Глава 1

Мои годы в Китае в действительности начались на госпитальной койке в Арканзасе. Весной 1937 года я закончил 20-летнюю службу в армейском Воздушном Корпусе в качестве летчика-истребителя, попав в Центральный госпиталь в Хот-Спрингз. Я был окончательно отстранен от полетов и страдал от тяжелого хронического бронхита, пониженного кровяного давления, глухоты плюс общее физическое истощение и страшное нравственное разочарование. Вскоре мне должно было исполниться 47 лет и меня собирались досрочно уволить в отставку по причине физической непригодности к продолжению службы. Менее чем через 4 месяца я летел сквозь разрывы японских зениток над Шанхаем и уклонялся от вражеских истребителей в самом пекле Китайско-японской войны.

Внезапная трансформация имела свои корни в далеком прошлом моей военной карьеры. Всю свою жизнь я мечтал быть солдатом. Но до того, как я начал летать, я не мог найти такой области военной службы, которая бы мне понравилась. Моими предками были гугеноты, которые покинули Эльзас-Лотарингию в 1778 году, чтобы сражаться вместе с Лафайетом во время Войны за независимость. Они осели на юго-западе Виргинии. Следующие поколения двигались на запад через Теннеси и Миссисипи к заболоченным равнинам Луизианы. Там в 1942 году мой дед остановился, чтобы расчистить 300 акров богатой целины, и остаток жизни посвятил выращиванию хлопка и большой [35] семье. Во время движения на запад генеалогическая линия Ченнолтов пересеклась с линией Сэма Хьюстона, основателя Техаса. Его мать была сестрой моей прабабушки. Моя собственная мать, Джесси Ли, была связана с Робертом Э. Ли через своего отца доктора Уильяма Уоллеса Ли, хирурга Армии Виргинии.

Хотя я родился в 1890 году в городе Коммерс, штат Техас, мои самые первые воспоминания связаны с дубовыми рощами и поросшими мхом кипарисами на болотах северо-восточной Луизианы. Даже сегодня там можно найти совершенно дикие уголки. За пределами расчищенных хлопковых полей кипит жизнь. Там можно встретить волков, медведей, оленей, диких индюков, иногда попадаются даже пантеры. Ну, а всякая дикая мелочь просто кишела в зарослях густого кустарника.

Моя мать умерла, когда мне было 5 лет. Мой отец Джон Стоунволл Ченнолт, который дожил до 80 лет, прекрасно понимал любовь мальчика к лесу. Он предоставил мне полную свободу странствий, и много раз я отсутствовал дома по целой неделе, причем брал с собой только кусок бекона, чтобы разнообразить блюда из пойманной рыбы, и мешочек кукурузной муки, чтобы печь лепешки. Я всегда возвращался с полной сумкой добычи для семейного стола. Я учился охотиться с рвением человека, пропитание которого зависит от результатов охоты. Из своего первого оружия — винтовки «Винчестер» — я научился стрелять, когда мне было 8 лет, и начал охотиться со сворой терьеров за крысами, опоссумами и скунсами. С тех пор я охотился и рыбачил буквально по всему миру, но весной всегда мысленно возвращался на берега реки Тензас. Осенью, даже если я в это время находился в какой-нибудь китайской хижине, я почти слышал треск, с которым крупный олень продирается сквозь кустарник. Если в последние 10 лет мне приводилось побывать в Соединенных Штатах, каким бы коротким ни был визит, я всегда улучал возможность побывать на реке Луизиана, пусть даже на несколько часов. Я чувствовал только жалость к людям, которые зимой [36] прекращали рыбалку просто потому, что не знали, как правильно подвязать грузило, чтобы достать рыбу, ушедшую в глубину.

Жизнь в лесах, на реках и озерах северо-восточной Луизианы приучила меня к самостоятельности. Я должен был полагаться только на себя и сам принимал решения. Когда мне исполнилось 12 лет, я уже предпочитал охотиться и рыбачить в одиночестве. Я был слишком молод для взрослого попутчика и знал слишком много о лесах, чтобы принять к себе в компанию ровесника. Я сам разбивал лагерь, находил и готовил пищу и лучше всего чувствовал себя, когда забирался в самые дебри.

Когда мне было 10 лет, отец женился вторично. Его невестой стала Лотти Барнс, моя учительница в средней школе Гилберта. Отец не мог выбрать жену лучше, так как я уже знал, что смогу полюбить ее. Она выросла на ферме возле Калхоуна в Луизиане и тоже любила природу. Перед тем как выйти за моего отца, она вместе со мной совершила много верховых и пеших прогулок. Лотти учила меня жить той жизнью, которая нравилась мне больше всего. Она также заронила во мне искру честолюбия. Для нее было недостаточно, чтобы я стал лучшим среди своих ровесников охотником, рыбаком и спортсменом. Она требовала, чтобы я и учился лучше их. До самой своей внезапной смерти, наступившей через 5 лет после свадьбы, она была моим лучшим и чуть ли не единственным другом. После ее смерти, когда мне было 15 лет, я снова остался один и никогда больше не встречал товарища, которого мог так же уважать, восхищаться им и любить.

Свобода, которой я наслаждался в детские годы, а также терпеливое и любящее воспитание моей мачехи в подростковом возрасте выковали мой характер, который идеально подходил для условий современного общества. Хотя я не стал уж совершенно необщительным, я не пользовался популярностью среди старших мальчиков, лидерство которых я отказывался признавать. Я всегда стремился учить и наставлять младших мальчиков и быстро собирал вокруг себя [37] компанию малышей и слабых. Сам того не сознавая, я постоянно стремился быть первым в любом деле. Я просто должен был бегать быстрее, прыгать дальше, плавать лучше, нырять глубже чем мои товарищи. Я был обязан наловить больше рыбы и настрелять больше дичи, чем любой из одноклассников. Я делал больше работы на ферме и читал больше книг, чем мои сверстники. Я был питчером в бейсбольной команде, играл центра в баскетбольной и квортер-бека в футбольной. Второе место меня никогда не привлекало, чем бы я ни занимался. Я был несколько робким, чувствительным к критике и насмешкам, очень редко делился чувствами и мыслями с другими людьми. Но я страдал от неутолимой жажды побеждать, лидировать в любом деле, учить других, кто меньше знал, однако при этом никогда особенно не ликовал, выигрывая.

Я очень рано выработал у себя отличную реакцию и мышечную координацию. Мне почти не требовалось времени, чтобы оценить ситуацию, составить план и начать действовать. Я всегда проявлял нетерпение, если кто-то схватывал детали медленнее, чем я. Позднее эта привычка доставила мне немало неприятностей, так как я редко мог детально изложить свой план начальнику. Обычно мне не приходилось этим заниматься, и я немедленно ощетинивался, если меня все-таки вынуждали это делать. Мои лучшие результаты были показаны, когда мне предоставлялась полная свобода действий.

Еще в средней школе я увлекся книгами по истории, которых было достаточно в библиотеке моего дедушки Ли. Я читал о Пелопонесских и Пунических войнах. Хотя я совершенно не представлял, где находятся Греция, Карфаген и Рим, меня захватил мир слонов, панцирной пехоты и горящих кораблей на цветных гравюрах, изображающих Фермопилы, Заму, Канны, Саламин.

Я любил историю, географию, математику. И читал и глотал учебники также охотно, как другие мальчишки читали триллеры. Когда я учился в средней школе, летнее чтение книг засчитывалось как отдельный класс. Таким образом [38] я закончил 10 классов в школе Гилберта когда мне исполнилось всего лишь 13 лет. Но мне пришлось сидеть там и дальше, потому что я был слишком молод для поступления в колледж. Меня очень рано заинтересовала религия, в основном благодаря историческим аспектам Библии. В возрасте 11 лет меня крестили в баптистской церкви.

Впервые я хлебнул военной жизни, когда поступил в университет штата Луизиана, где записался на сельскохозяйственный факультет. Я не собирался становиться фермером, однако средняя школа в Гилберте, даже с учетом лишнего года учебы, не дала мне достаточно знаний для поступления на другие факультеты. Я поступил в университет, когда мне было 14 лет, и меня, как и всех остальных студентов, поселили в казармах из красного кирпича. Это был закрытый лагерь, где царила военная дисциплина.

Через несколько дней старшеклассник, назвавшийся дежурным офицером, показал мне, какими традиционными розыгрышами встречают новичков. Меня вызвали из моей комнаты, вручили винтовку с примкнутым штыком и строго приказали патрулировать перед казармой, чтобы никто не мог пройти без разрешения дежурного офицера. Когда я занял свой пост перед дверью, старшеклассники начали поливать меня водой из окон второго этажа. Я продолжал стоять на посту, хотя промок до нитки. Но при этом я раскалился от гнева настолько, что каждая следующая кружка воды шипела, попав на меня. Когда прозвенел колокол на обед, я все еще стоял на посту и был полон решимости расквитаться. Старшеклассники бросились в столовую, но в холле чуть не налетели на мой штык, за которым сверкала пара решительных глаз. Шутка сразу перестала быть смешной, так как никто не желал выяснять, насколько далеко я готов зайти. Потребовалось достаточно много времени, чтобы найти настоящего дежурного офицера, который официально снял меня с поста и освободил голодных курсантов.

Я подал заявления сразу в Уэст Пойнт и в Аннаполис. В 1909 году я отправился в Аннаполис, чтобы сдать вступительные [39] экзамены. Вид мрачных серых стен академии охладил мое желание стать адмиралом. После двух дней в жаркой духоте классов какая-то добрая душа сообщила мне, что кадетов на первые два года просто запирают в академии. Провести два года за прочными каменными стенами было слишком ужасно для парня, привыкшего летом странствовать по дебрям Луизианы. Я вернул бланк последней экзаменационной работы, телеграфировал отцу, что провалился, и следующим же поездом вернулся в Луизиану.

Мою военную карьеру в университете штата Луизиана сильно осложняло то, что самая лучшая рыбалка на реке Тензас была в начале лета, как раз перед официальным закрытием университета. Я выяснил, что, нахватав замечаний, можно добиться того, что каждый год сразу после сдачи экзаменов тебя будут выгонять из университета с заданием на лето. В этом случае я попадал домой на неделю раньше и целых 7 дней мог провести на берегах Тензаса. Правда, всегда беспокоил вопрос восстановления осенью, однако мои отметки были хорошими, а дядя Нельсон был известным в штате преподавателем, поэтому меня восстанавливали без лишних вопросов.

Однажды я столкнулся с серьезным кризисом. Надвигался конец года, а мне все еще не хватало 3 замечаний для отчисления. Хотя я до этого ни разу не пил пива, я добровольно перемахнул через стену казармы и отправился за средством утоления жажды изнемогших курсантов. Втайне я надеялся натолкнуться на патруль и заработать необходимое замечание. Я прошелся по Батон-Ружу туда и обратно с ведрами пенящегося пива и не встретил ни одного патрульного. Доставив пиво, я отправился на поиски часового, который мог бы сообщить о моем проступке.

На одном строевом смотре рядовой К. Л. Ченнолт стоял в заднем ряду с брюками, чтобы получить замечание. Кадровый армейский офицер, отвечавший за курсантов, вытащил его на середину плаца перед строем и перед собравшимся корпусом рявкнул: «Ченнолт, ты никогда не станешь солдатом». [40]

Позднее к этому мнению присоединился капитан Г. Г. Салмон, которого я до сих пор отлично помню, потому что он настрочил длинный документ с отказом на мою первую просьбу зачислить в летную школу. Его венчала резолюция: «Соискатель не обладает необходимыми качествами, чтобы стать хорошим летчиком».

Однако военная авиация позволила мне проскользнуть через заднюю дверь, за которой капитан Салмон не следил. Скрипучий старый биплан Кертисса с толкающим винтом, который ползал по небу над Луизианой еще в 1910 году, первым обратил мои амбиции к небу. Как и большинство молодых людей, я искал прекрасный новый мир, который смогу покорить. И, как все молодые парни, я жалел, что родился слишком поздно, когда фронтир уже просто исчез. Мне просто нечего было открывать на Западе. Не осталось индейцев, чтобы сражаться с ними. Поэтому будущее выглядело тусклым и унылым. Эта примитивная летательная машина, подпрыгивающая в потоках горячего воздуха, жарким летним днем в Шрупорте впервые показала мне новый фронтир и заронила семена моего будущего желания летать. Потребовалось много времени, чтобы эти семена проросли. Очень долгие годы перспективы моей летной карьеры выглядели, скажем прямо, смутными.

Последний год колледжа я провел в нормальной школе штата Луизиана, совершенствуя свое искусство преподавателя. Моим первым постом была одна комната в Афинах, штат Луизиана. Крошечная сельская школа в местности, где парни работали на огромных фермах своих отцов, делала жизнь учителя невыносимой, и надолго там никто не задерживался. Моим преимуществом в новой работе оказалось то, что я был слишком молод, поэтому со спокойной совестью мог поколотить упрямых учеников, многие из которых были крупнее и старше меня. После нескольких боксерских матчей на заднем дворе дела пошли на лад. Следующий год мы выбрасывали лишнюю энергию в бейсбольной команде, которая в северной Луизиане считалась непобедимой. Я играл питчером, и никто из студентов не [41] смел и вякнуть. Мне понравилась работа в сельской школе, несмотря на нищенское жалованье, так как школа закрывалась ранней весной, чтобы ученики могли помогать родителям в поле, и возобновлялись занятия только поздней осенью, после окончания жатвы. Это оставляло мне достаточно времени для охоты и рыбалки.

Женитьба и первые 2 ребенка из 8, которые в конце концов родились, сделали экономическую проблему более острой. Я странствовал по южным штатам в поисках места преподавателя с более высоким окладом. Учитель английского в бизнес-колледже Билокси, штат Миссисипи, помощник руководителя по физической подготовке в лагере ХАМЛ в Луисвилле. И наконец завод по производству автомобильных камер в Акроне, штат Огайо. Когда в апреле 1917 года Соединенные Штаты объявили войну, я немедленно подал заявление в летную школу. Ответом было одно из многих и совершенно твердых «нет». Мне было уже 26 лет, я был отцом троих детей, что по меркам тогдайшей авиации делало меня чуть не ископаемым.

Но в августе 1917 года армия взяла меня в офицерскую школу в Индиане. Я вышел оттуда в ноябре, этакое «90-дневное чудо» с серебряными планками в звании первого лейтенанта пехоты. Сначала меня отправили в 90-ю дивизию, в форт Тревис возле Сан-Антонио. На другом конце города находилась расчищенная хлопковая плантация, которую называли аэродромом Келлифилд. Ее использовало авиационное подразделение Корпуса связи для обучения пилотов на дикой конструкции из деревяшек, проволоки и парусины под названием «Дженни» (Кертисс JN-4). Когда в Келли объявили набор добровольцев, я без колебаний отправился через весь город. Перед мысленным взором уже стояли серебряные крылышки пилота на мундире. Однако моя работа ограничилась строевой подготовкой толпы зеленых курсантов-авиаторов. Я оставался в Келли почти год. За это время Корпус связи трижды отверг мои просьбы о зачислении, но все это время я учился летать. [42]

Используя общую неразбериху, царившую вокруг Келли, я нашел нескольких гениальных инструкторов, которые согласились объяснить азы летного искусства человеку в задней кабине «Дженни». Чарли Леонард считался ветераном даже в те первые дни авиации. Он неофициально позволял мне летать самостоятельно. Лейтенант Ральф, молодой пилот, охотно выкатывал «Дженни», если я хотел лететь один. Он выруливал на взлет и выпрыгивал из кабины, а я быстренько занимал его место.

Начальник технической службы аэродрома также поручил мне заправку и проверку учебных самолетов перед и после вылетов. Моей работой было обеспечить аэродрому максимальное количество летных часов. Поэтому, если для какого-нибудь только что заправленного самолета не находилось курсанта, я сам выкраивал себе часок летного времени.

Полеты были тогда для армии совершенно новым делом, поэтому не было почти никаких наставлений и инструкций. Когда мне потребовался отпуск, я улетел на «Дженни» в Даллас и пробыл в самоволке целую неделю. Никто даже не искал ни меня, ни самолет. Один разочарованный парень, которого вместо пилотов определили в механики, просто украл «Дженни», пока все были на обеде. Потом он разбил самолет о водяную цистерну, пытаясь приземлиться на Брукс-филд. Когда его дело передали в суд, то выяснилось, что нигде не указано, кто может, а кто не может летать на самолетах.

Осенью 1918 года я отправился на аэродром Митчелл-филд на острове Лонг Айленд в качестве адъютанта 46-й истребительной эскадрильи, ожидавшей отправки во Францию. Однажды дождливым октябрьским днем мы ползли через равнины Минеолы, навьюченные всем полевым снаряжением, включая складные бассейны, чтобы прибыть в Гарден-Сити, который должен был стать портом погрузки. На полпути к цели колонна остановилась и повернула назад. Было подписано перемирие, и отправку войск за океан приостановили. [43]

Когда мы вернулись в Митчелл, пришел срочный приказ офицерам-южанам отправиться для подавления мятежа негритянских строительных частей, которые расширяли аэродром Лэнгли-филд в Вирджинии, ковыряясь в грязи Чезапикской бухты. Но проблема была быстро ликвидирована, и я просто не успел добраться до Лэнгли, так как свалился, захваченный эпидемией гриппа. Самолеты пришлось выкатить из ангаров, чтобы освободить место для заболевших. Я попал в карантин в ангар, где находились 102 пациента. Постоянный поток носильщиков выносил умирающих и приносил новых заболевших. Грипп прихватил меня очень крепко. Однажды вечером меня унесли в маленький домик, где умирающие проводили свои последние часы. Офицер, лежавший рядом со мной, умер ближе к ночи. Я плохо соображал, что происходит, когда пришли врач и медсестра, чтобы проверить его состояние. Но его пришлось уносить. Когда санитары ушли, врач приказал медсестре запереть дверь.

Она запротестовала: «Но ведь другой парень еще не умер».

«Он не доживет до утра, — ответил врач. — Заприте дверь».

Но утром я был еще жив, хотя едва мог двигаться. Меня фактически спас мой добрый друг лейтенант Ральф с Келли-филд. Он оказался помощником начальника военной полиции на аэродроме Лэнгли и имел большой запас превосходных ликеров, конфискованных у контрабандистов, которые тогда развили бурную деятельность. Ральф оставил мне кварту крепкого бурбона, и я быстро поправился. Потом прибыл приказ об отправке меня в летную школу, и я отправился на поезде обратно в Сан-Антонио. Сам Ральф погиб через несколько месяцев, разбившись в авиакатастрофе.

Вернувшись в Келли-фидд и официально отправившись в полет в первый раз, я едва не вылетел из школы. К этому времени на моем счету уже было около 80 часов «контрабандных» полетов, когда прибыл официальный инструктор, и я успел нахвататься дурных привычек во время этих тайных полетов. К несчастью, мой инструктор Поп Ликен [44] оказался таким же упрямым и вспыльчивым, как я сам. Он имел дурацкую привычку не объяснять ошибку, а просто с силой дергать ручку управления, выказывая курсанту таким образом свое неудовольствие. После нескольких таких случаев я предупредил Ликена, что если он проделает подобное еще раз, я откажусь летать с ним, и пусть он управляет сам. Мы отрабатывали вынужденную посадку, скользя над кукурузным полем с выключенным мотором, когда Поп снова дернул ручку спарки. Я просто бросил свою и позволил самолету валиться в пике, если он того хочет. Поп ожидал, что я возьму управление и выправлю самолет, но я оскорбился и позволил машине падать дальше. Наконец Поп сообразил, что я такой же упрямый, как и он, и он включил мотор как раз в тот момент, когда мы уже коснулись кукурузных початков. Когда мы приземлились, он первым делом помчался в штаб, чтобы написать представление на отчисление.

Комиссия по отчислениям решила дать мне еще один шанс. Моим инструктором был назначен Эрнест М. Аллисон, мягкий человек и прекрасный пилот, который знал людей едва ли не лучше, чем самолеты. Он должен был проверить, как я летаю. Аллисон давно служил в авиации. Когда-то он развозил почту, был летчиком-испытателем в компании «Боинг», работал исполнительным директором Китайской национальной авиационной корпорации (CNAC) и теперь отвечает за деятельность CNAC в Азии.

Аллисон выслушал мою историю, и мы отправились в полет. Обычно для неудачника это был последний полет. Через час он приказал мне садиться, вылез из кабины и добился того, что меня оставили. Я думаю, что был одним из очень немногих курсантов, которым удалось выскочить из «стиральной машины», предназначенной вымывать прочь неудачников.

Именно Алли так показал мне полет, что я полюбил летать. Раньше все мои полеты сводились к выполнению простейших маневров. Аллисон впервые дал мне попробовать высший пилотаж, и я кувыркался в воздухе, как рыбешка [45] в водах реки Тензас. Аллисон был специалистом по высшему пилотажу, однако при этом он недолюбливал сумасшедшие маневры. Зато мне они понравились с самого начала. Горизонтальные бочки, калейдоскоп петель вверх и вниз, незабываемые ощущения полета вверх колесами, когда ты висишь на привязных ремнях... Все это требует великолепной координации движений, но превращает человека и самолет в единый инструмент. Я усвоил все, чему Аллисон учил меня, и когда весной 1919 года вышел из летной школы, то был полностью удовлетворен записью в документах — «летчик-истребитель».

Весной 1920 года меня уволили из армии, так как ее сокращали после окончания военных действий, но полет уже был у меня в крови, и от этой болезни излечиться было нельзя. Я провел лето на своей хлопковой плантации, ожидая приглашения служить во вновь формируемом Воздушном Корпусе. Осенью я попал в первую тысячу офицеров, которые были туда зачислены. Добавлю, что к концу Второй Мировой войны численность армейских ВВС выросла до 3 миллионов человек.

Следующим летом на наш аэродром Эллингтон-филд в Техасе прилетела знаменитая 1-я истребительная группа, блиставшая созвездием асов военного времени. Ею командовал майор Карл Спаатс, который позднее стал командующим американской стратегической авиацией в Европе и на Тихом океане, полным генералом и первым командующим независимыми Военно-Воздушными Силами. 1-я группа летала на маленьких французских «Спадах» и британских SE-5, украшенных звездами и блестками, благодаря которым ее эскадрильи прославились в боях на Западном фронте. Они все еще летали на иностранных машинах, потому что даже в 1921 году американская авиационная промышленность не производила истребителей, сравнимых с английскими или французскими.

Я был принят на первые курсы летчиков-истребителей, которые устроила эта группа, и был прикомандирован к знаменитой 94-й истребительной эскадрилье, которой [46] командовал Франк (Монк) Хантер, ас и позднее генерал-майор, командовавший 8-м истребительным командованием в Англии. Значок этой эскадрильи — «шляпа в круге» — носили самолеты многих лучших американских асов, в том числе капитана Эдди Рикенбакера. Вместе с Джо Кэнноном, позднее командующим XII Воздушной Армией в Италии, я разделил честь быть зачисленным в этот класс.

В течение 4 месяцев мы летали и сражались в небе Техаса так, как это происходило на Западном фронте, — долгие полеты в строю, поиск боя, а потом самостоятельное пикирование на противника и индивидуальные схватки. В качестве спорта это было великолепно, но как способ военных действий это казалось мне неправильным. В этом было слишком много от средневековых рыцарских поединков. Никто не пытался сосредоточить превосходящие силы, чтобы раздавить противника, никто не занимался расчетами холодного и жестокого военного бизнеса. Не было никаких разумных оснований рассредоточения сил и огневой мощи, как это происходило в наших поединках.

Как новички в воздухе, которые никогда не видели боя, мы играли вторую скрипку позади увешанных медалями ветеранов. Во время одной попытки улучшить их тактику Джо Кэннон едва не погиб. Вместо традиционного пикирования с переворотом, чтобы уйти от противника, атакующего хвост, я предложил иммельман, который атакующему будет труднее повторить. И вот мы трое решили попробовать. Джо Кэннон на SE-5 атаковал Дона Стэси, позднее командующего VII Воздушной Армией в Японии. «Спад» имел не слишком хорошую скороподъемность, а Стэси раньше не делал иммельманов.

Когда Кэннон спикировал на нас, мы дернули ручки на себя и помчались вверх. На вершине полупетли я перевернулся, выполнив иммельман, а в это время внизу едва не случилась трагедия. На полдороге Стэси передумал и из иммельмана свалился в крутую спираль. Кэннон, пытаясь повторить наш маневр, врезался в штопорящий «Спад». Самолеты [47] столкнулись, и в разные стороны полетели обломки крыльев.

Стэси сумел посадить изуродованный «Спад» и остался невредим. SE-5 Кэннона чуть не разлетелся на куски. Лениво крутясь, он падал с высоты 5000 футов. Джо управлял руиной до того момента, как она шлепнулась на землю. Я кружил на малой высоте над обломками и гадал, что вызывать: катафалк или скорую помощь. Казалось невероятным, чтобы человек уцелел при падении с такой высоты. Кэннон не только уцелел, но и самостоятельно дошел от машины «скорой помощи» до двери госпиталя, хотя у него были сломаны несколько ребер, челюсть и сильно разбито лицо.

Лишь когда в 1923 году меня отправили на Гавайи, я получил возможность заняться отработкой новой тактики истребителей. В течение 3 лет я командовал 19-й истребительной эскадрильей на аэродроме Лкж-филд на острове Форд прямо посреди гавани Пирл-Харбора. Теперь это аэродром флота, и он стал одной из главных мишеней японцев при налете 7 декабря 1941 года. Мы летали на вертких бипланах МВ-3. Значком эскадрильи был задорный петух, а мы были живым олицетворением этой эмблемы. В течение 2 лет мы превратили жизнь моряков и береговых зенитчиков в настоящий кошмар. Мы завоевали звание лучшей истребительной эскадрильи Воздушного Корпуса и имели спортивную команду, которая могла побить любых пришельцев, если ставкой была бочка пива. Только однажды наши спортсмены оказались беспомощны. Один из офицеров эскадрильи, пылая чрезмерным энтузиазмом, вызвал другую эскадрилью на заплыв на дистанцию 400 метров. Когда мы подвели итоги, то выяснилось, что во всей эскадрилье только 3 офицера умеют плавать, в том числе я сам. И то не дальше 100 метров. При этом никто вообще никогда не плавал на скорость. Дистанция была отмечена между пирсом и большим плотом. Преодолеть ее можно было только одним способом — устроив от 2 до 4 промежуточных остановок. Я спрыгнул с пирса и дал второму пловцу хороший пример, устроившись отдыхать на плоту перед последним [48] рывком. Сначала все шло нормально. Однако, когда парень повернул от пирса для третьего отрезка дистанции, выяснилось, что он не рассчитал силы. На полпути к плоту он устал и пошел на дно. Мне пришлось спешно нырять, чтобы вытащить его на берег.

Оглядываясь назад, я думаю, что период службы на Гавайях был самым счастливым моим временем в Воздушном Корпусе. Я получил свою первую эскадрилью, а солдат, получающий первую командную должность, испытывает те же чувства, что и парень во время первой любви. Может быть, потом будет и больше, и лучше, но это будет вторая, и в сердце всегда остается место для первой. Моя семья тоже была здесь, и Бобби, последний из 6 сыновей, родился на Гавайях. Я находился в прекрасной физической форме, вырос и окреп, отпустил длинные черные усы с нафабренными кончиками в лучших традициях шикарных летчиков-истребителей. Загорелый, с потрясными усами, в ослепительном белом мундире, я был просто великолепен. Подзнее, когда я стал инструктором в летной школе Брукс-филд, мне пришлось сбрить усы. Они пугали курсантов.

Я летал почти каждый день и водил свою эскадрилью изучать новую тактику. Моя любовь к полетам еще никогда не была такой сильной, ведь открывалось столько нового, что хотелось немедленно узнать.

В то время гордо сидели в седлах только двое — флот и зенитная артиллерия. Вообще в первые послевоенные годы зенитчики ценили себя ну очень высоко. По причинам, которые были известны только им самим, они безапелляционно заявляли, что зенитное орудие сделало самолет устаревшим, потому что они сумеют сбить все что угодно раньше, чем оно долетит до цели. Так как офицеры береговой артиллерии имели более высокие звания, чем летчики, все испытания проводились по их правилам. Самолет, который буксировал мишень, летел прямым курсом с постоянной скоростью на заранее указанной высоте. Нормальный артиллерист вряд ли сумел бы промахнуться по такой цели, но хвастовство артиллеристов бесило летчиков. [49]

Я провел много времени, летая вторым пилотом на бомбардировщике. Вместе с моим хорошим другом Альфредом Хегенбергером мы буксировали мишени для береговых зенитчиков. Хегенбергер был блестящим летчиком. В мирное время он получил два Креста за летные заслуги — один, когда участвовал в качестве штурмана в первом перелете из Сан-Франциско на Гавайи, а второй — за отработку посадки вслепую. Позднее он был моим начальником штаба XIV Воздушной Армии в Китае, а в звании генерал-майора командовал X Воздушной Армией после ее перевода в Китай, когда требовалось добить японского зверя в его логове. Очень часто, когда нам надоедало лететь заданным курсом с заданной скоростью на заданной высоте, мы бросали бомбардировщик на крыло, и буксирный трос рвался. Зенитчики в таких случаях утверждали, что добились прямого попадания.

Однажды, когда 19-я эскадрилья патрулировала над Оаху, мы заметили несколько зенитных батарей, выстроенных по линейке на песчаном пляже. Они палили по несчастному «Хеги», который мотался взад и вперед, как привязанный, волоча за собой белый рукав мишени. Я решил внести ноту реализма в эту бессмыслицу и дать попробовать зенитчикам, что их ждет в случае настоящей войны. Покачав крыльями, я повел всю эскадрилью вниз, имитируя атаку пикировщиков на позиции зениток. Когда мы пролетали над пляжем, зенитчики бросились прятаться. Лично я гонялся за их командиром по всему пляжу. Мы летели так низко, что я мог узнать загорелую лысину полковника, сверкающую на солнце. Он выглядел так смешно, барахтаясь в песке, что я не мог удержаться от хохота, высунувшись из кабины, чтобы лучше видеть.

Когда мы вернулись на остров Форд, весь аэродром гудел. Телефоны раскалились от звонков из высших штабов. Начальство буквально кипело от ярости. Оказалось, что береговая артиллерия производила годовые зачетные стрельбы для отчета, а мы на несколько дней выбили их из формы. [50]

«Вы не знаете, кто это сделал?» — поинтересовался я невинным тоном.

«Нет, — ответил командир базы, — но полковник артиллерии говорит, что это был проклятый француз с большими усами».

Я получил неделю губы, но развлечение того стоило. Много лет спустя мы использовали тот же самый прием, чтобы задать жару японским артиллеристам в Ханькоу, послав истребители и вооруженные пушками бомбардировщики «Митчелл» бомбить и обстреливать артиллерийские позиции и прожектора, пока тяжелые бомбардировщики громили районы складов.

Флот дал нам возможность попробовать групповые действия в 1925 году во время маневров, когда Воздушный Корпус защищал Пирл-Харбор от атаки авианосцев. Эта задача регулярно отрабатывалась до 1941 года. Я отстаивал идею сохранять строй во время самых сложных маневров и сосредоточивать огонь, а не рассыпать поодиночке по всему небу и вести отдельные схватки. В те дни предложение делать петли, бочки, иммельманы совместно с ведомыми, заставляло покрываться холодным потом даже самых смелых пилотов. Опасность столкновения казалась слишком высокой.

Я выбрал двух самых старых и консервативных пилотов, которые, похоже, даже не подозревали о спорах, кипящих вокруг группового пилотажа. Споры становились все более ожесточенными, пока пилоты не смирились с неизбежным и не согласились попробовать все это в воздухе. Когда они согласились, что все это может проделать звено из 3 самолетов, то приняли идею. Мы практиковались тайно, а потом внезапно устроили шоу над Лкж-филд. Поэтому каждый пилот эскадрильи был вынужден присоединиться к экспериментам или потерять лицо.

Наша первая групповая атака захватила флот врасплох. Однажды во второй половине дня, патрулируя над Оаху, мы заметили эскадрилью пикировщиков Воут высоко над нами. Они направлялись бомбить Пирл-Харбор, как сделали [51] японцы 16 лет спустя. Бомбардировщики заметили нас, но решили, что мы находимся слишком низко, чтобы атаковать их, и продолжали следовать к цели. Вся наша эскадрилья дружно сделала иммельман и оказалась на хвосте флотских бомбардировщиков в прекрасной позиции для атаки. Мы дали полный газ и спикировали на Воуты, не ломая строй. Если бы мы стреляли по-настоящему, пикировщики были бы перебиты раньше, чем сообразили, что происходит. Но флотские пилоты и без того были настолько поражены, что их строй развалился.

В то время системы оповещения на Гавайях не было, поэтому мы организовали нечто вроде нее, посадив двоих рядовых на вершине водонапорной башни аэродрома. Каждый осматривал половину горизонта в мощный бинокль. Они могли заметить приближающиеся самолеты на расстоянии до 6 миль и успели бы предупредить нас в мегафоны. В этом случае мы могли взлететь и встретить атакующих в воздухе.

В субботу утром, за день до намеченного окончания маневров, наши водонапорные наблюдатели сообщили, что видят одиночный разведывательный самолет флота, приближающийся со стороны моря. Я взлетел и атаковал его. Я спикировал так близко к хвосту морского самолета, что пропеллером едва не сбрил ему руль. Я никогда не забуду выражение ужаса на лице пилота, когда он обернулся и увидел пропеллер буквально на волоске от своего хвоста. Он бросил самолет в вертикальное пике. Я последовал за ним вниз, приклеившись к его хвосту. Когда он не смог выйти из пике на высоте 2000 футов, я пристроился рядом и помахал рукой, чтобы ободрить его. Но пилот словно оцепенел, схватившись за ручку управления. Он врезался в море подо мной, когда я выходил из пике.

Как ни странно, пилот остался жив, хотя и получил ранения. Зато его отодвинули назад на 10 позиций в списке производства в чин. Вероятно, одной из причин гнева адмиралов стало то, что экипаж армейского спасательного самолета выудил из карманов неудачника секретные документы. [52]

В них содержалось подготовленное заявление флотского командования о решительной победе авианосной авиации над силами Воздушного Корпуса. Все это было подготовлено за 36 часов до окончания маневров. Задачей пилота было приземлиться на аэродроме Люк-филд и сдаться в плен, после чего заявление попало бы в воскресные выпуски газет и вызвало бы большой резонанс. Армейская пресс-служба просто не успела бы подготовить ответ на эту фальшивку.

После окончания маневров флот прислал в нашу эскадрилью писаря, чтобы составить обширный обзор боевой тактики. Я написал новое наставление по тактике истребителей, основанное на опыте 19-й эскадрильи. Оно заслужило одобрение командования, после чего благополучно сгнило под сукном в Вашингтоне.

Завершив службу на Гавайях я вернулся на аэродром Брукс-филд в Техас. Там я впервые встретился с русскими. Я был летчиком-инструктором, а потом и начальником курса первичной подготовки. Однако помимо этого мы с Бенджамином Чидлоу, инженером Райт-филда, и сержантом Ни-колсом, который был одним из первых парашютистов, начали эксперименты по выброске парашютистов. Идею первым предложил бригадный генерал Билли Митчелл. Нашей задачей было найти подходящие методы.

Наконец мы выбрали строй клина двухместных Де Хэвиллендов, каждый из которых в задней кабине нес парашютиста. Я летел на трехмоторном транспортном самолете Форда в центре клина с оснащением на борту. Когда мы пролетали над целью, парашютисты выпрыгивали. Боеприпасы, пулеметы, вода, продовольствие выбрасывались с Форда и падали рядом с парашютистами на землю.

Мы отрабатывали технику высадки, пока парашютисты не смогли открывать огонь из пулеметов менее чем через минуту после приземления. Мы были горды показать это генерал-майору Чарльзу П. Саммереллу, начальнику штаба армии, который в 1928 году прибыл на Брукс-филд, чтобы посмотреть на это. Генерал Саммерелл подождал, пока раскроются [53] парашюты, а потом повернулся и ушел, бросив: «Еще один поганый авиационный вздор».

Он удрал, не дождавшись окончания. Саммерелл также выступал на слушаниях дела Билли Митчелла, под присягой подтвердив, что истребительную эскадрилью можно сформировать за 48 часов, поэтому нет нужды тратить бензин на тренировки пилотов. Я также помню Саммерелла командующим армейскими частями на Гавайях, когда он инспектировал 19-ю истребительную эскадрилью. Мы выстроили пилотов и механиков рядом с самолетами, и Саммерелл прошел по линейке. Он возмутился тем, что у каждого самолета стояли два человека, но парашют был только один.

Через несколько недель после неудачной демонстрации Саммереллу на аэродром прибыла русская военная делегация во главе с генералом Барановым. Они прикатили на кавалькаде черных лимузинов «Паккард». Военное министерство дало приказ показать им все, поэтому парашютисты прыгали еще раз.

Когда остальные русские торжественно отбыли на своих «Паккардах», один все-таки остался. Он сказал, что является главой «Амторга», русской торговой миссии в Соединенных Штатах, и задержался специально, чтобы переговорить со мной. После неизбежных подарков в виде водки, шоколада и икры он перешел к делу. Не соглашусь ли я отправиться в Россию, чтобы готовить там парашютистов?

«Черт возьми, конечно, нет, — отрубил я. — Ведь я летчик-истребитель. Эти парашютные упражнения для меня просто развлечение».

«А мы так не думаем, — ответил русский. — Напишите и передайте мне ваши условия».

В то время, прослужив 9 лет в армии, в звании первого лейтенанта я получал около 225 долларов в месяц с летными надбавками, пайковыми и квартирой для семьи. Я написал в «Амторг», что согласен на 5-летний контракт за 1000 долларов в месяц плюс дорожные расходы и звание полковника, а также потребовал право летать на любом самолете Красной Армии. [54]

Русский ответил незамедлительно: «Когда вы можете уволиться?»

Я начал мямлить, что мне нужно устроить мою семью. Несколько месяцев они меня ждали, пока я не вернул их письмо, не распечатывая. В то время я очень надеялся помочь Америке создать сильную авиацию, которая будет самой сильной в мире. Однако вскоре из Военного министерства пришло письмо с требованием «прекратить этот парашютный вздор, пока никто не пострадал». [55]