Глава 16.

Япония и Макартур

Работа, проделанная группой планирования по подготовке программы возрождения Европы, носила, как мы видели, весьма срочный характер. Она охватывала потребности целого географического региона. Требования, предъявлявшиеся к нам, были такие, что мы до окончания ее не имели ни времени, ни возможности отвлечься на что-нибудь еще. Лишь в конце лета 1947 года мы смогли вздохнуть свободнее, осмотреться и попытаться разобраться в положении Америки, занимаемом ею в мире.

По прошествии некоторого времени мне стало ясно, что образовались два региона наибольшей опасности, ответственности и возможностей для нас — Западная Германия и Япония, находившиеся обе под оккупацией. Это были центры и крупнейшие индустриальные комплексы соответственно — на Западе и Востоке. От их возрождения зависела реставрация стабильности в Европе и Восточной Азии. Для установления соответствующего равновесия сил в послевоенном мире было необходимо, чтобы они не попали в руки коммунистов, а их громадные ресурсы использовались бы только в конструктивных целях.

В этих двух регионах — в Японии, где верховное командование осуществлял генерал Макартур, и в нашей [263] зоне, в Западной Германии, — правительство Соединенных Штатов несло за все полную ответственность. Мы не только взяли ее на себя в качестве победителей, и она носила характер диктатуры, но и сознательно сняли с бывших наших противников малейшую ответственность за происходящее. Вместе с нашими союзниками мы были теоретически в состоянии контролировать как внутреннее развитие, так и внешние связи обоих этих регионов. В отличие от других частей мира здесь нам не приходилось противостоять местным суверенным правительствам, которых было бы необходимо увещевать, обхаживать или оказывать на них давление, прежде чем мы добились бы того, чего хотели. Как говорится, «пирог тут был нашим» и нам оставалось только нарезать его.

Однако, смотря на происходившее в мире в 1947 году с позиций Госдепартамента, можно отметить несколько тревожных факторов.

Первый заключался в том, образно говоря, что две важнейшие наши фигуры на шахматной доске мировой политики оказались почти виртуально неуправляемыми ни Госдепартаментом, ни даже президентом. Командующие американскими войсками в оккупированных странах (Японии и Западной Германии) занимали весьма независимое положение, являясь законом самими для себя. Политика Госдепартамента, направленная во время войны на всемерную поддержку военных, оказалась неизменной и в послевоенный период времени, когда они стали обладать наряду с силой еще и неограниченной оккупационной властью за рубежом. Если командующие и обращались в Вашингтон по каким-либо вопросам, то — в военное министерство и главным образом, как я полагаю, в управление по гражданским делам. Но как мы убедились, рассматривая его деятельность, связанную с работой Европейской совещательной комиссии, оно, пожалуй, более всех других правительственных агентств и учреждений было настроено на всемерное сотрудничество. Но даже и в этих редких случаях, как нам казалось, командующие обращались лишь тогда, когда чувствовали необходимость поддержки со стороны высших [264] государственных инстанций при принятии щекотливых и противоречивых решений, за которые они не хотели брать на себя исключительную ответственность. Во всех других случаях контроль за их деятельностью осуществлялся военным министерством не намного лучше, чем Госдепартаментом.

Эта особенность исходила из того обстоятельства, что командующие «имели», образно говоря, по две шляпы — одну американскую и другую — международную.

Они выполняли, с одной стороны, директивы американского правительства, а с другой — международные соглашения, принятые союзниками. Оказавшись под давлением обстоятельств, они быстро, как говорится, «меняли» шляпы. Такая быстрота и ловкость позволяли им не подчиняться некоторым приказам Вашингтона, если они противоречили их собственной точке зрения и склонностям.

Так что главная трудность заключалась не только в том, как указывать командующим на необходимость что-либо делать, но и выяснять, чем же они в действительности занимались. В Германии эта проблема выглядела несколько проще, так как Госдепартамент имел там своего представителя в лице посла Роберта Мэрфи, профессионального дипломата с большим опытом работы, способного непредвзято судить о делах и людях и обладавшего престижем. Поэтому нас постоянно и хорошо информировали о том, что там происходило. Значительно хуже обстояли дела в Японии. Макартур порой не хотел даже прислушиваться к советам и рекомендациям Госдепартамента по политическим проблемам своего региона. Все имевшиеся в то время линии связи шли через военное министерство. При штабе Макартура в Токио находился представитель Госдепартамента, но как бы в подчиненном положении — возглавляя нечто вроде протокольного отдела. В связи с этим его доступ к информации, возможности выхода на связь с Госдепартаментом и иные аспекты были весьма ограниченными. Правда, эти недостатки отчасти компенсировались, насколько это позволяло, личными качествами человека, проработавшего в Японии с 1947-го по 1952 год, — Уильяма Зебальда, опытного и способного [265] сотрудника нашего департамента, хорошо знакомого с японскими делами.

Трудности контроля за деятельностью командующих усугублялись еще и тем, что они напрямую обращались к общественности и конгрессу. К тому же они были радушными хозяевами для всех, кто посещал их «вотчины». Без их одобрения и поддержки работать там представителям прессы было трудно. Даже известные личности волей-неволей становились их гостями, находясь в полной зависимости от них в вопросах размещения и транспорта. Так что, покидая эти страны, они сохраняли чувство личной обязанности к командующим за проявленное по отношению к ним гостеприимство и обходительность. По сути дела, командующие чувствовали себя полновластными хозяевами и даже князьками, как в стародавние времена: их благожелательный кивок открывал многие двери, без чего журналисты, конгрессмены и официальные лица не могли никуда попасть и получить реальное представление о положении дел и характере оккупационной политики в этих странах.

Вместе с тем командующие чувствовали определенную моральную поддержку за счет восхищения, которое вызывали американские законодатели в военной форме, обладавшие властными полномочиями, в оккупированных странах. Американцы, выражавшие решительный протест против покровительственного и деспотического отношения к себе со стороны американского правительства на территории самих Соединенных Штатов, находили вполне естественным и даже вызывающим определенное чувство гордости положение, при котором американский командующий обладал неограниченной властью, не подверженной никакому контролю, в другой стране. Более того, они проявляли симпатию к этому командующему, несмотря на противодействие попыткам Вашингтона вмешиваться в его дела. Высказывая такое замечание, я не критикую всех генералов, ибо не они проявляли инициативу для получения тех постов, на которых теперь находились. Насколько я знаю, большинство из них использовали свою большую власть с высокой степенью ответственности [266] и гуманности, пользуясь заслуженным уважением. Считаю даже, что по отношению к ним проявлялась примерно такая же симпатия, как в свое время к Белизариусу, навестившему Италию во время своей поездки по Византии. Страна, находившаяся под его командованием, жила в мире и спокойствии, пользуясь его радушием. Ему самому, однако, приходилось жаловаться на попытки неуместного и невежественного вмешательства в его дела со стороны константинопольского имперского двора.

Суть вопроса заключалась в том, что некоторые военные администрации в оккупированных странах вмешивались в прерогативы суверенных правительств, требовавших соответствующего к себе обращения. Созданные в качестве инструментов проведения государственной политики, они зачастую превращались в центры проведения собственной политики.

Кто бы ни отвечал в Вашингтоне за создание военных административных структур за пределами собственных границ, в особенности если они получили неограниченную власть в решении гражданских проблем регионов, в которых располагались, главы таких администраций должны были помнить, что они в первую очередь проводили решения своего правительства, не создавая собственные бюрократические структуры власти, которые по-своему решали проблемы международной политики, исходя из своих собственных перспектив и интересов, а употребляли полученную власть для осуществления контроля за правильным использованием американских ресурсов в этих регионах.

Рассматривая положение, сложившееся в Германии и Японии в 1947 году, с точки зрения проведения там национальной политики, следует, конечно, отметить слабую степень контроля со стороны Вашингтона за тем, что там происходило. Однако надо иметь в виду характер директив как национального, так и международного планов, которыми руководствовались военные администрации и под влиянием которых они находились. В большей части эти директивы разрабатывались на заключительном этапе войны и содержали в основном утверждения общего [267] характера, евангелический либерализм, фарисейский энтузиазм, просоветские иллюзии и нереальную надежду на сотрудничество великих держав в послевоенное время, исходившую из союзнической политики периода войны. Положения эти находились в стадии модификации с учетом накапливаемого опыта, но сами директивы ревизии не подвергались, не было и систематического подхода для приведения их в соответствие с новой ситуацией, сложившейся к 1947 году. В результате оккупационная политика того времени носила неопределенный характер переходного периода, пытаясь исходить в ряде случаев из реальной обстановки, но все еще в значительной степени была связана с нереалистическими и полностью неадекватными директивами. Последние в какой-то степени отражали международные соглашения, в связи с чем их изменение было связано с труднопреодолимыми проблемами. Теоретически право их изменения принадлежало нашему правительству, формально же — военному министерству. Госдепартамент мог лишь высказывать свои предложения и поддерживать те или иные инициативы, не имея права и власти действовать самостоятельно.

Обстановка в Германии в то время не требовала проявления каких-либо инициатив со стороны нашей группы планирования. Провал в Москве последних переговоров министров иностранных дел положил конец иллюзиям о возможности создания четырехсторонней администрации для Германии. Вывод из этой ситуации сделали в форме достижения договоренности с англичанами об экономическом слиянии английской и американской зон оккупации, и соглашение это к середине 1947 года находилось уже в стадии реализации. Соглашение в сочетании с программой европейской реставрации вселяло надежду, что в недалеком будущем, по крайней мере, Западная Германия уже пойдет в нужном направлении — по пути своего выздоровления, что позволит ей внести свой вклад в дело восстановления остальной Европы и добиться собственной политической стабильности. [268]

Ситуация же на Дальнем Востоке выглядела совершенно иначе. Китай, вне всякого сомнения, постепенно подпадал под коммунистический контроль. Мы не усматривали ничего, что позволило бы Соединенным Штатам воспрепятствовать этому. К тому же мы не были убеждены, что такое развитие событий серьезно повлияет на наши позиции. Конечно, наше правительство допустило здесь целый ряд ошибок, главная же причина, однако, заключалась в слабости националистического режима, к которой, по нашему мнению, можно было бы отнестись снисходительно и как-то подбодрить, но которую нельзя ни подкорректировать, ни исправить даже путем оказания помощи.

С другой стороны, ухудшение обстановки в Китае не казалось нам фатальным для американских интересов. Китай не был страной с сильно развитой промышленностью и не имел перспектив, как мы считали, стать индустриальной державой в ближайшем будущем. Он не будет, в частности, располагать крупными вооруженными силами, во всяком случае, за пределами континентальной части страны, просто не имея на то возможности.

В то время именно так я и полагал, хотя, как оказалось впоследствии, мнение это было неправильным (о своих коллегах я не говорю). Вместе с тем я выяснил, что в случае их успеха (захват власти и распространение ее по всему Китаю) вряд ли китайские коммунисты будут в течение длительного периода времени оставаться под контролем России.

«Мне кажется, — сказал я в своей лекции в военном колледже 6 мая 1947 года, — если русские окажутся одни в Китае, то непременно столкнутся с проблемой, с которой сталкивались другие в предыдущие века. Представляя движение меньшинства населения, ведущего борьбу за свое существование... китайские коммунисты будут вынуждены поддерживать тесные отношения с Москвой. Когда же они установят контроль над основной частью территории Китая и окажутся в большинстве, полагаю, что их отношения с Москвой вряд ли будут значительно отличаться от нынешних отношений с Чан Кайши, поскольку, [269] обладая большей самостоятельностью, займут позицию, которая позволит им проводить независимую от Москвы политику».

Если развитие событий в Китае не представляло видимой опасности для нашей страны, то иное положение складывалось в Японии, так как она представляла собой более важный потенциальный фактор политического развития международных отношений и располагала самым мощным военно-промышленным потенциалом на Дальнем Востоке. Американцы, общественное мнение которых всегда находилось под странным очарованием, производимым Китаем, завышали значение последнего и преуменьшали роль Японии. Я считал в те годы и не изменил своего мнения и сегодня, что, если бы советских лидеров в послевоенное время поставили перед выбором, осуществлять ли им свой контроль над Китаем или над Японией, они выбрали бы последнюю. Мы, американцы, чувствовали себя в достаточной безопасности, имея дружелюбную Японию и номинально враждебный Китай, считая, что такая комбинация не представляла для нас ничего плохого. Опасность же, которую таил в себе другой расклад — номинально дружеский Китай и явно враждебная Япония, — продемонстрировала война на Тихом океане. Хуже всего было бы наличие враждебного Китая и враждебной Японии. Триумфальное шествие коммунизма в Китае неминуемо будет связано с оказанием коммунистического давления на Японию, что должно привести, как на это надеялись в Москве, к тому, что Япония настроится враждебно по отношению к нам.

Такие соображения привлекли в конце лета 1947 года внимание группы планирования к ситуации в Японии и состоянию оккупационной политики, которая там проводилась. То, что мы обнаружили, вызывало на первый взгляд беспокойство. Теоретически после достижения целей оккупации — проведения первичной демилитаризации и получения репараций — оккупация страны должна заканчиваться подписанием мирного договора. Генерал Макартур официально заявил 17 марта 1947 года, что Япония готова к заключению мирного соглашения. 11 июля Госдепартамент разослал приглашения [270] одиннадцати странам-участницам дальневосточной комиссии (союзное представительство ее располагалось в Вашингтоне, которому генерал Макартур подчинялся в вопросах осуществления условий капитуляции Японии) на предмет проведения предварительной конференции по подготовке проекта мирного договора. Эта инициатива, однако, натолкнулась на невосприятие предложенного со стороны России и националистического Китая. Выяснилось, что в данный момент из этой затеи ничего не выйдет. Тем не менее у нас сложилось мнение, что при согласии других стран мы могли бы все же подписать мирный договор, после чего эвакуировать из Японии свои войска и предоставить ей свободу действий.

Неудивительно, что, разобравшись летом 1947 года в ситуации в Японии, я приступил к реализации напрашивавшихся решений. Если правительство Соединенных Штатов намеревалось оградить Японию от коммунистического влияния, то было бы глупо оставлять ее одну, полностью разоруженную и демилитаризованную, в сложившихся обстоятельствах. После передачи Советскому Союзу Южного Сахалина и Курильских островов да при наличии советских оккупационных войск в Северной Корее Япония фактически находилась в полуокружении СССР. Наш же оккупационный режим не предпринял никаких мер для обеспечения ее будущей безопасности. Более того, никто в нашем правительстве да и руководстве союзных государств не подумал в ходе подготовки к заключению мирного договора, какие же шаги должны быть сделаны в этом направлении после его подписания. А ведь центральное управление японской полиции было ликвидировано. Япония практически не располагала никакими эффективными средствами противодействия коммунистическому проникновению и политическому давлению даже при наличии американской оккупации. Перед лицом такой опасности администрация генерала Макартура должна была действовать, чтобы обезопасить японское общество от политического давления и перекрыть возможные пути прихода коммунистов к власти.

Естественно, мы не были полностью уверены в своих оценках. Да и не имели возможности получить точную [271] информацию по действующим правительственным каналам связи о том, что сделано и делается администрацией Макартура. Но по данным, которыми мы располагали, и в результате проделанного анализа напрашивался вывод, что наше руководство подошло к опасной черте, взяв на себя инициативу начать переговоры о заключении мира с Японией. Однако отказ России и Китая принять в них участие значительно упростил решение вопроса, чего мы даже не ожидали, получив возможность еще раз проанализировать сложившуюся ситуацию и тщательно продумать генеральное направление нашей политики в отношении Японии. Таким образом, группа планирования получила, как говорится, карты в руки. Но в своей работе мы должны были исходить из общих направлений американской внешней политики в целом. Вместе с тем требовалась более точная информация о положении дел в Японии, чем та, которая поступала опосредствованно по каналам связи военного министерства. К тому же было бы трудно подготовить толковые рекомендации и выдвинуть новые идеи без переговоров и консультаций с генералом Макартуром лично.

Эти соображения нашли свое отражение в документе, представленном мной генералу Маршаллу 14 октября 1947 года, где говорилось об опасности преждевременного снятия нашего контроля над Японией. Кроме того, я указал на то, что оккупация, как она осуществлялась ныне, теряла свое значение. Попытки применения существующих концепций и директив вряд ли дали бы возможность Японии после заключения мирного договора с н'ей спокойно воспользоваться обретенной независимостью. Поэтому возникла необходимость, прежде чем предпринять дальнейшие шаги по заключению мирного договора с Японией, переговорить лично с генералом Макартуром по всем проблемам и тщательно изучить соответствие директив, которыми руководствовалась его администрация, современным требованиям.

В последовавшие недели я неоднократно дискутировал с госсекретарем по затронутым мной вопросам, в результате чего он принял решение о моей поездке в [272] Японию, и как можно раньше, для изучения положения дел на месте и детального обсуждения с генералом Макартуром всех сложностей и деликатностей политики, которую он там проводил.

Еще до своего отъезда в Японию в конце февраля 1948 года я подготовил и передал генералу Маршаллу два документа, в которых рассматривал международную ситуацию и проблемы, вытекающие из нее для Соединенных Штатов. Считаю, что читателю будет интересно познакомиться с их обзором, так как они хорошо иллюстрируют картину того, как в то время выглядел мир, и дают представление, каким образом формировалась американская внешняя политика.

В первом документе, представленном мной 6 ноября 1947 года, речь шла о международной ситуации. Свое изложение я начал с рассмотрения нашей политики сдерживания коммунистической экспансии и оценил ее как весьма успешную. Расширение регионов советского политического доминирования остановлено. Если программа европейской реставрации осуществится так же успешно, коммунисты, по всей видимости, не смогут закрепиться там на своих позициях. Однако американский вклад в разработку и осуществление этой программы значительно истощил наши ресурсы. Поэтому было бы неразумно продолжать проводить политику сдерживания и выполнять программы оказания помощи Европе в одиночку. В связи с этим необходимо восстановить баланс сил путем укрепления независимости различных стран и предоставления им возможности большего участия в решении возникших проблем.

Остановка дальнейшего глобального продвижения коммунизма вызовет, по моему мнению, необходимость консолидации коммунистических сил в Восточной Европе. А это приведет, как говорится, «к зажиму гаек», в особенности в Чехословакии. До тех пор, пока коммунизм сохранял поступательное движение в Европе, Россия предоставляла чехам видимость свободы. Теперь [273] же она не сможет позволить себе подобной роскоши. Чехословакия могла бы легко оказаться под влиянием истинно демократических сил. С учетом этого следует в ближайшее время ожидать там ликвидации демократических институтов и укрепления власти коммунистов.

Установив раздел Европы по линии Любек — Триест, русские, по всей видимости, смогут удерживать свою власть к востоку от нее в течение какого-то определенного времени исключительно политическими методами. Но это окажется непростым делом, причем трудности будут постоянно нарастать. И вряд ли им удастся длительно удерживать свой контроль над сотней миллионов людей.

Что же касается Германии, то русские, скорее всего, предпочтут сохранение раздела страны ее объединению не под коммунистическим контролем. Поэтому американцам придется попытаться извлечь возможную выгоду от этого раздела. А значит, что нам надлежит найти средства и пути сближения западной части Германии с остальными европейскими странами.

Таковыми были основные положения этого документа. Прошу обратить внимание на то место, где говорится о Чехословакии. Мой прогноз оказался правильным. Кризис там произошел через три с половиной месяца, кульминацией которого явились, как известно, отказ от последних институтов истинной демократии и установление чистейшей коммунистической диктатуры. Подобное развитие событий, предвиденное нами, подтвердило правильность американской инициативы с планом Маршалла. Но, как ни странно, этого не поняли ни американское общественное мнение, ни представители правительственной бюрократии. В результате события в Чехословакии были восприняты как новый успех коммунистов — что служило доказательством неадекватности наших методов сдерживания на тот период времени. Но, как мы увидим в следующей главе, это дало толчок к созданию НАТО, привело к милитаризации настроений официального Вашингтона и положило начало «холодной войне».

Во втором документе, переданном госсекретарю в день моего отъезда в Японию, содержался анализ глобальных [274] проблем американской политики. Он слишком объемный, чтобы процитировать хотя бы отдельные его положения, но на некоторых моментах я все же остановлюсь.

Во-первых, в нем затрагивались наши отношения в Советским Союзом. Если в результате использования программы возрождения Европы и применения других средств удастся остановить коммунистическую экспансию в Европе, говорилось в этом документе, то советские лидеры будут вынуждены впервые после капитуляции Германии начать с нами серьезные переговоры о судьбе ее и Европы в целом. А это явится большим испытанием для американских государственных деятелей, так как мы должны продемонстрировать полезность таких переговоров, поскольку снятие напряженности в Европе и на Среднем Востоке позволит обеим сторонам вывести свои войска из Европы и установить на длительное время стабильное положение на континенте.

Но для этого потребуется проведение целого ряда частных, секретных и неформальных дискуссий с советскими лидерами.

(Я специально останавливаюсь на этом вопросе, ибо в такой своеобразной криптографической формулировке скрыты не опознанные еще в то время зародыши серьезных разногласий, которые вскоре возникнут между мной и некоторыми правительственными чиновниками, включая преемника генерала Маршалла, а также руководством нашей военной администрации в Германии относительно методов достижения успешного осуществления программы возрождения Европы и возможностей извлечения из этого максимальной пользы.)

Значительная часть документа посвящена опасности, связанной с дальнейшим советским экспансионизмом в Восточном Средиземноморье и на Среднем Востоке. Успех нашей мирной интервенции в Греции убедительно свидетельствовал об этом. Образование государства Израиль (я выступал против оказания ему американской военной поддержки), кажется, усиливает опасность коммунистической инфильтрации в арабские страны. В этом разделе документа я рассматривал вопрос (являвшийся в ту пору гипотетическим, но принявший в последующие [275] годы практическую форму), как следует поступить, если коммунистам удастся успешно проникнуть в новые регионы, используя только политические средства и методы, без применения вооруженных сил. Я считал, что в подобном случае было бы глупо реагировать на это, применяя собственные вооруженные силы.

«Использование регулярных войск США, — утверждал я, — для противодействия успехам местных коммунистических элементов в иностранных государствах было бы связано с большим риском и принесло бы больше вреда, нежели пользы».

Целесообразнее всего, по моему мнению, развертывание в соответствующих географических регионах наших военных баз и опорных пунктов. Тем самым мы могли бы дать понять русским, что их методы проникновения и ведения подрывной работы в этих странах непременно повлекут за собой усиление там вооруженных сил и более жесткую реакцию властей. Ослабление же коммунистической угрозы создаст условия для вывода из этих регионов американских военных контингентов. (Я полагал, если бы коммунистам, например, удалось консолидировать свою власть в Греции, то нам бы пришлось при согласии наших союзников создавать военные базы в других странах Средиземноморья.)

Возвращаясь к вопросу о Дальнем Востоке, я высказал мысль, что мы там слишком распылились. Положение дел в этом регионе было плохим, и мы ничего не могли поделать для его улучшения. Приходилось проявлять сдержанность. Наши средства оказания необходимого влияния — военная сила и экономика. Япония и Филиппины могли стать краеугольными камнями тихоокеанской системы безопасности, способной обеспечить наши интересы. Если мы сможем сохранить эффективный контроль над этими двумя архипелагами и обеспечить их дружелюбное отношение к нам, то в обозримое время Восток не будет представлять большой угрозы для нашей безопасности. Поэтому нашими целями в предстоящий период времени должны быть:

ликвидация ненужных обязательств в отношении Китая и попытка восстановления нашей беспристрастности [276] и свободы действий с учетом складывавшейся ситуации;

выработка политического курса для Японии, обеспечившего бы безопасность страны. Следует оградить ее от проникновения коммунизма и установления там доминирующего положения, а также от военных посягательств Советского Союза и вместе с тем позволить восстановить японский экономической потенциал, в результате чего она вновь стала бы важной составляющей силой в регионе, внося ощутимый вклад в поддержание там мира и стабильности;

предоставление Филиппинам независимости, но таким образом, чтобы архипелаг оставался бастионом американской безопасности в тихоокеанском регионе.

Как явствует из этих положений, для обеспечения нашей национальной безопасности какие-либо специальные военные меры на Азиатском континенте не предусматривались.

26 февраля 1948 года я вручил второй документ, после чего вылетел в Японию. Миссия моя носила деликатный характер, поскольку отношения между генералом Маршаллом и Макартуром были довольно прохладными и, как мне казалось, без взаимного расположения. Этому способствовали трения военного периода, когда между европейским и тихоокеанским театрами военных действий шла самая настоящая борьба за получение резервов личного состава, техники и материального обеспечения. Преимущество отдавалось генералу Маршаллу. К тому же он с большой неохотой шел на обмен мнениями с генералом Макартуром. А тот, как мы знали, относился с предубеждением к Госдепартаменту, выступал против любой попытки с его стороны вмешаться в дела, связанные с оккупацией Японии, и стал бы рассматривать приезд любого представителя Госдепартамента не иначе как подобную попытку. Связи между двумя институтами — Госдепартаментом и американской военной администрацией в Японии — были настолько слабыми и [277] отдаленными, да еще наполненными взаимным недоверием и настороженностью, что моя миссия напоминала скорее задачу некоего посланника, намеревавшегося установить связи и дипломатические отношения с враждебным и относившимся с подозрением правительством иностранного государства. Предпринимая такую поездку и учитывая негативное отношение к этой проблеме генерала Маршалла, а также нескрываемый скептицизм дальневосточного управления нашего департамента, я рассчитывал только на себя.

Военное министерство, как я подозревал, было не только взбудоражено, но и заинтриговано моей поездкой. Правда, некоторые сотрудники понимали необходимость ревизии концепций и директив, которыми военная администрация руководствовалась в своей деятельности в Японии, но были здорово запуганы Макартуром к лишь плотно сжали свои зубы, наблюдая за выступлением гражданского Давида против военного Голиафа. Сознавая, что в результате моей поездки могут быть затронуты их собственнические интересы, они направили в качестве моего попутчика своего представителя, который держал бы их в курсе происходившего. Им волею судьбы оказался высококомпетентный, интеллигентный и благоразумный генерал ван Ренсселер Шюлер (ставший позднее главнокомандующим объединенными вооруженными силами НАТО в Европе). Я не мог бы желать более приятного попутчика, полагая тем более, что он в своей спокойной и тактичной манере сможет оказать мне огромную помощь в благополучном осуществлении моей миссии.

Госдепартамент со своей стороны выделил мне в помощь опытного сотрудника министерства иностранных дел Маршалла Грина (ставшего много лет спустя нашим послом в Индонезии), бывшего в то время личным секретарем американского посла в Токио Джозефа Грю. Грин тогда находился в штате дальневосточного управления департамента. Его отличное знание японских проблем и умелое поддержание связей с промежуточным звеном военной администрации Макартура оказались неоценимыми в успешном решении задач моей миссии. [278]

Генерала Макартура, естественно, заранее предупредили о моем визите. Он не отказал мне во встрече, но, как я узнал позже, отреагировал на известие о моем приезде хмуро, произнеся загадочно: «Я дам ему такую информацию, которая войдет в .одно ухо и выйдет из другого».

Вместе с генералом Шюлером мы вылетели из Сиэтла 29 февраля 1948 года. Сделав промежуточную посадку на одной из островных баз, а затем дозаправившись на острове Шемиа с крохотной взлетно-посадочной полосой, в 1400 милях от наших берегов, мы достигли Токио через 30 часов полета. В четыре часа утра в воскресенье нам пришлось садиться в условиях разыгравшейся снежной бури. Подогрев в самолете на последнем отрезке пути вышел из строя, и мы до мозга костей продрогли и совсем обессилели.

Добравшись до гостиницы «Империаль», я попытался уснуть, но мне это не удалось из-за телефонных звонков корреспондентов и сотрудников посольства. В час дня мы с генералом Шюлером, не спавшие около 48 часов, направились в резиденцию генерала Макартура на обед.

Генерал вместе со своей супругой встретили нас обходительно. За обедом кроме нас присутствовал еще только один из его помощников. Шюлер сел за стол с одной стороны Макартура, а я — с другой. Когда обед подходил к концу, он, повернувшись ко мне спиной и обратившись к Шюлеру, временами постукивая одним пальцем по крышке стола, подчеркивая ту или иную мысль, произнес речь, которая длилась, по моим подсчетам, около двух часов. Удрученно я сидел в своем кресле не двигаясь. Поскольку я не мог сделать никаких заметок, не привожу никаких деталей его продолжительного монолога. Как мне кажется, это была его обычная манера приема любых посетителей из Вашингтона. Помню только, что он привел исторический пример военной оккупации Галлии Цезарем, чтобы подчеркнуть полезность и необходимость оккупации Японии. Японскому народу требовались, по его мнению, руководство и вдохновение, в связи с чем он считал своей задачей дать японцам демократию и христианство. Они уже почувствовали вкус свободы и никогда не [279] возвратятся в рабство. Коммунисты в Японии никакой опасности не представляют. Мирный договор можно было бы подписать уже год тому назад. Русские и китайцы пошли бы на это, рассчитывая избавиться от нас. Сейчас же положение осложнилось.

После такого высказывания нас вежливо отпустили с заверением, что необходимый справочный материал нам подготовят сотрудники администрации.

На следующий день я ознакомился с первыми переданными мне материалами. Хотя они, однако, и содержали некоторые полезные данные, в них не было никаких пояснений. Думаю, что подобные материалы готовились для прессы. Многое, о чем в них говорилось, было нам с Грином известно. Короче говоря, представляя собой некоторый интерес, они не отвечали на основные вопросы моей миссии.

Видя, что, если я не проявлю инициативу, мой вояж на этом и закончится, в тот же вечер я написал в своем гостиничном номере письмо генералу Макартуру, в котором поблагодарил его за предоставленные материалы. Вместе с тем, подчеркнул я, у меня есть вопросы, которые нужно бы обсудить с ним лично и выслушать его мнение. В заключение я попросил принять меня в удобное для него время.

На следующий вечер меня навестил в гостинице генерал Чарльз Уиллби, первый помощник и советник Макартура. Мы приятно провели с ним вечер, ведя беседу по многим вопросам. Он интересовался Советским Союзом — восстановлением его экономики и направленностью послевоенной международной политики. Затем он попросил меня прочитать лекцию на следующий день для руководящего состава американской военной администрации.

Лекцию я прочитал с удовольствием, поскольку был знаком с положением дел в Советском Союзе лучше, чем кто-либо из присутствовавших, и полагал, что смогу пополнить их знания в этих вопросах и прояснить неясные моменты. Генерал Макартур на моей лекции не появился, позже, однако, я знал, что ему подробно доложили обо всем, что я говорил. Наши беседы с генералом Уиллби [280] и моя лекция показали главнокомандующему американскими войсками в Японии истинную цель моей миссии и характер моего интереса к проводившейся в стране оккупационной политике.

Во всяком случае, дня через два генерал Макартур принял меня без посторонних лиц, и его вечернее интервью продолжалось довольно долго. Мы обсудили с ним все основные проблемы оккупационной политики — на мой взгляд, все без исключения, — а также вопросы отношений с бывшими союзниками в связи с оккупацией Японии и предстоявшим мирным договором с ней. Свое мнение он излагал открыто, что побудило и меня поступить так же. Я увидел, что он реально понимал опасности, подстерегавшие нас, и осознавал, не менее чем мы, необходимость изменения и модификации целого ряда аспектов оккупационной политики. Его, в частности, беспокоила оппозиция, которую могли занять некоторые из наших союзников, являвшихся членами дальневосточной комиссии, в связи с возможными изменениями этой политики. В ответ я высказал ряд соображений, оказавшихся для него новыми, с помощью которых у него появлялась возможность преодоления трудностей, им упомянутых. Я подчеркнул, что дальневосточная комиссия обладала лишь совещательными полномочиями и то лишь в области выполнения условий капитуляции Японии (исходя из Потсдамской декларации). Но и в ней говорилось только о демилитаризации Японии и отказе ее от администрирования определенными территориями. Эти условия на данный момент уже выполнены. Так что можно считать, что он выполнил свои полномочия, связанные с контролем за выполнением условий капитуляции Японии, то есть в области, в которой дальневосточная комиссия имела право его консультировать. Изменения же в оккупационной политике касались совершенно другой области — экономической реабилитации страны и реставрации ее способности к внесению решающего вклада в дело стабилизации и процветания дальневосточного региона, связанной не с условиями ее капитуляции, а с необходимостью ведения переговоров о заключении мирного договора. По вопросам же политики и методов разрешения возникшей ситуации [281] никаких международных соглашений не имелось. Поэтому правительство Соединенных Штатов и генерал Макартур в качестве его представителя в Японии могут решать эту проблему по собственному усмотрению. Я не видел никакой необходимости в том, чтобы он в чем-то консультировался с дальневосточной комиссией или считал себя связанным с высказываниями, сделанными им в период капитуляции Японии. Тем самым ни о каких нарушениях положений Потсдамской декларации и акта капитуляции Японии быть не может, так что у союзников нет оснований для высказывания возражений или протестов.

Эти тезисы вполне удовлетворили генерала, и он даже хлопнул себя ладонью от удовольствия по ляжке. Расстались мы с ним, по моему убеждению, с чувством убежденности в достижении единства мнений.

С этого момента мои дела пошли просто великолепно. В дополнение к полученным материалам в штабе администрации в Токио мы с Грином совершили поездки в несколько важнейших центров оккупации. Для этой цели в наше распоряжение предоставили комфортабельную железнодорожную дрезину и приняли все меры по обеспечению нас необходимой информацией.

Картина, вырисовывавшаяся в результате изучения обстановки в Японии, полностью подтвердила наши опасения, возникшие еще прошлой осенью. Не было, по сути дела, ни одной позиции, по которой страна могла бы взвалить на себя бремя ответственности за независимость, что неминуемо возникло бы после подписания мирного договора.

В первую очередь не было ничего сделано для обеспечения обороны .Японии. Американская военная администрация насчитывала в то время 87 тысяч человек военнослужащих, большинство из которых занимались административными вопросами. Боевых подразделений — не более одного-двух. Японцы же были полностью разоружены, и ни у кого даже не возникала мысль об их вооружении.

Оккупационный аппарат лежал тяжелым грузом на японцах, забирая значительную часть средств, нужных для [282] восстановления экономики. Кроме военного персонала, мы имели там еще более 35 тысяч гражданских лиц. Численность же японского обслуживающего персонала, труд которого оплачивался также японской казной, составляла несколько сот тысяч человек, включая десятки тысяч слуг. К моменту нашего визита японское правительство было вынуждено построить, естественно, за свой счет 17 тысяч новых жилищных комплексов для сотрудников американской военной администрации, тогда как в стране насчитывалось несколько миллионов разрушенных бомбежками городских строений, в которых ютилось население. Оккупационные расходы составляли не менее трети расходов японского бюджета. Громоздкий оккупационный аппарат паразитировал в целом ряде аспектов (констатировал я), не говоря уже о личном обогащении некоторых оккупантов.

Исходя из вышеизложенного, японцы испытывали трудности в подготовке к восстановлению своей независимости даже при прочих благоприятных обстоятельствах. В дополнение к сказанному реформы, которые начала проводить американская военная администрация, и в особенности методы их осуществления, вызвали состояние нестабильности в японском обществе.

Земельная реформа, сама по себе конструктивная и необходимая, привела к тому, что 1/3 пахотных площадей страны стала собственностью японского правительства, ставившего своей целью ее последующее распределение. Однако только1/7 часть этих земель реально использовалась для этих целей, в результате чего на селе возникло недовольство, и в отношениях между сельскохозяйственными производителями нарушилась прежняя стабильность.

Подобная же ситуация сложилась и в промышленной сфере. Американская военная администрация стала проводить в жизнь с большим энтузиазмом идею создания трестов, хотя департамент юстиции в Вашингтоне резко выступал против этого. 260 японских компаний, включая несколько громадных промышленных концернов, были определены как «чрезмерная концентрация экономической мощи». Охрану их и обеспечение безопасности взяло [283] на себя японское правительство под руководством американской военной администрации и подготовилось к перепродаже — неизвестно только кому. Сами компании находились в стадии неопределенности, что серьезно влияло на проявление инициативы и уверенность в управлении ими. Идеологические концепции, на которых базировались эти мероприятия, близкие советским взглядам о вредности и пагубности «капиталистических монополий», соответствовали интересам будущей коммунизации Японии и мало соответствовали целям возрождения Японии.

Наибольшее же опасение, на мой взгляд, вызывала ситуация, вызванная чисткой, проводимой в правительстве, сфере образования и бизнесе, направленной против людей, подозреваемых в симпатиях к японскому милитаризму и содействии японской агрессии в прошлые годы. Американская военная администрация действовала в этой области слишком догматично, безлико и карательно, мало чем отличаясь от тоталитарных режимов. Ко времени нашего приезда такую процедуру прошло уже более 700 тысяч человек. В сфере образования из полумиллиона учителей около 120 тысяч были вынуждены прекратить свою профессиональную деятельность. И процессу этому не было видно конца. Военная администрация издала декрет, по которому все правительственные служащие должны проходить проверку на лояльность под контролем администрации без каких-либо ограничений. Приказов, распоряжений и наставлений по этому поводу было огромное множество.

Позже в своем докладе правительству я отмечал, что на обычных японцев процедура чистки производила гнетущее впечатление. Сомневаюсь, что и многие представители военной администрации смогли бы толком объяснить характер и цели такой процедуры, не говоря уже о ее предназначении.

Положительный психологический эффект был потерян в результате бестолковых распоряжений, директив и программ. Дискриминационный характер мероприятий, фактически мало чем отличавшихся от практики тоталитаризма и направленных против всех слоев населения, [284] вступал в конфликт с гражданскими правами, предоставленными нами же японцам по новой конституции. Вследствие этих мероприятий большое число людей отстранялись от нормальной гражданской жизни, а ведь основная их вина заключалась в том, что они честно служили своей стране в годы войны, вряд ли подпадая под категорию милитаристов. Крупнейшие деятели японского общества, которые могли бы оказаться полезными в возрождении страны, были загнаны в подполье. Повышенное давление, как известно, не будучи сброшенным вовремя, обычно прорывается на поверхность в самый неподходящий момент. Совершенно странным и непонятным явилось то обстоятельство, что чисткам подвергались даже личности, дружески относившиеся к Соединенным Штатам перед войной. Проамериканизм, особенно в высших кругах общества, следовательно, также подвергался сомнению. В результате политика и действия военной администрации привели жизнь японцев на грань беспорядков и смятения, вызвав серьезную нестабильность.

На возрождении японской экономики весьма отрицательно сказывались демонтаж промышленного оборудования и репарационные поставки, шедшие в Китай, на Филиппины и в другие страны, бывшие союзниками США. При этом эти поставки в случае их продолжения не только ослабили бы и далее экономику Японии, но и не привели бы к укреплению экономики других стран. Значительная часть вывезенного оборудования, как нам стало известно, ржавела в портах Шанхая и других дальневосточных городов.

Вполне очевидно, что подобная обстановка, даже в случае быстрой ликвидации оккупации, порождала благоприятные условия для усиления коммунистического влияния. К тому же ничего не предпринималось для снабжения японцев необходимыми средствами в целях обеспечения их внутренней безопасности. Полицейские подразделения, контролировавшиеся из центра, насчитывали порядка 30 тысячи человек. Муниципальная полиция с 77 тысячами личного состава подчинялась местным властям. Между ними не имелось почти никакой [285] связи, не говоря уже о взаимодействии. А ведь коммунистическая опасность была особенно актуальна в городах. На вооружении полиции находились только пистолеты, из расчета один пистолет на четверых полицейских. Контрразведки не существовало вообще. И хотя Япония была островной страной, у нее отсутствовала морская охрана. Не было, конечно, и никаких вооруженных сил, которые могли бы быть использованы в случае возникновения беспорядков. Трудно даже себе представить более благоприятную обстановку для прихода коммунистов к власти. К тому же японские коммунисты имели в то время полную свободу в своей политической деятельности, в результате чего численность их рядов стремительно возрастала.

Мне довольно часто приходилось слышать высказывания, что столь плачевные результаты деятельности американской военной администрации, мол, связаны с проникновением коммунистов в ее состав. Генерал Макартур был об этом также осведомлен, да вопрос этот возник и во время нашей дискуссии. Если я понял его правильно, он не считал невозможным, что в числе нескольких тысяч сотрудников администрации могли быть и члены компартии. Вот его слова: «По всей видимости, таковые у нас есть. Имеются они и в военном министерстве, и в Госдепартаменте. Но это большого значения не имеет».

Таким образом, он считал, что при их небольшой численности и незначительном влиянии коммунисты играли несущественную роль.

У меня нет никаких данных для оценки политического влияния коммунистов на деятельность американской военной администрации в Японии. Если бы правительственные учреждения оценивались по степени влияния коммунистов на их деятельность (лично я об этом не думал, однако в Вашингтоне одно время шли разговоры на эту тему), то к военной администрации в стране предъявлялось бы гораздо больше претензий, чем к Госдепартаменту. Его сотрудникам повезло, что во главе последнего стоял генерал, а не гражданское лицо. В противном случае и их не обошли бы подозрительность и осуждение со стороны конгресса, в особенности в лице ныне покойного [286] сенатора Джозефа Маккарти. (В то время по Соединенным Штатам прокатилась волна «охоты за ведьмами», коснувшаяся всех без исключения правительственных ведомств.)

По возвращении в Вашингтон я представил госсекретарю доклад, в котором изложил, естественно, гораздо подробнее, чем упомянул здесь, обстановку, сложившуюся в Японии. В заключение дал целый ряд рекомендаций по принятию необходимых мер.

Степень контроля военной администрации за деятельностью японского правительства должна быть ослаблена. Японцев следует поощрять к большей самостоятельности и независимости, не навязывая новых законодательных реформ. Главенствующей должна стать реформа по возрождению экономики. Чистка должна проводиться более лояльно и закончиться по возможности быстрее.

Оккупационные расходы необходимо сократить, репарации приостановить вопреки возможной оппозиции некоторых членов дальневосточной комиссии. Расчеты по имущественным претензиям должны быть упрощены и ускорены.

В ближайшее время не следует торопиться с подписанием мирного договора, обратив основное внимание на создание условий, при которых японцы будут в состоянии взять на себя груз независимости. К началу переговоров о мирном договоре должен быть составлен его новый проект — весьма кратко, в общих чертах и без карательных мер. (В Госдепартаменте циркулировал проект договора — весьма объемный, с хитроумными юридическими формулировками и большим количеством санкций.)

После подписания мирного договора нам следует оставить в Японии определенное количество войск, но их численность, стоимость содержания и влияние на общественную жизнь и экономику должны быть сведены до минимума. Оставим ли мы свои вооруженные силы, базы и другие военные объекты в Японии после заключения мирного договора — необходимо будет рассмотреть в будущем. Однако уже сейчас надо принять решение, что мы еще долгое время будем оставаться на Окинаве и вместе с тем примем все необходимые меры по восстановлению [287] экономической стабильности и созданию нормальных условий жизни для островного населения. (От подобных шагов в других частях страны желательно воздержаться, поскольку неизвестно, как долго мы там еще будем находиться.) Полицейские силы Японии тем временем надо усилить и перевооружить, добавив к ним сильную и эффективную береговую охрану, а также морскую полицию.

Эти рекомендации госсекретарь передал в дальневосточное управление для изучения и критических замечаний. Там их приняли с двумя небольшими поправками. Но поскольку эти предложения затрагивали в значительной степени наши военные интересы и могли быть решены прежде всего военным руководством, их направили на рассмотрение и получение президентских санкций в совет национальной безопасности, многие члены которого являлись представителями вооруженных сил. На это потребовалось время. Не все рекомендации, однако, были приняты, так как затрагивали не только военную политику в целом, но и личные привилегии, удобства и преимущества военных. Тем не менее большинство рекомендаций после тщательного изучения и одобрения президентом стали основой для необходимых распоряжений военной администрации в Японии в конце 1948-го и начале 1949 годов.

В какой степени эти рекомендации нашли свое отражение в практической деятельности военной администрации, сказать не могу. Думаю, однако, что генерал Макартур, в принципе относившийся к ним одобрительно, будучи хорошо проинформированным об осторожности и медлительности при принятии окончательного решения, применил многие из них с опережением своей собственной властью, не дожидаясь окончания их рассмотрения в Вашингтоне. В результате эффект осуществления принятых решений по Японии оказался растянутым во времени и в целом довольно незначительным. Так, Зебальд в своих мемуарах{34} не говорил, что слышал вообще [288] о таких решениях, хотя и отмечал некоторые перемены, произошедшие в Японии в 1949 году. В мемуарах генерала Уиллби{35} также ничего об этом не говорилось. Временами возникало чувство, что Вашингтон тогда не очень-то интересовался деятельностью этой державшейся весьма самостоятельно и независимо оккупационной команды.

Тем не менее мой визит в Токио, беседа с генералом Макартуром и решения, принятые после этого на основе моих рекомендаций Вашингтоном, стали решающими в изменении нашей оккупационной политики в Японии в 1948-м и 1949 годах. Поэтому считаю участие в произошедших там изменениях своим наиболее конструктивным вкладом после плана Маршалла в деятельность правительства. Ни до, ни после этого мне не удалось дать рекомендации такого масштаба и значения, которые были приняты почти полностью.

Давая свои рекомендации в 1948 году, в которых не шла речь о возможном стационировании американских войск в Японии после заключения мирного договора с ней, я надеялся — полагаю, в то время эту надежду разделял и генерал Макартур, — что нам удастся достичь понимания России о необходимости обеспечения безопасности северо-западного региона Тихого океана и без размещения в нем воинских контингентов. Я считал, что там, как и в Европе, русские не станут прибегать к военным действиям. Самую большую опасность для Японии, на мой взгляд, тогда представляли интриги, подрывные действия и возможный приход в стране к власти японских коммунистов. Только в случае, если этот процесс зайдет достаточно далеко — на его заключительной стадии, — мог возникнуть прецедент использования советских вооруженных сил для его поддержки. Вследствие этого Японии были нужны не иностранные военные базы на ее территории, а способность к обеспечению внутренней безопасности. Когда же внутреннее положение в Японии стабилизируется ив стране будут иметься [289] достаточные полицейские силы, а также эффективная морская охрана, которая окажется в состоянии пресечь инфильтрацию с материка, мы сможем, как мне казалось, предложить России в обмен на вывод наших войск с Японского архипелага (в отношении Окинавы я был не совсем уверен) заключить соответствующее соглашение, дающее нам уверенность, что она не будет предпринимать попыток коммунизации всей Кореи. Естественно, до заключения мирного договора в этом не было необходимости. Однако этот вопрос следовало оставить открытым, дабы использовать его для заключения сделки, когда придет время начала серьезных международных переговоров.

Был ли готов генерал Маршалл действовать в конце 1948 года в соответствии с этой концепцией, мне неизвестно. Не знаю я и реальных причин того, почему наше правительство и новый госсекретарь Дин Ачесон пришли к выводу в конце лета 1949 года о необходимости заключения мирного договора с Японией. В своем дневнике я нашел запись, датированную 30 августа 1949 года, в которой говорилось:

«Полным иронии является то обстоятельство, что в данное время заключение мирного договора (с Японией) представляется единственной возможностью преодолеть внутренние административные трудности в нашем правительстве...»

Возврат к вопросу о заключении мирного договора явился таким образом не следствием объективных потребностей сложившейся ситуации, а неспособности нашего правительства использовать громоздкий оккупационный механизм, носивший на себе отпечаток вашингтонской бюрократии и находившийся под сильным влиянием военных в качестве эффективного инструмента международной политики.

Вполне вероятно, что Ачесон и Бевин во время их встречи в Вашингтоне в сентябре 1949 года пришли к мнению, что необходимо начать подготовку к заключению мирного договора с Японией. Идея эта, однако, столкнулась с сопротивлением военного лобби, поскольку следовало бы отказаться от тех льгот и привилегий, [290] которые имели наши войска в Японии. Конфликт, по всей видимости, разрешился за счет договоренности о том, что, хотя в договоре не будет ничего сказано о сохранении американских военных баз в Японии, это будет оговорено в отдельном сепаратном соглашении с японским правительством. Если же Россия не согласится с этим — скорее всего, так оно и будет, — то мы не будем колебаться и подпишем как сам договор, так и соглашение без русских.

Такое решение этой проблемы предопределяло вопрос о сохранении американского военного присутствия в Японии, даже без попытки использовать этот фактор в переговорах с Россией, чтобы прийти к необходимому соглашению. По моему личному убеждению, возможно, именно такое решение и побудило советскую сторону к развязыванию военных действий в Корее. Однако официальный Вашингтон в то время не осознавал, к каким последствиям могли привести его действия и проводимая политика в отношении России, не пытаясь ответить на простейший вопрос, а что сделано нами, чтобы удержать советское правительство от намерений использовать военную силу в любом регионе. Я видел, что никого, кроме меня, в Вашингтоне не занимала мысль о возможной связи нашего решения действовать независимо ни от кого при заключении сепаратного мирного договора с Японией, включая вопрос о сохранении там нашего военного присутствия в последующий период времени, с одной стороны, и решением советского правительства о развязывании гражданской войны в Корее — с другой.

Весной 1950 года начались переговоры о подписании мирного договора с Японией. Думаю, что это было делом рук Джона Фостера Даллеса. Решение об оставлении на территории Японии американских войск и после заключения мирного договора к тому времени уже приняли. Оказал ли Даллес какое-либо влияние на принятие этого решения, я не знаю. Во всяком случае, он проводил его в жизнь. Правда, насколько я помню, он вкратце проконсультировался со мной в самом начале, когда стал заниматься этой проблемой. Я сказал ему, что не видел необходимости сохранения американских военных баз в [291] Японии после подписания с ней мирного договора и что, по моему мнению, при наличии у японцев достаточных полицейских сил и достижении ими внутренней стабильности и экономического прогресса, которые позволят им успешно справиться с собственными коммунистами, острова могли бы спокойно оставаться демилитаризованными и сохранять нейтралитет по международному соглашению. Но моя точка зрения, по всей видимости, так же повлияла на него, как и на Ачесона.

Вскоре после этого разразилась корейская война. Шок, вызванный таким развитием событий у американской военной администрации в Японии, и тем более размах и характер наступательных действий в Корее вынудили нас вступить в войну, использовав в первую очередь сухопутные, морские и авиационные подразделения, базировавшиеся в Японии, чтобы доказать необходимость присутствия там американских вооруженных сил для обеспечения стабильности и безопасности во всем этом регионе.

Корейская война разрушила последние, пусть даже и хрупкие, возможности для достижения российско-американского взаимопонимания в отношении проблем тихоокеанского региона, вытекавших из демилитаризации и нейтрализации Японии. Последовавшие затем события в Китае подтвердили полное отсутствие такого взаимопонимания.