Глава 22.

Начало боевых действий

9 ноября 1940 года, примерно три недели спустя после неосуществившегося воздушного нападения, я отплыл на лайнере на Гавайские острова, чтобы принять командование тяжелым крейсером «Солт Лейк Сити». Моим попутчиком до Гавайских островов оказался сенатор Оуэн Брюстер от штата Мэн. Он очень интересовался современным положением на Гавайях и ближайшими перспективами. В продолжительных беседах с сенатором я описал ему, насколько мог, существующую ситуацию, как она мне представлялась, и высказал свою точку зрения о надвигающихся событиях с убеждением, подкрепленным моим недавним опытом и анализом событий. Я выражал свои опасения в отношении будущего и другим людям, при этом подчеркивая определенные положения в зависимости от поста, занимаемого моим собеседником; и все они, за исключением тех, кто должен был больше всего заинтересоваться моими соображениями, помнят о моих прогнозах так же, как запомнил их сенатор Брюстер. Шесть лет спустя, когда я давал показания объединенному комитету конгресса о катастрофе в Пирл-Харборе, он вспомнил наши беседы. Я с удовлетворением отметил у него отличную память, в то время как другим она, видимо, изменила под тяжестью личной ответственности за совершенные ошибки.

Помня указание капитана 1 ранга Пьюлстона и, прежде всего, действуя в соответствии со своими склонностями офицера-разведчика, я по приезде на Гавайские острова сразу же отправился в разведотдел. Он располагался [278] в углу таможни в двух маленьких комнатушках, где помещались два офицера, секретарь и переводчик — вот все, что мы здесь имели накануне войны. Но вскоре все должно было измениться. Мне сообщили, что адмирал Ричардсон, командующий флотом, поручил капитану 1 ранга Килпатрику тщательно изучить состояние разведывательной работы на Гавайских островах и что Килпатрик хочет моей помощи.

Немногого можно было достичь с помощью ограниченных средств, которыми располагала разведка в Гонолулу. С ужасом я увидел, что там не вели никакой контрразведывательной работы; на другой день утром, 14 ноября, я прибыл к адмиралу Блоку, коменданту 14-го военно-морского округа, и постарался убедить его в необходимости улучшения разведывательной работы. Я описал ему нашу организационную структуру на Западном побережье и предложил создать такую же организацию на Гавайях. Флот перевели на Гавайи, так что адмирал отвечал за его безопасность. Выслушав меня внимательно, он предоставил мне свободу действий в выборе персонала. Воспользовавшись предоставленными мне полномочиями, я написал несколько писем в тот же день, и уже через несколько недель на Гавайях действовала внушительная разведывательная организация с конкретными планами операций, обучения, дальнейшего расширения агентуры. Одновременно я установил контакт с разведывательным отделом флота, ничтожно малым по своему составу. Отдел возглавлял капитан 3 ранга Эдвин Т. Лейтон, которого я порекомендовал на этот пост.

Он хорошо выполнял свою работу, несмотря на то, что ему часто приходилось прикусывать язык, так как Лейтон подчинялся не адмиралу Блоку, а непосредственно командующему. После тщательного всестороннего изучения состояния разведки на Гавайях я почувствовал, что достаточно осведомлен о нашей подготовленности в области разведки и контрразведки. Организационную работу я проделал с лихорадочной быстротой, так как срок моего пребывания здесь ограничивался двумя днями. 15 ноября, приняв командование крейсером «Солт Лейк Сити», я должен был направиться в док на Маре-Айленд для ремонта и установки дополнительных зенитных орудий. [279]

Я узнал о предстоящем маршруте моего корабля окольным путем; это показало, что дисциплина на корабле оставляет желать лучшего. Случай, открывший мне маршрут, был и серьезным, и забавным. В конце 1940 года мы засекретили передвижения наших кораблей, и в Сан-Диего вплоть до моего отъезда я не мог выяснить будущего маршрута своего крейсера. Семью я оставил в Коронадо, полагая, что из-за сложившейся обстановки не стоит брать ее с собой на Гавайи.

Несколько дней спустя, после того как мы на лайнере покинули Сан-Педро, я разговорился с одним престарелым джентльменом: между прочим, я спросил его, что он намеревается делать на Гавайях. Его ответ заинтересовал меня:

— У меня сын работает там портным и хочет возвратиться в наш филиал в Лонг-Биче, так как у него много заказов на форму с двух кораблей, возвращающихся в Штаты. Я буду вести наши дела на Гавайях, пока он отсутствует.

— Неужели? А какие корабли возвращаются? — спросил я безразличным тоном.

— Один «Солт Лейк Сити», а другой «Пенсакола». Они уйдут два дня спустя после нашего приезда.

Тут он остановился, заметив мое изумление. Затем спросил:

— Вы, кажется, удивлены; возможно, вы заинтересованы в одном из них?

— Видите ли, — ответил я, — я направляюсь принять командование «Солт Лейк Сити». Где вам сообщили эту новость и насколько все это точно?

— Если уж сын приглашает меня к себе, значит — это правда.

— А не говорил ли он вам, что подобные известия нельзя разглашать? — спросил я.

— Нет. Это, кажется, всем известно.

— Спасибо, сэр. Будем надеяться, что вы ошибаетесь, — сказал я.

Еще до своего приезда в Гонолулу я наметил ряд мер по укреплению дисциплины и сохранению военной тайны на корабле. Позднее, когда я увидел пачки телеграмм матросов в почтовом отделении в Гонолулу с указанием [280] названий своих кораблей в качестве обратных адресов и узнал, что эти телеграммы читали японцы, мне вдвойне было приятно видеть, что среди телеграмм нет ни единого упоминания о «Солт Лейк Сити». Я доложил о телеграммах с указанием кораблей командующему, и вскоре были приняты соответствующие меры.

В конце трехмесячного капитального ремонта в доке Маре-Айленд я узнал, что моего старого знакомого адмирала Китисабуро Номура, которого я впервые встретил в Токио в 1920 году, когда он занимал пост начальника японской военно-морской разведки, назначили послом в Вашингтон. По пути в Вашингтон он, как я и ожидал, остановился в Сан-Франциско. Возможно, адмирал знал, что я в Сан-Франциско, ибо по приезде он спросил у адмирала А. Дж. Хервурна, в то время коменданта 12-го военно-морского округа, как можно встретиться со мной. Тем временем я переговорил с адмиралом Ричардсоном относительно предполагаемой встречи с Номура и сказал, что, если нет возражений, я желал бы говорить с новым послом конфиденциально с целью установить по возможности цель его миссии. Адмирал Ричардсон попросил меня прислать ему потом копию доклада о беседе, который я составлю после нашего разговора.

Когда я прибыл в номер Номура на четвертом этаже отеля «Фармонт» 7 февраля 1941 года, адмирал удивил своих помощников, приказав им удалиться. Это противоречило японскому обычаю; адмирал еще раз доказал, что всегда готов отбросить формальный этикет своей страны и действовать, так же как и думать, по западному образцу. Наша беседа продолжалась полтора часа, мы обсудили много вопросов, и все они касались напряженного положения в военной и политической областях. Несколько раз я спрашивал, не хочет ли он прервать беседу, но он настаивал на продолжении. Адмирал Номура был удивительно откровенен, и когда я ему сделал комплимент на этот счет, он мне ответил, что я один из двух человек в США, кому он может открыть свое сердце. Вторым оказался адмирал Вильям В. Пратт (в отставке), бывший начальник военно-морских операций, замечательный офицер. Я получил приятный ответ на мой комплимент, хотя и понял, что Номура — дипломат не только по званию, но и по существу. [281]

Во время нашей беседы Номура рассказал мне о настроениях части японского главного командования. Номура заявил:

1. Его миссия заключалась в том, чтобы предотвратить вооруженное столкновение между Соединенными Штатами и Японией из-за возникших разногласий.

2. Япония полностью изменила свои взгляды на Китай, и скорейшее заключение мира необходимо для обеих стран.

3. Подписание пакта стран оси произошло при резком разногласии взглядов различных группировок внутри Японии; сторонники пакта имели небольшой перевес.

Скоро ошибку осознали, но заключение пакта стало совершившимся фактом. Он должен был изжить себя сам.

Адмирал извинился за деятельность экстремистов в Японии. Когда же я рассказал ему о деятельности экстремистов во французском Индокитае и Сиаме, он ничего не ответил и задумался. Казалось, его беспокоило растущее влияние экстремистов, и он не знал, как уменьшить его в обострившейся международной обстановке.

После беседы с Номура я сделал ряд выводов. Прежде всего я понял: в Японии сожалели о том, что страна состоит в блоке государств оси и что правительство крайне заинтересовано в прекращении авантюры в Китае; Номура послали в Вашингтон с тем, чтобы использовать посредничество американского правительства и положить конец изнурительной войне в Китае.

Кроме того, он должен был попытаться предотвратить наложение эмбарго на нефть и другие важные товары, экспортируемые Соединенными Штатами в Японию, и просить пересмотреть списки товаров, на которые эмбарго уже наложили.

Он откровенно говорил о возможной войне между Японией и США. В 1921 году он высказал мне мысль, которую повторил теперь, двадцать лет спустя: «Такой конфликт покончит с Японией, как с великой державой, он также потребует больших жертв от США». Мне кажется, его заявление можно считать историческим и полным глубокого смысла. «Война с Соединенными Штатами приведет к гибели японской империи», — повторил он.

Тема войны с Китаем превалировала в нашей беседе с адмиралом Номура. Из времени, которое мы уделили [282] обсуждению этого вопроса, и интереса, проявленного адмиралом к данной проблеме, я решил, что эта проблема занимала умы японских военных и политических руководителей. Но казалось, нет конца японской авантюре в Китае. Чан Кай-ши был глух к сладкоречивым увещеваниям японских посланцев мира как никогда, США поддерживали его больше морально, чем материально, ибо, посылая огромное количество подбадривающих заявлений в Чунцин, мы в то же время экспортировали в Японию важные военные материалы, несмотря на эмбарго, введенное на многие товары в конце 1940 года вслед за подписанием трехстороннего пакта.

Если бы и потребовалось подтверждение моих мрачных мыслей, то этот пакт являлся именно таким подтверждением. Номура удивительно откровенно высказывал свое отрицательное отношение к пакту, но то же делали и другие японские политики в беседах с нашими дипломатами в Токио. Например, в мае 1940 года премьер адмирал Ионаи уверял советника нашего посольства в Токио, что Япония не присоединится к германо-итальянскому пакту, пока он премьер. Но ему пришлось уйти в отставку из-за своих взглядов. А несколько месяцев спустя, несмотря на заверения предыдущего премьера, новый кабинет Коноэ 27 сентября 1940 года подписал трехсторонний пакт. Особенно я заинтересовался заявлением Номура о том, что дипломатическая машина стран оси щедро смазывалась из неограниченных фондов Германии, и немало пришлось дать взяток, чтобы «позолотить ручку» японским дипломатам, которым предстояло подписать пакт. Я не мог поверить, что можно подкупить императора или Ионаи, но, тем не менее, оба они восхваляли пакт, как великий и благородный союз. Император даже вспомнил о древней японской легенде «Хакко Итиу», выдаваемой за указание Дзимму Тенно — первого потомка Богини Солнца, который жил в VI веке до нашей эры. Согласно этой легенде императорский дом Японии должен «объединить под одной крышей восемь углов света»; фактически это является требованием достижения Японией мирового господства.

Невозможно, было узнать о секретных статьях трехстороннего пакта, но не возникало сомнения, что он изобиловал неопубликованными преамбулами и протоколами, обычными добавлениями к военным пактам, [283] заключаемым воюющими странами со своими будто бы нейтральными союзниками. Когда я попытался заговорить с Номура на данную тему, он заявил, будто ничего об этом не знает, но уверен, что пакт не содержит никаких положений, кроме опубликованных в печати.

Сотрудничество между Германией и Японией становилось все теснее не только в политической, но и в военной области. Из секретных сообщений наших агентов в Германии мы узнали, что туда посылается огромная японская военная миссия, но особенно меня удивил тот факт, что ее возглавлял адмирал японского флота, второй Номура, Наокуни Номура. Таким образом, Япония вела двойную игру: одного Номура послали в США с разговорами о мире, а другого — в Германию обсудить вопросы войны. По сообщению наших агентов, Наокуни Номура не держал в секрете своих симпатий. Фактически его действия в рейхе указывали на то, что он рассматривал себя активным союзником немцев в их войне против Англии. Он даже участвовал в одной боевой операции немецкой подводной лодки и временно командовал лодкой во время потопления английского торгового судна, причем нападение было совершено без предупреждения. В какой-то мере эта поездка явилась торговой вылазкой: японцы стремились закупить как можно больше немецких военных изобретений и новых видов секретного оружия. Нацисты, надеясь сделать из японцев активных, но нейтральных союзников, стали кредиторами последних, открыв перед ними свои арсеналы, и снабдили японцев всем, чего те желали. Список закупок, сделанных Наокуни Номура, говорил сам за себя: эти закупки не предназначались для мирной экономики — они предвещали скорую войну.

Немецкие стратеги ни в коем случае не желали войны между Японией и Соединенными Штатами. Гитлер надеялся заручиться поддержкой японцев в войне против Советского Союза; эта надежда окрепла несколько месяцев спустя, когда он узнал, что некоторые части русской дальневосточной армии участвовали в битве за Ростов в ноябре 1941 года.

Немецкий посол в Токио посылал Гитлеру противоречивые доклады, в которых чрезвычайно туманно говорилось о намерениях японцев, в официальном военном дневнике это называлось «японской загадкой». Он надеялся, [284] однако, что нейтральная Япония, состоящая в тесном союзе с Германией, будет представлять собой потенциальную угрозу дальневосточному флангу бесконечного русского фронта. С этой целью Гитлер решил хитро обмануть своих союзников, заявив 7 октября 1941 года, будто Красная Армия окончательно разбита и война с Россией фактически закончена. Цель этого обмана заключалась в том, чтобы втянуть японцев в войну с Советским Союзом, создав у них впечатление, что русские находятся накануне поражения.

Однако японцы строили другие планы; и хотя они делали все возможное для сохранения германо-японского союза, они не делились своими секретами с нацистами. Когда же 7 декабря 1941 года в ставке Гитлера узнали о нападении на Пирл-Харбор, в немецком военном дневнике появилась следующая фраза: «Плотная завеса, скрывавшая намерения японцев до сегодняшнего дня, наконец-то упала: Япония начала войну против Соединенных Штатов и Англии». В тот же день была созвана специальная конференция, на которой Гитлер излил свое разочарование в довольно определенных выражениях. Не возникало сомнения, что он ничего не знал о намерении японцев напасть на Соединенные Штаты, что он не одобрял этого нападения, и что он считал эту акцию японцев вредной для своих планов войны.

Я направил изложение своей беседы с послом Номура в феврале 1941 года адмиралу Старку, начальнику военно-морских операций, и копию — адмиралу Киммелю, сменившему адмирала Ричардсона на посту командующего военно-морским флотом Соединенных Штатов.

Адмиралу Киммелю я писал по этому поводу:

«По моему мнению, сейчас возникла новая ситуация, которая, возможно, повлияет на существующую оценку международной обстановки».

На это замечание ответа не последовало, а адмирал Старк ответил мне следующим образом:

«Я очень благодарен Вам за изложение Вашей беседы с новым японским послом. Оно очень интересно и поучительно. Оригинал я послал президенту, копии — в военно-морскую разведку, государственному секретарю Хэллу и министру Ноксу. Большое, большое спасибо».

Несмотря на беседу с послом Номура, у меня созрело [285] твердое убеждение, что Япония быстро идет к войне, об этом свидетельствовали многочисленные факты международной политики. Казалось, визит Номура явился последним конструктивным шагом по пути предотвращения ее. Еще в 1933.году, когда я участвовал в военно-морской игре «14», я немного уже представлял себе тот путь, на который встанет Япония перед началом войны. У меня не было сомнения в том, что война начнется внезапной воздушной атакой на наш Тихоокеанский флот, где бы он ни находился в это время, затем последует атака на наши укрепления на Гавайях, также с воздуха.

О том же самом писал адмирал Скофилд в своем изложении задачи флота. Боевые корабли не могли участвовать в таких операциях из-за огромного расстояния между обеими странами. На основании изучения психологии японцев я ожидал, что, кроме обычных признаков войны, появится безошибочный признак, указывающий на близость агрессии. Исчезновение торговых судов с водных коммуникаций и заметное увеличение радиопереговоров являются обычными и издавна известными признаками надвигающейся войны между двумя морскими державами. В данном случае я ожидал появления японской подводной лодки в районе Гавайских островов.

Эти мысли и опасения я решил высказать адмиралу Киммелю, новому командующему американским военно-морским флотом, изложить ему свой анализ событий и предложить свои услуги в качестве знатока психологии японцев, чтобы адмирал смог правильно оценить создавшуюся обстановку. Если у меня когда-либо и возникали сомнения, что Япония решится присоединиться к Германии в триумфальном, как тогда казалось, шествии к бесконечным победам, то теперь эти сомнения исчезли.

И несмотря на убеждения Номура и торжественные заявления других миролюбивых, или лучше сказать благоразумных, японцев я был почти убежден, что война между США и Японией неизбежна.

Я немного знал адмирала Киммеля по Вашингтону; когда в 1935 году я стоял во главе дальневосточного отдела военно-морской разведки, он был тогда начальником оперативного отдела военно-морского штаба. Он запомнился мне как отзывчивый, серьезный и энергичный человек, чье румяное лицо привлекало своим дружелюбием. [286]

Он пользовался популярностью у высокопоставленных морских офицеров, но не был слишком близок к президенту Рузвельту, как об этом многие говорили. У Рузвельта он работая временным помощником в течение непродолжительного периода времени, когда Рузвельт исполнял обязанности заместителя министра военно-морского флота, о чем Киммель доложил комиссии конгресса, расследовавшей дело о Пирл-Харборе.

На Гавайях адмирал Киммель слыл трудолюбивым, добросовестным командующим. Близко знавшие его люди говорят, что он работал слишком много, пытаясь все сделать сам. И, конечно, он нуждался в более дельных советах, чем те, которые давали ему офицеры его штаба, чья короткая память и неправильные выводы привели к заключению, будто нет никакой опасности воздушного нападения на Пирл-Харбор. Положение Киммеля на Гавайях было довольно незавидное. Комендантом военно-морского округа являлся адмирал Клод К. Блок, в прошлом, тоже командующий, но теперь подчиненный более молодому офицеру — положение неприятное для любого. На Гавайях поговаривали, что адмиралы недолюбливают друг друга, что ни в коей мере не могло благоприятствовать созданию обстановки, столь необходимой для обеспечения безопасности базы и готовности флота.

Я надеялся, что мне удастся нарисовать командующему полную картину событий на основании опыта, приобретенного мною в Японии. Видимо, адмирал Киммель заинтересовался возможностью получить такую информацию. Как только я доложил начальнику его штаба капитану 1 ранга (теперь вице-адмирал) У. У. Смиту о своем желании видеть командующего, он сообщил об этом адмиралу, и через несколько минут мне назначили прием. В один из мартовских дней 1941 года я в сопровождении Смита вошел в кабинет командующего, увешанный картами. Командующий сердечно приветствовал меня.

Наш разговор начался с детального обсуждения моего доклада о беседе с адмиралом Номура, копию которого он получил. Затем я рассказал адмиралу Киммелю подробности инцидента 16 октября 1940 года, когда нам сообщили, что авиаотряд японских летчиков-смертников [287] собирается на следующий день совершить нападение на четыре наших линкора. Адмирал Киммель, казалось, заинтересовался этим инцидентом, и мы обсудили также выводы, сделанные мной на основе моего опыта. Если Япония решится начать войну против нас, сказал я адмиралу, она начнет военные действия воздушной атакой на наш флот без объявления войны в субботу или в воскресенье утром, подняв самолеты с авианосцев при попутном ветре. Местонахождение авианосцев будет максимально удалено от противника, что позволит кораблям избежать ответного удара. Он задавал детальные вопросы, на которые я старался ответить предельно подробно. Мы даже обсудили менее возможный вариант: японцы могли привезти на своих судах и укрыть на одном из бесчисленных островов Гавайского архипелага свои гидросамолеты. Это легко можно предотвратить, установив пятисотмильную запретную зону вокруг Гавайских островов и обязав все торговые суда, входящие в эту зону, проходить через специальные контрольные пункты, где подвергать их проверке. Корабли, обнаруженные в других районах зоны, подлежали аресту. Такая запретная зона была установлена позднее.

Я сказал адмиралу Киммелю, что исчезновение торговых судов с их обычных торговых линий является одним из первых признаков надвигающейся войны; это можно установить при помощи системы, разработанной мной в 1935 году в военно-морской разведке. Другой признак — значительно увеличившееся количество радиопереговоров, что могут заметить радисты. Затем я сказал о главном признаке:

— Когда вам доложат о появлении вражеской подводной лодки в районе Гавайских островов, будьте уверены — японцы готовы к нападению.

Адмирал Киммель спросил меня, как, по моему мнению, можно предотвратить воздушное нападение. Я ответил:

— Адмирал, для этого вам придется ввести ежедневное воздушное патрулирование на расстояние по крайней мере в 500 миль.

Он ответил не колеблясь:

— Но у нас нет ни людей, ни средств для этого. [288]

— Адмирал, надо суметь обеспечить все это, так как воздушное нападение не за горами.

Наша беседа продолжалась часа полтора, и я покинул кабинет адмирала в надежде, что она не пройдет бесследно.

Примерно шесть месяцев спустя ко мне обратился человек по фамилии Куртис Б. Мунсон, он прибыл на Гавайи в конце октября 1941 года с исключительными, полномочиями, подписанными адмиралом Старком, по которым можно было судить, что Мунсон является представителем президента США. Мунсону, по его словам, посоветовали встретиться со мной, как с человеком, знающим японцев. Он интересовался возможностью вооруженных выступлений японцев на Западном побережье США и на Гавайских островах в случае начала войны с Японией. Он выяснял вопрос о лояльности японцев, постоянно проживающих на Гавайских островах. Я объяснил ему, почему я твердо уверен в том, что если Япония решится воевать с нами, то она начнет военные действия с воздушного нападения на наш флот в Пирл-Харборе в субботу вечером или в воскресенье утром. Совершенно напрасен страх, подчеркнул я, относительно восстаний или диверсий как на Западном побережье, так и на Гавайях, ибо для обеспечения внезапности воздушного нападения необходима абсолютная секретность приготовлений. По моему мнению, Япония начнет военные действия именно таким образом.

— Диверсии и восстания требуют координированного руководства и заблаговременной подготовки, что в данном случае совершенно невозможно. Их основная цель — вывести из строя четыре наших линкора, — говорил я ему. Затем я добавил: — В настоящее время в Вашингтоне находится один японский делегат (второй делегат, Курусу, уже в пути). Когда прибудет третий, вы можете ожидать каких-либо событий.

Я разъяснил ему, что для принятия решения в Вашингтоне должны собраться все три делегата. Это мнение возникло на основе анализа многочисленных инспекционных поездок японцев в США в мирное время. Я тщательно следил за их визитами и обнаружил, что почти во время каждого своего посещения они интересовались какой-нибудь отдельной важной областью промышленного производства или какой-либо одной машиной. На [289] каждом заводе три японские инспектирующие группы обычно осматривали один и тот же объект. После этого интерес к данному заводу и к объекту исчезал. Один японец не может принять решения. Два японца с трудом могут прийти к соглашению. Они нуждаются в третейском судье для принятия решения. Врожденная склонность японцев к подчинению заставляет их согласиться с тем, что третьим лицом считается наилучшим курсом действий или наиболее разумным решением.

Японцы в своих действиях руководствуются мудростью своей пословицы: «Выслушай три мнения, а затем решай».

Мировые события нарастали с потрясающей быстротой. Гитлер вел войну с Советским Союзом, разорвав десятилетний пакт о ненападении; японская армия двигалась на юг в Индокитай. Правительство Виши, сателлит держав оси, одобрило действия японцев и тем самым предоставило в их распоряжение плацдарм для нападения на Малайю и затем на Филиппины. Нашим ответом явилось замораживание японских активов в Соединенных Штатах — выдающийся шаг, беспрецедентный по своей мудрости в деле борьбы с японской разведкой. Ни один шпионский центр не может существовать без достаточных денежных фондов, хотя, вопреки широко распространенному мнению, разведка обходится сравнительно недорого. Фонды, находящиеся в распоряжении японских шпионских центров в США, маскировались под различными наименованиями и хранились во многих коммерческих фирмах и других финансовых организациях в виде аккредитивов и различных ценных бумаг.

Одним росчерком пера министра финансов доступ к этим фондам полностью приостановился, и японские местные организации и заведения, вроде игорных клубов на Западном побережье, потеряли возможность финансировать работу шпионских организаций. Замораживание японских фондов в тот психологический момент способствовало тому, что японские шпионские организации не смогли эффективно действовать во время войны.

16 сентября 1941 года я вновь написал адмиралу Старку: «Очень отрадно, что имеется возможность вести переговоры с японцами, но мы не должны ослаблять нашей бдительности до тех пор, пока японцы не дадут конкретных доказательств своей искренности». [290]

Я исходил из наблюдений над японской внутренней и внешней политикой. В конечном счете они взаимно связаны, ибо одно вытекает из другого, решение внутренних проблем зависит от решения международных вопросов.

Но Япония шла по иному пути. В октябре бряцающий оружием генерал Хидэки Тодзио, выразитель идей Квантунской военной клики, заменил мягкого нерешительного премьера принца Коноэ. Это еще раз доказало, что Япония быстро движется к войне. 17 ноября второй японский делегат, о котором я говорил Мунсону, был принят президентом Рузвельтом.

Выбор Курусу в качестве делегата Японии в Вашингтон являлся одним из типичных показателей японской надменности при ведении международных переговоров, когда они чувствуют, что козыри в их руках. Сабуро Курусу я хорошо знал по Токио, он был женат на американке, и его ребенок когда-то играл у меня на коленях.

Но вместе с тем это тот самый Курусу, которого послали в Берлин подписать тройственный пакт с Германией и Италией. Трудно себе представить более грубое нарушение международной этики и более наглое оскорбление США, чем посылка в Вашингтон для переговоров о мире человека, который совсем недавно подписал соглашение, прославляющее мировую войну.

Я надеялся, что адмирал Киммель попросит меня встретить Курусу по прибытии последнего в Гонолулу и я смогу узнать кое-что о его миссии. Я сообщил в штаб о своем давнем знакомстве с Курусу. Однако меня никто не вызвал, хотя я занимался второстепенным делом на своем корабле, покинувшем Пирл-Харбор. Так я и не узнал о намерениях Курусу.

Прибытие второго делегата необычайно взволновало меня, беспокойство овладело мной, когда я готовился к рейсу на остров Уэйк, эскортируя «Энтерпрайз», флагманский авианосец адмирала Холси, который должен был принять на борт самолеты для корпуса морской пехоты.

27 ноября, накануне нашего отплытия, я обедал в доме Лоррина Терстона, издателя газеты «Гонолулу эдвертайзер» и руководителя местной радиостанции. После обеда Терстон, его жена и я прошли в гостиную и там в течение трех часов обсуждали сложившуюся ситуацию. [291] Я подробно рассказал им о своих беседах с адмиралом Киммелём и Мунсоном. Терстон выглядел озадаченным и возбужденным. Наконец, когда я заканчивал свой анализ недавних событий и делился своими соображениями о будущем, мой собеседник вдруг воскликнул: «Мне, офицеру запаса разведывательной службы, даже не сообщили о том, что я должен передать по радио в случае нападения!» Я посоветовал ему передать следующее:

«На нас совершено воздушное нападение. Все должны сохранять спокойствие и оставаться в помещении. Не выходите на улицу, чтобы не препятствовать быстрому продвижению военных к их постам. Нет оснований для беспокойства».

Мне не довелось видеть, какую роль сыграли эти слова, так как 28 ноября вместе с адмиралом Холси я отплыл из Пирл-Харбора в составе 8-го оперативного соединения. В открытом море мы, как обычно, засекали все радиопередачи, представляющие интерес. Из одной из них 2 декабря я узнал важную новость. Диктор, читавший материалы из вашингтонских газет, сообщил о прибытии японского посла в Перу. Итак, подумал я, в Вашингтоне собрались все три делегата из Токио. Первым прибыл Номура, к нему присоединился Курусу, и вот теперь из Лимы явился Тацудзу Сакамото. Круг замкнулся. Я наблюдал и за другими признаками назревавшей войны: появлением японской подводной лодки в гавайских водах. Утром 5 декабря я принял сигнал о появлении ожидаемой подводной лодки. Из Пирл-Харбора нам сообщили, что неопознанная подводная лодка обнаружена в нашем оперативном районе к югу от Гавайских островов. Я не сомневался ни на минуту, что Япония готова нанести удар. С шести часов вечера, когда доступен прием коротковолновых радиопередач из Токио, я сидел у своего радиоприемника до полуночи, стараясь перехватить переговоры японцев. Я надеялся получить информацию, на основании которой мог бы дать сигнал адмиралу Холси для передачи командующему в Пирл-Харбор. Мне удалось перехватить еле слышимый разговор, фантастическое скопление звуков, заглушаемых машиной. Мне удалось разобрать, что лицо, принимающее передачу, получало приказы и подтверждало их получение. Обычно японец, сообщающий что-либо другому японцу, [292] употреблял короткие предложения, в конце которых он добавляет: «Нэ», что означает «Понятно?» Если собеседник понял его, он отвечает: «Хай». Разговор, который я слышал по радио, являлся серией слов: «Нэ» и «Хай».

Если что-либо неясно, то собеседник переспрашивает с повышающейся интонацией: «Э?». За этим словом следует повторение непонятой фразы.

В этот вечер, за два дня до нападения на Пирл-Харбор, я подметил исключительную напряженность в ответах, подтверждающих получение приказов. То, что японец получал приказы, я разобрал совершенно отчетливо. Однако понять их смысл мне не удалось из-за эффективного глушения радиопередач. Но и этого косвенного доказательства было вполне достаточно. Мне казалось, что я мог бы услышать характерные восклицания адмирала Холси, если бы передал ему сигнал: «Война назревает, так как японцы по радио возбужденно твердят: «Хай, хай, хай!»

В субботу на рассвете мы возвращались в Пирл-Харбор с максимальной скоростью, допустимой при наших уменьшающихся запасах топлива. Мы прошли в нескольких сотнях миль, от Гавайских островов, но не заметили ничего существенного. Меня угнетали тяжелые мысли, и товарищи по команде разделяли мое настроение. Напряжение нарастало с каждым часом, и я не мог заснуть.

В этот исторический день, 7 декабря 1941 года я поднялся очень рано, задолго до начала обычной утренней работы на корабле. Едва я вернулся в свою каюту ровно в восемь часов утра, как мой офицер связи, очень озабоченный, ворвался ко мне. Я сразу понял, что что-то случилось. «Сэр, только что пришло донесение: они бомбят Оаху... Это не маневры...» — выпалил он. Я подбежал к радиоприемнику и настроил его на прием радиостанции Лоррина Терстона. Я хотел получить дополнительные сведения, но услышал то самое сообщение, текст которого подсказал Лоррину около двух недель тому назад: «На нас совершено воздушное нападение. Все должны сохранять спокойствие и оставаться в помещении. Не выходите на улицу, чтобы не препятствовать быстрому продвижению военных к их постам. Нет оснований для беспокойства». [293]

Последние слова не выходили у меня из головы: «Нет оснований для беспокойства... Нет оснований для беспокойства... Нет оснований для беспокойства»... Я не мог избавиться от этой мысли, как от шума машин корабля под ногами.

Я терялся в догадках. Но я знал — развязана настоящая война! [294]