Во дворце.
Главнокомандующий пробыл в ханском дворце около двух часов, а затем отправился вместе с Великими Князьями в лагерь Оренбургского отряда навестить генерала Веревкина, который, надо вспомнить, был ранен в деле предыдущего дня.
Во дворце остался генерал Головачов с тремя или четырмя ротами солдат, которые частью расположились но дворе, а частью на площади пред ханским дворцом.
Соснув часа два на полу в большой приемной зале, я выпил стакан чая с пшеничными лепешками и пошел осматривать дворец.
Время близилось к вечеру, и удушливый дневной жар начивал понемногу спадать. Дворец, как я уже заметил прежде, состоял из множества глиняных построек, сгруппированных в одно большое неправильное здание, окруженное тяжелою глиняною стеной, футов около двадцати в вышину, с довольно красивыми воротами и несколькими сторожевыми башнями. Слева, при входе, были конюшни, которые мы застали уже пустыми; на той же стороне множество маленьких комнат или жилых отделений, а при каждом отделении свой маленький дворик, обнесенный ставами 10-ти — 15-ти футов вышиной, на который и выходили эти комнаты. На одной стороне дворов был всегда устроен портик, очень высокий, воздушный и открытый с северной стороны — особенность хивинской архитектуры. Комнаты были полутемные, получавшие весь свет через дверь или через маленькое квадратное отверстие прорубленное в стене, у потолка; они, может-быть, были даже комфортабельны, когда были убраны яркими коврами, одеялами и подушками, но теперь, пустые и оголенные, с глиняными стенами, они более походили на коровьи стойла, чем на покои ханского дворца. Были комнаты в которых нам, однако, попадались некоторые вещи, как-то: одеяла, ковры, кухонная посуда, разбросанный повсюду при поспешном бегстве. Я, впрочем, не могу сказать наверное сами ли обитатели этой части дворца нашли время при бегстве [181] захватить с собою самые ценные свои вещи, или народ по отъезде хана ворвался но дворец и ограбил его.
Прямо против главного входа была высокая и тяжелая двойная дверь, ведущая в гарем, а немного влево низким корридором шел ход в главный дворцовый двор. В комнатах окружающих этот двор жили главные сановники ханской свиты; та же комната что непосредственно следовала за большим портиком или приемною залой, которая, как я говорил, напоминала театральные подмостки, была ханскою сокровищницей.
В течение дня генерал Головачов приказал отпереть эту комнату; она оказалась низкою, со сводами, и одного размера с портиком; стены и потолок были покрыты фресками, изображающими, по большей части, цветы и виноградные лозы самых грубых и несообразных оттенков, какие только можно себе представить. В одном конце этой комнаты, на квадратном возвышении в роде платформы, помещался трон — широкое кожаное кресло с низкою спинкой, хорошей работы и, повидимому, не хивинского произведения. На верхней части спинки этого кресла была овальная серебряная пластинка с надписью: «Во времена Магомед-Рахима, шаха Харезма, в 1231 году. Изделие недостойного Магомета». В другом конце комнаты стояло несколько огромных сундуков окованных железом, с тяжелыми висячими замками; сундуки эти были открыты и совершенно пусты, кроме двух, из которых в одном найдено рублей на 250 хивинского серебра, а в другом — седло, уздечка и сбруя, почти сплошь покрытые золотыми бляхами, изумрудами, рубинами и бирюзой, по большей части низкого достоинства, но которые тем не менее должны были на солнце производить большой эффект.
Насколько я мог заметить во время моего пребывания в Хиве, в этой стране попадаются очень крупные драгоценные камни, но почти все с изъяном: или вся поверхность изрыта маленькими дырочками, или самый цвет камня так бледен что отнимает большую половину его цены.
У стены и на полу лежало кучами всякого рода оружие — мечи, кинжалы, ружья, пистолеты, револьверы всевозможных цен и размеров. Здесь было несколько [182] великолепных старых фитильных ружей с изогнутыми рукоятками, длинными тонкими стволами, постепенно суживающимися к концу, богато выложенные золотом; также много было ружей более современного образца и одна великолепная английская охотничья двуствольная винтовка, заряжающаяся с казенной части, нумер 12 или 16, с большим запасом патронов и капсюлей, при ней формы для круглых пуль все инструменты для наполнения патронов. Винтовка эта, как мы потом узнали, была подарком Лорда Нортбрука, сопровождавшим его ответное послание хану на просьбу этого последнего о помощи против Русских. Кроме того тут была еще полевая зрительная труба, табакерка с музыкой и еще несколько безделиц — все подарки Ост-Индского вице-короля, и его письмо, от сентября 1872 года. Кажется, письмо это было публиковано в английских газетах. Пистолеты были здесь всевозможных родов, начиная самыми старинными с кремневыми замками и кончая чем-то напоминающим револьвер Кольта; тут же нашлась весьма плохая русская подделка револьвера Смита и Вестона, что показывало что хан имел уже понятие о новейшем усовершенствованном оружии. Мечи также были самые разнородные: две или три сабли английского произведения; широкие, красивые, слегка изогнутые хорасанские клинки, выложенные золотом, несколько тонких, изогнутых персидских сабель, в ножнах изукрашенных изумрудами и бирюзой, короткие, толстые, изогнутые авганистанские кинжалы и ножи, все богато обделанные и вложенные в ножны почти сплошь покрытые драгоценными камнями. Тут же найдены были великолепные ковры, шелковые одеяла самых ярких цветов, подушки, халаты и множество кашмирских шалей, разбросанные в величайшем беспорядке, свидетельствовавшем о поспешности ханского бегства.
В конце этой комнаты было несколько ступенек ведущих в другую. Эта последняя была низкая и маленькая комната, служившая хану и библиотекой и кладовой вместе. Здесь свалено было около трехсот томов книг, посреди всякого хлама, кольчуги и латы, пыльные и заржавленные, с полдюжиной никуда негодных телескопов, из которых один очень большого размера, луки и стрелы; немало там также было старой посуды, ломаного железа и свинца.
Многие из книг, как я слышал от г. Куна, [183] ориенталиста экспедиции, были очень любопытны и ценны; все они были в рукописях, некоторые даже писаны с артистическим изяществом, и в кожаных переплетах. В числе этих книг была одна — Всемирная История , и одна — История Хивы , начиная с древнейших времен. Все они были отправлены в С.-Петербургскую Императорскую Публичную Библиотеку.
Между воинскими доспехами попадались некоторые с великолепным золотым набором; они вероятно перешли сюда от крестоносцев через Сарацинов. На одной паре великолепных рыцарских перчаток, например, была начертана золотом лилия, а подле нее полумесяц, уже позднейшего и много грубейшего изделия. Эти перчатки, повидимому, потеряны были в отчаянном единоборстве, где какой-нибудь благородный французский рыцарь пал под острым кинжалом Сарацина.
Во время осмотра внутренних покоев дворца, мне пришлось быть свидетелем любопытного примера проворства рабов Персиян в воровстве. Двое ила трое из этих рабов, помогавших открывать двери, вошли за нами, никем не замеченные. В ту минуту как мы готовились выйти и запереть комнату, я заметил что один из Персиян проворно стянул кинжал и сунул его под полу своего халата. Никто из присутствующих, кроме меня, не заметил этой проделки, хотя в комнате толпились с полдюжины офицеров; я же продолжал наблюдать за Персиянином.
Немного спустя он вышел во двор, несколько минут походил там, а потом преспокойно пошел своею дорогой. Я следовал за ним пока он не вошел в другой двор, где не было офицеров, тут я его остановил выразительным жестом со словом бир! — отдай. Первым его делом было притвориться ничего не понимающим, и он распахнул халат, показывая что у него ничего нет; но лишь только я ему пригрозил револьвером, он немедленно вытащил кинжал из своего рукава. Я взял кинжал, а ему сделал знак убираться. Он ускользнул как вьюн, с перекривленным еще от страха лицом, но вполне довольный что так дешево отделался. Две причины побудили меня отпустить его вместо того чтобы выдать русским офицерам. Вопервых, я не хотел [184] чтоб его расстреляли, что неминуемо случилось бы еслиб я на него донес, а вовторых, меня самого прельстил этот кинжал. Впрочем, мне на этом же кинжале пришлось убедиться в справедливости поговорки что грехом нажитое — в прок нейдет: не прошло и двух недель, как этот злополучный кинжал был у меня украден вместе с лучшею моею лошадью, и, как я полагаю, тою же искусною рукой. Единственное мщение оставшееся мне было искренно пожелать чтоб этот Персиянин находился в числе тех несчастных которые, на возвратном пути в свою страну, были захвачены и перерезаны туркменами.
Начинало смеркаться, и я стал поглядывать, не покажется ли кто из моих людей, которых я не видал еще со вступления в город. Не находя никого из них, я начинал уже беспокоиться, когда внимание мое было привлечено совершенно посторонним обстоятельством, которое оказалось настолько занимательным что тут же заставило меня позабыть свои поиски. Двери в гарем, у которого было выставлено двое часовых, были приотворены, а за ними виднелась толпа женщин и детей, которые кричали, плакали и вопили, точно ожидая что вот-вот сейчас их поведут на смертную казнь. Старые и молодые, хорошенькие и безобразные, дети и взрослые, молоденькие пятнадцатилетние девушки и беззубые старухи чуть ли не полутораста лет от роду — все они ломали себе руки и рыдали самым отчаянным образом. Так как невозможно было понять чего они требовали, то доложили офицеру поставленному начальником над ханским дворцом и привели его на место в сопровождении переводчика. Оказалось что женщины просто желали выбраться из гарема в город, уверяя что им страшно тут оставаться. В этом им, впрочем, было решительно отказано. Тогда они стали жаловаться что им нечего есть и нет даже воды для питья. Офицер немедленно приказал приготовить огромное количество пилава и сказал чтоб они выставили у дверей свои кувшины и кружки и вода будет им принесена. Этим они, повидимому, удовольствовались, пилав был принесен, вода также, они возвратились во двор, и двери за ними были заперты. Офицер приказал никого в гарем не впускать, и ушел чтобы выслать сюда ночной караул.
Присутствие женщин во дворце очень меня удивило, так [185] как я предполагал что они последовали за ханом. Впрочем, как оказалось в последствии, ханом был дан приказ гарему следовать за ним в его бегстве; но те самые Хивинцы которые освободили его брата, не допустили исполнения этого приказания, а удержали женщин силой во дворце, думая сделать в лице их приятный подарок победителю.
Я сказал что женщины все плакали, но это не совсем верно: вскоре я заметил что между ними была одна которая оставалась совершенно спокойна; другие относились к ней с почтением и послушанием, точно становясь под ее покровительство. На вид ей было лет 18; белая кожа изобличала ее кавказское происхождение; она была среднего роста; круглолицая, с низким лбом и темными волосами; главная же прелесть ее лица заключалась в глубоких, темных с поволокою глазах. Все ее движения были проникнуты какою-то спокойною твердостью; к другим она обращалась с таким спокойным видом власти и благородства, все остальные женщины относились к ней с таким уважением что нельзя было не узнать в ней владычицу ханского гарема, несмотря на старый истасканый халат, накинутый на ее плеча и голову. Она не плакала и не визжала подобно прочим, а вела переговоры с офицером таким смышленым и рассудительным образом что сразу завоевала наше общее расположение. Ко мне она повертывалась несколько раз с каким-то полумолящим взором, точно подозревая что я не Русский, и собираясь меня о чем-то просить. Никогда, кажется, в жизнь мою не досадовал я так на свое непонимание чужого языка как в эту минуту. Я стал опять посматривать, не покажется ли где Ак-Маматов, с намерением привести его к ней и через него узнать что могу я для нее сделать. Но старый Ак-Маматов положительно исчез; как после оказалось, он последовал за генералом Кауфманом в Оренбургский лагерь, предполагая что и я туда отправился.
Между тем я не мог отвязаться от преследующего меня молящего взгляда ханской жены даже после того как она скрылась за дверьми гарема; не мог забыть я ее лица, проникнутого такою женственностью посреди врагов ее племени и религии и всех этих женщин и детей, от нее одной, как видно, ожидающих помощи и совета. Я [186] решился свидеться с нею опять и, если возможно, ей помочь. На горе мое, я никогда до тех пор не видал офицера которому был поручен присмотр за дворцом, и не мог пуститься в расспросы невозбуждая его подозрений. Искренно проклинал я Ак-Маматова, который не следовал за мною, как ему было приказано; но так как ясно было что его нет нигде ни во дворце ни по близости, то я решился действовать один.
Приключение в гареме.
Первою заботой моей было отыскать другой вход в гарем. Я знал что был еще вход с главного двора, но и там стояли часовые.
Побродив некоторое время кругом, пройдя двумя маленькими дворами и целым рядом комнат, непосредственно за главным двором, я наконец набрел на узкую, крутую и темную лестницу, ведущую вверх. Я поднялся по ней и очутился на вершине наружной дворцовой стены. Дворец, оказалось, примыкал прямо ко внутренней стороне стены цитадели; посмотрев вниз между зубцов стены, я увидал что вышина ее тут была от 40 до 50 футовт. Я направился к большой четыреугольной башни, зная что в той стороне должен быть гарем.
Скоро дошел я до места с которого открывался вид на главный двор где генерал Головачов спал сном усталого воина. Я был на крыше башни, образующем, здесь платформу футов в десять вышины, почти на одном уровне с высокими стенами цитадели.
Внимательно прислушавшись, я различил неясный говор человеческих голосов, долетавший ко мне сверху. В башне были часовые.
Время близилось к полуночи, и город лежал в тихом, сонном спокойствии, весь залитый ярким потоком лунного света. Вся местность преобразилась. Плоские глиняные крыши казались мраморными; точно великаны часовые поднялись над городом неясные очертания высоких, стройных минаретов. Местами расстилались черными пятнами маленькие дворы и густые сады, из которых высились тенистые массы вязов, да тянулись к небу [187] стройные тополи. Вдали обрисовывались неясные очертания наружных городских стен с их зубцами и башнями, совсем казалось уходящими в небо и сливающимися с туманным горизонтом. Это уже не был действительный, обитаемый город, а скорее место действия волшебных арабских сказок из Тысячи и одной ночи.
Большой двор гарема, лежавший у моих ног, был на половину освещен месяцем, тогда как остальная его часть была покрыта густою зубчатою тенью стены. Из этого мрака повременам выбегала женская фигура и промелькнув на дворе быстро исчезала в другой стороне, а в покоях, расположенных вокруг двора, изредка мелькали огни. Я вошел в башню и напал на дверь запертую висячим замком; впрочем, косяки так слабо держались у стен что оказалось весьма не трудным снять ее не производя почти никакого шума. За дверью оказалась каменная лестница без перил, ведущая в освещенный месяцем двор; одна только стена гарема и отделяла его от двора где расположился генерал Головачов. Спустившись в этот двор, я увидел пред собою два выхода, один — ведущий к главному входу, у которого стояли часовые, а другой — по всей вероятности, во внутренние комнаты гарема. Подумав немного и прислушавшись, я направился к этому последнему. Не могу, впрочем, сказать чтоб я вошел совершенно спокойно. Темнота была непроницаемая, я же не имел нималейшего понятия о том куда попаду, какие могут представиться мне препятствия, на какие западни я могу наткнуться в этом мраке; я мог встретиться и с вооруженными людьми, которым легко еще было здесь скрываться, или с охранителями гарема, и знал чего могу ожидать в таком случае; мог, наконец, просто заблудиться в этом лабиринте корридоров, не найти до утра дороги обратно, а быть найденным здесь Русскими вовсе не представлялось мне приятным окончанием моих похождений.
Теперь, впрочем, было уже слишком поздно отступать, и взяв револьвер в одну руку, и ощупывая дорогу другой, я вступил в корридор, который, казалось мне, должен был идти по направлению того двора где я видел пред тем мелькавшие в лунном свете женские фигуры.
Ощупывая дорогу по стене, так как часто [188] зажигать спички я избегал, боясь привлечь чье бы то ни было внимание, я скоро набрел на дверь, которая подалась при первом прикосновении, и вышел на открытое, освещенное луною место; первою моею мыслью было что я опять вышел на прежний двор, но осмотревшись кругом я увидал что это совсем не то. Двор этот был гораздо меньше, корридор продолжался у стен, отделенный от двора низкою перегородкой, тогда как на вышине футов пятнадцати выдавалась над ним дворцовая крыша, что и образовало таким образом нечто в роде высокого портика. Осторожно обхожу я вокруг двора, стараясь, насколько возможно, держаться в тени, пока не подхожу к другому корридору. Здесь опять приходилось подвигаться но тьме кромешной, пока я не вошел в высокую комнату, слабо освещенную месяцем через маленькие квадратные отверстия у потолка. Из этой комнаты нашел я не один выход, а, целых пять или даже шесть, ведущих по разным направлениям; припоминая впрочем, насколько мог, положение большого двора, я выбрал ту дверь которая, по моим соображениям, всего вероятнее могла привести меня в его сторону. Но должно-быть частые повороты и темнота совершенно сбили меня с толку, так как я попал в совершенный лабиринт самых запутанных проходов и крошечных комнат, которым не предвиделось конца. Я захватил с собой на всякий случай огарок свечи и коробку спичек. Чаще и чаще стал я теперь зажигать спички, думая что при свете их найду какое-нибудь указание настоящей дороги; но и это не привело ни к чему: я окружен был одними голыми стенами и ничто не изобличало недавнего пребывания здесь мущин или женщин. Клетушки эти были величиной от восьми до пятнадцати квадратных футов и должны были быть совершенно темны даже днем, так как мне не попадалось в них ни одного отверсия через которое мог бы проходить свет. Можно бы принять их за темницы, если бы не глиняные стены, не допускавшие этой мысли. Как после оказалось из обыска произведенного по распоряжению генерала Кауфмана, в ханском дворце вовсе не существовало темниц. В сущности, темничное заключение есть уже наказание изобретенное утонченною жестокостью, неизвестною в Хиве. Там людям режут носы, уши или головы, полосуют бичами, [189] побивают каменьями, но в темницы не запирают никогда; во всей Хиве нет даже ни одного здания где бы и неделю можно было продержать заключенного.
Спустя немного времени, я попадаю в большую низкую комнату с несколькими старомодными глиняными печами, в роде тех что можно встретить в доме почти каждого американского фермера, на каждой печи было по большому чугунному котлу, а кругом были разбросаны всякого рода кухонные принадлежности. Это была, повидимому, дворцовая кухня.
Еще несколько шагов и я очутился в комнате с таким мокрым и грязным полом что я стал жечь спичку за спичкой чтобы хорошенько оглядеться. Каков же был мой ужас когда я увидал что стою на самом краю колодца, огороженного одною низкою закраиной.
Сильно перепуганный, я зажег имевшийся при мне огарок и решился лучше встретиться лицом к лицу со всеми Хивинцами которые могли здесь скрываться, нежели еще далее подвергаться риску попасть в воду или в какую-нибудь ужасную яму. Колодезь находился в маленькой, закрытой и низкой комнате, проникнутой особенным запахом, присущим склепам, и никак не мог я сообразить почему такое необыкновенное место было выбрано для колодца. Вода в нем должна была отстоять футов на 50 от поверхности, насколько я мог заключить бросив туда ком земли.
Опять стал я внимательно прислушиваться — и опять безо всякого результата. Это безмолвие начинало уже меня тяготить; неестественность всего окружающего возбуждала какое-то жуткое, неприятное чувство. Повидимому, я был теперь далеко от жилой половины гарема, и не мог даже сообразить в какой стороне она может находиться. Впрочем, делать было нечего, и я пустился на дальнейшие поиски, но уже с зажженою свечей. Скоро, однако, пришлось мне убедиться что свеча могла быть еще опаснее для меня, чем темнота. Войдя в маленькую и низкую комнату, я заметил в одном из углов большую кучу черной земля. Повинуясь какому-то непонятному побуждению, которого теперь я не могу себе объяснить, я наклонился чтобы захватить в горсть немного этой земли, но едва успел я к ней прикоснуться, как отдернул руку и отскочил в ужасе. [190]
Это был порох. Пробежав две-три комнаты, я прислонился к стене, еще весь дрожа от страха.
Этот пример беспечности Туркмен в обращения с порохом был уже не первый на моих глазах; во дворце Хазар-Аспа точно также нашли мы порох рассыпанным во многих местах безо всякого призора. В этой одной маленькой комнате его было достаточно чтобы взорвать весь ханский дворец, а я уже в продолжении целого часа расхаживал по соседству, зажигая спички и бросая по сторонам тлевшие еще остатки их. Может-быть, думалось мне, хан и нарочно наложил этот порох чтобы взорвать все это место, как часто делается в этих странах. Мне припомнился ужасный раcказ о гибели китайского правителя Кульджи. Предвидя что магометане скоро возьмут город, он собрал весь свой штат, советников, министров, жен и детей, как бы для переговоров о том что лучше предпринять. Во время заседания этого совета послышались крики входящих в город победителей; не долго думая, правитель потихоньку опустил свою трубку с огнем около себя на пол, куда была проведена дорожка пороха от порохового магазина, находившегося внизу, и тем разом положил конец всем своим заботам и недоразумениям. История эта, пришедшая на ум в подобную минуту, не могла быть очень успокоительною. Все это похождение мое начало мне представляться несообразным и глупым до нельзя; я даже не мог и понять каким путем дошел я до такого идиотизма чтобы предпринять его.
Однако, у меня не было лишнего времени на раскаяние, я взял свечу чтобы возвратиться назад, решаясь предоставить гаремной царице самой, как знает, распутываться со своими делами. Я уже два раза каким-то чудом избежал, казалось, неминуемой смерти, и этого было для меня слишком достаточно.
На деле, впрочем, оказалось что выбраться отсюда не так-то легко. Проходив более получаса по этому лабиринту комнат и не находя никакого выхода, я уже начинал думать что заблудился окончательно, когда судьба сжалилась надо мною, и я очутился в широком корридоре. Не имея ни малейшего понятия в которой стороне может быть выход, я повернул наугад направо, решившись, впрочем, немедленно возвратиться, если не найду его в этой стороне, [191] искать с другой, но ни в каком случае не углубляться опять в эти запутанные каморки.
У конца корридора нашел я запертую дверь. Думая что мне посчастливилось напасть на выход, я уже собирался толкнуть ее, когда меня внезапно поразил звук голосов, долетавших из-за нее. Поспешно задул я свечу и, притаив дыхание, стал внимательно прислушиваться. Одного момента достаточно было чтобы распознать что голоса были женские, а через несколько минут я уже почти был убежден что мущин в этой комнате не было.
Повидимому, я подошел к гарему именно в ту минуту когда меньше всего об нем думал, и теперь меня отделяла от него одна деревянная дверь. К удивлению моему, доносившиеся до меня голоса болтали и смеялись самым веселым и беззаботным образом, хотя и в несколько сдержанном тоне. Из-за двери можно было принять их за голоса толпы пансионерок, устроивших себе ночной пир вопреки всем пансионским уставам и под самым носом беззаботно почивающей начальницы; женщины же, виденные мною в начале вечера у дверей, все ломали себе в отчаянии руки и плакали самым неутешным образом; да и повод имели они к тому настолько основательный что мне в голову не приходило заподозрить искренность их горя. Обстоятельство это несколько сбивало меня с толку, но сообразив что в начале они готовились к тому что Русские по меньшей мере порубят им головы, а теперь убедились что никто и не думает им делать никакого вреда, я понял их веселость, и уже не находил ее странною.
Я повернул ручку двери, но она не подавалась; толкнул ее также без успеха: повидимому она была приперта изнутри.
Я решился наконец постучаться. Но находившаяся за дверью были, повидимому, так заняты своим делом что не услыхали стука в дверь; я принужден был повторить его несколько раз прежде нежели он привлек их внимание. Тогда, вдруг, все голоса смолкли и воцарилась мертвая тишина.
Я тихо постучался опять.
Через минуту у самых дверей послышался шопот и сдержанное хихиканье. Я опять постучался, и на этот [192] раз из-за двери раздался мягкий женский голос и сказал мне что-то на татарском наречии, напоминавшем нечто среднее между щебетом птицы и журчаньем воды Я, конечно, не понял ни слова, но не трудно было догадаться что она спрашиваете «кто там». Я отвечал «аман» что значит «мир вам», обыкновенное приветствие в подобных случаях, и опять мысленно отправил Ак-Маматова в преисподнюю за его способность исчезать именно в ту минуту когда я всего более в нем нуждался. Послышался тот же сдержанный хохот, а затем те же слова «аман, амая» повторяются из-за двери несколько раз вопросительным тоном, точно с требованием подтверждения моих миролюбивых намерений. Я не замедлил повторить заветное слово; послышался стук задвижки, дверь распахивается и меня приветствуют взрывом самого веселого хохота.
Сознаюсь, никогда не был я более удивлен во всю свою жизнь. Я готовился к тому что все в страхе разбегутся увидав кто я такой, что мне будет стоить величайшего труда их уговорить и успокоить, они же не только не выказывали никакого страха, но как будто бы ждали меня как приглашенного гостя. Их было человек восемь — некоторые старые и уродливые, другие молодые и хорошенькие. Одетые в свои странные костюмы, они все столпились у двери, и я тут же распознал между ними ту что привлекла мое внимание еще в начала вечера. Она сама отпирала задвижку, и теперь стояла держась одною рукой за дверь, а другою держа немного над головой каменную лампу от которой падал мерцающий свет на всю эту сцену. Она пристально всматривалась в меня своими глубокими глазами, и только сдержанно улыбалась, тогда как другие продолжали хохотать.
Придя немного в себя, я также не мог не рассмеяться, проговорил: «салам», и попросил у них чаю. Это они поняли немедленно, и та которую я еще прежде назвал их повелительницей выступила вперед, взяла меня за руку и вывела сначала на крошечный дворик, в восемнадцать квадратных футов, а оттуда уже на большой двор, освещенный месяцем. Остальные следовали за ними, болтая самым оживленным образом.
Это был главный двор гарема; для Хивы он был очень [193] велик: футов сто пятьдесят в длину и пятьдесят в ширину; на одной из сторон в нескольких местах устроены были больше, высокие портики, подобные тем что я уже описывал, а в середине двора раскинуты три или четыре большие кибитки на круглых кирпичных подмостках. Обстановка эта казалась чрезвычайно оригинальною и красивою при лунном свете.
На все это я бросил тогда только беглый взгляд, так как моя красавица быстро обогнула со мною выступ стены, ввела меня в тень портика, а оттуда в большую комнату позади. Пригласив меня жестом садиться на груду подушек, она сама зажгла еще пять, шесть ламп, подобных той что была у нее в руках, и расставила их вокруг стены; потом схватила чайник и выбежала с ним, отдавая в то же время приказания другим женщинам, из которых некоторые вышли за нею; а затем вошли другие женщины, уселись и стали смотреть на меня и обмениваться замечаниями — о моей наружности, повидимому.
Я же тем временем сидел и оглядывался в полнейшем изумлении. Комната в которой я находился была футов в десять шириной при двадцати футах длины; стены и потолок были местами изукрашены множеством первобытных рисунков самых грубых колоритов, подобно ханской сокровищнице. Одна стена сверху до низу была покрыта деревянными полками какой-то странной отделки, и они были уставлены фаянсовою посудой, чашками, кубками всех размеров и цветов, горшками, чайниками и вазами. Здесь было множество чашек старинного китайского фарфора, очень ценных, а расставлены они были в перемежку с дешевыми чайниками русского изделия, ярко изукрашенными, и, повидимому, на глаза Хивинцев между этими вещами не было никакой разницы.
В комнате царил величайший беспорядок. На полу навалены были ковры, подушки, одеяла, шали, халаты, перемешанные в страшном хаосе со всякого рода домашними принадлежностями, оружием, в котором попалась мне еще двуствольная английская винтовка с пустыми патронами, капсюлями, несколько гитар, все это так и бросалось в глаза при свете ламп по стенам. Во всем виднелись [194] приготовления к бегству, и самые ценные вещи, повидимому, были уже отобраны.
Пока я оглядывался таким образом и старался убедить себя что все это происходит со мною не но сне, возвратилась хозяйка с чайником, от которого шел пар, и поставила его предо мною на пол, тогда как другие женщины внесли хлеб, фрукты и всякие сласти. Затем она знаком спросила меня не хочу ли я вымыть руки, и на мой утвердительный ответ повела меня на другой конец комнаты, где в полу было четырехугольное углубление, в роде таза, а сама взяла в руки красивой формы медный кувшин, без ручки и с тонким изогнутым носиком, полила мне на руки воды и дала полотенце, все с самым ласковым и услужливым видом. Покончив с этим, она сняла с полок чашки, налила чаю сперва мне, а потом всем остальным и себе самой, и принялась следить за мной, пока я его пил, с каким-то странным, испытующим любопытством. Мне опять пришло в голову прежнее мое предположение что у нее есть до меня какая-то просьба. Последствия показали что я не ошибался.
Из восьми окружавших меня женщин три были до того стары и уродливы что больше напоминали ведьм, нежели женщин; три были наделены лицами ничем незамечательными, одна была очень молода и очень красива, тогда как сама хозяйка и не была красавицей, но положительно была интереснее всех других, благодаря своему умственному превосходству и еще чему-то особенному, что резко выделяло ее фигуру от окружавших ее простых женщин. На ней была надета короткая зеленая шелковая куртка вся расшитая золотом; длинная, шелковая же, красная рубашка, застегнутая у подбородка одним изумрудом, распахивалась на груди и спускалась ниже колен; широкие шаровары и красные сапоги; тюрбана на ней не было, а волосы были уложены на голове тяжелыми блестящими косами; в уши были вдеты странной формы серги, состоявшие из множества маленьких подвесок, а на руки надеты неразгибавшиеся, без застежек, браслеты очень оригинального образца, попадавшегося мне в первый раз. Они были из серебра с золотым узором, около дюйма шириной и в четверть дюйма толщиной, формой напоминали бувку С, с пустым пространством около полудюйма между обоими [195] концами; как я видел после, в это пространство втискивают руку у кисти боком.
Сама она теперь полусидела, полустояла на коленях на полу против меня, не спуская с меня пристального взгляда своих больших черных глаз, что меня наконец начинало уже смущать, хотя и не мешало после моей прогулки выпить две чашки чаю и истребить значительное количество сластей. В голове же у меня тем временем неотступно вертелись вопросы: что будем мы делать потом? как буду я с ними объясняться, не зная почти ни слова, из их языка? Повелительница гарема вероятно думала о том же самом, судя по ее беспокойному испытующему взгляду, точно будто обдумывая какое-нибудь средство облегчить наши переговоры, тогда как остальные следили за нами в каком-то выжидательном положении, точно вот-вот должны мы вступить в интересную и дружескую беседу.
Чтобы завязать как-нибудь разговор, я стал спрашивать их имена: «Фатима?» спросил я наугад повелительницу гарема — первое татарское имя которое мог припомнить. Она поняла мой вопрос и, покачав отрицательно голой, указала на одну из старух, из чего я заключил что Фатимой звали эту последнюю. Указывая затем на себя произнесла «Зулейка», и таким образом назвала мне всех поочереди.
Довольный таким успешным началом, я решился не упускать благоприятного случая и пуститься в общий разговор. «Урус ма якши?» спрашиваю я, то-есть Русские добры? — «Иок, иок», посыпалось со всех сторон, и все они неприязненно замотали руками.
Это меня несколько ошеломило, так как я, конечно, предполагал что они во мне самом должны видеть Русского, а принимая во внимание что я был их гостем, это было немного черезчур откровенно.
Чтобы выгородить себя из этой национальной неприязни «мин Урус иок», — «я не Русский», сказал я, на что они поспешно закивали головами, точно говоря «знаем, знаем».
Это очень поразило меня, тем более что в эту минуту я решительно не знал чем себе это объяснить. В последствии я впрочем имел возможность убедиться что весть о моем нерусском происхождении быстро разнеслась между Хивинцами и, как мне потом объясняли, они [196] подозревали во мне агента высланного английским правительством, подобно Шекспиру в 1840 году, во время бедственной экспедиции Перовского.
Этим фактом объяснялся и весь прием который мне сделан был этой ночью. Хан бежал, их же не допустили бежать их собственные слуги, и бедняжки теперь полагались на помощь иностранца.
Я объяснил им как умел что Русских бояться нечего. Хотя разговор наш велся более знаками, однако визит мой все-таки продолжался более двух часов. Прощаясь с ними, я роздал им какие оказались у меня в карманах безделушки. Они довели меня до двери у которой я постучался, но когда я объяснил что и отсюда не найду дороги, Зулейка проводила меня до маленького двора, в который я сперва попал из большой башни. Здесь я ее оставил и поднялся по каменной лестнице. Будучи уже на верху, я обернулся на нее еще раз; она на прощанье послала мне воздушный поцелуй и исчезла в темном корридоре, я же благополучно добрался до двора занятого генералом Головачовым, растянулся на ковре подле одного из офицеров и тут же уснул мертвым сном.
Когда на другое утро послали в гарем пищу, его нашли пустым: все женщины бежали!
Гарем при дневном свете.
Конечно, я не счел нужным на следующей день доносить о своих ночных похождениях генералу Кауфману, и он теперь, вероятно, услышит об них в первый раз. Я надеюсь что в виду совершенно особенных обстоятельств этого дела он извинит что я не сообщил ему о том раньше.
«Женщины бежали» были первые слова которые я услыхал просыпаясь на следующее утро. Капитан Рейсве, поставленный начальником над дворцом, узнал об этом бегстве только тогда когда послал в гарем приготовленный на завтрак женщинам пилав. Цепь русских солдат расставлена была кругом, у всех дверей были часовые; каким же образом, спрашивали все, умудрились женщины [197] бежать? Предположений было множество; конечно, и я не больше других был способен дать верный ответ на эту загадку. В рапорте представленном генералу Кауфману об этом деле говорилось что они спустились по водосточной трубе, предприятие с их стороны довольно рискованное, особенно в виду того что в Хиве и понятая не существует о таком предмете как водосточная труба.
В течение дня старый дядя хана, Сеид-Эмир-Уль-Умар, донес что женщины у него, а так как не было никакой необходимости беречь их под караулом, то генерал Кауфман и дозволил им там оставаться.
Теперь мы в числе нескольких человек отправились осматривать гарем. Тяжелыми воротами, о которых уже было упомянуто, входим мы в высокий и широкий корридор и после многочисленных поворотов выходим на большой гаремный двор. Теперь, при дневном свете, он нимало не напоминает тот двор что представился мне прошлою ночью при лунном освещении. Тогда он был картиной которая могла бы возникнуть в воображении при чтении Лалла-Рукк ; теперь же пред нами открывался безобразный, грязный двор, обнесенный полуразрушенными глиняными стенами, от которых, после одного хорошего хивинского ливня, не осталось бы ничего кроме груды земли.
Входим в комнату в которой меня так хорошо угощали прошедшею ночью. Почти все вещи находятся еще в том же порядка в каком я их застал в первый раз. Мы проходим затем по другим комнатам: они все очень похожи на первую, только в них меньше претензий. Груды халатов, одеял, женской одежды, кухонная посуда, домашняя утварь, кружки, медные кувшины весьма изящной формы, гитары с медными струнами, две, три самопрялки — все это наваленное на полу в полнейшем беспорядке — вот картина которая везде представлялась нашим глазам.
При более внимательном розыске, мы нашли много женских туалетных принадлежностей и безделушек, хотя большую часть подобных вещей обитательницы гарема вероятно захватили с собой. Тут были маленькие зеркальца с полустертою амальгамой; деревянные гребни весьма грубой отделки, маленькие стклянки духов какого-то особенного [198] проницательного запаха, вовсе не похожие на те что употребляются в Европе, и баночки хашиша. Проходили мы и по кладовым, где все эти вещи были свалены в громадном количестве; в одной из кладовых было несколько маленьких железных ящиков с тяжелыми замками в которых, повидимому, хранились драгоценности женщин. Ящики, однако, все были открыты и пусты. По всему было видно что все ценное было повывезено. Должно-быть хан за несколько дней до падения своей столицы предвидел что события этого не миновать, и потому имел время перевезти и припрятать свои деньги и драгоценности. Я только удивляюсь что он еще оставил на месте столько ценных вещей. Так, например, нам попались две хорошие английские двуствольные охотничьи винтовки, несколько табатерок с музыкой, вероятно очень ценимых женщинами, один из этих инструментов даже играл арию из Belle Helene. Эту видимую оплошность хана, а также и то что он оставил женщин в гареме на жертву победителю, я могу объяснить себе только тем предположением что он решился, было, остаться но дворце, полагаясь на милость генерала Кауфмана, пока бомбардировка начатая отрядом генерала Веревкина не нагнала на него панический страх и не заставила его поспешно бежать, оставляя все на произвол судьбы.
Самыми ценными вещами что нам попадались, за исключением кашмирских шалей, была великолепная коллекция старого китайского фарфора, в которой насчитали не менее тысячи вещей. Тут были чаши и чашки всех размеров, начиная маленькими чайными чашками и кончая большими чашами, вмещающими чуть ли не целый галлон воды. Большею частью они были белые и синие, но некоторые были также прекрасных ярких цветов — красные, коричневые, зеленые. Все это без разбора было расставлено бок о бок с дешевою, но ярко-вызолоченною посудой русского изделия.
Жаль было смотреть как этот чудный фарфор — утешение и гордость гаремных женщин, накопленный заботами не одного поколения — был весь переворочен солдатами, которые способны были его перебить и растерять. Много из этих вещей, конечно, попало в руки офицеров, которые знали им цену, да и я должен сознаться что [199] перекупил несколько прекрасных вещей, найденных Ак-Маматовым, но большею частью все эти вещи были затеряны и разрознены.
Сделана была опись всем прочим вещам; затем захвачены были ковры, халаты, одеяла, одежда, все что имело хоть какую-нибудь цену, чтобы продать в пользу солдат. Оставлена была только часть старых ковров, одеял, негодной одежды разбросанной в беспорядке во дворе, а затем двери были заперты, и мы вышли из опустошенного гарема.
Дня через два войска выступили из города; оставлен был всего небольшой отряд для охраны дворца и для поддержания порядка.
Генерал Кауфман расположил свой лагерь в большом саду, версты за полторы от города. Сад этот принадлежал летней резиденции хана. Занимает он около шести акров земли и окружен толстою глиняною стеной футов пятнадцати в вышину; он засажен абрикосовыми, персиковыми и сливовыми деревьями, но главную его красу составляют великолепные вязы и две прекрасные аллеи молодых тополей; извивающиеся по всем направлениям маленькие каналы орошают почву, доставляют воду для поливки дерев и наполняют несколько маленьких бассейнов под вязами. Летний дворец хана стоит в одном углу этого сада и гораздо комфортабельнее устроен чем городская его резиденция.
Представьте себе большое прямоугольное здание ста ярдов в длину при пятидесяти в ширину, с зубчатыми стенами, как у феодальных замков. Чрез узкую дверь, прорубленную в стене, входите вы из сада в большой двор; посреди его растут четыре больше вяза, под которыми устроен маленький бассейн. С правой стороны высокий портик, открытый к северу, за которым, как и всегда, находится темная, прохладная комната, очень удобная во время жаров. Над первым портиком устроен другой, а над вторым еще третий, в который вязы простирают свои длинные ветви.
За этими рядами портиков и комнат находится другой небольшой двор, также с маленьким бассейном и двумя большими вязами. Это двор гарема: с трех сторон его лепятся ряды маленьких комнат; а над четвертою, солнечною стороной, свешиваются густые, тяжелые ветви [200] вязов, растущиие у самой стены снаружи двора, представляя чудную тень и прохладу. Каждое жилое отделение состоит из одной комнаты внизу и двух наверху, с маленьким портиком или балконом выходящим во двор; в решотках и деревянной отделке этих балконов видно было дело рук пленных Русских, которые преимущественно употреблялись на дворцовые и садовые работы.
Великий Князь Николай Константинович расположился с одной стороны этого двора, а Князь Евгений Максимилианович с другой. За дворцом в саду были два летние дома, осененные тенью вязов; в них-то поместился генерал фон-Кауфман и генерал Головачов, остальные же офицеры раскинули свои палатки где только находилось для них место под фруктовыми деревьями.
Мы с Чертковым решились поместиться в самом дворце, в портике второго этажа, при котором нашлись две очень темные, прохладные комнаты; сам же портик был осенен густою листвой вязов. Здесь раскинули мы свои ковры и войлоки, устроили себе постели из одеял, которые наши люди нашли в другом дворце, и расположились как дома. На этой квартире мы пользовались всеми выгодами открытого места и в то же время были защищены от солнца густою тенью вязов. Стоило нам только подняться на верхний портик, футов на тридцать над землей, и пред нами открывался великолепный вид на город и окружающий оазис, за которым виднелись желтые пески пустыни.
Единственным недостатком этого великолепного помещения была лестница. Я не думаю даже чтобы в самые славные дни своего существования она могла с честью выдержать сравнение с лестницами Тюилерийского или Сент-Джемского дворцов. Она была просто-на-просто слеплена из грязной глины; а всем известно что каковы бы ни были другие качества этого прекрасного материала, он никак не отличается прочностью, в особенности для места которое вечно утаптывается множеством народа. Ступенки почти все были разрушены, а некоторые даже совсем сглажены, когда мы завладели комнатами, а через несколько дней от них не осталось почти и следов, и спуск из наших покоев представлял весьма трудную и рискованную задачу. [201]
Что касается стола, то Ак-Маматов был нашим поваром, а цыплят, баранов, арбузов, дынь, абрикосов, винограда и персиков было полно. Каждое утро не только доставлялись нам горячие пшеничные лепешки со свежим молоком, но даже и лед. Хивинцы заготовляют большой запас льда ежегодно и ценят его весьма высоко, судя по деньгам которые они за него требовали. Как читатель видит, житье нам в Хиве выпало вовсе не такое плохое, как бы можно было предполагать.
В первые дни генерал Кауфман не имел никаких известий о хане. Наконец, стало известно что он бежал в Имукчир, сопровождаемый своими верными Туркменами. Генерал Кауфман немедленно послал ему письмо с заявлением что если он вернется в Хиву и сдастся Русским, то ему будут оказываться все подобающие его положению почести; если же он откажется это исполнить, то на его место посадят ханом кого-нибудь другого. Так как генерал Кауфман не имел в виду окончательного занятия страны, то желал возможно скорее восстановить в ней порядок и спокойствие.
Ата-Джан, меньшой брат хана, который содержался в последнее время в заключении, считался кандидатом на престол, и уже заявил о своих притязаниях генералу Кауфману. Если бы хан не послушался вразумлений, заключенных в письме, то без сомнения был бы низложен русским генералом.