Глава 15.

Статья «X» и «Доктрина сдерживания»

Среди многих документов, написанных зимой 1946/ 47 года, был один, подготовленный не для чтения лекций и не для публикации в печати, а для личного пользования военно-морского министра Джеймса Форрестола. [249] После того как я был принят им в Вашингтоне 22 февраля 1946 года по вызову телеграммой, Форрестол проявлял постоянный интерес к моей работе. Полагаю, что именно благодаря его влиянию меня назначили в военный колледж, а затем я возглавил группу планирования у генерала Маршалла.

Во время моего пребывания в военном колледже, а точнее, в декабре 1946 года, Форрестол прислал мне доклад с просьбой прокомментировать последний, посвященный марксизму и советской мощи, подготовленный кем-то из его ближайшего окружения. Моя задача оказалась не из легких, поскольку я был вполне согласен с целым рядом положений, выдвигавшихся в докладе, однако некоторые мысли я изложил бы по-другому. Тема была мне близка и соответствовала моему опыту и интересам. Я возвратил доклад Форрестолу, написав, что с большим удовольствием дал бы не комментарии, а сделал бы обзор, изложив некоторые аспекты по-своему. С моим предложением он согласился.

31 января 1947 года я завершил свой труд и отправил его министру для личного использования. Речь в нем шла о сути и истоках советской мощи и проблемах, вытекавших из этого для политики Соединенных Штатов. Это была экстраполяция моих собственных суждений и размышлений, изложенная литературно. Большинство из них высказывались мной в частном порядке еще два года тому назад. Даже термин «сдерживание», которым я аргументировал, не был новым.

Форрестол прочитал мою статью и высоко оценил ее 17 февраля, сказав: «Работа сделана просто великолепно. Буду рекомендовать госсекретарю, чтобы он ее тоже прочитал».

Выступая в начале января на заседании совета по международным вопросам в Нью-Йорке, я затронул неформально эти же проблемы. Издатель журнала «Международные проблемы» Гамильтон Фиш Армстронг поинтересовался, нет ли у меня чего-нибудь написанного по тем вопросам, по которым я выступал на совете, для опубликования в журнале. Текста у меня под рукой никакого не было, но я подумал о статье, написанной для [250] Форрестола. В начале марта я его спросил об этом, и он заверил меня, что не возражает против публикации статьи. Чтобы прояснить вопрос, я запросил 13 марта мнение комитета по неофициальным публикациям Госдепартамента. Я намеревался опубликовать статью анонимно. Комитет не нашел в статье ничего необычного или опасного и 8 апреля дал разрешение на ее публикацию. Зачеркнув свое имя, я проставил в конце статьи «X» в качестве символа анонимности и отправил ее Армстронгу, более не думая о ней, зная, что статья будет опубликована не ранее чем через несколько недель. Не задумывался я и о возможности изменения своей позиции по затронутым в статье вопросам и толкованиях, которые она может вызвать после публикации.

Статья появилась в июльском номере журнала под заголовком «Первоисточники советских действий и поступков». Вслед за ней (8 июля) в газете «Нью-Йорк тайме» появилась заметка известного публициста и обозревателя Артура Крока, подчеркнувшего важность постановки вопроса. Как я узнал позже, Форрестол показывал ему статью у себя в кабинете еще до ее публикации. Своим острым журналистским взглядом он сразу же узнал ее, как только она вышла из печати.

Прошло совсем немного времени, когда из его заметки всем стало ясно, кто был в действительности автором статьи. И кое-кто взялся за перо, увязывая мою статью с доктриной Трумэна и планом Маршалла, спекулируя на важности поднятой темы. Поднялся самый настоящий газетный водоворот. «Лайф», и «Ридер дайджест» перепечатывали отдельные выдержки. Термин «сдерживание» подхватили и даже возвели в статус «доктрины», являвшейся будто бы одним из основных направлений внешней политики нашего правительства. Таким образом и возник этот миф, ставший проклятием для историков.

Чувствуя себя в положении человека, неумышленно столкнувшего с вершины горы большой валун и беспомощно наблюдавшего с ужасом, как он стремительно падал в долину, круша все на своем пути, мне пришлось принять на себя удары прессы, публиковавшей самые различные комментарии. Ни о чем подобном я [251] ведь не думал. Шокированный этим генерал Маршалл провозгласил один из своих основных принципов: «Планировщики должны помалкивать». Менее всего он ожидал, что программную статью, затрагивавшую одну из важнейших проблем внешней политики государства, подписал глава его группы планирования. Вызвав меня к себе, он обратил мое внимание на эту аномалию и, нахмурив брови (что свидетельствовало о его возмущении), смотрел на меня поверх очков, ожидая ответа. Я объяснил ему историю возникновения статьи, подчеркнув, что добро на ее публикацию официально дал соответствующий комитет. Объяснение его удовлетворило. Он был, как я уже отмечал, порядочным человеком, привыкшим требовать и уважать соблюдение установленных порядков. Поскольку дело обстояло таким образом, ответственность за публикацию статьи лежала уже не на мне. Он никогда более не вспоминал об этом случае и не предпринимал против меня никаких шагов. Прошло, однако, немало времени, как я полагаю, пока он полностью оправился от странной неожиданности, связанной с руководимом им департаментом.

Исходя из толкований, вызванных этой статьей, и анализа, проведенного мной, могу отметить, что в ней содержались довольно серьезные недостатки. Некоторые из них я мог бы подкорректировать сразу же путем более тщательного редактирования и большей предусмотрительности, если бы у меня была хоть какая-то идея, как это следовало сделать. Однако я не могу отнести эти недостатки только за счет вполне невинной манеры изложения. Некоторые аспекты реакции общественности я просто не предвидел.

Одним из серьезных недостатков статьи было то, что я не упомянул советских сателлитов в Восточной Европе и не показал условий и методов советского влияния на них. Читатель мог подумать и имел на это полное основание, что я говорил якобы только о самой России, будто слабости советской системы, на которые я указывал, касались непосредственно только ее территории, а географическое расширение советского влияния, достигнутое в результате продвижения советских армий в [252] Восточную Европу, и политическое использование этих успехов в своих интересах не имели никакого отношения к слабостям, упомянутым мной. Очевидно, если бы я упомянул о сомнительности положения Советов, в частности, об усталости населения и низкой морали, слабостях конституционных мероприятий в самой партии и тому подобном, дал бы характеристику империалистических устремлений советских лидеров в отношении Восточной Европы, а также показал бы маловероятность успехов Москвы в этом громадном регионе уже в ближайшей перспективе, статья была бы более весомой.

Ныне я не могу с уверенностью сказать о причинах такого моего упущения в то время. Думаю, что в момент подготовки материала для Форрестола я ограничился изложенным в силу своей большой занятости. К тому же затрагивать проблему сателлитов (по-моему, совсем другую тему) я не стал, чтобы не отходить в сторону от задуманного. Но каковы бы ни были причины, я уже тогда ясно видел трудности, с которыми приходилось сталкиваться советским лидерам в осуществлении политики поддержания своего доминирующего положения в Восточной Европе. В главе 9-й, например, я отмечал, что за два года до того высказывал мнение: русские переоценили свои силы в этом регионе.

Уже тогда я говорил, что без поддержки Запада Россия не сможет в течение длительного времени сохранять свое влияние на территориях и предъявлять там свои претензии. Такому положению непременно придет конец.

Одновременно в телеграмме, посланной мной из Москвы в Вашингтон в феврале 1946 года, я подчеркивал, что советская внутренняя система, поддерживаемая сейчас территориальной экспансией, напряжена до такой степени, что должна неминуемо лопнуть.

Если бы я включил в статью «X» эти рассуждения и добавил бы описание внутренних слабостей Советов и деформационных процессов, инициированных Москвой и связанных с нехваткой материальных и финансовых средств в Восточной Европе, то у меня было бы больше оснований подвергать сомнению долговечность и [253] прочность импозантного и внушающего всем страх фасада здания, выставляемого на обозрение внешнему миру сталинской Россией в те послевоенные годы.

Другим большим недостатком моей статьи и, пожалуй, даже более серьезным было то, что я упустил из виду необходимость истолкования угрозы, исходившей от Советов и заключавшейся не столько в военном, сколько в политическом плане. Употребленные мной выражения типа «необходимость постоянного, настойчивого и в то же время решительного и бдительного сдерживания экспансионистских тенденций России» и «искусное и осторожное применение контрмер в целом ряде постоянно меняющихся географических и политических аспектов» были в лучшем случае не совсем определенными и вели к неправильному толкованию проблемы.

Третий большой недостаток заключался в том, что я не показал различий между отдельными географическими регионами, в которых мы не всегда успешно могли противодействовать «угрозам», о которых я упоминал. Исходя из доктрины Трумэна, мне следовало бы выделить регионы, важные для нашей безопасности, и указать те, которые не подпадали под эту категорию. Правда, уже тогда да и в последующие годы в своих беседах и лекциях я высказывал мысль, что в мире имеются только пять регионов — Соединенные Штаты, Великобритания, Рейнская область с прилегающими к ней промышленными районами, Советский Союз и Япония, — располагавшие значительной военной силой. И я подчеркивал, что только один из этих регионов находится под коммунистическим контролем, все же остальные под него не подпадают. Почему я об этом не сказал в той статье, для меня самого остается загадкой. Скорее всего, я полагал, что достаточно было сказать о необходимости конфронтации русских «в любом месте, где станут появляться признаки их посягательства на интересы миролюбивого человечества».

Эти недостатки были столь вопиющими, что могли привести к неправильному пониманию общей обстановки в мире. Об этом, в частности, говорил Уолтер [254] Липпман{33} в своей серии из двенадцати газетных статей, опубликованных в конце лета и осенью 1947 года (впоследствии объединенных в книге «Холодная война. Анализ внешней политики США», выпущенной нью-йоркским издательством «Харпер энд браверз» в конце 1947 года).

Когда я недавно перечитывал эти статьи (они вполне заслуживают такого внимания), то обнаружил целый ряд неправильных толкований. Липпман, в частности, принял меня за автора некоторых положений доктрины Трумэна, против которых я на самом деле выступал в качестве оппонента. Вместе с тем он давал не совсем точную трактовку того, что было написано в статье, и пытался корректировать некоторые вопросы, изложенные в выступлении генерала Маршалла в Гарварде. Советскую же угрозу он рассматривал с чисто военной точки зрения (я-то ведь так не думал). Исходя из этих неправильных посылок, он выдвигал в качестве альтернативы концепцию американской политики, весьма близкую той, которой на самом деле придерживался я, как считали некоторые аналитики, будто бы под воздействием сказанного им. Он предлагал материально поддержать важнейшие страны Европы, выступал против одновременного вывода войск — советских, американских (а также и английских) из Европы, настойчиво подчеркивал опасность попыток включения Западной Германии в качестве союзника в любую антисоветскую коалицию. Всем этим вопросам я также уделял самое пристальное внимание в своих не только устных, но и письменных выступлениях. Но он все же затрагивал их ранее меня. Я же чувствовал за собой вину, что ввел его в заблуждение. Единственным моим утешением было то, что я, по сути дела, спровоцировал его на написание отличного и глубокого трактата. [255]

Тем не менее это обстоятельство воздействовало на меня все же болезненно, хотя я и испытывал к нему глубокое уважение. До сих пор не могу избавиться от чувства замешательства и расстройства, когда я читал газетные статьи по мере их публикации, содержавшие взгляды и мысли, направленные против меня, с которыми я в принципе соглашался, но на которые не мог ответить вследствие своего служебного положения. Через несколько месяцев (в апреле 1948 года), когда я лежал в военно-морском госпитале в Бетесде по поводу язвы желудка в подавленном настроении, усугублявшемся пронзительным холодным ветром, дувшим в окна, я написал Липпману длинное письмо, в котором выразил свой протест против искаженной интерпретации моих взглядов в его статьях. Но я так его и не отослал, поступив, скорее всего, правильно: ведь драматичный и жалобный тон письма отражал тогдашнее состояние моего тела и души. Через год или два я все же дал ему реванш, отомстив более жестоко, но не слишком серьезно, когда мы оказались вместе в одном купе поезда Пенсильванской железной дороги, следовавшего из Вашингтона в Нью-Йорк. В своем монологе я буквально не дал ему возможности вымолвить ни слова.

Перечитывая неотосланное письмо, хочу отметить некоторые моменты из статей Липпмана, затронувшие меня в то время в наибольшей степени.

Письмо я начал, указав на путаницу, допущенную им в отношении доктрины Трумэна и плана Маршалла. То, что он посчитал меня за автора доктрины, а план — за своеобразную корректировку моего юношеского недомыслия, оскорбило меня более всего.

Затем я раскритиковал приписываемую им мне идею сдерживания России путем стационарного размещения войск вдоль границ Советского Союза и недопущения любого проявления советской военной агрессии. Как и в течение последующих 18 лет, я опротестовал его трактовку, будто бы Россия намеревалась оккупировать новые районы, а задача американской политики заключалась в предотвращении этого.

«...Россия, — настоятельно указывал я, — не собирается завоевывать кого-либо. Она попыталась сделать это [256] с Финляндией и обожгла пальцы. Войны русские не хотят ни в коем случае. И прежде всего они не хотят твердых обязательств, которые могут привести к военным столкновениям, поэтому предпочитают обходиться политическими средствами, используя марионеток. И прошу заметить: если я говорю «политическими средствами», это еще не значит «без насилия». Но насилие это будет носить номинально внутренний, а не международный характер. Если хотите, это — политическое, а не военное насилие.

Политика сдерживания вследствие этого должна преследовать цель вызова у народов стремления к противодействию такому типу насилия и поддержанию внутренней интеграции в самих этих странах».

Потом я попытался объяснить ему (мог бы сделать это, пожалуй, и лучше), что мря статья являлась не чем иным, как обращением, адресованным главным образом нашим отчаявшимся либералам, а не представителям правого крыла с их разгоряченными головами, чтобы убедить сомневавшихся в том, что, несмотря на весьма сложную проблему наших взаимоотношений с Россией, война не была неизбежной; и без войны мы не проиграем битву, поскольку существует срединное положение политического противостояния, находясь на позициях которого мы можем рассчитывать на успех. Фактически так оно и было.

Далее я с гордостью отметил (пожалуй, с излишним пристрастием), что Липпман, по сути дела, в своих статьях одобрил рациональный аспект плана Маршалла.

Привожу эти отрывки не в порядке корректировки Липпмана, поскольку они в действительности не были ответом на его аргументацию, а в качестве своеобразного эпилога дискуссии по плану Маршалла и статье «X».

Прошло уже более года, как генерал Маршалл приступил к своей работе в должности госсекретаря. Хотел бы попросить читателя вспомнить сложившееся в то время международное положение, чтобы взглянуть на мир его глазами. Весной 1947 года было почти невозможно представить себе, каким образом можно спасти Европу. В наших головах царила полная неразбериха с концепциями [257] «единого мира» и «двух миров». Состояние экономики континента оказалось намного хуже, чем предполагалось, и быстро ухудшалось. В конгрессе превалировало мнение, что любая зарубежная помощь — не более как мышиная возня. Коммунисты держали Францию за горло. Завеса страха, растерянности и замешательства накрыла континент и парализовала всю конструктивную деятельность. Молотов проявлял непреклонность за столом переговоров в Москве, считая, что советской стороне не стоит платить американцам за то, что и так попадет в руки русских подобно созревшему плоду в результате естественного развития событий.

Сравнимо ли это положение с сегодняшним? Европа, по общему признанию, еще не совсем поднялась на ноги. Но и в руки Молотова тоже ничего не попало. Зато мы знаем: вот Запад, а вот Восток. И такое разделение была вынуждена сделать сама Москва. Возрождение Запада идет быстрыми темпами, порождая надежды. Народы увидели возможность лучшего будущего. Позиции коммунистов во Франции сильно пошатнулись. Народы Западной Европы нашли общий политический язык, познав необходимость опираться друг на друга и помогать друг другу. Даже те, кто занимал нейтральное положение, осознали или начали осознавать, что они — на нашей стороне. Еще год тому назад коммунисты чувствовали свою устойчивость и силу. Ныне же в некоммунистическом мире с каждым днем растут непреклонность и сила сопротивления. Следует отметить, что разногласия продолжаются только в Италии. А год назад подобное положение наблюдалось во всей Европе да и у нас самих.

Вы можете возразить: это же не было результатом деятельности только американских политиков, тут руку приложили и другие.

Естественно, мы сделали это не одни, и у меня нет никакого намерения браться за распределение ответственности за эти события. Правда, мы успешно применили некоторую, как говорится, ловкость рук. В международных делах существует правило: не попробуешь — не узнаешь. Если бы развитие событий за прошедшие годы шло не в совсем желательном для нас направлении — то [258] есть произошло бы ослабление наших позиций, не исключаю, что многие из вас возложили бы вину за это на руководство нашим государством. Ведь ответственность за любые допущенные ошибки предъявляется всегда правительству.

За годы, прошедшие с того периода времени, миф о «доктрине сдерживания» не потерял своей привлекательности. В целом ряде случаев меня просили объяснить значение доктрины, сказать, считаю ли я успешным ее применение и как это относится к Китаю, высказать мнение, сохраняет ли она свою актуальность и по сей день. Задавалась масса других вопросов и давалась самая различная интерпретация. Просоветские писатели рассматривали ее как маскировку агрессивных намерений против Советского Союза. Критики же с правого фланга нападали на нее как раз за отсутствие агрессивности, за пассивность и нехватку призывов к окончательной победе. Серьезные комментаторы считали, что она была хороша в 1947 году, но потеряла свое значение с началом корейской войны и особенно в связи со смертью Сталина и установлением биполярности мира.

Я затруднялся реагировать на всю эту критику. Ведь то, о чем я говорил в своей статье «X», я и не собирался рассматривать в качестве доктрины.

Когда я писал статью «X», то имел в виду серию, как мне казалось, уступок по отношению к Советскому Союзу как во время войны, так и сразу же после ее окончания, — уступок, с которыми были связаны надежды на тесное сотрудничество наших правительств в послевоенный период. Вместе с тем я имел в виду тот факт, что многие люди, видя бесперспективность попыток добиться договоренности с советскими лидерами о послевоенном порядке в Европе и Азии, впадали в паническое настроение, считая новую войну между Советским Союзом и Соединенными Штатами неизбежной.

Именно по этой проблеме я и начал дискуссию в своей статье, полагая, что знаю эти вопросы лучше многих [259] других в Америке, не нуждаясь ни в чьих консультациях и считая, что роковой неизбежности войны нет. На мой взгляд, существовал другой (очень простой) путь решения этой проблемы — путь, обещавший неоспоримый успех, идя которым мы могли бы избежать нового всемирного бедствия и обеспечить западному сообществу наций такое положение, которое было бы не хуже нынешнего. Вместо того чтобы делать бессмысленные односторонние уступки Кремлю, надо было переходить к инспирированию и поддержке сопротивления попыткам Советов к расширению регионов своего политического влияния и установлению там доминирующего положения, ожидая ослабления советской мощи и обуздания советских амбиций и поведения. Советские лидеры, какими бы грозными они ни были, не являлись суперменами. Подобно правителям всех крупных стран, им приходилось решать вопросы, связанные с внутренними противоречиями и дилеммами. Поэтому нам следовало, не проявляя агрессии, но сохраняя хладнокровие и решительность, просто-напросто выждать, пока сработает время.

Вот, собственно, и все, чего я хотел добиться своей статьей. Я не считал, что ситуация, сложившаяся после окончания военных действий в 1945 году, будет продолжаться вечно. Более того, я полагал: когда советские лидеры подготовятся к обсуждению проблем, вытекавших из окончания войны, мы, в свою очередь, решим, что же конкретно может быть сделано для восстановления нормального положения дел. Я полностью разделял мнение Уолтера Липпмана о важности вывода советских войск из Восточной Европы, хотя и не придавал этому большого политического значения, как он. (Впоследствии оказалось, что он был в большей степени прав.)

Пожалуй, никто лучше меня в то время не осознавал опасности постоянного разделения Европейского континента. Целью сдерживания было не поддержание статус-кво, сложившегося в результате военных операций и политических договоренностей в конце Второй мировой войны, а стремление помочь нам преодолеть тяжелое время и предоставить возможность обсудить с русскими все помехи и опасности, связанные с этим [260] положением, для достижения мирным путем более лучших и здоровых условий существования.

Если политика сдерживания не сыграла своей роли, как утверждалось некоторыми аналитиками в последующие годы, то она и не провалилась. Провал произошел бы в случае, если бы она не смогла удержать русских от смертельно опасных действий, направленных «против интересов миролюбивых народов» (таких действий не последовало), или если бы не произошло ослабление советской мощи (а оно произошло).

Неуспех доктрины заключался в том, что наше правительство оказалось не в состоянии осознать политическую опасность как таковую и не смогло устранить ее невоенными средствами, неправильно интерпретировав к тому же значение корейской войны. Оно не сумело также использовать появившиеся благоприятные возможности в последующие годы для полезной политической дискуссии, будучи озабоченным военной стороной вопроса, закрепляя разделение Европы вместо того, чтобы ликвидировать его.

Таким образом, провалилась не «доктрина сдерживания», а намерение довести начатое дело до конца.

Используя в своей статье «X» термин «советская мощь», я имел в виду систему власти, инспирированную, организованную и руководимую Иосифом Сталиным. Ее монолитную структуру представляли практически почти во всех странах мира высокодисциплинированные коммунистические партии. В таких условиях любые успехи местных коммунистических партий следовало расценивать как влияние Кремля. А поскольку Сталин весьма ревниво осуществлял свой контроль над зарубежными коммунистами, они в то время неукоснительно являлись проводниками его воли. Он пользовался высочайшим авторитетом в коммунистическом мире, возглавляя четко действовавший, бдительный, с имперскими амбициями штаб, который не потерпел бы никакой оппозиции.

Разрыв Тито с Москвой, произошедший в 1948 году, — первая брешь в монолитном единстве руководимого из Москвы коммунистического блока. В течение длительного периода времени он оставался единственным. Но немедленного [261] и существенного воздействия на коммунистический мир это не произвело. Однако когда в период с 1957-го по 1962 год противоречия между коммунистическими партиями Китая и Советского Союза, пребывавшие до того в скрытом состоянии, прорвались на поверхность и приняли форму главного конфликта между двумя режимами, ситуация в международном коммунистическом движении резко изменилась. Коммунистические партии, находившиеся не только за пределами Восточной Европы, могли теперь ориентироваться на два, а если считать Белград, то и на три полюса. Такая свобода выбора сделала для них возможным приобретение независимости во многих отношениях. Ни тот ни другой центры коммунизма не могли уже добиться полного дисциплинарного контроля за ними, опасаясь бросить их в руки другой стороны. Сами же эти партии, вынужденные открыто примкнуть к тем или другим, лишались возможности маневра, в результате чего не могли думать и поступать самостоятельно, то есть реально воспользоваться своей независимостью. Таким образом, если в конце 1940-х годов все коммунистические партии (за исключением югославской) рассматривались как инструменты советской мощи, то в конце 1950-х никто из них (разве лишь болгарская и чехословацкая) уже не являлся ничьим инструментом.

Такое развитие событий изменило коренным образом международное положение, как это предусматривалось концепцией сдерживания и было показано в моей статье. Исходя из ее основных положений, можно констатировать, что китайско-советский конфликт был, по существу, как раз мерилом доктрины сдерживания. Он не только не аннулировал ее первоначальную оригинальную концепцию, но и расставил по местам все аспекты самой проблемы.

Попытки перечисления всех аспектов «доктрины сдерживания» применительно к ситуации, сложившейся после китайско-советского конфликта, и, в частности, к понятию «коммунизм» без рассмотрения всей его специфики, не дали бы правильного представления о проблеме в целом и потому предприниматься мной не будут. Нынешнее понятие «коммунизм» не соответствует этому термину [262] времен 1947 года. В настоящее время осталось всего несколько национальных режимов, которые придерживались радикального марксизма и проводили свою политику, исходя из тех или иных марксистских концепций.

Поскольку меня считают автором «доктрины сдерживания» 1947 года, могу сказать, что она потеряла много рационального после смерти Сталина и развития советско-китайского конфликта. Решительно отрицаю свое авторство и считаю нецелесообразным и неправильным применение этой доктрины сейчас к ситуациям, к которым она не имеет да и не могла иметь прямого отношения.