Битва.
Мы пролежали целый день в бездействии. Под вечер генерал Головачов, казалось, собирал сведения куда укрылись массы Туркмен, готовясь сделать на них нападение. Когда стемнело, у лагерных огней стали перешептываться что на следующее утро до рассвета мы выступаем, чтобы напасть врасплох на неприятеля в его лагере, верстах в десяти от нас. Около десяти часов слух этот подтвердился официальным приказом отданным по лагерю. Обоз должен был остаться позади под прикрытием, и мы должны были выступить в час утра.
Туркмены, как говорили, находятся по ту сторону города Ильялы, в восьми или девяти верстах, и там намерены сделать стоянку.
Около одиннадцати часов, когда все разошлись спать, сделалась тревога; раздалось несколько выстрелов, и мы бросились к оружию, ожидая немедленного нападения. Однакоже все стихло и с пикета донесли что там видели темную фигуру кравшуюся в тени и по ней дан был выстрел. Больше ничего не случилось и мы снова ложимся чтобы воспользоваться кратким отдыхом. Снова разбужены мы, немного раньше часа, выстрелом и диким криком, который всех нас поднял на ноги подобно электрическому удару. Снова призыв к оружию; минутное смятение; все становятся по местам, и все замолкло — мы ожидаем [269] нападения. На этот раз это уже не фальшивая тревога, так как пикет выстрелил в темноте по чему-то очень к нему близкому, и затем поднята была сабля. Ясное доказательство что неприятель бродит где-то по близости.
Это побуждает генерала Головачева не выступать в час, как было назначено прежде, но выждать до трех, как раз пред рассветом.
Согласно этому, в три часа нас будит зоря; вещи наши упаковываются и помещаются в четыреугольном пространстве окруженном арбами, числом около двухсот; при них оставляется триста человек солдат. Когда это окончено, с немалою сумятицей в темноте, генерал с своим штабом садятся на коней и становятся у выхода из лагеря, чтобы видеть как дефилирует выступающая пехота.
Следует припомнить что мы находились на том самом месте где два дня тому назад происходило небольшое дело; мы выступаем в открытую равнину на запад, в направлении Ильял, так как следовать по ней в темноте удобнее нежели по более прямой дороге садами. На востоке; чуть-чуть брежжит слабый свет занимающейся зари, на западе же, в том направлении куда лежит наш путь, черная, непроницаемая темнота. В воздухе чуется что-то странное, какое-то особенное, как бы электрическое состояние, которое наводит на мысль о готовящейся бури. Белая разнузданная лошадь бешено мчится там и сям пересекая ряды и описывая какую-то причудливую ломаную линию, — я с интересом припомнил после этот случай.
Кавалерия выступила в равнину, и вероятно отъехала уже более полуверсты; пехота же только строится в порядок на глазах генерала; двое или трое из нас толкуют о вероятности захватить Туркмен врасплох, как вдруг внезапно дикие, неистовые возгласы, страшное смешение испуганных голосов, выстрелы там и сям, топот мчащихся лошадей, поражают наш изумленный слух. Повсюду — спереди, сзади, вокруг — воздух полон дикими мстительными криками. Долина оживает Туркменами. Наши ожидания внезапного нападения исполнились несколько неожиданным образом.
Затем нестройный залп ружей, сверкнувший как молния, потом длинная огненная полоса которая [270] пронизывает темноту со страшным, трескучим, потрясающим нервы звуком, и разражается смертоносным взрывом, потом целый букет голубого, зеленого и красного пламени, которое вспыхивает и исчезает; еще несколько огненных полос, свист пуль, топот перепуганных лошадей, и случайный блеск сабель.
С минуту мы остаемся как бы прикованные к седлу, слишком изумленные чтобы предпринять что-нибудь, и только смотрим с немым удивлением.
Генерал Головачов дает поспешный приказ пехоте и артиллерии двинуться вперед; через минуту мы движемся в темноте вслед за ним, не зная куда направляемся. Еще минута, и мы уже посреди сражающихся. Тем временем ракетные выстрелы прекратились, частью потому что, будучи попорчены, ракеты часто разрывались в руках солдата: отчасти потому что Туркмены слишком близко, так что при самом низком угле под которым мы можем метать их, ракеты перелетают через головы неприятеля и не причиняют ему ни вреда ни страха. Ружейная перестрелка делается живее и с обеих сторон раздаются нестройные залпы, при свете которых там и сям выделается из темноты грозная фигура, и дикое лицо, и блестящая сабля, которые тотчас же припадают в темноте, между тем как крики и вопли продолжаются с удесятеренною адскою силой. Казаки, кажется, несколько смешались и медленно отступают. Там и сям Туркмены прорвали линии и схватка становится рукопашной. В суматохе я отделен от генерала Головачова. Когда я снова подъезжаю к нему, он спокойно отдает приказания, но покрыт кровью. Он ранен сабельным ударом; полковник Фриде, начальник штаба, рядом с ним, также обливается кровью обильно истекающею из раны пулей в голову. Туркмены прорезали или фланкировали линию во многих местах, а один из них ранил генерала Головачева.
Вдруг как волна подаются казаки назад и увлекают меня за собою. Может — быть это не бегство, во что-то очень похожее на него, или же это начало бегства; в самом воздухе носится что-то зловещее, чего я никогда не испытывал ни прежде ни после, что можно сравнить только с угрожающею атмосферой, предвестницей землетрясения; какое-то боязливое содрогание, первый [271] трепет ужаса, начинает закрадываться в массу солдат меня окружающих; среди криков, гиканья и смятения, носится тихий, зловещий, испуганный шепот, как, предвестие крика отчаяния; мы за минуту от паники. Казаки потеряли своего полковника; присматриваясь ближе я могу различать их испуганные, встревоженные лица, и я знаю что это значит. Поражение — бойня: ни один из нас не спасется от Иомудов, с их быстроногими конями. Мало того; восстание разнеслось бы затем из Хивы в Ханки, в Ташкент — по всему Туркестану. В этот момент колебалось на весах все владычество Русских в Средней Азии. Оглядываясь по направлению лагеря из которого мы вышли, я вижу длинную линию темных фигур которые скачут между нами и лагерем, их высокие черные формы ясно вырисовываются против светлеющего восточного края неба; мы совершенно окружены. Вдали справа слышится треск картечницы, что доказывает что битва идет на большом протяжении.
Не зная куда могут увлечь меня казаки в своем обратном движении, я решаюсь выехать из их рядов. Я очутился на краю фронта и между мной и неприятелем нет ничего. Туркмены надвигаются с запада, где все погружено в глубокую темноту, но я могу различить на расстоянии может-быть сажень в двадцать темную, нестройную массу всадников несущихся в галоп. Они визжат как бесы, и при свете выстрелов я могу видеть их свирепые, темные лица и блеск обнаженных сабель. Мне не нужно много времени чтобы понять что я не могу здесь оставаться; быстро повернув лошадь я бросаюсь прочь, разрядив прежде по толпе свой револьвер. Почти в ту же минуту рота пехоты подходит с левой стороны.
Они подходят беглым шагом и движение их несколько напоминает движение заброшенного аркана. Офицер выстраивает их в боевую линию. Я поспешно шпорю лошадь и становясь позади их чувствую себя на минуту бесконечно счастливым. Они выстраиваются, левая нога впереди, ружья на готове; через минуту раздается команда: «пли !» и воздух с шумом и свистом пронизывает туча летящих пуль.
За первым залпом следует другой, третий, через короткие промежутки. Это было вовремя; Туркмены так [272] близко что некоторые из убитых падают почти у самых ног, наших солдат. Вдали справа начинает раздаваться громкий, яростный рев пушек, которые явились на место действия и начивают изрыгать пули и картечь.
Появление рассвета было вероятно замедлено на несколько минут пылью и дымом которые висели над нами, потому что теперь, когда пыль и дым рассеялись легким порывом ветра, как бы по волшебству, тьма раздвинулась и мы видим Туркмен несущихся по равнине на своих быстроногих конях в совершенном бегстве.
Я огляделся вокруг. Около пятидесяти сажень в сторону вижу знамя генерала Головачова; несколько казаков и офицеров окружили его; остальные казаки столпились там и сям неправильными группами; пехота растянулась разорванным кругом, сажень около полутораста в диаметре, но все еще в боевой линии; артиллеристы стоя за дымящимися пушками следят за бегущим неприятелем и колеблятся дать ли по нем выстрел на прощанье. Сражение кончено.
После битвы.
Около меня лежат двое или трое убитых русских солдат, и трое или четверо раненых. Немного дальше, полковник Есипов, которому я пожимал руку за полчаса до выступления, лежит холодный и недвижимый, с пулею в груди, и Георгиевский крест его обрызган кровью. Он умер смертью храброго.
Я направляюсь к тому месту где развевается значок генерала, беспокоясь узнать не опасно ли он ранен. Рука, его перевязана, белый китель облит кровью, но он все еще в седле. Рана его только порез саблей по руке и нанесена пехотинцем.
Мы объезжаем поле чтобы сосчитать убитых и раненых. Тела Туркмен разбросаны во множестве. Вот один лежит на боку, обе руки его еще сжимают длинную палку, к которой привязана короткая кривая коса. Он босиком, с непокрытою головой, вся одежда его состоит из легкой холщевой рубахи и шаровар; темная тень ненависти видна, еще в его жестких, грубых чертах, сохранивших печать дикой ярости побудившей его выступить с таким неравным оружием против русских стрелков. [273]
Там трое или четверо лежат рядом, как бы убитые одновременно, и трое, четверо или пятеро свалились в кучу на труп превосходного коня, как бы убитые один за другим, вслед за благородным животным, в попытке помочь друг другу. Дальше, еще трупы лошадей, еще убитые люди, полускрытые низкою травой в небольшой песчаной ложбине. В одном месте земля буквально усыпана телами. Но раненых не было; не было ни стонов, ни молений о помощи. Сначала я был удивлен этому, хотя Туркмены всегда стараются увозить своих раненых, но они не имели возможности захватить с собой всех которые могли быть ранены Русскими в недавней битве.
Явление это вскоре для меня объяснилось ужасным и неожиданным образом. Я увидел солдата осторожно приближавшегося к одному из мертвых Туркмен. Движения его были странны, они возбудили мое любопытство, и я отъехал на двадцать или на тридцать футов и стал следить за ним. Он был так занят своим делом что не заметил меня; и я мог видеть дикий, испуганный блеск его глаз, напоминавших отчасти безумного. Внезапно, прежде нежели я мог догадаться что он намерен делать, он глубоко вонзил свой штык в бок Туркмена. Я испустил невольный крик ужаса; он взглянул, увидал меня, и поспешил прочь, не говоря ни слова. Туркмен только притворялся мертвым; но даже теперь у него не вырвалось ни стона, он не открыл глаз, между тем как кровь струилась у него из бока и изо рта красным потоком; я бы и теперь счел его за мертвеца, если бы не заметил судорожного движения пальцев и сокращения членов. Я отвернулся с болью в сердце, так как знал что бедняга уже вне человеческой помощи.
Я рад что могу заявить, к чести русского войска, что по всем моим сведениям, собранным из лучших источников, это был единственный случай такой хладнокровной жестокости. Хотя я изъездил все поле, я не видел подобного случая. Этот солдат был очевидно трус, смертельно перепуганный и искавший отмстить за это.
Но отсутствие раненых объяснилось. Все они притворились мертвыми из боязни быть убитыми. Мы насчитали всего около трехсот тел, разбросанных там и сям или валявшихся грудами, но неприятель после показал что [274] потеря его простиралась до пятисот человек. Потеря Русских состояла всего из сорока человек убитыми и ранеными, что можно приписать тому что Туркмены были вооружены только саблями и косами. Это было смелое и блестящее нападение, и если бы не стойкость обнаруженная русскою пехотой, оно могло иметь для нас печальный исход. Начнись только паника, ни один из нас не уцелел бы. Между тем это было первое дело в котором участвовали эти войска. Хладнокровие генерала Головачева во время действия было изумительно и вероятно много способствовало предупреждению паники.
Генерал сделал быстрый осмотр поля, отдал приказ о помощи раненым и о погребении убитых, и продолжал движение. В это время взошло солнце и бросило длинные тени вдоль пустыни; кругом царствовало подавляющее молчание, сменившее шум и смятение битвы, и мы в тишине подвигались вперед, переговариваясь вполголоса.
Нападение было так внезапно, так неожиданно, так яростно и отчаянно, что теперь нами овладел ужас при мысли об опасности которой мы с таким трудом избежали.
Так как теперь уже не было особенной причины идти по открытому месту, то мы свернули вправо и скоро двигались по дороге ведущей чрез сады к Ильялам. Через полчаса мы завидели сквозь деревья глиняные стены города, серые и хмурые в утренних тенях. Дорога шла вокруг города. Жители собрались большою толпой у ворот чтобы встретить нас, поднося свеже-испеченые лепешки, дыни, виноград и персики
Преследование.
Жители Ильял были Узбеки, с которыми мы были в мире.
Но хотя они знали что мы не ведем против них войны, тем не менее были испуганы шумом сражения; они смотрели на нас боязливыми глазами, когда мы проезжали мимо, покрытые пылью и грязью, и с ужасом глядели на генерала Головачева, белый китель которого был весь в крови и рука перевязана.
Мы не вошли в город, но обошли по дороге огибающей [275] стены и продолжали путь к северо-западу. Через час мы были опять в пустыне. Дорога наша лежала по окраине ее, неправильной и извилистой, так что мы постоянно пересекали то полосы песка, то пространства возделанной земли. Мы искали туркменского лагеря, на который собирались напасть врасплох выступая сегодня утром, и который, как полагали, находился в восьми или девяти верстах от Ильял.
Туркмены совершенно исчезли тотчас же после сражения, и часа два или три мы вовсе их не видали. Однакоже около девяти часов они показались в поспешном движении вдоль горизонта слева от нас. Чрез полчаса равнина была покрыта ими; снова началось сражение, если только это может быть названо сражением. Они появились в значительных массах справа и слева и впереди нас, так что мы должны были ждать нападения в любом пункте. Мы выслали вперед застрельщиков, которые укрывались за берегами каналов, во многих местах представлявших превосходную защиту. Неприятель обнаруживал довольно смелости, несмотря на утреннее поражение; часто Туркмены подъезжали на ружейный выстрел и мчались мимо бешеным галопом.
Мы приближались к их лагерю и они имели в виду по возможности замедлить наше движение, чтобы дать возможность не принимающим участия в сражении удалиться.
Движение наше при таких обстоятельствах было очень медленно. Подвигаясь в боевом порядке, с линией застрельщиков брошенной слева, справа же защищенные кавалерией, мы принуждены были поминутно останавливаться чтобы выравнивать нашу порвавшуюся линию или переменять фронта. Чувствуя страх к нашей пехоте, Иомуды ни мало не боялись кавалерии. Несколько раз они бросались на казаков самым решительным образом, и были удерживаемы только залпами пехоты или гранатой пронизывавшей их ряды.
Подобного рода битва на ходу продолжалась два или три часа; Иомуды скакали вокруг нас во всех направлениях, с криком и гиканьем, стреляя из своих фитильных ружей. Повидимому они не имели какого-нибудь определенного плана действия или нападения, кроме того чтобы [276] наскакивать на нас нестройными массами, без всякого порядка и системы.
Раз человек шесть из них собрались позади развалин дома, в расстоянии около полутораста сажен от дороги, и когда мы проходили, они выскочили один за другим и промчались невредимо под беглым огнем нашей цепи.
Генерал Головачов, видя что их собрались целые массы в пустыне с левой стороны, в расстоянии около двух верст, послал туда дюжину гранат, в виде сигнала Оренбургскому отряду. Отряд этот, как полагали, приближался с другой стороны, в расстоянии двенадцати или пятнадцати верст, с целью совершенно отрезать бегущих. Эти гранаты, брошенные без особого намерения нанести вред неприятелю, причинили ему однако же много вреда, как мы узнали после. Они упали в лагерь который мы отыскивали и который, укрывшись в небольшой ложбине, был для нас неприметен, и принудили неприятеля бежать с такою поспешностью что он побросал все.
Это мы узнали от войск Оренбургского отряда, которые пришли на следующей день в покинутый лагерь и нашли несколько сот арб и телег которые были оставлены, вместе с несколькими убитыми телами и множеством вещей. Бедняги так перепугались лопавшихся гранат что вскочили на коней, побросав все и не успев даже захватить тела убитых.
В числе найденных там любопытных вещей были бумаги лейтенанта Шекспира, который прибыл в Хиву с поручением Англии, во время злополучной экспедиции Перовского в 1840 году. Следует припомнить что лейтенант Шекспир отправлен был в Хиву с поручением способствовать мирному окончанию недоразумений между Русскими и Хивинцами.
В числе этих бумаг была копия с письма лорда Пальмерстона, в котором давалось поручение британскому посланнику уведомить русское правительство что Англия сочтет присоединение Хивы за casus belli.
Наш отряд вовсе не нашел лагеря в котором были открыты эта бумаги. Проводники все исчезли во время утренней схватки. Никто не знал в точности где именно находится этот лагерь, и мы прошли мимо, не видав его, так как он остался у нас верстах в трех слева. [277]
В полдень мы дошли до канала Ана-Мурата, который изливал сильный поток воды в пустыню, и перейдя ее прекращался. Здесь мы очутились около старого укрепленного лагеря, устроенного ханом во время войны с этими самыми Туркменами. Лагерь занимал пространство около десяти акров, и глиняные стены его в некоторых местах доходили до десяти футов вышины и были почти невредимы. Хан передавал генералу Кауфману историю этой войны, которая довольно любопытна.
Потеряв всякое терпение вследствие отказов Туркмен платить подати или признавать его власть, он решил пойти на них войной и покорить их. Он собрал войско из Узбеков, между которыми и Туркменами существует, как я уже заметил выше, смертельная ненависть. Хан пошел с войском в землю Туркменов; и придя на это место, которое представляло сильную позицию, будучи защищено с двух сторон глубокими каналами, укрепился в нем.
Здесь оставался он несколько недель; Туркмены ежедневно делали действительные или притворные нападения на его лагерь: которые — судя по тому что мы сами видели — доставляли им много удовольствия. Ханские войска стреляли в них тяжелыми ядрами из своих пушек, ни причиняя им большого вреда, между тем как они скакали кругом лагеря с криком и гиканьем, стреляя из своих фитильных ружей, размахивая саблями и наслаждаясь этою потехю. Наконец хан, истощив свои припасы и людей, с торжеством возвратился в столицу. Туркмены же разошлись по домам и принялись за свои обычные занятия.
Это был тот самый лагерь в котором мы теперь находились. Позиция была хороша, и генерал Головачов решил отдохнуть здесь остальную часть дня.
Иомуды с своей стороны хорошо воспользовались данным им таким образом временем и продолжали свое бегство. Так как мы уже обошли их, то они вернулись на свой след, подобно преследуемому зайцу, и двинулись почти по той же самой дороге по которой пришли мы, направляя свой путь к юго-востоку. Целый день и целую ночь они продолжали свое поспешное бегство, и таким образом ушли от нас на несколько верст.
На следующее утро, на рассвете, мы пустились за ними в погоню. Пройдя немного мы нашли труп русского [278] солдата, обнаженный и обезглавленный; вероятно он был, в пикете, на который они напали врасплох ночью. Целый день мы гнались по следам беглецов, останавливаясь только чтобы дать время солдатам позавтракать. Так как вещей у нас с собой было немного, то движение наше было очень быстро. Мы опять прошли близь Ильял, оставляя город влево от себя, и пересекши небольшой оазис очутились на обширной открытой равнине, которая, судя по множеству перерезывавших ее каналов, в недавнем прошлом должна была быть обработана. Мы не видели никакого следа бежавших почти вплоть до захода солнца, когда облако пыли на горизонте показало нам что мы скоро их настигнем.
Немного спустя мы стали лагерем на берегу канала, который представлял обильный запас воды; через несколько минут казаки рассылались по равнине, отыскивая корма для своих лошадей. Верстах в двух от лагеря они нашли несколько сена, которое только что было накошено и припасено Туркменами. Во время этой фуражировки случилось печальное происшествие. Один из туземных проводников, отъехавший на некоторое расстояние от других, был принят за Иомуда; казак выстрелил в него, и ранил так опасно что два часа спустя он умер, несмотря на все усилия нашего доктора спасти его.