Глава III
Тренировочные полеты остались позади. Наша эскадрилья быстро включилась в боевые действия. Через две недели мы уже участвовали в большой кампании, выискивая противника и нанося по нему удары.
Самолет В-24 стал морским рейдером. Часто этот [29] самолет в одиночку шел над океаном на высоте шестидесяти метров, вместо того чтобы подниматься на девятикилометровую высоту в сопровождении сотни других таких же самолетов. На сотни километров от баз без прикрытия истребителей удалялись В-24. Такие неожиданные для противника операции назывались рейдами.
Океан был нашим союзником. Внезапно появляясь со стороны пустынного океана, один, два, а иногда и три наших самолета залетали в японскую гавань. Обычно они летели над самой водой, чтобы их не могли обнаружить японские радиолокационные станции, и в рассредоточенном строю появлялись над гаванями и аэродромами. Налеты совершались стремительно, продолжались не более трех — четырех минут. Прежде чем истребители противника успевали подняться в воздух, мы исчезали, поглощенные небом, и оказывались слишком далеко, чтобы японцы могли нас преследовать.
Вот мы появляемся со стороны солнца и идем к аэродрому на острове Кваджелейн. Снижаемся до самой воды — белые гребни волн лижут блистер подфюзеляжной пулеметной установки. Этот аэродром охраняет лагуну, в которой находятся эскадренный миноносец, танкер, несколько плавучих баз подводных лодок и одна подводная лодка. Поднимаемся до высоты шестидесяти метров и продолжаем полет. Аэродром просыпается. Заработали 20– и 40-мм пушки. Нас, видимо, ожидали. Хэл Беллью, летящий рядом, подражает голосу «Старика».
— Да, джентльмены, рейд будет совершенно неожиданным. Я думаю, что все обойдется без неприятностей.
Началось!
— Эй, Хэл, мы берем на себя эсминец!
Крупная доза адреналина как-то подавляет страх, который начинает охватывать меня. Может быть, если я буду работать очень осторожно, они не попадут в меня. Я машинально втягиваю голову в плечи и направляю машину к разрывам, распускающимся над посадочной полосой.
— Достань эту сволочь справа, — говорю я кормовому [30] стрелку. Мой голос звучит слабо. И снова: «Бомбы не бросать!» Внизу щелкает зенитка. Ее ствол бессильно направлен в небо — около нее распластался зенитчик.
Мы прошли осиное гнездо и направились в гавань к эсминцу. Я делаю заход над ним по диагонали. Вот в средней части корабля взорвалась бомба, и самолет слегка подбросило взрывной волной. Здесь, наверху, это хорошо чувствуется. Секунда на принятие решения: вернуться назад и дать ему еще разок!
Мы повторяем заход. Пока мы возвращаемся, большие пушки эсминца имеют время прицелиться в нас. Эсминец почти пойман на желтую линию, нарисованную на козырьке — импровизированный бомбардировочный прицел Миллера, — но надо подойти немного ближе. Вдруг самолет резко бросило влево, словно гигантский кулак ударил по нему. Один из винтов раскручивается, болезненно воя и жужжа громче остальных. Я нажимаю кнопку. Бомбы отделяются и падают на корму уже накренившегося эсминца. Гавань пройдена, и мы торопимся в сторону океана — там наше убежище. Два одиноких самолета в огромном небе направляются к себе на базу. Им предстоит пролететь над океаном тысячу километров, а у одного из них отказал один мотор и в хвосте фюзеляжа лежит завернутый в парашют смертельно раненный, истекающий кровью штурман...
Так продолжается полтора месяца. Теперь военно-морской флот готов к переходу на Кваджелейн. С Апамамы мы сделали все, что могли. Спустя восемь дней после первой бомбардировки японской крепости был получен новый приказ. Предстоял прыжок с одного конца Маршалловых островов на другой.
Эскадрилья вылетает двумя группами. Обычно мы появлялись над островом на рассвете, а сегодня ударили в самый полдень. Теперь этот одинокий островок, плавающий в Тихом океане, привлекает внимание массы людей.
Под нами к Кваджелейну шли сто пятьдесят кораблей. Медленно двигались транспорты со снаряжением, [31] вечно вставлявшие палки в колеса военно-морского флота. Авианосцы, линкоры и эсминцы с обеих сторон охраняли легкоуязвимые рабочие корабли, выполняя скучную, но важную часть боевой операции. Мое первоначальное недоверие к военно-морскому флоту было побеждено грандиозностью армады, до самого горизонта заполнившей океан, который еще вчера был таким пустынным. Центр всего этого движения — Кваджелейн, оазис, на который мы десятки раз налетали отрядами рейдеров, — сейчас представлял собой кусок голой земли. Испещряя небо, от тлеющих пальмовых пней поднимались узкие ленты дыма. Мощная метла начисто вымела поверхность острова. От тенистого зеленого оазиса, разрушенного до основания, остались черные пни да глубокие грязно-желтые и коричневые воронки.
Кваджелейн еще дымился. Когда мы приземлились на полуразрушенном японском аэродроме, в дальнем углу острова все еще продолжались бои. Заходя на посадку, я машинально втянул голову в плечи — на этот раз это был условный рефлекс. Но сейчас японцы молчали. Полторы тысячи их трупов было свалено в кучу; ожидали бульдозеров, чтобы зарыть их в землю.
На этом небольшом острове, где теперь размещались три тысячи американских солдат, две эскадрильи бомбардировщиков, одна эскадрилья аэрофотосъемки и отряд морских ночных истребителей, наша прямая задача заключалась в том, чтобы, патрулируя над океаном, предупредить о возможном появлении японского флота, пока оперативная группа, прикрывавшая разгрузку транспортов, не уйдет на выполнение нового задания.
На Кваджелейне Миллер почти сразу изменился. Если на Апамаме мы чувствовали себя свободно, то здесь Миллер быстро акклиматизировался и проявил свои качества замечательного командира.
Новая база требовала организованности, и Миллер начал натягивать вожжи. В одних солдатских трусах он сидел возле своей палатки на самом берегу и внимательно читал донесения.
Прошло совсем немного времени, и мы почувствовали перемену. За две недели эскадрилья превратилась в отлично вышколенную команду, и стоило «шкиперу» [32] указать пальцем на любого из нас, как он немедленно получал четкий и точный ответ. Теперь мы уже не могли часами лежать на пляже после полудня — у каждого из нас были срочные задания. Миллер добился своего, и теперь у нас было мало упущений.
«Старик» и на Апамаме совершал в два раза больше вылетов, чем любой из нас, но здесь, на Кваджелейне, им овладела такая лихорадка, словно война стала его личным делом.
Однажды, когда мы всей группой коротали жаркую ночь за игрой в покер, появился дежурный офицер с радиограммой от Миллера, который в одиночестве охотился за вражеским конвоем.
— Смотрите, что задумал наш «Старик», — и дежурный бросил радиограмму на стол. В кратком послании командира говорилось: «Вражеского конвоя не обнаружил, лечу на Трук». Это звучало так же, как «лечу в Японию»!
Мы вскочили и побежали в палатку связи, где, отыскав по карте местонахождение Миллера, нанесли линию его полета в сторону Трука. Он должен был прилететь туда через два часа. Мы ожидали дальнейших сообщений, но «Старик» молчал.
Трук был японским морским бастионом, несмотря на его гористую поверхность, разбитую на пять частей; на аэродромах острова базировалось девяносто истребителей, а в гавани стояла на якорях армада авианосцев, эсминцев и линейных кораблей. Трук находился в глубине района, занятого японцами. Через два часа «Старик», жужжа, как шершень, совершит налет на эту гигантскую базу. Ни один человек не вышел из палатки. Стрелки часов показывали час ночи, и Миллер вот-вот должен был появиться над Труком. Спустя двадцать минут поступила радиограмма:
«Возвращаюсь на базу. Все в порядке».
Миллер мог прилететь не раньше четырех часов утра, и мы отправились спать.
Утром, за завтраком, мы жадно слушали рассказ Миллера.
— Мы сбросили бомбы на эсминец и с бреющего полета обстреляли взлетную полосу. На мой взгляд, там можно безнаказанно творить все что угодно.
Нас переполняла гордость и тревога. Миллер первым [33] совершил налет на Трук, и с этого дня остров должен был превратиться в объект наших бомбардировок.
С этих пор Миллер не пропустил ни одного налета на Трук, словно там находился его личный враг. Он выдумывал всевозможные способы, чтобы перехитрить японцев, и эта игра целиком поглощала его.
С каждым новым рейдом Миллер рос в наших глазах. Он никогда не ошибался. Право же, он стал непогрешимым. Словно Ганнибал или Александр Македонский, Миллер далеко простирал свою руку и побеждал. Его боевой порыв увлекал и нас, и вскоре, вдохновленная им, эскадрилья стала одной из лучших. Под его командованием другого пути и не могло быть. Он не делал ошибок сам и не допускал, чтобы их совершали мы. Миллер действовал дерзко, но не легкомысленно.
В эти дни все на Кваджелейне испытывали высокий подъем духа и, как сам Миллер, настроились на настоящую войну. Лихорадка прошла. Мы были далеко от основных сил военно-морского флота США, и война стала как бы нашим личным делом. У нас появилась цель. Количество японских истребителей, нарисованных на фюзеляжах наших бомбардировщиков, росло, и самыми лучшими мгновениями стали те, когда мы рапортовали «Старику» о потоплении очередного эскортного корабля или нескольких транспортов из конвоя. Принимая рапорт, Миллер кивал головой, и это было для нас наградой.
Вскоре летчики эскадрильи изучили близлежащие острова, как свою собственную базу. Трук стал таким знакомым, что мы даже ночью налетали на него, стремительно врывались в его гавани и выбирались оттуда, словно это был бульвар в Пасадене. У каждого командира корабля был излюбленный остров, известный ему лучше других, и вскоре он авторитетно судил о положении на этом острове и системе его обороны.
Обычно планы рейдов вынашивались далеко от командирской палатки. Они зарождались на пляже, во время игры в покер или после обеда в хижине, служившей нам столовой, за двадцатой чашкой кофе. Официальные приказы адмирала о боевом вылете вручались нам очень редко. Как правило, все это происходило в обратном порядке. Летчики сами детально разрабатывали план вылета, затем шли к «Старику» за [34] благословением. Миллер внимательно выслушивал нас и спрашивал о запасном варианте:
— Как вы собираетесь привезти назад свою башку невредимой, если полет будет сорван? Какой план вы приготовили про запас, на непредвиденный случай?
Если мы не находили ответа, он отправлял нас обратно, говоря:
— Придете, когда все обдумаете.
Перед тем как высказать одобрение, он требовал, чтобы мы, помимо основного, представили еще два запасных варианта. Из палатки Миллера план боевого вылета высылали к адмиралу для формального утверждения. Так сложился новый порядок выработки боевых заданий, и книга об этой системе командования еще никем не написана. Адмирал надеялся на Миллера, полагался на его тактику нападения и на рассудительность его подчиненных. Что же касается Миллера, то он считал, что летчик, выполняющий боевое задание и достойный своего воинского звания, разработает план своего боевого вылета лучше, чем какой-нибудь штабист, уютно расположившийся в цементном блиндаже на расстоянии тысячи пятисот километров от фронтового аэродрома.
Чем удачнее шли дела, тем меньше сам Миллер стал придерживаться формальностей. Боевые вылеты планировались так, чтобы на каждый экипаж приходилось не более трех полетов в неделю. В день после боевого вылета обычно устраивалась выпивка в складчину.
Мы были удивлены, когда это случилось в первый раз. Однажды в разгар веселья, в ранний утренний час, неожиданно появился «Старик». С тех пор, если он не находил веселящейся после очередного вылета компании, он заходил в палатку своего заместителя и будил его. Выпив с полусонным офицером несколько стаканчиков, «Старик» посылал своего заместителя за Хэлом Беллью и, смотря по настроению, за другими офицерами эскадрильи. Веселье обычно длилось два дня. И хотя многим из нас частенько приходилось помогать «Старику» подняться на ноги, он оставался для нас командиром. Пиршество оканчивалось, и Миллер был по-прежнему верен себе и своему долгу. [35]
На пятый месяц боевой жизни тяжелая нагрузка начала сказываться на нас. Незадолго до перебазирования на остров Эниветок пришлось отправить домой целый экипаж, а еще через три месяца большинство летчиков перестало понимать, что же, собственно, руководило командиром. Мы мечтали об отпуске.
Время шло. Миллер не хотел покидать Эниветок. Больше того, он собирался на Сайпан. Наконец, пришло распоряжение о нашей замене, но Миллер попросил у адмирала об отсрочке. И мы продолжали совершать налеты на Трук, Гуам и Уэйк.
Направляясь по едва различимой в темноте дорожке на аэродром, на очередной ночной вылет, мы уже были не в состоянии думать о возможной неудаче: сказывалась отчаянная усталость. Головы у всех были опущены, руки бессильно болтались. «Усталые рейдеры Миллера» — так теперь называли нашу эскадрилью.
«Усталые рейдеры Миллера» оставались на острове Эниветок еще два месяца. Но теперь энтузиазм владел только Миллером. Он еще больше похудел, и его горящие черные глаза становились еще выразительнее, когда он излагал планы вылетов. Часто он со своим экипажем вылетал один, захваченный поэзией одиночества. Мы с тревогой наблюдали за ним.
Однажды обычная выпивка состоялась после неудачного вылета, в котором мы потеряли самолет. Во время пиршества, длившегося уже вторые сутки, Миллер получил депешу от адмирала. Он требовал послать три самолета из состава 109-й эскадрильи на недавно захваченный нами остров Сайпан, чтобы совершать с него налеты на Иводзиму. «Старик» опустил голову, его напряженное тело задрожало, как в лихорадке. И он, наконец, не выдержал. Миллер тихо плакал. Мы вышли из комнаты. Заместитель дал ему в руки стакан, наполовину наполненный виски. Миллер медленно выпил и тяжело опустился на стул.
На следующее утро, когда «Старик» еще спал, три самолета взяли курс на Сайпан.
С Сайпана мы увидели настоящую войну. Самолеты с восемнадцати авианосцев бомбили остров Иводзима, а мы должны были заменять их ночью. Теперь наша группа уже не действовала как бандит-одиночка, [36] мы стали частицей самого грозного флота, когда-либо бороздившего моря. Миллеровская тактика внезапных налетов оправдывала себя целых семь месяцев, но неожиданность не может длиться бесконечно. Японцы изучили нашу тактику. Острова, расположенные недалеко от собственно Японии, отличались от Уэйка и Эниветока. Их гористую поверхность почти всегда скрывали туманы. Такой район действий требовал новой тактики, а наша эскадрилья была до крайности изнурена.
Мы не пробыли на Сайпане и восемнадцати часов, как Миллер уже присоединился к нам. Никто не напоминал о том, что он спал мертвым сном, когда мы вылетели с острова Эниветок, расставшись со 109-й эскадрильей. Он принял на себя командование, и мы снова стали выполнять его указания.
Прошло две недели непрерывных ночных и утренних вылетов, и мы убедились, что даже «Старик» понял, как он ошибся.
Однажды перед утренним вылетом мы вдесятером сидели за завтраком. Допивалась последняя чашка кофе. Все молчали. Летчики отправились на аэродром, и только мы с Миллером остались за столом. Он молча просмотрел синоптическую карту и установил, какая погода ожидает нас на маршруте. Затем внимательно вгляделся в карту расположения радиолокационных станций противника. За долгие месяцы войны на Тихом океане его лицо похудело и покрылось морщинами. Предстоящий рейд был опасным. Мы поднялись из-за стола и направились на аэродром. Вдруг Миллер кинулся в туалетную комнату — его тошнило. Он вернулся в столовую, не глядя на меня, залпом проглотил стакан воды. Когда мы появились на взлетной полосе, он уже пришел в себя.
В разгар боевых действий — бомбардировок, налетов, нападений на суда — все кончилось так же неожиданно, как началось. Нам было приказано вернуться в Штаты, и не завтра, а в полдень того же дня. Нам уже не пришлось заменять расстрелянные стволы пулеметов и подвешивать бомбы для ночного рейда. Мы получили передышку. Все было кончено. Радость и ликование наступили не сразу. Мы просто глубоко вздохнули, когда война свалилась с наших плеч. [37]
Вылетев на остров Эниветок, мы захватили остаток нашей эскадрильи и легли на непривычный для нас восточный курс, к Гонолулу и западному побережью — домой!