Доктрина Трумэна
Как-то в начале 1947 года, когда я еще был в военном колледже, Дин Ачесон, недавно назначенный заместителем государственного секретаря, пригласил меня к себе и сказал, что генерал Джордж Маршалл, ставший госсекретарем, намеревается создать в своем департаменте нечто вроде отдела планирования, наподобие оперативного управления, к которому он привык в военном министерстве. Вполне возможно, намекнул Ачесон, что возглавить его предложат мне. Я не совсем понимал, каковыми будут задачи этого отдела, но и тот этого не знал.
Когда 24 февраля Ачесон снова позвонил мне, я уже не слишком удивился. В своем кабинете он рассказал мне о политическом кризисе, разразившемся в результате решения британского правительства прекратить помощь Греции, и попросил меня принять участие в работе специальной комиссии, которую создадут для изучения проблем оказания помощи Греции и Турции.
Комиссия собралась в тот же день и приступила к работе под председательством моего старого друга и коллеги по Риге и Москве Лоя Хендерсона, ставшего к тому времени начальником ближневосточного отдела министерства иностранных дел. Недолго размышляя, я пришел к выводу, что вопрос должен пойти либо об оказании помощи Греции и Турции, либо об оставлении их одних. Хендерсон заявил, что вопрос в принципе уже решен исполняющим обязанности госсекретаря (Маршалл находился в это время с визитом в Москве), поэтому в задачу комиссии входила разработка деталей и рекомендаций для президента и генерала Маршалла, а также объяснений и обоснований для других ведомств, конгресса и общественности. Я высказал свое мнение о целесообразности оказания помощи этим странам, поскольку другого выбора не было. К такому консенсусу пришли и все остальные, и мы подготовили необходимые рекомендации. Домой я возвратился довольно поздно с чувством удовлетворенности, что участвовал в решении исторической для Америки проблемы. Правда, я [211] несколько переоценил значение своего влияния на коллег в тот вечер, однако последующая моя работа убедила меня, что я действительно обладал способностью реально влиять на принятие тех или иных решений.
Джозеф Джонс в своей отлично написанной книге «Пятнадцать недель», опубликованной нью-йоркским издательством «Харкот, Брейс и компания» в 1955 году, подробно описал проходившие тогда дискуссии, консультации, уточнения и самую настоящую борьбу, развернувшуюся в правительстве, пока президент не представил через две недели в конгресс свое послание, получившее позднее название доктрины Трумэна. Как известно из книги Джонса, за день до этого из Госдепартамента в Белый дом поступил окончательный текст этого послания. 6 марта я отправился в департамент, чтобы ознакомиться с документом. То, что я увидел, меня нисколько не обрадовало. Язык и слова, которыми он был написан, не исходили из-под пера Хендерсона и его помощников. Текст составили по инициативе отдела департамента по общественным связям в подкомиссии государственного военно-морского координационного комитета, исходившей, видимо, из соображений придать посланию президента более грандиозный и радикальный характер. (На этом вопросе я остановлюсь ниже.) Направившись к Хендерсону, я опротестовал этот документ (Джонс упоминает об этом в своем книге), представив ему свой альтернативный проект, текст которого у меня, к сожалению, не сохранился. Нашел ли мой протест необходимую поддержку, не помню. Во всяком случае, было уже поздно. Заниматься коллективной отработкой документа никто не захотел, хотя он и имел историческое значение.
Боясь допустить неточности в изложении фактов, я внимательно просмотрел все свои бумаги и нашел, к счастью, некоторые записи, позволяющие детально осветить кое-какие вопросы моего отношения к сложившейся тогда обстановке. Мы в военном колледже использовали, например, кризис, разразившийся в то время в Греции, в качестве основы для рассмотрения сути самой проблемы. Слушателям предлагалось, в частности, изложить свое мнение по принятым президентом решениям. Кроме того, [212] я рассматривал с ними весь комплекс вопросов в связи с представлением президентом своего послания в конгресс. 14 марта, через два дня после направления послания, я прокомментировал его, увязав с проблемами, стоявшими перед колледжем, а 28 марта — обосновал правильность принятого решения в связи с действиями англичан. В найденных мной записях речь об этом и шла.
Прежде всего я одобрил вывод, к которому пришли многие члены правительства, о том, что «если не принять никаких мер для поддержки некоммунистических сил в Греции в сложившейся ситуации, то коммунисты смогут очень быстро прийти к власти и установить там такую же тоталитарную диктатуру, как и в других Балканских странах». Я не разделял взгляда на такое развитие событий, при котором приход коммунистов к власти «имел бы немедленные катастрофические последствия для западного мира». Я полагал, что русские и их западноевропейские союзники сами находились в столь бедственном положении, что не могли не только управлять Грецией, но и оказывать ей экономическую помощь. А вследствие этого подобная ситуация обернулась бы для них бумерангом, что проявилось бы в форме серьезных экономических трудностей и целого ряда проблем, которые Запад мог бы успешно использовать в своих интересах. Вместе с тем я считался и с возможностью, что коммунистическое правление там может оказаться «успешным и длительным, что в конечном итоге усилит позиции Советского Союза как нашего вероятного противника». Но более важным было, однако, то, какое влияние подобный ход событий мог оказать на соседние страны.
В этой связи я рассматривал ситуацию в Турции, которая коренным образом отличалась от положения в Греции. Серьезного коммунистического проникновения в Турцию не отмечалось, не наблюдалось там и широкого партизанского движения во время войны. Туркам фактически нечего было опасаться. И я считал, что «если турки сохранят спокойствие, проводя свою внутреннюю политику достаточно правильно, то не будут втянуты в переговоры с русскими на двусторонней основе, не затрагивая никаких сложных вопросов, как, например, [213] проблему проливов; они, скорее всего, сохранят иммунитет к русскому давлению, пусть даже временный и непрочный». Но если они окажутся в окружении стран, подверженных коммунистическому влиянию, то сохранить свой статус для них будет трудно. Поэтому оказание помощи Греции было необходимо и с точки зрения сохранения стабильности в Турции.
Следует подчеркнуть, что при этом не предусматривалось оказания специальной помощи самой Турции. Акцент делался на моральном и дипломатическом аспектах, и ни о каких военных приготовлениях речи не шло. Вот поэтому я и был недоволен тем, что в послании президента конгрессу предлагалась помощь не только Греции, но и Турции. Я подозревал, что под этим подразумевалась в первую очередь именно военная помощь. Пентагон явно намеревался воспользоваться сложившимися обстоятельствами, чтобы протащить программу оказания Турции военной помощи, тогда как для Греции предусматривалась только политическая и экономическая помощь. По моему мнению, следовало, конечно, учитывать советскую угрозу, но в первую очередь в политическом плане, а не в военном; тут же просматривалась совершенно иная картина.
Однако возвратимся к моей деятельности в военном колледже. С Турции я перешел к рассмотрению проблем Среднего Востока. Как может повлиять на этот регион тот факт, что власть окажется в руках коммунистов Греции? И здесь мои выводы отличались от выводов других аналитиков. Я не недооценивал серьезность проникновения коммунистической идеологии в умы интеллигенции мусульманских столиц. Но мне представлялась сомнительной способность России стать доминантой в мусульманском мире. Дело в том, что коммунистическая идеология вступала в конфликт с мусульманской религией — исламом и попросту не воспринималась. Даже в Северном Иране и среди курдов российская политика оказалась мало эффективной. Если коммунисты попытаются проникнуть в этот регион, то, как я полагал, «скоро окажется, что арабы достаточно сплоченны в политическом плане, что огонь мусульманской идеологии горит [214] ярким и сильным пламенем и что сопротивление коммунистическому политическому давлению там будет носить более непреклонный характер, чем в странах, расположенных севернее и восточнее». Поэтому я не опасался возможности советского проникновения на Средний Восток, но был вынужден все же признать, что предстоящие события в Греции могут-таки повлиять на стабильность этого региона. И в свою очередь это может сказаться на ситуации в регионе, более важном для нашей безопасности, — Западной Европе.
В те дни, полные неуверенности и экономических трудностей, нелегко было переоценить значение кумулятивного эффекта происходивших сенсационных политических событий. Люди тревожились, как я отметил в одном из своих выступлений в военном колледже, не столько тем, что должно было произойти, сколько тем, что может произойти. Народы Западной Европы не хотели установления коммунистического контроля. Но они не станут противиться неизбежному. Поэтому-то и нельзя было идти на риск допуска победы коммунизма в Греции.
В самой Западной Европе, считал я, коммунистическое господство не может длиться неопределенно долго, но коль скоро оно существовало в ряде стран, то могло нанести большой вред человечеству.
Поскольку в низинных местах время от времени по законам природы случаются наводнения, это не означает, что с ними надо мириться... У нас нет никаких причин сомневаться в том, что Европа — насколько мы ее знаем — освободится от установленного в ней контроля России, ослаблявшего ее традиции и институты... В один прекрасный день коммунистическое иго закончится, но не следует думать, что американский престиж и влияние окажутся все это время невостребованными...
Продолжая размышлять далее, я подчеркнул: если нам придется предоставить Европу коммунистам, то проблемы, которые встанут перед Соединенными Штатами, будут заключаться не только в безопасности.
В случае оставления Европы мы потеряем не только первоисточники собственной культуры и традиций, но нам придется покинуть и другие регионы мира, управляемые [215] прогрессивными правительствами. Мы поставим сами себя в положение одинокой страны, и не только в культурном, но и политическом отношении. Для сохранения традиций и институтов нам тогда придется, образно говоря, подавать громкие свистки в темноте. Но я не уверен, что эти свистки будут достаточно эффективными, чтобы не сбиться с пути.
Понимаю, что найдется достаточное число людей, вероятно, даже среди читателей, которые скажут: вот, мол, он рекламирует силу и законность своих институтов, а также тех, кто считает: американской демократии нечего бояться европейских потрясений, а европейский опыт вообще ничему новому не научит.
Мне хотелось бы поверить, что это действительно так, что кошмары тоталитаризма касаются других народов, а американцы застрахованы от этого самим провидением. К сожалению, это не соответствует истине. В конце концов, большинство из нас — европейцы во втором или даже первом поколении. К тому же тоталитаризм ведет свою работу и в нашем обществе. Вы что же думаете, он не сумеет воспользоваться благоприятными моментами складывающейся обстановки? Ведь основная опасность заключается не в небольших группках экстремистов. Дело в том, что в каждом из нас имеется определенная, пусть даже небольшая доля тоталитаризма, укоренившаяся более или менее глубоко. И только благодаря принимаемым мерам безопасности эти дьявольские частицы остаются где-то в невидимой и неосязаемой глубине. И не думайте, что они не всплывут, если исчезнут доверительность и меры безопасности. Найдутся и такие, кто будет спать спокойно, убедив себя, что строительство здания свободы в стране завершено нашими предками раз и навсегда. Лично я предпочитаю придерживаться слов великого европейца, немецкого поэта Гёте, о том, что за свободу надо идти на бой каждый день. И в этом бесконечном процессе я не хотел бы видеть, как наша страна потеряет всех своих союзников.
Вот каковы причины нашей ограниченной интервенции в Греции. Почему же, одобряя эту акцию, я высказал недовольство языком президентского послания? [216]
А вызвано это было прежде всего огульным характером принимаемых на себя обязательств. Суть послания заключалась в следующих, наиболее часто цитируемых постулатах:
«Считаю, что политикой Соединенных Штатов должна стать поддержка свободных народов, выступающих против подчинения вооруженному меньшинству в своих странах или же давления извне.Считаю также, что мы должны помогать свободным народам в определении их судьбы в соответствии с принятыми ими решениями».
Такие высказывания ставили нашу помощь Греции в рамки универсальной политики и специального решения, принимаемого в специфических обстоятельствах. А это означало: так, как мы собирались поступить с Грецией, мы готовились поступить и с любой другой страной — в случае, если ей будет угрожать захват власти вооруженным меньшинством населения или давление извне.
Мне казалось весьма сомнительным, что мы, исходя из своих интересов и возможностей, станем оказывать помощь всем странам, находившимся в экстремальной ситуации. В качестве критерия, определявшего необходимость наших действий, становился лишь факт их пребывания в такой ситуации. Но ведь выяснение наличия подобной угрозы являлось только началом, но не концом процесса принятия решения. Находясь все еще в стенах военного колледжа, я обосновал необходимость оказания помощи Греции следующими обстоятельствами:
1. Рассматриваемая проблема не выходит за рамки наших экономических, технических и финансовых возможностей.
2. Ситуация, которая может сложиться в случае, если мы не предпримем такой акции, пойдет наверняка на пользу нашим политическим противникам.
3. С другой стороны, если мы предпримем такую акцию, то есть все основания полагать, что ее положительные результаты не ограничатся пределами только одной Греции.
Вместе с тем я подчеркнул, что эти соображения не обязательно касаются других регионов. Сомнения в этом [217] плане вызывал, например, Китай. И коль скоро это так, то зачем заявлять, что единственным доказательством и критерием необходимости нашего вмешательства было наличие угрозы «захвата власти вооруженным меньшинством населения или давления извне»?
Если бы я рассматривал послание Трумэна сегодня, то к перечню требований я отнес бы обязательное согласие и способность народа страны, которой угрожают, принять и опереться на предлагаемую помощь при отражении прямой и косвенной агрессии, а не сидеть сложа руки и не возлагать тем более ведение самой борьбы на нас. В тексте послания следовало бы подчеркнуть, что мы намеревались защитить в Греции демократический характер институтов страны. В последующие годы мы считали необходимым помогать целому ряду режимов, которые вряд ли подходят под квалификацию истинно демократических. Было бы глупо полагать, что они целиком соответствовали названному выше критерию. Подобные упущения лишь подкрепляют мое критическое отношение к языку послания, вольно его трактовавшему.
В своих опасениях я был не одинок. Ачесон, например, попытался разъяснить членам конгресса, что сказанное президентом является, по сути дела, незаполненным бланком. А на заседании сенатского комитета по иностранным делам 24 марта 1947 года он заявил: наша готовность оказывать помощь другим странам не означает, что она будет такой же, как это предусмотрено для Греции.
«Любой запрос иностранного государства об оказании ему помощи, — пояснил он в своем выступлении, — должен рассматриваться в соответствии со сложившейся там реальной обстановкой». И нам придется выяснить, действительно ли эта страна нуждается в помощи, совпадает ли ее запрос с американской внешней политикой, является ли он искренним и насколько эффективной окажется помощь Соединенных Штатов в решении проблем, вставших перед страной. Поэтому я не могу сказать с уверенностью, что наше правительство сочтет необходимым обязательно помогать какой-то другой стране, оказавшейся в ситуации, похожей на греческую. [218]
Тем не менее недостатки, о которых упоминалось, исправлены не были. В течение двух последовавших декад среди большинства членов правительства преобладало мнение, что страны, обратившиеся к Америке за помощью, должны доказать, что им действительно угрожает коммунистическая опасность. А поскольку почти в каждой стране имелись пусть даже немногочисленные коммунистические партии, подобное утверждение могло завести нас слишком далеко. С течением времени отношение не только правительства, но и народа к упомянутому утверждению практически не изменилось. В 1960-х годах события в Юго-Восточной Азии показали реальное наличие коммунистической угрозы, вызвавшей ответную реакцию американцев, связанную с ужасными последствиями, которые мы в 1947 году себе даже не представляли.
Во многих случаях как до, так и после эпизодов, связанных с Грецией и Турцией, меня поражала та антипатия американцев, с которой они принимали решения по специфическим проблемам, и их постоянное стремление к выработке универсальных формулировок или принятию доктрин, призванных прикрыть и оправдать некие конкретные действия. Нам, естественно, не нравится дискриминация, но мы стремимся установить такие общие нормы, при обращении к которым даже не требуется индивидуального решения. Оно принимается автоматически в зависимости от того, в какой степени те или иные обстоятельства соответствуют этим нормам. Мы предпочитаем придать общий смысл решениям, считая, что они подойдут и к различным мелким и ограниченным случаям. Нам было недостаточно того, что обстоятельства потребовали нашего вступления в Первую мировую войну, понадобились (видите ли) специфические причины для этого: наше военное участие преследовало цель сделать мир (и не менее того) «безопасным для демократии». И во Вторую мировую войну нападение на нас японцев в Перл-Харборе и даже объявление нам войны японским и германским правительствами побудили нас сначала разработать Атлантическую хартию, прежде чем приступить к военным действиям. Нечто подобное произошло и в послевоенный период, когда многие американцы [219] просто разделили мир на компоненты коммунистического и «свободного» мира, чтобы избежать специфической идентификации каждой отдельной страны в обоих лагерях, и подобрать общие формулировки для определения отношений с ними. В этой связи мне представляется, что периодические пререкания и споры в конгрессе, связанные с ежегодными биллями по оказанию помощи и решением вопроса, стоит ли продолжать помогать тем или иным странам, а также о формах помощи и отношению к странам «коммунистическим» и в которых «отмечаются признаки тайного сговора с коммунистами», преследовали цель определения категории этих государств и нахождения единообразного подхода к отношениям с ними. Конгрессменам редко приходила мысль, что президент и госсекретарь также могли бы поломать свои головы над решением этих проблем.
Ныне я не могу сказать с полной уверенностью, где находятся истоки непременного стремления американцев к универсализации и обобщениям. Полагаю, это является отражением того обстоятельства, что мы, как народ, подчинены правительству установленными законами, а не свободой исполнительных действий. Законы же представляют собой обобщенные нормы, и конгресс, привыкший руководствоваться ими внутри страны, переносит эту практику и на международную политику. Конгрессмены и сенаторы, неспособные к контролю за исполнением решений по текущим вопросам, как мне кажется, стремятся принять обобщенные требования и положения, чтобы не допустить свободы действий.
Каковы, однако, бы ни были истоки этой тенденции, она действует. И вносит большую путаницу в вопросы понимания общественностью международных проблем. Она не только сковывает, но и нарушает процесс принятия решений. Возникающие вопросы, подчас вообще не относящиеся к делу, рассматриваются на основе имеющихся критериев лишь частично. В результате во многих случаях происходит тенденциозная дискриминация мнений и взглядов, а язык принимаемых документов не носит благоразумного характера, ожидаемого от великой державы. [220]