поднялся английский офицер, явившийся с противоположной платформы. Он направился к полковнику, но, увидев беседующего с Квейлем Георгиоса, остановился. Ткнув его в плечо рукояткой своей хлопушки, он спросил:

— Что вы здесь делаете?

Изумленный неожиданным прикосновением, Георгиос резко обернулся. Он поглядел на офицера в упор, не поняв сразу, в чем дело.

— Вы из той части. Ступайте к себе, — сказал офицер.

Квейль окинул его взглядом. Георгиос переступил с ноги на ногу и непринужденно, с достоинством выпрямился.

— Оставьте его. Он никому не мешает, — сказал Квейль офицеру.

— Ему здесь нечего делать. С ними трудней, чем со стадом козлят.

— Я пришел поговорить с приятелем, — спокойно произнес Георгиос.

— Он вам не мешает? — спросил офицер Квейля.

— Мы с ним старые друзья, — ответил Квейль, все более раздражаясь.

Офицер растерялся. Он не знал, как к этому отнестись. Пристально взглянув на Квейля, он круто повернулся и пошел к полковнику.

— Мне очень неприятно, что так вышло, — обратился Квейль к Георгиосу. Он чувствовал потребность попросить у него извинения за эту грубость.

— Ничего, — ответил тот с улыбкой.

— Это один из ваших офицеров? — спросил Квейль.

— Да. Он привез нас с Кипра.

— Неприятный человек.

Георгиос пожал плечами.

— Они везде одинаковы. Другого мы от них и не ждем. — И, вспомнив, что Квейль тоже офицер, прибавил:

— Прошу извинения.

— Ничего. Я о них такого же мнения.

— Пойду к себе, — сказал Георгиос. — Он прав. Мы очень недисциплинированны. Только он не умеет себя вести. Да нам-то все равно; лишь бы он не мешал нам, когда дело дойдет до боя. Ну, пойду.

— Куда вас везут?

— Не знаю. И никто, кажется, не знает. Позвольте-ка, я запишу вам свое полное имя.

Он вынул грязный огрызок карандаша и стал искать бумагу. Нашел обрывок газеты, тщательно вывел на нем латинскими буквами свое имя и фамилию и добавил: «Греческая армия». Потом передал карандаш и бумагу Квейлю. Тот тоже написал свою фамилию и номер и отдал Георгиосу:

— Может быть, еще встретимся до конца войны.

Георгиос протянул Квейлю руку и улыбнулся. Квейль чувствовал к нему такую же симпатию, как к Нитралексису, Мелласу, большому греку и маленькому греку. Его радовал здравый смысл этого уже немолодого человека, и это отодвинуло на задний план раздражение, вызванное глупостью и бесцеремонностью английского офицера и его коллег, которые стоят там и бессмысленно хохочут. Он понял, что именно благодаря здравому смыслу Георгиоса и остальных он опять может делать свое прежнее дело. Мысль о них поможет ему справиться с чувством безнадежности, которое он испытывал, когда с отвращением думал о сидящих наверху бездарностях.

Квейль и Георгиос обменялись крепким рукопожатием. В это время подошел с пыхтеньем поезд, в котором должен был ехать Квейль, и на прощанье им пришлось кричать, чтобы слышать друг друга.

— Я страшно рад, что встретил вас, — крикнул Георгиос.

— Я тоже, — ответил Квейль.

Они еще раз протянули друг другу руки.

— Всего, Георгиос!

— Всего...

Георгиос взглянул на газетный обрывок, где Квейль записал свое имя, и прибавил:

— Всего, Джон!

И ласково улыбнулся.

Квейль посмотрел вслед пробирающемуся через пути Георгиосу, потом поднял свой тяжелый чемодан и пошел садиться. Вагон быстро наполнялся. Квейль еще раз почувствовал раздражение, когда увидел за окном полковника и трех майоров, за которыми пятеро солдат тащили объемистый багаж. Они заняли два специально для них оставленных купе. До Квейля донесся деланный смех молодого капитана, заглушенный резким свистком паровоза и грохотом тронувшегося поезда, который повез их в пустыню.

41

В то время как поезд медленно тащился среди песков, Квейль с удовольствием вспоминал о встрече с Георгиосом. Он снова ярко представил себе большого грека, похожего на Христа, и маленького грека. Он чувствовал, что теперь снова может летать, хотя самое главное — это дожить до лучших времен. Он старался разобраться в том, что говорил Манн. Понял, как нелогично было с его стороны поддаваться внезапному чувству неприязни к офицерам на станции. Ему неожиданно пришло на ум, что, может быть, некоторые из них или даже все они думают, как он. Но дело не в том, что они офицеры. Дело в том, что стоит за ними, и, даже допуская, что они чувствуют то же самое, что и он, он вынужден относиться к ним отрицательно.

Он ни на минуту не причислял себя к той же категории. Острое ощущение различия между ним самим и бездарностями наверху, и наряду с этим — воодушевление и здравый смысл, составлявшие в его глазах характерную черту Георгиоса, большого грека и других, ушедших в горы, неразрывно связывались для него с теми чувствами, которые вызывали в нем бессмысленное поведение людей, устроившихся в соседнем купе. И он опять подумал о Елене. Он ни на минуту не сомневался, что она жива, и постоянно спрашивал себя, что она стала бы делать на его месте.

В Мерса-Матру его ждала машина. Он кинул свой чемодан в кузов, а шофер положил туда тяжелый постельный тюк и крытую зеленой холстиной складную кровать. Это были новые вещи, ему выдали их в Каире. Машина пошла вдоль берега, по асфальтированной дороге, потом поднялась по откосу и повернула на юг, к Бир-Кенайе. Наконец она остановилась перед квадратным деревянным строением. Шофер сказал, что это оперативная часть, что там находится командир эскадрильи и что он, шофер, отвезет вещи Квейля в палатку. При этом он указал на одну из палаток на другом конце площадки. На площадке стояло десятка полтора «Харрикейнов» и небольшая автоцистерна.

Квейль вошел в помещение. Там сидели несколько писарей и офицер с тремя нашивками на рукаве и орденской ленточкой на рубашке, что заставило Квейля улыбнуться.

— Я Квейль, — сказал он и вручил командиру эскадрильи приказ о своем назначении.

— Хэлло, Квейль, — ответил командир, протягивая руку. — Моя фамилия Скотт, — прибавил он.

— Очень рад, — сухо сказал Квейль.

Командир встал и развернул бумагу. Потом положил ее в одну из проволочных корзинок и вышел из-за своего некрашеного стола.

— Я отведу вас в столовую. Наши почти все сейчас там, — сказал он.

Пока они шли к другому деревянному строению, выкрашенному под ржавый цвет пустыни, Скотт расспрашивал Квейля о Крите, и Квейль односложно отвечал ему. Они вошли в квадратное помещение, пол которого был покрыт линолеумом, и девять или десять летчиков, сидевших за газетой или стоявших у некрашеной стойки, подняли на них глаза.

Командир официально познакомил Квейля по очереди с каждым из них, назвав по фамилиям, которые Квейль тут же забыл, так как это было вроде первого посещения школы. Они столпились вокруг него возле стойки и стали спрашивать, что он будет пить. Квейлю ничего не оставалось, как назвать виски с содовой, и прислуживавший за стойкой солдат тотчас же налил ему. Все выпили за здоровье Квейля, и он ответил тем же, выпив один за здоровье всех.

Он пробыл в столовой около часа, потом пошел в палатку распаковывать свой багаж. Он раскладывал вещи по местам, когда кто-то отдернул занавеску у входа и вошел в палатку. Было уже темно, и Квейль не мог разобрать, кто это.

— Квейль? — произнес чей-то голос.

— Да.

— Джон. Это я, Горелль.

Это был юный Горелль, которого тогда ранили в Ларисе. После излечения его откомандировали в Египет.

— Горелль? Здравствуй. Ты в этой эскадрилье?

— Да. Я так и думал, что это ты.

Они пожали друг другу руки.

Квейль пошарил вокруг и зажег фонарь. Он увидел открытое маловыразительное лицо и белесые волосы.

— Как твоя шея? — спросил он юношу.

Горелль провел пальцем по небольшому шраму и слегка повернул голову, чтобы показать Квейлю.

— Теперь прошло, — ответил он. — Какое несчастье с Хикки, Тэпом и остальными.

— Да.

— Ты знаешь, что Финн так и не добрался до Крита?

— Нет, не знаю.

— Да. Я спрашивал про него. Он так туда и не прибыл.

— А что Соут?

Это был третий, оставшийся в живых из восьмидесятой эскадрильи.

— Ты назначен на его место. Он погиб неделю тому назад, — ответил Горелль.

Квейль покачал головой и сел на походную кровать. Но она стала прогибаться, и ему пришлось снова встать. Он не знал, о чем говорить с Гореллем. Он умел разговаривать с ним только в компании, когда не надо было взвешивать свои слова, как приходилось делать сейчас. Ведь они стали чужими людьми.

— Я слышал, ты получил крест, — сказал Горелль.

— Да, — ответил Квейль, поглаживая небритый подбородок.

— Это хорошо. И другие тоже получили.

Они поговорили о Хикки, Тэпе и остальных. Потом Горелль сказал, что пора идти в столовую обедать, так как уже поздно и становится темно. Квейль ответил, что он хочет сперва умыться. Горелль ушел, а Квейль налил воды из бидона в растянутый на треножнике брезентовый таз, открыл защитного цвета сумку с принадлежностями для умывания, умылся, не снимая рубашки, и причесался. Потом вышел на погруженную во мрак площадку и направился к столовой. В темноте он не сразу нашел ее. Там уже все сидели за столом. Он сел на пустой стул возле Скотта, и тот познакомил его с летчиками, которых прошлый раз не было в столовой.

После обеда командир посоветовал летчикам пораньше лечь, так как утром предстоит патрулирование. Он поглядел на Квейля.

— Хотите лететь? — спросил он.

— Конечно, — ответил Квейль. Не все ли равно: днем раньше, днем позже?

— Вас разбудят, — сказал Скотт. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — послышалось в ответ со всех сторон.

— Я, пожалуй, последую его примеру, — сказал Квейль.

И прибавил, что устал и что если остальные не возражают... Так как никто не возражал, он пожелал всем спокойной ночи, пошел в палатку и улегся спать.

Капрал разбудил его в четыре часа утра. Квейль встал в холодном предрассветном сумраке и зажег лампу. Торопливо побрился, морщась от холодной воды, надел старые трусики, защитного цвета рубашку и новые сапоги на бараньем меху. Ежась от холода и засунув руки в карманы, он зашагал по аэродрому. Еще не вставшее солнце уже выслало вперед свои лучи, и Квейль, входя в здание столовой, услыхал работу моторов: это «Харрикейны» выползали на солнышко.

В столовой он увидел Горелля и еще четырех летчиков. Они запросто приветствовали Квейля. Он сел, съел яичницу с ветчиной и выпил чаю. Потом все вместе встали и отправились в оперативную часть. Там они нашли Скотта; он был в шинели, накинутой поверх пижамы. Скотт приказал им лететь на Мерса-Матру, патрулировать час на высоте шестнадцати тысяч футов над определенным районом и затем возвращаться. Они вышли, надевая на ходу шлемы. Квейлю показали его самолет. Он взял в оперативной части сумку с парашютом и пошел по освещенному утренней зарей аэродрому к «Харрикейнам».

Они стартовали клином. Ведущим был Квейль. К тому времени, когда они достигли пяти тысяч футов, солнце уже взошло над горизонтом. К Квейлю вернулась его прежняя уверенность. Корчась в тесной кабине, он то и дело оглядывался назад, чуть не сворачивая себе шею и испытывая странное чувство от возвращения в боевую обстановку. Ему было не совсем по себе: он опять стал думать о Манне и Елене. И оттого, что он постоянно оборачивался, у него заныла шея и голова заболела от напряжения.

По временам ему казалось, что он замечает вражеские самолеты, но дальше этого дело не шло. Так целый час прошел в патрулировании, выравнивании строя, напряженном наблюдении и сожалении о ненадетой теплой куртке, а там — возвращение на аэродром и посадка.

Так протекали все их патрульные полеты. Им ни разу не случилось что-либо обнаружить. Но зато к Квейлю возвращалось чувство действительности, хотя в ушах его не переставал звучать голос Манна: только бы дожить до лучших времен. Да, вот как теперь это оборачивается. Ему было ясно. Раньше он тоже старался уцелеть, если возможно. А теперь это стало сознательной целью. Он был полон недоверия к внешнему миру и к тому, что делал сам. Он стал осторожен и сдержан в отношениях с людьми, и на лице его редко появлялась улыбка или разглаживались морщины. Окружающие почти не нарушали его одиночества. Иногда у него возникало желание поговорить с Гореллем, но мешала собственная замкнутость.

С пустыней он тоже опять освоился. Стояла жара, так как дело было в июне. Аэродром засыпало песком, и ветер взметал его. Иногда все вокруг покрывалось пылью, как и прежде. А когда не было пыли, мучили пот и мухи, ночная сырость и утренний холод. Мухи и пот были тоже прежние, как пыль и жара. Казалось, стоит отделаться от мух и перестанешь потеть. Ощущение влажного пота на лице, смешанного с пылью и превратившегося в какое-то тесто, было отвратительно. Раздражающий зуд от пыльной рубашки чувствовался на спине, даже когда рубашки не было. Патрулирование продолжалось своим чередом; в военных действиях было затишье, которое угнетало однообразием и напряженностью ожидания. А на земле Квейль чувствовал себя одиноким; ему не хватало того дружеского общения, которое в восьмидесятой эскадрилье не нарушалось даже скучными патрульными полетами.

Однажды у него заело шасси, и ему пришлось посадить свой «Харрикейн» на брюхо. Посадка происходила на большой скорости, и в то время как самолет тащился по каменистому грунту пустыни, Квейль испытал нечто вроде прежнего возбуждения. Механики и летчики кинулись к нему, помогли ему выйти из кабины и принялись взволнованно толковать о происшедшем, но он остался безучастным, потому что все это были чужие. Оставив самолет, он догнал Горелля в надежде, что, может быть, с ним ему будет не так одиноко.

— Занятно, — начал Квейль, меняя шаг, чтобы попасть с ним в ногу.

— Хэлло. — Юноша чувствовал себя неуверенно с Квейлем.

— Это, знаешь, совсем не то, что угробить «Гладиатор», — продолжал Квейль.

— Они тяжелее, — ответил Горелль. — Я хочу сказать — «Харрикейны».

— Не в том дело, — пояснил Квейль. — У меня нет такого ощущения потери. «Гладиаторы» были как-то дороже.

— Чем «Харрикейны»?

— Помнишь, в Греции, когда мы в один день потеряли целых три в Ларисе?

— Как раз в этот день меня ранили.

— Правильно. Ты выбыл из строя.

Юноша кивнул.

— Жаль, конечно, — протянул Квейль, обращаясь скорей к самому себе, чем к собеседнику.

— Да, — ответил Горелль только для того, чтобы показать, что он слушает.

— Да, — повторил Квейль уже спокойно. И продолжал:

— Ты с ними ладил?

— С греками?

— Да.

— Вполне.

— Я думаю, они злы на нас, как черти.

— Вероятно.

Горелль ткнул носком сапога в какой-то кустарник, росший на аэродроме, и стал смотреть, как поднявшийся клубами желтый песок садится на его сапоги.

— Как ты думаешь, что они теперь будут делать?

Горелль посмотрел на него. Не похоже на Квейля — задавать такие вопросы. Что бы это значило?

— Я думаю, они немножко пощелкают немцев, — наивно ответил он.

— Да, — ответил Квейль и снял шлем. — Когда мы эвакуировались, они уходили в горы.

Квейль поглядел на простодушное лицо собеседника, в котором читалась безусловная порядочность. Он был доволен, что заговорил с Гореллем, хоть тот и не может понять его мысль. А впрочем, почему бы и нет? И Квейль, отбросив свое первоначальное предположение, сказал:

— Они знают, в чем смысл всего происходящего.

И с удивлением услышал задорный ответ:

— Конечно, знают.

Квейль отважился на следующий шаг:

— Они вносят ясность в вопрос.

— А именно?

— Глядя на них, начинаешь чувствовать отвращение кое к кому из наших.

Квейлю приходилось нелегко, но старое нахлынуло на него с прежней силой, а надеяться на юношу, ждать, что тот подскажет ему нужные слова, он не мог.

Горелль отделался добродушным замечанием:

— Всюду есть и хорошее и дурное. Дело не в том, грек ты или не грек.

— Верно, — согласился Квейль. — Но они разбираются лучше нас.

— И тоже делают ошибки. Но они мне нравятся.

Квейль не решался верить, что в простых словах Горелля содержится намек на что-то большее и что юноша говорит так из осторожности.

— Хороший народ, — подтвердил Квейль и стал ждать, что будет дальше.

— Ты знаешь, — смеясь сказал Горелль, — они по существу похожи на нас.

— Но они лучше нас знают, что делают.

Говоря это, Квейль отдавал себе отчет, что беседа достигла критической точки.

— Почему? — с горячностью возразил Горелль. — Мы все делаем ошибки. У них были негодные офицеры. Что ж, им придется произвести у себя перемены, как и нам у себя.

— Ты так думаешь?

— А ты разве нет? — радостно спросил юноша.

Как мог он спросить иначе, когда он вдруг, сразу и с удивлением понял, что Квейль хочет говорить об этом. И, поняв, юный Горелль освободился от владевшего им легкого трепета почтения к старшему и боязни нарушить замкнутость Квейля. И с таким же удивлением он выслушал спокойный, откровенный ответ:

— Я думаю — да.

Они дошли почти до самого здания оперативной части, куда Квейль должен был явиться с рапортом. Квейль еще раз быстро взглянул на Горелля, словно ему не терпелось узнать, что тот думает и что он знает. Квейлю уже не хотелось быть сдержанным, но он чувствовал, что будет соблюдать осторожность, так как не может разом откинуть замкнутость, к которой слишком привык.

— Какие же перемены? — быстро спросил он.

Он остановился: это уже был не простой разговор на ходу.

— О, надо выдвинуть новых, способных людей, — ответил Горелль, тоже чувствуя рискованность разговора. — А кое-кому дать по шее. Я говорю не только об армии.

Квейль видел: это то, что ему было нужно. Мысль его быстро заработала. Горелль не так прост. Он смотрит на вещи, как я. Наверно, есть и другие. Все мы, — те, что так чувствуют, — в конце концов узнаем друг друга. Само собой получится, что мы сойдемся вместе. Манн, я, Георгиос, Горелль и греки... Квейль понял, как он нуждался в этом напоминании, что в его собственном кругу есть кто-то, думающий, как он. Теперь он уже больше не чувствовал себя уродом. Они еще стояли, но Квейль уже представил себе обязательства, которые таит в себе продолжение подобного разговора; к нему вернулась его прежняя замкнутость, и он смущенно сказал:

— Я должен пойти рапортовать.

— Да, — ответил Горелль, тоже испытывая неловкость.

— Скажи... — произнес Квейль и запнулся:

— Как насчет того, чтобы выпить? Попозже, перед обедом...

Это предложение удивило юношу и доставило ему не меньше удовольствия, чем самому Квейлю.

— Охотно, — сказал он.

Они разошлись.

Квейль уже не чувствовал прежнего одиночества. Он вошел в оперативную часть с радостной уверенностью, что его взгляды — не уродство. Что они — достояние многих, нечто коллективное, и чем дольше будет так продолжаться, тем многочисленнее будет этот коллектив, и даже если ты сам будешь сбит, останется много других, и наступит день, когда все они объединятся. Это только вопрос времени: они договорятся, и все изменится. Манн говорит: все дело в том, чтоб дожить до лучших времен. А я прибавлю: все дело в сроках. Это зреет. Дождаться и увидеть. Вот что важнее всего. Именно это. И тут поставим точку, пока не будет сдан рапорт.

Квейль стоял и смотрел, как его «Харрикейн» подымают домкратом. Легкий ветер кружил песок. Вдруг, обдав Квейля горячей волной воздуха, подошел автомобиль. Оттуда вышел сидевший рядом с шофером человек в хаки. Он направился к Квейлю.

Это был Лоусон.

— Лоусон, вы? — воскликнул Квейль. — По-прежнему разъезжаете?

— Моя обязанность. Как вы живете?

— Отлично, — ответил Квейль. — Идем в столовую.

— Я слышал, вы получили крест, — вежливо осведомился Лоусон, шагая рядом с Квейлем.

— Это было давно. На Крите. Когда вы эвакуировались с Крита? — спросил Квейль.

— Я не эвакуировался. То есть, не с англичанами.

— Елена тоже не эвакуировалась, — продолжал Квейль.

— Я знаю. По этому поводу я к вам и приехал, — сказал Лоусон.

Квейль остановился. На лбу его углубились морщины.

— Она здорова? — быстро спросил он.

— Да, здорова. Она у матери, в Афинах.

— Вот что, — сказал Квейль. — Пойдем ко мне в палатку. Там удобнее.

Они повернули обратно по иссушенному жарким солнцем аэродрому.

— Я метался, как сумасшедший, чтобы найти ее, — продолжал Квейль.

Получив о ней известие, он сразу повеселел.

— Она здорова? — опять спросил он.

— Да, да, — ответил Лоусон. — Мы с ней вместе перебрались с Крита в Афины.

— Расскажите все, как было, — возобновил Квейль расспросы, когда они пришли в палатку.

Лоусон повернул стул сиденьем к себе и сел на него верхом, положив руки на спинку:

— Ее захватили в том доме. После ухода англичан немцы отправили ее в лагерь под Канией. Там находился и я. Вы помните, в том доме был маленький грек-офицер?

— Хозяин?

— Ну да. Он сообщил немцам, что Елена — жена английского офицера, так что они все время следили за ней.

— Они не сделали с ней ничего?

— Нет. Только надоедали ей. Но дело ограничилось тем, что ее некоторое время продержали в лагере. Когда нас привезли в Афины, ей разрешили вернуться к матери.

— Я страшно рад! — воскликнул Квейль.

— Вы знаете, что самого Стангу арестовали?

Квейль отрицательно покачал головой.

— Да, да, — продолжал Лоусон. — Он был в списках. Его забрали чуть ли не на другой день после прихода немцев. Где он теперь — неизвестно.

— Скверно, — сказал Квейль. — Елена не дала вам письма или чего-нибудь для меня?

— Нет. За ней слишком следят. Им и меня очень не хотелось выпускать. Она не могла дать мне письма, потому что, перед тем как выпустить меня, немцы захватили все мои бумаги. Я заранее это предвидел, и мы не хотели рисковать. Она только просила передать вам, что чувствует себя хорошо и что мало вероятности, чтобы немцы выпустили ее.

— Неужели нет никакой возможности помочь ей выбраться?

Лоусон покачал головой:

— Ее не выпустят. Я пытался вывезти ее через Турцию. Но греки не дали ей паспорта. И немцы заявили, что не могут позволить ей ехать.

— Как она перенесла это?

— Сперва ей было очень тяжело. Но когда она увидела, как ее мать страдает в связи с арестом отца, она взяла себя в руки. В общем она чувствует себя неплохо. Они не очень хорошо питаются, но чувствует она себя неплохо.

Квейль не знал, что сказать.

— Она просила передать вам вот это. — Лоусон протянул Квейлю тоненькое серебряное колечко.

— Спасибо.

— Она по-прежнему носит то большое серебряное, которое вы ей надели, когда венчались.

Квейль надел колечко на мизинец. Как раз в это время вошел Горелль.

— Есть приказ лететь, — сказал юноша. — Хэлло, — прибавил он, увидев Лоусона.

— Что случилось? — спросил Квейль.

— Мерса-Матру под угрозой. Спешка страшная. Командир тебя требует.

Квейль отыскал свой шлем, сел и натянул на нога сапоги.

— Слушайте, — сказал он Лоусону. — Я должен лететь. Вы не подождете, пока я вернусь? Я скажу, чтобы вас накормили обедом. Пойдемте.

— Ладно, — ответил Лоусон. — Я все равно думал переночевать здесь.

— Отлично. Устраивайтесь у меня в палатке.

Они поспешно направились к командиру. Квейль выслушал приказ, сказал Скотту о Лоусоне, и тот обещал позаботиться о нем. От командира Квейль поспешил на площадку, где стояли пять «Харрикейнов» с запущенными для прогрева моторами. Лоусон пошел вместе с ним.

— Елена что-то говорила о вашем отъезде в Англию, — сказал он.

— У меня была такая мысль. Но я раздумал, — ответил Квейль.

— Из-за Елены? Она сказала, чтобы из-за нее вы не оставались.

— Тут разные причины.

— Ну да. Мне кажется, все равно, где воевать, — заметил Лоусон.

Квейль кивнул и надел шлем.

— Все дело в том, чтобы дожить до лучших времен, — сказал он.

— Ну, мы еще сегодня увидимся, — начал Лоусон и остановился. Они уже подошли к «Харрикейнам», и, чтобы быть услышанным, надо было перекричать протяжный рев моторов.

— Большое спасибо, что приехали.

— Не за что. Слушайте, она еще велела передать вам, что ребенок будет в феврале.

Квейль быстро обернулся к Лоусону. Ребенок... Елена... Ребенок... Господи боже! Я. Елена. У нас будет ребенок. Только бы дожить... Все это Лоусон прочел в его взгляде.

— Я думал, вы знаете, — сказал он.

Квейль покачал головой.

— Благодарю вас, — кинул он на прощанье, уже подходя к самолету, потом взобрался на крыло, протиснулся в кабину и захлопнул дверь. Привычным движением прибавил газ и застегнул на себе ремни. Освободил рычаг для уборки шасси, не переставая думать: Елена, ребенок, Елена, я, ребенок. Окинул взглядом остальных и включил радио.

— Летим, — скомандовал он, открывая дроссель, пока самолет не тронулся с места. Лоусон помахал ему рукой, но он уже не видел этого. Оторвав самолет от земли, он, как всегда, оглянулся на остальных: они следовали за ним. Он убрал шасси, выровнял хвост и стал набирать высоту. Оглянулся на остальные «Харрикейны», шедшие в ровном строю, причем ближайшим к нему справа был Горелль. Они быстро набирали высоту: он спустил предохранители пулемета и слегка откинулся на сиденье, чтобы отдаться мыслям и в то же время оглядываться вокруг. Мысли его-путались. Все — сплошная путаница...

Но он был теперь слишком занят, чтобы уделять этому много внимания. Они должны были перехватить отряд вражеских самолетов, атакующий Мерса-Матру. Квейль рассчитал, что сближение должно произойти почти над самым Мерса-Матру. И тогда... Елена, ребенок, я. Только бы дожить... Оказывается, и этот мальчик, Горелль...

Они подошли к Мерса-Матру на высоте пятнадцати тысяч футов. Видимость была хорошая; внизу виднелось ровное пространство пустыни. Все пятеро напряженно искали глазами вражеские бомбардировщики.

Первым их заметил Горелль.

— Справа под нами, Джон! — крикнул он в микрофон.

Квейль повел звено крутым разворотом и увидел группу бомбардировщиков в сопровождении истребителей, шедших немного позади и выше «Харрикейнов».

—  «Мессершмитты». Погляди на крылья, — сказал Горелль.

И Квейль увидел четырехугольные крылья. Описав круг, он крикнул:

— В атаку!

Он подсчитал на глаз силы врага. «Мессершмиттов» было десять-пятнадцать. Нервы его напряглись. Он открыл дроссель, чтобы набрать по горизонтали нужную для атаки скорость. Лица Манна, Георгиоса, Горелля одно за другим промелькнули перед ним.

— Вперед! — скомандовал он.

Потянул на себя ручку и крепко нажал педаль левой ногой. Самолет стремительно скользнул на крыло, перевернулся, быстро теряя высоту, снова выровнялся и с ревом ринулся вниз, прямо на «Мессершмитты», бросившиеся врассыпную. В то же мгновенье один из них мелькнул в прицеле Квейля. Квейль нажал спуск и почувствовал, как самолет содрогнулся, когда он рывком выходил из пике. Проносясь вихрем мимо «Мессершмитта», он обернулся, чтобы увидеть, что с ним. Но увидел только, как один из «Харрикейнов», — вероятно, Горелля, — рванулся вниз и выровнялся позади «Мессершмитта».

Квейль был вне себя оттого, что не может сделать крутую петлю и повторить атаку. Вместо того чтобы вернуться, ему пришлось сделать широкий разворот и набрать высоту. Он стал искать глазами какой-нибудь из рассеявшихся «Мессершмиттов». Одновременно кинул быстрый взгляд на бомбардировщики, шедшие теперь впереди. Он уже решил броситься за ними вдогонку, как вдруг заметил, что снизу к нему приближается «Мессершмитт». Увидел тучу белых и желтых трассирующих пуль, сделал переворот через крыло и, оборвав таким образом горизонтальный полет, повис на хвосте у «Мессершмитта». «Мессершмитт», развивая отчаянную скорость, наклонил нос и прямо пошел вниз. Но Квейль, атакуя с борта, быстро вышел ему наперерез. И в тот момент, когда «Мессершмитт» выровнялся, палец Квейля уже был на спуске. Квейль преследовал врага, пока не отогнал его на достаточное расстояние и не убедился, что «Мессершмитт» поврежден. Тогда он снова набрал высоту и окинул взглядом пространство.

Он увидел, что к одному «Харрикейну» пристроился в хвост «Мессершмитт». Квейль набрал высоту, чтобы встретиться с врагом, когда тот будет ближе. Поймав в прицел белое брюхо вражеской машины, он выпустил в него целый сноп белого металла. У него на глазах машина стала разваливаться в воздухе. Он видел, как от нее отлетают отдельные части и как из нее вырвался огромный клуб черного дыма. Весь этот клубок обрушился прямо на Квейля, так что он невольно наклонил голову. Он тотчас же поднял ее опять. Но уже было поздно.

Это было делом мгновенья. Четверть секунды, пока голова его была наклонена, решила все. Внезапно прямо перед ним вырос «Мессершмитт».

Квейль знал, что ничего уже нельзя предотвратить. Рев обоих самолетов слился в сплошной вой. Он знал, что ничего уже нельзя предотвратить, но все же дико вскрикнув, рванул ручку. Он несся прямо на «Мессершмитт». Два мощных мотора рвались навстречу друг другу, два гоночных автомобиля на треке, две неистовые молнии, два огромных атома, мчащихся вперед со скоростью миллион миль в час. Он понял все. О, господи, да что ж это такое! Елена, ребенок... Дожить!.. Встать на сиденье, прыгнуть. Все в этом... Ребенок, Елена... Встать, скорее, скорее, вот оно, встать, дожить, черт, вот оно, вот оно, вот...

Они рвались навстречу друг другу. Горелль взглянул вниз и увидел. Он увидел неотвратимое. Он услышал бешеный, раздирающий уши вой и почувствовал все так, как будто это происходило с ним. Он увидел оторванные куски, темный клубок в небе.

Квейль видел, как на него рушится черная масса. Мысли его закружились, как смерч, но не простой, а разметающийся на вершине множеством спиралей. Бешеный бег вперед, сверхчеловеческое напряжение, скорость, неотвратимое, уцелеть, Елена, только бы уцелеть, и быстрый рывок головы кверху, и чудовищный бег вперед, и его собственный дикий вскрик.

Горелль увидел желто-зеленое пламя и разлетающиеся части. Взметнувшийся в небо огромный черный столб взрыва. Черный столб — и полнейшая пустота. Он весь превратился в зрение, стараясь поймать глазами белые вспышки парашютов. Их ждали все. Пилоты «Мессершмиттов» и «Харрикейнов» были в эту минуту одно. Все они ждали белых вспышек парашютов. Все.

Но вспышек не было. Ни той, ни другой. Ни одной.

Только белое облако стояло в синем небе.