Глава четвертая.

Конференция в Касабланке

К тому времени, когда я стирал с подбородка остатки шестого яйца (настоящего, а не превращенного в порошок), отец со своими спутниками прибыл в Бразилию. В моем распоряжении было еще много времени, чтобы поразмяться, отдохнуть, забыть на время о войне, встретиться с друзьями, которые могли оказаться здесь, и осмотреть место, где я находился.

Это была крайняя южная точка высадки, произведенной ночью в воскресенье 8 ноября. Я лично участвовал в операции в Северо-Западной Африке, в Алжире, и теперь впервые увидел, с чем пришлось столкнуться силам, атаковавшим Касабланку.

Прошло уже больше двух месяцев, но в гавани все еще стоял жестоко потрепанный французский линкор «Жан Барт». В самом городе, раскинувшемся над гаванью по склонам холмов, заметны были следы войны. Теперь, в январе, узкие улички были заполнены американскими солдатами, «виллисами» и грузовиками. Выше, там, где белели красивые виллы и дачи богатых французских колонистов, ранняя африканская весна все расцветила своими красками. Здесь было светло, тепло, весело. Это была прямая противоположность Арджентии, как будто принадлежавшей к какой-то другой геологической эпохе.

Я уверен, что Касабланка была избрана для встречи не только потому, что по-испански Касабланка означает белый дом. Но какова бы ни была причина выбора, когда он был сделан, мы отправили туда агентов своей секретной службы во главе с Майком Рейли{2}, чтобы выбрать место, где «высокие [76] персоны» должны были жить, встречаться и совещаться. Я наткнулся на Майка в первый же день. Он немного поворчал по поводу трудностей, с которыми ему пришлось столкнуться, выполняя полученное задание — обеспечить в Касабланке такую же безопасность, как в Белом Доме.

Прежде всего возникал вопрос о целой армии вражеских агентов и осведомителей, рассеянных по всему Французскому Марокко. Нацисты были изгнаны отсюда лишь недавно; нашим органам безопасности предстояло еще разоблачить и арестовать многих. французских фашистов, которых гитлеровцы оставили здесь с полными карманами немецких денег. Кроме того, Касабланка расположена не слишком далеко от Испанского Марокко, а в январе 1943 г. никто из нас не питал иллюзий насчет дружественных чувств Франко и фалангистов.

В довершение всего, лишь за три недели до конференции нацисты произвели самый настоящий воздушный налет на Касабланку. Возможно, что это был удар наугад, возможно, что они метили в огромные склады горючего генерала Паттона, но все их бомбы попали в невоенные объекты, и они добились лишь того, что их возненавидели арабы, семьи которых погибли. Однако этот налет дал Майку Рейли более чем достаточно оснований призадуматься. В самой Касабланке и вокруг нее было дополнительно установлено множество зенитных батарей, и фрицы в своих коротковолновых передачах на Северную Африку стали строить всевозможные догадки. (Подручные Геббельса в Берлине были так недалеки от истины, что сообщили об ожидавшемся приезде генерала Маршалла на совещание с английскими начальниками штабов.)

Большинство офицеров из состава Объединенного совета начальников штабов, которые должны были присутствовать на конференции, разместились в отеле Анфа — уютной курортной гостинице, небольшой, без особых претензий, но вполне [77] современной и очень комфортабельной. Район этого отеля был отгорожен колючей проволокой и получил название «лагеря Анфа». В этом же районе находились и виллы, предназначенные для отца и Черчилля. Вдоль ограды из колючей проволоки расхаживали патрули генерала Паттона, которые проверяли у всех документы, но сами не знали, что должно было происходить в этом лагере.

Пока большая летающая лодка отца находилась еще где-то над Южной Атлантикой, между Бразилией и Британской Гамбией, я рыскал по лагерю, стараясь разузнать, как будут кормить прибывающих персон. Последние два месяца я просидел на американском армейском пайке, а еще два месяца до этого — на английском пайке. Все это лишило мои органы пищеварения всякой способности критически относиться к пище, и я готов был заявить, что офицеры, заведывавшие питанием, превзошли самих себя.

Во вторник в конце дня мы с Майком Рейли отправились на аэродром Медуина, чтобы встретить отца и его спутников; их прибытие ожидалось в начале седьмого.

Мы стояли возле места, отведенного для самолета отца.

Вдруг меня осенила мысль.

— Послушайте! — сказал я. Майк Рейли что-то буркнул и посмотрел на меня. — Ведь отец сейчас впервые пользуется самолетом с тех пор, как летом 1932 г. он летал в Чикаго в связи с выдвижением

его кандидатуры на пост президента.

— Немало других вещей он сейчас делает впервые, — ответил Майк с таким видом, будто он подсчитывал все неприятности, причиняемые ему этим обстоятельством. — Впервые президент пользуется самолетом для путешествия вне Соединенных Штатов. Более того — вообще впервые президент пользуется самолетом, будь то внутри страны или за границей по официальному или неофициальному делу. — [78] Майк выразительно посмотрел на меня и сделал такой жест, точно отирал пот со лба.

Наконец, точно в назначенное время (все мы машинально посмотрели на свои часы; майор Отис Брайан рассчитал свой полет с точностью до шестидесяти секунд) мы увидели самолет «С-54», на котором летел отец. Сделав круг, самолет совершил безупречную посадку. Я подбежал к нему. Конечно, я увидел отца; тут же были Гарри Гопкинс, адмирал Макинтайр, капитан Маккри, полковник Бизли — всего человек двенадцать — и, кроме того, примерно столько же агентов секретной службы, считая и тех, которые прибыли несколько раньше.

Отец нисколько не устал и был в превосходном настроении. Он был полон впечатлений от своего путешествия и от всего виденного; пока мы ехали в лагерь в большом старом французском лимузине, который кто-то где-то реквизировал, отец все время говорил о полетах.

— Конечно, это был уже не первый мой полет. В июне 1932 г…

— Зачем ты это рассказываешь мне, папа? Ведь в тот раз и я летал с тобой.

— Ах, да, верно. Но я летал раньше, — тогда ты был ребенком, а я служил во флоте, — и летал на морских самолетах. Инспекционные поездки. Тебе-то уже никогда не придется испытать ничего подобного.

— И слава богу!

— Но для меня это очень существенно, Эллиот, — видеть, как работают американские летчики, в каком состоянии находится сейчас наша авиация, ее прогресс. Это великолепно. Это дает мне перспективу…

Он рассказал о только что совершенном полете.

— Мы летели над Дакаром. Это ведь не обычный маршрут: обычная трасса проходит над сушей.

— Знаю, папа. Я летал по этой трассе три или четыре раза.

— Ладно, ладно. Для тебя все это не ново. Но дай возможность поговорить и такому новичку, [79] как я. — Он нахмурился и тут же улыбнулся мне — Видел «Ришелье» на рейде в Дакаре. Да, не забудь напомнить мне, чтобы я тебе рассказал о положении в Батерсте, в Британской Гамбии. И не говори мне, что ты там сам бывал: мне это известно. Держу пари, что за полдня в Батерсте я узнал больше, чем ты за два месяца.

Так оно и было.

Приехав в лагерь, мы отправились прямо к вилле отца — Дар-эс-Саада. Это было прекрасное здание. Двухсветная гостиная имела футов двадцать восемь в высоту; огромные венецианские окна выходили в чудесный сад. Очевидно, для сохранности окон владельцы виллы снабдили их опускающимися стальными шторами, которые закрывали их целиком. С точки зрения Майка Рейли, лучшего нельзя было и придумать. В бассейне для плавания, находившемся рядом с садом, было устроено импровизированное бомбоубежище.

В доме были три спальни: две наверху — для Гарри Гопкинса и для меня с Франклином — моим младшим братом, которого ожидали через день-два. Спальня внизу предназначалась для отца. О ней можно было сказать все, кроме того, что она отвечала своему новому назначению. Увидев ее, отец свистнул.

— Единственное, чего нам теперь нехватает, — это хозяйки дома, — сказал он смеясь.

Было совершенно очевидно, что эта спальня принадлежала весьма женственной и знатной француженке. Множество драпировок, всякие безделушки и кровать, быть может, не слишком мягкая, но зато шириной не меньше трех ярдов. В ванной комнате красовалась вделанная в пол ванна из черного мрамора.

В нескольких шагах от нас находилась вилла Черчилля «Мирадор», и Гарри Гопкинс отправился туда пригласить премьер-министра к .нам на обед. Кроме отца, английского премьер-министра и Гарри [80] Гопкинса, за стол уселись американские начальники штабов — генерал Маршалл, адмирал Кинг, генерал Арнольд и английские начальники штабов — генерал сэр Алан Брук, адмирал сэр Дадли Паунд, главный маршал авиации сэр Чарльз Портал, а также лорд Маунтбэттен и Аверелл Гарриман.

В этот первый вечер, несмотря на усталость, настроение у всех было превосходное. Единственный спор за обедом был связан с вопросом о тайне, — или, вернее, недостатке ее, — окружавшей конференцию в Касабланке. Присутствовавшие офицеры, в особенности англичане и поддержавший их Черчилль, беспокоились по поводу возможности воздушного налета нацистов, если бы последние убедились, что здесь происходит важное совещание. Англичане считали, что все мы должны немедленно перебраться в Маракеш. Отец возражал против этого так настойчиво и решительно, что его точка зрения восторжествовала. Беда, однако, заключалась в том, что ему пришлось отстаивать свою точку зрения не только в тот день, но также в последующие — в пятницу, в субботу и в воскресенье, так как вопрос о Маракеше то и дело всплывал вновь, о чем бы ни заходила речь.

После обеда отец с Черчиллем уселись на большой удобный диван, поставленный спинкой к высоким окнам, стальные шторы которых были опущены. Остальные расположились полукругом перед ними. Беседа была посвящена политическим вопросам. В течение следующих двух-трех часов генералы и адмиралы один за другим прощались и уходили. Наконец, к полуночи остались только отец, Черчилль, Гопкинс, Гарриман и я. Беседа носила непринужденный характер. Ее главными темами были Сталин и положение на французской политической арене. (Меньше чем за три недели до этого разговора был убит Дарлан.)

По первому пункту прежде всего возник вопрос, приедет ли Сталин. Ответ гласил — нет. По словам [81] отца, Сталин отказался приехать по двум причинам: во-первых, потому, что он непосредственно руководил военными операциями Красной Армии (а все мы в это время были взволнованы чрезвычайно важными сообщениями, поступавшими с Восточного фронта), и, во-вторых, потому, что все мы знали, что сказал бы он, прибыв на конференцию такого рода: — Западный фронт.

— Во всяком случае, — сказал Черчилль, — мы можем приступить к делу и без него. Мы будем поддерживать с ним постоянную связь и можем представить на его одобрение все свои планы. Ведь Гарриман здесь.

Со своей стороны, Гарриман (являвшийся в то время руководителем нашего управления по ленд-лизу) заявил, что, если не считать, конечно, вторжения всеми нашими силами в Европу, наибольшую помощь Советам могут оказать поставки по ленд-лизу при условии, что они будут выполнены в срок. Отец был обеспокоен ходом выполнения наших производственных планов. Наша промышленность отставала от намеченного уровня, и это должно было отразиться не только на Восточном фронте, но и на выполнении наших обязательств перед Англией и перед собственными армией и флотом США.

В тот вечер ни у кого не было особого желания сразу погрузиться в дела. Всем хотелось посидеть развалившись, зевая и потягиваясь, выпить и отдохнуть. Это был первый вечер за много месяцев, когда отец мог отвлечься от срочных военных дел. То же могли бы сказать о себе и многие другие из присутствовавших. Я взял на себя обязанности виночерпия. Отец и Гарри перевели разговор на вторую тему и стали расспрашивать премьер-министра о де Голле. — Де Голль, — вздохнул Черчилль, многозначительно подняв брови.

— Пусть ваш «трудный ребенок» приедет сюда, — сказал отец. С этих пор эта кличка укрепилась за де Голлем; в течение всей конференции его называли [82] «трудным ребенком» премьер-министра. «Трудным ребенком» отца был Жиро.

Политический узел, завязавшийся в результате нашего вторжения в Северную Африку, мягко выражаясь, никого не радовал. Как бы ни трактовать создавшуюся сложную ситуацию, нельзя забывать, что наши политические маневры спасли жизнь многим американским солдатам. Это имело огромное значение и с военной и с патриотической точки зрения. С другой сторояы, теперь ясно (отец понимал это и тогда), что тут была допущена ошибка и притом серьезная. В первый вечер подход отца к вопросу определялся. повидимому, двумя соображениями. Во-первых, он стремился найти наилучший и самый быстрый выход из невозможно запутанного положения. Во-вторых, отец понимал, что государственный департамент уже связал себя определенной политикой, и, учитывая предстоящие дипломатические переговоры, нужно было сделать все возможное для спасения его престижа. Плохо, когда совершается ошибка; но отнюдь не лучше делать вид, будто никакой ошибки не произошло. Этой общеизвестной истиной и определялся подход отца к данному вопросу. Однако, когда ошибку совершают ваши подчиненные, которым в ближайшие годы придется изо дня в день вести сложные переговоры с вашими союзниками, являющимися одновременно вашими конкурентами, вы поможете только этим последним, если оставите подчиненных в затруднительном положении. Такова вторая, в равной мере общеизвестная истина, тоже определившая подход отца к вопросу, и здесь возникало противоречие.

Во всяком случае, в вечер первой встречи было совершенно очевидно, что отцу просто интересно услышать, что скажет Черчилль, и таким образом попытаться угадать, что он на самом деле думает.

— Де Голль зазнался, — сказал премьер-министр, — и отказывается приехать сюда. Категорически! — [83] Казалось, что Черчиллю почему-то доставляет удовольствие рассказывать о своих затруднениях.

— Не могу заставить его выехать из Лондона, — продолжал премьер-министр бодрым тоном. — Он в бешенстве от тех методов, которые мы применили, чтобы взять под свой контроль Марокко, Алжир и Французскую Западную Африку. Он воображает себя Жанной д'Арк. А теперь, когда «Айк»{3} отдал здесь власть Жиро, конечно… — Черчилль горестно покачал головой.

Сперва мягко, потом тверже и, наконец, очень настойчиво отец потребовал, чтобы де Голль был вызван в Касабланку, потому что нельзя предоставить формирование временного правительства одному человеку, будь то де Голль или Жиро, и потому что для создания организации, которая будет управлять Францией до ее полного освобождения, потребуется сотрудничество обоих этих французских деятелей.

В этот вечер у меня создалось впечатление, что в какой-то особенно тяжелый момент в прошлом Черчилль и Антони Иден либо дали де Голлю прямое обещание, либо не возражали против его требования, чтобы решающее слово в деле возрождения Франции принадлежало ему. На протяжении всего разговора премьер-министр держался очень осторожно.

— Мой «трудный ребенок», — сказал он, — рассматривает официальное признание Жиро здесь как недружественный акт по отношению к его движению Свободной Франции. — Голос Черчилля звучал торжественно. Мне снова показалось, что на самом деле его мало волновали выходки его «трудного ребенка». — Он хотел бы, — продолжал Черчилль, — чтобы ему одному было предоставлено решать, кто должен войти в состав какого бы то ни было временного правительства. Но, конечно, это не годится.

Отец предложил, чтобы Англия и Соединенные Штаты сделали де Голлю энергичное представление, [84] указав ему, что он тотчас же лишится всякой поддержки, если не перестанет капризничать и не прибудет немедленно на конференцию. Черчилль кивнул головой.

— Я считаю, что это будет самым лучшим решением, — сказал он. — Но, конечно, в данный момент я не могу поручиться за то, как он поступит.

Далеко за полночь премьер-министр попрощался и ушел. Отец устал, но был еще полон впечатлений от своей поездки, возбужден, обрадован встречей со мной, и ему хотелось поговорить. Он улегся в постель, и потом мы с ним за разговором выкурили еще по две-три папиросы. Я был рад новой встрече с ним и, кроме того, я хотел, чтобы он разрешил некоторые недоумения, возникшие у меня в тот вечер.

— Может быть мне это только кажется, — начал я, — но я сомневаюсь в том, что премьер-министра действительно беспокоит недовольство де Голля.

Отец рассмеялся.

— Не знаю, но надеюсь выяснить это в ближайшие дни. Однако я сильно подозреваю, — на этих словах он сделал особое ударение, — что наш друг де Голль не прибыл до сих пор в Африку только потому, что наш друг Уинстон пока еще не счел нужным пригласить его сюда. Я более чем уверен, что в данный момент де Голль сделает решительно все, о чем его попросят премьер-министр и английское министерство иностранных дел.

— Почему?

— Совпадение интересов. Англичане намерены не выпускать свои колонии из рук и хотят помочь французам удержать их колонии. Уинни — великий поборник «статус-кво». Ведь он и сам похож на «статус-кво», не правда ли?

Я уловил в этих словах нотки, памятные мне еще по старому спору в Арджентии, только, быть может, они звучали теперь отчетливее. Отец улыбался каким-то своим мыслям.

— В чем дело, папа? [85]

— Я вспомнил о Маунтбэттене, — ответил он. — Знаешь, зачем Уинстон привез сюда Маунтбэттена? Чтобы вдалбливать мне, как важно направить десантные суда в Юго-Восточную Азию.

Я удивленно и недоверчиво взглянул на отца.

— Конечно, — продолжал он, — Бирма! Англичане хотят отвоевать Бирму. Они впервые проявляют подлинный интерес к войне на Тихом океане. Почему? Из-за своей колониальной империи!

— Но какое отношение имеет к этому Маунтбэттен?

— Он — их кандидат на пост союзного верховного главнокомандующего на совершенно новом театре военных действий — в Юго-Восточной Азии.

— А как же с Европой? — спросил я. — Как со вторжением через Ламанш? И как обстоит дело с «уязвимым подбрюшьем Европы»{4}?

— Не беспокойся. Маунтбэттен говорит очень убедительно, но я сильно сомневаюсь в том, чтобы ему удалось убедить Эрни Кинга. У этого попробуй-ка, отними какие-нибудь десантные суда на Тихом океане! Или попробуй снять какие-нибудь десантные суда с атлантического театра!

История с Бирмой все же беспокоила меня, хотя отец и был уверен в том, что она не имеет никакого значения.

— Все это часть вопроса об английских колониях, — продолжал отец. — Положение в Бирме отражается и на Индии, и на Французском Индо-Китае, и на Индонезии — все они связаны между собой. Если кто-нибудь из них добьется свободы, в остальных начнется брожение. Вот почему Уинстон так упорно стремится сохранить за де Голлем его положение. Де Голль не менее Черчилля заинтересован в сохранении колониальных империй.

Я спросил отца, какова роль Жиро во всем этом деле. [86]

— Жиро? О нем я получил очень хорошие отзывы от работников нашего государственного департамента, и Мэрфи…

— Мэрфи?

— Роберт Мэрфи…, который вел все наши переговоры с французами в Северной Африке еще до вторжения.

— А, помню…

— Он сообщил нам, что Жиро — это как раз такой человек, которого можно использовать в качестве противовеса де Голлю.

— В качестве противовеса де Голлю? А я и не предполагал, что де Голлю нужен какой-то противовес. Все сообщения, которые мы получаем… знаешь, из газет и т. д., говорят о его большой популярности и во Франции и вне ее.

— Эта версия выгодна тем, кто ставит на де Голля.

— Ты хочешь сказать — Черчиллю и англичанам вообще?

Отец кивнул головой.

— Эллиот, — сказал он, — де Голль стремится создать во Франции автократическое правительство. Никто не внушает мне большего недоверия, чем он. Все организации движения Свободной Франции кишат полицейскими агентами де Голля, которые шпионят за его же людьми. Для него свобода слова — это свобода от критики… по его адресу. А если так, то какие у нас основания питать полное доверие к силам, поддерживающим де Голля?

Это вернуло мои мысли к словам отца о Бирме. Конечно, с точки зрения Черчилля, подобная авантюра была вполне уместной. Такой удачный, эффектный ход, как возврат Сингапура, произвел бы огромное впечатление на все колониальные народы Азии и Ближнего Востока и укрепил бы престиж Англии.

Но сколько войск, материалов, десантных судов потребовалось бы для такой операции! А длина коммуникаций! И как раз в тот момент, когда все [ 87] ресурсы должны быть мобилизованы для сокрушительного удара по Гитлеру!

Отец зевнул, и я встал, собираясь уйти, но он остановил меня движением руки.

— Не уходи, — сказал он. — Еще не поздно, и мне хочется поговорить.

Он продолжал говорить о де Голле, о том, что тот весь принадлежит англичанам — душой, телом и даже штанами, что англичане снабжают его деньгами, техникой и оказывают ему моральную поддержку, в которой он нуждается, чтобы создать в Лондоне правительство Свободной Франции и начать подпольную деятельность во Франции. И снова отец как бы излагал свои мысли вслух, чтобы проверить их, привести в систему, упорядочить, готовясь к переговорам, которые должны были начаться завтра и продолжаться десять дней.

Он обратился к проблеме колоний и колониальных рынков, которая, по его мнению, представляла собой ключ к разрешению всех проблем будущего мира.

— Дело в том, — сказал он задумчиво, заменяя окурок в мундштуке новой папиросой, — что колониальная система ведет к войне. Эксплоатировать ресурсы Индии, Бирмы, Явы, выкачивать из этих стран все их богатства и не давать им ничего взамен — ни просвещения, ни приличного жизненного уровня, ни минимальных средств здравоохранения, — это значит накапливать горючий материал, способный вызвать пожар войны, и заранее обесценить всякие организационные формы обеспечения мира еще до того, как он наступит.

— Обрати внимание на выражение лица Черчилля, когда ты упоминаешь об Индии!

— Индия должна немедленно стать доминионом. Через несколько лет — пять или десять, она должна будет сама решить, остаться ли ей частью империи или стать совершенно независимой. Как доминион она была бы вправе иметь правительство современного типа, удовлетворительную систему просвещения [88] и здравоохранения. Но как может она создать все это, если Англия год за годом отнимает у нее все народное богатство? Каждый год индийский народ видит в перспективе только смерть, налоги и совершенно неизбежный голод. Ведь индусы так и называют одно из времен года — сезон голода.

Отец задумался.

— Я должен рассказать Черчиллю, что я видел сегодня в его Британской Гамбии, — сказал он решительно.

— В Батерсте? — подсказал я.

— Сегодня около половины девятого утра, — продолжал отец, и в голосе его слышалось неподдельное волнение, — мы проезжали через Батерст на аэродром. Туземцы как раз шли на работу. В лохмотьях, угрюмые… Нам сказали, что к полудню, когда солнце прогонит росу и холод, они повеселеют. Мне сообщили, что они зарабатывают в среднем один шиллинг и девять пенсов. Это меньше пятидесяти центов.

— В час? — спросил я необдуманно.

— В день! Пятьдесят центов в день! Кроме того, они получают полчашки риса. — Отец беспокойно заворочался на своей большой кровати. — Грязь. Болезни. Огромная смертность. Я спросил, какая здесь средняя продолжительность жизни. Ты не поверишь. Двадцать шесть лет! С этими людьми обращаются хуже, чем со скотом. Их скот живет дольше!

Он помолчал.

— Может быть, в прошлый раз Черчилль не понял, что я говорил серьезно. На этот раз он меня поймет. — Отец задумчиво посмотрел на меня.— А как обстоит дело там, где ты находишься, в Алжире? — спросил он.

Я сказал ему, что и там положение не лучше. Богатая страна, богатые ресурсы — и отчаянная нищета туземцев; очень хорошо живется только немногим белым колонистам и нескольким туземным князькам. Удел всех остальных — нищета, болезни, невежество. Отец кивнул головой. [89]

Затем он заговорил о том, что, по его мнению, нужно сделать: Францию нужно восстановить как мировую державу и отдать ей под опеку ее бывшие колонии. Как опекун она должна будет ежегодно отчитываться в своем руководстве, в том, как повышается уровень грамотности, как падает смертность, как идет борьба с болезнями, как…

— Погоди, — прервал я его. — Перед кем же она будет отчитываться?

— Перед организацией Объединенных наций, когда она будет создана, — ответил отец. Тогда-то я впервые услышал об этом плане.

— А как же иначе? — сказал отец. — «Большая четверка» — мы, Англия, Китай, Советский Союз — будет нести ответственность за мир во всем мире, когда…

— «Если»… — поправил я. — Если… Я сказал это отчасти в шутку, отчасти всерьез, из суеверия.

— Нет, «когда», — твердо сказал отец. — Когда мы выиграем войну, четыре великие державы будут нести ответственность за мир. Пора нам уже подумать о будущем и начать готовиться к нему. Возьми, например, Францию. Франция должна будет занять подобающее ей место в этой организации. Великие державы должны будут взять на себя обязанность нести просвещение всем отсталым, угнетенным колониям в мире, поднять их жизненный уровень, улучшить санитарные условия их существования. И когда они достигнут зрелости, мы должны предоставить им возможность стать независимыми, после того как Объединенные нации в целом решат, что они к этому готовы. Если мы этого не сделаем, мы можем с полным основанием считать, что нам предстоит еще одна война.

«Слишком поздний час для таких гнетущих мыслей», — подумал я.

— Половина четвертого, папа.

— Да, теперь я чувствую, что устал. Поди и ты спать, Эллиот. [90]

ПЯТНИЦА, 15 ЯНВАРЯ

Спустившись из своей комнаты к завтраку, я обнаружил, что уже проспал кое-какие свои обязанности. Было еще только десять часов, но несколько человек, которых я должен был встретить и проводить к отцу, уже засели с ним за работу в его комнате. Наспех проглотив кофе, я заглянул туда. Там были Маршалл, Кинг, Арнольд, Гопкинс и Гарриман; затем к ним присоединился секретарь американских начальников штабов генерал Дин. Прислушавшись к разговору, я понял, что они обсуждают повестку совещаний Объединенного совета начальников штабов на несколько дней вперед. Меня всегда удивляло, зачем люди тратят столько часов, чтобы решить, что им предстоит обсуждать. В данном случае они просидели за этим делом далеко за полдень.

Стояла великолепная погода. Достаточно было выйти в сад и взглянуть на цветущие олеандры, чтобы понять, что завтракать нужно на воздухе. Мы завтракали вшестером — Гопкинс, Гарриман, Черчилль со своим адъютантом коммодором Томпсоном, отец и я. За столом беседовали о том, что сегодня ожидается прибытие Айка Эйзенхауэра, Роберта Мэрфи, который в свое время провел комбинацию с Дарланом, и других. Черчилль попросил у отца разрешения представить ему командующего вооруженными силами на Ближнем Востоке генерала сэра Гарольда Александера в случае, если тот прибудет. Мы с удовольствием поели и побеседовали, причем никто не затрагивал проблем, которые предстояло разрешить.

До сих пор наше наступление в Северной Африке развивалось хорошо, но не слишком. Мы готовились прижать все силы Роммеля к морю, но военная сторона этой операции еще вызывала сомнение. Было решено, что на сегодняшнем совещании будет сделан обзор военных операций, необходимый для того, чтобы определить направление очередного удара. [91] Неразрешенным оставался еще вопрос о вторжении через Ламанш, то есть об открытии второго фронта в 1943 г.; эта операция носила условное наименование «Раундап». Как и всегда, во всех переговорах, американцы торопили, а англичане не поддавались.

После завтрака Черчилль, его адъютант и Гарриман ушли; вскоре прибыл генерал Эйзенхауэр. За последнее время я встречался с ним один или два раза и знал, что он был болен; но сегодня он выглядел лучше. До прихода к нам он позавтракал с Маршаллом и Кингом и, придя, сразу приступил к докладу о ходе войны в Африке. Отец слушал его с интересом. Эйзенхауэр рассказывал о трудностях снабжения при наличии лишь одной одноколейной (и притом не слишком современной) железной дороги, идущей вдоль побережья. Шоссейные дороги также мало облегчали положение.

— Какие-нибудь осложнения со стороны нацистских агентов? Не ощущается ли угроза со стороны Испанского Марокко? — спросил отец.

— Мы следим за ними, сэр. Они еще ничего не пытались сделать и, как мне кажется, вряд ли будут пытаться.

— Вас, вероятно, беспокоит немало политических проблем, — заметил отец. Генерал только улыбнулся в ответ. Хоть он этого и не сказал, но у него на лице было написано: «У меня от них болит голова». Далее он рассказал о сопротивлении, с которым нашим войскам приходилось сталкиваться на участках Гафзы и Тебессы. В те дни мы еще только начинали учиться воевать, а противник сопротивлялся ожесточенно.

— Трудно приходится, насколько я понимаю, — сказал отец, выслушав Эйзенхауэра.

— Да, сэр. Тяжелая работа.

— Так как же будет? Каковы ваши расчеты?

— Простите, я не понимаю.

— Сколько времени вам нужно, чтобы покончить с этим делом? [92]

— Разрешите мне одно «если», сэр.

Отец рассмеялся.

— Если погода будет мало-мальски сносной, к концу весны мы их всех загоним в мешок или сбросим в море.

— Что означает «конец весны» — июнь?

— Возможно, еще к середине мая. Июнь — это крайний срок.

Такие темпы показались мне необычайно быстрыми. Отец, видимо, тоже был доволен.

Часов в пять зашел на несколько минут вкрадчивый, учтивый Мэрфи. Эйзенхауэр и отец обсуждали с ним только один вопрос — политику в отношении Франции. Мэрфи стремился убедить отца в достоинствах Жиро, в том, что он очень способный администратор и вообще идеальная для американцев кандидатура. Несколько минут я присутствовал при разговоре, а потом отец кивком головы разрешил мне удалиться, и я ушел.

Объединенный совет начальников штабов должен был представить премьер-министру и отцу доклад о результатах своих совещаний, состоявшихся после завтрака; поэтому я направился к парадной двери, чтобы встретить членов Совета. Черчилль явился на несколько минут раньше назначенного срока, ведя за собой трех английских офицеров; он хотел представить их отцу до совещания, назначенного на 5.30. Я провел их к отцу. Это были генерал Александер, главный маршал авиации сэр Артур Теддер и генерал сэр Гастингс Исмэй из министерства обороны. Теперь, точно так же, как и в Арджентии, на каждого из наших штабных офицеров приходилось чуть ли не по два английских советника.

Генерал Александер прилетел прямо из своего штаба в Западной пустыне{5}, где он руководил [93] операциями по преследованию Африканского корпуса Роммеля. У англичан он был, пожалуй, самым одаренным из командующих. Одетый в полевую форму, небритый, загорелый и усталый, он выглядел как суровый целеустремленный воин. Кратко, но содержательно он рассказал об ударах английского молота, которые гнали гитлеровцев к американской наковальне, поджидавшей их в центральной части Северной Африки.

Воспользовавшись моментом, когда внимание отца было чем-то отвлечено, я шепнул ему на ухо:

— Папа, насколько я понимаю, на этих штабных совещаниях на каждого английского офицера должен приходиться соответствующий американский офицер?

— Да.

— Они привезли Теддера. Почему же здесь нет Спаатса?

— А ведь верно — почему? Пойди разыщи Хэпа Арнольда и попроси его возможно скорей вызвать сюда Спаатса, если только он может отлучиться с фронта.

Мой начальник «Туи» Спаатс прилетел спустя день или два и участвовал в последующих штабных совещаниях. Чтобы дать представление о том, как были организованы эти совещания, достаточно сказать, что среди участников совещания Объединенного совета начальников штабов, вызванных в тот день для доклада Черчиллю и отцу, было девять англичан и только пять американцев. Возможно, конечно, что наши начальники говорили вдвое больше. Не знаю — я не присутствовал на этом совещании.

После полуторачасовой беседы с Объединенным советом начальников штабов отцу пришлось заниматься делами еще полчаса, так как к нему пришли Аверелл Гарриман и английский министр транспорта военного времени лорд Лезерс. Это был один из тех визитов, на которые по плану отводилось «всего пять минут»; фактически он растянулся на тридцать пять. [94]

Наконец, отец получил возможность выпить «старомодный» коктейль, который я ему приготовил.

— Как раз то, что мне нужно, — заметил он, удобно располагаясь на диване.

— Все идет хорошо?

— Как будто, как будто, — сказал он, улыбаясь какому-то воспоминанию.

— Что такое?

— На сегодняшнем совещании англичане подняли вопрос о Бирме.

Отец не спеша прихлебывал свой коктейль.

— Знаешь, Эллиот, нам и так не легко убеждать адмирала Кинга в необходимости перебросить какое-то количество тоннажа и десантных судов на атлантические театры — основные театры войны. Так вот, представь себе, как он отнесся к разговорам о Бирме. Он блестящий поборник интересов флота. «Войны выигрывает только флот. Поэтому планы флота — это лучшие планы; единственный морской театр — это тихоокеанский театр, и поэтому он должен быть главным театром». — Отец рассмеялся. — Он рассуждает не совсем так, но очень похоже.

— Папа, — сказал я.

— Да?

— У меня есть сюрприз для тебя. Он прибыл сегодня.

В комнату вошел мой брат Франклин. Произошла радостная встреча. Франклин служил офицером на эсминце «Мэйрант», участвовавшем в штурме Касабланки. Ему очень хотелось рассказать об этом, а нам было интересно послушать его. Вместе с нами рассказ Франклина слушали Маршалл и Эйзенхауэр, которые через несколько минут пришли к нам на обед. Разговоры о боях, об участии во вторжении и в последующих боевых действиях — тут мне тоже удалось вставить словечко — вызвали у отца чувство зависти, и он вспомнил, что во время прошлой войны он тоже побывал на фронте в качестве заместителя морского министра. [95]

— Я и теперь поеду на фронт.

Маршалл и Эйзенхауэр переглянулись и продолжали есть.

— Ну, — настаивал отец, — что же вы молчите?

— Может быть, молчание — знак согласия? — вмешался мой брат.

Маршалл бросил на него свирепый взгляд, и Франклин скромно поджал губы.

— Это невозможно, сэр, — сказал генерал Эйзенхауэр.

— Совершенно исключено, — подтвердил генерал Маршалл.

— Почему? Вряд ли опасность так уж велика. Разве вам пришлось претерпеть много неприятностей, когда вы летели сюда? Что вы скажете, Айк? Разве кто-нибудь на вас нападал между Алжиром и Касабланкой?

— Последние две сотни миль мы летели, надев парашюты, только на одном моторе, да и тот грозил остановиться каждую минуту. Никто из нас не был в большом восторге от этого полета.

— Это вопрос техники. Но ведь вы не хотите пускать меня на фронт по военным соображениям. Разве это опасно? Скажи ты, Эллиот.

Теперь выворачиваться приходилось мне, и Маршалл и Эйзенхауэр уставились на меня. Я изобразил знаками, что у меня полон рот, и промычал: «не могу говорить».

— Трус, — сказал отец и терпеливо дождался, пока я не сделал вид, что проглотил то, что у меня было во рту. — Ну, что же ты скажешь?

— Транспортные самолеты на самом деле довольно часто подвергаются нападениям на пути из Орана и Алжира в Тунис. Честное слово.

— А если взять с собой истребители для прикрытия?

— Сэр, — заметил Эйзенхауэр, — прикрытие из истребителей вокруг самолета «С-54», в особенности после всех догадок, которые строит германское [96] радио, — да ведь вражеские истребители сейчас же слетятся, как мухи на мед.

— Приказ есть приказ, сэр, — сказал Маршалл. — Но если вы отдадите такой приказ, ни один человек в американской армии, начиная с нас самих, не возьмет на себя ответственности за последствия.

Он говорил очень серьезно, и отец вынужден был согласиться с ним, хотя и был сильно разочарован. Они пришли к компромиссу, договорившись, что отец произведет смотр трем дивизиям войск генерала Паттона севернее Рабата.

На послеобеденные часы не было назначено никаких совещаний. Спустя некоторое время оба генерала ушли, а мы с Франклином остались поболтать с отцом о домашних делах, о наших близких, о маме… на темы, о которых говорят с отцом сыновья, приехавшие в короткий отпуск. Отец привез с собой кипу нью-йоркских и вашингтонских газет. Мы немедленно погрузились в них, и в числе прочих новостей узнали, что член конгресса Ламбертсон заявил в палате представителей, что в то время, как «американские юноши сражаются и умирают вдали от своей родины», сыновья Рузвельта пьянствуют в нью-йоркских ночных клубах. Как раз в то время мой старший брат Джимми в составе ударного отряда генерала Карлсона сражался где-то на Тихом океане, а Джон проходил курс обучения, готовясь стать ревизором военного корабля. Что поделаешь, — ведь в газетах бывают и странички юмора.

Отец лег спать довольно рано — еще не было двенадцати часов: ему действительно нужно было выспаться.

СУББОТА, 16 ЯНВАРЯ

Премьер-министр явился в десятом часу утра — для него это необычайно рано, — и всю первую половину дня он и отец совещались с Эйзенхауэром, Мэрфи и английским министром при штабе союзников сэром Гарольдом Макмилланом. Речь снова [97] шла о французских политических делах. Мы с Франклином в последний раз виделись в Арджентии, в августе 1941 г. Более того, с тех пор я не видел ни одного из своих братьев. Поэтому мы заглянули к отцу лишь ненадолго; оказалось, что темой разговора снова были де Голль и Жиро. К тому времени Черчилль и отец нашли замену для выражений «ваш трудный ребенок» и «мой трудный ребенок»: они стали сокращенно называть их «Д» и «Ж». — Где «Д»? Почему его нет здесь? — Основная политическая задача все еще заключалась в том, чтобы попытаться найти какое-нибудь практически осуществимое решение французской политической головоломки. Вчера вечером я прочел достаточное количество американских газет, чтобы осознать, какую важную дипломатическую проблему приходится разрешать здесь. Я впервые понял, какой резкой критике подвергался Мэрфи. Судя по тем обрывкам разговора, какие мне удалось услышать, эта критика, по крайней мере отчасти, была обоснованной; главное стремление Мэрфи, повидимому, заключалось в том, чтобы обеспечить ведущую роль во всяком будущем французском правительстве тем людям, которые в критические предвоенные годы состояли в числе главных «умиротворителей».

Мы снова завтракали в саду — отец, Гарри Гопкинс, Франклин, я и Джордж Дерно, служивший капитаном в Воздушном транспортном корпусе. До войны Джордж был несколько лет корреспондентом агентства Интернейшенел ньюс сервис при Белом Доме, и они с отцом были старыми друзьями. Отец снова имел возможность немного отдохнуть. Несмотря на напряженную работу, перемена обстановки пошла ему на пользу, у него был здоровый вид, щеки его порозовели.

За кофе он вернулся к вопросу о развитии колониальных стран: эта тема все больше привлекала его. Если учесть, что до этого он никогда не бывал в Африке, познания, которые он здесь приобрел в [98] области ее географии, геологии и сельского хозяйства, поразительно широки. Я, конечно, считал, что знаю эту страну довольно хорошо; мне пришлось много летать над ней еще несколько месяцев назад, когда я занимался аэрофотосъемкой. Но отец каким-то образом сумел узнать о ней гораздо больше.

* * *

Мы разговаривали об огромных солончаковых равнинах Южного Туниса, которые, должно быть, некогда представляли собой дно большого внутреннего моря. Отец напомнил нам о реках, начинающихся дальше к югу, в горах Атласа, и исчезающих под песками Сахары, превращаясь в подземные.

— А что если использовать эту воду для орошения? Ведь тогда, по сравнению с этими местами, долина Империал в Калифорнии будет выглядеть, как огородная грядка! А солончаки — они ведь расположены ниже уровня Средиземного моря; можно прорыть канал к нему и снова создать здесь озеро в сто пятьдесят миль длиной и шестьдесят миль шириной. Сахара на сотни миль превратилась бы в цветущий край!

Отец был прав. Сахара — это не просто пески, В ней кроются поразительно богатые возможности. После каждого дождя она на несколько дней буйно расцветает, но потом цветы погибают от палящих лучей солнца и отсутствия влаги. Мы с Франклином перемигнулись: отец наслаждался. В беседе на тему о том, во что могла бы превратиться эта страна при разумном планировании, он дал полную волю своему деятельному уму и быстрому воображению.

— Какие богатства! — восклицал он. — Империалисты не понимают, что они могут сделать, как много они могут создать! Они выкачали из этого континента миллиарды, но по своей близорукости они не понимали, что их миллиарды — это медные гроши по сравнению с возможностями, которые открывались перед ними, — возможностями, которые должны [99] обеспечить лучшую жизнь населению этого континента…

Американские начальники штабов снова явились днем, чтобы информировать отца о планах, которые они обсуждали с соответственными английскими представителями. Выяснилось, что имеются разногласия: английские начальники штабов вместе с Черчиллем выработали повестку дня, значительно отличавшуюся от повестки, составленной американцами и исправленной отцом и Гарри Гопкинсом два дня назад. Вместо того чтобы говорить о сильных ударах на флангах Европы, англичане сводили дело к мелким операциям на Средиземном море. Здесь я впервые услышал о Сицилии и о других промежуточных этапах на пути к победе, в том числе о Додеканезских островах как о пути в Грецию, и о наступлении через горы Балканского полуострова.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17 ЯНВАРЯ

Ровно в полдень явились первые посетители — генеральный резидент в Рабате генерал Шарль Ногес, генерал Паттон и генерал Уилбур. Уилбур состоял при штабе Паттона; он должен был выступать в роли переводчика, но в этом не было надобности: отец свободно владеет французским языком и беседовал с Ногесом без посторонней помощи.

Хотя генералы Ногес и Паттон всего несколько недель назад ожесточенно сражались между собой на побережье Французского Марокко, теперь они встретились исключительно дружелюбно. Дело не только в том, что оба они профессиональные солдаты и считали себя врагами только на поле боя. По существу и тот и другой имели самое отдаленное отношение к политике. Они только выполняли приказы свыше; к счастью для нас, Паттон делал это гораздо удачнее, чем Ногес. Ногесу было приказано сопротивляться, и он сопротивлялся; затем поступил приказ прекратить сопротивление, и он его прекратил. А теперь у него новый хозяин. [100]

Его визит к отцу был прежде всего актом вежливости. Однако это было связано и с другими обстоятельствами. Черчилль утверждал, что Ногес представляет собой главное препятствие к приезду де Голля в Касабланку. Ногес, воспитанник французской военной академии Сен-Сир, кадровый военный и колониальный администратор, хотел одного — чтобы ему давали ясные, толковые распоряжения и затем оставляли его в покое. В данный момент, однако, вокруг него разгорелся жаркий спор. Как сообщил нам Черчилль, де Голль настаивал на том, чтобы его соотечественник и коллега Ногес был немедленно арестован и предан суду за сотрудничество с врагом. Но здесь, во Французском Марокко, генерал Паттон, только недавно еще ожесточенно сражавшийся с Ногесом, настаивал на том, чтобы последний оставался на своем нынешнем посту. Впоследствии Паттон представил доклад, проникнутый сильным пристрастием к Ногесу; он утверждал, что влияние Ногеса на марокканского султана и на местное население может очень пригодиться нашей армии, пока мы используем эту страну как плацдарм.

Когда отец стал расспрашивать Ногеса о населении Марокко, о том, как можно улучшить его жизнь, на лице генерала выразилось полное недоумение. Он никогда не задумывался над такими вопросами; никто никогда и не ставил их перед ним. Но он знал с точностью до одного пенни, какие богатства можно выкачать из этой страны; он мог высчитать до последнего су, насколько безжалостно можно экспло-атировать марокканцев. Паттон рассказывал нам, что султан уже много лет находится под каблуком Ногеса, и Ногес хочет лишь одного — чтобы так оно и оставалось.

Отец побеседовал с этим человеком, являвшимся камнем преткновения для де Голля, и генералы ушли.

— Эллиот, — сказал отец, — запиши у себя, что надо будет как-нибудь пригласить этого султана на [101] обед. Узнай у Мэрфи или еще у кого-нибудь, какие правила этикета существуют на этот счет. А Ногес… с ним нечего считаться.

От отца Ногес, Паттон и Уилбур отправились к Черчиллю; после беседы с ними премьер-министр пришел завтракать к нам на виллу Дар-эс-Саада. Он рассказал, что побывал утром в порту и, осмотрел разбитый корпус линкора «Жан Барт».

— Вы осматривали «Жан Барт»? — сердито сказал отец. — Чорт возьми, если вы могли осматривать его, ведь я тоже могу!

Мы разразились хохотом. В эту минуту отец похож был на шестилетнего мальчика, который говорит: «Как, тебе дали мороженого — я тоже хочу!»

Черчилль вновь выслушал настойчивые требования отца по поводу де Голля и ушел. Отец с каждым днем все больше убеждался в том, что Черчилль умышленно придерживает де Голля и что на самом деле он мог бы доставить сюда своего «трудного ребенка» в любую минуту. В этот момент явился генерал Марк Кларк с новостями. Он привез в Касабланку «трудного ребенка» американцев — Жиро. Теперь отец мог познакомиться с человеком, которого Мэрфи и государственный департамент расхваливали ему, как подходящего кандидата, которого мы должны поддерживать, чтобы предотвратить угрозу создания автократической власти в лице де Голля, являющегося креатурой англичан. Отец с большим нетерпением ждал встречи с тем, кому было доверено командование французскими войсками в Северной Африке.

Кларк пробыл у нас недолго, удостоверился в том, что отец готов принять Жиро, и отправился за ним. Вероятно, все обитатели виллы были взволнованы. Все мы надеялись, что дипломатическим маневрам, которые отец терпеливо проводил в своих переговорах с Черчиллем в последние несколько дней, приходит конец. Теперь отцу предстояло сделать важный ход в этой сложной и трудной игре. [102]

Кларк вернулся с Жиро, пришли также Мэрфи и капитан Маккри, и начался решающий разговор.

Встреча с Жиро сильно разочаровала отца. Для Жиро не существовало никаких политических проб лем. Он был способен видеть только чисто материальные проблемы войны. Он сидел в своем кресле прямо, точно аршин проглотил. Даже пребывание в тюрьме не оставило на нем заметного следа —только старость несколько смягчила его облик. Когда он освоился с обстановкой, в его голосе зазвучали настойчивые нотки.

— Дайте нам только оружие! — восклицал он. — Дайте нам орудия, танки, самолеты. Больше нам ничего не нужно.

Отец дружеским тоном, но твердо вел допрос.

— Откуда вы достанете войска?

— Мы можем навербовать десятки тысяч колониальных солдат.

— А кто будет их обучать?

— Под моим командованием много офицеров. Это не проблема. Только дайте нам оружие. Остальное…

Остальное, однако, представляло собой проблемы, не доступные его пониманию. Черчилль утверждал, что одной из главных причин раздражения де Голля, во всяком случае одной из причин, которые фигурировали официально, была задержка отмены антисемитских законов, изданных вишийским режимом. Но Жиро отмахнулся от этих вопросов. Он был одержим одной идеей.

— Единственное, в чем мы нуждаемся, — это техника. Достаточно нескольких недель обучения — и у нас будут огромные армии!

Судя по вопросам, которые задавал отец, Жиро, по его мнению, сильно недооценивал свою задачу. Однако французский генерал был так поглощен своими планами, что вряд ли заметил отрицательное отношение к ним отца. Он был твердо и непоколебимо убежден в своей правоте. Отец все же не поддавался ни на какие уговоры. [103]

Как только Жиро и все остальные ушли, отец выразил свое впечатление мимикой и жестами.

— Боюсь, что у нас очень ненадежная опора, — сказал он, взмахнул руками и рассмеялся. — И это человек, который, по словам Боба Мэрфи, сумеет сплотить вокруг себя французов! Он нуль как администратор и будет нулем как вождь!

На обед к нам были приглашены премьер-министр, лорд Лезерс, адмирал Кэннингхем, адмирал Кинг, генерал Сомервелл и Аверелл Гарриман; это было сделано с таким расчетом, чтобы здесь можно было обсудить и решить важный вопрос о приоритетах в области распределения тоннажа. К этому времени Объединенный совет начальников штабов единодушно похоронил идею операций в Бирме; назревало решение направить следующий удар союзников на Сицилию, чтобы обеспечить коммуникации, ведущие через Средиземное море в Персидский залив и оттуда в Советский Союз. Однако мы попрежнему испытывали острую нехватку тоннажа; в эту зиму 1942—1943 гг. битва за Атлантику далеко еще не была выиграна. Сколько судов можно использовать для дальнейшего накопления запасов в Соединенном Королевстве? Сколько судов нужно выделить для доставки оружия Красной Армии? Какой процент тоннажа следует резервировать для переброски войск и материалов из района Средиземного моря в Англию? Можем ли мы твердо исходить из того, что африканская операция будет закончена к маю — июню? Что нужно выделить для Сицилии? По мнению англичан, можно уменьшить количество судов, предназначенных для доставки материалов в Мурманск и Персидский залив; американцы же считают, что для этих важнейших нужд следует выделить максимальные ресурсы.

Совещание по вопросу о тоннаже продолжалось до часа ночи, но я на нем не присутствовал. Мы с Франклином покинули «лагерь Анфа» и провели вечер с группой молодых офицеров в их столовой. [104]

ПОНЕДЕЛЬНИК, 18 ЯНВАРЯ

Утром Марк Кларк и Мэрфи снова пришли к отцу, чтобы обсудить французские дела. Они провели у него часа два, подробнейшим образом разрабатывая политическую линию США в вопросе о создании временного французского правительства на период до освобождения Франции. Теперь у отца составилось, по крайней мере, четкое представление о трудностях, связанных с этим вопросом. В результате того, что американцы сильно переоценили достоинства Жиро как лидера и проводили двусмысленную политику сотрудничества с вишийской колониальной администрацией, нам теперь было очень трудно сопротивляться созданию автократического правительства Шарля де Голля, поддерживаемого англичанами. Вскоре после ухода Мэрфи и Кларка к нам на завтрак пришел Черчилль. За столом отец и Гарри Гопкинс продолжали вежливо, но метко пикироваться с Черчиллем по поводу того, что де Голль все еще не явился в Касабланку.

Днем отец впервые покинул свою виллу. Усевшись в «виллис», он отправился с генералом Джорджем Паттоном и командиром третьего батальона первого бронетанкового корпуса Паттона, подполковником Джонсоном, на развод караулов пехотной части, охранявшей «лагерь Анфа». Я встретил его по возвращении.

— Ты бы видел военный оркестр! — сказал он, — там был парень, который весит около трехсот фунтов, а играет на флейте весом в целых четыре унции!

Объединенный совет начальников штабов явился в пять часов и пробыл у отца полтора часа. Семеро англичан и четверо американцев договорились о плане вторжения в Сицилию, носившем условное обозначение «Хаски». Решение о сицилийской операции до некоторой степени вытекало из нашего намерения очистить от противника Северную Африку. [105] Соглашение относительно плана «Хаски» представляло собой компромисс между стремлением американцев осуществить вторжение через Ламанш весной 1943 г. и английскими доводами в пользу захвата Сицилии и Додеканезских островов с перспективой вторжения в Европу через Грецию или Балканы. Повидимому, Черчилль рекомендовал обойти Италию и ударить по тому району, который он назвал «уязвимым подбрюшьем Европы». Он всегда полагал, что мы должны рассчитать свое вступление в Европу таким образом, чтобы встретиться с Красной Армией в Центральной Европе и тем самым распространить сферу влияния Англии возможно дальше на восток. Во всяком случае и американцы и англичане рассматривали план «Хаски» как важный шаг вперед. Однако, приняв решение о вторжении союзных армий в Сицилию, чтобы таким образом вывести, как мы надеялись, Италию из войны, мы тем самым признавали, что вторжение через Ламанш придется отложить до весны 1944 г.

В этот день отец с Черчиллем решили информировать Сталина об англо-американских стратегических планах. В этот же день они занялись составлением совместного заявления о войне, обращенного к державам оси.

После неофициального обеда мы с Франклином отправились в город. Я думал, что отец рано ляжет спать, и он действительно лег рано, но в 2 часа ночи, когда я вернулся из города, он еще не спал. Посмеиваясь про себя, он читал двадцатипятицентовое издание пьесы Кауфмана и Харта «Человек, пришедший к обеду», а у его кровати лежал прочитанный и брошенный номер журнала «Нью-йоркер».

Он не засыпал, потому что хотел узнать, как мы провели вечер; как всегда, он завидовал нашей относительной свободе и выслушал мой рассказ с величайшим удовольствием. По правде сказать, мы провели вечер скучно: обошли местные рестораны [106] с двумя офицерами в качестве гидов; однако я постарался приукрасить свой рассказ вымышленными подробностями.

ВТОРНИК, 19 ЯНВАРЯ

Утром я немало провозился со своим ленивым братом. Ему нужно было вернуться на эсминец, и он чуть не проспал. Гарриман и Мэрфи с самого утра засели с отцом за работу, готовясь ко второй беседе с Жиро. Последний прибыл в полдень; его мысли попрежнему были целиком поглощены военными деталями его туманного будущего. Отец следующим образом сформулировал политику Соединенных Штатов по отношению к Франции во время войны:

Нужно создать временное правительство, причем Жиро и де Голль должны в равной мере нести ответственность за его состав и успех.

Это временное правительство должно принять на себя управление Францией до ее полного освобождения.

Жиро отнесся к этому предложению без особого энтузиазма, но у него не было никаких контрпредложений, не было особых мнений по каким-либо конкретным вопросам; его интересовало одно — в какой мере Соединенные Штаты снабдят оружием его колониальные войска.

Когда этот безрезультатный разговор стал приближаться к концу, Гарри Гопкинс сделал мне знак.

— Ваш отец хочет купить подарки для своих. Хотите поехать со мной?

— Конечно.

— Мы, вероятно, сможем поехать только после завтрака. Кроме того, мне кажется, что вашему отцу предстоит сфотографироваться вместе с Жиро.

После завтрака за нами заехал генерал Паттон на своей штабной машине, и мы с Гарри [107] отправились с ним в город. Нам удалось найти только ковры и изделия из сафьяна довольно низкого качества. Мы велели прислать несколько ковров к нам на виллу, чтобы отец мог сам посмотреть их и отобрать то, что ему понравится. После этого мы проехали вдоль берега и осмотрели те участки, на которых несколько недель тому назад высадились наши войска.

Вернувшись в Дар-эс-Саада, мы застали там Черчилля и его сына Рандольфа, служившего в то время капитаном в отрядах «командос». Я уже встречался с Рандольфом — мы познакомились в Алжире, в сочельник. Тогда мне очень хотелось поговорить с ним, так как я знал, что он не только офицер «командос», но и член парламента. Однако после больших ожиданий меня постигло глубокое разочарование. Я убедился в том, что для юного Рандольфа Черчилля разговор — это исключительно односторонний акт.

Теперь, когда я застал молодого мистера Черчилля у моего отца, в присутствии его собственного отца, мне не терпелось удостовериться, будет ли он излагать им свои мнения так же безапелляционно, как он преподносил их мне. Признаться, я ожидал, что он будет несколько стесняться. Однако он с исключительной решимостью произносил поразительно многословные речи на любую тему, затрагивавшуюся в течение тех пятидесяти минут, которые он провел с нами. За это время он растолковал нам все тонкости военного и политического положения на Балканах; указал присутствовавшим государственным деятелям на кратчайший путь к сохранению английской гегемонии на Средиземном море, для чего, правда, пришлось бы затянуть мировую войну на несколько лет; вскрыл недостатки плана кампании, разработанного Объединенным советом начальников штабов по поручению английского премьер-министра и американского президента, и устранил сомнения премьер-министра и президента по щекотливому [108] вопросу о политике в отношении Франции. Эта замечательная сцена приковала к себе внимание слушателей не только потому, что они очень устали после пяти дней работы — она их немало позабавила. (Быть может, мне не следовало бы распространять свое утверждение на отца Рандольфа, но я совершенно точно изложил впечатление, которое эта сцена произвела на меня и на моего отца; последний удерживался от смеха лишь до того момента, как юный Рандольф распростился с нами.)

После ухода гостей нам с отцом удалось провести наедине всего несколько минут; тут же пришла машина генерала Паттона, чтобы отвезти нас на обед в его штаб, расквартированный в вилле Мае. Там за обеденным столом собрались контр-адмирал Кук, заместитель генерала Паттона генерал-майор Джоффри Кейс, бригадный генерал Ведемейер, бригадный генерал Уилбур, бригадный генерал Джон Хэлл и полковник Гэй. Большинство этих офицеров принадлежало к командному составу первого бронетанкового корпуса; все они, повидимому, дожидались случая доказать президенту Соединенных Штатов, что в современной войне танки и вообще бронетанковые войска имеют первостепенное значение. В этом хоре Паттон взял на себя роль солиста, а остальные почтительно подпевали ему. — Что такое авиация? Что такое пехота?

— Броня! — с пылом восклицал Паттон.—Современная война достигла уровня развития, при котором все или почти все бои будут вестись танками и бронемашинами. Пехота? Что остается на ее долю, кроме операций по очистке и закреплению местности, захваченной танками?

Насколько мне помнится, именно я замолвил словечко в пользу авиации. Паттон ответил с вежливым пренебрежением:

— Конечно, и она играет свою роль. Я вовсе не хочу сказать, что авиация совершенно не нужна. Я отнюдь не отрицаю, что авиация может приносить [109] пользу, поддерживая наземные операции бронетанковых сил…

Не считая этого единственного выступления в защиту авиации, я скромно хранил молчание. За обедом отец наслаждался отдыхом. Он вовсе не намеревался позволить втянуть себя в междуведомственную военную склоку. Поэтому генерал Паттон завладел трибуной безраздельно. (Спустя месяц, когда он принял на себя командование Южным фронтом в Тунисе, я не без удовольствия вспоминал этот разговор, слушая по радио в нашем африканском штабе отчаянные просьбы Паттона об усилении воздушной разведки и тактической поддержки с воздуха; она должна была предшествовать операциям его бронетанковых сил.)

Штаб Паттона в Касабланке представлял собой настоящий музей. До нашего вторжения в этой вилле помещалась германская миссия во Французском Марокко. Противнику пришлось удирать с такой поспешностью, что он не успел увезти с собой великолепную обстановку. Генерал Паттон восторгался, как ребенок, показывая нам всю эту роскошь.

Мы с отцом вернулись на свою виллу в начале двенадцатого. Почти всю дорогу отец подтрунивал надо мной по поводу сравнительных достоинств бронетанковых сил и авиации. Он явно был в задорном настроении. Через пять минут после нашего возвращения пожаловал Черчилль побеседовать за бокалом вина о де Голле и Жиро. Окольным путем английский премьер-министр вновь вернулся к своему утверждению, что лучше было бы предоставить временное управление Францией одному де Голлю. Он знал, что Жиро произвел на отца невыгодное впечатление. Но в тот вечер отец не был настроен продолжать спор и почти категорически отказался говорить на эту тему. Быть может, из-за усталости он не слишком тактично дал Черчиллю понять, что не заинтересован в дальнейшем обсуждении данной проблемы. Поэтому мы с Гарри Гопкинсом старались [110] направить разговор на исключительно безобидные темы. Около часа ночи Черчилль ушел, а Гарри поднялся наверх в свою комнату и лег спать. Мы с отцом отправились в его спальню.

— Теперь-то Уинстон начинает по-настоящему беспокоиться, — сказал отец. — Сегодня вечером это было заметно.

Я сделал лишь то наблюдение, что Черчилль явно хотел поднять этот вопрос, а отец столь же явно отказался обсуждать его. Я отнес это за счет усталости отца, но, очевидно, это был тактический прием, и, повидимому, собеседники понимали друг друга.

— Через два-три дня мы увидим развязку, — весело сказал отец. — Сегодня вторник? Держу пари на небольшую сумму, что не позже пятницы Уинстон сообщит нам, что ему, пожалуй, все же удастся убедить де Голля приехать сюда.

Мы поговорили о Паттоне. («Правда, Эллиот, он очень приятный человек?»), о юном Рандольфе Черчилле («Завидная способность — ни в чем не сомневаться», — заметил отец) и о коврах, которые мы с Гарри смотрели днем.

Отец несколько беспокоился относительно впечатления, которое произведут на Сталина и вообще на русских решения, принятые нашим Объединенным советом начальников штабов.

— Если бы только Сталин мог сам приехать сюда и убедиться в том, с какими трудностями мы сталкиваемся в отношении тоннажа и в области производства…

Отец был очень утомлен, и через несколько минут я его покинул.

СРЕДА, 20 ЯНВАРЯ

В этот день первыми на повестке стояли вопросы производства и снабжения. Сомервелл условился встретиться с Гарри Гопкинсом пораньше, до завтрака, и в половине девятого, когда я спустился вниз, [111] они уже усиленно трудились. Гарри был руководителем Управления по распределению поставок и знал лучше кого-либо другого, что американское производство военных материалов еще представляло собой относительно небольшую величину.

Около десяти часов явился мой начальник — генерал-майор Спаатс. Он прибыл в Касабланку накануне, и отец хотел побеседовать с ним лично. Туи Спаатс в то время был командующим всеми американскими воздушными силами в Африке и, кроме того, возглавлял воздушные силы в Северо-Западной Африке, руководимые Объединенным оперативным авиационным штабом союзников.

— Довольно сложная система, — заметил отец.

Спаатс кивнул головой.

— Так оно и есть, сэр, — сказал он. — И положение нисколько не облегчается тем, что командование объединено. Теддер — прекрасный человек (маршал авиации Теддер был старше Спаатса чином и числился командующим всеми воздушными силами союзников в Африке), но, несмотря на то, что у нас с ним прекрасные отношения, некоторые трудности все же неизбежны.

— А именно?

— Дело в том, сэр, что на этом театре мы используем главным образом американские самолеты. Мы применяем преимущественно американскую тактику и стратегию. Операции проводятся американцами, а высшее командование находится в руках англичан.

Тут и я вставил словечко.

— Фактически всей войной в воздухе руководит генерал Спаатс, но он подчинен Теддеру.

— Я не хочу сказать, сэр, — продолжал Спаатс, — что мы с ним не сработались; напротив, мы работаем дружно. Я только говорю о трудностях, присущих всякому союзному объединенному руководству. Объединение руководства становится особенно сложным делом, когда союзники совместно руководят [112] людьми и техникой, принадлежащими только одному кз этих союзников.

Отец кивнул головой. Туи продолжал рассказывать о других трудностях, с которыми он сталкивался. Речь шла, главным образом, о получении достаточного пополнения самолетов и о сооружении достаточного количества аэродромов с твердой поверхностью. При тех аэродромах, которые мы застали в Африке, один сильный дождь мог прекратить операции на несколько часов, а то и на несколько дней.

Такие беседы с высшими американскими офицерами имели для отца очень большое значение. Политическим следствием нашего союза с англичанами было то, что, поскольку верховное командование на данном театре принадлежало американцу (Эйзенхауэру), англичане требовали и, пожалуй, вполне справедливо, чтобы следующая ступенька иерархической лестницы командования была отдана им. Поэтому морскими операциями руководил англичанин (Кэннингхем), а другой англичанин, Теддер, руководил воздушными операциями. Поскольку морские операции развертывались в Средиземном море, подчинение всех морских сил английскому командующему было оправдано. Но когда Спаатсу приходилось руководить войной в воздухе, находясь в подчинении у маршала Королевских воздушных сил, он сталкивался с трудностями, хотя этот маршал был весьма сведущим офицером и приятным человеком.

Утром Роберт Мэрфи снова предстал перед нами, как заводной чортик, чтобы поговорить с отцом и Гарри Гопкинсом. Еще предстояло убедить англичан, поддерживавших де Голля, что мы действительно настаиваем на том, чтобы в любом временном правительстве Франции были представлены, кроме деголлевских, и другие силы. Во время этого разговора к завтраку явился Черчилль со своим советником Макмилланом. Я спешно распорядился [113] поставить на стол в саду еще два прибора, и беседа продолжалась.

— Не будет ли правильнее всего убедить де Голля немедленно прибыть сюда, чтобы выяснить, какие конкретные возражения он выдвигает против проектируемого временного правительства?

— Какие уступки, по мнению английского премьер-министра, нужно было бы сделать де Голлю, чтобы побудить его приехать сюда и разрешить проблему раз и навсегда?

— Уверены ли американцы в том, что Жиро необходим в будущем правительстве?

— Существуют ли в действительности какие-нибудь конфликты, кроме личных, мешающие де Голлю и Жиро заключить достойный и прочный политический союз?

Наконец, премьер-министр встал из-за стола и отправился на новое свидание с Жиро. Я наблюдал за отцом; его лицо не выражало ничего, кроме дружеского интереса. Если он и подозревал Черчилля в неискренности, то ничем этого не проявил.

К концу дня Черчилль вновь появился в гостиной отца, вместе с Жиро. Я остался в саду и беседовал с агентами секретной службы и со случайными посетителями. В гостиной отец и премьер-министр вместе с Жиро и его штатским помощником неким г. Понятовским в энный раз тщательно обсуждали вопросы, поднятые де Голлем, мельчайшие детали намечавшегося союза, на прочность которого не приходилось рассчитывать; они улаживали, по крайней мере односторонне, личные недоразумения между обоими весьма субъективно настроенными французскими деятелями. Я столько раз слышал разговоры на эту тему, что они, вероятно, надоели мне не меньше, чем отцу и Черчиллю, с той лишь разницей, что я не обязан был принимать в них участие.

Когда все ушли, я вернулся к отцу. Меня беспокоило, что на обеде, предстоявшем у Черчилля, этот вопрос мог снова оказаться единственной темой [114] разговора. Однако, как только отец оторвался от кипы бумаг, полученных из Вашингтона, он рассеял мои опасения.

— Мы решили сегодня больше не говорить о делах, — сказал он.

Обед доставил нам большое удовольствие. Будучи премьер-министром военного времени, Черчилль требовал, чтобы военные планы империи находились при нем. Его адъютанты оборудовали для него великолепный штабной кабинет, увешанный картами всех театров военных действий, выполненными во всевозможных масштабах. Он с большим удовольствием показывал нам эти карты. Я подумал, что если бы война была игрой, а не таким кровавым, грязным, томительным, удручающим делом, карты Черчилля идеально подходили бы для нее. В каждой из них торчали булавки, которые можно было переставлять с места на место. Пожалуй, самой интересной была огромная карта северной части Атлантического океана — на ней миниатюрными передвижными моделями было показано местонахождение всех германских подводных лодок. На этой карте можно было видеть, сколько подводных лодок укрывается в Лориане или Бресте, сколько движется на запад навстречу нашим караванам, направляющимся в Соединенное Королевство, сколько укрыто в ангарах на побережье Ламанша, сколько рыщет на морских путях вокруг Азорских островов, сколько подстерегает добычу у берегов Исландии или движется на север, к Мурманску. Самые последние сведения о передвижениях судов наносились на карту ежедневно в присутствии Черчилля. Он следил за ней с напряженным вниманием — проскочит ли вот этот караван без потерь? Сколько тонн важнейшего военного имущества будет разметено взрывами торпед и пущено ко дну? Удастся ли патрулям английской береговой авиации хорошенько разбомбить вот ту «волчью стаю»? Зимой битва за Северную Атлантику должна была достигнуть своего апогея; [115] булавки и миниатюрные модели подводных лодок на карте адмиралтейства отражали напряжение, охватившее весь земной шар в ожидании развязки, от которой зависели судьбы мира.

Мы вернулись домой сравнительно рано, и отец сразу же лег спать, так как ему предстоял утомительный день.

ЧЕТВЕРГ, 21 ЯНВАРЯ

Спустившись вниз, я узнал, что отец уже встал, позавтракал и уехал к генералу Кларку в сопровождении Гопкинса, Гарримана, адмирала Макинтайра и Мэрфи. Они отправились из Касабланки на север, к Рабату, где отец произвел смотр 2-й бронетанковой, 3-й пехотной и 9-й пехотной дивизиям. Сама поездка представляла весьма внушительное зрелище — впереди отряд военной полиции на мотоциклах, затем «виллис» и разведывательная машина, потом закрытая машина отца, за ней — штабные машины, в которых разместились остальные участники поездки, затем два грузовика с основательно вооруженными солдатами, еще две разведывательные машины, и, наконец, колонну замыкал второй отряд мотоциклистов. Майк Рейли даже настоял на том, чтобы на всем пути, в оба конца, вдоль побережья эта колонна прикрывалась с воздуха истребителями.

Через восемь часов отец вернулся, полный впечатлений.

— Хорошо провел время?

— Еще бы! Превосходно! Великолепно отдохнул…

— От Жиро и де Голля?

— Да, кстати, утром мы видели по пути французскую марокканскую пехоту и кавалерию на учениях. Я ничего не сказал, но не удивился бы, узнав, что Жиро специально организовал это для меня.

— Ты проездил весь день в своей закрытой машине?

— Вовсе нет, они дали мне «виллис» для смотра 2-й бронетанковой и 3-й пехотной дивизий. Но я [116] должен сказать, что одной поездки на «виллисе» мне хватит надолго.

— Послушай, у тебя, может быть, дела? Потому что…

— Не беспокойся. До обеда ко мне никто не придет. Садись. Я хочу тебе рассказать. Если б ты только видел, как глазели на меня некоторые пехотинцы! Как будто они хотели сказать: «Чорт побери, ведь это сам старик!» — Отец расхохотался.

— Где ты завтракал, папа?

— Да там же, на привале. С Кларком и Паттоном и, конечно, с Гарри. Гарри! Как вам понравился этот завтрак на привале?

— Лучше всего была музыка! — крикнул сверху Гарри, принимавший там горячую ванну.

— Да, да,—сказал отец.—Они играли «Чатта-нуга Чу-Чу» и затем еще эту песенку о Техасе, знаешь, в которой хлопают в ладоши…

— «Глубоко в сердце Техаса»?

— Вот именно. И разные вальсы. Скажи, Эллиот, найдется ли в мире еще армия, в которой полковой оркестр станет играть такие песенки в то время, когда рядом главнокомандующий поглощает ветчину с зеленым горошком и бататами? А, как ты думаешь? — Он потянулся. — Да, я устал. После завтрака я смотрел 9-ю дивизию, а затем мы заехали в порт Лиотэ.

— Ты видел корабли в гавани?

— Те, что мы потопили? Конечно.

— Я не знал, что ты собирался заезжать еще и в порт Лиотэ.

— Ведь там наше кладбище, — напомнил мне отец. — Восемьдесят восемь американцев спят там вечным сном. Мы возложили венок на их могилы… и другой венок — на французском кладбище.

— Как жаль, что сегодня была такая плохая погода.

— Да нет же, дождь начался только в половине пятого… Но наши солдаты, Эллиот! Видно, что [117]

они рвутся в бой. Крепкие, загорелые, веселые и… в полной готовности.

— А это что такое?

— Что? Вот это? Солдатский походный прибор, которым я пользовался. Они подарили его мне, и я возьму его себе на память.

— Что ты, папа! Ты собираешь все, что попало. Неужели ты не понимаешь, что в качестве главнокомандующего всеми вооруженными силами ты и дома мог бы получить такой прибор?

— Да, но этим прибором я пользовался в Рабате в тот день, когда я смотрел три дивизии американских солдат, участвующих в жестокой войне. Это хороший сувенир. Я повезу его домой.

Он направился было в свою спальню переодеться, как вдруг в передней раздался шум. В комнату влетел Черчилль, сияя широкой улыбкой.

— Я только на минуту, — воскликнул он. — Хочу сообщить вам последнюю новость, на этот раз приятную.

— Из ставки? — спросил отец. — Что случилось?

— Из Лондона, — сказал премьер-министр. — Насчет де Голля. Повидимому, нам удастся уговорить его приехать сюда и принять участие в переговорах.

Наступила пауза.

— Хорошо, — коротко сказал отец, медленно направляясь в свою комнату. — Поздравляю вас, Уинстон. Я всегда был уверен, — добавил он многозначительно, — что вам удастся это устроить.

В половине десятого отец был уже в постели. Впервые со дня прибытия в Северную Африку ему удалось так основательно выспаться.

ПЯТНИЦА, 22 ЯНВАРЯ

Около полудня фотографы корпуса связи сфотографировали отца и премьер-министра вместе с членами Объединенного совета начальников штабов. Солнце ярко светило; все расселись на террасе [118] виллы отца, весело и непринужденно беседуя. Самая трудная часть работы конференции приближалась к концу. Оставалось еще только уладить одно щекотливое и сложное дело — заключение союза между де Голлем и Жиро, — но вся подготовительная работа была уже проделана; худо ли, хорошо ли, военные решения были в общем приняты, и оставалось только составить коммюнике, оповещающее мир о конференции в Касабланке и о ее значении.

Когда фотографы закончили свое дело, отец позавтракал наедине с генералом Маршаллом и потом долго еще беседовал с ним в гостиной. В это время я сидел на лестнице возле самой двери на случай, если отцу что-нибудь понадобится, и слышал их разговор. Маршалл объяснил, с какими трудностями пришлось столкнуться американским начальникам штабов, настаивая на вторжении в Европу в 1943 г., поскольку мы теперь уже связали себя определенным решением в отношении Средиземноморского театра; он напомнил отцу, как решительно были отвергнуты английские планы авантюры в Бирме и сообщил о достигнутом соглашении, что в случае успеха вторжения в Сицилию операции против Италии должны проводиться в самом ограниченном масштабе. Днем, после ухода Маршалла, отец рассказал мне, что речь шла о тех препятствиях, которые пришлось преодолеть Объединенному совету начальников штабов прежде, чем удалось принять план вторжения в Сицилию; жаловался, хотя и без раздражения, на англичан, попрежнему настаивавших на вторжении 'в Европу с юга, а не с запада; говорил о своих опасениях насчет того, как отнесется Сталин к сообщению о новой отсрочке вторжения через Ламанш.

— Война — темное дело, — продолжал отец. — Чтобы выиграть войну, нам приходится поддерживать с большими трудностями единство с одним из союзников и ради этого, повидимому, подводить другого. Чтобы выиграть войну, мы вынуждены пойти [119] на стратегический компромисс, который наверняка будет болезненно воспринят русскими, но зато впоследствии мы сумеем добиться другого компромисса, который безусловно будет болезненно воспринят англичанами. Война вынуждает нас итти сложными путями.

— Но ведь рано или поздно мы все равно выиграем войну, — сказал я.

— Единство, которого мы добились для ведения войны, — ответил отец, — ничто по сравнению с тем единством, которое нам нужно для мира. После войны — вот когда подымется крик о том, что в нашем единстве нет больше необходимости. Тогда-то эта задача встанет перед нами во весь рост.

* * *

В этот вечер мы были вынуждены обойтись без предобеденных коктейлей и обедать без вина. Свинина тоже была исключена из меню, ибо мы принимали султана, повелителя правоверных.

Он прибыл со своим юным наследником, с великим визирем и с начальником протокольной части. Гости были одеты в развевающиеся белые шелковые бурнусы. Они привезли подарки для моей матери — два золотых браслета и высокую золотую тиару. Бросив взгляд на тиару, отец с серьезным видом искоса посмотрел на меня, а потом торжественно подмигнул мне. Мы оба представили себе маму в роли хозяйки на каком-нибудь официальном приеме в Белом Доме с этим внушительным сооружением на голове.

За обедом султан сидел справа от отца, а Черчилль — слева. Сначала английский премьер-министр был в самом радужном настроении. Он сообщил нам, что де Голль прибыл утром, уже позавтракал с Жиро и нанес визит ему, Черчиллю. Однако в ходе разговора настроение у Черчилля заметно испортилось. Дело в том, что отец оживленно беседовал с султаном о природных богатствах [120] Французского Марокко и об огромных возможностях их освоения. Разговор очень интересовал обоих. Они настолько владели французским языком, в котором Черчилль не слишком был силен, что имели полную возможность обсуждать вопрос о повышении жизненного уровня марокканцев. Оба были того мнения, что для этого значительная часть богатств страны должна оставаться в ее пределах.

Султан выразил горячее желание получить самую широкую помощь для введения в своей стране современного просвещения и здравоохранения.

Отец указал, что для этого султан не должен позволять иностранным концессиям выкачивать ресурсы страны.

Тут Черчилль попытался перевести разговор на другую тему. Султан, однако, вернулся к прежней теме и спросил у отца, какие последствия будет иметь его совет в отношении политики будущего французского правительства.

Отец, играя вилкой, весело сказал, что, конечно, положение после войны будет резко отличаться от довоенного, в особенности в отношении колоний.

Черчилль закашлялся и снова заговорил на совершенно другую тему.

Султан вежливо осведомился, что именно имел отец в виду, говоря о «резком отличии».

Отец вскользь упомянул о связях, существовавших в прошлом между французскими и английскими финансистами, объединявшимися в синдикаты для выкачивания колониальных богатств. Затем он перешел к вопросу о возможности существования во Французском Марокко месторождений нефти.

Султан горячо ухватился за эту идею; он заявил, что всемерно поддерживает развитие всяких потенциальных ресурсов с тем, чтобы доходы от них шли в его пользу. Затем он выразил сожаление по поводу отсутствия среди его соотечественников ученых и инженеров, которые могли бы освоить эти ресурсы без посторонней помощи. [121]

Черчилль заерзал в своем кресле.

Отец деликатно указал, что обучение и подготовку инженеров и специалистов из марокканцев можно было бы, конечно, организовать, например, в лучших университетах Соединенных Штатов в порядке своеобразного культурного обмена.

Султан кивнул головой. Видно было, что если бы не требования этикета, он тут же стал бы записывать названия и адреса этих университетов.

Отец продолжал развивать свою мысль, вертя в руках стакан. Он сказал, что султану, вероятно, было бы нетрудно договориться с фирмами — американскими фирмами — об осуществлении такого плана освоения естественных ресурсов, какой он имел в виду. Этот договор мог быть заключен на основе определенного вознаграждения или процентных отчислений. Преимущество такой системы, утверждал ен, состояло в том, что она позволила бы суверенному правительству Французского Марокко в значительной мере сохранить контроль над своими ресурсами, получать большую часть доходов и, в конечном счете, целиком взять эти ресурсы в свои руки.

Черчилль закряхтел и перестал слушать.

Это был очень приятный обед, и все мы, за исключением одного человека, получили от него большое удовольствие. Когда мы встали из-за стола, султан заверил отца, что сразу же по окончании войны он обратится к Соединенным Штатам с просьбой помочь ему в деле освоения природных богатств его страны. Он сиял. «Перед моей страной открываются новые горизонты!»

Грызя свою сигару, разъяренный премьер-министр Великобритании вышел из столовой вслед за султаном.

* * *

Прибытие де Голля было своего рода молнией без грома, которая все же несколько освежила атмосферу. Султану явно хотелось побыть у нас подольше, хотелось подробно и с чувством обсудить [122] некоторые из вопросов, поднятых отцом за обедом, но отцу предстояло в этот вечер еще много работы. Он знаком предложил капитану Маккри остаться, чтобы вести записи, пригласил Роберта Мэрфи и Гарри Гопкинса; остался и я, поскольку мне предназначалась роль виночерпия. Остальные гости ушли. Все было готово к приему Шарля де Голля.

Он прибыл через десять минут. Чело его было покрыто мрачными тучами, и он не проявлял особой любезности. Его беседа с отцом продолжалась с полчаса, причем отец был обаятелен, а де Голль держался весьма сдержанно. Вот образчик их диалога:

Отец: — Я уверен, что мы сумеем помочь вашей великой стране вернуть свое место в мире.

Де Голль (Нечленораздельное мычание).

Отец: — И я заверяю вас в том, что моя страна сочтет для себя честью принять участие в этом деле.

Де Голль (мычание): — Это очень любезно с вашей стороны.

Как только этот странный разговор окончился, француз, сидевший в кресле, как будто он аршин проглотил, встал, выпрямившись во весь свой огромный рост, и торжественно промаршировал за дверь, ни разу не оглянувшись.

Через несколько минут снова прибежал Черчилль вместе с Макмилланом. В течение часа они с отцом делились впечатлениями от своих бесед с де Голлем. Дурное настроение генерала, видимо, нисколько не взволновало отца; я думаю, что это соответствовало тому представлению, которое он заранее составил себе о де Голле. Сначала говорил Мэрфи, потом Черчилль, за ним Гарри, потом отец и, наконец, снова Черчилль. Я сидел и думал: а как настроены люди в самой Франции? Как настроены участники движения сопротивления? За кого они? За де Голля? За Жиро? Ни за того и ни за другого? За обоих? Как узнать это? Кто из них прав?

Я услышал спокойный голос отца:

— Что прошло, того не воротишь. Вопрос уже [123] почти разрешен. Возьмем этих двоих: они равны по рангу, должны нести равную ответственность за создание Консультативной Ассамблеи. Когда она будет созвана — произойдет возрождение французской демократии. Когда она начнет работать — французская демократия сделает свои первые шаги. И тогда французы сами смогут решить, как им быть с Жиро и с де Голлем. Это будет уже не наше дело.

После ухода Черчилля и остальных посетителей отец продолжал со мной разговор о Франции и ее будущем.

— В последние дни, — сказал он, — мы говорили о том, что постепенно, по мере освобождения Франции, гражданская власть должна переходить к объединенному правительству Жиро — де Голля. Это правительство будет существовать лишь временно, до тех пор, пока появится возможность снова провести свободные выборы. Решение как будто простое… но вот увидишь, как де Голль будет против него бороться! Он убежден, абсолютно убежден в том, что имеет право единолично, по собственному усмотрению, решать, кого допустить и кого не допускать к участию в любом временном правительстве Франции!

— Он как будто говорил что-то и о французских колониях? — спросил я. — Я слышал это, входя в столовую…

— Да, верно. Он совершенно ясно заявил, что союзники должны возвратить французские колонии французам, как только страна будет освобождена. Но, знаешь, не говоря уже о том, что союзникам придется сохранить военную власть над французскими колониями здесь, в Северной Африке, на много месяцев, а возможно и лет, я отнюдь не уверен в том, что с нашей стороны вообще было бы правильно когда бы то ни было вернуть Франции ее колонии, не получив от нее предварительно определенных обязательств по отношению к каждой отдельной колонии, не получив от нее конкретных заверений относительно того, что именно она намерена сделать [124] в области управления каждой колонией в отдельности.

— Постой, папа. Я не совсем понимаю. Я знаю, что колонии играют важную роль, но ведь, как бы то ни было, они действительно принадлежат Франции… как же можем мы не возвращать их?

Отец взглянул на меня.

— Что значит — они принадлежат Франции? Почему Марокко, населенное марокканцами, должно принадлежать Франции? Или возьмем Индо-Китай. Сейчас эта колония находится под властью японцев. Почему японцам удалось так легко завоевать страну? Вот почему: ее коренное население было так безобразно угнетено, что оно решило: хуже французского колониального владычества быть не может. Почему же такая страна должна принадлежать Франции? Какая логика, какие традиции, какие исторические законы требуют этого?

— Да, но…

— Я думаю о возможности новой войны, Эллиот, — продолжал отец неожиданно резким тоном. — Я думаю о том, что произойдет с нашим миром, если после этой войны мы допустим, чтобы миллионы людей снова оказались в положении полурабов!

— Кроме того, — сказал я, — мы тоже должны иметь право голоса в этом вопросе, раз на нашу долю выпала задача освободить Францию.

— Как ты думаешь, Эллиот, пришлось бы американцам гибнуть сейчас на Тихом океане, если бы не слепая алчность французов, англичан и голландцев? Неужели же мы позволим им повторить все сызнова? Ведь лет через пятнадцать — двадцать твой сын достигнет призывного возраста.

— Когда будет создана организация Объединенных наций, она сможет взять на себя управление этими колониями — не правда ли? Она может действовать на основе мандата или осуществлять опеку в течение определенного срока.

— Еще два слова, Эллиот, и я тебя выставлю, потому что я устал. Вот что я хочу сказать: когда [125] мы выиграем войну, я приложу все усилия, чтобы у Соединенных Штатов нельзя было выманить согласия на какой бы то ни было план, поддерживающий империалистические стремления Франции или Британской империи.

С этими словами отец указал мне пальцем на выключатель у двери, а затем и на самую дверь.

СУББОТА, 23 ЯНВАРЯ

Отец проснулся поздно, а тем временем Гарри Гопкинс принимал его многочисленных посетителей, в числе которых были генерал Арнольд, Аверелл Гаррнман и генерал Паттон. Поскольку никто пока еще не нуждался в моих мелких услугах, я провел около часа в библиотеке, принадлежавшей нашей незнакомой хозяйке. Она, видимо, питала склонность к легкой беллетристике, вроде романов Колетт, но, наконец, я наткнулся на нечто, заинтересовавшее меня. Это была книга в бумажной обложке; я вытащил ее из шкафа и побежал к отцу, который в это время заканчивал в спальне свой запоздалый завтрак.

— Ты читал это? — спросил я, бросив книгу к нему на постель.

Это была его биография, написанная Андрэ Моруа. Отец пришел в восторг.

— Дай-ка мне ручку, Эллиот. Вот там… на туалетном столике.

И в самом цветистом французском стиле он сделал на этой книге пространную надпись, выражая признательность владелице за приятные часы, проведенные в ее доме, обращаясь к ней в самых торжественных и высокопарных выражениях, какие он только смог придумать.

— Теперь поставь книгу обратно на полку, Эллиот. Держу пари, что хозяйке никогда не вздумается взять ее в руки. А жаль: если это все же когда-нибудь случится, мне очень хотелось бы увидеть выражение ее лица. [126]

— А я хотел бы увидеть выражение лица того букиниста, которому эта книга когда-нибудь попадет.

— Ладно, не увлекайся, — засмеялся отец. И книга была водворена на место.

Мы завтракали в этот день только вчетвером: Гарри, Черчилль, отец и я. Именно за нашим завтраком родилось выражение «безоговорочная капитуляция». В интересах истины следует сказать, что выражение это принадлежало отцу, что оно сразу же очень понравилось Гарри и что Черчилль, медленно пережевывая пищу, думал, хмурился, снова думал и, наконец, улыбнувшись, заявил: «Превосходно! И я представляю себе, какой вой подымут Геббельс и вся эта компания!»

В последние несколько дней «Геббельс и вся эта компания» уже начали повизгивать в предварительном порядке. Рядом со столовой находилась буфетная комната, в которой обычно сидели и болтали агенты секретной службы. В этой комнате стоял коротковолновый приемник, и здесь мы слушали передачи из Германии на английском языке: немцы в сильном раздражении строили догадки относительно того, что происходит в Касабланке, и все больше и больше приближались к истине.

Когда формулировка отца была одобрена остальными, он начал размышлять о том, какое впечатление она произведет в другом месте.

— Конечно, это именно то, что нужно русским. Лучшего они не могли бы и желать.

— Сразу же после завтрака мы займемся проектом коммюнике, — сказал Гарри.

— Не забывайте, Гарри, что завтра сюда прибудут корреспонденты.

— Знаю. К половине шестого, когда сюда явится Объединенный совет начальников штабов, у нас уже кое-что будет готово.

В течение дня дважды забегали Мэрфи и Макмиллан, пребывавшие в большом волнении. Назавтра [127] у отца была назначена решающая встреча с де Голлем и Жиро одновременно. К концу дня Объединенный совет начальников штабов собрался за большим столом в столовой вместе с отцом и премьер-министром.

Это было последнее широкое совещание конференции; оставшиеся незначительные разногласия были уже урегулированы; был ориентировочно намечен срок вторжения в Сицилию; премьер-министр заявил, что с его точки зрения можно отказаться от вторжения в Италию в пользу вторжения в Европу по ту или другую сторону Балканского полуострова; план «Раундап», предусматривавший вторжение в Европу через Ламанш в 1943 г., был с сожалением отложен и вместо него принят «Оверлорд» — план вторжения в 1944 г.; были разработаны планы переброски войск и снаряжения в Соединенное Королевство немедленно после закрепления наших позиций в Сицилии и завершения операций в Северной Африке. Совещание окончилось около восьми часов; все были в приподнятом настроении.

Был заслушан первый проект коммюнике, предложены поправки к нему, после чего он был сдан на переработку. Можно было начинать укладываться. Конференция близилась к концу.

Мы обедали без гостей, вчетвером — Гарри, его сын Боб (он прилетел сюда дня два-три назад, грязный и обросший, прямо с фронта, где он работал в качестве полевого фотокорреспондента), отец и я. Никаких деловых разговоров за обедом не было.

После обеда и до поздней ночи отец, премьер-министр и Гарри работали над окончательными текстами совместного коммюнике и послания Сталину. В течение некоторого времени присутствовали также Мэрфи и Макмиллан, вносившие свои предложения по поводу той части коммюнике, которая касалась французской политической ситуации. В начале третьего они оба ушли, а в половине третьего Черчилль поднял свой неизменный бокал и провозгласил тост: [128]

— Безоговорочная капитуляция! — Он сказал это без всякого пафоса, но с твердой решимостью, и все мы осушили бокалы.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 24 ЯНВАРЯ

Времени оставалось немного. В 11 часов утра явился генерал Жиро, и отец сразу взялся за дело.

— Мы хотим, генерал, получить от вас заверение, что вы совместно с де Голлем…

— С этим человеком? Но ведь он карьерист…

— Я могу сказать вам, что разделяю некоторые из ваших опасений, и именно поэтому я прошу вас…

— Кроме того, он плохой генерал. Мне нужна только помощь для армий, которые я могу сформировать…

— Я вас понимаю и очень прошу вас встретиться с ним и выработать совместно план создания временного правительства вашей страны. Два таких человека, как вы и он, генерал…

И так продолжалось минут тридцать. Наконец, Жиро сказал:

— Договорились, господин президент, договорились.

Во время их беседы приехал де Голль. Он стоял в приемной и злился. Входя к отцу, он столкнулся с Жиро в дверях.

Почва была уже подготовлена, но примадонна хотела, чтобы ее упрашивали. Подобно девице из известного анекдота, де Голль разыгрывал неприступность. Отец постепенно переходил от любезностей к уговорам, от уговоров к настояниям, от настояний к прямым требованиям. В этот момент он кивком указал мне на дверь. Я вышел из комнаты, пригласил генерала Жиро, и мы вместе вошли обратно.

Генералы высокомерно смотрели друг на друга. Отец с самым благодушным видом предложил им пожать друг другу руки, чтобы скрепить соглашение, которое каждый из них в отдельности заключил с ним. Генералы напоминали двух готовых [129] подраться псов, но все же нехотя обменялись рукопожатием. В этот момент появился Черчилль. Отец сиял, но по выражению его лица видно было, что он хочет сказать де Голлю: «Повторите же ему то, что вы сказали мне».

— Мы решили, — кратко сказал де Голль, — постараться сделать все возможное для того, чтобы выработать удовлетворительный план…—он запнулся, — совместных действий.

Жиро кивнул головой в знак согласия.

— А теперь давайте снимемся! — воскликнул отец, и они вчетвером отправились на террасу, где их ожидали фотографы. Генералы снова обменялись рукопожатием, которое было запечатлено фотографами и кинооператорами. Отец облегченно вздохнул.

Около полудня корреспондентов и фоторепортеров, собравшихся перед домом, пригласили на лужайку. Сидя рядом, отец и Черчилль отвечали на вопросы. Все сверкало яркими красками под лучами солнца, и единственным диссонансом были темные круги под глазами отца, креп на его рукаве и его черный галстук (он все еще носил траур по бабушке). Фетровая шляпа премьер-министра залихватски сидела на его голове, сигара кочевала из одного угла рта в другой; он был в «прекрасной форме». «Безоговорочная капитуляция» — застрочили карандаши корреспондентов.

Пресс-конференция была краткой. Когда она закончилась, отец и премьер-министр пожали руки всем присутствовавшим.

— Вам повезло, — сказал отец. — На обычных пресс-конференциях в Белом Доме бывает столько журналистов, что нет никакой возможности пожать им всем руки.

Потом я пришел к нему в комнату попрощаться, так как через несколько минут я должен был отправиться обратно в свою часть.

— Итак?

— Итак? [130]

— Я бы сказал, папа, что очень хорошо!

— Да, мы сделали немало. И потрудились не зря!

— К тому же и перемена обстановки пошла тебе на пользу.

— Мне хотелось бы проверить одно свое впечатление, Эллиот. Я хочу спросить тебя об одной вещи.

— О чем?

— Мне хотелось бы знать… — он замолчал и потом начал снова. — Видишь ли, всегда в истории, на протяжении веков англичане действовали по одному и тому же образцу. Они умно и удачно выбирали союзников. Им неизменно удавалось выходить победителями из всех войн, в которых они участвовали, и сохранять реакционную власть над народами мира и над мировыми рынками.

— Да…

— На этот раз союзники Англии — мы. И это вполне правильно. Однако… и в Арджентии, и в Вашингтоне, и теперь здесь, в Касабланке… я пытался заставить Уинстона и всех остальных понять, что, хотя мы и являемся их союзниками и будем поддерживать их до самой победы, они отнюдь не должны считать, что мы делаем это только ради того, чтобы они могли попрежнему жить своими архаическими средневековыми имперскими идеями.

— Я тебя понял, — сказал я медленно. — И мне кажется, что они тоже поняли.

— Надеюсь, что так. Они понимают, я надеюсь, что не им принадлежит руководящая роль в нашем союзе; что мы не намерены после победы безучастно наблюдать, как их система уродует развитие всех азиатских народов, да еще и доброй половины европейских… Великобритания подписала Атлантическую хартию. Надеюсь, англичане понимают, что правительство Соединенных Штатов намерено заставить их соблюдать ее.

Гарри просунул голову в дверь.

— Ногес пришел попрощаться с вами. И Мишелье тоже. [131]

— Мишелье?

— Командующий французским северо-африканским флотом.

— Ладно. Сейчас выйду… Ну, сынок?

— До свидания, папа.

— До свидания.

— Передай привет маме, поцелуй ее за меня к береги себя.

— Ты сам береги себя. Ведь опасности подвергаешься ты, а не я.

Через двадцать минут автоколонна отца тронулась в путь, а я отправился назад, в Алжир, навстречу войне. [132]