Глава 6.

«План М»

В 1921 году перед нами стоял важный вопрос: как преодолеть препятствия со стороны японцев в мирное время и создать действенную организацию, которую можно было бы сразу использовать в случае, если разразится война? Что мы надеялись создать, так это информационную службу, подобную службам других государств, которые традиционно считали обеспечение национальной безопасности первостепенной обязанностью государственных деятелей. Мы нуждались в такой службе в Японии, и Уотсон докладывал в Вашингтон о своем намерении создать ее, прежде чем оставить свой пост.

Чтобы тщательнее продумать этот вопрос, Уотсон поделился своими соображениями с близкими товарищами, находившимися в Токио, но не получил необходимой поддержки, которой заслуживало его ценное предложение.

«Вы, Эдди, думаете о невозможном», — обычно говорили ему старожилы. То, что другим казалось невозможным, Уотсона, наоборот, увлекало. Однако он встретил на своем пути одно серьезное препятствие. Он не мог найти человека, обладающего достаточными знаниями и опытом для начертания деталей плана, который Уотсон так отчетливо представлял себе. Его энтузиазм заражал, и я тоже стал подумывать о необходимости такой информационной службы. Но, будучи новичком в разведке и в Японии, я чувствовал, что недостаточно знаком с местными условиями и поэтому не смогу составить для Уотсона подобный план. Не долго думая, я рассказал об идеях военно-морского атташе одному соотечественнику, [79] долгое время проживающему в Японии, который, как мне было известно, хорошо разбирался в психологии и поведении японского народа и, безусловно, беспокоился об усилении американского престижа.

— Том, — сказал я ему, — вы должны знать самый лучший способ получения информации в различных уголках этой скрытной страны.

Он удивил меня своим ответом.

— В Японии секретов не существует, — сказал он. Увидев изумление на моем лице, Том стал развивать свою мысль.

— Вы помните, как чиновники из министерства военно-морского флота узнали о визите Сато в ваш дом? Держите свои уши открытыми, и вы узнаете обо всем, что происходит в Японии.

Это было непостижимо. Однако некоторое время спустя я имел полную возможность убедиться в правдивости его заявления. Когда я пишу эти строки, в наших газетах опубликовано подтверждение словам Тома.

Один японский армейский офицер, не желающий признать недавнее поражение японцев окончательным, спрятал, как указывалось в сообщении, золото и платину на сумму около двух миллиардов, долларов в мелководье Токийского залива на тот день, когда драгоценный металл понадобится для возрождения японских вооруженных сил. Однако недавно, хотя японцы надеялись, что сокровища спрятаны надежно, американская военная полиция обнаружила драгоценности и конфисковала их.

О существовании и местонахождении клада американским властям сообщила одна гейша, которая узнала о нем, подслушав разговор своих гостей. Прочитав об этом случае, я вспомнил слова Тома, сказанные им двадцать лет тому назад: «В Японии секретов не существует».

Разговор с Томом решил, по моему мнению, только половину нашей основной проблемы. Теперь я убедился, что ценную информацию можно получить, прислушиваясь к разговорам, но сведения окажутся бесполезными, если их не сумеют передать по назначению каким-нибудь быстрым способом.

— Том, — спросил я, — как можно отправить полученные сведения из данной страны?

Он улыбнулся и медленно покачал головой. Он не мог ответить на этот вопрос, и я чувствовал, что зашел в [80] тупик. О своем разговоре я подробно доложил Уотсону, и тот не разделил моих опасений.

— Ваш друг может знать японцев, — сказал он, — но он, безусловно, имеет весьма слабое представление о разведке. Почему бы нам не поговорить с человеком, который знает как то, так и другое?

Он немного подумал, затем продолжал:

— Я думаю поговорить об этом с Сидни Машбиром. Сидни Машбир — в то время капитан американской армии — также изучал японский язык. В 1916 году он служил под начальством генерала Фунстона на мексиканской границе и ведал японскими делами. Во время первой мировой войны он долго работал в контрразведке. Я всегда считал его своим двойником в армии, где офицеров, интересовавшихся разведкой, можно было пересчитать по пальцам на одной руке. За что бы он ни брался, он добивался непревзойденных успехов.

— Сид, — спросил его Уотсон, — можете ли вы составить план добывания разведывательных данных в Японии во время войны?

Наш друг удивился. Сам он давно убедился в необходимости такого плана, но его точка зрения не разделялась начальством. В данном же случае этим вопросом, наконец, заинтересовался старший офицер, который, как и он сам, отчетливо понимал наши разведывательные потребности и который был полон решимости предпринять что-либо в этом отношении.

— Да, сэр, — ответил он, — могу.

— Как вы думаете, сколько потребуется времени, чтобы набросать такой план?

— Не более двух недель, если работать днем и ночью.

— Хорошо, приступайте немедленно! Когда план будет готов, принесите его мне. А я прослежу за тем, чтобы он попал в Вашингтоне в надежные руки.

— Я был бы рад, сэр, если бы этот документ попал в оба министерства{16}, — ответил Сид.

Точно через две недели Машбир появился в кабинете капитана Уотсона с папкой, в которой лежали аккуратно отпечатанные на пишущей машинке листы, содержащие, [81] как мы потом его назвали, «План М». Уотсон, предчувствуя приближение чего-то необычного, осмотрел приемную и убедился, что все двери закрыты. Затем он приступил к просмотру документа. Быстро перелистывая страницу за страницей, он то сжимал губы, то кивал головой, выражая тем самым свое одобрение. Изредка он останавливался и, глядя на капитана Машбира или на меня, с искренним восхищением говорил: «Замечательно!»

Лицо Машбира в этот момент выражало благодарность за похвалу и гордость за проделанную работу. Когда Уотсон закончил читать последнюю страницу и медленно закрыл папку, он повернулся к Машбиру и сказал:

— Это прекрасно. Как вы, капитан, смогли проделать такую сложную работу так быстро и в то же время так хорошо?

— Сэр, — ответил он, — я думал об этой проблеме в течение долгого времени и очень благодарен вам за предоставленную мне возможность изложить свои мысли на бумаге.

Составленный Машбиром документ свидетельствовал о его больших знаниях Японии, а также о богатом разведывательном опыте. Он был специалистом как в том, так и в другом. Но, пожалуй, из-за своих выдающихся способностей он в своей деятельности натыкался на непреодолимые преграды, которые ставились жалкими завистниками из окружающих его людей. Как армейский офицер, он подчинялся военному атташе в Токио. Тот факт, что он выполнил эту сложную работу для военно-морского атташе, не мог, конечно, улучшить его отношения с непосредственным начальством. Уотсон хорошо знал о мелких склоках и междуведомственной зависти, но он ожидал, что прекрасный документ Машбира поможет убедить военного атташе не обращать внимания на некоторое нарушение Машбиром старомодного принципа субординации.

- — Вы знаете, что я сейчас сделаю? — спросил Уотсон Машбира. — Я пойду к военному атташе и покажу ему вашу великолепную работу. Я знаю о его скептическом отношении к задуманному плану, но не думаю, чтобы он настаивал на своем, увидев этот документ.

Самым выдающимся достоинством умного плана капитана Машбира являлась простота. В нем указывались пункты, где необходимо и возможно заниматься сбором [82] различных слухов, и, более того, в нем была дана система, посредством которой добытые разведывательные сведения могли передаваться из Японии. В нем говорилось о необходимости создания организации, состоящей из нескольких важных особ, которых не должно коснуться чрезвычайное положение, на случай чего как раз и предназначался данный план. В нем подробно описывались средства связи, которые могут быть выделены в распоряжение агентов. Сила воображения Машбира была видна на каждой странице документа. Он, например, вспомнил после нашего разговора, что дипломатический обычай в Японии позволяет отъезжающим дипломатам продавать ненужные вещи на публичных аукционах. Используя этот обычай, мы могли бы передать некоторое оборудование связи нашим агентам. Так, в плане предусматривалась «продажа» автомобиля атташе одному из наших агентов на открытом аукционе. Автомобиль должен быть оборудован двойным бензиновым баком. Во внутреннем баке предполагалось вмонтировать радиопередатчик для агента, в чью задачу входило держать связь с нашими подводными лодками, подходящими к берегам Японии специально для приема разведывательных сведений по радио. Эта идея была поистине гениальной, так как при радиопередачах на машине можно было передвигаться с места на место, что практически лишало самые чувствительные радиопеленгаторные устройства возможности обнаружить местонахождение передатчика.

Но каким бы гениальным нам этот план ни казался, его принятие и использование, в конце концов, зависело от военного атташе. Уотсон не терял времени, он стремился как можно быстрее познакомить с документом Машбира своего армейского коллегу. Он вызвал машину и помчался в район Хикаватё, где находилась резиденция военного атташе. Военный атташе, бегло просмотрев содержимое папки и как следует не вникнув в суть дела, сказал:

— Я не вижу ничего нового. Это простое переложение старой немецкой системы.

— Может быть, — заметил Уотсон. — Но имеете ли вы что-либо лучшее? Да, на самом деле, есть ли у вас вообще что-нибудь подобное?

— Видите ли... у меня нет никакого плана. [83]

— В том-то и дело. Я посылаю этот план в министерство военно-морских сил, а вам оставляю копию. Пошлите ее своему начальству в Вашингтон или делайте с ней, что хотите, но я был бы весьма признателен, если бы вы соответствующим образом отметили своего подчиненного за ту блестящую работу, которую он проделал для меня.

На эту просьбу военный атташе дал уклончивый ответ. Машбира «отметили» позже в форме усилившейся зависти и неприкрытых нападок, что, в конце концов, привело к его уходу из регулярной армии в 1923 году по причинам, связанным с разведывательной работой в Японии. Этот план, известный только военному атташе полковнику Барнету, полковнику Уоррену Клеару и мне, до сих пор значится как секретный материал.

Попав под перекрестный огонь противоположных взглядов, наш «План М», как и многие другие необычные предложения, очутившиеся в чреве бюрократии, постигла печальная участь. Уотсон послал документ в Вашингтон, но мы никогда не узнаем, что произошло с ним, после того как его вынули из дипломатического мешка и послали по министерским кабинетам с приколотым к нему списком ограниченного круга лиц, которым надлежало с ним ознакомиться. Уотсона вскоре после того, как Машбир представил свой план, перевели по службе.

После отъезда из Токио новые служебные обязанности Уотсона лишили его возможности дать ход этому плану. План, потеряв, таким образом своего основного защитника, потерял и свою эффективность, так как с того времени он превратился во всего лишь один из бесчисленных документов, имевшихся в избытке во всех без исключения государственных учреждениях. Мы же были слишком молоды, а звания наши — слишком незначительны, чтобы поддержать план с такой же эффективностью, как это мог бы сделать старший офицер. Он пролежал в архиве морской разведки до тех пор, пока я буквально не раскопал его в 1936 году и не предпринял мер по использованию его в практических целях. Но неспособность высших инстанций понять огромное значение конкретного разведывательного плана окончательно решила судьбу этого документа.

Сейчас, когда я вспоминаю «План М» и оцениваю его на фоне последовавших событий, мое сожаление, что [84] много лет тому назад этот документ положили в Вашингтоне под сукно, увеличивается во сто крат. Война, которую Уотсон мог предвидеть еще в 1921 году, стала реальной действительностью спустя двадцать лет. А организационный план, составленный на случай войны, покрывался пылью в комнате «Законченных дел» и, в конце концов, вместе с другими документами был отправлен в государственный архив.

Когда началась война, мы в Токио не имели ни одного человека, который бы занимался сбором слухов и разведывательных сведений, а также пересылкой добытой информации из Японии. Наше незнание условий внутри Японии было настолько явным, что в 1942 году начальник военно-морских операций вынужден был публично признаться, что он не знал, действительно ли Япония строила линейные корабли-чудовища водоизмещением в 45 тысяч тонн. В такой обстановке людям приходилось тратить много энергии и изобретательности, чтобы создать разведывательную систему в стране, закрытой для нас непреодолимыми барьерами войны. Мы смогли создать внутри Японии лишь далеко не совершенную информационную службу, и она оказалась слишком слабой для выполнения задачи по сбору важной политической информации, что было бы обеспечено планом Машбира в случае его принятия. Хорошо зная факты, я уверен, что война была бы сокращена по крайней мере на шесть месяцев, если бы мы располагали разведывательной организацией, предусмотренной этим планом. Можно было спасти многие жизни, и люди обрели бы мир значительно скорее. Нам удалось бы избежать агонии последних шести месяцев, во время которых произошли кровопролитные битвы на островах Иводзима и Окинава.

В 1923 году, в то время как дни уходили за днями и мы в Токио все еще не получили из Вашингтона одобрения «Плана М», наш энтузиазм несколько упал, и мы занялись своими обычными делами во время летних месяцев в Японии. Машбир и другие отправились на отдых в Ойсо — прекрасный курорт на берегу моря, в то время как я остался в Дзуси, чтобы закончить свою учебу. Моя служебная командировка приближалась к концу. Через два месяца я должен был возвратиться домой, а мне еще предстояло завершить массу различных дел.

1 сентября 1923 года началось так же, как многие [85] прекрасные дни ранней японской осени. Я поднялся еще до восхода солнца. В чарующей тишине раннего утра я наблюдал мягко надвигающийся рассвет. Серебристый месяц смотрел вниз на тихие, почти неподвижные воды.

В полумраке, когда отдаленные предметы видны отчетливее, чем в сиянии дня, мне подали мой обычный завтрак — ветчину с яйцами. Затем я поспешил на ранний поезд с дополнительным вагоном для деловых людей, совершающих регулярные поездки из Камакура{17} — курортного городка недалеко от Дзуси. Мой образ жизни был прежним: так же ездил в Иокогаму, а затем в Токио за своим денежным содержанием. Сегодня мои друзья уезжали домой на пароходе «Эмпресс оф Остралия», и я должен был их проводить. Закончив свои дела в Токио, я возвратился в Иокогаму, где некоторое время занимался покупками, а в 11 часов отправился на пирс; большой лайнер готовился к отплытию точно в 12 часов. Я увидел, что провожающих собралось больше, чем отъезжающих.

Широкий пирс, длиною около 300 метров, был построен в основном из бетонных столбов и стальных ферм. Он представлял собой центр лихорадочной деятельности. За кормой «Эмпресс оф Остралия» пришвартовалось грузовое судно «Стил Навигейтор», принадлежавшее американской стальной корпорации. На другой стороне пирса стоял большой французский пароход «Андре Лебон», машины которого находились в ремонте.

Пирс имел праздничный вид, он был украшен флагами расцвечивания, развевающимися на ветерке, который в случайном порыве проносился над гаванью. Наконец без одной минуты в 12 часов сходни опустились, множество рук с платочками поднялось для последнего прощания, лица расплывались в улыбке или принимали печальное выражение.

Внезапно лица людей вытянулись, и на какое-то мгновение все замерли, прислушиваясь к подземному гулу, какой обычно предшествует землетрясению. Этот гул сигнализировал парализованным людям о катастрофе, она уже захватывала их. Огромный пирс заколебался, удержаться на ногах было невозможно. Люди поднимались, [86] но их тут же бросало на асфальт; крики объятых ужасом мужчин и женщин заглушались грохотом разваливающихся строений и ревом земли. Люди чувствовали себя так, будто они находились внутри большого колеса парового катка, катящегося по сильно разбитой дороге.

Инстинктивно я пытался покинуть пирс, но в это время произошел второй еще более сильный подземный толчок. Пирс разламывался под действием страшной силы. Деревянная часть его упала в воду. Я почувствовал, что куда-то лечу. Я ухватился за наружный забортный трап и выбрался на уцелевшую часть пирса. Посмотрев в направлении Иокогамы, я увидел, что привычная панорама города закрыта от меня темной завесой пыли, низко висевшей над городом и медленно приближающейся к морю. Я понял, что ужасный рев, который последовал за первым толчком, означал неожиданное разрушение огромного города. Вслед за пылью в воздух поднимались столбы черного дыма и пламени. Подгоняемый усилившимся ветерком, огонь быстро распространялся, и горящие головешки летали над головами людей, предупреждая, что пламя быстро подойдет к пирсу.

Усилилась жара, и воздух накалился до такой степени, что тяжело было двигаться. К этому времени я уже находился в сампане между лайнером и пароходом «Андре Лебон», помогая в спасательных работах, за которые находившиеся на пирсе иностранцы принялись сразу же после первого подземного толчка.

Иностранцы из числа провожающих первыми оправились от панического ужаса и приступили к спасению людей. Японцы явились пленниками поразительной психической инертности и оказались совершенно неспособными ориентироваться в сложившейся обстановке. Они не предпринимали никаких усилий, чтобы спасти себя или прийти на помощь другим. Они оказались абсолютно беспомощными.

С каждой минутой ветер усиливался, поднимая на море большие волны, они захлестывали сампан, в котором я находился. Весь берег превратился в плотную стену огня, и было ясно, что высадиться на него невозможно. Нам пришлось привязать лодку к сходням лайнера, стоявшего на якоре возле пирса, и ждать.

Пожар на берегу распространялся с поразительной быстротой и достиг колоссального размаха. Приблизившись [87] к складам на каменной набережной, пламя прыгнуло на них, словно тигр на добычу, и с громким треском взвилось высоко в небо, как бы торжествуя свою победу.

Ветер превратился в ураган. Волны носили по гавани горящие грузовые лихтеры, а те несли с собой разрушение и смерть.

Нам нечем было дышать возле огромного лайнера, но мы боялись оторваться от него и оказаться в большей опасности. Духота усиливалась, а мы были обречены на бездействие.

Когда же пожар прекратился, и на берегу остались только дымящиеся головешки, мы оставили свой сампан. Было пять часов вечера — прошло пять часов с начала землетрясения. Остаток дня и ночь мы провели в спасательных работах, помогая женщинам и детям перебираться в безопасные места, высвобождая людей из-под обломков и развалин, приводя в чувство потерявших сознание, оказывая первую медицинскую помощь пострадавшим и успокаивая, насколько это было возможно, тех, кто переживал за своих близких, оставшихся в городе. То, что несколько часов тому назад являлось суетливым крупным городом, теперь представляло собой гигантскую груду раскаленных камней.

Всю ночь бушевал пожар, превративший город в устрашающий темно-красный костер. Море окуталось непроглядной темнотой. И этот контраст между огнем и темнотой терзал нервы людей, находившихся на судах в гавани. Ранние лучи солнца осветили море — мрачные волны, покрытые густым слоем нефти, которая текла с берега и разливалась на огромной поверхности воды.

Поскольку делать на берегу больше было нечего, я в четыре часа утра возвратился на лайнер «Эмпресс оф Остралия», захватив с собой майора Уильяма Крейна, разыскивавшего в Иокогаме свою жену. Она, живая и невредимая, но подавленная всем происшедшим, находилась, как мне было известно, на лайнере. Это была радостная встреча. Находясь на борту лайнера, я подумал, что нефть, покрывающая поверхность моря, представляет собой огромную опасность для нас, находившихся в гавани.

С огромным беспокойством следил я за опасным положением, в котором мы находились. Я знал, что нет возможности изменить его, и поэтому с тревогой ждал [88] момента, когда нефть загорится от огня, все еще полыхающего на берегу. Мне не пришлось долго ждать.

Около семи часов утра начался пожар на воде возле набережной как раз напротив здания, занимаемого «Стандард ойл компани». Вначале подумали, что горит краска, но так как огонь усиливался, стало ясно, что его питало горючее из взорвавшихся подземных бензохранилищ.

Стояла безветренная погода, и лайнеру не угрожала непосредственная опасность, но в то время как пламя поднималось выше и выше и черный дым становился гуще и гуще, люди на лайнере проявляли все большую нервозность. В этой напряженной обстановке женщины подходили ко мне и, смотря в направлении берега, спрашивали испуганным голосом: «Долго ли, по-вашему, будет гореть эта нефть?»

Каждый раз я пытался подбодрить их словами: «Мне кажется, пламя становится меньше, видите, дым уже не такой густой». Но, я думаю в моем голосе не было нужной убедительности, и они уходили только наполовину удовлетворенные моим ответом. Через полчаса подул слабый ветерок, который лениво погнал огонь вдоль берега к концу нашего пирса. Опасность, грозившая лайнеру, теперь стала реальной и неизбежной. Команда лайнера приготовила к спуску на воду все спасательные лодки и держала наготове пожарные шланги. Капитан лайнера Робертсон устроил экстренное совещание с первым помощником капитана стоявшего позади нас грузового судна «Стил Навигейтор», капитан которого погиб в городе. Было решено завести буксир со «Стил Навигейтор» на корму лайнера и, освободив наш левый гребной винт от намотавшейся на него якорной цепи, попытаться задним ходом вывести лайнер в море.

Едва началась работа, перед моими глазами предстало самое ужасное зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть. Огонь, теперь уже достигший пирса и поглотивший набережную, горел со страшной силой. Внезапно он стал завихряться. Он крутился все быстрее и быстрее, поднимался все выше и выше и принял формы водяного смерча. В то время как люди на борту лайнера в панике взывали к богу, эта огромная масса, рокочущая, как тысяча печей, и подгоняемая своей собственной неведомой силой, двигалась по направлению к нам.

Толпа на палубе в неописуемом ужасе металась по [89] сторонам. Мы отлично понимали, что если этот огненный смерч диаметром около 30 метров и высотой 200 метров пройдет над кораблем, то от нашего лайнера останется только один остов.

На какое-то мгновение, как нам показалось, огненный смерч заколебался, но затем темная линия у основания конуса расширилась, шар внезапно взорвался и опустился вниз, принимая форму горящей массы. Всасывание вихря стало настолько сильным, что вода в огромном количестве поднялась ввысь и превратилась в пар, верхняя часть пламени была таким образом погашена.

Тем временем швартовы с лайнера удалось закрепить на «Стал Навигейтор», и концы были отданы. «Стал Навигейтор» дал задний ход. В течение двух — трех минут мы не двигались, а огонь приближался к нам. Затем мы почувствовали, как наш лайнер вздрогнул, продвинулся на дюйм, другой, и для людей, которые умеют ориентироваться по дальним предметам на берегу, стало ясно, что мы медленно отплываем. Когда движение стало ощутимо, толпа вздохнула с облегчением. Мы были спасены.

С благодарственной молитвой на губах смотрели мы на пирс, который был для нас тюрьмой всего лишь несколько минут тому назад. Огонь теперь полностью охватил его мертвой хваткой, пожирая все, что осталось позади нас.

Пережитый кошмар был кульминационной точкой двух последних ужасных дней. По сравнению с только что пережитым другие трагические события, происшедшие с нами, и спасательные работы казались незначительными. Однако их серьезность подтверждает тот факт, что американские власти за участие в спасательных работах наградили лейтенанта Томи Ранена (теперь капитана 1 ранга) высшим орденом США — Почетным орденом конгресса.

Спустя три дня совершенно случайно я смог увидеть свой дом в Дзуси. Вместе с одной спасательной группой я ехал в Камакура, где семьи многих иностранцев приветствовали нас, как первых прибывших из Иокогамы и Токио с новостями об их мужьях и друзьях. Оба селения сильно пострадали. Волна прилива, не достигшая Иокогама, ударила со всей силой по Дзуси и Камакура. [90]

Мой дом, хотя и стоял на ее пути, выдержал, и только метровая толща воды покрыла его пол.

Когда я шел к своему дому по улицам, заваленным обломками зданий, и вдоль набережной, разбитой во многих местах, я увидел своих слуг, они сушили мои вещи на ярком утреннем солнце. Жизнь возвращалась в свое обычное русло. Глядя на старого повара и его дочь, заменивших девушку Весну и девушку Лето, я поражался, с каким невозмутимым безразличием занимались они своим делом, в то время как перед их глазами простиралась такая страшная картина разрушения, которая не могла не терзать душу. Внезапно я вспомнил о странном поведении японцев во время катастрофы. Своеобразное поведение японцев во время бедствия дало мне возможность раскрыть тайну их характера значительно шире и глубже, чем мне удалось сделать это за все время моего трехлетнего пребывания в Японии.

Впервые я почувствовал, что глубоко заглянул в характер японского народа, будто проникнув через толстую стену, взломать которую удалось немногим иностранцам независимо от срока их пребывания в Японии. Передо мной этой стены теперь не было. Чтобы разрушить ее, потребовалось землетрясение. [91]