Стол конференции против Wehrmacht
Кампания, начавшаяся прорывом на Брестский полуостров, была довольно сумбурна, — то есть отличалась непоследовательностью, резкими разногласиями между верховными главнокомандованиями относительно дальнейших действий и быстрой сменой крупных событий. Одним из главных мотивов, побудивших осуществить прорыв к югу от Авранша, было стремление заручиться пресловутым вторым портом, который был предусмотрен планом «Оверлорд»: в данном случае речь шла о Бресте, (Была также сумасбродная мысль — создать новенький, стоимостью примерно в миллиард долларов, порт на южном побережье Брестского полуострова, в заливе Киберон. Это была мечта работников снабжения; она носила условное наименование «Непорочность», — и непорочность ее осталась нетронутой).
Первоначально генералу Паттону был дан приказ взять Брест, причем ему надлежало, как и относительно Шербура, действуя по собственному усмотрению, либо перерезать полуостров, а затем идти в глубь него, либо сразу устремиться к Бресту, наплевав на фланг. Паттон решил сделать сразу и то, и другое — и не сделал ничего. Первой должна была проникнуть в узкий проход между Мортэном и Авраншем 6-я танковая дивизия. По приказу Паттона [248] она на полном газу прошла мимо расположенной сейчас же за Авраншем укрепленной гавани Сен-Мало и устремилась вдоль северного побережья полуострова. Путь ее можно было проследить по обломкам ее машин, разбитых огнем нескольких противотанковых орудий, оставленных немцами на месте при отступлении, да по радостным лицам жителей бретонских деревушек, через которые она пронеслась, оставив по себе лишь память о запыленных лицах своих бойцов. 6-я танковая дивизия была так мала, а маршрут ее так длинен, что она не могла даже выделить военно-полицейские отряды для охраны своего тыла.
Другой дивизией, перед которой была поставлена задача — нанести удар в южном направлении, была 1-я танковая. Паттон настойчиво продвигал ее на юг, дав приказ ее командованию овладеть Лорианом и Сен-Назэром — крупными портами и базами подводных лодок на южном побережье Брестского полуострова
4-я танковая, так же как и 6-я, горела желанием освободить Францию, но и она, подобно 6-й, имела у себя в тылу лишь улыбающиеся лица — и никакого прикрытия. Обе эти дивизии, достигнув окраин своих объектов, остановились там и благим матом завопили по радио об отсутствии бензина и боеприпасов, — но так и не получили ни того, ни другого. Их коммуникации, уже давно растянутые до абсурда, теперь оказались совершенно прерванными.
Нам, штабным работникам армейской группы, приходилось самим устанавливать, где находятся танковые дивизии Джорджи. Послав к черту замысловатые коды и военную фразеологию, их командиры, вне себя, орали теперь попросту, на добротном, терпком и едком американском языке: «Нет ни бензина, ни боеприпасов, ни продовольствия! Последнее можем достать на месте, но просим указания, как нам наладить здесь производство бензина и боеприпасов». Или в таком роде: «Нахожусь в предместье, имея перед собой целую немецкую армию, которую [249] мне нечем обстреливать. До сих пор совершал невозможное. Но как быть дальше?»
Между тем немецкие батальоны, лишь теоретически отрезанные американцами и тревожимые изводящими налетами французских маки, отходили на юг, пересекая дороги, по которым двигались наши танковые колонны. Эти батальоны снабжались за счет содержимого американских грузовиков, так что небронированные машины могли теперь прорываться к месту назначения не иначе, как под защитой бронированных. Впрочем, пытались прорваться лишь немногие, так как, заняв предместья Бреста своими танками, командующий Третьей армией замыслил уже другое. Джорджи совершенно забыл о Бресте, решив, что прежде всего надо взять Париж. И далеко не он один думал так.
Джорджи имел строгий и категорический приказ занять Брест; и вот в понедельник он хвастливо заявил, что в субботу вечером будет там купаться. Среди дня в субботу он вызвал Омара Брэдли и сообщил ему, будто части Третьей армии уже в Бресте. Это очень характерно для генерала Паттона, и Брэдли попал бы в скверное положение, если бы поверил ему. Из всех паттоновских частей в Бресте побывал лишь один кавалерийский взвод, который провел там около получаса, после чего улепетнул обратно. Он наткнулся, конечно, на самый защищенный из всех портов Западной Европы; этот район только что получил подкрепление в виде одной из геринговских парашютных дивизий под командованием генерала, взявшего Крит. В действительности Брест был занят лишь через сорок шесть дней совершенно другой армией и после того, как была освобождена фактически вся Франция. Чтобы захватить его, понадобилось ввести в дело три полных пехотных дивизии, усиленных танками, облегчив им задачу при помощи многодневной бомбежки с воздуха и даже обстрела с кораблей. Первоначальная попытка была покушением с негодными средствами. [250]
Брест был позорным моментом в американской кампании. Он явился печальным наследием плана «Оверлорд» или — если угодно — кровавой жертвой на алтарь престижа, так как те несколько месяцев, которые ушли на бесплодные попытки взять его, обошлись нам в тысячи жертв, причем туда не было высажено ни одного солдата и не было отгружено ни одного фунта из американских запасов. А когда Брест был взят, в нем уже не было никакой надобности.
Расположенные к югу от него Сен-Назэр и Лориан взять так и не удалось. Они сдались лишь к концу войны, в момент крушения Германии, предварительно обчистив прилегающую территорию своими рейдами так основательно, что собранных запасов им хватило бы, по крайней мере, еще на год.
Пока 6-я и 4-я танковые дивизии беспомощно топтались вокруг укрепленных немцами портов, Паттон бегал взад и вперед перед прицепом, который служил генералу Брэдли походной канцелярией. Как я уже сказал, Паттон думал теперь только о Париже; словно мальчик, которому понадобилось выйти из класса, он танцевал на месте, стараясь добиться, чтобы Омар отпустил его. В Бресте ему не удалось выкупаться; ну что ж, зато он выпьет шампанского во французской столице! Между тем надо было еще расправиться с теперь уже немного потрепанной немецкой противодесантной армией, завязнувшей в районе Бокажа — после того как она бессмысленно растратила всю свою маневренность в результате личного вмешательства Гитлера в Мортэне. Ее командование было совершенно обескуражено поражением у Сен-Ло, которое произошло всего через пять дней после неудачной попытки прусских генералов уничтожить главу государства и произведенной последним чистки среди своих военных советников. Именно в этот момент вылез из своей конуры Монтгомери, чтобы побудить Эйзенхауэра уговорить Брэдли забыть о Бресте и о Париже, а вместо этого [251] постараться окружить немцев в «Краю изгородей» и уничтожить их там.
Первоначальная цель Брэдли при его выступлении не имела ничего общего ни с поверхностным охватом, который предлагал произвести Монтгомери, ни с отчаянным паттоновским рывком на Брест, — рывком, который был, конечно, только почтительным жестом в сторону верховного командования с его планом «Оверлорд». Не соблазняла Брэдли и политико-романтическая затея освободить Париж до разгрома находящихся во Франции немецких армий. Он имел в виду произвести широкий охват, в результате которого в мешке оказались бы не несколько немецких дивизий в районе высадки, а все германские части западнее Сены. Для этого требовалось произвести охват с пересечением всех французских территорий от Авранша до Шартра и Орлеана, а оттуда — вниз по Сене, до устья. Расположенный к югу и немного к западу от Парижа, Орлеан был бы пробкой бутылки, стенками которой были бы реки Сена и Луара. Сена и Луара явились бы грозными препятствиями для отступающего противника, после того как железнодорожные и шоссейные мосты через них были бы взорваны. Еще до своего прибытия во Францию Брэдли упорно обдумывал, как лучше закупорить отверстие в районе Орлеана. Но победа при Сен-Ло была так блестяща, а контратака под Мортэном так успешна, что после них наступил короткий период опьянения этими временными успехами.
Брэдли располагал достаточной свободой действий, чтобы использовать эти успехи по своему усмотрению. Номинально он еще находился в подчинении Монтгомери, но так велик был неожиданно завоеванный им престиж, что даже Совет начальников генеральных штабов не решился бы вступить с ним в спор. Однако он должен был решать быстро, при этом выслушивая самые противоречивые советы: Паттон стонал о Париже, Монтгомери вопил [252] об окружении в «Краю изгородей», а собственные интенданты Брэдли утверждали, что наступать невозможно, пока не захвачен второй порт, через который должно идти снабжение, — что предусматривалось планом как необходимое условие успеха. В верховном командовании началась чуть не паника по поводу того, что американские командиры, охваченные энтузиазмом, теряют чувство действительности. Эйзенхауэр ограничивался тем, что твердил: «Не забывайте о Бресте!» Он был очень занят, так как у него на руках были не только англичане, но и французы, а штаб его находился в движении.
Оказавшись перед необходимостью выбирать. Брэдли решил осуществить сразу три предприятия. Он знал, что это ему по силам, а германская армия уже почти деморализована, так что ему удастся разрешить все три задачи. Он разрешил две из них — и почти разрешил третью.
Первой задачей была та главная операция, о которой он все время думал. Он двинулся на Шартр, чтобы заткнуть орлеанскую горловину и начать большой охват. Шартр не только открыл Брэдли путь к Сене, но одновременно отдал ему в руки Париж без малейших усилий для овладения французской столицей, так как ее население восстало и освободилось прежде, чем американцы успели достичь хотя бы исходных позиций для штурма. Фактически они уже обошли ее в своем движении на юг.
Второй задачей, которую поставил себе Брэдли, было осуществление плана английского командования. Этот план состоял в поверхностном окружении одной части германской армии путем двойного ее охвата, в котором северной частью клещей была английская, а южной — американская армия. Клещи должны были сомкнуться у Фалеза и действительно почти сомкнулись — до такой степени, что, с точки зрения практических боевых целей, окруженные части по существу выбыли из строя. [253]
Третьей задачей Брэдли было завершающее движение от Шартра вдоль по течению Сены с целью закупорить все германские силы, находящиеся в Нормандии. Этой операцией он был вынужден частично пожертвовать из-за претензий Монтгомери, которые тот предъявил в Фалезе. Брэдли двинул один корпус вниз по долине Сены, форсировал ее и обеспечил переправы не только для своей собственной, но и для английской армии, которой были, таким образом, поднесены на подносе ключи от ворот, ведущих к Гавру и всему побережью Ла-Манша. Но Брэдли был вынужден потратить в Фалезе столько сил, что, пока к переправам через Сену успели подойти необходимые подкрепления, большая часть окруженной в Нормандии германской армии сумела, в конце концов, вырваться из клешей.
Решение Брэдли устроить в сотрудничестве с Монтгомери, на основе одержанного в Фалезе успеха, ловушку для немцев привело к самому неприятному эпизоду в англо-американских взаимоотношениях на поле боя за все время войны. Это был период стремительных действий, напряженных ожиданий и всеобщей раздражительности. Чтобы создать ловушку, английские части должны были сняться с позиций, на которых они окопались, и перейти в наступление на гористую местность, где немцам тоже пришлось все это время окапываться, организуя оборону. Справедливость требует отметить, что действующим английским частям надо было немедленно произвести наступление на такой же местности и в таком же масштабе, как при первоначальном наступлении у Сен-Ло, к которому американцы готовились несколько недель, накапливая силы. Кроме того, англичане атаковали район, жизненно важный для немцев, и те дрались отчаянно, стремясь не допустить окончательного окружения.
Разногласие между английским и американским командованием возникло из-за того, что для смыкания клешей англичанам надо было пройти только [254] тридцать миль, тогда как американцы, наступавшие с юга, должны были преодолеть огромную дугу в сто двадцать пять — сто пятьдесят миль длиною, волоча за собой обозы. Но, в конце концов, американцы вышли туда, куда должны были выйти, и обрушились на то, что недавно было тылом германских оборонительных позиций, — тогда как наступление англичан выдохлось в пункте к северу от Фалеза. К югу от Фалеза есть город под названием Аржантан. Как раз за Аржантаном, со стороны Фалеза, проходила разграничительная линия, условно разделявшая зону военных операций обеих армий — английской и американской. Части генерала Паттона, видевшие свою задачу в заполнении горловины, с ходу заняли Аржантан и, не останавливаясь, перешли этот рубеж. Монтгомери, еще бывший тогда номинальным главнокомандующим сухопутными силами, нашел, что это для него подходящий предлог проявить свою власть: он приказал Паттону вернуться в американскую зону операций, по ту сторону разграничительной линии. Выждав некоторое количество времени, которое он считал достаточным, — насколько я помню, два или три дня, — Паттон создал временный корпус, назначил его командиром своего начальника штаба Гаффи и оставил его в Аржантане для охраны горловины, а сам повел войска к Сене.
При всей своей склонности к браваде Паттон — талантливый полководец, владеющий искусством командования танковыми войсками на открытой местности. Многие подчиненные считали его грубым и бесчувственным (на самом деле он чрезвычайно чувствителен, даже сентиментален), а он спасал им жизнь. Он правильно оценивал ударную мощь танковой колонны и, пользуясь этим знанием, выигрывал сражения, жертвуя сотнями там, где другие генералы потеряли бы тысячи. Теперь корпус Паттона ворвался, как смерч, в тыл разбитого врага, пожиная богатые плоды своего дерзания. [255]
Однако еще целых десять дней после этого, разбитая, но не утратившая способности к организованной обороне немецкая армия отступала через фалезскую горловину, сохранив достаточную боеспособность, чтобы переправиться затем через Сену и, наконец, укрыться в бетонных сооружениях на германской территории.
В настоящее время спор о заполнении фалезской горловины не имеет почти никакого практического значения{22}, поскольку, с одной стороны, факт совершился, горловина заполнена не была и значительная часть немецкой армии из окружения ушла, а, с другой стороны, ускользнувшие части были так жестоко потрепаны, что навсегда утратили всякое значение как боевая сила. Большая часть дорог, ведших из глубины мешка к фалезской горловине, и дорога через самый Фалез находились под непрерывным артиллерийским огнем в течение всего боя, который длился в общем шестнадцать дней. Погода стояла хорошая, и авиация союзников сновала взад и вперед над горловиной, сея смерть и уничтожение. {23} [256]
Когда был занят отрезок дороги, проходившей прямо перед американской дивизией, он оказался покрыт таким толстым слоем немецких трупов, что пришлось вызвать бульдозеры, чтобы скинуть их с дороги и снова сделать ее проезжей. Захваченные в этот период донесения германской разведки генеральному штабу содержат жалобы на губительный огонь американских истребительных самолетов, которые «преследуют даже велосипедистов и отдельных бойцов».
Командование германских воздушных сил осталось глухо к этим жалобам, раздающимся с поля боя; в течение всей войны оно проявляло гораздо больший реализм в оценке происходящего, чем командование сухопутными силами, и после прорыва у Сен-Ло стало тотчас выводить свои части из Франции. Современные военно-воздушные силы могут действовать только при наличии чрезвычайно сложной наземной организации, обеспечивающей заправку самолетов горючим, всякого рода обслуживание, управление при помощи телетайпов, радио и т. п. Даже после того как Гитлер потребовал, чтобы Люфтваффе [257] оказала всемерную поддержку предпринятому им контрнаступлению в районе Мортэна, ее части аэродромного обслуживания продолжали стремительно катиться через всю Францию на восток, взрывая покидаемые аэродромы
Если вас интересует, как передвигается американская армия, вам надо было посмотреть на нее после Авранша. Чем быстрей она передвигалась, тем трудней было двигаться вместе с ней. Магистральные дороги были забиты автомашинами — буквально забиты, буфер к буферу, иногда непрерывно на протяжении тридцати — сорока миль. Здесь были гигантские транспортеры танков с их тягачами, огромными, как паровозы, и рядами толстостенных резиновых шин, несущих рамы, на которых покоятся самые танки; бесконечные линии огромных грузовиков-рефрижераторов, похожих на изотермические вагоны. Но главное место в составе каравана занимали 2,5-тонные трехосные грузовики, шедшие иной раз непрерывной цепью, по сорок — пятьдесят машин.
В промежутках между обозными колоннами теснились самоходные артиллерийские батареи, а иногда и шедшие своим ходом танки; но эти двигались чаще по обочинам, либо скашивали повороты по целине, прокладывая себе новый путь прямо через поле; на главных дорогах они мешали движению.
Шли также разные машины специального назначения: передвижные ремонтные мастерские с агрегатами привода станков и 2,5-тоннки войск связи с большими радиостанциями, тянущие за собой двухколесные прицепы с генераторами; грузовики со штабелями телеграфных столбов или похожими на маленькие гнезда, сложенными наподобие блюдечек, надувными лодками для форсирования водных преград; большие обозные прицепы, используемые под штабные канцелярии; бульдозеры всех размеров; скреперы на грузовиках или транспортерах. [258]
Среди больших машин сновали джипы — то ныряя в общий поток, то выныривая и лепясь по обочинам, чтобы пробраться вперед.
Эта невиданная процессия безостановочно двигалась вперед— днем и ночью. Она тянулась вдоль всего побережья — от Шербурского полуострова до Авранша — и, расширяясь веером у основания полуострова Бретани, углублялась в последнюю, а в восточном направлении шла через Ле-Ман на Шартр, Орлеан и Париж. Она проходила вдоль шпалер разбитой немецкой техники, среди которой изредка попадался сгоревший американский танк или полугусеничная машина, брошенные при наступлении.
Большая часть немецкой техники была уничтожена авиацией. Проезжая, можно было составить себе ясную картину происшедшего: чувствуя приближение гибели, немцы, как обезумевшие, вырывались из колонн и кидались напролом через изгороди — в поле. А дальше в колонне ничего не знали: там машины были сожжены прямо на дороге. Американцы, наступая, свалили их набок в ров или спихнули в сторону при помощи танков и бульдозеров. Сточные канавы были полны сорванными принадлежностями обмундирования.
Вон по полю раскиданы шинели, каски, пояса, патронные сумки, а поверх всего этого — бумаги и письма. Видимо, сюда согнали пленных, обыскали их здесь, и они решили кинуть все лишнее, прежде чем их поведут в тыл.
Попав через неделю опять на то же место дороги в Сен-Ло, вы убеждаетесь, что никто не дал себе труда похоронить убитых, и они по-прежнему сидят в машинах, где сгорели или были застрелены, либо валяются среди обломков, прямо на земле. После этого зловоние будет преследовать вас повсюду, где бы вы ни расположились на отдых.
А вон там развернулись полевые госпитали, и раненые лежат длинными рядами под открытым небом, потому что палатки переполнены; они лежат на койках [259] или просто на одеялах, потому что коек не хватило. Среди них и немцы, и американцы. И у всех — ошеломленные лица.
Приближаясь во время наступления к месту боя, вы встречаете раненых и пленных, направляющихся в тыл — пешком или на грузовиках, иногда даже на санитарных машинах. На полях — артиллерийские батареи, которые стремительно примчались сюда и не успели ни окопаться как следует, ни прикрыть орудия маскировочными сетками. Они только постреляют отсюда немножко — по деревне или перекрестку дороги, который мешает им там, впереди — и тотчас опять погрузятся на машины.
Дальше вы вдруг натыкаетесь на промежуточный пост связи, который ловит дивизии и полки, отклонившиеся на какую-нибудь параллельную дорогу по ту или другую сторону магистрали. Здесь, в полуразрушенном деревенском трактире, приколота к доске, поставленной на стул, грязная карта. Каракули красным и синим карандашом, такие нескладные, словно они нацарапаны ребенком, показывают, где роты батальона, и расположенные за ними батареи, и стык с соседним батальоном на левом фланге. Видимо, с соседом на правом фланге стыка нет, так как с этой стороны — широкое свободное пространство. Возле карты висит телефонный аппарат в кожаном футляре, а в углу стоит стол командира — на нем ничего лишнего, но много карт и револьвер, да еще стакан кофе, принесенный сержантом-буфетчиком.
Немного впереди — небольшие группы солдат вокруг минометных позиций. Некоторые стреляют, другие наводят у себя порядок или спят. Как только стрельба кончается, все засыпают. Еще миля, и до вас доносится пальба стрелкового оружия: частый треск самозарядных винтовок Браунинга, тяжкий, размеренный стук пятилинейного пулемета. Проходят цепочки солдат: вперед — на смену какому-нибудь отделению, назад — получить горячую пищу из походной кухни. Эта кухня — грузовик, укрывшийся [260] в роще и отпускающий пищу прямо из кузова, не теряя времени на выгрузку печек и установку их на земле.
Находясь в головных отрядах наступающих частей, невозможно понять смысл происходящего так, как понимаешь его, глядя на карту в штабе армейской группы. Путь иной раз кажется непроходимым — впереди взорванный мост или притаившийся, словно застегнутый на все пуговицы, город, в котором засел противник, — его вы не видите, но знаете, что он там. Или же, наоборот, колонна остановилась словно перед пустотой: куда ни взглянешь — характерный для Франции тихий сельский пейзаж; видишь только крестьянина, который ведет лошадь, или двух женщин, остановившихся на краю дороги посудачить, а рядом с ними дети глядят, разинув рты, на остановившиеся американские машины. Все спокойно, никакого движения. И вот все снова задвигалось. На батальонном посту связи известно только, что была подана команда, и надо идти вперед.
Редко удается проследить ход боя по какой-нибудь оперативной карте, если это, по меньшей мере, не карта штаба дивизии. По большей же части для того, чтобы узнать, что именно было и как протекало, надо вернуться в корпус, где соединяются нить информации, поступающей от двух или трех дивизий. Что же касается штаба армейской группы, то там знаки расставлены всегда отчетливо, и три подполковника посменно несут круглосуточное дежурство, содержа карту в полном порядке, устраняя несущественное и следя за тем, чтобы она отражала только то, что нужно видеть командующему, когда он опять придет взглянуть на нее.
Но куда бы ни двигались части, безразлично по какой из этих вот дорог, они встречают смерть и проходят мимо. Они проходят мимо, невзирая на то, появляются ли на оставшихся позади красивых кладбищах новые могилы, или трупы остаются неубранными и гниют прямо под открытым небом. [261]
В хирургических палатках — по шести операционных столов в ряд, и шесть хирургических бригад под шестью одинаковыми стандартными комплектами прожекторов, питаемых снаружи от переносного дизель-динамо, режут руки и ноги. Стараются получше упаковать обратно кишки. Зашивают и штопают тела. Потом читают, что написано на ярлыке, прикрепленном к следующему телу, которое положили перед ними на стол, а сестры стерилизуют ножи, иглы, ножницы, пинцеты и кладут их опять на место. И то, что осталось, уносят в темные палатки, а если лицо прикрыто одеялом, кладут в растущий ряд снаружи, чтобы можно было взять и похоронить. По дороге идут солдаты, пока еще уцелевшие, и вы почти осязаете их смертельную усталость. Взгляд их остекленевших глаз ничего не выражает, лица покрыты грязью и кажутся мертвенно бледными под ее слоем.
Это — уже возле самого фронта, возле того места, где на карте встретились красные и синие значки. Солдаты уставали и в тылу, пока армия пересекала Францию, но там они от усталости никогда не бледнели.
К тому моменту, когда армия достигла Сены, она уже успела закалиться в боях. Вы можете заметить какую-то уверенность в движении всех ее частей. Ее машины еще не износились, а противник уже бежал.
Вслед за беспощадным истреблением немцев в фалезской горловине, за падением Парижа и форсированием Сены последовало стремительное продвижение к границе Германии. Англичане устремились вдоль побережья, цепляясь за свои коммуникации через Ла-Манш. Англичане были переброшены через Сену, использовав переправы, созданные и переданные им американцами возле Руана. Американцы обошли Париж с двух сторон. Первая и Третья армии выровняли свои разграничительные линии, причем Первая армия, под командованием Ходжеса, пошла [262] по внутреннему пути — на север, а Третья, под командованием Паттона, развернулась на широком фронте к югу от нее. Паттон, по обыкновению, доверил свой фланг воле бога, авиации и французских маки.
Я говорю о путях «внутреннем» и «внешнем», так как линии снабжения обеих американских армий имели изогнутую форму: они тянулись огромными многомильными дугами от основания Шербурского полуострова, через Париж и Сену, на восток. Форма и протяженность этих линий снабжения предопределила ход событий в следующем акте драмы. Если активные военные действия происходили в основном на земле, это объясняется тем, что авиация уже выиграла воздушную битву за Францию. Победа союзной авиации над Люфтваффе была теперь настолько полной, что все мы уже считали господство в воздухе чем-то само собой разумеющимся. Однако мы еще не совсем оправились от изумления, пережитого нами в первые дни высадки, в тот первоначальный период, когда мы ждали бомбежек, обстрелов с воздуха, бесконечных тревог, — всего, чему так часто подвергались в первые дни своего пребывания в Африке. Но вместо немецких самолетов мы видели у себя над головой — в любое время дня, с рассвета до темноты — медленно кружащую в воздухе четверку союзных истребителей, легко скользящих по небу то в одном, то в другом направлении, безмятежных, уверенных в себе.
На земле, еще находясь на южном побережье Англии, мы уже испытывали страх за судьбу наших сосредоточенных соединений; в своих статистических расчетах мы списывали в расход столько-то и столько-то тысяч бойцов, которые, по нашим предположениям, будут потоплены авиацией противника или при переправе через Ла-Манш. Кроме того, мы знали, что всякий раз, как мы будем разгружать свои десантные суда, пока они оставлены на суше отливом, определенное количество их будет уничтожаться бомбами [263] и сжигаться, как это было в Салерно. Мы не соблюдали правил маскировки при размещении крупных полевых складов возле прибрежной полосы — просто потому, что у нас не хватало времени и людей, чтобы рассредоточивать и укрывать их. Мы охотно шли на жертвы с целью выиграть во времени и в количестве. Мы были готовы рисковать, — но ни одного из наших опасений Люфтваффе не оправдала.
И это не потому, что у немцев не было летчиков и самолетов, а потому что союзная авиация отвоевала у них небо, уничтожив их прифронтовые аэродромы. Союзная авиация одержала эту победу, не прибегая к каким-либо чудодейственным средствам. Воздушные бои не похожи на объявления во всю страницу в американских журналах, где изображено небо, полное горящих немецких самолетов, а союзные летчики-истребители весело машут друг другу рукой с полным сознанием своего превосходства в воздухе. Преимущество союзной авиации перед новыми «Мессершмидтами» и «Фокке-Вульфами» было незначительным. Численность на бумаге — и даже в воздухе — была на нашей стороне, но какая радость командиру эскадрильи от статистического преимущества, если руководимое им соединение из шестнадцати самолетов вынуждено вести бой с шестьюдесятью самолетами противника, которые оказались у последнего под рукой в данном месте и в данный момент? Победу в воздухе приходилось завоевывать искусством и нервами — и за нее пришлось заплатить.
На земле победа при Сен-Ло оказалась возможной потому, что английская и американская пехота почти два месяца изматывала находившиеся перед ней германские дивизии, наносила им потери, которые они не успевали возместить, вытесняла их отовсюду. В воздухе точно так же успех всей операции вторжения в Нормандию был обеспечен многомесячным вытеснением немцев из воздушного пространства над Францией и Германией. Борьба за это вытеснение началась задолго до высадки. Это был сложный процесс [264] систематического нарушения нормальной работы немецких авиазаводов, навязывания противнику бесчисленных воздушных боев, завершавшихся в нашу пользу, сокрушения форпостов воздушной империи врага, в результате чего последний был отброшен на такое расстояние, при котором его самолеты уже не могли противостоять нашим как равные. Процесс этот был полон опасностей и кровавых жертв; многие из тех, благодаря кому он закончился победой, были биты и сожжены задолго до того, как мы явились во Францию вести наземные бои.
Мы не знали, смогут немцы сосредоточить против нас новые воздушные силы после нашей высадки или нет. Но уже за несколько недель до Сен-Ло вопрос был выяснен. Мы получили возможность разрабатывать и успешно осуществлять проекты посылки целых маневренных колонн, поддерживаемых лишь самолетами, необходимыми для прикрытия флангов. К тому моменту, когда началось наше продвижение по французской территории, мы уже перестали говорить об авиации противника как о факторе, с которым нашему командованию приходится считаться.
Это дело наших воздушных сил — принять меры против Люфтваффе. И они принимали их. Нанося удары по тылам противника, летчики союзников не только управились с Люфтваффе, но позаботились и о том, чтобы немцы были лишены маневренности также и на земле — из-за необходимости перекладывать железнодорожное полотно, заполнять воронки на дорогах и восстанавливать взорванные мосты. И когда мы пришли туда, где был ближайший тыл немцев, мы воочию убедились, с какими трудностями связано продвижение немецких армий среди подобных препятствий. По мере продвижения за Сену мы на своем опыте все лучше уясняли себе, в какой хаос ввергли наши собственные воздушные силы всю транспортную систему Европы.
Дойдя только до Парижа, мы уже растянули свои линии снабжения от побережья до ста пятидесяти [265] с лишним миль, а от Парижа к ближайшему пункту германской границы — двести миль пути. Снабжение наземным путем осуществляется при помощи железных дорог, грузовиков и трубопроводов. Бензопровод можно прокладывать со скоростью лишь нескольких миль в сутки. К этому надо добавить перерывы, необходимые для восстановления мостов через широкие реки. Несложные участки железнодорожного пути поддаются быстрому восстановлению, но через глубокие ущелья и даже небольшие речки движение может осуществляться лишь по самым прочным мостам. Для восстановления шоссейной дороги достаточен понтонный мост, который можно навести в течение нескольких часов (если нет обстрела). Но шоссейные дороги — наименее эффективный из всех трех путей снабжения. Пользуясь ими, приходится расходовать те самые шины и бензин, которые должны быть доставлены на фронт; кроме того, этот вид транспорта требует огромного количества оборудования и обслуживающего персонала.
Мы прошли Париж всего через двадцать два дня после прорыва. Ясно, что, начиная с Парижа, удлинение коммуникаций должно было стать серьезной проблемой. Но сомнительно, чтобы в этом отдавали себе отчет в Америке, так как на карте положение выглядело так, будто, находясь в Париже, мы почти так же близко от Англии, как и тогда, когда находились в Авранше, а достигнув бельгийской границы — оказались даже еще ближе к ней. Но порты Ла-Манша были разрушены, и сама английская армия, занявшая их, была лишена возможности их использовать. А полевые склады находились позади, на побережье Нормандии: там лежали сотни тысяч тонн запасов — сгруженных, рассортированных, зарегистрированных и ожидающих тех, кто в них нуждался. И нам приходилось ездить назад, на побережье Нормандии, чтобы пользоваться ими.
Весь пройденный путь от Сен-Ло, через Авранш и Париж, до германской границы приходилось проделывать [266] обратно, чтобы достать на побережье любой предмет — от 33-тонного танка до папиросы. Для англичан, занимавших побережье непосредственно к западу от Сены, доставка была сравнительно несложной, прямо по берегу; но даже и этот маршрут тянулся на двести с лишним миль. Американцам же приходилось доставлять свои запасы с занимаемого ими побережья, огибая полосу территории, примыкающую к английской зоне, чтобы избежать чудовищных заторов. Только наладив эту переброску, могли они начать свое продвижение к Германии. По мере продвижения путь все удлинялся: сто, двести, наконец, добрых четыреста миль. Получилось вроде того, как если бы каптенармусы, чтобы накормить бойцов завтраком, всякий раз совершали путешествие из Нью-Йорка в Буффало на грузовике.
На этом этапе кампании приходилось думать уже не о противнике, поскольку он из кожи лез, чтобы только уйти от нас. С 24 августа (момент форсирования Сены) до 13 сентября (момент первого прорыва Западного вала) не работники оперативного отдела — стратеги и тактики, а органы снабжения контролировали ход военных действий и определяли, где должен проходить фронт. Еще не окончив свою битву, они поставили по-новому всю проблему командования и управления союзными армиями в Европе, подвергли первому серьезному испытанию их верховного главнокомандующего, вызвали необходимость пересмотреть самое понятие об его обязанностях и породили дискуссию, которую историки, несомненно, будут продолжать еще лет пятьдесят.
В ходе самого преследования противника от Сены до Антверпена и далее — до германской границы произошел только один имеющий историческое значение эпизод: союзники отрезали часть свежих германских сил, отступавших из района Па-де-Кале. Германское верховное командование никак не могло освободиться от владевшего им с самого начала беспокойства [267] за Па-де-Кале и от мысли, что высадка союзников в Нормандии — в конце концов, быть может, лишь диверсия. В течение всей кампании в Нормандии оно держало свою Пятнадцатую армию близ Кале — на случай нового десанта. Видя, что положение в районе высадки ухудшается, немцы стали обирать Пятнадцатую армию, черпая из нее подкрепления, но, расходовав их крайне осторожно, так что главные силы их резервной армии оставались на месте, с тревогой следя за тем, что происходит по ту сторону пролива, в скалистом районе Дувра, и ни на мгновение не выпуская оружия из рук.
Когда американская Первая армия прорвалась через Сену на восток, этот германский резерв оказался под угрозой быть отрезанным. Его еще можно было бросить против американцев, чтобы сделать последнюю попытку помешать им форсировать Сену, но получилось так, что германский главнокомандующий Западным фронтом упустил момент и оказался вынужденным дать приказ о поспешном отступлении. До этого германская Пятнадцатая армия, о которой идет речь, не сделала ни одного выстрела.
Путь ее отступления проходил через город Монс — на бельгийской территории, у самой французской границы. В конце августа, через несколько дней после падения Парижа, ее соединения выступили на родину, скорее в походном порядке, чем в боевом строю. Немецкие командиры не знали, что одна танковая дивизия американцев прошла Монс и находится уже близко к германской границе, а одна пехотная американская дивизия посажена на грузовики и спешно отправлена на север и восток, в район самого Монса.
Там, отделенная расстоянием в двадцать пять миль от ближайших дружественных частей, американская 1-я пехотная дивизия была расположена на широком пространстве, — один батальон в одной деревне, другой в соседней, — фактически утратив способность [268] передвигаться, так как она израсходовала весь свой бензин в длительном марше.
И здесь-то отступающая из района Кале немецкая армия нарвалась на нее!
Американская пехотная дивизия в боевых условиях насчитывает пятнадцать тысяч штыков. В действительности же в боях у Монса каждый раз участвовало одновременно всего несколько тысяч. Этими силами удалось в течение сорока восьми часов вывести из строя около шести тысяч немцев и захватить двадцать две тысячи в плен. Одна немецкая колонна за другой, с оружием и боеприпасами, упакованными для предполагавшегося мирного переезда, в главе с офицерским составом, разместившимся 5 лимузинах, наталкивалась на сооруженные американцами дорожные баррикады или деревенские здания, наспех обращенные в опорные пункты, и подвергалась уничтожению. Никто не предупредил немцев, что между Кале и Германией можно встретить американцев, и они попадались в засады, которых иные из них могли бы совершенно избежать, если бы сделали крюк в несколько миль.
Американская пехота задержалась в Монсе главным образом из-за отсутствия горючего. У нее не оставалось буквально ни капли бензина, кроме как в баках машин, без чего они вовсе лишились бы боевой подвижности.
Необходимость драться захватила американские части врасплох не меньше, чем их противника, так как немецкие колонны появились с той стороны, которую американцы считали своим тылом. Преследуемые 3-й танковой дивизией по приказу командования VII корпуса (включавшего в свой состав и 1-ю дивизию), фрицы попросту ушли от нее по бельгийской равнине. Все это дело было результатом того рода случайности, в которой очень мало случайного.
Чистой случайностью было то, что американская пехота оседлала те самые дороги, которые были отмечены немцами на их картах как безопасные пути [269] отступления, и то, что немцы нарвались на такую американскую дивизию, которая сражалась в Африке, в Сицилии и в Европе с первого момента высадки союзников, — опытную дивизию, знавшую, как надо действовать в подобных обстоятельствах, и сумевшую обезопасить свой тыл, — дивизию, в которой повара и ординарцы умели драться не хуже среднего бойца любой еще не бывшей в деле дивизии. Но вовсе не случайным, а наоборот, заранее предусмотренным и продуманным было то, что Первая армия устремила самые опытные свои дивизии для захвата наиболее важных командных дорожных узлов на бельгийской границе.
Захваченные в плен у Монса немецкие офицеры были уверены, что война кончена. И генералы — тоже. Командир одного артиллерийского полка в чине полковника обратился к захватившему его офицеру с просьбой отвезти письмо его жене в Берлин: «Вы будете там через неделю». Генералы заявляли, что германская армия просто перестала существовать, что они уже много дней не получали никаких приказов из штаба и что им известно только о решении отвести всю армию на территорию рейха. Они сообщили нам, что Западный вал, достаточно оснащенный бетонными дотами и другими сооружениями, совершенно лишен защитников и что, насколько им известно, Германия не имеет резервов, чтобы занять эти сооружения гарнизонами.
Это было 3 сентября. Я присутствовал при сражении у Монса. Первый день его я провел на батальонном опорном пункте, а последний — у пленных, которые в количестве двадцати двух тысяч были заперты в большом каменном здании, прежде служившем, видимо, тюрьмой или исправительным домом. Я наблюдал своими глазами, как германская армия распадается на куски. Я был уверен, что к рождеству война кончится. Снабжение оставалось еще сложной проблемой, — но я знал нечто, остававшееся неизвестным командиру 1-й дивизии, который рвал и метал, [270] ругая штаб армии за то, что тот не присылает ему ни бензина, ни боеприпасов, ни даже дополнительного продовольственного пайка, чтобы кормить пленных. Я знал то, что оставалось ему неизвестным, а именно — что трудности с подвозом запасов к фронту были предусмотрены еще до того, как мы миновали Париж. А когда затруднения предусмотрены, чудеса не только вероятны, но и возможны. Мы так богаты и средствами, и изобретательностью, — а впереди нет ни одной проблемы, которая могла бы сравниться по своей сложности с теми, которые были нами разрешены при прорыве у Сен-Ло и освобождении Франции от немцев в течение двух с лишним недель. Безусловно, к рождеству война кончится.
Но она не кончилась.
В общих чертах положение в Западной Европе в начале осени 1944 года было такое.
Две американских и одна английская армии (канадцы удерживали побережье Ла-Манша) устремились к германскому Западному валу, встречая сопротивление лишь со стороны отдельных арьергардов противника. Эти арьергарды были просто разрозненные остатки разбитой армии. Германское верховное командование — и это было важным фактором в тогдашних обстоятельствах — все еще находилось в состоянии крайней подавленности, в связи с карами, которые посыпались на высшее офицерство после покушения на Гитлера. Кары эти послужили лишь толчком к тому, чтобы перед каждым офицером германской армии встал во весь рост вопрос о его положении, суть которого заключалась в том, что после чистки ни один генерал не мог доверять ни равному в чине, ни начальнику, ни подчиненному. Военные и политические власти потеряли голову: все друг за другом шпионили и друг на друга доносили.
Первые сообщения генералов, которым посчастливилось попасть в плен, подтвердились. Немцы преследовали [271] на Западе одну только цель: поскорей убраться из Франции. Правда, укрепления Западного вала могли служить для них укрытием, но укрепления эти не имели защитников и остались во многих местах недостроенными, а сама Германия была совершенно неспособна к обороне.
По нашу же сторону линии снабжения обеих американских армий растянулись по кривой почти на четыреста миль, и 1 сентября мы уже целиком зависели от работы автотранспорта к востоку от Парижа, а отчасти и от его работы при обратном движении — от Парижа к береговым складам в районе высадки. Знаменитый трубопровод, от которого зависело питание фронта бензином, при всей невероятной быстроте, с которой он прокладывался, успел еще только пересечь Сену.
Это напряженное положение с переброской запасов, как я уже говорил, было предусмотрено, и Брэдли звонил в штаб Эйзенхауэра, требуя, чтобы ему доставили необходимое любым способом. Если бы служба снабжения во Франции была лучше организована, не возникло бы и последующих трудностей. Это может показаться парадоксом, поскольку снабжение стоявших в Европе армий было организовано достаточно хорошо, чтобы совершить два подлинных чуда. Первым из этих чудес была выгрузка запасов для четырех армий на открытом побережье, в то время как авторы «Оверлорда» утверждали, будто она неосуществима без предварительного захвата нескольких портов. Второе чудо — снабжение двух армий после прорыва у Сен-Ло. Они получали провиант, горючее и боеприпасы непрерывно на всем пути своего продвижения от Сен-Ло до Парижа и далее. Поэтому утверждение, что организация снабжения была не вполне удовлетворительной, кажется необоснованным. Тем не менее, оно справедливо.
Выгрузка запасов для четырех армий на открытое побережье была, прежде всего, результатом шестимесячного планирования и подготовки, проведенных [272] в Англии. Весь процесс высадки и разгрузки судов был частью так называемого «бильдапа» (наращивания запасов для вторжения). Запасы для «бильдапа» поступали с больших складов, созданных в Англии еще до начала вторжения. Эти запасы были переброшены через Ла-Манш согласно сложному расписанию, разработанному до мельчайших подробностей, считая от первого дня вторжения — на целые полгода вперед. Героическая их переброска через Ла-Манш была осуществлена английским и американским военным флотом при любезном содействии англо-американской авиации, прикрывавшей суда.
Выгрузка на берег, потребовавшая физических усилий, которых было бы достаточно для возведения целого города пирамид, проходила под знаком соревнования между английской и американской службами снабжения, действовавшими каждая на своем участке побережья. Англичане, со своими заранее созданными большими искусственными гаванями, и американцы, работавшие среди оставшихся после июньской бури обломков, состязались в количестве сгруженных тонн. И неделя за неделей проходили в этой убийственной горячке.
Второе чудо снабжения осуществилось благодаря воодушевлению, владевшему всеми участвовавшими в нем организациями, включая обе заинтересованные армии, Первую и Третью, которые прилагали огромные усилия к тому, чтобы их полевые склады действовали бесперебойно.
Впервые в Европе были при этом использованы для питания танковых колонн большие соединения грузовых самолетов С-47. Американские плановые работники мечтали о доставке горючего для бронетанковых частей по воздуху еще в то время, когда в Лондоне заправлял делами генерал Деверс, и, несомненно, даже еще до того. Транспортная авиация проделала чудовищную работу по обслуживанию предмостных укреплений в первые недели вторжения; значительная часть оборудования для самих [273] воздушных сил армии США была доставлена по воздуху. После вторжения рейсовые транспортные самолеты садились на немецкие аэродромы, как только наземные части освобождали эти аэродромы и расчищали площадку. Генерал Маршалл, в опубликованной им официальной истории вторжения, воздал должное работникам автотранспорта за проделанную ими работу. Но в основном героическая заслуга обеспечения безостановочного наступления наших колонн по территории Франции принадлежит вдохновенным усилиям сухопутных войск, — причем слово «вдохновенным» я употребляю сознательно. Мало таких возбуждающих средств, действие которых может сравниться с действием внезапной победы, и каждый штаб делал все от него зависящее, чтобы не упустить ее.
Так что же помешало этим людям сделать все от них зависящее, когда перед ними встала новая задача — обеспечить разгром вражеской армии на границе?
Чтобы получить ответ на этот вопрос, нам придется познакомиться с одной скучной вещью, — а именно со схемой аппарата снабжения.
В ходе кампании полевая армия снабжается при помощи войск и средств, находящихся в распоряжении вышестоящего органа командования, — а именно организации, называемой в армии США коммуникационной зоной. Термин «коммуникационная зона» означает район тыла, примыкающий непосредственно к зоне боевых действий. В руководствах сказано, что коммуникационная зона руководит работой железных дорог, по которым идет подвоз материалов к передовым станциям снабжения, где идет перевалка грузов на армейский автотранспорт. Во Франции же коммуникационная зона руководила не только работой железных дорог, но также прокладкой бензопроводов и, кроме того, имела в своем распоряжении огромные автотранспортные средства в виде ста пятидесяти обозно-транспортных рот, в каждой из которых [274] было пятьдесят шесть 2,5-тонных трехосных грузовиков. В управлении коммуникационной зоны находилась также система авиационных перебросок на грузовых самолетах авиатранспортного командования. Сама же зона, как и все другие американские военные организации во Франции, находилась в подчинении Союзного верховного главнокомандующего, штаб которого и руководил ею.
Таким образом, в схеме аппарата снабжения ниже Верховного главнокомандующего экспедиционными силами союзников (СХАЭФ) стоял главный начальник коммуникационной зоны. Это означало, что снабжение шло через штаб армейской группы лишь на бумаге, — то есть штаб армейской группы как орган тактический не имел собственных средств снабжения, а делал заявки на нужные армиям материалы главному управлению коммуникационной зоны. И грузовики последнего доставляли эти материалы не штабу армейской группы, а прямо на полевые склады обеих армий.
Но в самой коммуникационной зоне был не один штаб, а два: собственно штаб коммуникационной зоны и, кроме того, подчиненный ему орган под названием «Отдел наступления коммуникационной зоны». Это те самые знаменитые учреждения, сокращенные названия которых КОМ-3 и АД-СЕК{24}, проставленные на буферах десятков тысяч машин, столько раз ставили в тупик немецких лазутчиков, собиравших сведения о наших частях, расположенных в данном районе. (У некоторых захваченных нами незадачливых немецких шпионов были отобраны записные книжки, не содержащие других отметок, кроме бесчисленных КОМ-3 и АД-СЕК, с соответствующими подсчетами, — что не могло дать хозяевам этих людей никаких сведений, кроме как о самом факте наличия поблизости большого количества американцев). АД-СЕК — то есть «Отдел наступления», — как [275] показывает самое название, — был штабом снабжения выдвинувшихся вперед частей. Возникновение его было вызвано необходимостью облегчить штабу КОМ-3 задачу обслуживания армии вторжения одновременно по обе стороны Ла-Манша. Но он продолжал существовать и после того, как все подлежащее переброске на континент было уже переброшено; результатом этого был значительный параллелизм в постановке дела снабжения.
Прямым следствием такого административного устройства было то, что очень многие работники чувствовали себя полными хозяевами на своем участке работы, но никто не нес ответственности за целое. Функции общего руководства мог бы осуществлять сам Эйзенхауэр — через отдел снабжения своего штаба, то есть через начальника 4-го отдела, — но в действительности начальник 4-го отдела был и не был главным начальником снабжения. На бумаге главным начальником снабжения был начальник КОМ-3, генерал-майор Джон С. X. Ли, имевший прежде свой собственный поезд для передвижения по открытым пространствам Южной Англии. Но не генерал Ли, а возглавлявший «Отдел наступления» генерал Планк имел в своем распоряжении автороты, ведал ремонтом железнодорожных путей и прокладывал бензинопроводы.
Эти три штаба распоряжались транспортными средствами, но в запасах нуждались действующие части под командованием Брэдли и его помощников — Ходжеса и Паттона. Только эти генералы знали, сколько галлонов и тонн нужно для того, чтобы продвинуться туда-то и добиться того-то. На Брэдли лежала вся ответственность, но он не имел никакой власти за той чертой, которая отделяла его армии от ближайших тылов. Этот организационный дефект делал Брэдли совершенно беспомощным.
Бесконечно громоздкая организация руководства снабжением в виде трех отдельных инстанций — СХАЭФ, КОМ-3 и АД-СЕК — представляла бы [276] значительное неудобство в любое время, но когда мы так остро нуждались в бесперебойном снабжении фронта всем необходимым, сложность ее становилась просто недопустимой. И это усугублялось еще одним обстоятельством географического характера.
«Отдел наступления» (АД-СЕК), первым переправившись во Францию, храбро занял замок возле Изиньи, когда там еще был слышен грохот орудий. Он храбро занял этот замок и отсиживался там долго после того, как центр тяжести всей системы снабжения переместился на сотни миль к востоку.
Верховное главнокомандование экспедиционных сил союзников (СХАЭФ) выжидало, пока не будет освобожден красивый приморский город Гранвиль, возле Авранша, на побережье пролива. Через неделю после того, как верховное главнокомандование разместилось в Гранвиле, центр тяжести американских маневренных колонн оказался уже так далеко, что даже телефонная связь с ним стала почти невозможной. Когда главная квартира Брэдли двинулась по следам своих стремительных армий, верховное главнокомандование свернулось и переехало в Версаль. Это было неплохо, поскольку входившие в состав немецкой обороны Парижа аэропорты оказались в непосредственной близости к верховному главнокомандованию. Эйзенхауэр предпочел остаться в Версале, не переезжая в Париж, к немалому огорчению своих младших офицеров, которые не пользовались правом проезда в штабных автобусах и легковых машинах, так что десять миль от Версаля до Парижа были для них серьезной препоной.
Но возглавляемое генералом Ли главное управление КОМ-3 было не столь скромно: оно перепрыгнуло с Гровенор-сквера в Лондоне прямо в парижские отели — «Георг V» и «Мажестик». Его прибытие туда сопровождалось таким отчетливым, хотя и мягким звуком погружения в уютные плюшевые подушки, что Эйзенхауэр приказал генералу Ли вывезти свой штаб из Парижа немедленно или (тут [277] сыграл свою роль «Отдел особых оговорок») как только удастся наладить коммуникации в другом месте. Приказ был составлен в очень строгих выражениях, но Ли и его управление сумели использовать поправку «Отдела особых оговорок», приведя неопровержимые доказательства в пользу того, что во всей Франции нет другого места, где коммуникации были бы налажены так, как в Париже. Они не тронулись с места.
Я попал в Париж на один день, после того как туда прибыло управление КОМ-3; один мой старый приятель, полковник, показал мне обстановку занимаемого им номера в отеле «Георг V».
— Теперь я знаю, почему немецкая армия во Франции оказалась разбитой, — сказал он.
— Тут слишком приятная жизнь. Немецкие офицеры сами здесь попросту окопались, а нам позволили выгнать их солдат из окопов.
Он посмотрел по сторонам, похлопал по шелковым подушкам на диване и прибавил:
— По-моему, это совсем недурно — вести войну в такой обстановке.
Мой приятель из управления КОМ-3 пошутил; но мало похоже на шутку было то, что с того самого момента, как это управление тронулось из Лондона в Париж, система нашего снабжения во Франции стала переживать кризис. Крупнейшее из управлений службы тыла, с тоннами канцелярских дел, с тысячами клерков, машинисток, бойцов охраны, со всякими статистическими отделами, шифровальными кабинетами, с гигантским телефонным хозяйством и другими сложными атрибутами всякого большого учреждения, не может быть переброшено из одной столицы в другую — где к тому же говорят на чужом языке — без огромной потери времени и огромного снижения своей эффективности.
Управление КОМ-3 проделало немало чрезвычайно трудной, требующей величайшей добросовестности и к тому же скучной, кропотливой работы. Но по [278] самой природе своей оно было неспособно, как командир на поле боя, найти быстрый выход из положения, которое вдруг стало критическим. Создать блестящий план, покончить с волокитой, воодушевить людей и повести их за собой — все это было ему не по плечу. Самих административных работников снабжения в первые месяцы их пребывания в Париже, после переезда управления КОМ-3 в этот город, помимо вина и женщин, больше всего вдохновлял черный рынок, где, имея знакомство с подходящим шофером такси, можно было нажить целое состояние путем продажи накопленного за неделю бензина, который вам было поручено доставить по назначению, или же, при отсутствии нужных знакомств, путем продажи собственных пайков на площади Звезды, в тени деревьев, окружающих арку, под которой покоится неизвестный солдат — участник первой мировой войны.
Когда же наступил кризис, ни в одном из трех органов не нашлось ни подходящих людей, ни энтузиазма, чтобы совершить исторически необходимое дело, — оказались налицо в лучшем случае лишь благоразумие, трудолюбие и усердие. У одних — трудолюбие, а у других — продажность. Ласковый предосенний ветер шуршал листьями в саду замка Изиньи, тихо порхал в мраморных залах Версаля, шелестел на авеню Клебер, которое американцы окрестили «Avenue de salute», — овевая каски часовых, охраняющих отель «Мажестик». Ласковый ветер судьбы шелестел, шелестел, а время шло. Наступило начало сентября, и возможность для наших снабжающих организаций — подготовиться к кризису — была упущена.
И тогда действующая армия оказалась вынужденной прекратить вопли о доставке новых материалов и трезво обдумать, как обойтись с тем, что имеется.
После Сен-Ло штаб Омара Брэдли, юркнув в щель, образовавшуюся в немецком фронте, обосновался [279] сперва в одном городке недалеко от побережья, к северу от Кутанса. После Авранша он направился на юг и, миновав поле боя у Мортэна, остановился в Лавале, довольно крупном узле дорог, расположенном у основания Брестского полуострова. Предполагалось, что из этого пункта можно будет руководить операциями в любом направлении. К этому времени они так усложнились, что Брэдли разбил свой штаб на три отдела. Тыловой эшелон с данными о погребениях и военно-полевыми судами был уже раньше оставлен позади. Теперь, в Лавале, осталась громоздкая главная квартира, и Брэдли создал себе оперативный штаб, который неотступно следовал за его армиями, не покидая в то же время основной оси коммуникаций.
Служба связи в любой момент сообщала, куда продвинулся штаб, так как именно служба связи протягивала на карте свои линии как можно дальше перед ведущими бой частями и объявляла: «В этом направлении мы можем обеспечить вам телефонно-телеграфную связь». Намечая эти линии, она исходила из наличия гражданской сети, — предполагая, что немцы оставят ее нетронутой, — а также из возможностей протянуть новые провода силами собственных батальонов связи. Эти специально обученные и оснащенные батальоны опутали Францию целой сетью поблескивающей на солнце медной проволоки, натянутой на столбах, расставленных аккуратней и лучше, чем вдоль дороги № 1 из Нью-Йорка в Вашингтон.
Условное наименование 12-й армейской группы под командованием Брэдли было «Орел». Пока «Орел главный» еще стоял под Лавалем, — в роще, которую до этого немцы тоже использовали под свой штаб, — «Орел оперативный» (то есть оперативный штаб 12-й армейской группы) сперва расположил свои прицепы в полях у Шартра, потом прошел через Версаль, обогнул Париж и, сделав два перехода, разместился на грязном ипподроме в предместье [280] Вердена. «Орел главный» переехал в Версаль, занял там отель Трианонского дворца, находящийся за самым дворцом, и стал ждать, когда Союзное верховное главнокомандование заставит его двигаться дальше.
Подотдел, в котором я работал, отделившись от «Орла главного», присоединился к «Орлу оперативному» в Вердене и разбил свои служебные палатки в нескольких футах от прицепа, в котором находилась карта операций. Подули первые холодные осенние ветры, и после лета, проведенного под брезентом, мы перебрались есть и спать в неопрятные отельчики Вердена, захватив с собой резиновые сапоги, чтобы хлюпать по жидкой грязи ипподрома. Наш отель служил до нас пристанищем для любовниц немецких офицеров, и горничные рассказывали нам об этих особах и о том, как они (то есть горничные), высунувшись из окна, насмехались и улюлюкали, когда немцы, перед самым уходом, сажали своих девок на грузовики, чтобы увезти с собой.
Даже когда мы продвинулись до Вердена, «Орел оперативный» генерала Брэдли сохранял свою подчеркнутую суровость и простоту. Прицеп самого Брэдли стоял среди грязи, в нескольких ярдах от прицепов, в которых работали пятеро главных его генералов: начальник штаба и четверо начальников его отделов. Было там еще два прицепа. В одном находилась карта операций, на которую круглые сутки, ночью и днем, наносились последние данные, поступившие от частей. Он был узкий и длинный, как цирковой фургон. Когда Эйзенхауэр и генералы из «АД-СЕКа» и управления «КОМ-3» приехали взглянуть на карту, они набились в этот прицеп, как сардинки и толкались, и мешали друг другу, заглядывая через плечо стоящего впереди, в то время как дежурный офицер старательно резюмировал обстановку, с которой генералы, как он полагал, желали ознакомиться. [281]
На стенках другого прицепа висели разведывательные карты. На них фиксировалась текущая оценка германских сил. В этом помещении обрабатывались сведения, поступавшие от наших лазутчиков с территории противника, и расшифровывались те ребусы, которыми являлись протоколы допроса пленных. Здесь Омар часто устраивал совещания. На стене его собственного прицепа висела карта операций, на которой ежечасно уточнялось положение противника и союзных войск. Но разведывательный прицеп окружала еще большая тайна, он был еще более недоступен, и стены его вовсе не имели ушей, так как часовые совершенно не подпускали к нему посторонних. В момент нашего прибытия в Верден этот невзрачный, типично гарнизонный город подозревался во враждебном отношении к союзникам. Хотя реальных оснований для этих подозрений не было — все мы жили за широкой изгородью из колючей проволоки, вдоль которой расхаживали взад и вперед часовые.
Так как наш отдел разрабатывал детали осуществления планов, принимаемых генералом, и имел даже право через соответствующие инстанции вносить свои собственные предложения, нам был открыт доступ в разведывательный прицеп; мы часто сидели там и болтали, после того как сводка для генерала была составлена. В сентябре мы тоже сидели и болтали, но больше сидели — и ругались. Уже в начале сентября все знали, что должно было бы произойти — и не происходит.
Как раз перед переездом в Верден я, еще с одним офицером, ездил в Первую армию и там оказался свидетелем сражения у Монса. Мы вернулись с самыми свежими новостями, но работники нашей разведки опередили нас. Они уже знали все, что мы слышали от пленных немцев, и даже побольше. По ту сторону границы все разваливается. На карте второго отдела мы внимательно рассматривали пространство, по которому продвигались теперь наступающие [282] части Первой и Третьей армий. Там имелись интервалы, где вовсе не было немецких войск,— то есть ничего, сколько-нибудь похожего на дивизии, — здесь какой-нибудь батальон, там офицерский учебный лагерь, но никаких дивизий. В немецкой линии обороны зияли разрывы, где не отмечалось никаких частей. Германия не имела прикрытия. Немцы выкатывались из Люксембурга, они тянулись к границе растянутыми и расстроенными колоннами.
Однажды нам случилось беседовать с двумя американскими офицерами, только что снова надевшими мундир, после того как они побывали в Германии в одежде рабочих. За линией фронта французы плюют на бошей, а те пробираются к себе в казармы, даже не огрызаясь. Молодые эсэсовцы бесятся и кидают гранаты в окна домов, оставляя город, где они волочились за девушками и воровали серебро. Все предприятие разваливается. Люди, побывавшие за линией Мажино и проникшие в укрепления Западного вала, вернувшись, рассказывали нам, что крестьяне засыпали «зубы дракона» землей, чтобы через них можно было ездить, и что многие огневые точки даже не залиты бетоном.
Мы обращались к данным воздушной разведки. Наблюдалась некоторая активность в районе железнодорожных узлов по Рейну, но не было заметно никакого продвижения частей с Восточного фронта. В центральной Германии — неподвижность полной деморализации.
Верден стоит у важной переправы через Маас. Здесь пролегал главный путь нашего наступления, — и немцы, конечно, знали об этом, но Люфтваффе не прилетала бомбить наши мосты даже по ночам
В прицепе, занимаемом третьим оперативным отделом, маленькие синие треугольники, обозначавшие американские дивизии, набирали все больше и больше очков в игре. Они скакали по доске, переносясь [283] каждый раз на пять — десять миль вперед. В прицепе второго отдела количество красных треугольников, обозначавших германские дивизии, не росло, а все сокращалось. Одна германская дивизия за другой попадала теперь в удлиняющийся список, носивший короткое заглавие «Уничтожены».
Мы, работники планового отдела, знали, что Брэдли рассчитывает добиться развязки через месяц — полтора — два. Мы знали также, что планы Брэдли известны Эйзенхауэру, так как Брэдли возил их к нему в Версаль, а потом Эйзенхауэр приезжал к нам, и наши офицеры делали для него обзор обстановки. Первый проект был составлен 24 августа и назван «Схема победы». Он делал решительную ставку на Третью армию Паттона — ставку на то, что Третья армия, непрерывно наступая, сможет прорвать Западный вал за Мецом и разрубить всю пограничную систему обороны немцев. Но проекты приказов, претворявших «Схему победы» в жизнь, писались и переписывались без конца, — а мы все не получали их обратно с надписью: «Согласен».
В эти страшные недели Великая Возможность прошла мимо нас на поле сражений, как прежде она прошла мимо работников снабжения — в Париже. Для штабного офицера недели эти были, без всякого сравнения, самыми страшными из всех, про веденных в Европе. Нам пришлось быть свидетелями того, как американские маневренные колонны были вынуждены останавливаться и терять соприкосновение с немцами из-за отсутствия бензина, что делало преследование невозможным. Нам пришлось быть свидетелями того, как победа ускользает из рук.
В сентябре уже не было времени проливать слезы о том, что органы снабжения могли бы сделать многое, если бы были лучше организованы или имели более талантливое руководство. Они прилагали, хотя и запоздалые, но героические усилия [284] к тому, чтобы исправить положение, выбирая магистрали для одностороннего движения в сторону фронта и предназначая их для скоростного потока грузовиков. Это были знаменитые шоссе «Красная пуля», с которых было устранено всякое движение, кроме грохочущих колонн авторот, мчащихся не только днем, но и ночью, с фарами, устремленными во тьму. Не было времени плакать о том, что тоннажа еле хватит для обслуживания одной лишь наступающей армии, тогда как целых три союзных армии рвутся к Германии — две американских и одна английская, — ас канадской, ведущей осаду германских укреплений на побережье, даже четыре.
Но в начале сентября было еще время подумать о том, что можно сделать при помощи одной армии, если обеспечить ей продвижение, бросив все транспортные средства на ее обслуживание. Брэдли понимал, что наступил момент опрокинуть весь Западный вал — быстро, быстро, быстро, пока немцы не успели там перегруппироваться. Он понимал, что если бы ему удалось продвинуть армию достаточно глубоко— и притом достаточно стремительно— в Германию, пока Wehrmacht отступает из Франции, германское государство рухнет. Он понимал всю страшную остроту момента, так как это было одно из тех кратких мгновений, когда одним решительным действием можно придать всему ходу событий новое направление. От командующего это понимание передавалось и работникам штаба. Если перед его глазами была вся картина в целом, то мы видели те мелкие и крупные детали, которые надо было в нее вписать, и которые хорошо в нее вписывались. Это укрепляло в нас уверенность, что задуманное можно осуществить.
Настроение было иное, чем перед вторжением, когда нас отделяло от немцев нечто необъятное — то есть Ла-Манш. У Сен-Ло мы тоже не испытывали такой уверенности, потому что там мы зависели от некоей всеобъемлющей системы, от согласованных [285] действий и передвижений целых армии, корпусов и дивизий — от частей, которые никогда не участвовали в совместных операциях, даже на маневрах. Здесь же, у границ Германии, мы знали и свои части, и противника. Люфтваффе, продолжавшая оттягивать свои базы все дальше и дальше, как военный фактор уже почти не существовала. Все, чего требовала обстановка, — это координированной поддержки одной армии тылом, то есть направления ей одной всего питающего, жизнетворного потока запасов, какой только в состоянии пропустить магистрали «Красной пули». А потом, когда она вступит в Германию, пока еще только начало осени и стоят ясные дни, ее можно будет снабжать по воздуху. Для этого надо будет использовать огромный флот транспортных самолетов, доставивших во Францию в день вторжения три авиадесантных дивизии и способных делать более тысячи вылетов в сутки с конечных железнодорожных станций в районе Парижа, приземляясь на все более отдаленных немецких аэродромах — по мере перехода их в руки союзников. Моральное состояние американских частей на фронте было близким к ликованию. Зверь затравлен, остается только его убить и — домой!
Все это имел в виду Брэдли, и учитывали на бумаге планы и наметки, разрабатываемые его штабом для представления по начальству. Все это, — а также и то, что если немцы получат передышку, обстановка резко изменится. Они прекратят отступление и соберутся с силами. Западный вал — тут же за ними; если им удастся в нем закрепиться, обстановка получится в десять раз хуже, чем в районе Бокажа. Потянутся недели, а то и месяцы изматывающих пехотных атак. Горы убитых. Под прикрытием Западного вала немцы смогут маневрировать резервами. У них будет время набрать новые дивизии, перебросить войска с Восточного фронта. Главным в их военных усилиях является теперь стремление усовершенствовать тайное оружие, которое сделает [286] наше оружие устаревшим: снабдить подводные лодки новыми устройствами, наладить массовое производство реактивных самолетов, а также ФАУ-1 и ФАУ-2.
Брэдли все это понимал и учитывал в своих планах, — но средствами осуществления распоряжался не он. Он был поседевшим в боях командиром, чьи армии совершили геройское дело: прорвались в глубь материка, освободили Францию и пересекли германскую границу. Но быть победоносным боевым генералом было уже недостаточно: распределение людей и материалов в тылу его боевой зоны — вот от чего зависело решение вопроса. А на бумаге выходило, что это не его дело.
В этих условиях события требовали, чтобы на посту Союзного верховного главнокомандующего был не обязательно блестящий, но смелый, волевой человек, обладающий хотя бы простым здравым смыслом. Такой главнокомандующий верил бы в свои победоносные армии и в их боевое командование. Он сам понял бы, что при том хаосе, в который ввергнут рейхсвер, можно ввести в Германию одну армию, — подобно тому, как целая армия прошла в разрыв, образовавшийся в немецких позициях у Сен-Ло, и что на этот раз такая армия, правильно нацеленная, как таран, в две недели сведет на нет все значение Западного вала и Рейна как военных преград, а затем, умело используя смятение противника, получит, по крайней мере, равные шансы — либо взять Берлин, либо заставить Германию просить мира. В тот момент гитлеровское нацистское государство фактически уже сломилось, получив один за другим два удара: покушение на Гитлера и поражение во Франции.
Гитлеровское командование на Восточном фронте во время битвы за Францию было как бы парализовано. Боевой дух его упал. Русские били немцев в кровавой шахматной игре чудовищного масштаба, нанеся удар сперва на севере, а потом на самом юге. [287]
Большинство принадлежавших к верховному командованию германской армии генералов не только были согласны заключить мир с союзниками на Западе, но прямо стремились к этому, «чтобы спасти хоть часть Германии от России», перед которой они чувствовали огромную вину и которой страшно боялись.
Воображаемый Союзный верховный главнокомандующий, отвечающий требованиям момента, должен был бы действовать чрезвычайно решительно; он должен был бы активно и воодушевленно руководить хотя бы своими органами снабжения, чтобы выжать из них те добавочные десять процентов усилий, которые были столь жизненно необходимы, когда имел значение буквально каждый пятигаллонный бидон бензина, каждый 75-мм снаряд для танковой пушки. Большего от него и не потребовалось бы: на поле боя он имел бы блестящего и победоносного командира в лице Брэдли, a тот, в свою очередь, — прекрасного исполнителя своих планов в лице бесшабашно удачливого танкового командира Паттона.
Может быть, генерал Эйзенхауэр когда-нибудь сам ответит на вопрос, почему он не сумел удовлетворить требованиям момента? Могу только засвидетельствовать, что возможность успеха была налицо, что все было предусмотрено еще до занятия Парижа, и что до начала сентября Брэдли со всей своей честностью и искренностью освещал Эйзенхауэру обстановку — иногда при поддержке наивного красноречия Паттона и упорной настойчивости Ходжеса. Но здесь я стараюсь дать лишь объективную картину того, что происходило в сентябре в Союзном верховном главнокомандовании, насколько это было видно нам на фронте.
Прежде всего, возможность успеха стала до такой степени очевидной, что это поняли и Монтгомери, и его начальство — английские маршалы авиации и генералы в Союзном верховном главнокомандовании, [288] а также английские начальники генштабов в Лондоне. От Кана до бельгийской границы англичане передвигались без всякого плана, увлекаемые стремительным движением армии Брэдли. Они просто двигались вдоль побережья Франции до самой Бельгии, на левом фланге американской Первой армии.
И вот, оценив обстановку, Монтгомери и компания выдвинули свой собственный план наилучшего ее использования; по этому плану Эйзенхауэр должен был передать все запасы им. Уже в середине августа Монтгомери выступил с аргументацией, сходной с аргументацией Брэдли, — требуя средств, чтобы кончить войну. Монтгомери решил идти на Берлин.
Как и в 1943 году, когда стоял вопрос, вторгаться или не вторгаться в Европу, спор имел и военный, и политический характер. Противоречие политических интересов союзников — по вопросу о том, под чьим командованием будет нанесен решающий удар, — было основным и для всех очевидным. О разногласиях военного характера мы скажем ниже.
Чтобы понять всю соль тогдашних разногласий между англичанами и американцами, не надо забывать, что почти все сухопутные и воздушные транспортные средства, о которых шел спор, принадлежали американцам. Англичане располагали столь незначительным их количеством, что едва справлялись со снабжением действующих частей даже при своих коротких линиях снабжения. Американцам принадлежали целиком гигантские транспортные резервы: грузовики авторот, доставлявшие американским армиям запасы по маршруту «Красная пуля», и (новый фактор) транспортные средства, органически входившие в состав типового снаряжения тех новых дивизий, которые высадились во Франции в августе и сентябре. Дивизии эти нельзя было сейчас же перебросить на фронт: они только что выгрузились с судов, и требовалось время, чтобы [289] привести их в порядок. А если бы даже их и перебросили, они только осложнили бы проблему снабжения франта, увеличив там количество ртов и баков, требующих пищи и бензина. Кроме того, находившихся на фронте американских дивизий было вполне достаточно для ведения операций, хотя они и сражались с первого дня вторжения. У немцев не было войск, которые могли бы остановить их и, одержав победу, получить какие-то шансы улепетнуть домой. Меньше всего эти дивизии думали о смене и отводе на отдых: они хотели наступать и покончить с войной. Так что вновь прибывшие части можно было спокойно оставить на Шербурском полуострове, а их транспортные средства использовать для снабжения наступающей армии.
Таким образом, в нашем распоряжении был огромный парк грузовых машин. Огромен был и наш парк транспортных самолетов.
Англичане располагали большим парком американских грузовых самолетов, который они использовали для авиадесантных операций. Он состоял из четырехсот или даже более С-47. Кроме того, у них были большие парки Ланкастеров и Галифаксов, на которых можно было перевозить грузы, — хотя эти машины находились, конечно, в распоряжении другого командования и имели свои задачи. Но решающий по своей численности парк воздушных грузовиков составляли самолеты, доставившие во Францию две американских авиадесантных дивизии и занятые доставкой третьей, — а также самолеты авиатранспортного командования. Их было около тысячи. И, наконец, если бы всех этих транспортных средств не хватило, был еще парк «летающих крепостей», численность которых в этот момент превосходила численность английских бомбардировщиков.
Авиадесантные операции во Франции являлись в одно и то же время политической проблемой и постоянным предметом шуток. Политическая проблема возникла из самого факта слияния английских [290] и американских авиадесантных частей в единую Союзную авиадесантную армию. А постоянным предметом шуток было то, что с первого дня вторжения, — какую бы операцию Союзная авиадесантная армия ни запланировала, сухопутные войска осуществляли ее прежде, чем «воздушная кавалерия» успевала подняться в воздух для удара. Авиадесантники обещали освободить Шартр, и Брэдли согласился, что это было бы неплохо, — но Первая армия уже была в Шартре, когда Союзная авиадесантная армия еще только проверяла свое снаряжение. Авиа десантники собирались обеспечить нам переправу через Сену, — но мы оказались на том берегу, пока они изучали данные фотосъемки. Три авиадесанта на побережье, осуществленные в первый день вторжения двумя американскими и одной английской дивизиями, были известным достижением, но им предшествовала многомесячная разработка планов и репетиции, причем ни один командир авиадесантных частей, видимо, так и не овладел искусством опережать наземные удары танковых колонн атакой с воздуха. Тем не менее, главная квартира Союзной авиадесантной армии продолжала существовать, и главные средства переброски людей и материалов по воздуху находились в ее распоряжении. Это обстоятельство придавало ей значение жизненно важного фактора при обсуждении вопроса — что делать после того, как будет достигнута германская граница?
Все это были части того политико-снабженческого ребуса, который должен был решить Эйзенхауэр, учитывая, что, на какую бы чашу весов он ни положил гирю запасов и авиадесантных частей, чей-нибудь национальный престиж непременно будет задет. Но даже если бы он устранил из уравнения столь сложные неизвестные, оставались бы открытые расхождения честных военных специалисток. Верховному главнокомандующему было, над чем подумать. [291]
За год до вторжения в Европу англичане настаивали, чтобы оно было совершено через Балканы; американцы же считали, что необходим прямой удар через Ла-Манш. Подобное же расхождение обозначилось и тут — по вопросу о том, каким образом вторгнуться в Германию. Англичане желали, чтобы вторжение было произведено через низменные пространства Голландии и равнины в районе Гамбурга — прямо на Берлин. Американцы отдавали предпочтение так называемому Франкфуртскому коридору; любопытно, что доводы их в пользу этого решения в точности совпадали с теми, которые заставили авторов «Оверлорда» отказаться от напрашивающейся высадки в Кале ради в пять раз более длинного пути к побережью Нормандии: именно потому, что Кале гораздо ближе, немцы ждали нас там; длинный же путь в обход тамошних укреплений в действительности был ближайшим путем к цели. Точно так же и теперь американские плановики понимали, что германская оборона окажется сильней всего на северных равнинах, пересеченных большими реками и тысячами мелких водных преград, — равнинах, хотя и удивительно плоских, но в то же время столь низменных, что там редко попадается грунт, достаточно твердый, чтобы выдержать тяжелые танки, идущие по целине.
С другой стороны, Франкфуртский проход представляет собой трудный путь, избрав который, надо было сломить Мец, форсировать Мозель и Саар и прорвать Западный вал в наиболее укрепленном месте. Но в противовес всем препятствиям, этот южный путь представлял следующие выгоды:
1) переправа через Рейн в месте, вдвое более узком, чем возле устья;
2) наличие широких неукрепленных долин, которые можно использовать как удобные подступы (тогда как равнины возле Гамбурга были полны военных сооружений, служивших немцам для учебных целей);
3) прочный грунт, позволяющий машинам в любом месте покидать дорогу;
4) высокие [292] шансы на внезапность, поскольку было известно, что немцы гораздо больше озабочены северным путем, ведшим прямо к столице, и
5) великолепные возможности для стратегического маневрирования, открывающиеся на отдаленном конце Франкфуртского коридора, уже в Германии.
Прорвавшись в этом направлении, армия могла бы выбрать по своему усмотрению любое из трех направлений: северное — на Берлин, восточное — на соединение с русскими и южное — на Баварию и Австрию.
Наоборот, чем больше она углублялась бы в гамбургские равнины, тем более обнаруживала бы свои намерения, предоставляя противнику возможность сосредоточиться, чтобы преградить ей путь.
Разногласия по вопросу о способе вторжения в Германию проистекали — по крайней мере, в тот период, когда мне пришлось с ними столкнуться, — не из различия личных точек зрения отдельных фронтовых командующих. Они имели скорее характер широкого расхождения между двумя основными группами: большинство английских офицеров стояла за северный путь, почти все американские офицеры — за южный.
Для всех нас, участвовавших в прежнем споре — о способе вторжения в Европу, было ясно, что, настаивая теперь на северном пути, англичане руководятся не только чисто военными, но также и политическими соображениями. Они желают иметь Берлин и северное германское побережье, чтобы быть уверенными, что, в случае крушения Германии, ни то, ни другое не будет занято русскими.
Обе противоположные точки зрения обозначились еще до высадки в Нормандии. К сентябрю противоречие стало явным. Брэдли требовал запасов для наступления какой-либо из своих армий на Рейнскую долину через Западный вал, затем через Рейн в районе Франкфурта, а оттуда — прямо на восток, ставя цель, — если этого пожелает Совет начальников генеральных штабов, — достигнуть Центральной Германии [293] и взять Берлин с юга. Монтгомери, исходя из той же возможности, настаивал, чтобы запасы союзников направлялись в первую очередь ему. Он требовал этого предпочтения, желая нанести молниеносный удар на Голландию через устье Мааса и Рейна, и затем вторгнуться в равнины Гамбурга.
Мне кажется, что если бы в августе 1944 года был назначен такой Союзный верховный главнокомандующий, как было сказано, он сумел бы окончить войну к рождеству, оказав решительную поддержку либо Монтгомери, либо Брэдли. Но такого верховного командующего не было. Не было сильного кормчего — человека, который взял бы все на себя. Была только конференция с председателем — тонким, умным, тактичным, осторожным председателем. Эйзенхауэр получил пост председателя после торга, в результате которого пост этот, украшенный званием Союзного верховного главнокомандующего, был ему предоставлен в обмен на реальное управление ходом событий, осуществляемое тремя главнокомандующими (армии, флота и авиации), и на действительное руководство в области планирования, переданное ключевым штабам, предусмотрительно заполненным тщательно подобранными офицерами высокого ранга. Человек, возведенный в звание Союзного верховного главнокомандующего, был выбран именно благодаря своей способности примирять спорящих, согласовывать противоположные точки зрения, быть выше национальных интересов, не проявляя ни смелости, ни решительности, не выступая ни вождем, ни командиром. Этот выбор был предопределен Уинстоном Черчиллем и английским правительством. Им удалось отстоять Эйзенхауэра благодаря тому, что они имели возможность отвести любого кандидата, относительно которого они сомневались, что он сочувствует их точке зрения. Эйзенхауэр сочувствовал ей — и получил свой пост.
Историки-фальсификаторы, вероятно, будут объяснять [294] колебания Эйзенхауэра в августе «опасением за свои фланги», боязнью, как бы одна из армий не выдвинулась слишком далеко вперед и не оказалась под угрозой флангового удара. Но Брэдли доказал под Сен-Ло, что превосходство союзников в воздухе и их подвижность на земле (при наличии горючего) с избытком компенсируют опасность неприкрытого фланга. Кроме того, когда Брэдли выпустил вперед Паттона, союзники еще имели дело с организованными немецкими армиями, тогда как после форсирования Сены перед ними были лишь остатки разбитых частей противника.
Однако можно представить положение и в другом свете, более благоприятном для верховного главнокомандующего. Было бы не вполне справедливо осуждать его за неудачу в такой области, за которую и не имелось в виду возлагать на него ответственность, — именно в области руководства военными действиями. Если бы Монтгомери выиграл сражение у Кана или июльский заговор против Гитлера увенчался успехом, Эйзенхауэр оказался бы победителем без необходимости принимать какие бы то ни было решения относительно хода боев. Беда, в которую он попал, заключалась в необходимости сделать выбор между планом кампании, предлагавшимся Монтгомери, и тем, который предлагал Брэдли. Необходимость эта была ему навязана историей.
Все это не было предусмотрено теми, кто составлял план «Оверлорд», разрабатывал структуру командования, которое будет проводить его в жизнь, и назначил Эйзенхауэра на пост Союзного верховного главнокомандующего. Они считали, что командование фронтом само найдет нужный выход из положения. Их беда заключалась в том, что они не понимали, до какой степени беспомощен командующий боевым соединением — будь то Монтгомери или Брэдли, — не имеющий власти над средствами своего же боевого снабжения. И Монтгомери, и Брэдли находились в полной зависимости от Эйзенхауэра [295] в вопросе о распределении находящихся на побережье и поступающих из Англии запасов.
Таким образом, в конечном счете, именно авторы «Оверлорда» были повинны в бездействии американского и английского командования на поле боя в сентябре 1944 года. Именно авторы «Оверлорда», сваливая в одну кучу политические соображения с военными, передали все запасы союзников в распоряжение командующего, который, по их собственному замыслу, не должен был принимать боевых решений.
Реакция генерала Эйзенхауэра на обстановку, сложившуюся в августе 1944 года, когда немецкие армии во Франции разваливались, и позади них ничего не было, соответствовала характеру этого генерала с той же точностью, с какой действие химически чистого реактива соответствует химической формуле. Его задача заключалась в том, чтобы быть осторожным и внимательным ко всем точкам зрения, — и он был осторожен и внимателен ко всем точкам зрения в вопросе о том, что делать после того, как Париж пал, и мы приблизились к германской границе. В начале августа он пошел навстречу настояниям Монтгомери и, сократив снабжение американских войск, стал снабжать англичан. Количество переадресованных запасов было достаточным для того, чтобы подорвать наступательный порыв Брэдли, но недостаточным, чтобы обеспечить возможность наступления Монтгомери. К концу августа кризис в области снабжения углубился. После того как возможность решающего удара была упущена, Эйзенхауэр, наконец, сдался. Он поставил всю оставшуюся у него мелочь не на Брэдли, а на Монтгомери. Но было уже поздно.
Остававшаяся у Эйзенхауэра мелочь составляла, однако, еще некоторую сумму.
Три новые американские дивизии, только что выгрузившиеся на Шербурском полуострове, были превращены [296] в транспортные организации, их личный состав оставлен на месте, а машины включились в подвоз запасов частям Монти.
Союзное верховное главнокомандование возложило на США обязанность поставлять пятьсот тонн бензина в сутки на английские полевые склады в Брюсселе. Маршрут, по которому грузовики доставляли этот драгоценный груз в английскую зону, получил название «Красный лев», — как бы в параллель маршруту «Красная пуля». На нем было занято не менее восьми авторот, по пятьдесят с лишним 2,5-тонных трехосных грузовиков. Чтобы использовать этот маршрут на сто процентов, они должны были находиться в движении круглые сутки.
Между прочим, срок действия этого конкретного обязательства первоначально был определен в две недели, но проволочки и всякие помехи в аппарате снабжения привели к тому, что он был удлинен, и бензина поставлено было почти вдвое больше предусмотренного количества.
Но, быть может, самым чувствительным ударом для армий Брэдли было прекращение доставки запасов самолетами. Благодаря американскому наступлению в наши руки перешел большой аэродром возле Орлеана, и к 25 августа его хранилища могли пропускать до полутора тысяч тонн бензина в сутки. В деле снабжения наступающих армий горючим это бензохранилище получило чрезвычайное значение по двум причинам.
Во-первых, полторы тысячи тонн бензина в сутки, доставляемые самолетами С-47 в Орлеан, забирались из бензохранилищ Англии и были, таким образом, чистой прибавкой к запасам, находящимся на континенте. Этот бензин не входил в разверстку и был под рукой. Он шел сверх того, что доставляли бензинопроводы и автоцистерны, и в большем количестве.
Во-вторых, самое положение Орлеана — почти прямо на юг от Парижа. Доставленный в Орлеан [297] бензин находился уже на пути к фронту. От Шербурского побережья до Орлеана более двухсот миль пути — и весь бензин, все шины, все оборудование, необходимые для преодоления этого пространства, все одним взмахом сбрасывались со счетов.
И вот Эйзенхауэр решил отнять это драгоценное орлеанское горючее у Брэдли и его армий и отдать его Союзной авиадесантной армии, которую он опять-таки передал Монтгомери.
Части Союзной авиадесантной армии, — а именно американские 2-я и 82-я и английская 1-я авиадесантные дивизии, — получили необходимые средства снабжения и поступили под командование Монти.
И, наконец, вдобавок ко всему, Монтгомери получил в свое распоряжение всю ударною мощь авиации дальнего действия, которая должна была поддерживать его операцию.
Что-то вроде семи тысяч тонн бензина в сутки было резервировано для снабжения двух победоносных американских армий,— семь тысяч тонн в сутки на то, чтобы снабжать их горючим, боеприпасами, продовольствием и всем, в чем они нуждались, включая зимнее обмундирование. Одно это уже ставило Брэдли в достаточно тяжелое положение. Но Эйзенхауэр и Монтгомери этим не ограничились. Верховный штаб экспедиционных сил союзников сам занялся распределением запасов между армиями Брэдли. Первая армия, на которую была возложена обязанность прикрывать фланг Монтгомери во время предстоящей операции, получила пять тысяч тонн в сутки из семи, — чтобы обеспечить безопасность «главному». Остальные две тысячи тонн Брэдли получил разрешение передать Джорджи Паттону.
Но двух тысяч тонн было едва достаточно, чтобы обеспечить Третьей армии минимальную боеспособность. Закрепление пяти тысяч тонн горючего в день за одним Брюсселем лишало подвижности три дивизии Паттона. [298]
Свобода действий, которою располагал Брэдли, исчезла. Исчезли все шансы на то, что прорыв будет поддержан доставкой запасов по воздуху, — если вообще может быть осуществлен какой-то прорыв, где бы то ни было, при том условии, что число выстрелов на одно орудие в день строго ограничено и каждая часть пользуется собственными транспортными средствами не для того, чтобы продвинуться вперед, а для подвоза нужных ей запасов из тыла.
Вновь прибывшие во Францию американские части, из которых должна была сформироваться Девятая армия{25}, были, конечно, попросту оставлены на мели, а их транспортные средства угнаны по берегу — к нашим союзникам.
Армии Брэдли, до тех пор победоносные, вышли из игры. План стремительного вторжения во Франкфуртский проход — «Схема победы» — был отложен в сторону, Паттону и Ходжесу пришлось утешаться тем, что их запасы сберегаются, и заняться ограниченными атаками на определенные объекты, — атаками, при помощи которых Брэдли еще надеялся вклиниться в Западный вал до того, как на нас обрушится новый прилив германских сил.
Монтгомери взял то, что было выговорено для него у Эйзенхауэра, и решил сбросить поступившие под его командование авиадесантные части впереди своих головных частей по фронту в шестьдесят миль длиной. Он надеялся еще до зимних дождей захватить переправы через Маас и Рейн, которые открыли бы ему путь в долины Северной Германии. Его замысел заключался в том, что парашютисты захватят в тылу противника территорию, на которую [299] затем будут садиться десантные части, доставляемые на планерах и самолетах.
Лучшие танковые дивизии Монтгомери, перевооруженные и пополненные, должны были нанести наземный удар и объединить территории, захваченные авиадесантными частями. За ними последует пехота. Задачу овладения переправами через Маас он возложил на американские авиадесантные дивизии. Английская 1-я авиадесантная дивизия должна была быть сброшена непосредственно за Маасом, в районе переправ, и обеспечить форсирование Рейна у Арнгема. Это был смелый план и, вне всякого сравнения, самая дерзкая авиадесантная операция из всех когда-либо предпринимавшихся. Захват немцами Крита, осуществленный с воздуха, представлял собой операцию гораздо меньшего масштаба; и хотя в Нормандии в день вторжения действовало такое же количество авиадесантных войск, как намечалось у Монтгомери, — они были сброшены всего в нескольких милях от побережья, так что им могла быть быстро оказана помощь путем посылки новых: десантов и необходимых запасов.
17 сентября Монтгомери перешел в наступление.
Он проиграл битву у Арнгема, но дал поэтам материал для еще одной «Атаки легкой кавалерии», в виде героического сопротивления 1-й авиадесантной дивизии, часть которой оказалась отрезанной на том берегу Рейна. Эти герои действительно создали предмостное укрепление, которое хотел получить Монтгомери, но он не имел возможности вовремя прислать им подкрепление. Легко вооруженные, как и полагается авиадесантным частям, имея запас продовольствия и боеприпасов лишь на несколько дней, они держались блестяще, пока не были сломлены. Танки, посланные им на выручку, находились уже в нескольких милях от них. Их была три бригады. Часть бойцов двух бригад сумела спастись, [300] переправившись обратно на этот берег, а третья осталась там. Все ее бойцы и офицеры были убиты или ранены. Оставшиеся в живых, обессиленные, попали в плен. Из 7500 участников этого парашютного десанта выбыло из строя более 5000. Это был разгром.
В течение всей кампании, кажется, только военная разведка была подлинно эффективным родом оружия в английской армии. По иронии судьбы, поражение Монтгомери у Арнгема было вызвано как раз единственной бесспорной ошибкой, совершенной английской разведкой в Европе, — если не считать позднейшей ошибки, имевшей место в Арденнах, ответственность, за которую английская разведка разделяет с американской. Геройская парашютно-десантная дивизия англичан, совершив свой прыжок, шлепнулась в самую гущу расположенного биваком немецкого танкового корпуса, единственного из всех немецких бронетанковых корпусов, следы которого английской разведкой были временно потеряны. Он-то и одолел спустившихся в самую середину его расположения парашютистов и успешно выстоял против последующих подкреплений.
Так закончилась, едва начавшись, большая осенняя операция, которая могла бы положить конец войне. Она явилась трагическим контрастом победам, одержанным во Франции, и оттянутые ею материальные ресурсы были безвозвратно потеряны для американских войск.
Мы так и не могли получить обратно ни автотранспортных рот, ни авиадесантных частей, пока не утратили всякую возможность использовать свои преимущества. Однако, несмотря на тяжелое поражение, части Монтгомери продвинулись вперед на пятьдесят миль. Американским звеньям авиадесантной цепи удалось удержать переправы через Маас и закрепиться на занятых позициях. Английская печать сделала все от нее зависящее, чтобы спасти репутацию Монтгомери, используя эти пятьдесят [301] миль и правдивую историю гибели храбрых британцев у Арнгема.
За сентябрем пришел октябрь, за октябрем — ноябрь.
Если вы любитель газетных заголовков, то помните, конечно, лишь о поразительных победах, о взятии Льежа, Брюсселя, Аахена, Антверпена, Меца победоносными союзными войсками. Но мы, находившиеся на театре военных действий, в середине сентября знали, что дело плохо. Порыв растрачен впустую. Уже в начале сентября мы знали, что Эйзенхауэр отобрал у американских армий излишки сухопутных транспортных средств и всю грузоподъемность авиации; знали, что порыв будет растрачен впустую. Брэдли был разбит — за столом конференции. Это было его первое поражение.
Омар не уступил без боя. Он дрался упорно, стремясь сломить сопротивление командных и управленческих органов в тылу. Упорно, но не очень удачно. Он поставил себе задачу тем или иным путем сосредоточить оставленную в его распоряжении часть американских запасов на континенте, чтобы попытаться спасти положение на фронте. Его наступающие части еще располагали некоторым количеством боеприпасов, а впереди не предвиделось особенно крупных расходов — до подхода к укреплениям самого Западного вала. Что касается продовольствия, то его можно будет хотя бы частично доставать на месте. Но надо во что бы то ни стало раздобыть бензин.
Брэдли попробовал съездить в Париж и договориться там «неофициально» с американскими интендантами, контролирующими те каналы, по которым он получал свой тоннаж. Он просил их не думать о продовольствии, боеприпасах и даже зимнем обмундировании, находившемся в трюме судов, уже [302] стоявших в Шербурском порту,— не думать обо всем этом, прекратить всякое планирование и канцелярщину и мобилизовать всех людей и все грузовики на переброску бензина. Он сказал им, что если бы мог в течение шести дней получать шесть тысяч тонн бензина в сутки, то через неделю покончил бы с войной. Видя, что возможность ускользает от него, он потерял равновесие и пришел в неистовство. Это не помогло.
Американские интенданты КОМ-3 оказались на высоте положения: они послали ему бензин, нарушив весь порядок снабжения от Европы до США. Они послали бензин автотранспортом, а поскольку весь лишний автотранспорт находился в распоряжении Монтгомери, получилось по принципу «Нос вытащишь — хвост увязнет». Увеличение подачи бензина вело к сокращению подачи других материалов. А сокращение подачи других материалов, питающих фронт, вело к нарушению сложного графика. В конечном счете, все это привело к отставанию в разгрузке судов, находившихся в Шербурской гавани; некоторые были даже отосланы обратно в Англию неразгруженными, чтобы освободить место другим судам.
Омаром овладели беспокойство и тревога. Штабы обеих его армий были сбиты с толку и возбуждены до бешенства: они видели, что железо остывает, и торопились. Они старались достичь слишком многого слишком малыми средствами, и войска стали об этом догадываться.
По мере восстановления мостов вслед за американской армией медленно передвигались вперед и головные разгрузочные железнодорожные станции. Полз вперед и бензопровод. Мало-помалу снабжение налаживалось. Но к этому времени грузовики начали изнашиваться, а погода — упорно ухудшаться. Цифры изношенных и разбитых машин на маршруте «Красная пуля» стали приобретать фантастический характер. [303]
После того как Монтгомери второй раз жестоко подвел его, Эйзенхауэр опять прислушался к настояниям Брэдли — дать ему, Брэдли, возможность продолжать наступление. Но было уже поздно. Не имея достаточного количества запасов и уже утратив свой напор, обе американские армии предприняли общее наступление в ноябре. Они продвинулись вперед, вгрызлись в Западный вал и даже прорвали его в трех местах. Но полного прорыва осуществить не удалось. То ли не хватало блестящего замысла, то ли четкости в его проведении, обеспечившей успех у Сен-Ло.
Генерал Маршалл в своем официальном отчете объясняет неудачу ноябрьского наступления плохой погодой. Причина неудачи была не в этом: позже американская армия доказала, что она умеет одерживать победы при гораздо худшей погоде. Причина неудачи заключалась в том, что весь порыв и напор американских армий были убиты, когда Эйзенхауэр остановил их, отняв у них всю их надежду на продвижение — то есть услуги добавочных авторот и огромную подъемную силу авиации, участвовавшей в операции у Арнгема. Сам Брэдли был теперь сбит с толку. Ему приходилось вести затяжную войну, а это не было его специальностью.
После неудачи ноябрьского наступления встал вопрос о том, закрепиться ли на зиму у германской границы, или попробовать продвинуться дальше. Брэдли по-прежнему считал, что останавливаться — это все равно, что предлагать немцам заделать бреши в Западном вале и безмерно увеличить количество жертв, в которые нам обойдется прорыв к Рейну. Если мы будем ждать, каждую огневую точку придется брать с боем. И Эйзенхауэр нехотя разрешил ему наступать.
Паттон всю осень неудержимо рвался в наступление; он только и толковал о прорыве Западного вала, о форсировании Рейна и об ударе на Франкфурт — без запасов и даже если бы ему пришлось самому толкать машины руками. И победы Паттона, [304] к его поражения в равной мере были следствием его веры в то, что в трудных обстоятельствах боевой дух и отвага могут заменить численный перевес и огневую мощь. Его передовые маневренные колонны, приблизившись к германской границе, ворвались в укрепления Меца, почти не встретив сопротивления. Но, как и в Бресте, он убедился, что между вступлением авангарда в укрепленный город и прочным овладением этим городом — большая разница. Не имея возможности за отсутствием бензина подтянуть пехоту, он был выбит из Меца. Когда же, наконец, ему удалось собрать достаточно войск, чтобы произвести свою первую атаку значительными силами, он потерпел поражение, которое чуть не стоило ему всей его репутации, — хотя остается еще под вопросом, была ли неудачной тактика самого Паттона или это один из его корпусных командиров привнес в нее кое-что от себя.
В укреплениях Меца можно различить три формации: прежде всего — средневековые фундаменты, каменная кладка которых достигает двадцати футов толщины; на них возвышаются тяжелые контрфорсы, возведенные в 1870 году; и, наконец, над ними — укрепления, построенные после первой мировой войны. Они-то и оказались для Паттона камнем преткновения.
Один талантливый немецкий командир сформировал из группы офицеров-стажеров строевую часть и при ее помощи организовал оборону этих укреплений. Эта часть сковала XX корпус Третьей армии. У Паттона не было ни людей, ни артиллерии для штурма; что же касается авиабомб, то они разбивались о мощную каменную кладку без всяких последствий, словно сырые яйца о зад слона. Только в конце ноября Паттон получил возможность начать штурм крепости и занять ее. Практический вывод из всей этой операции мог быть только тот, что первоначальная «Схема победы», к которой Брэдли старался склонить Эйзенхауэра, в августе [305] была вполне осуществима. Ибо Мец, являвшийся ключевой позицией всего района, был первоначально занят почти без всякого сопротивления. Немцы тогда отступали по всему фронту: они не имели живой силы даже для заполнения внешние фортов Меца. Только после того как Паттон был оставлен без бензина, к противнику вернулось мужество, и он решился вступить в бой.
Дальше к северу настойчивый Ходжес со своей, по преимуществу пехотной, Первой армией имел больше успеха. 2-я пехотная дивизия, считавшая себя целой армией и располагавшая 155-мм пушками на тракторной тяге, из которых она могла бить по дотам прямой наводкой, 21 октября, при фланговой поддержке двух других дивизий, взяла Аахен. Это был первый значительный немецкий город, взятый союзниками, к тому же город, не только запрятанный в одном из наиболее сильно укрепленных районов Западного вала, но и сам по себе являющийся крепостью, — город, относительно которого имелся личный приказ Гитлера удержать его любой ценой. Но, взяв Аахен, Ходжес остался без всяких средств, которые позволили бы ему реализовать его победу.
Попытки продолжать общее наступление в ноябре не увенчались успехом. Весь американский фронт, от одного конца до другого, стал застывать, потерял подвижность, — точь-в-точь как это предсказывал Омар Брэдли, опасаясь, как бы наш натиск не ослабел.
Дух американских войск, прежде столь высокий, теперь начал падать; бойцы, такие жизнерадостные и полные воодушевления в походе, почувствовали усталость. Подул холодный ветер, полили дожди. К зимней кампании не успели подготовиться: люди не имели даже зимнего обмундирования. Каждый ярд Западного вала, отвоеванный у врага, означал новые жертвы; каждая ночь, проведенная в немецкой слякоти, влекла за собой еще большее количество [306] жертв от обмораживания и болезни ног, вызываемой сыростью окопов. Нужда в зимнем обмундировании достигла такой остроты, что мы начали хватать, что попадется под руку.
Теперь уже не нужно было внутренних донесений, чтобы знать, что с нашими планами не все ладно. Но никто не знал, до какой степени с ними неблагополучно,— так как мы, оставаясь в неведении относительно того, что в период между сентябрем и декабрем что-то произошло внутри Германии — что-то очень важное и скверное для нас, и произошло как раз в тот период, когда Гитлеру была дана передышка. Мы тогда не знали, что это такое, но это носилось в воздухе: это чувствовали бойцы на фронте. В то время как их боевой дух падал, они замечали, что дух их врагов-немцев поднимается. Фрицы опять становились упорными.