На базу
Теперь на моем счету было девять боевых патрулирований на четырех различных подлодках, а к тому времени, когда «Флэшер» пришла несколько недель спустя в Сан-Франциско, я был совершенно разбит. Мои нервы были расшатаны, у меня более, чем когда бы то ни было, были нарушены сон и режим питания, и я начал на длительные периоды времени впадать в апатию, более деморализующую, чем просто усталость. Сан-Франциско и «мама» Чжун помогли привести меня в норму. [282]
«Флэшер» вошла в Хантерс-Пойнт, военно-морское сооружение в Сан-Франциско, для производства ремонта, а наши жены ждали встречи с нами. Энн к тому времени перебралась в Пало-Верде, и мы с ней и Билли провели чудный месяц отпуска там до моего возвращения в Хантерс-Пойнт, где мы оставались примерно три месяца, пока на «Флэшер» продолжались работы. Мы жили в сборном доме из гофрированного железа, который теперь, пожалуй, выглядел бы для меня маленьким и пустым, но в то время это был просто рай на земле. И когда мы были там, мы встретили «маму».
Маргарет Чжун была поразительным человеком. Американская гражданка китайского происхождения, одна из самых приятных женщин, каких я когда-либо встречал. Даже еще до начала войны она «приютила» нескольких летчиков, которые должны были присоединиться к голландцам в Индонезии. Они обратились к ней за помощью по поводу кожных заболеваний, но вскоре она всех их поселила у себя в доме.
Один из них однажды сказал:
— Послушай, «мама», хотел бы я, чтобы ты была нашей матерью.
— Я не могу быть вашей матерью, потому что не замужем, — сказала ему «мама», — но вы все можете стать моими белокурыми постояльцами.
Это было началом того, что стало значительным вкладом в усилия, которые прилагались в Сан-Франциско в помощь участникам войны. После того как Соединенные Штаты вступили в войну, «постояльцы» вступили в ряды наших вооруженных сил, и время от времени они возвращались в Сан-Франциско вместе со своими друзьями, чтобы встретиться с «мамой». У нее был просторный дом на Масоник-стрит, сердце [283] большое, как мир, и масса друзей. Она принимала этих ребят и кормила их; они приводили с собой своих друзей; и уже стало традицией, что каждым воскресным вечером «мама» открывала дом для белокурых «постояльцев». Она «усыновляла» их и давала им маленькие символы, указывавшие на то, что они принадлежат к ее семье. Однажды вечером один летчик совершил ошибку, взяв с собой подводника, который уговорил «маму» распространить свою привязанность и на подводный флот. К тому времени, как я попал в Хантерс-Пойнт, уже стало традицией, что «мама» опекает подводников.
В ее доме могли находиться до ста гостей по вечерам в воскресенье. Друзья из гражданских лиц во всем Сан-Франциско помогали ей. Эти «киви» (служащие нелетного состава), как она их называла, делали все, начиная от внесения своей доли средств на оплату всех мероприятий до сервировки стола. «Мама» знала, как привлечь полезных людей на свои вечеринки. Когда я в первый раз пришел в ее дом, там пела Лили Понс, адмирал Нимиц раскладывал еду, а Гарольд Стассен{5} был одним из его помощников. Она называла подводников «золотые дельфины». У меня до сих пор есть членская карточка ее «клуба», и мы все еще тут и там слышим разговоры о «маме».
Как-то она взяла с собой Энн, меня и еще нескольких своих друзей-»киви», чтобы провести вечер в одном заведении города. Это выглядело так, как словно рядом находился президент Соединенных Штатов. Она подъехала к ночному клубу, остановилась посреди улицы и вышла из [284] машины, велев кому-то присмотреть за ней. Если среди публики шло представление, то его останавливали, пока не усаживали «маму» и прибывших с ней. Это был грандиозный вечер.
Но было и «подводное течение», омрачавшее прелесть нашего пребывания в Сан-Франциско. На «Флэшер» было установлено приспособление, предназначенное для того, чтобы мы могли проходить через минные поля. В наше следующее патрулирование мы должны были идти в Японское море, чтобы топить суда у самых берегов Японской империи, и новое оборудование было призвано сделать эту работу менее опасной. С приближением лета 1945 года и когда вести с войны с каждым днем становились все более обнадеживающими, все мы смотрели на это предписание с несколько меньшим энтузиазмом.
Мы вернулись в Пёрл в августе, и наступил период интенсивных тренировок. Каждый день мы выходили в море и практиковались в форсировании учебного минного поля. Каждый вечер мы заходили в сухой док, чтобы спутанные минрепы могли быть срезаны с наших гребных винтов. Это немного нервировало перед боевым походом.
За день или два до того, как мы по плану должны были отправиться к Японской империи, газеты запестрели сообщениями о том, что японцы будто бы собираются капитулировать, а вечером перед самым отплытием новость об этом стала официальным сообщением. В Пёрл-Харборе в ту ночь была суматоха. С каждого корабля в воздух палили пушки, и каждый адмирал на Гавайях слал депеши с требованием прекратить это. Я никогда не сомневался в том, что «Флэшер» устроила самое впечатляющее представление. Мы использовали весь свой запас световых сигнальных [285] ракет, стреляя ими из маленького миномета на мостике. Мы делали по одному выстрелу в секунду. Все они были снабжены парашютиками, и выглядело это красиво: они медленно опускались к воде, и каждая вспыхивала своим цветом. Я пригласил капитан-лейтенантов — ветеранов в кают-компанию и открыл бутылки с бренди из корабельного запаса — то самое бренди, которое когда-то показалось таким противным Роджеру Пейну и мне, — и каждый из нас взял маленькую двухунциевую бутылочку, налил из нее в рюмку и выпил за мир.
Празднование продолжалось три или четыре дня. Помню, что на следующий день вечером я отправился навестить кое-кого из друзей, живших в районе Вайкики в Гонолулу. Там устраивали вечеринку, так что я направился сначала на Гавайи и купил штук пятьдесят бифштексов. С ними я приехал в гости, а там уже были по меньшей мере пятьдесят человек. Нас ждало множество бифштексов, но затем произошло кое-что еще. Мы услышали снаружи шум и вышли взглянуть. По улице шла демонстрация, ее участники несколько смутились при виде нашей веселой компании, и вся процессия скрылась в одном маленьком доме. Это был сумасшедший дом.
Группа подлодок вернулась в Штаты почти сразу же по окончании боевых действий, а через день мы на «Флэшер» стояли сгрудившись на борту, надеясь получить приказ и наблюдая, как отчаливают другие подлодки. По какому-то спонтанному инстинкту, когда первая подлодка вышла из дока на базе субмарин, каждый на борту перебросил головной убор через борт, и после этого на каждой подлодке проделали то же самое. На перископах у всех были вывешены приветственные лозунги, и, когда они пропадали из [286] вида в направлении на восток, мы усмехались друг другу и строили догадки о том, как скоро мы за ними последуем.
Прошла неделя, прежде чем для нас пришел приказ. Нас направляли в Гуам.
Мы просто не могли поверить. Четырем подводным лодкам, «Флэшер» в их числе, было приказано выполнять какое-то непонятное задание в районе Марианских островов.
Мы отходили с базы с горечью в душе у каждого, от командира до каютного юнги. Не было головных уборов, брошенных в воду, и не развевалось никаких повешенных на перископах транспарантов.
Целый день и полночи мы шли курсом на Гуам. Затем приняли шифрограмму, адресованную офицеру, командующему тактическим подразделением. На «Флэшер» была очень сильная группа шифровальщиков, и они расшифровали послание раньше командующего. Они мгновенно ворвались через люк наверх, чтобы сообщить мне новость:
— Капитан! Нам приказано вернуться назад в Пёрл!
Я бросил взгляд на послание, развернул «Флэшер» и дал команду идти на полной скорости:
— Полный вперед на Пёрл!
С другой подлодки командующий группой заметил, что мы вышли из боевого построения, и дал мне мигающий световой сигнал.
— Куда вы направляетесь? — спрашивал он.
— Узнаете через минуту, — просигналил я в ответ.
На этот раз мы задали тон в возвращении всей группы в Пёрл.
Мы были в Перле всего несколько дней, прежде чем пришли распоряжения проследовать в Нью-Лондон, [287] штат Коннектикут. Наконец-то доблестная «Флэшер» возвращалась на базу.
Путь от Пёрл-Харбора в Панаму — одно из самых длинных морских плаваний, которое только можно предпринять, и мы получили удовольствие от каждого его момента. Погода была прекрасной, солнечной, даже океан казался дружелюбным. Мы, конечно, погружались не единожды. Единственным, кто нам повстречался, был кит.
После двух дней у Панамы мы напали на то, что, должно быть, было «райскими кущами», район очень богатый водорослями и изобиловавший всеми видами рыбы. За время своей флотской карьеры я видел множество морских свинок, но ни разу такого количества, как в тот день. Должно быть, их было тысяч десять, прыгающих повсюду в воде. Тут были стаи тунцов повсюду. И вдруг, когда мы направлялись на юго-восток, увидели двух китов, справа по носу, плывших на северо-восток неизменным курсом и с постоянной скоростью, на дистанции примерно в пять миль.
Я немного изменил курс, просто для того, чтобы приблизиться настолько, чтобы посмотреть на них. Мы придерживались курса и скорости, и так же поступали они. Наконец, когда мы отклонились в сторону примерно на полмили, я повернулся к вахтенному офицеру.
— Ну, — сказал я, — может быть, нам следует притормозить. Они уже на подходящем расстоянии.
Мы немного замедлили ход и оставались на месте, ожидая, что они издадут звук или повернут, увидев нас. Но они этого не сделали. Наконец мне пришлось скомандовать:
— Срочно полный назад, — и даже при этом мы ударили одного из них носом лодки. [288]
После этого оба ушли под воду. Это был легкий удар, и я не думаю, что мы ранили кита. Мы решили, что оба они дремали, пока не произошло столкновение. Но в дреме или нет, они делали около десяти узлов.
В Панаме нас ожидали новые инструкции. Мы должны были сначала идти в Новый Орлеан. И мы проследовали к Мексиканскому заливу, уверенные в себе, как Господь Бог, чувствуя себя победителями в войне, которым принадлежит Вселенная. Когда мы вошли в устье Миссисипи, нас запросили, нужен ли нам лоцман.
— Что вы, нет, — ответили мы. — Мы сами сможем проплыть по этой реке.
Мы вошли в ее воды ночью, и эта ночь стала настоящим кошмаром. Река была всего на несколько дюймов ниже береговой полосы, мы не видели никаких ориентиров, и никто на борту не знал правил движения по Миссисипи. Каждый раз, когда мимо проходил пароход, мы едва не сталкивались с ним, и один раз нас отделяло всего несколько дюймов от дренажной трубы, которую мы чуть было не разрезали пополам. Наконец после бессонной ночи мы прибыли в Новый Орлеан, где никак не могли найти базовую стоянку. Мы двигались вдоль берега, как автобус с заблудившимися туристами, окликая всех встречных на пирсе, чтобы спросить дорогу, пока, в конце концов, не нашли ее. Некоторое время спустя у одного из офицеров с «Флэшер» было свидание с дочерью речного лоцмана, и когда этот офицер вернулся, то сообщил нам, что наша лодка стала первым на памяти одного поколения кораблем с большой осадкой, который поднялся вверх по реке без лоцмана. Не знаю, верно это или нет, но уверен в одном: я никогда больше не сделаю такой попытки. [289]
«Флэшер» оставалась в Новом Орлеане два или три месяца, совсем без дела, в то время как у Энн и меня были еще одни памятные каникулы, а затем нам было приказано отправиться в Мобил на празднование Дня военно-морского флота. Оттуда мы должны были проследовать в Филадельфию для перевода корабля на консервацию.
Поскольку в Мобиле нам предстояло участвовать в первом после войны праздновании Дня ВМФ, было бы вполне естественно организовать торжества как следует. Новый офицер Хэнк Драмрайт поступил на «Флэшер» в Хантерс-Пойнт и много раз демонстрировал свои недюжинные способности. Я послал его вперед, чтобы организовать все необходимое и сделать наше участие в празднике незабываемым. Хэнк превзошел самого себя. Как оказалось, в Мобил на этот праздник направлялись крейсер, авианосец и две подводные лодки, но наш «первопроходец» обставил их всех. Мы были первыми на параде, банкеты устраивались в нашу честь, а газеты пестрели сообщениями о «Флэшер». Это откровенно приводило в замешательство, особенно когда меня призвали выступить с речью. Возвращаясь мысленно во времена учебы в Военно-морской академии, я припоминал, что как-то говорил речь по такого рода случаю, для той я взял за основу выступление великого флотоводца прошлого. Но, к несчастью, я выбрал адмирала Фаррагута, героя союзных войск залива Мобил.
Мой друг Сэм Ники приехал из Мемфиса, и я пригласил его на борт «Флэшер», чтобы он составил нам компанию в пути до Ки-Уэст. Это было против правил, но я знал, что никто не будет особо тщательно проверять, и к тому же я хотел поквитаться с Сэмом за разного рода розыгрыши, [290] которые он мне устраивал в прошлом. Однажды он отошел к кормовой части мостика на добрых двадцать пять футов от люка, я подождал, пока он повернется спиной, и дал звуковой сигнал к погружению. Но на самом деле он не был подключен. Сэм был первым, кто нырнул вниз в люк.
От Ки-Уэст мы пошли в Филадельфию, где провели несколько месяцев; там были сняты наши батареи и нас постыдным образом отбуксировали в Нью-Лондон, где «Флэшер» была поставлена на прикол. К тому времени с нами остались лишь немногие из членов экипажа и три офицера. Во время краткой церемонии отправки лодки на консервацию мы стояли и смотрели на ее старый корпус, с которым нам довелось пройти через столько испытаний, и у всех на глаза навертывались слезы. Не было сказано ничего знаменательного; мы просто зачитали приказ и спустили флаг нахождения в строю, а мне вручили ручку и набор карандашей; но это был один из незабываемых моментов в моей жизни. Я только сдавленно пробормотал «спасибо».
Я был откомандирован обратно в Ки-Уэст, принять командование над военным кораблем США «Кубера», субмариной нового типа. Я снова вернулся в мирное время на службе в военно-морском флоте. А теперь нам нужен был дом побольше, чем прежний, потому что кроме Энн и Билли у нас теперь была Гейл. С самого начала войны Энн развернула длительную кампанию по поиску ребенка, для которого мы могли стать приемными родителями. В то время было очень трудно для тех, кто был на военной службе, усыновить ребенка, но упорство Энн было наконец [291] вознаграждено, и, когда мы были в Филадельфии, прибыла наша прекрасная трехлетняя дочка. Это была огромная радость, и, более того, Энн проторила дорогу для других супружеских пар, где мужья служили в подводном флоте. В последующие годы двадцать пять или тридцать подводников усыновили или удочерили детей через то же агентство, благодаря которому у нас появилась Гейл.
Война прерывает многие нити, связывавшие людей, но две из них были вновь соединены, когда мы прибыли в Ки-Уэст. Человеком, которого я должен был сменить в качестве командира, был Роджер Пейн, мой давний товарищ еще по «Уаху», который теперь уходил, чтобы стать экспертом по ведению атомной войны. А Джек Григгс, также с «Уаху», был теперь моим инженером-механиком.
«Кубера» была под моим командованием примерно год. За это время мы удочерили еще одного ребенка, Салли, и на наших глазах другие наши друзья обзаводились детьми, которых так долго жаждали. Режим работы на базе подводных лодок был идеальным, работа, которую мы выполняли, — интересной, а «Кубера» — прекрасным кораблем. Я немного беспокоился по поводу того, что мне казалось признаком того, что военно-морской флот скатывается к одной из своих прежних ошибок мирного времени — к растущей сверхосторожности, к возвращению к некоторым из отвергнутых будничных распорядков и к бюрократизму, без которых нам было бы лучше, — но полагаю, что такое происходит со всеми ветеранами войны, когда они привыкают к мирным будням. Я был доволен жизнью и своей карьерой на флоте, но, когда однажды вечером «Кубера» встала в док, у меня в груди появилась [292] странная боль, отдававшаяся в руки и в шею. Она была не сильной, но необычной и очень неприятной.
Женщина, которая помогла нам взять приемных детей, была в тот день в Ки-Уэст, и мы устраивали банкет на лужайке для нее и для четырех семей подводников, которые также усыновили или удочерили детей. На эту вечеринку ждали и меня, но я сначала пошел в медпункт. Молодой врач осмотрел меня, нашел сердечный приступ и посоветовал лечь в больницу.
Однако я отнесся к этому довольно легкомысленно, и я решил, что он излишне дотошен в отношении меня. Вместо этого я пошел на банкет на лужайке, и через некоторое время боль исчезла. Она вернулась в ту же ночь, и на сей раз настолько ощутимой, чтобы заставить меня на следующий день отправиться в больницу. Врач простукал меня, послушал и сказал, что не похоже на то, что у меня сердечный приступ в моем возрасте — мне было тогда тридцать пять, — но не мешает проверить. Человек, который обслуживает электрокардиограф, сейчас в отпуске, сказал он, но вернется через десять дней, и тогда, по его словам, мне не помешает снова прийти к нему на прием. Я вернулся к повседневным делам — всю неделю управлял «Куберой», по выходным играл центровым в команде по софтболу (разновидность бейсбола) и почти забыл о своей боли. Но однажды вспомнил и прогулялся до больницы, чтобы провериться.
Что-то было не так с первой кардиограммой, и они сделали еще одну. Та оказалась еще хуже. Когда врач взглянул на нее, он выглядел обеспокоенным, и впервые я внутренне похолодел от внезапной слабости. Но после третьей пробы оператор вернулся с проявленной пленкой, и на его лице сияла улыбка. [293]
— Эта получилась отлично! — сказал врач. — Она отпечаталась великолепно!
Я улыбнулся ему:
— Слава богу, а то я уже беспокоился.
Он с любопытством взглянул на меня из-за оттиска:
— Ну, похоже на то, что у вас и в самом деле был сердечный приступ. Но сейчас оттиск получился прекрасный.
Врач схватил кардиограмму, посмотрел на нее и сказал, что у меня и в самом деле серьезные проблемы с сердцем. Он прописал мне строгий постельный режим, предупредил, что любое волнение или любая активность могут стать для меня роковыми, предостерег, чтобы я не проявлял беспокойства, и ушел. К утру я дрожал как осиновый лист.
Я провел на больничной койке две или три недели, постепенно обретая чувство перспективы, и наконец спросил врача, когда был самый опасный период. Он сказал, что это было сразу же после приступа. Вспомнив, что у меня был необыкновенно удачный день в роли центрового всего через несколько дней после приступа, я почувствовал настоятельную необходимость задать второй вопрос:
— Кто самый лучший кардиолог в мире?
— Доктор Пол Дадли Уайт, — сразу же сказал он. — В Бостоне.
— Тогда мне нужен отпуск по болезни, — сказал я.
Отпуск мне дали, и я отправил доктору Уайту заказное письмо авиапочтой, в котором сообщал, что еду к нему, и отбыл, прежде чем он успел ответить. Я добирался до Бостона самолетами ВМФ различных рейсов, сделав остановку в Нью-Лондоне, чтобы повидать Честера Нимица-младшего и [294] его жену Джоан. Я подумал, что, может быть, в последний раз увижу их.
Я проковылял в их гостиную, Честер схватил меня за руку, энергично пожал ее и объявил, что мы все идем купаться в честь моего прибытия. Я сказал ему, что не могу. Он порылся в ящике комода и достал для меня плавки.
— Ну, давай, — сказал он, — надень их.
Я надел, полный дурных предчувствий, и робко спустился к воде посмотреть, как плавают Честер и Джоан.
— Давай, давай, не бойся! — крикнул он.
— Честер, у меня только что был сердечный приступ. Боюсь, что, если пойду, это меня убьет.
Он фыркнул.
— Ну, ради бога, прыгай, и узнаешь.
Наверное, это было началом моего выздоровления. Я прыгнул в воду, и, так как это меня не убило, я стал думать, что, возможно, в конце концов поправлюсь.
Доктор Уайт сделал больше, чтобы убедить меня. Он заставил меня подниматься с ним по лестнице и проходить целый лестничный марш, предприятие, которое при моем образе мыслей было сродни покорению горы Эверест, а он заверил меня, что, если бы у меня был приступ не легкой формы, я, скорее всего, умер бы прежде, чем добрался до Бостона.
Я стал расспрашивать доктора, что мне можно делать. Играть в гольф? Да. В теннис? Конечно. В гандбол? Определенно. Кататься на лыжах? Прекрасно, очень полезно. Я стал называть каждый вид спорта, который мне приходил в голову. Когда я дошел до футбола, он взял меня за руку.
— В вашем возрасте, — сказал он, — вам следует уйти с поля примерно к концу третьей четверти матча. [295]
Я полагаю, что это было своего рода лечение психологическим шоком, и оно оказалось для меня чудодейственным. Это было как отмена жалкого существования. Я не отношусь к типу людей спокойных, склонных к размышлениям и уже был уверен в Ки-Уэст, что меня, судя по всему, ожидает совершенно лишенный активности образ жизни.
Доктор Уайт написал письмо с заключением состоянии моего здоровья, и с ним я отправился назад в Ки-Уэст и провел пару месяцев в отпуске по болезни, ежедневно плавая в бассейне офицерского клуба, в то время как более молодые военные врачи из состава ВМФ стояли у края и держали друг с другом пари по поводу того, как скоро я всплыву на поверхность брюхом вверх. Затем я подплыл к подъемной доске. Они спросили меня, не хотел бы я вылезти, и я сказал: хотел бы. Имея на счету сердечный приступ, я был убежден, что мои возможности продвижения на флоте будут значительно ограничены.
В то время как «Флэшер» была в Филадельфии, я случайно встретил старого товарища по Военно-морской академии, который должен был предстать перед военным трибуналом из-за несчастного случая, к которому был причастен его корабль. Мы весьма основательно обсудили юридические аспекты процесса, и, когда впоследствии я узнал, что он завершился принятием именно тех решений, которые я предугадал, — его судили, и он был осужден, но приговор был аннулирован генеральной прокуратурой, — я решил, что юриспруденция — интереснейшая область знания. Теперь, ожидая своего увольнения со службы, я вспомнил об этом случае и подумал, не слишком ли поздно для меня стать адвокатом. Тяжело планировать [296] новую карьеру, начиная с самых азов, после того как ряд лет занимался чем-то еще.
Однажды ко мне в гости в Ки-Уэст прибыл один из моих друзей из Мемфиса, Джон Апперсон. Мы говорили о будущем.
— Изучай право и приходи к нам, — говорил Джон. — Я подберу тебе офис с видом на Миссисипи.
И вот Энн с детьми и я переехали в Шарлоттесвилль. Я поступил на юридический факультет университета Вирджинии. Мы вернулись в Мемфис, уже с дипломом юриста, и, когда появился еще один ребенок, Уилсон, я перебрался в офис с видом на реку. Через некоторое время я поступил еще в одну фирму, и вида на реку уже больше не было. Но у трудного в правовом отношении дела или жесткой политической кампании много общего с атакой на конвой. Длительный, мучительный подход к проблеме, искусный маневр для выбора позиции, трудные моменты сомнений и нерешительности и, наконец, мобилизация всех ваших сил на то, чтобы сделать ход, который, в конечном счете, принесет успех или неудачу, — схема одна и та же. Уйдя из подводного флота, я терялся в догадках, найду ли когда-нибудь подходящую работу, которая сделала бы меня счастливым. Теперь я иногда ловлю себя на том, что думаю о старых добрых днях, когда мог расслабиться и смотреть на вещи проще.