Акулья охота

Вот какая таинственная история произошла однажды с нашими водолазами.

Это было уже в конце Великой Отечественной войны, когда гитлеровцев гнали на запад.

Мы производили тогда на море большие работы. Был июнь, и стояли светлые ночи.

Мы чередовались и не знали, когда спать, когда вставать.

Да нам и спать не хотелось: победа была близка, и мы радовались, что поднимаем затонувшие корабли, необходимые сейчас для пополнения флота, Поднимали мы их под охраной самолетов.

Летчики! Наши лучшие морские друзья!

Вы охраняли небо над нами, пока мы работали на грунте. Ни один фашистский самолет не посмел приблизиться и сбросить на нас бомбу.

Рефулеры, донки, грунтососы гремели, не смолкая, на палубе нашего спасательного судна, а мы, водолазы, сильной струей из шланга промывали тоннели в грунте под днищем затонувшего транспорта. [158]

В эти тоннели мы протягивали стальные гибкие полотенца, а к ним должны были пристропить судоподъемные понтоны.

И вот, когда уже были закончены все подготовительные работы под водой, у нас вдруг пропал с грунта большой судоподъемный понтон.

Заполненный водой, двухсоттонный, размером с трамвай, цилиндрический железный понтон исчез, будто его с грунта корова слизала.

В то утро я хотел как раз подстрелить на дне толстую сельдевую акулу.

На этом море я тогда работал впервые и, увидев сельдевых акул, сразу их не взлюбил: людей они не трогали, но так обжирались рыбой (в то время был как раз ход сельди), что падали в обморок на грунте.

Оружие у меня было отличное: дыропробивной пистолет — «ПДП». Правда, с таким пистолетом еще никто не охотился. Служил он не для охоты, а для заделки пробоин в затонувшем корабле и стрелял нарезными, заостренными на конце болтами. Такой болт впивался в стальной лист обшивки по самую шляпку не хуже, чем на берегу в сухом доке судоремонтного завода. Осечку пистолет давал редко, только в том случае, когда заряд был недоброкачественным. Но стрелять из него можно было только с упором ствола во что-нибудь твердое.

Я пристегнул к поясу заряженный пистолет и взял ведро с запасными зарядами — стволами. Эти стволы вставляются в пистолет вместе с болтом.

Старшина Подшивалов положил мне их столько, сколько требовалось, чтобы забить пробоину в борту затонувшего транспорта. Просить у него еще один ствол было бесполезно: рассердится и не пустит под воду.

Я сказал Никитушкину, чтобы он подложил мне лишний ствол для акулы. Подшивалов этого не слышал, — так сильно кричали вокруг корабля чайки. От их крика уставали уши и болела голова.

Они кричали сегодня особенно пронзительно, наверно, чуяли шторм.

Это мы заметили и потому, что с каждой минутой всё сильней раскачивались на волнах у корабля наши восемь цилиндрических понтонов, прибуксированных для судоподъема.

Волны все громче заставляли греметь наши пустотелые [159] понтоны, разделенные внутри на три просторных отсека. Сверкающие под солнцем ниппеля, через которые впускается в отсеки понтона вода, взлетали и стремительно падали вниз. Узкие понтонные шлюзы не вмещали уже воду и задыхались в пене.

Под крик чаек Володя Никитушкин подложил мне в ведро лишний заряд и надел на меня шлем. Затылок мой обдало шипящим ветерком, — это качнули по шлангу воздух. Коричневые от загара руки Никитушкина задраили мне стекло иллюминатора и дожали его на резьбе для плотности сигнальным концом.

Солнечный свет проводил меня по трапу, преломился над шлемом и ушел косыми полосами в глубину. В ушах у меня закололо и по-мышиному пискнуло. Это после утреннего насморка жало на перепонки. Я проглотил слюну. Перепонки хлопнули, выпрямляясь, но, когда я дошел до грунта, всё прошло.

Высокая медуза стояла рядом с затонувшим кораблем. Голубая шляпа ее была выше борта, а длинные извилистые мухоморного цвета присоски касались самого грунта.

Я повернулся к пробоине корабля, глянул через боковой иллюминатор и очутился в чьей-то огромной [160] беззубой пасти. Это был пинагор. Сам он крошечный, немногим больше бычка, а пасть огромная. И весь разрисован, как елочная бомбоньерка. Это для того, чтобы добыча шла к нему прямо в пасть. Я махнул рукой, и пинагор полетел на грунт.

Пробоина в корабле была забита быстро, минут за тридцать. Но где же акулы? Я осмотрелся. Акул не было.

И вдруг мне показалось, что я еду вбок по грунту. Но я стоял неподвижно, а это мимо меня двигался большой косяк сельдей. Значит, сейчас появятся и акулы.

Я быстро зарядил пистолет и заметил на опрокинутом ведре четырехрогого бычка. Он ощетинился сердито всеми своими колючками, как петух перед боем, и смотрел куда-то в сторону от меня. На кого он ощетинился.

Я посмотрел туда же и увидел огромную сельдевую акулу. Так вот она! Врезалась в селедочную стаю, только белое брюхо мелькает. Мечутся и сверкают, как отточенные ножики, растерянные селедки.

А она толстая, пузатая, навалилась на стаю, глотнула и перевернулась.

Пасть у нее под носом. Десятками глотает она селедок и не давится. Хватит, проглотит, на брюхо перевернется и опять глотнет.

Откуда бы в нее выстрелить?

Я подошел к стальному форштевню затонувшего корабля и уперся в него краем пистолетного дула. Терпеливо дождался, когда акула, гоняясь за селедочной стаей, поравнялась с носом корабля, и оттуда будто из-за угла дома выстрелил ей прямо в брюхо.

Промазал? Всматриваюсь. А это что у нее? На белом брюхе акулы как будто выступила большая темная родинка. Да это моя заклепка! Болт впился в брюхо по самую шляпку. Точно влепил.

Акула замерла от неожиданности и выронила из пасти селедку. Бычок в страхе бросился от акулы к затонувшему судну и спрятался там на палубе под ржавый лист железа.

А раненая акула изогнулась и пошла пахать грунт, разметывать рыбу и поднимать ил.

Я невольно схватился за водолазный нож, висевший на поясе, и вывинтил его из кобуры. Хотя я слышал, что [163] сельдевые акулы людей не трогают, но кто ее знает, раненую-то?

По вздрагиванию моего сигнального конца я понял, что наверху начинается шторм, грозя разбить наши понтоны. Команда для сохранности стала срочно притапливать их на грунт.

Понтоны жадно засасывали воду в свои отсеки через маленькие круглые отверстия и ложились на грунт по сторонам затонувшего корабля.

Акула со всаженной в нее заклепкой уже совсем осатанела. Она бросилась на затонувший корабль, сдернула трос с облаком ила и железа, опять спугнула бычка и чуть не сшибла с понтона водолаза, который, проверяя, все ли краны открыты, перемахивал с отсека на отсек и бурна травил воздух. Это был Никитушкин, он всегда смешна стрижет ногами воду...

Куда помчалась акула дальше, я не успел увидеть. Я только заметил, как бычок метнулся от акулы и спрятался под понтон.

А меня стали поднимать без выдержки, оторвали от грунта, как рыбу на крючке.

— Скорей! — закричал голос в телефоне.

Я понял, что наверху уже бушует шторм. При выходе из воды меня так качнуло, что о первую ступеньку трапа смяло полшлема.

Я непременно был бы сбит волной, если бы Подшивалов не взял меня за рожок и не втащил прямо на корабль в костюме с калошами, девятипудового.

Это мог сделать только он — первый силач на корабле. Меня сразу подхватили под руки, на ходу сняли шлем и, не раздевая, закупорили в чугунную камеру, как бычка в консервную банку.

Меня заперли сюда, чтобы я не заболел кессонной болезнью, так как с глубины был поднят без выдержек. В камеру стали накачивать воздух, как будто я всё еще находился на дне. И даже пистолет был тут же, со мной. Не было только акулы.

А потом в окошко ко мне заглядывал Никитушкин и кричал в телефонную трубку: «Тридцать, двадцать пять, восемнадцать...» Это он убавлял мне глубину. Я смотрел в зеленоватое стекло камеры и видел, как по палубе перекатывались морские волны, в окно била вода, и мне казалось, будто я действительно поднимаюсь с глубины. [164]

Корабль качало, и я держался за скамейку. Подо мной стучали машины.

Я взял трубку и спросил Никитушкина:

— Что станет с акулой, если ей в брюхо залепить железный болт? Зарастет или нет?

— Что? Что? — спросил вдруг голос Подшивалова. — Сейчас пришлю к тебе доктора Цветкова!

Он подумал, что я заболел кессонной болезнью и у меня начинается бред. Я сразу приумолк и молчал, пока «глубина» не стала ноль. Тогда открыли крышку камеры и выпустили меня.

Доктор Цветков пощупал мой пульс и сказал: «В порядке», а Подшивалов спросил, как легли понтоны.

Я не знал, что ему ответить.

В клубах ила, поднятого акулой, я только видел, как в понтон сквозь маленькое отверстие открытого крана стремительно вливалась вода.

— В порядке, — сказал я. — По моему борту легло четыре понтона.

— И у Никитушкина четыре, — сказал Подшивалов. — Значит, все восемь на месте.

Шторм продолжался. Мы не выходили из порта. А я мечтал об охоте на новую акулу и даже припрятал запасной болтик. «А та, может быть, лежит уже мертвая на грунте», — думал я.

Едва дождался я, когда кончится шторм. Только через два дня мы вышли из порта в море к буйку, которым были обозначены затонувший корабль и приготовленные возле него понтоны.

Пришли мы на место, спустили водолазов. И тут началось самое удивительное. Такого еще никогда не было в жизни нашего отряда. Даже самый хладнокровный среди водолазов — старшина Подшивалов из бледнобронзового превратился в медно-красного, и по лицу пошли пятна. Водолазы обнаружили на дне пропажу понтона. Было восемь, стало семь.

— Что? — кричал Подшивалов диким голосом. — Исчез? Украли? Да ведь в нем с водой двести тонн веса. Не срами! Ищи, а то подниму с грунта и отправлю в больницу.

Обыскивать дно спустились чуть ли не все водолазы. Горячка началась под водой, пар пошел от разведчиков.

Никитушкин в поисках понтона легко летал над водорослями, [165] и казалось, что его тело ничего не весит, — так умело он отрегулировал воздух в костюме и так хорошо были подтянуты подхвостником его груза. Быстро травя с руки кольца шланга и сигнала, он проносился над грунтом, как будто бежал по земле. Он то летел над водорослями наперерез течению, то вдруг падал на грунт и шел по водорослям. Пузырьки летели из-под его ног, точно и на калошах, как на шлеме, у него были золотники. Это пузырила шоколадная водоросль — фукус, лопались ее плавательные бугорки на стебле. Его даже раз накрыла своим огромным грибом хищная красная медуза со щупальцами, длинными, как у осьминога, но он вывернулся из-под нее и метнулся в сторону.

Много умения и выдержки надо иметь человеку, чтобы так свободно двигаться под водой.

А я шел по грунту и давил морские огурцы — голотурии, которые от испуга выворачивали на меня свои внутренности, и пучеглазые хищные бычки тут же поедали огуречные желудки.

У бычков был праздник обжорства. Они бросались под руки и ноги и хватали всё, что можно было съесть.

Нахальные, ненасытные, с пастью во всю голову, они ничего не боялись. Один даже цапнул меня за палец.

Если бы он был побольше, то истерзал бы зубами всё, что плавает и копошится под водой. А такой маленький, с чайную ложку, — что он может сделать? Выйдет из пальца капля крови, а соленая вода, как иод, сразу затянет ранку.

Бурая, гибкая водоросль — тура — ремнями захлестывала мне ноги, а красная стройная — доходила до водолазной манишки. Я шарил в ней, хотя понтон был выше меня в два с половиной раза, и колол себе руки о морских ежей, потом пришлось вытаскивать эти ежевые колючки из распухших ладоней.

Звезды пятиконечные, тринадцатиконечные, алые, оранжевые с фиолетовыми пятнами и без пятен вились и падали мне на шлем, шевелили лучами и засыпали руки, казалось, что я попал под звездный дождь.

А в это время чей-то голос кричал мне в телефон:

— Ну как? Есть? Нашли?

Тут я наступил на какой-то темный ковер и упал, а из-под меня в туче обеспокоенных звезд, медуз, креветок и змеехвосток вылетела громадная плоская рыба. [166]

Она хлестнула меня длинным черным хвостом по медной манишке и понеслась так быстро, что прежде чем я что-либо сообразил, уже превратилась в белесую оладью, сделав одним рывком метров двадцать. После нее еще долго продолжали ходить вверх и вниз потревоженные волокна оборванных водорослей.

Пока я искал понтон, бычки не отставали от меня ни на шаг везде и всюду, куда бы я ни повернул. Они ныряли за мной в водоросли, суетились в облачках пепельного ила, рылись в следах моих калош на песке, заглядывали со всех сторон под синие валуны, обнюхивали гальку, дрались из-за раздавленной ракушки и снова догоняли меня.

Глаза мои уже застилал соленый пот Я еле волочил водолазный шланг. Феска у меня съехала с головы. Я то и дело прикладывался пересохшими губами к медному холодному ободку иллюминатора, на котором, как в крошечной рюмочке, стояла горькая морская вода, попавшая сверху через головной золотник.

Уже дважды я видел бледную тень, шел к ней. думая, что это понтон, но узнавал затонувший корабль и снова уходил в сторону. А чей-то голос мне кричал не умолкая: «Ну, как? Есть? Нашли?»

Ничего мы не нашли. Понтон исчез, как сквозь грунт провалился. Будто его и не было совсем.

Водолазы вернулись наверх, потные, измученные и злые.

Эта весть потрясла морские сердца от безусого юнги до старого капитана. Переполошила всех моряков.

Даже кочегар балагур Вострецов замолк. Он не шутил. Все про наш понтон знали и все искали его, старались помочь горю. Моряки — народ дружный. «Понтон не иголка, — утешали они Подшивалова, — где-нибудь прибило к берегу, найдем».

Наш понтон искала подводная лодка, которую мы в свое время спасли. Военные тральщики обшаривали тралами дно моря. Но понтон не нашелся. Кто же украл его?

Тайна пропажи становилась всё более непонятной.

Я еще раз старательно вспомнил все по порядку: как ложились понтоны на грунт при затоплении, как я охотился на акулу, и тут меня будто кипятком ошпарило: «Да ведь это моя акула!» Понтон исчез с борта Никитушкина, а она как раз туда и помчалась! Мы еще не [167] знаем, на что способна разъяренная акула. Может быть, у нее, как у раненого медведя, дикого кабана или африканского носорога, удесятерились силы?

То, что я пережил тогда, наверно не переживал ни один из водолазов во всем мире.

Сперва я хотел сказать о своей догадке Подшивалову.

Но потом решил, что под горячую руку он может выгнать меня из водолазов за подводную охоту, а понтона ведь всё равно не вернет.

«Да и виновата ли еще акула? Куда ей сдвинуть понтон? — думал я. — Хорошо, но кто же тогда утянул, если не она?»

И чем больше я вдумывался, спорил сам с собой и разбирал подводную обстановку при потоплении понтонов, тем яснее мне становилось, что виновата акула. Только она! Кстати, там лежал длинный стальной трос; наверное, она запуталась за него и потянула понтон за собой на южные моря.

— А всё-таки я узнаю, куда делся понтон, — сказал Подшивалов и посмотрел на меня и Никитушкина так, что мне стало жарко.

Всю ночь я мучился, будто я сам украл понтон. Чего я только не передумал! Наконец, под утро уснул тяжелым сном. Во сне на меня в упор глядел пучеглазый щетинистый бычок.

— Ты что на меня смотришь? — спросил я. Бычок загадочно молчал. Мне сделалось страшно. Хотел бежать, а ноги, как из ваты, не бегут.

Утром меня разбудил Никитушкин.

— Вставай! — крикнул он. — Вора нашли!

— Акулу?

— Бычка.

— Не может быть, — сказал я, — Бычок унес двухсоттонный понтон? Да как он мог сдвинуть его с места? — закричал я.

— Пойди погляди, — сказал Никитушкин.

Я выбежал на палубу. У борта я заметил приведенный откуда-то понтон, а потом увидел и бычка. Он лежал на ладони у Подшивалова, маленький и щетинистый. Все разглядывали его как чудо, будто сроду не видели бычков. Виновник переполоха ходил по рукам команды, его даже потом засушили на память.

Вот проклятый бычок! Сколько времени мы потеряли [168] из-за него, а тут еще два дня шторма! Все сделались злыми, навалились на работу и поднята корабль на целую неделю раньше срока.

Но как же всё-таки этот крошечный бычок мог уволочь такой огромный понтон?

А очень просто: он попал в отверстие понтона вместе со струей воды и заткнул его, как пробка. Поэтому в отсеке понтона остался воздух и понтон понесло по дну морским течением к берегу. Потом рыбаки заметили огромную железную бочку, которая торчала из воды, и догадались, что это и есть наш пропавший понтон. Оттуда его и прибуксировали к нам.

Виновника сперва и не заметили. Только когда стали разглядывать понтон и разгадывать причину его подвижности, увидели дохлого бычка, торчавшего из дырочки среднего отсека.

Скоро о бычке все забыли... А мне он снился еще три раза. Смотрел на меня и будто спрашивал о чем-то. Но о чем, я не могу припомнить.

И с тех пор у меня пропал интерес к охоте на акул.

А запасной ствол-заряд я сдал в кладовую. [169]