Разочарование
Изменения происходили в кадровом составе на «Поллак». Роби Палмер собирался домой в Нью-Лондон, чтобы войти в штат школы подводников, [155] а капитан-лейтенант Б. Э. Левеллин должен был занять его место. От нас также уходили три офицера. Зулли оставался с нами, он проявил себя в море прекрасным офицером при всех его выходках на берегу, и я был этому рад. Столь же рад я был отъезду одного из офицеров. На подлодке очень маленькое пространство для жилья, и индивидуальная повышенная чувствительность к чему-либо, которая на большой территории проявляется лишь в легком раздражении, может обернуться пыткой в кают-компании в середине длительного плавания. У этого молодого лейтенанта была привычка дергать свои брови. Это, конечно, мелочь, но он не упускал любого случая этим заниматься. День за днем с приводящей в ярость невозмутимостью он теребил свои брови, пока кто-то не пригрозил, что ударит его, если он не прекратит это делать. Такая вещь, как гвоздь в подкове генеральской лошади, может стать важным фактором, влияющим на исход боя, и изменить жизнь людей или даже лишить их ее. Мне оставалось только надеяться на то, что у его будущих товарищей по лодке нервы крепче, чем наши.
Мы делали все, что могли, чтобы скрасить оставшиеся от отпуска дни, — играли в боулинг, занимались подводной охотой, а когда мне присвоили очередное звание капитан-лейтенант, закатили вечеринку, от которой сотрясался весь офицерский клуб. Вечером того дня, когда Роби вылетал обратно в Пёрл, мы устроили еще одну. Завидуя его везению, но ободренные этим фактом, мы не остались в забвении для вышестоящего командования, я нарушил строгое личное правило и написал Энн, что у меня великолепные перспективы на отпуск после того, как мы вернемся из следующего похода. Я всегда старался избегать таких предположений [156] в своих письмах, зная, как легко лелеять несбыточные надежды, но были обнадеживающие признаки, а искушение слишком велико. Может быть, я смогу обнять жену и сына к началу лета!
После долгих дней безделья мы пережили незначительное потрясение в утро отплытия. Бад Купер, наш третий помощник и один из лучших моряков на борту, был одним из трех человек, намеченных для перевода. Дважды приходили распоряжения, дважды Бад в счастливом возбуждении готовился отбыть, и дважды приказы отменялись. Он в отчаянии места себе не находил из-за этих приказов, но наш новый командир столь же отчаянно надеялся на то, что приказ о переводе не придет. Левеллину вовсе не нравилась идея впервые выходить в море на «Поллак» без ее способного инженера. Утром 10 мая, когда уже были запущены наши двигатели, пришло распоряжение относительно Бада. Командир пытался убедить его, что уже поздно уезжать, но Бад предпочел это сделать. Он спустился вниз, собрал вещи и был на берегу ровно через десять минут после того, как прибыли бумаги. Так что мы отбыли на Маршалловы острова с новым командиром и тремя новыми офицерами.
Полторы недели спустя мне представилась возможность провести свою первую атаку в боевых условиях. Мы потопили маленькое грузовое судно днем ранее у побережья Уатье после трехдневной игры с ним в кошки-мышки, пока оно не вышло из лагуны достаточно далеко, чтобы мы могли его атаковать. На следующий день возле острова Джалуит мы заметили грузовое судно водоизмещением в семь тысяч тонн в сопровождении торпедного катера, и капитан Левеллин велел мне взять на себя командование. Это было совершенно неожиданное и большое доверие. Я, конечно, рассказывал [157] ему о действиях на «Уаху», когда старпом выполнял все манипуляции с перископом, но командир должен обладать железной волей для того, чтобы перепоручить единственный источник информации о противнике младшему по должности. Я был как ребенок благодарен Левеллину за то, что он это сделал, и дал ему достаточное основание пожелать, чтобы он этого не делал.
Сближение было обычным делом, но не для меня. Тут я смотрел во все глаза и отдавал всевозможные команды, пока мы подходили к цели, чтобы ее уничтожить. В своем энтузиазме я все внимание сосредоточил на грузовом судне, и ни на чем больше. В конце концов мы вышли на позицию атаки, и все для нее было готово.
— У нас все готово, капитан. Мне стрелять?
— Как только будешь готов, Джордж. Где эскорт?
— Первый, товсь. Первый, пли!
— Где эскорт, Джордж?
— Второй, товсь... Второй, пли!.. Третий, пли!.. Четвертый, пли!
— Джордж. Сделай круг за сторожевиком.
— Они идут прямо, капитан. Я направлял прямо на него... приближаются... здорово!
За первым ударом последовали второй и третий, а затем четвертая торпеда подорвала хвостовую часть грузового судна, выступающую из воды. Я кричал почти истерически, когда громовой голос капитана заставил меня замолчать.
— Джордж, черт возьми, где эскорт?
Только теперь до меня дошел его вопрос. Я повернул перископ вокруг, доложил рассеянно, что эскорт быстро приближается по пеленгу примерно тридцать при нулевом угле по курсу. Затем, все еще завороженный своей блестящей атакой, обернулся на грузовое судно. [158]
— Оно разламывается, капитан. Оно тонет. Оно... Эй, подними выше!
Перископ ушел под воду. Левеллин наконец взял на себя командование.
Мы пережили жестокую бомбежку глубинными бомбами, осложненную типичными для «Поллак» неприятностями. Носовые горизонтальные рули заклинило на резкое погружение, доложили о том, что в кормовой батарее лопнула эбонитовая бочка, а основные контакты электродвигателя выскочили. Потом, как раз в то время, когда мы отчаянно старались двигаться бесшумно, контакты были восстановлены и заработали все помпы в машинном отсеке. У «Поллак» было такое свойство: главным для вас становится в большей степени беспокойство по поводу того, что она сама с собой сделает, чем о том, что сделает с ней неприятель. Но и это, кажется, было еще одним достоинством «Поллак», она преодолела все трудности, и в конце концов мы выбрались на ней из этой переделки невредимыми.
Мы находились в походе на месяц дольше, не топя больше вражеских кораблей и судов, хотя с нами и произошли два памятных события. Первое случилось тихим воскресеньем, когда мы шли в подводном положении, а в море над нами бушевал шквал. В кают-компании играли в крибидж. Я никогда не чувствовал себя в большей безопасности, расслабленности, более чем уверенным в том, что мы очень далеки от потенциальной опасности.
Вдруг нас потрясли два колоссальных взрыва, настолько неожиданные, что повергли нас в изумление. Я был на полпути к центральному посту, прежде чем мои ступни коснулись пола.
Глубинные бомбы, сброшенные каким-то летчиком, имевшим, должно быть, самый острый [159] нюх на подлодки во всех японских вооруженных силах, едва нас не прикончили. Они чуть было не снесли боевую рубку, разбили толстое стекло в репитере гирокомпаса на мостике. Шокирующая внезапность этой неожиданной атаки в тихое безмятежное воскресенье стала для меня одним из самых больших потрясений войны.
Она чудесным образом повлияла на наше чувство бдительности, и спустя несколько дней, когда мы увидели судно, показавшееся довольно крупной шхуной восточнее Джалуита, не стали испытывать судьбу. Решили дать ей бой на поверхности и угрожающе появились из воды так, будто это была самая крупная добыча на всем Тихом океане. Мы открыли огонь из нашего трехдюймового палубного орудия, прежде чем осознали, что она намного ближе и значительно меньше, чем выглядела через перископ, — не намного больше гребной лодки. Мы прекратили огонь, приблизились к ней и обнаружили на борту испуганных аборигенов. Расчувствовавшись, мы протянули им сигареты, хлеб и отпустили с миром.
Последующие дни показали, какой опасной может оказаться бескорыстная доброта, проявленная в военное время, — японские самолеты досаждали нам днем и ночью всю последующую неделю. Этот маленький парусник поспешил в Джалуит с нашими сигаретами и хлебом, и люди, что были на его борту, сообщили неприятелю место, где мы находились.
Плохие новости ожидали нас в Перле. Пока «Поллак» была в море, буквально все девушки из «Хейл-Уохайн» обручились. Все съезжали, а дом выставлен на продажу. [160]
Мы знали мужчин, с которыми были помолвлены девушки. Большинство из них были конторскими служащими в Перле, они могли составить нам приятную компанию, но мысль о том, что они наглым образом вторгаются и разрушают наш устоявшийся распорядок, выводила нас из себя. Мы обсудили это и придумали план, как расстроить помолвки.
Это был не просто плохой план, это, наверное, наихудший из когда-либо разработанных планов, причем обреченный на провал с самого начала. Но в нашем состоянии праведного гнева он казался прекрасным в своей незамысловатости. Мы устроим такую шикарную, такую роскошную вечеринку, с такой щедростью души и темперамента, что эти бедные девушки увидят, как ошиблись в выборе пути, оцепят превосходство моряков «Поллак» над этими их женихами и тотчас же вернутся к прежней жизни.
Каждый из нас пожертвовал всем своим запасом шампанского для такого случая. Шампанское не входило в число обычно потребляемых офицерами напитков. Фаворитами тут были бурбон и скотч, и доля выделялась в разумных пределах. Наша доля, которая накапливалась в течение всех пяти месяцев, которые мы проводили в море, была огромна. Потребовалось около двухсот фунтов льда, чтобы обложить им все наши бутылки шампанского, когда их выложили в ванной на Гавайях, чтобы подготовить для грандиозного события.
Мы позвали девушек из «Хейл-Уохайн» и сказали им, что собираемся отметить их помолвки. Для более эффективной демонстрации нашего превосходства мы убедились в том, что будут присутствовать все женихи, затем погрузили наше шампанское в джип и отправились в [161] «Хейл». Пришлось сделать три ездки, чтобы доставить туда все бутылки.
С самого начала стало очевидно, что все идет не так, как мы спланировали. Даже нам самим было ясно, что мы разговаривали громковато; девушки из «Хейл-Уохайн», казалось, испытывали легкое замешательство, а их женихи чопорно стояли небольшой обособленной группой в сторонке. В отчаянии мы открыли новые бутылки шампанского, запели несколько громче, с большей веселостью принялись вспоминать события прошлого, когда моряки «Поллак» чувствовали себя в этом чудесном месте как у себя дома.
Самая молодая и прекрасная из обитательниц «Уохайн» позеленела, приложила ко рту носовой платок и выбежала. Далее началась цепная реакция. В течение считанных минут буквально каждая из девушек в этом доме последовала за ней, и каждая выглядела смертельно больной. В большой комнате воцарилось молчание. Женихи мрачно уставились на нас. А цепная реакция тем временем продолжилась.
Нам и в голову не приходило, что наше щедрое «возлияние» в виде шампанского будет слишком большой нагрузкой для нежных приличных девушек «Хейл-Уохайн». Еще менее мы задумывались о том, как оно повлияет на мужчин, много недель проведших вовсе без спиртного, не говоря уже о шампанском. Но в то время как маленькая группа обрученных мужчин лишь взирала с презрением, всем, кто пришел с «Поллак», стало плохо.
Мои надежды получить командировку домой на строительство новой лодки опять разбились вдребезги. Левеллин принес мне известие: я должен [162] был вновь пойти в море на «Поллак», но после завершения похода обязательно наступит мой черед на командировку. Все надежды, которые я так бездумно лелеял, опять поблекли, и мне пришлось писать Энн, что наша встреча вновь откладывается. Но в следующий раз, уверял я ее, она произойдет, можно не сомневаться. После шести боевых походов я собирался во что бы то ни стало попасть домой.
Моя жалость к самому себе больше возрастала при мысли о том, что мои старые товарищи по «Уаху» наслаждаются пребыванием в Соединенных Штатах на время капитального ремонта, и при упоминании о все большем числе моих однокашников, откомандированных на родину, чтобы стать старшими помощниками на новых субмаринах. Я случайно встретил одного из них — Джо Эйзенхауэра, который временно исполнял обязанности командира в ожидании приказа о начале строительства новой лодки. Джо потом стал командиром «Джаллао», на которой уничтожил поврежденный легкий японский крейсер во время своего первого патрулирования. Но даже в то время, когда ему завидовал, я услышал новость, которая отбросила меня к более верному ощущению перспективы. Военно-морские силы объявили о потере «Тритона», на котором служил мой друг Джек Кратчфилд. «Тритон» стал одним из лидеров с самого начала войны. Он был в боевом дозоре возле острова Уэйк, когда японцы нанесли удар, и 8 декабря 1941 года первым из подлодок Тихоокеанского флота совершил торпедную атаку, нанеся урон неопознанному японскому военному кораблю около Уэйка. С тех пор она потопила одиннадцать японских кораблей и судов, в том числе миноносец и подводную лодку. Мысль о Джеке и других, которые никогда не вернутся домой, [163] заставила меня осознать, насколько незначительным было мое разочарование по сравнению с тем, что случилось с ними.
Тем не менее, когда «Поллак» вышла из Пёрл-Харбора в конце июля в свое восьмое и наиболее насыщенное событиями боевое патрулирование, мое настроение было далеко не таким, каким должно было быть у старшего помощника капитана. Мысли о доме и семье стали почти неотвязными для меня. У меня появилось чувство жестокой агрессивности, но только потому, что чем быстрее мы истратим свои торпеды, тем скорее для нас наступит время возвращения из похода. Между тем я нервничал, отрастил бородку клином, угрюмо слушал Сибелиуса на имевшемся на «Поллак2 патефоне и приобрел репутацию человека со скверным характером.
На Зулли это отражалось больше всего. Он мне нравился, но я терпеть не мог его постоянного благодушия и поймал себя на том, что придираюсь к нему немилосердно. В день, когда я застал его проводящим время за комиксами, я, собственно говоря, отыгрался на нем.
Во время третьего похода «Уаху» Дик О'Кейн сделал неожиданный приятный сюрприз, который я позднее перенес на «Поллак» в качестве средства, повышающего моральный дух. Он взял с собой на борт кипу воскресных комиксов, которые его жена собирала для него месяцами и делала подборку за определенные периоды. Я написал Энн с просьбой начать собирать комиксы для меня, и «Поллак» отправилась в свое восьмое патрулирование, имея на борту достаточное для длительного похода количество комиксов, если их просмотр рационально распределить. Но едва мы отправились в путь, как я застал Зулли с экземпляром комиксов. Это случилось [164] за две недели до начала просмотра по графику. Его объяснение, что он не вынесет тревожного ожидания, чтобы узнать, что случилось с Диком Трейси, не разжалобило меня, и оставшееся время патрулирования я держал комиксы под замком, охраняя их, как охраняют питьевую воду на плоту среди моря.
Мы направлялись в район пролива Бунго неподалеку от Японской империи, как обычно везде в вооруженных силах называют родные для японцев острова — у южного входа во Внутреннее Японское море. Через четыре дня после отбытия из Пёрла мы дозаправились в Мидуэе — дозаправка означает заполнение топливных баков под завязку — и взяли курс на Софу-Ган, известный пункт в Тихом океане, который называют «жена Лота».
Лично я надеялся на то, что нам попадется конвой, мы выпустим по нему все торпеды и вернемся прежде, чем достигнем намеченного района.
Но прошло почти две недели после того, как мы вышли из Мидуэя, прежде чем мы заметили свою добычу и вышли в атаку, которая чуть было не стала фатальной для нас, а не для неприятеля.
Это был конвой из двух грузовых судов, который шел почти в семи милях от нас, когда ясным августовским утром мы обнаружили его. Мы подождали, пока он скроется из вида, а затем всплыли, чтобы его преследовать. Затем, после ряда дней бездействия, цели для нас вдруг смешались. В то время как мы следовали за двумя грузовыми судами, мы увидели конвой, имевший три корабля охранения, по другому курсу на еще более дальней дистанции.
Мы сменили цели и начали маневрировать, чтобы опередить новый конвой. Вскоре после полудня [165] мы были готовы к атаке. Погрузились и начали сближение в подводном положении с шедшим впереди грузовым судном, самым крупным из трех. Но когда мы уже были готовы дать залп, он пошел к нам зигзагом, оставляя нас на расстоянии примерно в триста ярдов. Мы поспешно отвернули и выстрелили из двух кормовых аппаратов. Обе торпеды прошли мимо цели, и мы круто повернули влево, чтобы выстрелить по второму грузовому судну из своих носовых аппаратов, когда возле нас взорвалась глубинная бомба.
Мы уже ушли ниже перископной глубины для разворота. Потом мы поднялись достаточно высоко, чтобы посмотреть, что происходит, и обнаружили, что находимся примерно в шестистах ярдах впереди второго грузового судна. Резкий со свистом выброс пара разорвал над ним тишину — отчетливый свистящий сигнал. Капитан Левеллин быстро повернул перископ и нашел разгадку. Справа к нам приближался миноносец, так что мы нырнули на глубину.
Кое-как мы оторвались от него, через сорок пять минут поднялись под перископ, увидели, что море вокруг чисто, и всплыли на поверхность, чтобы начать преследование. Было уже более десяти часов вечера в тот момент, когда мы вернулись для атаки из надводного положения, и прошло еще полтора часа до того, как мы выпустили все четыре торпеды носовых аппаратов в самое крупное грузовое судно.
Мы так и не узнали, каков был результат залпа, потому что в тот момент были ввергнуты в кризис, настолько загадочный, насколько своенравная старая «Поллак» когда-либо смогла умудриться нам устроить. Я стоял в центральном посту с самым драгоценным секундомером в руке, отсчитывавшим секунды хода торпеды, когда чудовищный [166] взрыв потряс лодку от одного конца до другого. Он был не похож на взрыв ни одной из когда-либо встречавшихся мне глубинных бомб. Я швырнул секундомер через плечо, уверенный, что нам конец, и мне не хотелось бы встретить смерть с секундомером в руке.
Испуганные голоса были слышны с мостика. Море вокруг нас заливал странный свет. Люди были сбиты с ног в кормовой части лодки, и главные рубильники были вырублены, что привело к тому, что у нас мгновенно остановились все силовые установки. Мы двигались по инерции до полной остановки.
Беспомощные, мы оставались на поверхности, и нас мог прикончить любой проходящий мимо корабль, но, к счастью, конвой был ошеломлен так же, как и мы. Он умчался на всех парах, тогда как мы застряли со своими делами, устраняя повреждения, и в конце концов восстановили силовые установки. Сделав это, мы возобновили преследование, но непрерывные и тщетные усилия в течение всего дня, кульминацией которых стал этот колоссальный взрыв, вымотали нас физически и духовно. Вместо того чтобы предпринимать новую атаку из надводного положения, мы решились на атаку на перископной глубине и нырнули впереди по курсу конвоя незадолго до рассвета. Тот, в свою очередь, радикально сменил курс и ушел от нас.
Что стало причиной взрыва, мы так и не узнали, но после длительного знакомства с «Поллак» и ее нравом могли догадываться. Одна из наших торпед, вместо того чтобы идти к цели, должно быть, пошла вниз и взорвалась под нами.
В последующие две недели мы без происшествий патрулировали в районе Каролинских островов, затем взяли курс на район пролива Бунго [167] во Внутреннем Японском море. А там, спустя несколько дней, наша старая подлодка заставила нас пережить самое жуткое из всех испытаний.
Вскоре после полуночи мы повернули на вьющийся дымок и оказались на курсе конвоя из шести судов, четыре из которых, по-видимому, были крупными грузовыми судами, а два других — небольшими. Мы приближались к суше при восходящей луне, что было сочетанием факторов, требовавшим необычайной осторожности. Мы пропустили первые два грузовых судна, затем осмотрели остальные четыре и выбрали второй, играя по-крупному. Последние два судна в караване еще не были различимы, но мы полагали, что это небольшие грузовые суда. Для того чтобы сблизиться с целью, нам нужно было выйти к ней прямо по курсу этих двух судов.
Мы были почти на позиции залпа, когда стало очевидно, что ближайшее из последних двух судов было не грузовым, а эсминцем и что вскоре мы будем у него прямо по курсу всего примерно на расстоянии в три тысячи ярдов. Теперь уже было слишком поздно менять план атаки, так что мы сблизились и дали залп по грузовому судну из своих четырех носовых торпедных аппаратов с дистанции в двести пятьдесят ярдов. Но на этот раз миноносец был уже так близко, хотя, по-видимому, не видел нас до того момента, пока мы не выстрелили.
Мы взяли скорость на форсажном режиме и повернули, чтобы оставить его за кормой. Когда мы поворачивали, услышали взрыв и увидели столб воды, взметнувшийся у цели. Звук свидетельствовал о втором взрыве. Мы уходили прочь на самом полном ходу, в то время как миноносец был всего в полутора тысячах ярдах от нас и быстро приближался. А теперь оказалось, что [168] последним в караване было вовсе не грузовое судно, а небольшой сторожевик, который сократил расстояние между нами до тысячи четырехсот ярдов.
Мы оказались в мышеловке. Грузовое судно тонуло, по два военных корабля сближались с нами на большой скорости. Используя копилку боевого опыта Маша Мортона, мы попытались сделать по миноносцу два выстрела прямой наводкой из кормовых аппаратов. Но промазали, и он стал обстреливать нас.
Вдруг наш мостик залил яркий свет. Противник навел на нас прожектор. Оказавшись на виду под этим ослепительным светом, в то время как оба сторожевика приближались к нам, мы сделали единственно возможное — нырнули, погружаясь с максимально возможной скоростью.
Когда подводная лодка находится на поверхности, носовые горизонтальные рули убраны, прижаты к корпусу корабля и находятся над водой. С началом погружения они должны быть раскрыты рулевым-горизонтальщиком, который поворачивает их, контролируя глубину и угол погружения. Кормовые горизонтальные рули, которые находятся под водой, даже когда лодка на поверхности, и всегда раскрыты, выполняют аналогичную функцию. Но теперь, когда мы погружались с максимальной скоростью примерно восемнадцать узлов, носовые горизонтальные рули не регулировались, а кормовые рули заклинило на резкое погружение.
Погружения обычно осуществляются с дифферентом на нос при угле в восемь — десять градусов. При таком угле и отрицательной плавучести лодка может идти на скорое погружение. Но теперь нам довелось узнать, какой на самом деле может быть скорость погружения. При скорости [169] восемнадцать узлов и неподвижно застрявших в положении резкого погружения кормовых горизонтальных рулях, а также при полном «отсутствии» носовых горизонтальных рулей лодка стала погружаться с совершенно невероятным дифферентом на нос.
Мы опускались все глубже и глубже, скорость была опасно высокой, угол погружения возрастал с каждой секундой. Стрелка глубиномера отклонялась с пугающей быстротой. Мы достигли контрольной глубины, ниже которой погружаться считалось опасным, но все-таки продолжали погружаться. Еще даже до того, как мы достигли контрольной глубины, нос лодки ушел слишком глубоко, это было видно, так как глубиномер находится в средней части судна, на расстоянии ста пятидесяти футов от носа к корме.
Японский миноносец сбрасывал глубинные бомбы, но ни у кого не было времени об этом беспокоиться. «Поллак» уже и так пошла на самоубийственный шаг. Мы должны были ее остановить, в противном случае не имело бы значения, попадут глубинные бомбы в цель или нет.
— Продуть главный балласт!
Это только усугубило ситуацию. Воздух устремился в кормовую часть, облегчая корму и еще больше увеличивая угол.
Теперь уже никто на борту «Поллак» не мог стоять, не держась за что-нибудь. Моряки ухватились за люки, столы, рычаги. Некоторые не могли удержаться, и их ноги широко распластались в воздухе. Шум был ужасным. Оборудование в подлодке установлено с расчетом на оптимальный дифферент на нос, но теперь этот дифферент ушел за все мыслимые пределы. По всей лодке стоял грохот, точно начался летний [170] гром, — это оборудование выскакивало из ячеек и падало.
Именно голос нашего инженер-лейтенанта Джо Фелпса внес долю здравомыслия в создавшуюся обстановку.
— Ради бога, командир, — крикнул Джо, — не пора ли всем перейти назад?
Вот она, эта старая аксиома, которую Левеллин и я забыли на мгновение: когда дифферент на нос становится слишком большим, экипажу перейти в конец и молиться.
— Электродвигатели — полный назад. Всем срочно в корму! — проревел командир.
Каким-то образом в неразберихе команда докатилась обратно до поста энергетики.
Показатель угла погружения уже давно ушел за максимальную величину 25 градусов. Насколько мы ее превысили, не знал никто, а в тот момент ни у кого не было времени на предположения. Если мы погрузимся еще глубже, «Поллак» лопнет, как проколотый футбольный мяч. Наша единственная надежда была на то, что обратный ход винтов постепенно замедлит наше падение.
И медленно, медленно они начали это делать. «Поллак» потеряла скорость. Дифферент начал выравниваться. Наши ноги стали увереннее чувствовать под собой опору. Наконец «Поллак» почти полностью остановилась.
Возникла новая чрезвычайная ситуация. Наши цистерны главного балласта были почти пустыми, продутые в тщетной попытке настолько облегчить «Поллак», чтобы замедлить ее погружение. Но теперь, когда погружение прекратилось, лодка стала слишком легкой. Бешеная гонка пошла в обратном направлении, и нас уносило вверх, прямо под японский эсминец. [171]
Некоторое время мы думали, что будем разрезать воду, как рыба-парусник, но каким-то образом, заполняя цистерны и используя полную скорость, мы обуздали старую подлодку, и она нехотя остановилась под самой поверхностью, прямо под килем у миноносца.
Мы ушли на глубину, примерно на двести футов превышающую контрольную, на бешеной скорости и при неимоверном дифференте. Нам пришлось подниматься подобным же образом. После этого никто из нас не находил в себе сил, чтобы адекватным образом реагировать на миноносец. Мы избежали его глубинных бомб, оставаясь под водой до наступления дня. После этого мы всплыли, чтобы глотнуть воздуха, и вновь погрузились на весь день. Весь день мы слышали звук взрывов глубинных бомб, пока миноносец искал нас, но относились к этому философски. Если мы смогли выжить на такой древней лодке, как «Поллак», значит, мы слишком крепкий орешек для вражеских кораблей.
Как раз в тот день, когда мы, обессиленные, скрывались под водой, нам удалось определить, каким был дифферент в прошлую ночь. Это получилось потому, что кто-то обнаружил масло в своем кофе.
Посередине помещения столовой команды находится верхний вентилятор гидравлического привода с приваренным к нему маленьким каплеуловителем, подбирающим по каплям выступающее иногда масло. Напротив носовой переборки расположен ряд кофеварок «Силекс». Масло из каплеуловителя пролилось, попав в одну из кофеварок. На основании этого относительно несложным делом оказалось вычислить угол дифферента на нос. Мы устремлялись на глубину под углом 53 градуса. [172]
Спустя неделю мы потопили еще одно грузовое судно и подверглись длительной и методичной глубинной бомбежке его эскортных кораблей, но на этот раз «Поллак» вела себя прилично, и мы почти не обратили на эту атаку внимания. К 12 сентября мы вернулись в Мидуэй на дозаправку, а еще через четыре дня прибыли в Пёрл. По пути туда у меня было в избытке времени для того, чтобы, пользуясь случаем и привилегией, взять на себя командование кораблем. Я часто играл с командиром в шахматы в его каюте, помещении размером с ванную комнату в пульмановском вагоне. Единственным освещением, которое он себе позволял, был тусклый красный свет. Мы играли черными и красными фигурами на красно-черной доске, и он, как капитан, имел право на выбор фигур. Он всегда выбирал черные. Никогда прежде не думал, насколько поразительно эффективной может быть маскировка.
Я вернулся в Пёрл в состоянии счастливого предвкушения, которого не следовало бы позволять себе ни одному военнослужащему. На этот раз после всех разочарований и отсрочек я знал, что поеду домой. Левеллин, возможно, попытается задержать меня на пару дней для того, чтобы подготовить к переводу, думал я, но мне не трудно будет отговорить его от этого. В конце концов, я же не задержал Гэса Вейнела более чем на пять минут, когда сменял его в должности. А после шести успешных походов, в каждом из которых происходили боевые контакты с противником, я чувствовал себя абсолютно неспособным уезжать на побывку не более чем на обычные две недели отдыха между выходами в море. Ни о чем другом, нежели немедленное откомандирование домой на строительство новой лодки, сказал я себе, не может быть и речи. [173]
И конечно, все случилось иначе. Левеллин вернулся из штаб-квартиры с новостями. Зулли и еще один из наших офицеров — Кенни Руиз — отправлялись в тридцатидневный отпуск. Мне до их возвращения предстояло оставаться на «Поллак»; затем я буду откомандирован на базу подводных лодок в Перле, где буду заниматься ремонтом субмарин, возвращающихся из патрулирования.
— Это не так плохо, как кажется, — сочувственно сказал мне Левеллин. — Здесь, в Перле, ты будешь жить вольготно, не напрягаясь, а поработав какое-то время на базе, ты будешь на подходящей должности для того, чтобы тебя откомандировать на строительство новой лодки, когда они запросят кандидата. И когда ты поедешь домой, обязательно получишь тридцатидневный отпуск.
Он добавил, что есть альтернатива — попросить десятидневный отпуск и, скорее всего, получить его. Если мне повезет с транспортом, несколько дней я смогу провести с Энн. Но если я воспользуюсь отпуском, то буду исключен из списка возможных кандидатов на строительство новой лодки и останусь прозябать на берегу в Перле на полгода, прежде чем меня назначат командиром старой подлодки. А после этого не будет надежды попасть домой еще год или больше.
Этих нескольких дней было слишком мало после всех моих ожиданий. Я с горечью отверг этот вариант, написал раздраженное письмо Энн и готовился к худшему. Мысль о том, что другие не были дома еще дольше и страдали больше моего, — слабое утешение человеку, разочарованному в надежде на отпуск. В этом случае чаще думаешь о людях, которые попадали домой раньше, подвергнувшись меньшим испытаниям. [174]