29. «Операция Барни» закончена

Та часть «операции Барни», которая включала переход к Корейскому проливу, преодоление минного барьера и боевые действия в Японском море, была закончена. День за днем, или, скорее, ночь за ночью, следил я за ее развитием, пытаясь представить подлинную картину действий из перехваченных радиопереговоров, секретных разведывательных данных, донесений авиации и случайных сообщений токийского радио, одним словом, всех тех сведений, которые поступали в наш штаб подводных сил на Гуаме.

С самого начала мы отбросили всякие мысли о регулярном получении донесений от «морских дьяволов», кроме самых срочных. В их положении, когда они все время находились под наблюдением радиопеленгаторных станций противника, любая попытка продолжительной радиопередачи на большое расстояние была равносильна самоубийству. Столкнувшись с подобной проблемой во время разгара битвы за Атлантику, немецкие специалисты по радиосвязи разработали для своих подводных лодок особый вид передачи, так называемый «сквирт» (передача фонтаном), когда все сообщение передавалось за несколько секунд, так быстро, что передающую подводную лодку невозможно было запеленговать. Но у нас не было таких передатчиков, и мы получали сведения об «операции Барни» окольными путями. И все-таки мы располагали удивительно точными данными о всех происходящих событиях. Так, штаб военно-воздушных сил прислал целую серию снимков, запечатлевших повреждение подводной лодкой «Скейт» одного и потопление трех судов. Снимки сделаны с высоты 9150 метров [297] самолетом, который производил аэрофотосъемки у бухты Мацугасита. Получил я их всего через день или два после того, как произошли эти события.

Мы сделали все возможное, чтобы обеспечить безопасность прохода наших подводных лодок через минные поля Корейского пролива. Был усовершенствован гидролокатор, определен порядок форсирования пролива. Кроме того, предварительно было осуществлено несколько разведывательных походов в Японское море. Все препятствия, которые встретились участникам «операции Барни», подводники должны были обсудить 24 июня в день рандеву у пролива Лаперуза, когда все «морские дьяволы» возьмут курс «ноль девять ноль» — на восток, домой.

4, 5 и 6 июня, дни форсирования Корейского пролива, были мучительно тяжелы для тех, кто остался на плавбазе «Холланд» на Гуаме. Правда, мы и потом постоянно думали о тех опасностях, которые грозили «морским дьяволам», но дни и ночи 23, 24 и 25 июня — время выхода их из Японского моря через пролив Лаперуза — оказались еще тяжелее.

Они напомнили мне горькие, бесконечно длинные дни осени 1943 года, когда я дал разрешение Мортону вторично вернуться в Японское море после того, как в первом походе его подвели невзрывающиеся торпеды. И хотя ни одна подводная лодка и ни одна команда не должна занимать первого места в сердце и мыслях командира соединения подводных лодок, все же при некоторых обстоятельствах он чаще думает о каком-нибудь одном корабле и его команде, чем обо всех других, находящихся под его командованием.

Так это и было с «Уоху» и Мортоном, о которых я много думал из-за неудач с несовершенными торпедами. К тому же Мортон всегда производил сильное впечатление.

Чтобы представить себе настоящего мужественного боевого моряка, мне стоит только закрыть глаза, и как живое встает передо мной молодое лицо Дадли Мортона, обычно такое веселое и живое, а во время нашей последней встречи мрачное и разочарованное.

На войне нет времени ни для оплакивания, ни для мести. Для меня вторая мировая война была будничной работой по уничтожению врагов и потоплению [298] судов и кораблей противника. Но когда я вспоминаю о Мортоне, мне чудится, что на пустынных холодных волнах пролива Лаперуза возникает легкий призрак подводной лодки, призрак «Уоху», а на ее сломанном перископе, едва заметном среди обломков, полощется сигнал: «Отомстите за нас!» И тогда мне кажется, что до тех пор, пока Япония не отплатит за гибель «Уоху» и ее команды, я не смогу представить себе обычной солнечной улыбки на мужественном лице капитана 3 ранга американского военно-морского флота Дадли Мортона. Вот почему «Уоху», Мортон и его команда были для меня чем-то личным, вот почему в успешных действиях в Японском море я видел отмщение за гибель «Уоху».

Хотя 24 июня «Боунфиш» Ларри Эджа не встретилась с другими «морскими дьяволами», еще не было оснований оплакивать ее. Множество причин могло задержать ее возвращение. Случаи возвращения подводной лодки на базу с запозданием были не так уж редки.

Что касается восьми подводных лодок, которые собрались к западу от пролива Лаперуза, то основным вопросом для них было: какие ловушки мог расставить для них враг в этом длинном и узком проходе. Для выхода подводных лодок из Японского моря мы единодушно выбрали пролив Лаперуза, и отнюдь не случайно.

Прежде всего для подводных лодок было очень удобно восточное течение, проходящее через пролив. Не менее важным доводом было и то, что через этот пролив свободно проходили русские суда, — вероятно, у них были секретные сведения о коридорах в минных заграждениях. Наконец, если доверять данным нашей разведки, минные заграждения были здесь поставлены с углублением от 12 до 14 метров, то есть на безопасной для подводных лодок глубине. Правда, за точность сведений нашей разведки нельзя было поручиться.

О проходе через Сангарский или Симоносэкский проливы не могло быть и речи. Но если бы Эрл Хайдмэн обнаружил, что пролив Лаперуза охраняется флотилией противолодочных судов или самолетами, он должен был связаться со мной или сам принять решение: [299] пробиваться ли через пролив Лаперуза в надводном положении или под водой, попытаться ли выбраться через, извилистый Татарский пролив или, наконец, повернуть к югу и пройти навстречу течению через минные заграждения Корейского пролива.

Предполагается, что хороший командир должен планировать выход из боя прежде, чем он начнет его. Но отход «морских дьяволов» целиком зависел от обстоятельств, и Хайдмэн должен был самостоятельно принять то или иное решение.

Позднее я узнал, что команды подводных лодок много гадали о том, как они будут выбираться из Японского моря. Большинство командиров подводных лодок считало, что не следует распространяться о порядке выхода из Японского моря, ибо если кто-нибудь из команды попадет в плен, ему пытками или путем применения наркотиков могут развязать язык. (Как искусны и многочисленны были японские способы развязывания языка, мы узнали в конце войны, когда нам были возвращены наши военнопленные. Печально, конечно, что велись бесконечные разговоры о том, как придется выбираться и не придется ли застрять до конца войны во Владивостоке, но от слухов и сплетен нигде не избавишься, даже во флоте, — таково уж свойство человеческой натуры. Эти разговоры можно сравнить с рассуждениями пассажиров самолета. Один мой знакомый, не имеющий никакого отношения к летному делу, высказался по этому поводу так: «А вот я никогда не беспокоюсь, когда нахожусь в самолете. Ведь пилоту тоже хочется сохранить свою жизнь, и если он сам не сумеет доставить нас живыми к месту назначения, уж я-то наверняка ничем не смогу помочь ему».

Вероятно, Эрл Хайдмэн беспокоился не меньше, чем я на Гуаме. В своем дневнике я нахожу такую запись, сделанную 22 июня: «Все в порядке, нас беспокоит только судьба подводных лодок в Японском море. Все мы, затаив дыхание, ждем их возвращения, и я молю бога, чтобы они вернулись благополучно. Только тогда у меня свалится камень с сердца».

Надо всегда помнить, что до 9 июня 1945 года война по-настоящему никогда еще не вторгалась в Японское море. Лишь в этот день там впервые появился [300] бог войны со всем своим современным электронным вооружением. Перископы американских подводных лодок поднимались во всех уголках моря, ранее безраздельно принадлежавшего Хирохито. Это был целый лес перископов — так, по крайней мере, казалось совершенно растерявшимся японцам. Подводные лодки выпустили торпеды в десятки японских судов. Эти подводные лодки обладали электронными ушами и глазами, с помощью которых они слышали и видели все, что происходило на поверхности, в то время как сами они находились под водой. Подводные лодки топили сампаны с грузами и рыболовные суда, обеспечивавшие японское население важным продуктом питания, срывали сроки перевозок грузов, нарушали морские коммуникации между Японией и Кореей. И, наконец, эти подводные лодки окончательно подорвали уже и без того нетвердую уверенность японцев в своих силах.

Японцам казалось, что в Японском море действует бессчетное количество подводных лодок противника. Их видели и на подходах к важным гаваням, и в небольших бухтах, где укрывались суда, и на якорных стоянках, и у брекватеров жизненно важных портов, и у побережья Кореи, и на коммуникациях, связывающих Японию с Кореей. Неуловимые, они пустили ко дну 28 судов, крупных и мелких, включая одну подводную лодку. Общие потери японцев составили 70 000 тонн, не считая многочисленных мелких судов, потопленных с помощью артиллерии, и ничем не возместимых потерь грузов, продовольствия и сырья. Но особенно сильно действия подводных лодок подорвали боевой дух японцев. Гибель множества судов еще более способствовала и без того широкому распространению пораженческих настроений: «Стоит ли воевать, когда мы уже все равно проиграли».

Вероятно, теперь японское командование постарается приложить все усилия, чтобы расправиться с «морскими дьяволами», когда те попытаются выбраться из Японского моря, из которого не так уж много выходов.

Что же предпримут японцы? Какие преграды поставят они перед «морскими дьяволами»? Догадались ли они, каким образом наши подводные лодки проникли [301] в Японское море? А если догадались (судя по всему, это было именно так), то что предприняло японское верховное командование, чтобы поплотней закрыть все выходы? Усилило ли оно минные заграждения или изменило их расположение так, чтобы наши карты оказались бесполезными и даже роковыми? Что ожидало нас в проливе Лаперуза?

Прежде всего, там, вероятно, были выставлены новые мины, так как противник мог прийти к выводу, что при выходе из Японского моря мы попытаемся воспользоваться той же информацией, которой мы располагали при прорыве через Корейский пролив. Им и в голову не приходило, что у нас была техника, которая позволяла нам обнаруживать и успешно форсировать минные заграждения.

Наши предположения полностью оправдались. Подойдя на рассвете к проливу Лаперуза, командиры подводных лодок увидели, как минный заградитель ставит «горшки дьявола» в узком проходе, к югу от острова Нидзо Ган.

Я не знаю, чем руководствовался Эрл Хайдмэн, когда он прикидывал все возможности и случайности, которые могут ожидать его при выходе из Японского моря. Он находился на поле боя и принятие решений и ответственность за них целиком ложились на него одного. Мы сообщили ему данные разведки о постановке минных заграждений в проливе Лаперуза. Кроме того, мы указали ему, что, принимая во внимание удачный прорыв через минные заграждения Корейского пролива, можно попытаться и выйти через него, тоже в подводном положении. Это на случай, если там дополнительно поставлены мины на небольшом углублении.

Однако у Эрла Хайдмэна были свои соображения. Он знал, что противолодочные силы противника на этом театре военных действий были до смешного слабы. Поэтому в проливе Лаперуза он едва ли мог натолкнуться на серьезное противодействие. Далее, Хайдмэн видел, что русские суда по-прежнему спокойно бороздят воды пролива, и определил основной курс их движения. И, наконец, он знал, что его гидролокатор не действует, а сравнительно небольшие глубины пролива Лаперуза — не более 60 метров — [302] делали проход под минами особенно опасным и нежелательным. На такой риск стоило идти только в том случае, если бы это был единственный выход из Японского моря.

Итак, он принял решение. Никаких гидролокаторов, никаких электронных приборов, никаких уловок, никаких приспособлений, как во времена парусного флота. Одно только искусство и дерзость командиров стай должны были помочь провести корабли сквозь минные поля пролива Лаперуза. [303]

30. Полный вперед, курс на Гуневиль!

Когда после заката солнца 24 июня «морские дьяволы» собрались в точке рандеву, на подводных лодках царило приподнятое настроение. Это была бы действительно радостная встреча, если бы не затянувшееся отсутствие Ларри Эджа и его «Боунфиш», которую ожидали со все возраставшим беспокойством. Слишком рано было делать какие-либо выводы, но тревога усиливалась. Ни одна подводная лодка, впрочем, не считается погибшей, пока не пройдет длительный срок, и потому подводники обменивались всевозможными предположениями относительно причин ее отсутствия. Догадки были самые разнообразные, начиная от неисправности средств связи на «Боунфиш» и кончая заходом ее во Владивосток в связи с серьезными повреждениями корпуса лодки или машин. Некоторые командиры предлагали отложить проход через пролив на день или два, так как за это время «Боунфиш» могла подойти. Другие, подобно Пирсу, добивались разрешения остаться в Японском море. Предложение Пирса Хайдмэн отверг, но позволил ему задержаться на два дня в восточной части пролива Лаперуза, когда пролив останется позади. Но как нам известно, «Боунфиш» погрузилась в заливе Тояма, чтобы уже больше никогда не всплыть.

В том месте, где пролив Лаперуза проходит между островами Сахалин и Хоккайдо, они вместе с небольшим островком, расположенным напротив, образуют нечто вроде треугольника. Расстояние между мысом Крильон на севере и мысом Соя на юге — 25 миль. [304]

Это самая длинная из сторон треугольника. Расстояние от мыса Крильон до похожего на скалу острова Нидзо Ган на юго-востоке — около 10 миль, а между Нидзо Ган и мысом Соя — 20 миль.

Южная часть острова Сахалин оканчивается двумя острыми выступами, напоминающими клешню гигантского краба. Один из концов клешни — это мыс Крильон, а другой, расположенный к востоку примерно в 50 милях от первого, — мыс Анива. Приблизительно на равном расстоянии от этих мысов проложены два важных телефонных и телеграфных кабеля. В 15 милях от мыса Анива проходит 180-метровая изобата.

Расстояние от центра пролива, где глубина достигает 54,5 метра, до спасительной 180-метровой изобаты на востоке составляет примерно 70 миль. Это четыре-пять часов хода под четырьмя дизелями.

Строя свои догадки о расположении минных заграждений в проливе Лаперуза, мы на Гуаме руководствовались весьма неполными данными. По нашим расчетам, подходящей для постановки минных заграждений была полоса миль в 50 шириной, проходящая через весь пролив с севера на юг. Но здесь сильное течение, кое-где достигающее скорости 3,5 узла, служило серьезным препятствием как для постановки, так и для сохранности минных заграждений. Поэтому мы пришли к выводу, что в минных полях могли возникнуть проходы, однако всецело полагаться на это было бы опасно. Мы также считали, что японцы не будут ставить мины слишком близко к телеграфным и телефонным кабелям, соединяющим Сахалин и Хоккайдо. Все это значительно сокращало размеры опасного для нас района. Но в своих расчетах мы исходили прежде всего из данных разведки о том, что мины были поставлены на углубление от 12 до 14 метров. Следовательно, они не опасны для таких надводных судов, как нейтральные русские суда, но смертельны для подводных лодок, которым придется погружаться в случае встречи с дозорными судами или при обнаружении подводных лодок самолетами с воздуха. По-видимому, тактика противника была построена на следующем расчете: пролив сильно охраняется, подводные лодки будут вынуждены уйти [305] под воду, где они и найдут свою гибель. Возможно, что именно так погибли Маш Мортон и его «Уоху».

По плану операции, «морские дьяволы» должны были встретиться к юго-востоку от высокого гористого острова Каиба То. Оттуда они должны были идти курсом 120° в направлении южной оконечности острова Нидзо Ган, а затем домой хорошо известным курсом «ноль девять ноль».

Пройти через пролив Хайдмэн решил двумя кильватерными колоннами по четыре подводных лодки в каждой («Боунфиш» все еще не появлялась) с интервалом между колоннами 1800 метров и дистанцией 1100 метров между лодками. Одну колонну возглавляла «Сидог», за которой следовали «Кревалле», «Спейдфиш» и «Скейт», а во главе второй была «Флайинг Фиш»; за ней шли «Бауфин», «Тиноса» и, наконец, «Танни».

Уже давно стемнело, когда восемь маленьких кораблей вошли в пролив. Ночь благоприятствовала им. Даже летучие рыбы не отрывались от поверхности моря, тяжелые облака заволокли луну, и сообщник-туман окутал все белым покрывалом. Эрл Хайдмэн говорил, что такого замечательного тумана он еще никогда не видел.

Прежде чем был дан сигнал о начале движения, командиры договорились, что при прохождении через пролив они не будут погружаться ни при каких условиях. Идя компактной группой и имея восемь 127-мм орудий и двадцать 40– и 20-мм автоматов, флотилия Хайдмэна могла дать достойный отпор в надводном положении любым силам, вплоть до эскадренных миноносцев. Правда, не было известно, какие противолодочные корабли японцы приготовили в проливе, но «морские дьяволы» твердо решили, что если какой-нибудь корабль и попытается остановить их, то они покажут ему, на что они способны. [306]

31. «Мы выберемся...»

Угроза встретиться с японскими кораблями, их орудиями и глубинными бомбами держала команды «морских дьяволов», и особенно орудийные, пулеметные и торпедные расчеты, в постоянном напряжении.

Артиллерийские снаряды находились на палубах в герметически закрытых кранцах. На некоторых подводных лодках для орудийных расчетов имелись поблизости от носового орудия, по соседству с мостиком, специальные помещения с люком, выходящим на палубу. При первых словах команды: «Боевая тревога, приготовиться к артиллерийскому бою!» командир орудия, горизонтальный и вертикальный наводчики должны были втиснуться в эти тесные коробки. Из них они выберутся прямо к орудию, когда последует команда открыть огонь. За ними последуют и другие номера расчета, в том числе приемщик раскаленных гильз. В длинных, по локоть, асбестовых перчатках он подхватывает стреляные гильзы, которые выскакивают из орудия такими горячими, что хоть рыбу на них жарь. На подводных лодках, где не было таких помещений, орудийные расчеты, как сельди в бочку, набивались в боевые рубки, обычно и без того переполненные. От боевой рубки до зарядного погреба под центральным постом выстраивались четверо подносчиков снарядов. Через их руки проходили снаряды весом по 27 килограммов каждый.

Сигнальщики на мостиках и операторы у электронных приборов были крайне напряжены. Они являлись великолепными мастерами своего дела, но в эту ночь превзошли самих себя. С напряженным вниманием осматривали они закрытый туманом горизонт и шарили [307] своими приборами над и под водой, выискивая притаившегося в ночи невидимого противника и навигационные опасности, не отмеченные на их картах.

Погода в эту ночь была нелетная, и самолетов можно было не опасаться. Зато японские мины представляли собой вполне реальную и, если говорить откровенно, страшную угрозу. Подводные лодки легко могли отклониться от того пути, который командиры называли «безопасной дорогой» (трасса русских судов) и попасть «в канаву» с японскими минами типа «93», выставленными с небольшим углублением.

Некоторые моряки из группы «морских дьяволов» помнили гибель подводной лодки «Флайер», которая подорвалась на мине в проливе Балабак. Восемь оставшихся в живых подводников плыли 17 или 18 часов, чтобы добраться до ближайшего острова. Нечего было и пытаться повторить это в проливе Лаперуза. В ледяной воде смерть не заставит себя ждать.

Каждый командир по-своему пытался разрядить напряжение, охватившее подводников во время прохода пролива. На «Танни», где командиром был Пирс, диктор регулярно оповещал команду о продвижении через пролив. Еще перед началом перехода он рассказал команде о расположении минных заграждений, и когда позади оставалась очередная линия мин, он сообщал об этом.

Командир подводной лодки «Скейт» приказал дать воздух высокого давления в носовой торпедный отсек. «Я вовсе не был уверен в том, что это помогло бы нам остаться на плаву, если бы мы наткнулись на мину, — объяснял он позже, — но это повысило настроение команды».

В ходе «операции Барни» подводной лодке «Сидог» все время не везло с радиолокатором. При форсировании пролива Лаперуза он опять вышел из строя.

— Не успели мы двинуться в путь, — рассказывал Эрл, — как радиолокатор на «Сидог» перестал работать. Стэйни шел позади меня на верной «Кревалле» в нашей северной колонне. Я сообщил ему эту печальную новость и приказал возглавить колонну, а сам пристроился в хвост колонны за «Скейт». «Скейт» и провела нас сквозь густой, как молоко, туман, какого мне еще не доводилось видеть. На рассвете, когда мы [308] отошли достаточно далеко от районов, где могли быть мины, наш радиолокатор ожил.

Каждое мгновение «морские дьяволы» ожидали встречи с японскими противолодочными кораблями, и когда дикторы всех лодок, кроме «Сидог», объявили: «Контакт, пеленг 330°, расстояние 8000 метров», напряжение достигло предела.

На борту «Кревалле» старший помощник бросился вниз к радиолокатору. Через несколько секунд он крикнул через люк командиру, оставшемуся на мостике:

— Командир, это корабль, и притом солидных размеров. Возможно, эскадренный миноносец или даже что-нибудь покрупнее.

Стейнмец, который теперь возглавлял колонну, задумался: «Может быть, это японский эскадренный миноносец, если только у них здесь есть крупные корабли, а возможно, и русский». Надо ли объявлять боевую тревогу и готовиться к артиллерийскому бою? А если он отдаст такое приказание, то стоит ли сообщать об этом и другим подводным лодкам? Вдруг это русский, а кто-нибудь нечаянно выстрелит. Вот заварится каша! Решив не объявлять тревоги, Стейнмец крикнул в люк:

— Следите хорошенько за обнаруженной целью! Как можно скорее определите курс корабля и скорость. Немедленно доложите мне, если выяснится, что он идет в нашу сторону.

— Есть, сэр.

«Подождем еще немного», — решил про себя Стэйни.

Тем временем лучи радиолокаторов и глаза сигнальщиков напряженно прощупывали темноту. Кто же там был — японец или русский?

Проходили секунды, минуты ожидания. На некоторых подводных лодках командиры орудий и наводчики проскользнули в свои помещения у пушек, как они говорили, «на всякий случай».

Умолк радиотелефон, с помощью которого подводные лодки держали связь между собой. Необходимо было известить о происходящем «Сидог», которая по-прежнему тащилась в хвосте колонны с вышедшим из строя радиолокатором. С прекращением радиотелефонных [309] переговоров напряжение возросло. Команда «Сидог» чувствовала себя совсем одинокой в этой кромешной тьме.

Казалось, не выдержав такого напряжения, кто-нибудь крикнет: «Боевая тревога, приготовиться к артиллерийскому бою!», но этого не случилось. Закаленные в боях, моряки готовы были, не дрогнув, выдержать любое испытание. К тому же артиллерийская стрельба в этот момент могла бы привести к самым нежелательным последствиям — появлению дозорных кораблей и самолетов-бомбардировщиков.

Из люка донесся голос лейтенанта Линча:

— Командир, по левому борту судно. Приблизиться к нам не пытается, идет прямо, не делая зигзагов.

Неожиданно раздался голос сигнальщика, прозвучавший с явным облегчением:

— Вот оно, сэр, почти на левом траверзе, а освещено, словно ресторан. Конечно, это русский!

Донесение было сделано определенно не по форме, даже без обычной флотской терминологии, но все облегченно перевели дух.

Теперь судно подошло так близко, что были видны все его огни. Командиры подводных лодок, которые раньше уже встречались с русскими судами и даже, бывало, топили их, если на них не было соответствующих огней и знаков, были довольны, что на этот раз все обошлось благополучно.

Никогда еще нам не было так приятно встретить русских. Да и русские не прогадали. Страшно подумать, что могло бы произойти, если бы судно шло с затемненными огнями или случайно направилось в сторону готовых к бою «морских дьяволов». Наши 127-мм орудия и 40-мм автоматы разнесли бы его в клочья, прежде чем оно разобралось бы, в чем дело.

Успокоившись, «морские дьяволы» уже собрались было прокричать «ура», как вдруг русское судно включило 60-сантиметровый прожектор и неторопливо, внимательно начало обшаривать колонны, пока, наконец, длинный белый палец прожектора не уткнулся в «Спейдфиш», которая была возмущена таким бесцеремонным вмешательством в ее личные дела.

— Я уж думал, что этот русский никогда не выключит [310] свой прожектор, — рассказывал потом Билл Гермерсхаузен. — Он выключил его как раз в тот момент, когда я уже начал серьезно подумывать, не погасить ли мне его самому.

Всего три дня назад около острова Рэбун «Спейдфиш» потопила, по всей вероятности, русское судно. Поэтому теперь лезть на рожон было, разумеется, неблагоразумно, но при тех обстоятельствах трудно было винить Гермерсхаузена.

— Наш проход через пролив был поистине захватывающим приключением, — говорил мне командир «Кревалле» Стейнмец. — Мы шли вторыми в северной колонне, за «Сидог». Мы успели пройти совсем немного, как вдруг «Сидог» резко повернула влево и пошла вдоль колонны. Вскоре от командира «Сидог» Эрла Хайдмэна мы получили приказание занять место во главе колонны — его радиолокатор снова вышел из строя, как это случилось при подходе к Корейскому проливу еще перед началом «операции Барни».

Все шли за нами, а нам не особенно хотелось быть в авангарде. Закончив зарядку батареи, мы увеличили скорость до 18 узлов. Как раз в это время мы и обнаружили русское грузовое судно, о котором здесь уже говорилось. Я приказал всем изменить курс, чтобы хоть немного увеличить расстояние между нами и незнакомцем. Встреча с этим судном несколько смутила сторонников прохождения через пролив в надводном положении.

Позже, достаточно удалившись от русского судна, мы снова легли на основной курс. Все время, пока мы проходили через пролив, видимость не превышала 550 метров. Однако наши индикаторы кругового обзора работали лучше, чем во время больших маневров.

Не могу удержаться, чтобы не вспомнить о том, с какой трогательной предупредительностью ухаживали за мной во время похода. Бывало, стоило мне только протянуть руку, как в ней оказывалась чашка свежего горячего кофе. [311]

32. Задание выполнено, «Уоху»!

На рассвете Эрл приказал всем уменьшить скорость и вернулся на свое место в голове колонны. Заняв место головного, он передал, что его радиолокатор в порядке и что теперь он опять берет командование на себя. Минные заграждения давно остались далеко позади, и Стэйни не удержался от того, чтобы не съязвить:

— Да, вот это храбрец!

Намек Стэйни на силу духа флагмана заставил подводников покатиться со смеху, и нервное напряжение, которое испытывали все, начиная от командиров и кончая последним матросом, разрядилось. Казалось, даже свирепые волны, время от времени проникавшие внутрь подводных лодок, немного смягчились.

Около десяти часов утра «Кревалле» была вынуждена выйти из походного порядка, так как один из тросов противоминного ограждения ее рулей намотался на правый винт. Стэйни сообщил об этом на «Сидог», и Эрл приказал остальным подводным лодкам следовать дальше, а сам со своей «Сидог» оставался рядом с «Кревалле» все время, пока винт освобождали от троса. Сначала была сделана попытка распутать трос, и лейтенант Маззони спустился в воду в легком водолазном костюме. Но вскоре холодная вода и сильное течение заставили отказаться от этого плана. В конце концов винт удалось освободить, давая попеременно то передний, то задний ход. Между прочим, Уолтер Маззони был фармацевтом и поступил на действительную службу в корпус военных врачей из резерва. Среди врачей, пожалуй, только он имел [312] право носить «Значок дельфина» и значок, указывающий на то, что он принимал участие в боевых действиях подводных лодок.

«Спейдфиш» первой пришла к острову Мидуэй. За все время пути от пролива Лаперуза она ни на один оборот не сбавляла хода и на целые сутки обогнала ближайшую к ней подводную лодку. Капитан 3 ранга Джонни Уотерман, первый командир легендарной подводной лодки «Барб», который начал свою службу на ней, когда она еще служила плавучим радиомаяком во время высадки в Северной Африке в ноябре 1942 года, встретил «Спейдфиш» у пирса.

— Как это тебе удалось так быстро добраться сюда, Билл? — спросил он Гермерсхаузена со своим протяжным южным акцентом (он был из Луизианы). — Должно быть, ты действительно здорово перепугался!

Особенно интересный и полный отчет о проходе через пролив Лаперуза сделал Боб Риссер, командир «Флайинг Фиш».

«Самым захватывающим и наиболее запомнившимся моментом во всей «операции Барни», — -говорил он, — был наш выход из Японского моря через пролив Лаперуза. В ночь перед началом прохода у нас что-то случилось с радиосвязью, и поэтому мы были не совсем в курсе событий. Нелегко было определить, кто где находится. Однако ко времени прохода через пролив мы наладили наше радио и оно работало превосходно. «Флайинг Фиш» шла в голове южной колонны — весьма почетное, но не очень завидное место.

Трудно описать по порядку все, что произошло в тот вечер. В моей памяти запечатлелись отдельные, не связанные друг с другом события: замечательное сохранение места в строю — никогда еще корабли не следовали друг за другом с такой точностью; наш орудийный расчет, стоящий наготове в кают-компании старшинского состава; отсутствие «Боунфиш»; неожиданный радиолокационный контакт справа по носу, происхождение которого так и осталось неизвестным; наши механики, выжимающие гораздо больше, чем полагалось, из надежных машин «Фербенкс — Морс»; освещенное судно, идущее на запад контркурсом; неожиданно включенный прожектор, [313] неторопливо обшаривший все лодки с первой до последней и так же неожиданно выключенный; бесчисленные чашки дымящегося кофе...

Напряжение было так велико, что я поймал себя на том, что говорю в микрофон чуть ли не шепотом. Мы, вероятно, давно уже вышли из предполагаемого района минных заграждений, но долго еще не могли успокоиться. И только когда наступил холодный туманный рассвет, мы понемногу стали приходить в себя. После того как «Флайинг Фиш» прошла Курильские острова, я лег отдыхать и проспал, кажется, до самого острова Мидуэй».

На борту «Кревалле» проход через пролив и благополучное завершение «операций Барни» были торжественно отпразднованы, когда ее командир Стейнмец впервые за все время прохода через пролив спустился вниз. Он позволил себе это не раньше, чем «Сидог» опять заняла свое место в голове колонны, а минные заграждения остались далеко позади. Случилось так, что этот день совпал с днем второй годовщины вступления «Кревалле» в строй. Стэйни пригласили зайти в кормовой аккумуляторный отсек. Там он застал почти всю команду, кроме вахтенных. В центре стоял торт — и какой! Такого огромного Стэйни еще не доводилось видеть. Среди поздравительных надписей на его глазированной поверхности ярко выделялись большие буквы: «Стоило ли совершать этот поход?»

Как один из тех, кто почти два года занимался его подготовкой, я могу ответить теперь, почти десять лет спустя, с еще большей уверенностью, чем в полные необычайных событий дни 1945 года, — да, поход был необходим, крайне необходим. В результате этого похода был не только нанесен огромный ущерб противнику, уничтожены его последние грузовые суда, прервана доставка грузов с материка и связь с находившейся там армией. Этот поход нанес огромный моральный удар японской армии и всему японскому народу, чье твердое решение выиграть войну или умереть постепенно ослабевало, по мере того как ослабевало могущество японского флота. А ведь в то время еще не была сброшена первая атомная бомба.

К офицерам и матросам соединения «морских [314] дьяволов», живым и мертвым, я обращаюсь со словами самой искренней благодарности. Их мужество, их решительность и искусство вызывают у меня глубокое восхищение и уважение. Они были прекрасными представителями нашего тихоокеанского подводного флота и гордостью всего американского военно-морского флота.

Дух бесстрашных «морских дьяволов» и бессмертной «Уоху» Дадли Мортона незримо витал надо мной, когда я докладывал адмиралу Нимицу об успехе «операции Барни». Вместе с адмиралом мы составили следующую телеграмму:

«Главнокомандующий Тихоокеанским флотом глубоко удовлетворен результатами «операции Барни». Значение операции заключается не только в том, что потоплено много судов и без того уже немногочисленного коммерческого флота противника, но и в том, что она продемонстрировала нашу веру в могущество новой техники, а также умение смело и искусно использовать ее. Вы разбили флот противника в собственном море Хирохито. Адмирал флота Нимиц и я сердечно поздравляем вас с успехом».

Выйдя из штаба адмирала Нимица, я направился на свой флагманский корабль «Холланд», стоявший в бухте Апра.

Стояла прекрасная звездная ночь, прозрачные облачка изредка закрывали луну, набегал легкий ветерок. Я немного постоял у поручней на тихой палубе, наслаждаясь прохладой и размышляя об этом замечательном корабле, старейшей плавучей базе подводных лодок. Когда я впервые увидел «Холланд», старый подводник Честер Нимиц, командир 20-го дивизиона подводных лодок, уже начал свой стремительный подъем по служебной лестнице. Позднее я служил на ней, когда неподражаемый, неугомонный общий любимец адмирал Дикки Эдварде начинал подниматься в гору. Она видела целое поколение подводников. Одни из них возвращались назад с ленточкой «Медали почета» или мечтой многих моряков — бело-голубой ленточкой ордена «Морского креста», а другие, ставшие легендарными героями еще до окончания войны, уже никогда не вернутся. Это Гильмор, Кромвель, Дили, Мортон... [315]

Я смотрел на запад, и когда луна скрылась за облаком, передо мною вновь возник призрак «Уоху». Постепенно сливаясь с волнами, она уходила в открытое море. И вдруг я заметил, что теперь другой сигнал развевался на ее сломанном перископе, над заржавевшим и покрытым водорослями корпусом.

Это уже не был сигнал: «Отомстите за нас!» Вместо него при слабом колеблющемся свете я прочел: «Задание выполнено!». И голик — голик, которого не было на перископе «Уоху», когда она возвратилась из Японского моря, — гордо возвышался над ее разбитым мостиком.

Теперь я мог сказать с гордостью и грустью: «Спи спокойно, «Уоху»!» [316]