«Зачистка»
Мы пересекли экватор к западу от Борнео в день Рождества и отметили это, расстреливая плавающие мины, сорванные штормом. Разбуженный по такому поводу, я сонно размышлял о странности того, что благодаря потоплению шести японских судов на «Флэшер» установилась атмосфера всеобщей радости и доброжелательности, даже миролюбия. После полудня Фил организовал торжественный ужин. Весь экипаж собрался у кормовых батарей, чтобы спеть рождественские песни, а сам Фил выступил в роли Санта-Клауса, раздавая всем подарки. Самый толстый моряк на борту получил корсет, самому большому обжоре дали маленькое корыто, Маккэнтс получил парик, чтобы прикрыть свою лысину, а Тому Беку досталась пара ботинок. Мне дали бейсболку с козырьком в фут длиной, что вызвало насмешки других членов экипажа, которые, видя меня не снимающим бейсболки, рассматривали это как умеренную степень эксцентричности. [256] В тот вечер квартет «Флэшер» собрался у микрофонов общей системы оповещения с фонариками и песенниками в руках и исполнял песни. На мгновение я почувствовал, что вновь обрел дух Рождества, но даже мои умные рассуждения о парадоксах некоторое время назад в этот день не смогли изничтожить нехристианскую гордость за наш недавний триумф. Часть моего сознания напомнила мне, что временами в прошлом мне недоставало скромности и что всегда происходило нечто, чтобы восполнить этот пробел.
На этот раз это была проблема физического и психологического свойства, проблема прохождения через Малайскую гряду островов.
От побережья Индокитая мы проследовали через Южно-Китайское море вниз к Яванскому морю. Там лежала эта гряда, цепь островов, тянущаяся с востока до Малайского полуострова, между нами и относительно безопасными водами Индийского океана. Мы возвращались другим путем, отличным от того, которым шли туда, а ключ проблемы был в проливе Ломбок.
Пролив отделял остров Бали от острова Ломбок, оба они были в руках врага. Я проходил через него лишь однажды, на «Хокбилл». В то время мы сделали это без происшествий, но были многочисленные доклады о трудностях, с которыми субмарины встречались в этом заливе, и во мне неотступно росло убеждение, что нам придется заплатить в проливе Ломбок за легкость, с которой нам удалось уйти после грандиозной атаки.
Мы пересекли пролив Каримата возле Борнео в рождественскую ночь и вошли в Яванское море. Еще через два дня, приближаясь к острову Ломбок, я решил срезать путь к западу [257] от маленькой группки островов под названием острова Кангеан. Это сократило нам путь примерно на сто миль, и мы оказались в непосредственной близости от блестевшего на солнце тропического острова под названием Гоа-Гоа, с прилепившимися к нему многочисленными рыбацкими парусными лодками.
В боях легко становишься суеверным. Я вспомнил, как мы передавали блок сигарет экипажу парусной лодки в начале патрулирования и это принесло нам удачу. Почему бы не попытаться сделать это на счастье на обратном пути? Мы догнали один из парусников у Гоа-Гоа и передали сигареты и несколько буханок хлеба. Первая буханка не попала в лодку, и один из туземцев прыгнул за ней в воду, его зубы сверкали в широкой улыбке, когда он нырял, а я помахал ему рукой и устремил взгляд в направлении пролива Ломбок.
При всех своих дурных предчувствиях я держался самоуверенно. Когда ближе к вечеру мы заметили самолет, летевший в направлении пролива из Сурабаи, я выждал до последней минуты, прежде чем опуститься до перископной глубины. В ту же минуту, как только самолет пропал из вида, мы снова были на поверхности и шли в направлении залива, настолько нам не хватало терпения дожидаться темноты.
В ширину пролив Ломбок достигает десяти — двенадцати миль, и в мирное время, я уверен, он выглядит гигантским. Но единственный раз за всю войну чувство клаустрофобии появилось у меня, когда мы входили в этот пролив. Он казался ужасно узким, когда я подумал о береговой артиллерийской батарее противника на острове Бали. Но мы вошли в него, и примерно на закате оператор радара сообщил о контакте на расстоянии в пять миль, несколько ближе к [258] корме по траверзу с правого борта. Мы увидели направляющийся к нам патрульный катер.
Я совсем не хотел идти на вынужденное погружение, и менее всего в проливе Ломбок, поэтому отвернул и запустил четыре дизеля в попытке оторваться от него. Некоторое время он постоянно сокращал расстояние, пока не оказался на дистанции примерно в три тысячи ярдов, но я все еще не погружался. Я был полон решимости этой же ночью пройти пролив, зная, что, если сейчас мы отложим это, вторая попытка будет вдвое труднее.
Он мог бы воспрепятствовать нашему движению, если бы изменил курс так, чтобы оказаться между нами и проливом, однако продолжал следовать за нами по прямой. Наконец мы прибавили скорости и стали отрываться, с ускорением примерно один фут в минуту. Мы произвели свое последнее изменение курса и шли посередине пролива с патрульным катером за кормой, когда опустилась ночь. Тогда катер открыл по нас огонь.
Поначалу я отказывался это признать.
— Он стреляет, командир, — сказал мне вахтенный офицер Том Бек с нотками озабоченности в голосе.
Я отрицательно и с надеждой покачал головой.
— Нет, — сказал я, — он подает сигнал.
Мне очень хотелось так думать, а через минуту пришлось признать правоту Тома. У катера на носу, как оказалось, была 20-миллиметровая пушка, и снаряды начали падать вокруг нас, за кормой впереди нас и справа и слева по борту.
И все же я не хотел нырять. В проливе было множество других сторожевых кораблей, и если бы мы сбавили скорость, то оказались бы в затруднительном [259] положении. Я решил, что самый лучший выход попытать счастья с этим противником — продолжать идти полным ходом в Индийский океан. Я отправил Тома и сигнальщиков вниз и остался на мостике один.
И там, наверху, в темноте, я пошел на долго откладываемый вынужденный шаг. Никто на «Флэшер» не знал, что со мной произошло в несколько следующих минут.
Мы заранее разработали план на случай ситуации, и внизу, в боевой рубке, все думали, что я приводил его в исполнение. Это был достаточно хороший план: мы приготовили бидон, наполненный порохом и пропитанными маслом тряпками с фитилем. Идея состояла в том, чтобы поджечь его в случае атаки патрульного катера и выбросить за борт. Он взорвется и вспыхнет, а противник подумает, что это мы, и будет его расстреливать, в то время как мы весело продолжим свой путь.
Бидон стоял позади меня на мостике, но, когда снаряды стали падать ближе к «Флэшер», у меня пропал всякий энтузиазм к тому, чтобы зажечь даже спичку на мостике. Это дало бы слишком хороший ориентир на цель. Вместо этого я выбросил бидон за борт и стал думать, какую часть своего тела мне не так жалко подставить под удар.
На мостике всегда было несколько выдерживающих большое давление контейнеров для хранения боезапаса для нашего автоматического малокалиберного орудия. Они были округлые, около восемнадцати дюймов в диаметре и хороши для того, чтобы за ними спрятаться, за исключением одного недостатка. Я обнаружил, что могу укрыть за контейнером примерно одну треть своего туловища. [260]
Слишком мало написано о проблеме того, что выставлять, если у вас вообще есть что выставлять. Она может быть весьма мучительной.
Сначала я согнулся, спрятав голову и плечи за контейнер, думая предохранить свои верхние уязвимые части тела. Просвистел снаряд, моя нижняя часть дернулась, и ужасная мысль пришла мне в голову.
— Боже мой! — пробормотал я. — Если меня в конечном счете заденут, это будет ужасно! Что я скажу?
Я нервно повернулся, сел на корточки и высунул голову.
Но кому нужны нетронутые ягодицы, если будет снесена голова?
Я размышлял над этим вопросом со все большим беспокойством и наконец сделал отчаянный шаг, о котором прежде не признавался никому. Обстрел стал наиболее интенсивным, и был период, когда подлодка США «Флэшер», это славное победоносное оружие военного флота Дяди Сэма, шла курсом на юг через Ломбокский пролив со скоростью девятнадцать узлов, с пустым мостиком, если не считать командира, у которого виднелась лишь одна верхняя часть головы. Я разрешил проблему, убрав нижнюю часть тела в люк.
Я подвергался этому наказанию все время, пока патрульный катер не остался далеко позади, и лишь тогда возвратился на свой пост и как ни в чем не бывало позвал Тома Бека, чтобы сказать ему, что теперь он может подняться не опасаясь. Он подошел, и мы радовались вместе, пока не посмотрели вперед и не увидели второй патрульный катер, приближающийся к нам с юга.
На этот раз и в самом деле не оставалось ничего другого, как уходить под воду. Мы погрузились, [261] и я сказал себе, что теперь, 22 декабря, мы должны выдержать глубинную бомбежку, которую заработали, но не получили.
Он прошел прямо над нами и продолжил путь дальше, так и не сбросив глубинную бомбу. Вероятно, он нас так и не заметил. И что еще лучше, когда мы ушли под воду, совершенно сбили с толку первый патрульный катер. Через полчаса мы уже вновь были на поверхности, двигаясь на юг и ликуя.
Оставалось еще миновать береговые батареи на острове Бали, на южном конце пролива. Теперь моя самонадеянность улетучилась. По мере того как мы приближались, я становился все напряженнее. Мы подтянулись как можно ближе к острову Ломбок и осторожно шли вдоль него, задержав дыхание, и в тот самый момент, когда я подумал, что для них самое подходящее время, чтобы открыть огонь, в небе над Бали сверкнула молния, и я чуть не свалился за борт от неожиданности.
Для меня в тот вечер это был последний знак судьбы, который состоял в том, что меня прикрыла вспышка молнии.
Батареи так и не открыли огонь, и через несколько минут на «Флэшер» началась качка, и она стала зарываться в воду, когда окунулась в высокие, славные и удивительно безопасные волны Индийского океана.
Теперь мы могли расслабиться и подшутить над Снэпом Коффином. Снэп был инженером, на берегу бегал по общественным делам, но был очень серьезным офицером на борту корабля. Учитывая установившуюся традицию, согласно которой на меня были возложены штурманские обязанности при возвращении домой «Уаху» во время третьего патрулирования, Снэпу поручили быть штурманом на оставшееся время пути. [262]
У нас оставалось топлива на опасном пределе, о чем ему, как инженеру, было прекрасно известно. Это требовало точной обсервации, а у Снэпа было очень мало опыта в этом деле. В течение первых двух дней он проявлял беспокойство, пока к нему не стала возвращаться самоуверенность, тогда офицеры и другие члены экипажа «Флэшер» сговорились против него и чуть ли не подорвали его моральный дух.
Мы были в добрых шестистах милях от ближайшей суши и шли курсом на залив Эксмут к пункту на северо-западе Австралии, где должны были дозаправиться. Однажды мы сидели в кают-компании, когда вошел Снэп со своим дневным докладом для меня.
Он обозначил мне наше местоположение, а я поблагодарил его и спросил, уверен ли он в своей правоте.
— Да, сэр, я уверен, — сказал он. — Это наше точное местоположение. Я сделал утром отличную обсервацию и проложил линию системы координат от положения утреннего солнца, а теперь определил обсервационное место судна в полдень. Я знаю точно, где мы находимся.
Просто сердце кровью обливалось при виде его самоуверенной гордости, ввиду того что его ожидало впереди.
— Отлично, Снэп. Как у нас с топливом?
— Ну, нам надо будет заправиться. Мы сможем это сделать только в заливе Эксмут.
А потом, как раз в самый подходящий момент, вошел вестовой.
— Сэр, палубный офицер докладывает, что в перископ они видят землю.
Я смотрел на Снэпа и молча ждал ответа.
— Нет, сэр! — воскликнул он горячо. — Это не может быть земля! [263]
— Вероятно, это мираж, — сказал я непринужденно. — Давай пойдем взглянем.
Я встал и медленно направился в боевую рубку. Снэпу до смерти хотелось попасть туда первым, но ему пришлось пропустить меня вперед. В боевую рубку я первым прошел вверх через люк и направился к перископу. Мы были на поверхности, но перископ давал нам гораздо лучшее поле зрения, чем с мостика.
Поднимаясь по лестнице, мы слышали, как рулевой говорил:
— Приготовиться... дайте пеленг... — и выкрикивал пеленг.
Другой рулевой озабоченно записывал его.
— Дай посмотрю, — сказал я и примерно в течение минуты стоял у перископа.
— Ей-богу, ты прав, — сказал я наконец. — Это земля, Фил, посмотри-ка.
Старпом подошел к перископу.
— Дайте мне посмотреть, — попросил Снэп со все возрастающим беспокойством в голосе.
— Нет, погоди минутку, Снэп, — сказал Фил. — Командир, это поразительно. Похоже на что-то вроде здания на побережье. Посмотри туда!
Я посмотрел и согласился, а затем сообщил, что видны дома, и передал перископ Филу, который тоже увидел дома. Отчаянные просьбы Снэпа взглянуть становились просто душераздирающими.
— Снэп, — спросил Фил строго, — что это может быть за место?
— Этого не может быть! — воскликнул он. — Это мираж!
— Ладно, — сказал я, — до тех пор, пока мы не выясним, где находимся, нам лучше погрузиться. Снэп, как полагаешь, не следует ли нам произвести замер глубины лотом? [264]
— Разогреть эхолот! — трагически простонал Снэп. — Произвести замер глубины!
Голос из боевой рубки прозвучал как приговор:
— Три сажени.
— Командир! — позвал сигнальщик с мостика. — Мы уже отсюда видим землю!
Бедный Снэп бросился через люк наверх, в шоке оглядел огромные морские просторы вокруг. Только благодаря железной дисциплине на флоте он никого не убил голыми руками.
Мы чуть было не использовали нашу последнюю торпеду в нескольких милях от залива Эксмут.
Радар показал контакт с судном, о котором нам не докладывали. Яркая луна только всходила, и на горизонте мы видели неясное пятно. Мы начали его преследовать и послали донесение в Перт, запрашивая, есть ли в этом районе какие-нибудь наши суда. Тут же был получен отрицательный ответ.
Наконец мы вышли на позицию, где судно должно было оказаться между нами и луной. Это была подводная лодка. В Перте, вне всякого сомнения, знали, если бы какая-либо из наших субмарин находилась в этом районе. Я подумывал о том, чтобы открыть по ней огонь, но решил прежде разведать получше, поэтому сделал разворот и пересек ее курс таким образом, что она оказалась между нами и луной. На этот раз мы были ближе. Она походила на британскую подлодку.
Я достал маленькую сигнально-опознавательную лампу, велел открыть крышку торпедного аппарата и подключил ее к ВУРТА, с тем чтобы мы были готовы по команде дать залп. Затем я дал ему сигнал-запрос на опознавание. [265]
Ничего не произошло. Я знал, что был правомочен открывать огонь, но как-то не мог решиться на это. Я сделал еще один круг, вновь вышел на боевую позицию и на этот раз включил переносной прожектор, луч которого был виден ночью на многие мили. И опять никакого ответа.
Снова мы сделали круг. На этот раз использовали свой трехдюймовый прожектор, бросая им вызов. И на этот раз смогли ясно различить, что это была британская субмарина. На мостике — ни души. Лодка шла с величайшей беспечностью, не отвечая, не ныряя под воду и не меняя курса. По сей день ее экипажу и в голову не приходило, насколько близок он был к тому, чтобы быть торпедированным.
Мы пополнили запасы горючего в заливе Эксмут, а через несколько дней снова были в Перте, где на первом плане в перечне дел была женитьба Фила Гленнона.
Его невестой была красивая девушка из хорошей семьи в Перте. Он встречался с ней раньше в оставшееся время перед двумя или тремя выходами в море, когда он и Том Маккэнтс ходили охотиться на кенгуру. Дорри вместе с другими членами семьи тоже охотилась на кенгуру, но она оказалась рядом с Филом, и оба они проявили в этом деле большое усердие.
В соответствии с традицией после бракосочетания они устраивали банкет, а не обычный прием. В таких случаях отец невесты, как принято, встает и берет слово, а отвечает в ответ ему отец жениха. Фил попросил меня выступить в этой роли.
Это была чудесная свадьба. Все мы так долго находились вдали от дома, что смотрели на все [266] происходящее со слезами на глазах, скорее как школьницы, чем как военные моряки. Ну а потом было застолье.
Отец невесты, когда настал его черед, поднялся и сказал много приятного и кое-что в шутливом тоне. Потом он сел, и все посмотрели на меня.
У меня имелась в запасе прекрасная шутливая байка, которая, как мне казалось, была к месту. Это был рассказ о мальчике, который решил, что его любимая черепаха умерла. Чтобы успокоить его, отец пообещал устроить ей очень пышные похороны, но, когда они к ним приступили, вдруг обнаружили, что черепаха еще жива, и мальчик сказал: «Пап, давай убьем ее». Так что я поднялся, полный уверенности в себе, и начал свой длинный рассказ, представлявший собой тщательно продуманную версию этой истории, и при первой подходящей паузе посмотрел на Фила, чтобы узнать, нравится ли она ему.
Он повернулся, побледнев как мел, руки его тряслись.
Сбитый с толку, я посмотрел на других офицеров «Флэшер». На лице каждого из них отразилось некоторое замешательство, смущение или даже откровенный ужас.
Сильно потрясенный, я скомкал оставшуюся часть повествования, а когда оно подошло к концу, офицеры «Флэшер», включая жениха, разразились на весь банкетный зал оглушительным смехом. Я ничего не понимал, пока они мне не объяснили причины, вызвавшей их хохот. Они подумали, что по этому в высшей степени благопристойному случаю я собирался рассказать какую-нибудь не вполне приличную историю. Когда оказалось, что история безобидна, они были [267] слишком рады для того, чтобы обращать внимание на то, смешная она или нет.
В то время как Фил и Дорри собирались на свой медовый месяц, все остальные моряки с «Флэшер» наслаждались незабываемым отдыхом в Перте, а я познакомился со своим новым боссом. 30 декабря контр-адмирал Джеймс Файф-младший сменил адмирала Кристи на посту командующего подводным флотом юго-западной части Тихого океана. Это был блестящий офицер, всей душой преданный своему делу на посту командующего и с душой подводника. В то время как число японских военных кораблей продолжало уменьшаться, ему предстояло возглавить операции по «зачистке» акватории. У него не оставалось сомнений в том, что в его штаб-квартире в будущие дни работа будет идти с неослабеваемым усердием.
«Флэшер» отправилась в свое шестое боевое патрулирование 27 января 1945 года. Фил был с нами, большая фотография Дорри висела над его койкой, но Снэп Коффин задержался, чтобы вставить зубы. Эдди Эткинсон, в мрачном настроении от недавней вести о смерти брата в боевой операции в Индии, занял место Снэпа в качестве инженера-механика и офицера погружения, а Боб Харнер, молодой выпускник школы подводников, занял место Эдди в качестве интенданта и помощника офицера-торпедиста.
При всей срочности дел адмирала Файфа, когда мы отправлялись в этот раз, наши взоры были откровенно устремлены на Мэри-Айленд. Мы знали, что в конце этого похода мы придем в Пёрл-Харбор и, следовательно, на судоремонтный завод для производства ремонта, что потребует по меньшей мере два с половиной месяца. И все мы получим тридцатидневный отпуск. Это [268] была чудесная перспектива, в то же время это действовало деморализующе. Я знал, что, как только мы выйдем в атаку, внутренний голос будет мне нашептывать: «Будь осторожен, когда все это кончится, ты отправишься домой».
Я все больше привыкал к одиночеству командира. Как бы ни мало было подразделение, командир стоит несколько особняком от других офицеров. Независимо от того, насколько они были хорошими или насколько дружелюбен капитан, всегда существует напоминание о различии в ответственности, когда они говорят: «Есть, сэр», или в том, как они произносят «командир». Так и должно быть, но иногда оставляет у человека некоторое чувство опустошенности.
Ничегонеделание это подчеркивает. Большая часть времени на подлодке в походе проходит без событий, и для командира, освобожденного от каждодневной рутины, время течет медленно. Я оторвался от своих занятий, чтобы пообщаться с Филом и пригласить его сыграть в крибидж, чтобы отвлечь его от дум о Дорри. Но даже у Фила было больше обязанностей, чем у меня, и скука усилилась, в то время как мы шли в район патрулирования.
Дни для меня стали проходить как по шаблону. После того как мы миновали пролив Ломбок — на этот раз без приключений — и были уже в неприятельских водах, я оставлял распоряжение на ночь в вахтенном журнале, чтобы меня вызвали в пять тридцать, примерно за полчаса до дневного погружения. Вахтенный офицер вызывал меня утром, я поднимался и сонно карабкался на мостик, чтобы оглядеться и поговорить, и, наконец, когда доклады все еще продолжали поступать, он рапортовал:
— Все в норме, мы готовы к погружению. [269]
Я направлялся вниз к люку со словами:
— Хорошо, погружайте лодку, — чувствуя себя немного бесполезным, в то время как он давал сигнал к погружению.
Затем я шел в кают-компанию, чтобы съесть завтрак и попытаться расписать свой день по порядку. Если день был действительно спокойным, я шел спать. Спать было спокойнее, когда мы находились в подводном положении, потому что была полная безопасность, и с хорошим вахтенным офицером у перископа я знал, что нас не ждут сюрпризы. Через пару часов сна я вставал, немного читал, беспокоился по поводу своей склонности есть слишком много конфет и орешков, писал Энн и искал случая сыграть в крибидж. Иногда я отдавал распоряжения о проведении тренировочных занятий. Но большинство моряков «Флэшер» были теперь уже такими опытными, что в этом вряд ли была особая необходимость.
Я часто проходил по лодке, разговаривал с людьми, немного шутил с ними, пытаясь поддерживать у них «чувство лодки». Я читал книги Ли «Лейтенант» и «Адмирал океанских просторов» и слушал Пятую сонату Бетховена на высококачественном граммофоне. Существует миф о том, что подводники регулярно делают ритмическую гимнастику, чтобы поддерживать форму в походе, но я уверен, что любой офицер, который попытался бы заставить ввести в обиход ритмическую гимнастику на субмарине, был бы высмеян всеми на лодке. Конечно же я никогда не пытался этого делать.
В офицерском жилом отсеке было четыре каюты и койка, которую можно было разложить в кают-компании. У нас было девять офицеров — по двое на каюту, а бедному Эдди Эткинсону [270] приходилось делить каюту со мной. Помещения на лодке ничтожно малы, и очевидно, что в том, чтобы делить каюту с командиром, нет никакого преимущества.
Дневное время — самое бедная событиями часть суток. С наступлением темноты вахтенный офицер докладывал вниз, что мы готовимся к всплытию, и лодка как будто оживала. Звучал сигнал к всплытию, высокое давление нагнеталось в главные балластные цистерны, и с сигналом ревуна корабль начинал подниматься на поверхность. Когда глубиномер показывал, что самый верх люка боевой рубки поднимается из воды, он открывался. Тогда я поднимался на мостик, потому что это был момент, когда могла произойти всякая неожиданность.
В течение дня давление внутри погруженной лодки поднимается на два-три дюйма ртутного столба выше атмосферного из-за небольших утечек воздуха из баллонов. При открытом люке приходится отступать назад, потому что воздух под давлением внутри подлодки вырывается с такой силой, что может сбить человека с ног. Таким образом, сначала вырывается поток воздуха при открытии люка, а спустя мгновение слышится звук шагов вахтенного офицера и сигнальщиков, поднимающихся по трапу. Затем с более важным видом следую я. Запускаются двигатели и вытяжной вентилятор, чтобы выдуть остатки воздуха из цистерн главного балласта, и один или два электромотора ставятся на подзарядку аккумуляторной батареей, в то время как мы медленно идем в режиме патрулирования, используя мощь остальных дизелей, следя за всем, что нам встречается на пути.
Довольно странно всегда наступает период, когда всему экипажу приходится привыкать к свежему [271] воздуху. Когда он поступает первый раз, пахнет ужасно. В течение многих часов мы привыкли к воздуху, пропитанному запахами кухни и другими запахами, и свежий воздух в первые минуты кажется почти тошнотворным.
После того как мы всплываем, чувствуется, что атмосфера в лодке становится все более праздничной. Я сижу в кают-компании со свободными от вахты офицерами. Мы разговариваем, играем в карты, немного слушаем музыку по радио. И каждый раз, когда меняется курс, погода или что-то обнаруживается, ко мне подходит вестовой, чтобы сообщить об этом. После пассивного состояния в течение дня это вызывает облегчение.
Еда всегда доставляла удовольствие, потому что питание на подводной лодке во время войны было превосходным, и только из-за пресыщения вкусными блюдами мы придирались к Эдди Эткинсону по поводу еды, подаваемой во время предыдущего похода. У нас были сравнительно большого объема холодильные камеры, в которых хранились самые лучшие продукты, если только патрулирование не затягивалось на более длительный срок, чем предполагалось. В этом случае свежезамороженное мясо могло кончиться и порции стать более скромными, но все же большими, чем у гражданского населения в Штатах. Мы каждую ночь выпекали свой хлеб, и одной из самых приятных привилегий командира было то, что он около пяти часов утра мог пойти назад в отсек, где пекарь вынимал из печи горячий хлеб. А на борту у нас была и чудо-машина для приготовления мороженого, которое сверху украшалось свежезамороженной земляникой или специально приготовленными взбитыми сливками. [272]
Ближе всего мы подошли к кризису с продуктами на «Флэшер», когда однажды, после того как пробыли в море в течение месяца, у нас не осталось взбитых сливок. Несмотря на это, мы оставались строго на позиции и ели землянику просто так.
Кажется странным, что, когда, делясь воспоминаниями об этой жизни, слышишь, как люди сетуют по поводу ее лишений и ужасов подводного плавания. «Но быть замурованным там внизу под водой все время и никогда не знать, где находишься!» — говорят они. Ну, мы почти всегда знали, где находимся, и бывали на поверхности чаще, чем под водой, и я еще не встречал ни одного подводника, страдающего какими-либо фобиями или комплексами в результате пребывания в ограниченном пространстве.
Подводники проводили гораздо большую часть времени на койках, чем большинство моряков надводных кораблей. Для подлодки это было одним из видов величайшей роскоши. Работа могла быть длительной и опасной, когда подводники были на боевых позициях, но в дни и недели будничного патрулирования они могли выполнять свои повседневные обязанности, стоять на вахте, и все-таки у них оставалось много времени для сна и развлечений. Они играли в карты в старшинской кают-компании, которая была аналогом офицерской. Всегда можно было попить кофе, места там хватало для шести человек, которые размещались за четырьмя столами, а приходить разрешалось в любое время суток.
Спокойными ночами любой желающий подняться на мостик, подышать свежим воздухом мог это сделать. И все, что ему нужно было сделать, — это подняться в боевую рубку, высунуть [273] голову из люка и сказать: «Разрешите подняться на мостик, сэр?» Вахтенный офицер разрешит: «Поднимайся». Но очень немногие это делали. Они предпочитали оставаться внизу. Помимо тех, кто нес вахту на мостике, на «Флэшер» были люди, которые ни разу не видели неба с того времени, как вышли в море, и до момента, когда вернулись в порт.
У нас был краткий период возбуждения в начале этого шестого патрулирования, когда мы присоединились к нескольким другим субмаринам в поиске японских линейных кораблей, о которых было известно, что они совершали переход от Сайгона до Японской империи, но мы их так и не увидели. «Флэшер» шла в одной команде с «Бешо» в «волчьей стае» из двух подлодок под моим командованием, и после бесплодной охоты в составе временной оперативной группы мы патрулировали близ острова Хайнань. 21 февраля мы обнаружили свои первые цели. Они были до смешного малы.
Когда мы впервые увидели их в дымке ближе к концу второй половины дня, они выглядели как два эскортных миноносца, но после двух часов маневрирований, с тем чтобы подойти поближе и рассмотреть получше, они оказались двумя «морскими грузовиками» — деревянными грузовыми судами. Теперь, в конце войны, японцам отчаянно недоставало судов, и они использовали деревянные суда на дизельных моторах для перевозки небольших грузов, обычно не более пятидесяти тонн. Они перевозили небольшое количество людей и масло в бочках.
И все-таки после всех этих бесплодных недель мы решили, что на них стоило потратить наши торпеды. Скоро будет достаточно лунного света для орудийной атаки, а я хотел дать и Хоуку Симпсону [274] с «Бешо» возможность действовать. Поэтому мы дали им пройти, всплыли, чтобы последовать за ними, и послали донесение Хоуку.
Вскоре после семи часов вечера в ту ночь мы засекли обе цели, но к тому времени пошел дождь, и видимость была слишком слабой для хорошей атаки из орудий. На «Бешо» выразили намерение выстрелить двумя торпедами по «морским грузовикам», и я дал Хоуку «добро». Мы шли вслед, в то время как он шел на сближение с целью. Это была отличная работа, и в течение часа он дал залп, уничтожив одну из целей, по промазав по второй. Он предложил атаковать другую из пушки, и мы сократили дистанцию, чтобы понаблюдать. Но что-то не заладилось с палубным орудием «Бешо». Мы взяли работу на себя и продолжали стрелять из наших четырехдюймовых орудий до тех пор, пока цель не перевернулась. Киль высовывался из воды, в то время как мы шарили между обломков, а люди облепили киль. Им было далеко до дома, а вода была холодной. Я взял мегафон и прокричал в него на своем лучшем японском языке, знания которого были почерпнуты мной из разговорника:
— Давайте на борт, мы не причиним вам вреда!
Они только смотрели на нас, вытаращив глаза.
Мы начали отходить, когда заметили двух человек, цеплявшихся за нос лодки и пытавшихся вскарабкаться на борт. Я послал двух наших матросов на палубу, чтобы взять их на борт в качестве пленных.
Нашими «пленными», которых загнали вниз, постригли, переодели и приковали цепью к стойкам, оказались напуганные подростки. Я решил их допросить, поэтому надел рубашку цвета хаки и некоторые знаки различия, сел во главе стола [275] в кают-компании. Их привели ко мне. Это был допрос как в комической опере, оба они тряслись от страха, в то время как я старался выглядеть строго, когда произносил слова из англо-японского словаря. Наконец они успокоились настолько, что один из них признал, что может немного говорить по-английски, и после этого дело пошло легче. Они были китайцами, которых насильно заставили вступить в японский военно-морской флот в Гонконге, и были счастливы выйти из него. Такова была их история, и я был вдвойне склонен ей верить, когда осмотрел бумажник, найденный среди их одежды. В нем была фотография казавшегося знакомым человека восточной наружности, и сначала мы подумали, что это, должно быть, был японский кронпринц. Но, приглядевшись, мы узнали его, это был парень, который играл в кино роль сына Чарли Чэна.
В последующие дни между нами и нашими пленниками установились прекрасные отношения. Мы называли их Винг и Вонг и поместили одного в носовом, а другого в кормовом торпедном отсеке. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так работал. У них эти помещения блистали чистотой. Экипаж их полюбил, им дарили безделушки и кое-что из одежды. Каждый из них получил армейские ботинки, и их гордости не было предела. Они их не снимали, даже когда ложились спать.
Четыре дня спустя «Бешо» доложила о контакте с маленьким торговым судном, эскортируемым патрульным катером типа «чидори». Мы пересекли курс цели и приготовились к тому, что Хоук будет атаковать. Но цель сделала противолодочный зигзаг вскоре после того, как тот нырнул, и по мере того, как он продолжал на всех парах удирать, стало очевидно, что атака Хоука [276] провалилась. «Флэшер» вышла на боевую позицию.
Мы опустились до перископной глубины — полная луна исключала атаку в надводном положении — и наблюдали, как «чидори» проходит мимо. Затем появились смутные очертания грузового судна, и мы повернули влево для выстрела из кормовых аппаратов, рассчитывая дать залп из трех торпед.
Мы прикинули, что дистанция была порядка девятисот ярдов, и выстрелили тремя торпедами. Прошла минута, и не было слышно никакого звука: первая торпеда, должно быть, прошла мимо. Прошла еще одна минута, и — ничего. В мрачном настроении я начал разворачиваться для залпа из носовых аппаратов, чувствуя, что теперь было мало шансов попасть в него.
Затем, по прошествии двух минут и двадцати секунд, первая торпеда ударила в него, а затем вторая и третья.
Это была просто фантастика. Мы ошиблись по меньшей мере на триста ярдов, нам не удалось сделать торпедный залп, и все-таки мы поразили эту маленькую цель. Грузовое судно просто исчезло, не оставляя после себя ничего, кроме небольшого пятна на воде, «чидори», пыхтя, несколько минут крутился вокруг, а затем дал деру оттуда, а я позвал Боба Харнера, нашего нового офицера, в свой угол боевой рубки.
— Слушай, Боб.
— Да, сэр?
— Боб, так легко бывает не всегда.
Это была его первая атака.
Всего лишь маленькое грузовое судно, и мы атаковали его только потому, что ему удалось оторваться от «Бешо», и потопили мы его по непостижимой случайности. Однако существовала [277] некоторая разница между успешным патрулированием и учебным заходом на цель. Этот успех принес еще одну звезду славы в копилку заслуг экипажа и повысил его моральный дух, соответственно важности этой победы. А после того, как закончилась война и Совместной аттестационной комиссией по армии и флоту были подведены итоги боевых действий подводных лодок, она приобрела еще большее значение. Незначительный тоннаж этого грузового судна, всего в восемьсот пятьдесят тонн, обеспечил «Флэшер» рекорд по тоннажу потопленных судов в течение всей войны, превысивший отметку в сто тысяч тонн, и позволил нашей лодке достичь самого высокого показателя среди всех субмарин. Без учета этого последнего грузового судна самый большой тоннаж потопленных судов, в 99 901 тонну, был на счету у «Рэшер», что выводило ее на высшую ступень пьедестала. Последний успех также довел общее количество потопленных нами судов до двадцати одного, что ставило нас на четвертое место после «Таутог», «Тэнг» Дика О'Кейна и «Силверсайд». Как хорошо известно каждому ветерану-подводнику, все эти статистические данные не имеют такой большой ценности, как реальные события, во время которых совершались эти дела, по я был горд и чувствовал удовлетворение оттого, что было закреплено блестящее достижение «Флэшер» в первых четырех патрулированиях под командованием Рубина Уитикера.
В конце февраля, когда наше патрулирование приближалось к концу и моряки проявляли все большее нетерпение в желании взять курс на Пёрл, я совершил ужасную ошибку. Направил [278] адмиралу Файфу донесение, сообщая ему, что нам придется покинуть район на пару дней раньше, если мы не сможем заправиться в Субик-Бэй. В ответе он мне заявил, что это прекрасная идея: мы могли бы дозаправиться в Субик и продолжить плавание еще две недели, прежде чем возвратимся в Пёрл. Я собственными руками «перерезал себе горло».
К тому времени наши войска взяли Лусон, и сам адмирал Файф был в заливе на борту субмарины. Единственным удовольствием от пятидневной стоянки в Субик-Бэй был вылет в Палаван, где я мог некоторое время побыть в компании летчиков из группировки ВВС армии США, пилотировавших бомбардировщики, летавшие через Южно-Китайское море до Индокитая. Это была хорошая возможность посмотреть, как живут ребята из других родов войск. И после всех сказок, которые я слышал о шикарной жизни в военно-воздушных силах, было полной неожиданностью обнаружить, что эти люди вели суровый образ жизни. Они жили в джунглях в палатках, совершая вылеты почти каждый день, пересекая все Южно-Китайское море, которое отделяло их от целей. Я был там наблюдателем, потому что к тому времени подводные лодки и самолеты взаимодействовали более тесно, чем когда-либо, обмениваясь информацией и оказывая друг другу всемерную поддержку. Однажды один из летчиков взял меня на борт самолета, чтобы пролететь над Манилой и посмотреть на произведенные там разрушения. При нашей войне под водой мы не видели каких-то сухопутных признаков ведения боевых действий. Это было жуткое зрелище.
Мы отбыли из Субик-Бэй в составе «волчьей стаи» из восьми субмарин. Война вошла в новую [279] фазу, когда японцы стали терпеть поражения одно за другим, как на суше, так и на море. Теперь они уже почти полностью лишились флота, но все еще пытались доставлять продовольствие из Сингапура в империю мимо Малайского полуострова на любых пригодных к плаванию судах. В районе Сайгона было некоторое количество военных кораблей, и наша боевая группа подлодок патрулировала вблизи побережья к северу от этого порта, высматривая все, что только могло нам повстречаться.
Мы оставались в надводном положении днем и ночью и заметили лишь несколько малых судов и чувствовали себя самоуверенно, так, будто мы были хозяевами океана. Гифф Клеменсон на «Скипджек», мой старый товарищ по «Скипджек», командовал в следующем от моего квадрата патрулирования подлодкой. Просто в качестве меры, отвлекающей от однообразия последних двух-трех месяцев, он направил мне в один прекрасный день послание: «Бросаю тебе вызов в игре в бейсбол на берегу. Пиво за тобой».
В воздухе было полно наших самолетов, и в некоторых случаях мы для них играли роль диспетчеров, передавая донесения, помогая им находить друг друга и болтая с ними.
Это длилось бесконечно долго и было малопродуктивно, и мы испытали невероятно огромное облегчение, когда наконец получили приказ проследовать в Пёрл мимо острова Сайпан. Но оставалась неразрешенной одна проблема дисциплинарного характера, которая возникла в начале патрулирования и становилась все более серьезной. Я выбрал вечер, когда мы проходили через пролив Баши, к северу от Филиппин, чтобы установить порядок. [280]
Так случилось, что все офицеры и большинство матросов на «Флэшер» пристрастились к шоколадному мороженому, которое я терпеть не мог, хотя был в не меньшем восторге от всех прочих его сортов. Каждый раз, когда нам подавали мороженое, а это бывало очень часто, оно было шоколадным. Каждый раз я поворачивался к Бобу Харнеру, нашему новому интенданту, и говорил:
— Боб, не хотелось бы использовать свое служебное положение на этом корабле, но, знаешь ли, я не люблю шоколадное мороженое.
Брови Боба ползли вверх, и у него был вид человека с уязвленным самолюбием.
— Честное слово, командир, я велел им сегодня приготовить ванильное.
Затем я стискивал зубы, все сочувственно улыбались и продолжали есть свое шоколадное мороженое.
Вечером, когда мы проходили через пролив Баши, как обычно, было подано шоколадное мороженое, я повернулся к Пейджу и сказал:
— Пойди возьми на моем столе тот конверт с официальным распоряжением.
Когда он с ним вернулся, я вскрыл конверт.
— Господа, это приказ по кораблю номер 3987Б. Старший помощник его зачитает.
На лицах всех присутствующих отразилось некоторое недоумение; они не понимали, шучу я или нет. Фил вскрыл конверт и зачитал:
— «Приказ по кораблю номер 3987Б. Настоящим утверждаю: количество порций шоколадного мороженого по отношению к другим видам мороженого, подаваемого на борту военного корабля США «Флэшер», не должно выходить за рамки соотношения одно к трем. Подписано собственноручно мной и скреплено печатью 30 марта 1945 года. Дж.У. Грайдер, командир». [281]
Это подействовало. С тех пор разнообразие сортов мороженого, подаваемого на «Флэшер», радовало глаз. Но каждый раз, когда было все, что угодно, кроме шоколадного мороженого, офицеры в кают-компании качали головами и с неудовольствием ворчали по поводу «указа пролива Баши».
Мы остановились у острова Сайпан на один день для дозаправки и отбыли в компании с четырьмя другими подлодками. Мы строго придерживались боевого порядка, при дистанции в тысячу ярдов друг от друга, и, только стемнело в тот вечер, когда мы вышли, вдруг прогремел ужасный взрыв возле одной из субмарин. Я полагаю, это сбросил бомбы самолет, возвращавшийся с боевого задания, но на каждой из подлодок решили, что это была рыскавшая поблизости японская субмарина. Мы бросились в разные стороны, как ватага цыплят, и взяли старт в гонках к Пёрл-Харбору.
«Флэшер», и я говорю это с гордостью, пришла первой.