— Поляки, — успокоил солдата плютоновый, опуская бинокль. — К нам едут, — добавил он. — Может, от них что узнаем.

Он направился к раскрытым настежь воротам.

— Освободите место под деревьями для танка! — крикнул он возницам.

— Скоро поедем? — спросила его коротко стриженная женщина с лагерным номером, вытатуированным на предплечье.

— Через полчаса. Больше ждать нельзя. Раскройте двери, пусть грузовик остановится под навесом.

Женщина вытащила задвижку из дверной скобы и открыла створки дверей, ведущих в бокс, с обеих сторон обложенный красными кирпичами.

— Я поеду впереди, ладно? — попросил парень, державший за узду оседланного коня.

— Ты, Франек, будь около меня, чтобы я тебя все время видел.

Водителям подъезжавших танка и грузовика плютоновый взмахом руки показал, где остановиться, пропустил обе машины через ворота, отдав честь Косу. С удивлением он посмотрел на Томаша, навытяжку стоящего рядом с коровой, которую тот держал за веревку.

— А ты кто?

— Рядовой Томаш Черешняк. Из Студзянок, из Козеницкой пущи.

— А мы с отцом из Промника, — обрадовался неожиданно подофицер. — Знаешь, где это?

— А как же? За Вислой, — так же радостно ответил Томаш.

— Перед Вислой, — поправил его тот. — Корову что, на мясо ведете?

— Если по-вашему считать, то будет перед Вислой, а если по-нашему — то за Вислой. А корова нам не на котлеты нужна, она дойная, молоко дает.

— Я могу ее обменять, мы таких на развод гоним под самую Варшаву.

— Я бы вам и так ее оставил, без обмена! А может, пан плютоновый, эту корову отцу моему?..

— Он у тебя в деревне остался?

— Для дойны од уж больно стар, не годится.

— Можно и погнать... — согласился подофицер. Опершись спиной о кирпичную колонну у ворот, он спросил: — А если бы две? Я потом одну бы себе взял, потому что мы с отцом оба служим и в хозяйстве у нас никого нет.

— Это можно. Хотя с сеном трудно.

— И с сеном трудно, и дорога трудная.

— Можно две. Мою легко узнать, — показал Томаш на сломанный рог. — Доится хорошо, да вот только за нашей машиной ей трудно поспевать. — Он показал на грузовик, уже стоявший под навесом.

Пока оба земляка из-за Вислы толковали у ворот, Вихура подошел к танку и, остановившись перед экипажем, раскрыл сжатый кулак.

— На гумне, представляете? — И он показал на раскрытой ладони довольно крупное сердце из янтаря.

— Он какое замечательное! — воскликнула восхищенно Лидка.

— Представляете? А по обеим сторонам свежая кладка, стена из кирпича.

— Вихура... — хотел остановить его Янек, взяв у него с ладони янтарь.

— Как эти со своими подводами смотаются, надо будет развалить стену ломом.

— Подари, — попросила Лидка командира.

Кос машинально протянул ей янтарное сердечко и тут же нахмурился.

— Капрал Вихура, не вздумайте тронуть ни один кирпич, — приказал он. — Ясно? Сюда в хозяйство придут люди, а вы хотите им разломать строения...

Вихура обиженно молчал, а когда Янек пошел к воротам, шофер покрутил головой, показывая, что он придерживается иного мнения на этот счет.

— Сержант Кос, — представился командир танка, подходя к начальнику обоза. — Мы хотели бы оставить у вас ребенка и корову.

— О корове ваш солдат мне уже говорил. Можно пустить ее в стадо.

Черешняк, не дожидаясь дальнейших пояснений, погнал Пеструшку на луг, подгоняя ее березовой веткой.

— А что за ребенок? Откуда? — поинтересовался пехотинец.

— Здешний. В эвакуации бомбой его родителей убило.

— А что за здешний? Немец?

Янек, не желая произносить вслух последнее слово, молча кивнул головой.

— Ничего из этого не выйдет. Не могу, гражданин сержант. — Плютоновый решительно покрутил головой. — С нами сдут женщины из концлагерей, едет парнишка, на глазах которого немцы зверски убили его отца и мать...

— И все же ребенка нужно отправить в тыл, в детский дом или еще куда-нибудь...

— Даже если я его под охраной довезу, все равно и в детском доме ему не прожить.

— Война кончается.

— Кончается, кончается и все никак не кончится. Я вчера послал капрала и рядового разведать, где есть пастбища и куда стадо дальше гнать. И вот до сих пор не вернулись. Может, встречали их?

— Выпили небось и теперь спят где-нибудь.

Выражение на лице плютонового резко изменилось.

— Не могли они выпить. Я их хорошо знаю. А капрал — это мой отец. Вы ночью не слыхали выстрелов?

— Слыхали, — улыбнулся Янек. — Даже очень близко слыхали...

О ночном пожаре он не помнил, но о бое у моста хотел рассказать. Едва он начал, как его слова прервал стук очереди из-за речки. Веер пуль просвистел над фольварком и двором, с треском разбилось несколько черепиц на коровнике.

— Что за дурень!.. — начал было возмущаться плютоновый.

Он предполагал, что, наверное, кто-то из своих выпустил очередь, но в это время с другого берега затарахтело сразу несколько автоматов.

Охнул миномет, и на дороге разорвалась мина. Вместе с Косом все бросились через двор к строениям, к танку. Около него, захваченные врасплох неожиданным обстрелом, собрались остальные члены экипажа. Григорий помогал маленькому Франеку удерживать черного жеребца, напуганного криками возниц.

— Спокойно! Заезжайте за коровник, — приказал подофицер возницам. — Все, кто с винтовками, ко мне.

Обстрел не прекращался. Пули летели теперь ниже, взбивая во дворе фонтаны пыли. Один из солдат, пробираясь ползком, вытащил из зоны обстрела раненую женщину. Раздался еще взрыв — упал убитый конь. Бежавший с ним в упряжке второй конь сломал дышло, перевернул повозку и дернулся еще раз, запутавшись в упряжи. Разрывы мин передвинулись в сторону луга.

— Перебьют, сволочи, все стадо.

Григорий взял у парнишки пастуший бич с коротким кнутовищем, умоляюще посмотрев при этом на Коса.

— Я отгоню! — попросил он, ударив себя в грудь.

— Давай, — согласился Кос. — Вихура и Густлик, в машину!

— И я, — попросила Лидка.

— Ладно.

— За мной! — крикнул плютоновый усатым, не первой молодости пехотинцам, подбежавшим к нему с винтовками в руках. — Цепь вправо! — приказал он и стал размещать их вдоль нижней части кирпичной стены, ограждавшей фольварк.

Одновременно с треском закрываемых танковых люков, с рокотом заведенного мотора Григорий вскочил в седло и с места рванул в галоп. Если бы его спросили, когда он последний раз ездил верхом, то вряд бы он смог точно ответить. Но едва он дотронулся до теплой конской шерсти, навыки, приобретенные еще в детские годы, подсказали ему, что делать. Григорий глубоко вдохнул воздух и от охватившей его вдруг радости громко свистнул. Шарик принял этот свист за команду и бросился бежать вслед за жеребцом.

Григорий, припав к конской гриве, выскочил через ворота на дорогу, с дороги на луг, по которому беспомощно металось обстреливаемое стадо. Покрикивая, он догнал ближайших коров и, щелкая бичом, заставил их бежать во всю прыть. Шарик подгонял неповоротливых, громко лая и хватая их зубами за ноги.

Из мелиоративной канавы выскочил спрятавшийся там при первых же выстрелах Томаш. Он схватил за гриву пасущегося коня, трофейным садовым ножом перерезал путы и, вскочив на коня, бросился на помощь грузину с другого фланга.

Две мины на долю секунды застыли в верхней точке траектории и, словно ястребы, ринулись вниз, в самую середину стада. Разрывы разметали в стороны огонь и дерн, осколки вырвали из коровьих глоток рев страха и боли. Несколько коров упали и лежали черно-белыми пятнами на молодой зелени.

Григорий видел это краем глаза, не переставая бичом хлестать коров по спинам, бокам. Он колотил их изо всех сил — надо было, чтобы стадо обезумело, потому что только бешеный галоп мог их спасти. Пулеметчик заметил Григория, выпустил длинную очередь, которая просвистела над всадником, припавшим к гриве коня. "Сейчас возьмет поправку", — подумал Григорий. С каждым щелканьем бича, с каждым ударом стадо, вначале разбегавшееся и беспомощное, сбивалось на бегу в кучу, несясь галопом по долине вдоль реки с большой скоростью. Задранные хвосты мелькали в туче пыли, поднятой копытами.

— Гу! Гу! — покрикивал Томаш, размахивая в воздухе путами.

Со стороны фольварка пулеметы и минометы вели все более плотный огонь, перенеся его на строения, чтобы заставить замолчать пехотинцев, прижать их к земле. Саакашвили с надеждой подумал, что как только заговорит орудие "Рыжего", то и пулеметчику будет не до него.

Танк молчал. Новая очередь хлестнула спереди. Григорий пришпорил коня, и оба, и конь и всадник, как черный снаряд, пронеслись сквозь пули, вырывавшие кустики травы и куски черной, торфянистой земли. Жалостно замычала телка, упала на передние ноги и тщетно пыталась подняться.

Шарика обсыпало дерном, он заскулил и побежал быстрее, нырнул между коров, мчавшихся во весь опор. Теперь их уже не требовалось подгонять.

Речка делала в этом месте поворот. Высокий, заросший кустарником берег заслонил стадо от пуль. С правой стороны приближался лес. Григорий и Томаш галопом обогнали стадо. Скача впереди, едва заметные в клубах пыли, они начали сдерживать бегущее стадо окриками, щелканьем бича.

Они даже не заметили, как из-за деревьев быстрой рысью выехали три всадника — один впереди, а двое по сторонам, чуть позади первого.

— Стой! — крикнул первый. — Кто такие?

Шарик тявкнул и, увидев вооруженных людей, спрятался в стаде между коров.

Черешняк и Саакашвили медленно спешились, увидев готовые к стрельбе два автомата, направленные на них, но спустя секунду узнали, с кем имеют дело.

— Пан вахмистр! — обрадовался Томаш.

— Вахмистр Феликс Калита! — добавил Григорий.

— Откуда ты знаешь? — Кавалерист подъехал ближе.

— Узнал. Прошлой ночью у моста...

— Вы с того танка? Что там за стрельба?

— Немцы на фольварк напали.

— Среди бела дня? Чего они ищут? — размышлял он. — Разведать овраг и выход в тыл противника, — приказал он двоим сопровождавшим его уланам, и те тут же галопом поскакали на противоположный берег речки.

— О нашем танке они, наверное, не знают. Наш командир еще не стрелял, — объяснил Григорий.

— Хорошо. Теперь мы их схватим за горло. — Приподнявшись на стременах, он повернулся в сторону леса. — Эскадрон...

— Я с вами, — попросил Григорий.

— Хорошо, — ответил командир и, повысив голос, закончил команду: — ...За мной!

Зашевелились кусты на опушке леса, пропустив всадников. Эскадрон на ходу принял строй и направился в сторону речки.

Речка была неглубокой, вода едва доходила коням до крупа. Первым, поднимая светлые брызги, переправился вахмистр, следом за ним — Саакашвили. Подстегнув своего жеребца кнутовищем, он выехал вперед, но немедленно был одернут, получив хлыстом по голенищу сапога.

— Назад! Поперед батьки не лезь!

Черешняк не слышал этих слов. Он остался при коровах, видел, как перед кавалеристами зачернел крутой овраг, пересеченный звериной тропкой, извилисто поднимающейся вверх. Эскадрон въехал между деревьями, утонул в густых зарослях и через минуту исчез из виду.

Через луг во всю прыть бежал запоздавший Шарик. Он быстро переплыл на другой берег и несколько секунд спустя тоже исчез в тени оврага. Томаш обернулся и подъехал к однорогой корове, которая лежала на боку, сраженная осколком мины, мычала от боли, жалобно смотрела на человека, который был к ней так добр. Томаш спрыгнул с коня и, тяжело вздохнув, прекратил страдания животного очередью из автомата.

Двор фольварка словно вымер под огнем автоматического оружия. Женщины собрались за постройками. От стены несколько солдат интендантской службы ожесточенно стреляли из винтовок. Плютоновый переполз через пробоину в ограде, выбежал за стену риги, где в саду, закрытый по башню кустами смородины и малины, стоял молчавший "Рыжий".

— Танкисты, пальните хоть несколько раз! Сил нет!..

Кос, слегка высунувшийся из башни, повернул упрямое лицо к говорившему и отрицательно покрутил головой.

— Реже стреляйте, — посоветовал он.

— Если немцы пойдут в атаку, то я не ручаюсь за моих солдат-стариков.

— Меньше огня!

— Есть, — сказал плютоновый и побежал к своим.

— Осколочным? — спросил Густлик.

— Можно.

— Поддадим жару?

— Не хочу пугать, только уничтожать. Пусть сунутся.

Обе головы исчезли в башне. Со стороны фольварка винтовочные выстрелы стали реже. Немецкий огонь усилился еще больше, и внезапно раздался угрожающий крик немцев, идущих в атаку.

Только после этого Кос захлопнул люк. Танк, раздавливая грядки, прополз несколько метров вперед, выбрался из-под низких веток яблонь, набухавших липкими почками. В перископ видно было пеструю цепь идущих во весь рост и стреляющих немцев. Прошла еще секунда-другая грозного молчания, и вдруг "Рыжий" на максимальной скорости открыл огонь из орудия и из сопряженного с его стволом пулемета. С небольшим запозданием заговорил и нижний "Дегтярев".

Первый же снаряд попал удачно — фонтан разрыва заслонил атакующих на левом фланге. Следующие снаряды, посылаемые все время правее, разметали цепь. Ручные пулеметы плотными очередями вдавили людей в борозды — они прижались касками к щетине прошлогодней стерни.

Еще с минуту командиры отделений пытались перекричать орудие, поднять цепь в атаку. Если бы им это удалось, у них был бы, может быть, шанс выиграть, потому что оставалось преодолеть чуть больше ста метров пространства, но победил страх перед смертью. Первым вскочил один из раненых гитлеровцев и с криком бросился бежать к заросшему склону, за ним побежали остальные.

Эти пятнадцать — двадцать секунд бега по открытому полю стоили им очень дорого — Кос легкими движениями водил стволом, ловил в прицел очередную фигуру бегущего и короткими очередями, тремя-четырьмя выстрелами, останавливал ее бег.

Вихура, наблюдавший за боем в свой перископ, расстегнул ларингофон, чтобы командир его не услышал, и наклонился к Лидке.

— Ты хорошая, боевая, а вот сердечко янтарное отдай...

Девушка на минуту прекратила стрелять из ручного пулемета. У нее болело плечо от отдачи приклада, пороховой дым, заполнивший танк, першил в горле.

— Скажи об этом Косу, — произнесла она хриплым голосом.

Капрал ухмыльнулся, вернулся на свое место, прибавил газ и тронулся с места.

— Стой! — остановила его команда Коса. — Ты куда?

— Так удерут же!

— Переправа не разведана. Без прикрытия в кустарник не поедем. Ни застрять, ни потерять машину я не хочу, — ответил Янек, глядя на приклеенную к броне фотографию и прикрепленные рядом два креста: Виртути Милитари и Крест Храбрых.

Он направил орудие в сторону склона, на котором появились фигуры убегающих гитлеровцев, нажал на спуск. Загремел выстрел, и отдача выбросила золотую дымящуюся гильзу на кучу других, которые зазвенели под ногами.

Этот последний выстрел свалил двух немцев в хвосте отступающей, разбитой роты.

— Скорее! — покрикивал Круммель. — К лесу! — показал он на опушку леса в двухстах метрах от них.

Довольно долгое время они двигались за пределами действия огня. Выравнивали дыхание и шаг. Капитан знал, что пяти минут затишья хватит для того, чтобы добраться до тени деревьев, и тогда его люди снова обретут боевую готовность. Сейчас как раз требовалось поспешить. Шагая, он говорил идущим рядом:

— Вернемся сюда ночью, чтобы выполнить свою задачу.

Без команды гитлеровцы настроились в три небольшие параллельно двигающиеся колонны. Они шли все еще быстро, согнувшись от усталости и груза снаряжения, но уже готовые выполнять приказы. Однако измученные бегом, перестали прислушиваться к каким-либо звукам и вести необходимое наблюдение. И когда из-за деревьев справа вылетел развернувшийся в атаку эскадрон, прошло две-три секунды, прежде чем они услышали и заметили его.

— Кавалерия справа! — крикнул шедший рядом с капитаном фельдфебель Спичка и, низко пригнувшись, выпустил очередь.

— Ура-а-а! — ответили на пули уланы.

Трубач, скакавший рядом с Калитой, поднял к губам сигнальный рожок, выпустил в воздух цепочку чистых металлических звуков, поторопивших коней и людей.

Один из уланов, пораженный несколькими пулями в грудь, медленно выпрямился в седле. Он еще боролся со смертью, но бег коня отклонил его назад. Григорий бросился на помощь, но едва успел перехватить выпавшую из руки раненого саблю. Он перебросил в левую руку хлыст, саблю в правую и тут же вслед за остальными на своем черном жеребце ворвался в гущу гитлеровцев.

— Ваша! — крикнул он по-грузински.

Вахмистр быстрыми ударами сабли сразил двоих немцев, а в это время третий в нескольких шагах прицелился в него. Но Саакашвили достал его концом сабли, прежде чем тот успел нажать на спуск.

Сбитый с ног фельдфебель Спичка поднялся с земли. Ухватившись сзади за седло Григория, он размахнулся, чтобы ударить ножом. Под крупом коня проскочил Шарик, впился клыком в согнутый локоть руки с ножом, ударами передних лап повалил фашиста на землю.

В этом бою, быстром, как сверкание сабли, решительная схватка была выиграна, и десантная рота капитана Круммеля, потрепанная у моста под фольварком, теперь перестала существовать.

Еще скакали несколько всадников, чтобы отрезать дорогу к лесу тем, которые пытались спастись бегством. Еще несколько секунд то там, то здесь трещали очереди, раздавался топот конских копыт. Слышны были крики и стоны. Кто-то вылетел из седла и дрался врукопашную, работая саблей. Прогремел еще один выстрел, и это уже был конец кавалерийской атаки.

Крутясь по полю, уланы сгоняли в одно место пленных — восемь человек вместе с одетым в гражданское проводником. Один из немцев, получивший неглубокую сабельную рану в щеку, опустился на колени, а другой вытирал ему кровь с лица и осматривал рану. Около них сидел на корточках капитан Круммель. Воспользовавшись тем, что первые двое заслонили его, он достал из своей сумки карту и схему, сунул их в борозду, прикрыл куском земли, а когда встал — затоптал это место сапогом.

— Марш! — приказал немцам улан и стволом автомата показал направление.

К Григорию подъехал вахмистр, вручил ему ножны от сабли убитого, улана.

— Ты на танке кем ездишь? — спросил он строго и, дожидаясь ответа, стал ублажать гнедого куском сахару.

— Механиком, — ответил с улыбкой Саакашвили, прикрепляя портупею к поясу.

— Жаль... — буркнул Калита.

После выстрела осколочным снарядом по гребню скалы Кос с минуту смотрел, как падают поднявшиеся вверх от взрыва куски дерна и камни, как рассеивается пыль, а потом приказал открыть люки. Прибежал плютоновый, вскочил на броню, показал белые зубы на покрытом пылью лице и, хотя мотор не работал, громко заговорил:

— Всыпали им по первое число, а они даже сдачи не дали.

— Никого из наших не зацепило?

— Один убит. — Он сразу помрачнел. — В самом начале. Кто мог ожидать, что такая банда бродит по тылам...

— Десантники. Их ночью выбросили.

— Я сейчас посты выставлю.

— Не стоит, до темноты они не вернутся.

Плютоновый осмотрелся и вдруг забеспокоился.

— А там кого снова несет?..

На противоположном берегу появились кавалеристы и, придерживая коней, начали спускаться к реке.

— Это, наверное, тот, которого мы ночью уже раз встречали, — сказал Густлик. — Кухмистр Кобита...

— Задал бы тебе жару вахмистр Калита, если бы услыхал, что ты про него сейчас сказал. — Кос, кивнув головой, добавил не без насмешки: — Опять улан опоздал.

Пока они так разговаривали, солдаты, не дожидаясь приказа, стали наводить порядок во дворе фольварка — перевязывать раненых, собирать разбросанное снаряжение, готовить подводы в дорогу, запрягая в них коней, которых выпрягли на время боя. Со стороны стерни возвращались два солдата, согнувшиеся под тяжестью трофейного оружия. Каждый нес по нескольку автоматов, дерюжные сумки с запасными магазинами я связки гранат. Самый низкорослый, словно пса на поводке, волочил за собой ручной пулемет.

— У немца им было бы что курить, — сказал Вихура, который вылез из танка и стоял около башни, обхватив руками еще теплый ствол пушки.

— Кому? — заинтересовался плютоновый.

— Вашим. Вот этим, что железки тащат. Так, на первый взгляд, сигарет на сто будет.

— У тебя голова не болит? — спросил Густлик.

— Нет. А с чего?

— А с того, что глупости мелешь. Кто к пороху не привык, тому один запах его голову мутит...

— Это, может, тебе мутит! — разозлился капрал и достал из нагрудного кармана большой пожелтевший лист. — Читать умеешь?

Кос, Елень и плютоновый с обоза склонились над листовкой, озаглавленной "Бойтеваффен", что в переводе с немецкого означало: "Трофейное оружие". Эту бумажку немецкое командование предназначало для своих солдат. Из нее следовало, что каждый, кто сдаст трофейную винтовку или автомат, получит пять сигарет; за ручной пулемет — десять, за тяжелый миномет — двадцать. Ценник касался и еще более тяжелого оружия, включая и ракетную установку, известную под названием "катюша" (сто сигарет), а также самоходные установки и танки.

— Тэ-фирувддрайсиг, — прочитал вслух Густлик, — фирциг флашен спиритуозед... — Ты бы хотел, антихрист, танк "тридцать четыре" за сорок бутылок водки продать? — спросил он и, не дожидаясь ответа, замахнулся рукой.

Капрал едва успел отскочить по другую сторону орудия, заслонив голову рукой.

— Оставь, — придержал Кос Еленя и строго опросил Вихуру: — Где ты это нашел?

— В сарае, где машину ставил.

— Выбрось.

— Зачем? Мне такой порядок подходит. Чего солдату задарма носить?

— Ты, дурило, не разумеешь разве, что они такой орднунг придумали теперь, когда не то что трофейное, а и свое оружие в кусты закидывают и едва портки на себе придерживают? — вмешался Елень.

— Ну ладно, выкину, нечего меня учить. — Он разорвал листок пополам.

— Так лучше, — рассмеялся плютоновый. — Бумага никчемная, даже на курево не годится... Ну, мне пора. — Он спрыгнул на землю и пошел к своему обозу.

— Как они отъедут, — тихо сказал Вихура, — нужно посмотреть, что там, за свежей кладкой. Взять лом да развалить...

Густлик протянул руку, снял у него с головы шлемофон и показал в угол двора. Между кирпичной стеной и сараем на свежезасыпанной могиле двух солдат был поставлен крест, сбитый из штакетника.

— Едем на место, — приказал Кос.

Вихура пожал плечами и, не сказав ни слова, полез в люк.

Танк отъехал с боевой позиции под яблоней, задним ходом двинулся в тень к стене риги.

Когда мотор выключили и над двором утих его рокот, Черешняк въехал верхом на коне без седла.

— Ну как? — спросил его плютоновый.

— Семнадцать убитых коров, не считая моей, — печально ответил Томаш, спрыгивая на землю с потного мерина. — Да и осколками покалечено много.

— Не горюй. Приведу тебе не хуже той.

Томаш на широко расставленных ногах стоял рядом с конем, опершись плечом о шею животного, и, перебирая пальцами гриву, со слезами в голосе говорил:

— Я понимаю, что к людям они жалости не имеют, но чем же скотина виновата? Из минометов по коровам бьют...

— Что мы отобрали — то наше. А то бы они, изверги, уничтожили все, если б смогли.

Застучали копыта по брусчатке улицы. К фольварку рысью приближался покрытый пылью победный эскадрон. Его вел Калита, следом за ним ехал Саакашвили с саблей на боку. Один подкрутил, другой пригладил усы. Оба одновременно спрыгнули с коней, а вахмистр поздоровался с подошедшим Косом и командиром обоза.

— Порубили мы тех, что из-под вашего ствола убежали. Немного осталось. — Вахмистр показал на восьмерых пленных, которых уланы как раз вводили во двор.

Шарик, который помогал их конвоировать, подбежал к Янеку, заскулил и замолчал, почувствовав прикосновение руки хозяина.

Три командира направились к пленным десантникам. За ними Томаш, Вихура с Лидкой, а в конце Григорий рядом с Еленем, который недовольно ворчал:

— Что за железку прицепил к боку? Сними ее!

Немцы стояли в две шеренги, понурые, но с видом непокорным. На правом фланге — офицер, рядом с ним — лесничий, сзади за лесничим — фельдфебель с лицом в синих крапинках от пороха. Долгое время длилось молчание, оно становилось все более тяжелым и злобным. Нараставшая годами враждебность, кровь и обида разделяли этих людей с окаменевшими лицами, стоявших друг против друга. Страх и усталость больше всего исказили лицо лесничего. Гнев легче всего было заметить на лице Томаша, который тяжело дышал, то сжимая, то разжимая кулаки.

— Ночью они посветили пожаром, показали дорогу, — объяснил Калита. — И потом уже мы по свежим следам... Интересно, что они тут искали, что среди бела дня в атаку пошли?

Янек снял планшетку, висевшую на боку у офицера, заглянул в нее.

— Он сумел выбросить карту или уничтожить, — произнес Кос, а потом по-немецки обратился к пленным: — Вас зухтен ир хир? [Что вы искали здесь? (нем.)]

Вопрос он задал спокойно, но твердо. Пленные не отвечали. Даже не пошевельнулись, будто не слышали этих слов. Янек ждал, по очереди глядел на их лица и вдруг показал на лесничего.

— Ты.

Тот вздрогнул, побледнел и, захваченный врасплох, медленно заговорил по-немецки:

— Унтер дер эрде ист хир... [Здесь под землей... (нем.)]

Глухо охнув, лесничий неожиданно переломился в пояснице, ноги у него подкосились, и он рухнул вниз лицом на землю. В спине под седьмым ребром у него торчал вогнанный по самую рукоятку десантный нож. Зеленый мундир быстро темнел от крови. Кос вытащил пистолет и, направив на остальных пленных дуло, перевернул лесничего на бок.

— Готов. Этот, в крапинках, прямо в сердце его ударил, — сказал он, глядя на напрягшегося, чуть пригнувшегося фельдфебеля, ожидавшего выстрела из пистолета.

— Осрамили вы меня, — обратился вахмистр к своим. — Вас, как детей, можно обмануть. А ну еще раз обыскать и все, до последней крошки, вывернуть...

Десантники без приказа подняли вверх руки, а два улана подбежали к ним выворачивать карманы. Все, что находили, они бросали на плащ-палатку, расстеленную на земле перед пленными.

Среди перочинных ножей, тряпок, перевязочных пакетов, сигарет и спичек блеснуло золото. Плютоновый наклонился, поднял крестик и с неподвижным лицом показал другим:

— Этот крест мой отец на шее носил.

— Не успели мы... — объяснил вахмистр. — Его сторожка догорала, — показал он на убитого лесничего. — Мы опоздали, наверно, на полчаса...

Томаш, все время стоявший молча, глухо охнул, словно в нем что-то оборвалось, и внезапно бросился на десантников. Размахивая обеими руками, он свалил на землю фельдфебеля и капитана, прежде чем те успели заслониться.

— Что ты делаешь? — закричал Григорий.

— Рядовой Черешняк! — крикнул Янек.

Густлик вышел вперед, схватил его за руку.

— Стой!

Тот, словно помешанный, вырвался от Густлика и, ударив кулаком в челюсть еще одного десантника, сбил и этого с ног.

— Черт! — выругался Густлик и, перерезав Черешняку дорогу, дал ему тумака в живот. — Нельзя, — говорил он, держа его за плечи, чтобы тот не упал после такого удара.

— Новый солдат, — попытался объяснить Кос. — Всего четвертый день в экипаже.

— Гм, новый, непосредственный, — сказал вахмистр. — Я бы его наказал, посадил бы на хлеб и воду, а потом представил бы к званию. Ничего, что он их немного того... Вечером в штабе армии они будут поразговорчивей.

— Сегодня вечером?

— Это отсюда недалеко. — Командир эскадрона кивнул головой, глядя не без удовольствия, как медленно поднимаются с земли побитые десантники и как фельдфебель размазывает по своей бандитской роже кровь, текущую из носа.

— Нам тоже в ту сторону. Можем вместе ехать. Посадим их в грузовик.

— Согласен. Только сначала коней надо напоить, и трогаться можно будет.

Вахмистр отошел к Колодцу, а Кос остановился около плютонового, который не отводил взгляда от отцовского крестика, держа его на ладони.

— Мы поехали.

— Поезжайте, — ответил солдат, словно выйдя из оцепенения, и подал руку Янеку.

— Возьмете этого пацаненка?

— А где он? Франек! — позвал он. — Я говорил, что не могу...

Из-под брезентового навеса одной из подвод высунулась светловолосая голова парнишки.

— Я гут.

— Где этот маленький немец?

— Тут, — ответил Франек. — Он со мной будет спать и с конями управиться поможет.

— Ну хорошо. — Плютоновый улыбнулся. — Пускай остается.

Минуту спустя казалось, что он и Кос вот-вот обнимутся, но оба были слишком молоды, чтобы не смутиться, поэтому отдали друг другу честь и каждый пошел в свою сторону.

— Строиться к маршу! — крикнул плютоновый.

Около танка, на досках, положенных у стены риги, корчился Черешняк, держась руками за живот. Григорий, опершийся о лобовую броню, Густлик, стоящий около башни, и Лидка, которая сидела у открытой дверцы кабины грузовика, — все слушали Вихуру. Шофер копался в моторе и одновременно рассказывал:

— ...Только всего этого мало. Представьте себе, что ночью он меня Сменяет на посту и начинает заливать, как он около Шварцер Форст переплыл речку и перерезал кабель и потому фрицы не смогли взорвать заминированный мост. Я ему сказал, чтобы он своей бабушке рассказал, когда вернется в деревню...

— Перестань, Вихура, болтать. Как только уланы напоят коней, мы едем вместе с ними.

— Корову отдали, за конями будем теперь плестись... Я бы проверил, что за стена в этой риге, и догнал бы.

— Погодите, — перебил Густлик и, спрыгнув с танка, подошел к Черешняку. — Ты чем это кабель перерезал?

Не поднимаясь, Томаш без слов полез в карман и подал садовый нож, невзначай вытащив конец кабеля. Елень наклонился и вынул большой моток.

— Водонепроницаемый, — сказал он, внимательно осмотрев кабель. — На что он тебе?

— Да так. — Он пожал плечами. — Провод всегда может пригодиться.

Елень раскрыл нож, провел пальцем по острию, нащупав на нем две маленькие щербинки. Потом подал нож Косу.

— Правда.

Вихура и Григорий, приподнявшись на носках, наблюдали за внимательно рассматривавшим кабель Янеком через его плечо.

— Рядовой Черешняк, — назвал он его негромко, а когда тот встал, сержант протянул ему руку. — Спасибо.

— Вон ты какой! — Григорий схватил его за плечи, посмотрел ему в лицо.

— Отцепи саблю, глупо выглядишь, — заметил Григорию Кос.

— Сейчас сниму.

В этот момент Вихура пошел к грузовику и вернулся, неся в обеих руках гармонь.

— Бери. Твоя.

Черешняк, еще продолжавший дуться, вдруг не выдержал.

— Ладно, буду вам играть, — пообещал он, глядя в сторону танка.

— Давай руку, мир. Тем вином из дворца запьем.

Протянутая рука Густлика повисла в воздухе.

— Нет, пан плютоновый. — Томаш покрутил головой. — Мне пленных нельзя было бить, но и такого права нет, чтобы солдата...

— Посмотрите! — крикнула Лидка, показывая на двор фольварка.

Из ворот выезжал обоз. Рядом плютоновый, командир интендантского отдела, верхом на коне приветствовал, махая рукой, танкистов.

Под навесом последней подводы, свесив ноги, сидели оба парнишки — Франек и немец-найденыш, они что-то пытались объяснять друг другу. Григорий, придерживая саблю, побежал за ними.

— Забудь, — обратился Густлик к Томашу.

— Не забуду, — ответил упрямо Черешняк и даже головы не повернул.

Через открытые ворота он смотрел на стадо, отправляющееся в путь, на подводы, тянувшиеся за ним.

— Лягушку им дал на дорогу, заводную, — объяснил запыхавшийся Григорий, вернувшись к своим.

— И саблю нужно было, — буркнул Елень.

Денек выдался погожий — солнце светило не очень горячо, дул слабый ветерок, нежно пахла зелень. Солдаты разлеглись вдоль канавы, несколько человек о чем-то толковали, а остальные, подремывая, слушали пересвистывание птиц в сосновой роще.

Они ожидали здесь, чтобы поймать попутную машину и добраться до своих полков. Каждый давно уже отыскал на дорожных указателях табличку с фамилией своего командира, и толстощекая регулировщица обещала, что как только будет возможность... Большинство частей уже направилось в сторону Одера, и здесь, к югу от Колобжега, движение было небольшое. Солдаты недовольно посматривали на грузовую машину, около которой возился шофер с руками, по локоть выпачканными смазкой. Не было похоже ни на то, что ему удастся скоро исправить поломку, ни на то, что кто-нибудь подъедет.

Все сразу подняли голову, когда из-за поворота проходившего через лес шоссе послышался низкий рокот мотора, грохот гусениц и стук копыт.

— Что за чертовщина? — спросил молодой солдат с рукой на перевязи.

— Наверное, танк на лошадиной тяге, — сострил рослый сержант и прислонил к уху ладонь, чтобы лучше слышать.

Поворот еще не позволял видеть, кто приближается, но все уже услышали веселые, задорные звуки гармони и припев, то ли уланский, то ли казацкий, может, из времен княжества Варшавского, но уже побывавший во многих переделках.

Солдаты поднялись, чтобы увидеть, кто это едет и такую песню распевает.

Показался один усатый кавалерист, видно, командир, а за ним — уланы. В первой тройке ехал гармонист в сдвинутом назад танковом шлемофоне, а по бокам — обладатели самых мощных глоток в эскадроне.

За лошадьми солдаты увидели корпус танка и поняли, откуда шел глухой рокот и почему на голове у гармониста шлемофон.

Желтым флажком замахала уланам девушка на перекрестке, кто-то захлопал в такт песне, а эскадрон проезжал с музыкой, с пением. За ним двигался танк, дальше грузовик с пленными, а в самом конце скакала с готовыми к стрельбе автоматами еще тройка всадников — они по-разбойничьи присвистывали, отделяя свистом куплет от куплета.

Перекресток остался позади, голова колонны поднялась на взгорок. Гармонь браво выводила припев между куплетами, но вот вахмистр приподнялся на стременах, обернулся назад.

— Эскадрон... — музыка и пение прекратились, — стой!

Одновременно остановился и танк. Калита подъехал ближе.

— Немного отдохнем. До штаба не больше часа езды, а тут уже наши полки расположились, — обвел он рукой полукруг, показывая полосы на полях, почерневшие под плугами, и на группы работающих вдали солдат.

— Кто пашет? — спросил Кос.

— Мы, — ответил вахмистр. — Наша бригада.

— В любой день дальше двинемся.

— А мы же не для себя. Для тех пашем, кто сюда придет, чтобы здесь жить.

Густлик молча слез с брони, перепрыгнул через канаву и зашагал прямо в сторону ближайшего вспаханного поля, где у первой борозды стояла подвода из обоза, а на ней лежали в два ряда мешки. Следом за Еленем поспешил Черешняк вместе с гармонью. Они почти одновременно подошли к полю.

— Здравствуйте, — козырнул Елень.

— Здравия желаем, пан плютоновый, — ответили два солдата, управлявшие подводой.

— Зерно? — дотронувшись до мешка и наклонив его к себе, спросил Елень.

— Зерно.

— На сев?

Густлик, а за ним Томаш, положивший гармонь на подводу, но локоть запустили руки в мешок,

— На сев,

— Дайте и нам немного.

— Можно.

Они помогли друг другу перевязать попоны через левую руку. Уланы подбежали насыпать рожь.

Томаш и Густлик с просветлевшими лицами встали у края пахнущего свежевспаханной землей поля. Томаш наклонился. Густлик набрал горсть и полукругом рассыпал по земле, согреваемой солнцем, и пошел вперед, рассеивая зерно.

Чуть позади него сбоку шел Томаш. Оба ритмичными движениями рук бросали зерно в землю. Они старались не для себя, а для тех, кто должен был сюда приехать, чтобы жить.

Во второй половине марта, уже после взятия Колобжега, который пал восемнадцатого, в то время, когда танковая бригада, поддерживая советские стрелковые части, все еще вела тяжелые бои за Гдыню и Гданьск, 1-я армия Войска Польского получила приказ перейти к обороне и обеспечить охрану значительного участка побережья, протянувшегося от Щецинского залива и реки Дзивной до устьев Реги и Парсенты и дальше на восток.

На Дзивной роты стойко держались в окопах, беспрерывно велись артиллерийские дуэли около Волина или Камень-Поморского, но у самого моря было спокойнее. На песчаных дюнах, поросших травой с острыми как бритва стеблями, возникла цепь укрепленных узлов сопротивления и наблюдательных пунктов. За ними в тылу находились подвижные резервы, готовые вступить в дело в случае выброски десанта, однако большая часть войск отдыхала в течение нескольких дней, впервые после двенадцатого января, когда началось зимнее наступление.

Масса дел была у дивизий и полков во время этого отдыха.

Предстояло не только мыть, чистить, ремонтировать все, что можно, но еще и принять пополнение, распределить по ротам и обучить новичков, чтобы они как можно меньше отличались от старых, опытных солдат, чтобы все это в целом больше походило да сросшуюся руку, чем на залатанные портки. Командиры старались держать в готовности полки и батальоны, а в наряды и на дежурства посылать подразделения помельче.

Поэтому ничего удивительного не было в том, что когда экипаж сержанта Коса доложил о своем прибытии, то его направили немедленно на Балтику. Вместе с эскадроном вахмистра Калиты и приданным орудийным расчетом из легкой артиллерийской батареи они должны были стать одним из звеньев в цепи противодесантной обороны, растянутой здесь, вдоль берега, на дюнах, поросших сухой травой.

Танкисты послушно восприняли этот приказ, как и положено старым, опытным солдатам, хотя им больше пришлось бы по душе влиться в какую-нибудь более крупную танковую часть и стоять в ожидании где-нибудь поближе к берлинскому направлению. Только Лидка действительно была рада такому назначению.

— Если б вы нашли мне какой-нибудь наряд, я бы смогла тогда себе красивое декольте сделать как раз для того бала, который после окончания войны будет в Берлине.

Наряд под руку не попадался, да и времени свободного было немного. Танкисты окопались, но все время какие-то дела сваливались как снег на голову. Лидке редко удавалось отпроситься у Коса, чтобы сбегать с кем-нибудь на пляж, как сегодня они бегали с Григорием.

По сырому утрамбованному волнами песку всегда хорошо было бродить вдоль берега. Лидка шла с Григорием. Оба были без шапок, и ветер развевал их волосы. Если бы не искореженная пушка, торчащая среди воронок, да не огромный грузовик, капот и кабина которого возвышались над водой у берега, можно было бы подумать, что войны здесь не было. Широкий горизонт вырисовывался мягким, чистым полукругом, без единого дымка. Чайки на неподвижно распластанных крыльях проносились над головой и вызывающе кричали.

— Дареное — теперь мое. Не отдам никому, — напевала девушка, сжимая кулачок.

— Не дареное, а выпрошенное, — уточнил Саакашвили.

Она сердито дала ему тумака в бок. Он отскочил со смехом, а она, разжав кулак, смотрела на лежащее на ладони янтарное сердечко.

— Если бы у меня была лента! Получился бы отличный кулон.

— Черная подойдет?

— А есть у тебя?

— Погоди. — Сбросив с плеч кожаную куртку и расстелив ее на песке, попросил: — Садись и жди.

Он пошел к тому месту, где волны плескались о затопленный грузовик, пробежал по черным опорам волнолома, взглядом прикинул расстояние и прыгнул на мокрый капот грузовика. Григорий не смотрел, на девушку, но, желая произвести на нее впечатление, еще раз прыгнул, перемахнув через кабину.

В кузове, наклоненном на один бок, плавала голубая матросская бескозырка. Она раскачивалась на волнах, и нагнувшемуся Григорию нелегко было ее поймать. Несколько раз она проскакивала мимо пальцев, пока наконец не удалось ухватить ее за черную ленточку, пришитую сзади к околышу.

Возвращаться оказалось труднее: с грузовика на опоры не прыгнешь, с трудом ему удалось выбраться на берег.

— Держи, — вручил Григорий Лидке оторванную одним рывком от бескозырки ленточку.

— Вот додумался! — удивилась девушка.

Григорий пригладил усы, положил руку на ее плечо а, остановившись перед ней, начал говорить по-грузински. Ей приходилось слышать разные языки, многие из которых были совершенно непонятны. И эти слова ей тоже были непонятны, но она с удивлением заметила, что слушать их доставляет ей удовольствие. Эти звуки, шероховатые, как гранит, резкие, как клекот орла, вобравшие в себя гласные, как поток — солнечный свет, создавали спокойную, благородную мелодию.

— Стихи? — спросила она, когда он замолчал.

Он молча кивнул головой.

— Твои?

— Нет, — рассмеялся он весело. — Шестьсот лет назад написал один грузин, Шота Руставели.

— А о чем они?

— Ты поблагодарила за ленточку, а я ответил, что ты для меня как солнце, и я даю слово, что выполню любое твое желание, невзирая ни на какие опасности...

Он схватил горсть песка и бросил ее под ноги.

— Не умею только по-польски, чтобы хорошо рассказать.

— Ты хорошо сказал, — тихо произнесла Лидка.

— Не я. Это так говорил королеве Тинатине Автандил.

— Кто?

— Автандил, был такой рыцарь в древности.

— Жаль, — еще тише прошептала девушка.

Не выпуская из ладони янтарное сердечко, она стала подниматься по тропинке среди дюн. За ней шел Григорий, глубоко задумавшись, видимо, даже не расслышав последнего слова.

На гребне взгорка, в замаскированном сеткой окопе для орудия, приспособленном для ведения круговой обороны, стояла длинноствольная семидесятишестимиллиметровая пушка, а около нее на посту улан. Солдат посматривал в направлении моря, время от времени поднося к глазам бинокль.

— Нашли что на берегу? — ехидно спросил он танкиста.

— Клад, — ответила Лидка, размахивая черной ленточкой.

— Гитлера не видать? — в свою очередь съязвил механик, недовольный тем, что вопросами его отвлекли от мыслей.

— Только рыб и одну сирену, — отпарировал артиллерист.

— Держись за меня, Берлин увидишь, — пообещал грузин, принявшись отцеплять кокарду и отвинчивать орла со свастикой с бескозырки.

— Янек сердитый, оттого что нам приказали не к Одеру ехать, — напомнила Лидка и поморщилась, увидев, что делает Саакашвили с бескозыркой. — Зачем тебе это?

— Бляшки не нужны, — Григорий швырнул их на землю, — а остальное может пригодиться. Хотя бы сапоги чистить. — Он выжал воду из голубого сукна бескозырки и сунул его в карман куртки.

Они миновали орудийный окон, и глазам их открылся приморский пейзаж: до самого горизонта тянулись поля с темными участками свежевспаханной земли, а на них зеленели передвигающиеся фигурки работающих на пахоте уланов. Очертания окрестностей были волнистые, ближе к морю темнели группы деревьев, на горизонте чернел лес, серебрились под лучами солнца озерки.

— Сюда обязательно понаедут дачники, — сказала Лидка. — Здесь не только воздух здоровый, а вообще красиво.

Ближе к шоссе краснела крупная усадьба из нескольких строений, огороженная кирпичной стеной, выщербленной пулями. Усадьба вместе с орудием на дюне представляла узел сопротивления: в стенах были пробиты амбразуры, между домом и коровником установлены заграждения, отрыты окопы и ходы сообщения.

По подворью расхаживали уланы. Двое у колодца поили коней. Третий в деревянном корыте стирал портянки, а уже выстиранную рубашку повесил на маховое колесо корморезки. У ворот, выходящих на шоссе, стоял "Рыжий". Две головы выглядывали из люков его башни.

— Ой, батюшки, мне ведь на дежурство уже пора! — крикнула Лидка, взглянув на часы, и побежала к зданию, над крышей которого на шесте торчала радиоантенна.

Подходя к танку, Григорий услышал, как Елень поучает Черешняка:

— Берешь рукой, значит, поднимаешь до подбородка и загоняешь снаряд в ствол плечом с полоборота.

Все это он показал жестами.

— Одной рукой тоже можно, — упирался Черешняк.

— Ну что за дурень! — вздохнул Густлик, обращаясь к Григорию, а потом опять сердито стал объяснять: — Я ж тебе говорю, дурила ты чертов, как нужно: в танке сто снарядов и сто раз нужно пушку зарядить. Потому и заряжать надо с силой, всем плечом, а то у тебя рука будет отваливаться. Если раз опоздаешь, то не ты один, а все мы к святому Петру на небо попадем.

Григорий взглянул на два грузовика с солдатами, проехавших по шоссе, и решил присесть на досках, сложенных вдоль ограды, где на солнце грелся Шарик.

— Ну что, старик... — протянул он руку, чтобы погладить собаку, но Шарик неожиданно оскалил зубы и угрожающе зарычал. — Что это с тобой?

— Со мной? — спросил Густлик.

— Да нет... Шарик совсем сдурел.

Саакашвили пересел от собаки вправо, и овчарка отвернула морду в другую сторону, заскулила дружелюбно, подползла к Григорию и подставила голову, чтобы ее погладили.

— К орудию! — приказал Черешняку Густлик.

Оба исчезли в башне, через открытые люки долетали голоса и звон металла.

— Осколочным заряжай!

— Готов!

— Разряжай... Бронебойным заряжай!

Саакашвили закрыл глаза и, слушая слова команд, грелся на солнце, отдыхал. Пожалуй, у него было на это право, потому что едва закончился большой переход от Гданьска и почти до самого Щецина, как он старательно осмотрел весь танк и сделал все, что требовалось. Вот только эти траки... Надо было бы найти в окрестности разбитый Т-34 с новыми, мало изъезженными гусеницами, снять несколько звеньев, привезти и заменить... И верно, надо привезти, ведь когда теперь Вихура вернется.

На шоссе показался грузовик и, как назло, остановился у ворот, рокоча мотором. "Вихура, точно Вихура", — подумал Григорий и продолжал сидеть, не открывая глаз, чтобы увидеть его как можно позже. А тем временем из машины вылез высокий мужчина в куртке с бело-красной повязкой на рукаве, в сапогах и, подойдя к воротам, прочитал надписи, выжженные на досках: "Хозяйство Калиты", "Хозяйство Коса".

— Вы к кому, гражданин? — спросил часовой.

— К сыну.

Григорий узнал по голосу Веста. Он тут же вскочил и торжественно крикнул, подняв руки вверх:

— Ваша! Ваша!

Он бросился навстречу Весту вместе с Шариком, следом за ним — Густлик, потом Томаш. Едва они успели поздороваться с поручником, как, встревоженный криками, из здания выбежал Янек и бросился отцу на шею.

— Надолго приехал?

— Я подвез оперативную группу, чтобы сразу, как только Щецин будет освобожден...

— Значит, ты остаешься с нами! — обрадовался Янек.

— В моем распоряжении всего лишь пятнадцать минут. Я должен вернуться в Гданьск. А потом опять приеду...

Отец с сыном направились к дому, а остальные члены экипажа остались на месте. Густлик придержал грузина за руку, чтобы он не шел за ними. Только Шарик, не скрывая своей радости, прыгая, побежал следом за Косами.

В приоткрытое окно выглянула Лидка с наушниками на голове.

— Добрый день! — радостно приветствовала она отца Янека, высунув руку.

Янек из-за спины отца знаками показал, чтобы она спрятала янтарное сердечко, которое на черной ленточке висело у нее на шее.

— Ой! — Девушка наморщила брови и спрятала кулон под воротник.

— Форма не платье, а солдат не елка, — буркнул Янек ей вполголоса. — Не было никакого приказа?

— Нет, только немцы где-то близко вызывают: "Херменегильде, комм".

— Запиши, — приказал Янек и, открыв двери, пригласил отца в дом.

Из-за дверей конюшни всю эту сцену наблюдал Феликс Калита. На своих кривых ногах он зашагал по направлению к часовому. Тот, увидев командира эскадрона, вытянулся по стойке "смирно". Он почувствовал себя, как муха, попавшая в паутину.

— На посту стоишь, сынок?

— Так точно, гражданин вахмистр.

— Без разрешения начальника караула чужих пропускаешь? — ласково спросил Калита и вдруг, побагровев, сразу перешел на крик: — Улан! Такому часовому, как ты, в руки громницу [свеча в руках умирающего или у гроба] надо давать, а не винтовку! Пиши матери, чтобы она молилась за тебя, потому что я выпущу из твоего живота кишки и на клубок колючей проволоки из заграждения намотаю...

Янек захлопнул окно, чтобы не слышать криков вахмистра. Теперь только видно было, как, заложив руки за спину, переступая с пяток на носки, подофицер читает нотацию своему солдату.

— Хороший парень, но по-другому не умеет, — стал объяснять Янек отцу. — Мы вместе с его эскадроном участвовали в бою, а теперь торчим здесь, считаемся узлом сопротивления в системе противодесантной обороны побережья — уланы, наш танк и пушка с орудийным расчетом. Но тут тихо. Так, иногда появится дым на горизонте, тогда наши самолеты прогоняют корабль, и опять тишина. Скучно.

— А одно то, что вы стоите у моря, разве это не интересно? — улыбнулся отец. — До войны наш орел едва клювом цеплялся за Балтику, Пруссия, как ошейник, горло душила, а теперь... На весь размах крыльев...

— Что в Гданьске?

— Живет город. Предприятия начали работать, в порт прибыли корабли из Кронштадта. Тральщики очищают фарватер к косе Хель. Противолодочные катера гоняются за немецкими подводными лодками, которых на Балтике довольно много шныряет, особенно в вашем районе, между Борнхольмом и Колобжегом...

— Маруся не писала?

— Нет...

Воцарилось короткое молчание. Поняв, что Янек, видимо, тоже не получил письма, отец взял в руки лежавшую на столе книгу и, чтобы сменить тему разговора, спросил:

— Читаешь?

— Зубрю. Боевой устав, потому что я командир. А устав внутренней службы, чтобы вахмистра не злить... Ты когда вернешься?

— Через неделю, фронт в любой день может двинуться, и тогда двинемся мы следом за советскими войсками к Щецину.

— Ты нас не застанешь. Саперы уже давно на Одере, последние части армии тоже к югу двинулись, и только несколько таких крепостей, как наша, осталось тут на песке. — Он недовольно махнул рукой. — Забыли в штабе о "Рыжем".

Отец посмотрел на часы: пора было трогаться в путь. Они крепко обнялись. С минуту стояли неподвижно, а потом быстро направились к двери и вышли во двор.

У самой двери их ждал грузин с письмом в руке, а за ним Томаш с вещмешком, из которого торчало топорище.

— Я бы попросил вас, — начал Григорий, — чтобы вы Хане, той, которая с сестрой на празднике была, лично вручили. Почта плохо работает.

— А само письмо тоже написано по-грузински? — спросил Вест, взглянув на экзотические буквы на конверте.

— Ай вай ме! — Саакашвили хлопнул себя рукой по лбу, забирая обратно сложенное треугольником письмо.

— В следующий раз возьму.

Черешняк, который во время этого разговора вытащил из вещмешка небольшой, но аккуратный топорик, намереваясь переслать его под Студзянки, положил его обратно и отошел к стене.

Вахмистр уже закончил разговор с часовым, но продолжал стоять у ворот, потому что его заинтересовало что-то на шоссе, — он смотрел, заслонив глаза от солнца надвинутым на лоб козырьком фуражки.

— Гражданин поручник, — обратился Янек к отцу, — разрешите представить вам командира разведывательного эскадрона.

— Вахмистр Калита. — Кавалерист вытянулся, отдал честь, затем рукой показал на запад. — Пленные. Наши. Из офицерского концлагеря возвращаются. Пять с половиной лет, как попали в плен...

Он умолк, напряженно вглядываясь в приближающуюся группу людей в шинелях довоенного покроя. Они шли не в ногу, двое вели велосипеды, обвешанные багажом, некоторые несли в руках чемоданчики и узелки.

Когда офицеры поравнялись с воротами, все, кто стоял здесь, отдали им честь, а часовой, вопросительно посмотрев на вахмистра, вскинул винтовку на караул. Те выпрямились слегка, отвечая на приветствие, и вдруг произошло удивительное: Калита, грозный службист, сделал шаг вперед, опустил пальцы от козырька и совершенно гражданским, не военным жестом протянул руку.

— Пан ротмистр! — воскликнул он.

Шедший впереди, слегка прихрамывавший капитан с черными, тронутыми сединой волосами, который нес в руке фуражку с малиновым околышем, остановился. Он смущенно смотрел на ворота, на часового, держащего винтовку на караул, и на здоровенного детину с саблей в черных ножнах на боку, протянувшего ему руку.

Остановились и офицеры, шедшие за первым. Седоватый, все еще не понимая, в чем дело, надел фуражку, отдал честь.

— Домой возвращаемся... — начал он, понимая, что должен что-то ответить, затем замолчал и только тут узнал стоящего перед ним человека.

— Калита... Вахмистр Калита... — тихо произнес он.

Оба обнялись. Ротмистр прижал к груди своего подофицера, а затем отступил на шаг и вполголоса спросил:

— Что вы делаете в этом войске?

— Командую эскадроном. Кончаю то, что мы вместе с вами, пан ротмистр, начали первого сентября тридцать девятого под Мокрой. Начало было хорошее, да вот потом все не так у нас получилось. А теперь мы их бьем. Еще вишни не успеют зацвести, а мы уже коней будем из Шпрее поить.

— А я на Вислу хочу побыстрей.

Вест попрощался с танкистами и, направляясь к своему грузовику, сказал освобожденным из концлагеря:

— Кому по пути, прошу садиться. Вечером будем в Гданьске.

Обрадованные офицеры быстро влезли в кузов через борт, помогая друг другу, погрузили велосипеды, чемоданы и узелки.

— Пан ротмистр, — после минутного раздумья предложил Калита, — останьтесь, пан ротмистр.

— Что вы говорите! Даже если бы я и захотел, кто бы мне позволил?

— Все будет по уставу. Доложим командиру бригады. В Ястрове уже так было, что довоенные офицеры прямо из концлагеря в армию шли...

— Нет, это бессмысленно, — перебил его ротмистр и, прихрамывая, зашагал к грузовику.

Со двора выбежал гнедой Калиты, тронул его лбом в плечо и подвижными черными губами захватил сахар с протянутой руки вахмистра.

— Найдутся конь и сабля, а до Берлина недалеко уже! — крикнул командир эскадрона.

Ротмистр оглянулся в тот момент, когда уже собрался ухватиться руками за борт. На секунду он замер. Товарищи протянули ему руки — хотели помочь подняться в кузов — и вдруг услышали:

— Подайте вещички.

— Остаешься? С ума сошел!

— Передайте жене, что я задержусь здесь...

Медленно, на первой скорости, грузовик, круто разворачиваясь, выезжал на шоссе. Один из офицеров подал ротмистру небольшой чемоданчик. Остальные отдали честь.

По мере того как грузовик набирал скорость, сидевшим в кузове казались все меньше фигуры солдат, стоящих у ворот. Уменьшался и человек в конфедератке с малиновым уланским околышем и в наброшенной на плечи шинели — офицер, который решил задержаться здесь, прежде чем вернуться на Вислу.

Генерал ехал в открытом виллисе, фуражку держал на коленях. Воздушный встречный поток прорывался за стекло, теребил кудрявые волосы. Солнце было впереди, сзади оставался зеленоватый прямоугольник радиостанции и гибкая мачта антенны. В зеркальце он видел быстро догоняющий их газик — машина подпрыгивала на разбитом шоссе, поэтому рассмотреть в зеркало как следует, кто их догоняет, было трудно. Грузовик резко просигналил и на большой скорости обошел виллис.

— Такие гробы — и тебя обгоняют!

— Тише едешь — дальше будешь, — философски возразил сержант за рулем, уже пожилой и серьезный человек.

— А ну-ка нажми. Кажется, это знакомый мне шофер.

Водитель знал, куда он едет, и, конечно, сразу определил, что за рулем этого самого зеленого из всех грузовиков в бригаде сидит "король казахстанских дорог". Но он только улыбнулся и немного прибавил газа. Вихуре надо было приехать раньше и предупредить экипаж, что генерал уже близко. Пусть ребята приготовятся.

Навстречу из-за взгорка, над которым стояло солнце, выскочил грузовик. Генерал бросил взгляд на него, присмотрелся внимательнее.

— А ну-ка потише, — придержал он водителя и, узнав высунувшегося из окна кабины Веста, приказал: — Стой!

Взвизгнули тормоза. Генерал и Вест выскочили из машин, подбежали друг к другу и крепко пожали руки.

— В штабе фронта мне говорили, что ты приехал.

— Я спрашивал о Первой армии, хотел тебя увидеть.

Грузовик и виллис отъехали под деревья. Здесь у перекрестка росли дубы, еще только-только начавшие одеваться в зеленый наряд. Но они были такие старые и раскидистые, что свободно могли укрыть под собой и десять машин. Немецкие самолеты уже несколько дней не появлялись в этих местах, однако привычка маскироваться была сильна.

Вест и генерал перепрыгнули через канаву, по тропинке зашли под деревья, чтобы спокойно поговорить.

— Это случайно, что я еще здесь. Наши уже к Одеру подходят. Ты был у Янека?

— Был. Чего они здесь торчат?

— Мы передали оборонительный рубеж советским соединениям, но несколько узлов сопротивления осталось наших, так что...

Водитель машины Веста открыл капот, запустил на полные обороты мотор, чтобы прочистить его, поэтому рев двигателя заглушил последние слова. Оба повернули к шоссе.

— Я здесь как командир западни. Удастся или нет, но все равно завтра вечером двинемся. Одним рывком должны догнать пехоту. Полторы сотни километров, — объяснял генерал.

— За два часа догоните, — рассмеялся Вест, — если будете шпарить, как Вихура... Плютоновый Вихура. На том грузовике, что вас обогнал.

— Знаю. — Генерал кивнул головой. — Он старался успеть предупредить своих, что начальство приближается. Ну, всего хорошего.

— До свиданья.

Они попрощались и направились каждый к своей машине. Когда виллис уже тронулся с места, Вест вытянул руку и показал поднятый большой палец — на счастье. С минуту он смотрел на генерала.

— Довоенный генерал? — спросил один из офицеров, которые сели в грузовик около "Хозяйства Коса".

— Нет, — ответил, садясь в кабину, Вест. — Боевой.

Когда машины разъехались, некоторое время на перепутье царила тишина, затем на ветвях дубов запели птицы, застучал дятел, сбивая прошлогодние сморщенные от мороза листья. Из цветущих зарослей ольховника выглянула косуля, посмотрела по сторонам и спокойно стала щипать молодую травку. Затем она вдруг подняла голову, насторожилась, уловив мохнатым ухом приближающийся из глубины леса грохот. Несколькими прыжками косуля пересекла шоссе и исчезла из виду по другую его сторону.

Раскачиваясь на выбоинах, подпрыгивая на торчащих из земли кореньях, по лесной дороге подъехал ЗИС с советскими пехотинцами в кузове, свернул вправо, на восток, и остановился. Из кузова легко спрыгнула Маруся-Огонек и встала по стойке "смирно" перед высунувшимся из кабины Черноусовым.

— Разрешите идти? — спросила она, приложив руку к берету.

— Здесь... — Старшина показал пальцем на землю.

— Завтра утром, в шесть ноль-ноль, — подтвердила девушка.

— Чтоб как штык.

— Так точно, товарищ старшина. — Маруся от радости слегка приподнялась на носки.

— Я подвез бы тебя... Да и с дружками повидаться хочется, но дружба дружбой, а служба службой.

— Я поцелую их от вашего имени.

— А крепче всего командира. — Черноусов рассмеялся и, взъерошив усы, грозным голосом скомандовал: — Кру-гом! Шагом марш!

Маруся сделала поворот, отчеканила первые три строевых шага, а затем, помахав солдатам на отъезжавшем ЗИСе рукой, пошла по обочине шоссе.

Хорошо, когда тебе нет еще двадцати, идти в солнечный весенний день на свидание с любимым. Весело бежит по траве длинная тень. Губы с трудом удерживают улыбку.

Пересвистывались птицы, и Огонек начала напевать простенькую маршевую мелодию, а слова приходили в голову сами. Она пела об экипаже, в котором служит стройный механик, сильный и добрый заряжающий, а еще умный пес. Но главное — любимый — командир. Она пела о танке, у которого сильный мотор, крепкая броня, громкое орудие и... самый любимый на свете командир.

Жаль, что никто не мог записать эту песенку.

Все сидели за столом серьезные, словно в штабе дивизии, а генерал даже положил на середину свою карту. Григорий толкнул Густлика в бок и показал ему глазами, что не только на суше, но и на голубом пространстве моря нанесены различные тактические знаки. Так как Налита еще у ворот успел доложить генералу о готовности эскадрона к выступлению, то теперь он только взъерошивал свои усы и постукивал ногой об пол, отчего легонько позванивала шпора.

— Говорите, Кос, — сказал генерал.

Он не приказал доложить, а сказал так, как будто своего начальника штаба попросил: "Говорите". Янек взглянул, слышала ли эти слова Лидка, сидевшая чуть в сторонке у своей радиостанции, и ответил немного громче, чем было нужно:

— В танке и на грузовике полтора боекомплекта. Баки полные и еще бочка в запасе. Можем выступить хоть сейчас и без заправки догнать...

— Погодите, — остановил его генерал жестом. — Я уже говорил, когда мы выступаем. А сейчас я хочу знать, ничего вы не заметили за это время такого, что могло бы подсказать, где гитлеровцы намереваются что-либо предпринять? Последнюю ночь на вашем участке ничего не заметили со стороны моря?

С минуту царило молчание, только позванивала шпора вахмистра, да из динамика включенной радиостанции тихонько попискивали сигналы Морзе.

— Я проверял посты. Ночь стояла не темная, и было бы видно, если бы кто плыл по воде, — ответил командир эскадрона.

— А если под водой? — неожиданно спросил генерал. — Кто по этому поводу что думает?

Шарик, медленно ходивший вокруг стола, подошел в этот момент к Григорию, издал короткое ворчание и залаял.

— Тише. Тебя не спрашивают, — обругал его Григорий.

Шарик замолчал, вытащил из кармана его куртки какой-то лоскут и, придерживая его лапами, начал рвать зубами. При этом он рычал с такой злостью, словно напал на врага.

— Прикажи ему лечь, — обратился генерал к Янеку.

Кос присел около собаки.

— Дай. Ну, говорю же тебе, дай, — повторил он, развернул голубое сукно, осмотрел его и положил на стол. — Оказывается, Шарик не зря рычит.

Генерал взял бескозырку, посмотрел на золотистую надпись по-немецки: "кригсмарине", то есть "военно-морской флот", а затем вопросительно посмотрел на Саакашвили.

— В полдень нашел. На нашем участке, но ведь это еще с мартовского отступления немцев.

— Не с мартовского, — возразил Янек. — Собака свежий запах чует.

Лидка, проверив воротничок, приподняла его и только после этого доложила:

— Сегодня немцы по радио вызывали: "Херменегильде, комм". Может, это какой-нибудь корабль?

Генерал улыбнулся, озабоченно постукивая костяшками пальцев по столу.

— Все же здесь кто-то побывал незамеченный.

Калита и Кос поднялись одновременно.

— Гражданин генерал, — начал Янек, — это мог быть, наверное, один человек — разведчик. Если же высадится десант, он не пройдет: наш танк, семидесятишестимиллиметровая пушка, ручные пулеметы уланов...

— Если немцы высадят десант, то вы пропустите его вглубь, иначе мы никогда не узнаем, что они ищут, а уже после этого их надо будет не выпускать. — Генерал сделал паузу, встал и, укладывая карту в планшетку, спросил: — Есть еще какие вопросы ко мне?

— Я вам насчет того бывшего командира докладывал... — напомнил вахмистр.

— Попросите его сюда.

Калита открыл дверь, ведущую в другую комнату, и впустил ротмистра, который молча остановился перед генералом, вытянувшись по стойке "смирно". С минуту оба мерили друг друга взглядом — хотя оба польские солдаты, но все же они были из разных армий. Генерал протянул руку.

— Просим в гости. Полагаю, что через два-три дня смогу в штабе армии подыскать для вас назначение.

— Спасибо.

Целый час Елень дожидался удобного момента, и вот теперь ему удалось подойти к генералу, когда тот уже собрался уходить.

— Они сегодня, пан генерал... — уверенно заявил он, делая рукой движение, похожее на то, как плывет рыба в воде.

— Немцы? Откуда ты знаешь?

— Да у меня тетка была, ее так звали. Сегодня после полуночи наступит тринадцатое число. А это день святой Херменегильды.

Керосиновая лампа, поставленная на деревянный ящик с боеприпасами, освещала радиостанцию и лицо Лидки, придерживавшей левой рукой наушник. Рядом, положив локти на стол и опершись головой на руки, сидел ротмистр.

— Полка не хватало, — произнес он тихо, глядя на передатчик.

— Что вы сказали?

— Это я сам с собой. Извините, пани.

Девушка мягко улыбнулась.

— Простите, — повторил офицер и, желая поддержать неловко начатый разговор, спросил: — Пани, вы давно знаете генерала?

— Давно. Полтора года. Он был командиром нашей танковой бригады.

— У него русский орден.

— Советский. За битву под Курском. Когда еще в Красной Армии служил, — объяснила Лидка, не задумываясь, зачем ее об этом спрашивает ротмистр.

Снаружи кто-то резко дернул за ручку, дверь отворилась. Огонь в лампе запрыгал, померк и снова ярко разгорелся. Вошел Калита.

— Соедини с генералом.

Он снял фуражку, отряхнул ее от пыли о колено и бросил на скамью. Кавалерийский карабин приставил к столу.

— Та-ти-ти, ти-та-ти, — вызывала Лидка, посылая в эфир цепочку коротких и длинных звуков. Секунду затем она прислушивалась и, щелкнув переключателем, подала Калите микрофон.

— "Баца" [старший чабан в Татрах (польск.)], я — "Рыжий конь". Все готово для торжественной встречи тетки. Прием.

— Понял. Прием, — раздался из динамика искаженный голос генерала.

Вахмистр отдал микрофон. Со скамьи у стены он поднял ведро с водой и, держа его обеими руками, долго пил.

Офицер взял в руки карабин, вынул обойму, посмотрел, нет ли в стволе патрона и, нажав на спусковой крючок, подвигал затвором.

— Стучит, — сказал он Калите.

— Мосинский, образца тридцать первого года, — объяснил тот, не разобрав, о чем говорит ротмистр.

— Радомский маузер не стучал.

— А этому песок не страшен. Хоть целую горсть всыплю в него, вытряхну, и он будет стрелять. — Калита говорил, поясняя свои слова жестами.

Ротмистр встал со скамьи, взял своего бывшего подчиненного за локоть и направился к открытому, но завешенному одеялом окну. Присаживаясь на подоконник, спросил:

— Разные вещи говорили в нашем концлагере, а потом такое же слышал от людей... Скажите мне, Калита, правда, что в Польше в городах русские военные гарнизоны...

— До тех пор пока война не кончится, должны там находиться.

— ...Что в лесах партизаны.

— Пан ротмистр, — до сих пор сердечно и доброжелательно настроенный улан выпрямился, и голос его зазвучал тверже, — партизаны были в лесах, когда темны народ угнетали...

Часовой у ворот, который прохаживался взад-вперед, внезапно остановился, вскинул винтовку и крикнул:

— Стой! Кто идет?

— Свои! — ответил девичий голос со стороны шоссе. — Сержанта Коса можно видеть?

— Ой, да это же Маруся!

Лидка, хлопнув дверьми, выскочила из дома, подбежала к часовому.

— Пусти, пусти ее, дорогой. Это же Огонек!

Прежде чем парень успел ответить, обе девушки уже поцеловались, обрадованные встречей, и шли к дому.

— Когда я только научу их устав выполнять? — сказал Калита, обращаясь к ротмистру, и крикнул: — Эй, там, у ворот! На посту стоишь, сынок?

— Так точно, гражданин вахмистр.

— Без разрешения командира чужих пропускаешь? Улан, напиши маме, черт бы тебя побрал, чтобы она за тебя-молилась, потому что я тебе...

— Пан вахмистр, пан вахмистр! — умоляюще крикнула Лидка, постукивая его по плечу через одеяло, висящее на окне, а когда кавалерист вышел из-за него, представила его подруге: — Командир эскадрона уланов... А это нареченная сержанта Коса.

Калита, придерживая левой рукой саблю, щелкнул каблуками и зазвенел шпорами.

— Рад познакомиться. Очень рад.

— У меня до утра увольнение. Хотелось бы Янека увидеть.

— Как вернется с линии постов, — сурово ответил вахмистр. — А пока прошу здесь подождать, никуда не выходить.

Он надел фуражку, взял прислоненный к столу карабин и вышел. У двери он остановился, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте. Не глядя открыл затвор и вставил обойму патронов в магазин, До сегодняшнего дня он был почти уверен, что в этом новом возрожденном Войске Польском именно он, вахмистр Калита, представляет не только довоенные манеры и дисциплинированность, но и взгляды старых кадров. Эти несколько слов, которыми он минуту назад обменялся с ротмистром, дали ему понять, что для тех он совсем перестал быть своим, раз даже ротмистр, его, Калиты, ротмистр, задает такие вопросы...

Он решил обдумать все это днем, когда будет светло, и направился к морю. В узком ходу сообщения сабля была помехой, цеплялась за стенки окопа, укрепленные ивовыми ветками. Из-за поворота часовой выставил ствол автомата, но тут же отошел, узнав идущего.

В прикрытом маскировочной сетью орудийном окопе было немного попросторней, а рядом с командиром расчета — столько места, что можно было удобно сидеть на ящиках.

— Четверть часа назад у самого горизонта сверкнула молния, и больше ничего, — доложил молодой капрал. — К урожаю сверкает.

Калита поднял трубку полевого телефона, сделал полоборота ручкой и спросил:

— Что у вас?

— Молнии сверкают, к нам идут, пан вахмистр, — ответил Густлик, сидевший среди веток низкой раскидистой сосны, согнувшейся от морских ветров. — Ваш конь грома не боится?

Елень с минуту ждал ответа, подул в микрофон и повесил трубку на сучок.

— Злой.

— А зачем про коня ему сказал? — буркнул Янек, развалившийся рядом между разветвленными толстыми ветками.

— Я через час тоже буду злой. Сидеть на этой ветке — не шутка.

— Зато там виднее. — Кос поднял бинокль, осмотрел горизонт. — Наверное, этой ночью ничего не будет.

— Будет, — заверил Густлик. — Тринадцатого день святой Херменегильды. В этот день тетка всегда сначала подавала жирный, хорошо поджаренный крупнек...

— Крупник, — поправил его Янек, не отрывая бинокль от глаз. — Такой же суп, с каким тебе под Студзянками котелок прострелили.

— Нет. — Елень замахал руками, чуть не свалившись с дерева. — Крупнек — это такая кишка, кашей набитая, а к этой каше... — Он замолчал и тихо добавил: — О, черт, уже закипело,

— Где?

— Спрячь ты эти окуляры. И так близко.

Не дальше чем в полутора кабельтовых от берега на воде появился пенистый круг: словно волна разбивалась о подводный риф, над водой торчала мачта, а от нее наискось отходили два серебристых троса. Все это медленно поднималось вверх. Оба были настолько ошарашены, что с минуту смотрели не двигаясь.

— Заметят нас.

— И перебьют, как куропаток. Спрыгнем?

— Прыгай, — решил Янек и сам, опустившись с ветки, стремительно соскользнул по стволу вниз.

Рядом шлепнулся Густлик и лег, вытянувшись на земле. Они смотрели на все выше поднимающуюся из воды подводную лодку. Пена танцевала вокруг орудия на носу, и они слышали беспокойное кипение воды.

— А телефон остался, пусть птички поболтают, — вспомнил Елень.

— Вот же, черт, — огорчился Янек.

Вытащив из планшетки блокнот донесений, он в темноте черкнул несколько слов, потом тихо свистнул.

Из-за взгорка в двух метрах от сосны показался собачий лоб с торчащими ушами, и овчарка быстро проползла между лежащими.

— К вахмистру, — приказал Кос, засунув записку за ошейник.

Шарик смотрел в море, удивленно наблюдая, как из люка на палубу поднимаются люди и бросают на воду понтоны. Он тихо заворчал и оскалил зубы.

— Ну же, давай беги, — хлопнул его Янек по шее.

Овчарка немного отползла назад, проскользнула за дюну и только после этого во всю прыть побежала по песку. На тропинке, по которой в полдень с берега возвращались Григорий и Лидка, Шарик на секунду остановился. Он увидел, что понтоны, спущенные с палубы лодки, преодолели уже половину расстояния до берега, и снова пустился бежать.

Дорога была нелегкая: лапы вязли в песке, ему пришлось обегать проволочные заграждения, перепрыгивать через воронки или спускаться в них. Но все же не прошло и минуты, а он уже влетел в окоп, где стояла пушка, мгновенно осмотрелся в нем, заглянул даже туда, где были сложены боеприпасы, затем по ходу сообщения двинулся дальше и наконец вбежал во двор.

В конюшне стояло несколько коней у кормушек, жуя сечку и позванивая цепями. Дежурный улан дружелюбно позвал его, но вахмистра здесь не было. Может, он в доме?.. Дверь закрыта, но довольно было вспрыгнуть, ударить по щеколде, и Шарик уже внутри дома. Передними лапами он встал на скамью, вместо доклада вахмистру пролаял. Шарик понимал, что необходимо выполнить сначала то, что ему приказано. И только после того как вахмистр вытащил из-под ошейника листок с донесением, можно было поздороваться с Марусей, по-свойски лизнуть ей руки, те самые руки, которые возвращают здоровье.

— Шарик, милый, я тоже рада. Где ты оставил Янека? Он идет сюда?

— Сюда идут другие... — ответил Калита и, прикрутив фитиль, дунул через стекло. Лампа погасла. — Теперь без приказа ни слова, ни огня.

Лидка, не теряя времени, выстукивала ключом, вызывая генерала.

— "Баца"! "Баца", здесь "Рыжий конь". Передаю микрофон.

— Херменегильда выходит из воды, — доложил вахмистр.

От подводной лодки отделились последние резиновые понтоны.

Еще не все матросы покинули палубу, а длинное веретенообразное тело лодки уже начало погружаться, становилось все тоньше, медленно исчезая под волнами. Последний из экипажа, погруженный уже по пояс в воду, отпуская замок люка, смотрел в направлении пляжа. С такого расстояния десантные группы, высадившиеся первыми, для него уже были неразличимы.

С гребня дюны, из-под сосны также нельзя было разглядеть фигурки среди волн, и только светлой полосой пенилась вода под веслами последних десантников. Однако ближе, на светлом фоне берега все выделялось яснее.

По пляжу на расстоянии вытянутых рук один от другого ползли саперы, выдвинув вперед кольца миноискателей, протыкая песок стальными щупами.

Достигнув тропинки, проходящей между дюнами, они остановились. Один привстал на колени и подал знак рукой, что путь свободен. Поднялась тройка дозорных и вышла вперед.

С минуту стояла тишина, только волны шумели да раздавался размеренный шелест — это у самого берега матросы засыпали песком понтон, перевернутый вверх дном. Его уже почти незаметно, он превратился в плоскую горку на пляже.

Со стороны дюн вспыхнули на мгновение фонарики — раз, другой, распростертые на песке десантники поднялись и цепочкой один за другим двинулись в глубь побережья, удаляясь от моря.

Лежавшим на земле и наблюдавшим за десантниками на расстоянии нескольких метров двигавшиеся фигуры показались огромного роста. Эти люди были в пестрых маскировочных комбинезонах, а из-под сеток на касках торчали клочки прибрежной травы. В руках они несли готовые к открытию огня автоматы и ручные пулеметы. Сбоку висели ножи, за пояс засунуты гранаты. Десантники шли осторожно, волчьим шагом разведчиков, не в ногу, но все же в отчетливом раскачивающемся ритме.

Только одна группа из девяти человек отличалась от остальных более ровным, менее осторожным шагом. И одеты они были иначе — в черные брюки и куртки, на голове танковые шлемы. За этой группой — только охрана и... тишина.

В двух метрах от невидимого в темноте следа, оставленного немцами, приподнялся край брезентовой плащ-палатки, и над окопом показались две головы.

— Я думал, что уже все, что они мне на ухо наступят, — посетовал Густлик и добавил весело: — Для "Рыжего" у них картечи не припасено, одна дробь.

— Но зачем они с собой танкистов взяли? — удивлялся Янек.

Они выскочили из окопа и быстрыми движениями сняли полотнище, маскировавшее танк. Густлик встал на гусеницу, перебросил брезент за башню, сдвинул полотнище с повернутого назад орудия. Янек поддел ножом приоткрытый передний люк, поднял его пальцами и просунул голову внутрь.

Там под замком пушки сидели на ящиках со снарядами Григорий и Вихура. При свете маленькой лампочки, используемой для подсвечивания прицела, двое играли в карты, резались в "шестьдесят шесть", а Черешняк им подсказывал. Они даже не заметили, что кто-то заглядывает внутрь танка. Кос сорвал с головы шлемофон и швырнул его в них. Они сразу же отскочили от него.

— Ну что? — поморщился Вихура, ощупывая на голове шишку, которую набил, стукнувшись о броню. — Не можешь сказать, чтобы кончили?

— Ты должен был остаться с Лидкой при радиостанции.

— Не время для загородных поездок с девушкой. Я поеду с вами.

Саакашвили незаметно проскользнул на свое место и спросил, кладя руки на рычаг:

— Трогаемся?

— Погоди. Они еще близко.

Вахмистр Калита наблюдал за тем же самым десантом сверху, сидя в седле.

Немцы, миновав прибрежные дюны, вышли в поле. Они не изменили порядок передвижения, только цепочка разорвалась на небольшие колонны отделений. Один из немцев, видно офицер, рядом с которым шли солдат с рацией на спине и двое связистов, подал знак рукой. Отделения прибавили шаг и постепенно исчезли за небольшим пригорком.

Тотчас же из-за стога выскочили два кавалерийских дозора и рысью последовали за десантом.

Калита подождал еще немного около высоких, цветущих зарослей терновника, потом тронул коня. За вахмистром выехал трубач, держа на двойном поводке овчарку. Сложив руки у рта, командир эскадрона три раза прокричал филином. Эскадрон выехал из-за укрытия на поле, растянулся полумесяцем и двинулся следом за дозорами. Когда подъехали к шоссе, вахмистр подал знак рукой, а трубач пригнулся в седле.

— Пора, — сказал он и, выпустив из рук один конец поводка, вытянул его из ошейника.

Шарику два раза не нужно было повторять, он повернулся и помчался к своим. Трава намочила его шерсть, приятно холодила бока. Правое плечо царапнуло колючкой терновника, скрытого темнотой. Но тут же впереди мелькнули стволы прибрежных сосен. Одновременно с шелестом песка под лапами Шарик услышал низкий рокот мотора "Рыжего", работавшего на малых оборотах.

Одним прыжком Шарик влетел в открытый люк механика, и танк с места рванулся вперед, поднимая за собой с каждой секундой все более высокие фонтаны песка.

Когда вахмистр сказал Марусе, что "сюда идут другие", и доложил генералу о всплывшей "Херменегильде", Лидка хотела попросить, чтобы он прислал кого-нибудь на усиление охраны и сам далеко не уходил или хотя бы оставил Шарика. Но Калита быстро выскользнул за дверь, пес за ним — и... только их и видели. Со двора еще можно было услышать приглушенный зов, тихий скрип седла, цокот копыт, а затем воцарилась тишина.

Именно эта долгая тишина переносилась тяжелее всего. В полумраке время текло медленно, Лидка не могла даже вызвать "Бацу" — после сообщения о высадке радиостанция должна была молчать в течение сорока минут.

— Чтобы не всполошить их, — шепотом объяснила она Марусе и рассказала о полученном ими задании, — нам нужно впустить их, выследить, зачем пришли, и только после этого задержать.

Стоя на коленях у открытого окна с автоматами, они молчали, боясь пропустить хоть один звук во дворе. Слышали лишь собственное дыхание и учащенный стук своих сердец. Вдруг недалеко и очень громко заревел двигатель.

— "Рыжий!" — воскликнула Огонек.

Танк, постояв на месте еще минуту, тронулся, шум его мотора начал отдаляться, становиться глуше, пока, наконец, не растворился в ночи.

— Теперь мы одни остались, — констатировала радистка.

— Не совсем. — Маруся оглянулась на ротмистра, все это время молча стоявшего в глубине темной комнаты.

— Если десант вернется, троих тоже будет маловато.

— "Рыжий" и уланы не подпустят. Не будь моей "шарманки", можно было бы перейти к артиллеристам. Все веселее. — Лидка расстегнула воротничок гимнастерки. — Душная ночь.

— Ой какое красивое сердечко! — Санитарка заметила на шее у Лидки янтарь на черной ленточке.

— Сначала Вихура обещал остаться со мной... — Лидка еще продолжала думать о своем. — Как же так, то глаз не сводит, а сам на танке уехал.

— Это он тебе подарил?

— Нет, — возразила она, как бы мстя ему, и быстро прибавила: — Кое-кто другой.

— Гжесь?.. Густлик?

— Нет, не угадала...

На горизонте взлетела красная ракета, вслед за ней, ближе, еще две. Светлый румянец, появившийся на лицах девушек, медленно сходил.

— Если до пяти не вернутся, то нам не увидеться, — с горечью сказала Маруся. — А вдруг им там санитарка нужна?

— Вахмистр приказал никуда не отлучаться, — вмешался молчавший до сих пор офицер.

Девушки обернулись в сторону, где он стоял в накинутой на плечи шинели. Офицер потирал руку об руку, будто мерз. А может, он таким способом хотел совладать со своими пальцами: они у него дрожали.

Огонек решила, что офицера надо как-то отвлечь от его, как ей показалось, тяжелых мыслей, спросить о чем-нибудь. Ей уже не раз приходилось видеть такие неспокойные руки. Многие солдаты, когда у них после ранения отбирали оружие, вели себя так же беспокойно — они не привыкли быть безоружными.

Ее опередила Лидка, заявив, что фрицы, по-видимому, уже далеко, наши дали им жару, доказательством чего служат ракеты. Она подозвала офицера к столу и стала расспрашивать его о прошлом. Он охотно и подробно отвечал ей.

— А балы? Сколько балов в год устраивалось?

— По-разному бывало, ну что-нибудь около пятнадцати. Но три были самыми важными и блестящими — рождественский, бал-маскарад и в полковой праздник, — отвечал ротмистр, сидя на лавке.

Издалека донеслось едва слышимое эхо тяжелого взрыва. Маруся, находившаяся у открытого окна, вздрогнула, но, захваченная рассказом, не проронила ни слова.

— И все в платьях, ожерельях? — спросила Лидка и невольно потянулась к своему янтарному сердечку. — А сабля не мешала танцевать?

— Оружие, извините, пани, оставляли в гардеробе, перед тем как войти в зал, как женщин оставляют дома, когда отправляются на войну.

— Значит, вы нас не признаете за женщин? — бросилась в атаку кокетливая радистка.

— Война — дело грязное, кровавое. Снаряды танковых орудий, гусеницы, давящие людей... — Руки офицера, до этого спокойно лежавшие на столе, снова задрожали. Он заметил это и спрятал их от девушек. — Женщины должны сохранить нежные сердца и ласковые глаза, чтобы встречать возвращающихся под родную крышу...

— Раньше, может, так и было. А сейчас нет крыш. Разрушены, — прервала его Маруся и, услышав второй, уже более явственно донесшийся звук разрыва, добавила: — Может, вы и правы и где-то есть такие женщины, но Лидка и я... И почему я не поехала на "Рыжем"?..

Кос и вахмистр уже несколько дней назад разработали систему простейшей сигнализации, прочертив на карте четыре наиболее вероятных маршрута продвижения десанта вглубь и дав трем из них названия. Последний, именно их маршрут к морю, остался безымянным. Так как Шарик принес под ошейником чистую карточку, Саакашвили повел танк в направлении фольварка и поля, на котором происходила кавалерийская атака. Он шел на большой скорости, так как было условлено, что, прежде чем танк приблизится к противнику, его встретит патруль уланов.

Довольно большой участок они проехали по шоссе со скоростью более сорока километров в час. Это заняло немного времени, и вскоре на фоне неба можно было различить мощные ветви дубовой рощи. Вдруг подозрительно заскрежетала правая гусеница, и, едва механик успел затормозить, она порвалась.

Кос не стал даже отдавать команды: ведь и так все было ясно. Молча приступили к работе. Экономия слов в подобных ситуациях стала традицией экипажа. Работа шла слаженно. Правда, звено, которым заменили старое, было далеко не новым. Первый болт вбили как раз тогда, когда в лесу послышался громкий стук копыт и из-за деревьев выскочили трубач и два улана. Увидев танк, они немедля натянули повода.

— Вахмистр интересуется, почему вы не едете? — крикнул запыхавшийся трубач.

— Мотор новый, а ноги старые. — Григорий развел руками. — Надо коня подковать.

— А немцы как? — спросил Янек.

— Одни хозяйничают в том фольварке, который нам попался, а другие скрылись в кустах на холме и как сквозь землю провалились.

— А может, в тот бункер на самой вершине? — напомнил Елень.

— Лесничий, которого зарезали, говорил, что там под землей что-то есть, — вспомнил Кос.

— Вахмистра интересует... — повторил трубач.

— Подожди, я сам ему скажу, — прервал его командир и отдал распоряжение: — Саакашвили и Вихура останутся и докончат работу. Если фрицы будут возвращаться, прикройте огнем шоссе. Плютоновый Елень в рядовой Черешняк поедут со мной на конях.

Трубач понял, освободил левое стремя от ноги, подъехал ближе. Янек схватился за седло и вскочил на коня позади трубача. То же самое, следуя его примеру, сделали Томаш и Густлик. Шарик сначала с удивлением взирал на эту быструю смену транспортных средств, даже недовольно гавкнул — ему не было выделено место, — а потом рысцой бросился за конниками.

Глядя вслед отъезжающим, Вихура с пафосом продекламировал:

— Побыть одному на шоссе темной ночью — мечта моей жизни, мечта.

— Стихи?

— А ты что думал? Мне же Лидка рассказывала, как ты ее грузинскими стихами очаровывал. А что, я хуже тебя?

— Ну, если не хуже, то иди сюда, выровнять нужно. — Григорий показал, как Вихуре держать болт, воткнутый в трак сорванной гусеницы. — Наше счастье, что у десантников нечем долбануть по танку.

— Если только гранатой...

— Не подойдут. Отсюда видимость хорошая.

Тяжелая ноша утомила коней, они начали переходить на шаг. Когда всадники прибыли на место, небо прояснилось, показалась луна. Было так, как предвидел Густлик, — на пригорке, с которого несколько дней назад был обнаружен обоз в фольварке и стадо коров, их ждал Калита, а еще в нескольких метрах дальше темнел овальный купол, прикрытый маскировочной проволочной сетью с пестрыми листьями из пластика. На бетоне чернел контур растрескавшегося входа в бункер, а рядом вмятины, оставленные рикошетирующими артиллерийскими снарядами.

Вахмистр коротко обрисовал положение и уныло закончил:

— Без саперов не справиться. Или просить помощь, или ждать, пока немцы не вылезут из бункера.

— А что, если есть другой выход? — спросил Кос. — Например, где-нибудь в районе фольварка?

— Фольварк мы тоже окружили и держим под наблюдением: там двенадцать уланов с тремя ручными пулеметами.

— Подождите, дайте посмотреть.

Укрываясь в кустарнике, Янек по склону холма пробрался к фольварку. В узком овраге он увидел коновода, держащего под уздцы четырех лошадей. Вправо от него находилась замаскированная позиция ручного пулемета, в неглубоком, наскоро отрытом окопе он увидел трех уланов. Метрах в двухстах от этого места виднелся двор фольварка, освещенный лунным светом; оттуда доносились ритмичные удары. Казалось, что кто-то ломом разрушает стену.

Из коровника, не подозревая, что за ним наблюдают, вышел немец и направился к колодцу.

Пулеметчик долго держал его на мушке, а потом сказал со злостью так громко, что его услышал Кос:

— Стукнуть бы его.

— Вахмистр с тебя тогда шкуру спустит, — ответил ему его второй номер. — Ждать нужно.

— И почему они там стучат?

— Сходи посмотри.

— Сам иди.

— А меня это не интересует.

Многое отдал бы Янек за то, чтобы узнать, что означал этот стук и что ищут немцы в фольварке и под землей.

Дело было не только в приказе генерала разузнать намерения противника, айв том, чтобы разгадать их дальнейшие планы. Ведь, не оценив обстановки, можно наделать таких дел...

Его рассердил подносчик пулеметного расчета. Трудно воевать с такими солдатами, которых ничто "не интересует". Когда Кос вернулся, он заявил Калите резче, чем это было нужно:

— Нельзя было позволять им забираться под землю или туда уж лезть вместе с ними...

— Ни в одном уставе не записано, что кавалерия должна преследовать противника под землей. Да и как, когда вход не открывается.

— Мы это еще проверим. А вы только потом обо всем доложите генералу.

— Слушаюсь. И об аварии с танком. Конь, например, не станет посреди дороги без всяких причин.

— Пошли, — бросил Кос Еленю и Черешняку.

Еще не зная, что делать, они ушли за деревья и вое четверо вместе с Шариком улеглись в нескольких метрах от входа в бункер. Томаш, единственный из них, кто захватил вещмешок, срезал ножом березовую ветку и засунул ее под погон дли маскировки.

— Если они сейчас не вылезут, то засну, — широко зевнув, прошептал Елень. — Дал бы мне свой мешок под голову... — Он потянул вещмешок к себе.

— Жесткий. — Черешняк усмехнулся.

"Тротил! Вот что всегда надо иметь с собой, — подумал Кос, — хотя бы парочку шашек". Ни один план проникновения в бункер, пришедший ему на ум, не был реальным.

Никто из людей не заметил этого, а Шарик почувствовал, что его хозяин волнуется. Он ткнулся носом ему в руку, потом провел лапой по голенищу сапога и показал в сторону того, что сначала он принял за камень, а теперь напоминало лысого ежа.

— Смотрите, — прошептал Янек.

В бетонной щели, метрах в двух выше входа, сверкнул отраженный свет месяца, и из нее вверх медленно пополз тонкий пружинистый стержень антенны.

— Может, выдернуть его, к чертовой матери? — спросил Густлик.

— Нет, спугнем их. — Кос покрутил головой. — Надо по-умному. Если у фрица не будет приема, может быть, вылезет, а вы...

— Ясно. — Елень потянул Томаша за рукав. — Пошли, сынок. Ты можешь с этим познакомить фрица, — он показал стиснутый кулак, — и не смотреть, какая при этом у него шишка вскочит.

Когда они осторожно подошли ко входу и притаились, Черешняк для уверенности спросил его шепотом:

— Можно, сколько хочу?

Силезец подтвердил кивком головы и приложил палец к губам.

Янек взобрался на купол, присел рядом с антенной и осторожно надвинул на нее ствол автомата. Немного приподнял его и снова опустил. Шарик лежал рядом, доложив морду на вытянутые лапы, и следил за стволом автомата. Его настолько увлекла эта операция, что он даже тихонько взвизгнул.

— Радиоволны не проникают через металлический экран, — тихо пояснил ему Кос. — Все знать хочешь?

Обер-лейтенант флота Зигфрид Круммель не любил Балтики. Он хорошо чувствовал себя на широких просторах Атлантического океана, даже в Северном море и гораздо хуже в этой "мелкой тарелке", как он имел обыкновение говорить о Балтике. Если же в беседе принимали участие только его близкие друзья, то он еще добавлял:

— Здесь в воздухе слишком много лишнего. Того и гляди, что-нибудь свалится на голову.

На войне, однако, редко приходится выбирать место по вкусу. С осени сорок четвертого года подводная лодка под командованием Круммеля плавала по Балтике. Ускользая от все более назойливых охотников за подводными лодками, от "ильюшиных", Круммель прикрывал линии коммуникаций, ведущие к окруженным в Латвии дивизиям. Потом были дивизии, окруженные в Восточной Пруссии, позднее гарнизон, яростно защищающий Колобжег от натиска польских частей, и, наконец, эта десантная операция.

На базе ему было сказано, что речь идет о чрезвычайно важном сырье для нового оружия, чудодейственного оружия, которое призвано было не только спасти великий рейх и Адольфа Гитлера от поражения, но и принудить их врагов к капитуляции. Он верил, — по крайней мере, очень хотел верить, — что такое оружие, может быть, и будет создано раньше, чем станет уже поздно. Правда, он все-таки с удовольствием остался бы на борту своей лодки, если бы не брат.

Группа парашютистов-десантников под командованием Хуго Круммеля не выполнила своей задачи, была разгромлена, но последнее сообщение, которое ей удалось передать, было из района фольварка. Именно здесь, и этом районе, по-видимому, укрылись те, кому довелось уцелеть. Редко бывает, чтобы подразделение погибло целиком или полностью попало в плен. Может, и на этот раз кому-то удалось скрыться, может, даже в подземельях, где спрятано сердце чудодейственного оружия.

Круммель сидел под тенью, отбрасываемой ригой фольварка. Он смотрел, как один из матросов опустил ведро в колодец и спокойно вытаскивал его с помощью коловорота.

"Операция пока развивается успешно, без препятствий, даже слишком хорошо, — суеверно подумал он и сплюнул, чтобы не сглазить. — И люди поверили в себя. Не так уж страшны эти красные. И не такие они бдительные, если десант до сих пор не обнаружен".

Матрос с ведром вернулся, вошел в покосившиеся ворота и закричал:

— Вода, господа! Свежая вода!

Через отверстие в стене вылез один из танкистов, опустился на колено и начал жадно пить.

— Что с танками, камерад? — спросил матрос.

— Все в порядке, — ответил танкист, вытирая лицо рукавом комбинезона. — Можно отправляться.

За стеной раздавался скрежет металла. Несколько раз в проломе стены промелькнул свет.

Круммель поднялся, вошел в ригу. Танкист встал по стойке "смирно" и доложил:

— Я готов, господин обер-лейтенант.

Зигфрид кивнул головой и, обращаясь к сидящему в углу радисту, спросил:

— Что нового под землей?

— Ни одного сигнала, господин обер-лейтенант. Он должен выдвинуть антенну. — Он взглянул на холм с бункером, как будто мог на таком расстоянии увидеть, успел ли радист в бункере выдвинуть антенну.

Бетонный купол метровой толщины скрывал под собой не артиллерийские казематы, а вентиляционное оборудование не пущенного в эксплуатацию подземного завода. Строительство было прервано на последней стадии монтажных работ, буквально за день до занятия района польскими частями. С тех пор, с половины марта, в бункере светили подвешенные к потолку на равных промежутках лампы, питаемые от мощных аккумуляторных батарей. Зарешеченные лампы высвечивали из тьмы широкие бетонные ступеньки, ведущие вниз.

В небольшой нише, в месте, заблаговременно приготовленном для монтажа заводской радиостанции, коренастый солдат в форме танкиста возился с передатчиком, не понимая, почему близкие четкие радиосигналы снаружи вдруг замирают, становятся неслышными, затем возникают вновь, чтобы спустя мгновение опять исчезнуть.

— Тысяча чертей! — буркнул он себе под нос и направился к выходу.

Рядом с закрытым на три задвижки выходом стоял часовой с автоматом на груди.

— Мне надо выйти наружу, — объяснил радист. — Антенну наладить.

Часовой, охраняющий выход, хорошо помнил запрет командира группы, но он видел, как мучится радист, и решил помочь восстановить связь. Они дружно принялись отвинчивать толстые металлические лапы, поочередно сдвинули все три. Когда радист взялся за последнюю задвижку, часовой придержал его и на всякий случай погасил ближайшую лампу. Осторожность, мол, никогда не помешает.

Только после этого они в полумраке отодвинули стальную задвижку и начали толкать наружу овальную железобетонную дверь. Конусообразная глыба покатилась почти бесшумно по стальным направляющим и, лишь в конце скрипнув, повернулась. В отверстие были видны ветви деревьев на фоне ночного неба.

Часовой наблюдал за радистом, выбежавшим наружу, и с двух метров увидел, как сильный удар свалил его на землю. Не имея возможности оказать ему помощь или быстро закрыть вход, часовой бросился внутрь бункера, притаился за углом, здесь же, неподалеку от входа, готовый выстрелить или нанести удар широким морским ножом, который он выхватил из-за пояса.

За его спиной имелась под стеклом кнопка с надписью на стене "Тревога".

Мелькнула мысль: нажать. Рука уже было потянулась к кнопке и... замерла на полпути. Он застыл, всматриваясь в овальное пятно лунного света и носков своих сапог. Если кто-нибудь попытается ворваться сюда, его выдаст тень.

Снаружи доносились неясные шумы и голоса. Часовой сообразил, что против него несколько человек. Вновь подумал, не включить ли сигнал тревоги, но, представив себе обер-лейтенанта Зигфрида Круммеля, который с пистолетом в руках станет допытываться, почему он нарушил приказ, отбросил эту мысль. Он понимал: спастись можно, только закрыв вход. Когда кто-нибудь попробует войти, появится шанс, тогда надо мгновенно нанести удар и быстро действовать, не дать опомниться другим.

Тем временем в нескольких метрах от входа, который охраняли Густлик с автоматом и Томаш с винтовкой, состоялось экстренное совещание.

— Сильно стукнули, ничего не сможет сказать, — заявил Калита, осмотрев радиста.

— Заскочим втроем. Больше никого не надо, — предложил Янек. — В темноте и в толкотне, того и гляди, своих перестреляешь. Сами же говорили, вахмистр, что это работа не для уланов.

— Только не ввязывайтесь в схватку, — предостерег вахмистр. — Генерал говорил: не дать им уйти с тем, за чем пришли.

— Хорошо, — согласился Кос и побежал к открытому входу, как будто хотел нырнуть в него.

Притаившийся немецкий часовой, услышав снаружи шорох, поднял руку с ножом и, как только на светлом пятне появилась тень, ударил с полуоборота. Лезвие ножа, предназначенное для человека, прошло в нескольких сантиметрах над лбом Шарика.

Собака вскочила в бункер, оттолкнулась лапами от стены и молниеносно бросилась на немца. Борьба продолжалась не более двух-трех секунд. Вбежал Янек и включил фонарь.

Нож уже валялся на бетонном полу, а овчарка готова была вцепиться зубами в горло немца.

Последовала команда:

— Отпусти!

Часовой, воспользовавшись моментом, левой рукой разбил стекло и нажал кнопку тревоги. Резкий прерывистый звон огласил помещение, когда появился Густлик. Черешняк еще торчал у входа в бункер — ему мешал вещмешок, с которым он не хотел расстаться ни на минуту.

Пленный, уверенный, что ему не избежать смерти, несмотря на ствол автомата, направленный на него, вырвал чеку из гранаты, засунутой за пояс. Густлик бросился на немца, наотмашь стукнул его прикладом и, выхватив гранату, швырнул ее наружу через вход.

— Внимание!

Через секунду за стеной бункера тишину разорвал взрыв.

Резкая вспышка осветила танкистов, припавших к земле. Осколки просвистели над головами, ударили в стену и в сплетение электрических проводов.

Вспышка сменилась темнотой, замолк сигнал тревоги. Глаза медленно привыкали к мраку, сначала видны были лишь руки и оружие, потом стены, наконец свет, идущий откуда-то снизу.

— Отчаянных солдат взяли в этот десант, — громко зашептал Густлик, отодвинув в сторону тело часового. Он прочистил пальцем ухо, спросил: — Звенит еще или нет?

— Порваны, — Янек показал на черные провода и быстро ощупал Шарика. — Цел ты, пес?

Осторожно, с автоматами наготове все пошли вниз, прячась в нишах.

— До чего же поганый завод строили, — пробурчал Густлик, заглядывая на бетонные ступени, ведущие вниз, откуда шел свет.

Кос, чтобы взглянуть, подошел ближе. Томаш, желая освободить ему место, отошел назад, оперся о металлическую трубу вентилятора, а та неожиданно рухнула вниз в вертикальную шахту.

Парень потерял равновесие, растопыренными пальцами заскользил беспомощно по бетонной стене.

Подскочивший Елень едва успел ухватить его за вещмешок. Оба следили за падающей трубой, которая, блеснув на свету, исчезла в темноте. Долго еще было тихо, пока со дна не послышался грохот, многократно повторенный эхом.

— Хорошо, вещмешок на тебе — было за что схватить...

— Никогда не видел такого колодца, — признался Томаш.

— Не схвати я тебя вовремя, увидел бы... — тихо ответил ему Густлик. — А теперь, сынок, охраняй тылы. Будешь нашим арьергардом.

— Что это такое?

— Тыловое охранение.

Сделав глубокий вдох, будто готовясь броситься в холодную воду, Елень сбежал по лестнице на полэтажа, припал на колени с оружием, готовым к действию, и подал знак. Вслед бросился Янек, двумя большими скачками миновал прикрывающего и прильнул к стене этажом ниже.

Вперед готовился выйти Томаш, но Густлик не ждал, — сменив Янека, он снова оказался впереди него.

Томаш и Шарик, оглушенный немного взрывом и уставший после борьбы, едва поспевали за ними. Когда нужно все время оглядываться, чтобы убедиться, нет ли кого за спиной, на лестнице и упасть нетрудно. Так они спустились этажей на семь, а может, на десять.

Еще два прыжка — и Янек оказался на широкой, хорошо освещенной лестничной площадке, разделенной толстыми колоннами. Он подал знак рукой Густлику, чтобы тот подождал, а сам осторожно занялся осмотром: дальше вниз вели только темная вертикальная шахта и скошенные отверстия в бетоне, как бы подготовленные для труб.

За колоннами едва виднелся железобетонный люк, очень похожий на верхний. Над люком — крупное изображение черепа. Один жест — и рядом уже был Елень, чуть сзади — Томаш с винтовкой, из-за колонны высовывалась голова Шарика. Каждый, даже самый тихий, шаг отзывался эхом, каждый неосторожный удар приклада вызывал многократно повторяемый шум. Кос попробовал открыть люк, крышка легко подалась. В люке, несмотря на темноту, они увидели странную неподвижную фигуру в очках.

Густлик вскинул автомат и... опустил. Оказалось, что это прорезиненный комбинезон в маске, подвешенный на крюке. Янек, постукивая рукой о колено, подозвал Шарика и, потянув носом воздух, приказал ему нюхать. Собака не проявила никакого беспокойства, и Густлик нырнул в люк, за ним — Янек. Теперь они находились в камере величиной с комнату средних размеров, с двумя очень толстыми бетонными стенами. Здесь висели желтые и зеленые комбинезоны, маски, резиновые сапоги и брезентовые полотнища с двумя белыми кругами посредине, соединенными тремя толстыми лучами. Множество крюков под низким потолком придавали помещению вид гардероба. Дальше было прямоугольное отверстие, которое можно было закрыть двумя парами броневых плит в углублениях на рельсах и роликах. На внутренней плите белел рисунок, сделанный масляной краской: скелет с косой на плече и надпись по-немецки крупными буквами: "Внимание! Эта смерть невидима". Томаш, только что присоединившийся к остальным, перекрестился и склонился к уху Густлика.

— Костел?

— Нет.

— А что написано?

— Что здесь смерть косит раньше, чем ее увидишь.

Черешняк с недоверием смотрел на силезца, сомневаясь, что это не шутка.

Кос протиснулся через броневые плиты и осмотрелся вокруг. В довольно высоком с полукруглым сводом зале под перекрытием проходил рельс, по которому двигался кран — вагонетка с зацепом и цепи на талях с большим крюком. В полу чернели круглые отверстия, рядом лежали толстые металлические крышки с ручками.

— Здесь они что-то прятали, — прошептал Янек.

— Золото?

— Не знаю. Тяжелое что-то. — Густлик попробовал приподнять одну из крышек, но не смог сдвинуть ее ни на сантиметр.

— Вот дьявол! Как свинцовая.

— Везде пусто, — сказал Кос, осторожно пробираясь вглубь.

Вдруг Шарик без приказа выбежал вперед, догнал своего хозяина и преградил ему дорогу. Поведение собаки пробудило у Янека слегка усыпленное чувство бдительности. С большой осторожностью он заглянул в уходящий в сторону туннель — в нем находились низкие транспортные вагонетки. Там в глубине, в темном переходе, кто-то зашевелился, и вдруг загрохотала пулеметная очередь, прорвавшая тишину сумасшедшим эхом.

Из-за угла тотчас ответил Кос. Проскочив под прикрытие опоры у другой стены, он вновь открыл огонь, но с той стороны ответа не последовало. Кос услышал лишь громкий смех и увидел, как сбоку выдвигается броневая плита, отрезая выход.

— Теперь они смотаются, а мы здесь застряли, — сказал Густлик, занявший рядом огневую позицию.

Погас свет. Все погрузилось в непроницаемый мрак. И едва Янек успел зажечь фонарь, висевший на груди, как в стенах туннеля засверкали взрывающиеся тротиловые заряды. Пронзенные белой молнией, треснули, искорежились бетонные крепления, рухнули вниз.

— Бежим! — крикнул Елень.

Все бросились назад, перескакивая через открытые бункеры. Собака обогнала их. И когда все почти пробежали сводчатый зал, вновь сверкнул огонь, и воздух сотрясло от взрыва. Взрывная волна повалила их на пол. Потолок обвалился, свет окончательно погас.

Долго было темно. Косу казалось, что он лежит навзничь. Он прислушивался к шуму то и дело падающих обломков и ждал наступления страшной, последней в его жизни боли. Она возникла, но какая-то тихая, ее можно было перенести. Болели грудь, плечи. Кос попробовал пошевелить пальцами, ему удалось это, и тогда он, ладонью найдя фонарик на поясе, нажал на кнопку. Сквозь густую пыль слабо засветилась лампочка. Сначала свет едва пробивался, потом стая ярче. Рядом Янек увидел обращенное вверх лицо Густлика с закопченными бровями.

— Жив? — выдохнул Янек.

— Ага. — Елень зажмурил глаза.

— А почему глаза жмуришь?

— Слепит. Поверни фонарик.

— Не могу. Руку прижало.

Густлик с трудом вытащил руку из-под толстой железобетонной балки. Окровавленными пальцами отвел в сторону фонарик, посмотрел вокруг.

Они лежали головой к голове под развалинами взорванного свода. Остались в живых случайно, лишь потому, что падающие балки, сцепившись концами искореженной арматуры, образовали треугольное пространство высотой не больше волчьей норы.

— Дали они нам. Не выдержат железки — и конец. Придушит.

— А если выдержат?

— Тогда поживем, пока воздуху хватит.

Несколько минут они тихо лежали, поглядывая друг на друга. У обоих на лбу выступил пот и стекал на брови. Густлик, который мог двигать одной рукой, вытер пот со лба Коса.

— Знаешь, Янек... — начал Густлик проникновенно.

— Знаю... — перебил Янек, взглянув в глаза друга.

И снова воцарилась тишина. Бетонная пыль забила ноздри, горло, ела глаза. Накал лампочки быстро слабел. Кос подумал, что ее надо погасить, чтобы сэкономить батарейку. Но зачем? Пусть светит.

Они лежали рядом, не ведая, сколько минут или часов прошло, но зная, что где-то есть ночь с запахами травы и росы и каждый может свободно пить из огромного воздушного океана.

Елень открыл глаза, почти в беспамятстве посмотрел на друга и снова закрыл их. В тишине можно было уловить лишь едва слышное дыхание. И вдруг, будто сквозь вату, проник собачий лай. Они уставились друг на друга.

— Шарик? — удивился Янек. — А перед этим будто Маруся звала...

— Это тебе показалось, — ответил неуверенно Густлик.

Он с ужасом заметил, как одна из балок дрогнула, а арматурная проволока начала изгибаться. Закрыл глаза. Открыл. Между двумя упершимися друг в друга балками образовалась щель шириной пальца в два, затем она стала медленно, но верно расширяться. Заскрежетали стальные прутья.

— Что это? — Кос вытащил из-под спины зажатую руку, повернул голову.

Сверху посыпались осколки бетона, вновь поднялась пыль, и в узком просвете засверкали две пары глаз — Томаша и Шарика.

— Езус Мария, а я было подумал, что она уже вас скосила, — выдохнул с облегчением Черешняк.

— Та, что на дверях? — спросил Густлик и, дважды глубоко втянув воздух, прибавил: — Слабо ей, только пальцы прищемила.

— Пес показал. Сейчас еще немного подтяну.

Подсвечивая фонариком, они видели, как Томаш выбирает цепь на тали, а крюк тянет балку вверх. Шарик, скуля, разрывал лапами бетонный щебень. Густлик повернулся, сдвинул от щели обломки и мигнул Янеку.

— Поживем еще немного...

Когда из хозяйства Коса и Калиты пришло первое радиодонесение о появлении "Херменегильды", генерал хотел вызвать на подмогу батальон советской морской пехоты.

Но, прежде чем ему удалось связаться по телефону, он получил дополнительное донесение о небольшой численности десанта. Поэтому генерал изменил решение и ограничился лишь предупреждением соседей о возможных атаках противника с суши в направлении моря.

Он считал, что не имеет права просить подкрепления, так как сил, которыми он располагал, должно было наверняка хватить, чтобы если уж не разгромить и пленить остатки противника, то задержать его. Нет, он не позволит ему улизнуть, унося с собой тайну. Генерал был почти уверен, что речь идет о документах, брошенных гитлеровцами во время бегства. Чем ближе был конец войны, тем старательней они заметали следы, сжигали или вывозили архивы ближе к западному фронту. А ведь здесь, в Поморье, командовал сам Гиммлер, и он мог оставить тут что-нибудь интересное. А может быть, отсюда не успел убежать какой-нибудь генерал или сановник и десант должен спасти его от плена?

Следующее радиодонесение вахмистра подтверждало предположение, что на территории фольварка мог кто-то скрываться, выдавая себя за крестьянина или батрака, а в бетонированном укрытии могли находиться ящики с документами или планами, а может, и ценными предметами...

Извилистыми лесными дорогами генерал прибыл в район бункера спустя четверть часа после двух подземных взрывов. В зарослях около наклонного люка, ведущего в бункер, он выслушал короткий доклад Калиты. Генерал не перебивал, хотя и не мог скрыть нетерпения, то и дело посматривая на часы.

— Надо послать людей, могут быть раненые...

— Уже пошли, — ответил вахмистр.

— Куда?

— Не наши, немцы. Низом прошли.

Он показал на группу, уже приближающуюся к фольварку, — три склонившихся солдата тянули за веревки, а шестеро подталкивали заводскую вагонетку. Груз заметно вдавливал колеса в почву. Вокруг на расстоянии нескольких метров шло прикрытие — четверо с автоматами.

— Я прикажу открыть огонь, а то бросят, — предложил вахмистр.

— Засядут в фольварке. Зачем нам их потом из-за каменных стел выкуривать? Сами скоро выйдут в открытое поле... Направьте людей под землю.

Калита еще не успел позвать уланов, как из люка выскочил Шарик, а за ним появились Густлик, Янек с правой рукой, засунутой за пазуху, последним был Томаш.

— Сильно ранен? — спросил Коса генерал.

— Немного. Когда шевелю, болит.

— Что внизу?

— Бетонные стены метровой толщины, за ними тайники с крышками, но уже пустые. Ждали нас, взорвали лестницу тротилом и ушли через другой выход.

— Знаю. Что еще? — Генерал нахмурил брови.

— Надпись нашли, что там невидимая смерть, — добавил Густлик. — Крышки чертовски тяжелые, как из свинца.

— А знаки? Каких-нибудь знаков не помните?

— Были на брезенте. Вроде колес, — припомнил Янек.

— Вот такие, — показал Томаш, выйдя вперед, и вытащил из вещмешка свернутое брезентовое полотнище.

Шарик оскалил зубы и, приняв брезент за небезопасного противника, бросился на него без предупредительного рычания.

— Что это он? — обиженно спросил Черешняк.

— Спокойно! — приказал Кос.

— Все до единого вошли в ту постройку, — доложил Калита, все время наблюдавший за фольварком.

— Черт! — выругался генерал, но, сейчас же овладев собой, заговорил неожиданно торжественно: — Внимание! Наша задача гораздо важнее, чем я мог предполагать. Этот груз — сырье для бомб, в тысячу раз более мощных, чем бомбы с тротилом.

— В тысячу раз? Значит, такая граната... — Густлик с недоверием взвешивал в руке гранату, Ф-1.

— Как залп бригады тяжелой артиллерии, — поспешно добавил генерал. — Задержите их здесь, а я немедленно запрошу подкрепление. Вызови штаб фронта! — крикнул он своему радисту, находившемуся в легковом автомобиле.

Неожиданно в фольварке заревели два или три мощных двигателя.

— Что это за машина? — спросил генерал.

— Не знаю, — ответил Кос и почувствовал, как в голову ударила кровь, как похолодели концы пальцев. — До этого там ничего не было.

Стены коровника зашевелились, посыпалась известка, они треснули и развалились. Крыша повисла на стропилах. Все смолкли, повернулись и смотрели пораженные.

— Ах сволочи! — со злостью бросил Калита, указывая вниз. — Не задержать.

Из-под соломенного покрытия выползали танки. Неловко переваливаясь с гусеницы на гусеницу, они выбрались из развалин. Десантники взобрались на танки. Зарычав, боевые машины набрали скорость и вышли на дорогу. Покачивая стволами орудий, они, как три корабля в кильватерном строю, направились к морю.

— Они сумели спрятать "пантеры", — прошептал Густлик. — Чувствовал Вихура, что за ту стену надо взглянуть...

Внизу храбро застрочил ручной пулемет уланов, перегнав десантников на правый борт. Головной танк медленно повернул башню и выпустил снаряд туда, где виднелись пулеметные вспышки. В воздухе завыло, и в нескольких десятках метров ниже и сбоку грохнул тяжелый снаряд. Все повалились на землю, пряча голову в траве. Лежали, пока не просвистели осколки.

— Калита, — приказал генерал, — отходи на лесную дорогу. В поле ничего не добьетесь, а там — обстреливать из засад, забрасывать гранатами. Не теряй ни секунды.

— Слушаюсь.

— А вы, — обратился он к танкистам, — за иной!

Они побежали к стоявшему в зарослях автомобилю. Машина двинулась прямо по рытвинам, чтобы поскорее укрыться за обратным скатом высоты от орудий "пантер", которые теперь уже напролом шли по полю в боевом строю углом назад. Ровно гудя двигателями, они увозили десантников и тот распроклятый супертротил или как он там называется, о котором говорил генерал.

Сквозь гул моторов пробился бодрый, чистый звук кавалерийской трубы. В ответ на сигнал из оврага, из перелесков, из-под желтеющего в поле стога сена выскочили всадники и галопом помчались к сборному пункту, припав к конским гривам.

С танков прозвучало несколько пулеметных очередей. Немецкие танкисты не желали тратить снаряды на отступающего противника.

Сигналы трубы становились все тише и дальше. Томаш окончил свертывать брезент. Автомобиля и след простыл, но, осмотревшись, Томаш заметил улана из расчета ручного пулемета, усаживающегося на коня.

— Эй, погоди!

— Залезай, — предложил тот, освободив левое стремя.

Конь пошел галопом, хотел догнать отряд. Танки оказались справа в каких-нибудь трехстах метрах: преодолевали ров у шоссе. Как только они выползли на заросшую кустарником обочину, снова открыли огонь.

"Прибьют коня", — подумал Томаш, но пули прошли выше: танки стреляли на ходу.

Справа и слева замелькали белые стволы берез, их становилось все больше.

Почти одновременно со всем эскадроном всадники выскочили на лесную дорогу. Раздавалось глухое цоканье копыт, пар валил от коней. Наблюдателю могло показаться, что они в панике бегут и уже ничто не может их остановить. Но однако, по сигналу вахмистра, взмахнувшего саблей, несколько последних всадников придержали поводья и соскочили на землю. Двое бегом отвели коней в глубь леса, остальные скрылись за деревьями.

Едва цокот копыт удалился, послышался рокот моторов танков, и оставшиеся в засаде увидели их вблизи. Из-за деревьев полетели гранаты, раздались выстрелы.

Передний танк ответил пулеметной очередью, прошел еще немного вперед, но после первых разрывов гранат остановился; почти одновременно второй танк выстрелил два раза из пушки.

Фонтаны земли взметнулись вверх после разрывов, но первый танк уже двинулся вперед, прибавив газ и поливая все вокруг огнем. "Пантеры" набрали скорость, хотя теперь и продвигались осторожней, то и дело на всякий случай обстреливая окружающий лес.

Когда вахмистр подавал команду и саблей указал, кто должен остаться в засаде, пулеметчик, который вез Томаша, тоже остановил коня. Черешняк выругался в ударил гнедого пятками в бок. Конь, не разобрав команды, бросился вскачь и несколько сот метров бежал в хвосте эскадрона. Ему трудно было выдержать темп, неся на себе двух всадников. Немудрено, что он споткнулся, зацепив копытом за корень. Томаш, еще не успев понять, в чем дело, очутился в зарослях папоротника.

Убедившись, что руки и ноги целы, он сорвался и побежал между сосен, чтобы не угодить под танки. Однако пробежав несколько шагов, Томаш остановился и пошел обратно, вспомнив слова генерала, как важно задержать танки на каждую лишнюю секунду.

Он прислонил свою винтовку к дубовому пеньку, рядом положил вещмешок и, расстегнув воротничок, принялся за работу. Когда первые пулеметные очереди прошли у него над головой, он был уже у третьей сосны и быстро подрубил ее своим трофейным топориком. Раз — поперек, другой — наклонно сверху, и каждый раз после удара от дерева отскакивал большой кусок.

Гул моторов нарастал, вот он уже был совсем близко. Томаш посмотрел на два уже подрубленных дерева, выглянул на дорогу.

Решив, что пора, он поплевал на ладони, и размашистыми движениями начал рубить изо всех сил.

Теперь достаточно было четырех-пяти сильных ударов, чтобы дерево, глухо заскрежетав, дрогнуло и повалилось. Описав широкую дугу в небе, сосна упала с шумом, подобным разрыву гранаты. Немцы вели сильный огонь, пули вырывали дерн, несколько из них попали даже в вещмешок, но Томаша здесь уже не было. Остались лишь его вещи и топорик, старательно вогнанный в белый, влажный от сока пень.

Перед завалом из сосен танки вынуждены были остановиться. Десантники, соскочив с танков, бросились вперед и в стороны, чтобы прикрыть машины во время преодоления препятствия. Первая "пантера", разогнавшись, ударила по дереву, пытаясь переломить его или столкнуть с дороги. Сосна изогнулась, как лук, но не сдвинулась с места. Немцы принялись обвязывать ее тросами, затем отбуксировали в сторону. Так же им пришлось провозиться и со второй, и с третьей. Машины рычали среди переломанных толстых ветвей, медленно перебирались тихим ходом на другую сторону завала.

Два первых танка, подавая сигналы, созывали десантников, третий еще выбирался из завала. Солдаты подбегали, вскакивали на танки, прижимались к башням. Двое опоздавших догнали последний танк, схватились за его высокий борт, пытаясь подтянуться вверх. Из-за сухих прошлогодних листьев раскидистого дуба прозвучали два одиночных выстрела. На дороге, перечерченной глубокими следами гусениц, остались два неподвижных тела.

Томаш слез с дерева, старательно уложил в вещмешок топорик и, забросив свою ношу за спину, пошел, укрываясь за деревьями, параллельно следам танковых гусениц.

Машина генерала застряла посреди лесной дороги — спустила камера. Вмиг достали домкрат, приподняли машину. Густлик снял и оттащил назад старое колесо. Водитель, накинув на болты новое, подтягивал ключом гайки, а Янек вручную навинчивал следующее. Работали тихо, слышны были только дыхание да иногда звуки ударов металла о металл.

Генерал с наушниками на голове кончил разговор по радио:

— "Ласточка", хорошо поняли? Координаты три два — четыре ноль, один восемь — два один. Цель покажем ракетами.

— Готово, — доложил водитель одновременно с последним оборотом ключа. Все вскочили в машину и двинулись по выбоинам. Позади них все ревело, бушевало. Артиллерийский снаряд, просвистев над их головой, взорвался впереди на опушке леса.

— Хорошо уланы действуют, — похвалил генерал, обращаясь к танкистам, сидящим сзади. — Ну теперь мне в сторону, здесь уже ваш "Рыжий" неподалеку. Хотя бы одну "пантеру" прикончить.

— Слушаюсь.

Они соскочили на ходу. Машина скрылась между деревьями, а Кос и Густлик быстрыми шагами пошли к шоссе вслед за Шариком, который принял на себя обязанности передового охранения.

— Плохо бить в лоб, — бросил Густлик.

— Лучше в гусеницу. Только бы задержать...

Рокот двигателей немецких танков быстро нарастал.

— Ближе надо подпустить.

— Надо успеть. — Кос оглянулся. — Бегом!

Они побежали молча. Шоссе мелькало между деревьями все ближе, но и немцы были уже недалеко. В серых сумерках они выбежали из-за деревьев и остановились пораженные: "Рыжего" на старом месте не было.

— Куда они делись?

Первым "Рыжего" увидел, а скорее, учуял Шарик и поворотом головы указал направление.

— Точно, — догадался Янек. — Отремонтировали и выехали на высотку, чтобы обстрел был лучше.

Они бегом бросились к стоянке "Рыжего", но очень скоро поняли, что не успеют.

— Пропустят, черти-сони. Не поймут сразу, что это "пантеры"... — встревожился Густлик.

— Стой. Я их сейчас разбужу! — крикнул Янек на ходу и, перескочив через бруствер, улегся на землю, направив автомат в направлении высоты.

— Шумят, а никого не видно, — промолвил Григорий, выглянув из башни, и, опустившись снова вниз, побил червонную даму, лежащую на замке орудия, тузом.

Одновременно с хлопком карты по броне танка защелкали пули.

— Немцы? — Вихура погасил лампочку и потянулся рукой, чтобы собрать колоду.

Тук, тук, тук — ударили по танку еще три пули.

— Не французы же, — буркнул Саакашвили. — Экипаж, к бою!

Он захлопнул люк башни, прильнул к прицелу и увидел, что из придорожного рва вытянулась цепочка трассирующих пуль в направлении леса, откуда ожидался противник. Саакашвили тотчас понял, что кто-то указывает ему цель.

— Осколочным... Нет, подожди! Бронебойным, заряжай! — Он увидел тени танков и скорее догадался, чем опознал, что это немецкие.

Янек и Густлик смотрели на них из придорожного рва, пряча голову в траве: немецкие автоматчики вслепую обстреливали шоссе, и пули летели низко над асфальтом. Первая машина вышла из лесу, задрав нос и орудие на подходе к шоссе.

— Давай! — не выдержал Кос. — Давай, черт!

И в то же мгновение сверкнуло орудие "Рыжего", раскаленная болванка врезалась в борт "пантеры", сорвала фартук и разнесла гусеницу около ведущего колеса.

— Здорово! Правее! — закричал Кос, будто его могли услышать.

Второй снаряд угодил почти в то же самое место. Но из лесу уже выехали остальные танки и, прячась за последними деревьями, одновременно открыли огонь.

Подбитая "пантера" сначала густо дымила и вдруг вспыхнула. Используя это дымовое прикрытие, два других танка, выстрелив еще раз и ведя пулеметный огонь, двинулись к шоссе.

— Давай, Гжесь, чего ждешь? — В голосе Коса звучало искреннее отчаяние.

"Рыжий" молчал. Немцы скрылись в дыму. Янек и Густлик побежали.

— Голову ниже! — кричал Густлик Янеку. Над их головой еще свистели пули, но огонь был уже слабее.

Наконец они достигли цели. Кос забарабанил прикладом по лобовой броне. Открылся люк механика. В нем показалось измазанное кровью лицо Саакашвили: одна щека была разрезана.

— Освободи место! — крикнул Кос, протискиваясь внутрь танка. — Что, храбрости не хватило?

В танк проскочил Шарик, задел о что-то лапой. Янек, желая отодвинуть препятствие, нащупал саблю грузина.

— Игрушки возишь, а более двух раз выстрелить не можешь.

— Не кричи, командир. Подбили нас. Даже тебе не выстрелить.

Кос моментально проскочил в башню — ствол скошен, замок орудия почти касался брони.

Несколько секунд длилось замешательство. Казалось, что сержант вот-вот расплачется; но нет, видно, минуло то время — теперь он был командиром.

— Включить шлемофоны, — приказал он. — Пулеметы ведь в порядке. — Нажал на спуск, сделав два выстрела. — Вихура, садись за передний.

Застегнув ларингофон под шеей, он переключил внутренний телефон и подал команду:

— Запустить двигатель, вперед!

"Рыжий" набрал скорость. С закрытыми люками он проскочил около горящей "пантеры", перебрался через ров на шоссе, въехал на пригорок.

— Нажми, Григорий, — мягко сказал Кос и взглянул на фотографию бывшего командира, на его Крест Храбрых и Виртути Милитари, прикрепленные к стенке башни. — Только бы успеть, только бы опередить...

Ночь несет страх перед неизвестностью, которая может подкрасться в темноте, а день возвращает смелость. Предметы вновь становятся твоими старыми знакомыми, приобретают цвет, форму.

С рассветом Маруся и Лидка перестали опасаться нападения. Огонек думала только о том, успеет ли вовремя подъехать "Рыжий", чтобы она еще смогла повидаться с Янеком. Они присели на скамейке перед домом, обнялись и запели в два голоса известную песенку радистки.

— Тсс... — вдруг прервала песню Огонек и прислушалась.

Вдалеке можно было различить цокот копыт коня, скачущего галопом по шоссе.

— Все, операция окончена! — радостно захлопала в ладоши Лидка. — Сейчас и "Рыжий" здесь будет.

— Хорошо, а то у меня уже мало времени осталось.

Звук конских копыт быстро приближался. Всадник уже проскочил ворота, остановил коня, спрыгнул на землю и крикнул, бросив повод часовому:

— Лезь в окоп!

Он пересек двор и исчез в ходе сообщения, ведущем к огневой позиции артиллеристов.

— Орудие к бою! — услышали девушки команду, отданную запыхавшимся голосом.

— Подожди, я схожу к рации, — забеспокоилась Лидка.

Маруся осталась одна, продолжая тихо напевать. Но вот со стороны шоссе послышались характерные звуки — рокот моторов, скрежет гусениц.

Девушка насторожилась, поежилась, как будто от утреннего холода, и, сделав шаг к открытому окну, предупредила:

— Лидка, немецкий танк идет.

В той стороне, откуда приближались звуки, взвилась в небо и быстро погасла ракета. Послышались очереди из "Дегтярева", ему ответили более медленные немецкие пулеметы.

В окне появилась бледная радистка.

— Давай спустимся в подвал.

Огонек, не произнося ни слова, прямо через окно вскочила в комнату. Вдвоем они подняли деревянную крышку, под которой крутая лестница вела вниз.

— Вы тоже, — обратилась Лидка к ротмистру, а когда тот, опять потирая руку об руку, не сдвинулся с места, добавила: — Быстрей, генерал приказал.

Она пропустила его вперед, а сама сошла последней, опустив за собой крышку. Все трое встали у небольшого оконца без рамы, обложенного снаружи мешками с песком и похожего на амбразуру.

Некоторое время их окружала неподвижная и холодная тишина погреба, а снаружи слышался рев приближающихся танков. Наконец в узком прямоугольнике окна показались две "пантеры".

— Невозможно, чтобы это были немецкие, — зашептала Лидка.

— Надо сообщить артиллеристам, а то эти их раздавят.

— Не думай об этом! — Маруся придержала ее за плечо. — На войне все возможно.

Танки, не доезжая до строений, свернули в сторону моря. В тот момент, когда ближайший сделал четверть разворота, из окопа гулко ударила пушка, а затем раз за разом, с интервалом в две секунды, повела огонь.

Ей ответили обе "пантеры", но снаряды попали не туда: один снес угол конюшни, другой взорвался перед домом. С потолка посыпалась глина, через окошко подвала ворвалась струя песка и мелких камней. Девушки присели, прикрыв лица, и ждали, выдержит ли перекрытие.

Ротмистр остался стоять, лишь слегка подавшись в сторону от окна. Как только рассеялся дым, он снова выглянул в окошко и стал наблюдать за эвакуацией замершего на месте танка. Солдаты тащили по песку контейнер. Второй танк, обстреливая пулеметным огнем постройки, еще раз ударил по воротам осколочным.

— Еще раз! Еще раз! — Немцы подняли контейнер на танк за башню.

Девушки опять стояли рядом с офицером.

— Они не знают о нас, — сказала Лидка.

"Пантера" медленно начала отъезжать и скрылась за дюнами.

— Пойду, — заявил молчавший все это время ротмистр.

— Куда?

Офицер, не ответив, приподнял крышку подвала. Девушки, обменявшись взглядами, двинулись за ним. Прошли через комнату, выбрались на улицу, а затем все трое проскочили в ход сообщения.

Автоматчики, прикрывавшие отход десанта, вели огонь во все стороны. Случайная очередь просвистела над бруствером. Ротмистр прибавил шаг, потом побежал так быстро, как только можно было в узком окопе. За ним трудно было угнаться.

— С ума он сошел, что ли? — спросила Лидка.

— Нет, — возразила Маруся.

Они остановились" у входа в орудийный окоп, в котором неподвижно лежали разбросанные взрывом артиллеристы.

Офицер выглянул из-за бруствера, увидел в море транспортную баржу, несколько дальше — силуэты двух кораблей прикрытия, а ближе — направляющуюся к берегу моторную лодку. "Пантера" осторожно спускалась с песчаного пригорка. Осмотревшись, он с удивлением увидел, что девушки не только прибежали вместе с ним, но, орудуя небольшим ломом, уже открыли два снарядных ящика.

— Сумеете? — спросил он. — Надо отвинтить головку взрывателя...

— Обычное дело, — ответила Лидка.

— Все нормально, — заверила Маруся.

— Ну тогда... — Ротмистр припал к прицелу, направил ствол влево и вниз, а потом, повернув голову, приказал: — Будьте любезны зарядить.

Лидка подала снаряд, Маруся закрыла замок и, отскочив в сторону, натянула шнур.

— Готово.

— Огонь! — произнес ротмистр.

— Живы артиллеристы! Попали! — радостно выкрикнул Янек, увидев в прицел, как снаряд рикошетом отлетел от башни танка. — Еще раз!

Цепь немцев, прикрывавшая отход десантников, бросилась в атаку на орудийный окоп.

— Давай, Вихура, — приказал Кос.

Два пулемета фланговым огнем задержали атакующих.

От шоссе, ведя огонь из автоматов, бежали спешившиеся кавалеристы.

Даже издалека можно было узнать высокого Калиту.

— У-р-р-а-а! Бей гадов!

Немцы отступили, скопились внизу на пляже. Их бы добили уланы, но с моря был открыт ураганный огонь. По "Рыжему" вели огонь скорострельные орудия небольшого калибра, несколько пушек пристрелялись к гребню дюн.

"Пантера" ответила тоже, у орудийного окопа взвилась вверх земля. Кос испугался, что на этот раз орудийный расчет весь погиб, но из окопа еще раз ударила семидесятишестимиллиметровка. Снаряд угодил в двигатель последнего немецкого танка.

От пляжа отходила загруженная контейнерами моторная лодка. Четыре понтона были уже далеко от берега. Весь огонь немцев теперь был сосредоточен на "Рыжем". Разрывы снарядов были все ближе, все чаще гремела броня под ударами.

— Назад! — приказал Кос и с сожалением добавил: — Эх, было бы из чего стрелять.

На обратном скате высотки было тише, снаряды пролетали выше. Кто-то застучал по броне.

— Откройте!

— Генерал, — догадался Кос.

Он открыл люк и выскочил из танка. Было уже совсем светло.

— Третий танк подожгли артиллеристы, — доложил он генералу. — Но еще до этого немцы успели все погрузить, лодка отплывает.

— Пойдем посмотрим.

— С кораблей ведут сильный огонь.

— Много их?

— Три.

— Хорошо, очень хорошо, — весело заявил генерал.

— Туда, — показал им Калита и проводил обоих в окоп. — Улизнули, — сказал он с сожалением и показал на море.

Близкий разрыв снаряда обдал их песком.

— Не скажите. — Генерал посмотрел на часы, спокойно закурил трубку и вытащил из-за пояса ракетницу. — У вас есть свои? Тогда заряжайте.

С суши низко над землей послышался глухой шум моторов.

По команде генерала был дан залп из ракетниц в направлении кораблей.

Со свистом над кораблями промчался первый самолет и сбросил свой груз, а затем с интервалами в несколько секунд над морем появились четыре звена штурмовиков. С бреющего полета они сбросили бомбы и, построившись в круг, начали пикировать, обстреливая реактивными снарядами.

— Янек! Пан вахмистр! — позвала Лидка с обидой в голосе.

Они оглянулись. Лидка была без шапки, черная от пыли, в порванной на плече гимнастерке.

— Что с тобой?

— Ротмистра ранило.

— Где? — спросил командир эскадрона.

— У орудия.

— За мной! — приказал Калита двум ближайшим уланам и побежал.

— Что он там делает? — спросил генерал, направляясь в ту же сторону.

— Артиллеристы погибли, пришлось стрелять нам.

— Вдвоем?

— Нет, Маруся еще была с нами.

— Она здесь? — вскрикнул Кос.

— Пять минут назад была здесь.

Они вошли в окоп и увидели Калиту, стоящего на коленях над временными носилками из брезента, на которые уланы уложили раненого.

— Может, письмо оставила или записку?

— Времени не было. Они сегодня на Одер едут. Но сказала...

— Товарищ генерал, нужно сразу в госпиталь, — доложил вахмистр.

— Пусть отнесут в мою машину, — приказал генерал и, идя за носилками, сказал Косу: — Вечером будьте готовы в дорогу. Ваше орудие отремонтируем на Одере.

— Чтобы я его больше не уговаривал, — сказал Калита, — чтобы не соблазнял саблей и конем.

— Фуражка. — Кос показал на конфедератку, которую Калита держал в руке. — Искать будет.

— Нет. Отдал, чтобы я ее до Берлина донес. Но, наверное, кавалерию на улицы не пустят, вы на своем танке скорее попадете.

Кос осторожно взял в обе руки старую конфедератку с малиновым околышем.

Над морем клубился дым с всплесками огня. Один из кораблей горел. Тонула баржа. О выщербленные плиты волнолома море било голубой понтон. Догорала "пантера" на пляже, все ниже опуская длинный ствол орудия.