Плацдарм живет
Гитлеровцы больше не наступали, но это не значило, что жизнь наша стала спокойной. Вражеская артиллерия с утра до ночи обстреливала плацдарм, вражеские самолеты нещадно бомбили его. Каждому, кто неосторожно высовывался из окопа, грозила пуля фашистского снайпера. А плацдарм жил. Бойцов радовало ласковое весеннее солнце, молодая листва да уцелевших деревьях и кустах. Все передвижения и работы по-прежнему производились ночью. Матросы не жалели сил на укрепление позиций. Рыли новые траншеи, окопы и блиндажи, старались каждую землянку сделать надежнее, удобнее, уютнее.
С помощником начальника штаба 14-го батальона капитаном Костюком обходим позиции. В черное небо беспрерывно взвиваются ракеты. Нет-нет да и завоет над головой мина, рассечет воздух автоматная очередь. По ступенькам спускаемся в обширный блиндаж. У входа встречает сержант Киндрицкий. У него забинтована голова, рука на перевязи. Коетюк строго спрашивает:
— Почему до сих пор не в санчасти?
Киндрицкий что-то хотел сказать, но капитан перебил его:
— Сегодня же, и никаких разговоров!
Возле двух коптилок сидят и полулежат матросы. На нарах, укрывшись шинелями, спят вернувшиеся с дежурства. Один из моряков что-то читает своим товарищам. Это сержант Есечкин. Он узнает меня, кивает головой. Интересуемся, что у них за коллективная читка. Сержант протягивает исписанные листки. Коетюк подносит их ближе к свету, читает вслух: [90]
— «Мой брат убит на войне. Будьте вы моим братом. Я хочу, чтобы мой подарок попал в руки самому храброму бойцу, такому, каким был мой брат. Бейте, уничтожайте фашистских гадов, а я своей работой в тылу помогу вам. С уважением комсомолка Муся Новикова».
Догадываюсь, в чем дело. Вчера с Большой земли привезли посылки, почту.
Есечкин берет у капитана письмо и бережно прячет в карман гимнастерки.
Костюк читает вторую записку. Матросы уже знают ее содержание, но все равно слушают как завороженные. Пишет Галя Демина с того же завода. Обращается к неизвестному, но, конечно, отважному бойцу-моряку: «Пусть мой подарок согреет вас нежной любовью девушки, которая пишет это письмо и дарит этот платочек».
— А где платочек? — спрашивает капитан Костюк.
— Одесситу достался, Киндрицкому.
Капитан оглядывается. Киндрицкий все еще здесь. Костюк отдает ему письмо.
— Ну, а теперь марш в санчасть.
Тот хмуро улыбается.
— Вам, товарищ капитан, первому надо в санчасть идти. Вам же плечо задело, только бинтов под гимнастеркой не видно.
Костюк вскакивает на ноги.
— Товарищ сержант, прекратить пререкания!
Осторожно трогаю его за руку. Капитан смотрит на меня. Понимает, что горячность ни к чему. Говорит уже с насмешливой укоризной:
— Эх, Киндрицкий, Киндрицкий. Подчиненных постыдились бы.
Сержант левой, здоровой, рукой отдает честь и направляется к выходу. Помначштаба проводил его потеплевшим взглядом.
Краснофлотцы тесно сгрудились вокруг Костюка.
— Товарищ капитан, а здорово вы вчера фашистов перехитрили! Вы что, все их сигналы знаете? — спрашивает старший краснофлотец Иваницкий.
Капитан смеется:
— Фашиста всегда можно перехитрить, если мозгами пошевелишь как следует.
Да, вчера здорово получилось. Фашистские бомбардировщики налетели огромной стаей. Немецкая пехота [91] испугалась, как бы часть бомб на нее не угодила (разделяет нас лишь узкая улица), и стала пускать ракеты, обозначая свои позиции. Костюк сейчас же воспользовался этим и приказал точно такие же ракеты пускать из наших окопов. Немецкие летчики совсем запутались. Покружили, покружили и сбросили бомбы на пустое место.
В блиндаж спустились комбат майор Грязнов, начальник штаба капитан Михайлов, заместитель комбата по политчасти старший лейтенант Ромашков. Завели разговор о стойкости наших людей. Вспомнили старшего краснофлотца Драчкова, который, будучи тяжело ранен, не ушел с поля боя, пока вражеская атака не была отбита. Много добрых слов было сказано о младшем сержанте Саламахине. Это настоящий коммунист. Кадровый рабочий стал отважным солдатом. Обратил он на себя внимание еще под Туапсе. В самый ответственный момент первым поднялся в атаку и увлек за собой бойцов.
Георгий Никитич Саламахин в бою всегда был первым. Так было и на Азовской улице, когда он заметил, что справа впереди сильно бьет вражеский пулемет, не давая нашим поднять головы. Младший сержант по совершенно открытой местности кинулся к этой огневой точке. Гитлеровцы весь огонь перенесли на смельчака, и этого было достаточно, чтобы морские пехотинцы поднялись, сделали рывок вперед и захватили вражеские окопы.
Ветераны бригады, такие, как Саламахин, ценнейший наш капитал. Старший лейтенант Петр Павлович Ромашков рассказал о случае, свидетелем которого ему довелось быть недавно. Недалеко от окопа, где находился молодой боец Соловьев, разорвался снаряд. А тут немцы в атаку пошли. Все бойцы ведут огонь, и только Соловьев молчит. Ранен или убит? Политработник уже хотел бежать к нему, но его опередил краснофлотец Петров, который спрыгнул в окоп. А Соловьев там забился в угол, съежился и глаза не открывает.
— Ты что, ранен?
— Не знаю...
Боец открыл глаза, подвигал руками, ощупал ноги.
— Кажется, целый.
— Тогда давай воевать, видишь, немцы прут.
Они встали рядом. Петров стреляет редко, тщательно целясь. А новичок палит и на мушку не смотрит. [92]
— Так не пойдет, — остановил его Петров. — Ты же стрелять умеешь. Вон фашист шагает, целься в него.
Соловьев выстрелил.
— Смотри-ка, упал! — воскликнул боец.
— Так держать, — одобрил Петров.
Был момент, когда гитлеровцы подошли совсем близко к окопу. Соловьев встревоженно взглянул на товарища:
— Может, отойдем, пока не поздно?
— Отходить нам некуда, дружище. Гранаты есть? Дай-ка мне парочку.
Петров швырнул лимонки в фашистов. Молодой боец последовал его примеру. Гитлеровцы залегли, а потом поползли назад.
Ромашков, находившийся в соседнем окопе, громко спросил Петрова:
— Ну как твой напарник?
— Молодец, здорово воюет.
Молодой боец старался изо всех сил. К вечеру подошло пополнение — новички, только прибывшие с Большой земли. Соловьев уже чувствовал себя бывалым воином. Давал им советы, а иногда и покрикивал на тех, кто терялся.
Спустя несколько дней за отвагу в бою Соловьев был награжден орденом. С коммунистом Петровым они стали такими друзьями — водой не разольешь.
Сильно досаждало нам четырехэтажное здание бывшей школы на Азовской улице. Гитлеровцы превратили его в мощный опорный пункт. За узкими амбразурами нижнего этажа скрывались пушки, а на чердаке основались пулеметчики. Все попытки взять эту крепость штурмом не приводили к успеху.
Видов пришел к разведчикам.
— Давайте думать, как нам взять этот редут.
Ломали, ломали головы и решили испытать давний-давний способ — подкоп. Нору под улицей глубиной более двенадцати метров рыли неделю. Трудились здесь лейтенанты Николай Ремизов, Рафаил Каган, Ильяс Тлюстангелов, матросы Виктор Мякишев, Константин Гриднев, Юрий Зебницкий. В туннель заложили всю взрывчатку, какую смогли собрать. В ход пошли трофейные мины и снаряды. Взрыв был оглушительный. Стены здания повалились, похоронив под собой гитлеровцев со всем их оружием. [93]
В день Первомая над нашими окопами реяли красные флаги. Проценко и Вейсбланд привели в действие свою громкоговорящую установку. Над Малой землей, над передним краем вражеской обороны звучали первомайские Призывы Центрального Комитета партии на русском, немецком, румынском языках, звенели революционные песни. Партийные активисты ходили из окопа в окоп, читали и разъясняли праздничный приказ Верховного Главнокомандующего, призывали к новым славным делам во имя Родины.
Вечером наша агитбригада, разбившись на группы, дала на передовой несколько концертов. Они проходили в землянках, блиндажах и подвалах. Как всегда, особенным успехом пользовался наш ведущий артист краснофлотец Евгений Сущенко, человек разносторонне талантливый: и чтец, и певец, и танцор, и композитор — сочиненные им песни распевает вся бригада.
В начале мая войска Северокавказского фронта овладели станицей Крымской — важным звеном вражеской обороны между рекой Кубань и Новороссийском. Морские пехотинцы ликуют. Ждем, когда и нам будет дан сигнал к наступлению. А пока еще глубже зарываемся в землю. Гитлеровцы по-прежнему бомбят и обстреливают нас. Крепкие сооружения — вот что может спасти нас от потерь. Мы, политотдельцы, как и раньше, большую часть времени проводим в подразделениях.
Как-то мы с Костей Милютиным попали под бомбежку. Взрывы заставили нырнуть на самое дно окопа. Когда чуть стихло, поднял я голову — нет Кости. Нашел его под грудой земли, еле откопал, все ногти содрал. Плеснул в лицо водой из фляги. Очнулся парень, встряхнул головой.
— Ну и шибануло меня. Летел, наверное, метров десять. Как мячик.
Часа через полтора Костя уже был на ногах и мы с ним добрались до КП бригады. Я прилег на топчан, но не успел задремать, ввалился Мамаев.
— Собирайся. В баню сходим.
— Ты же говорил, разбомбило ее.
— Чепуха, только вход разворотило, матросы поправляют. А мы сейчас не в нашу пойдем, а в соседний батальон. [94]
Я устал, и идти не хотелось. Но от Мамаева не отвяжешься. Сует мне фуражку, торопит:
— Опоздаем, пару не будет.
— Я уже напарился.
— Слышал, Милютин рассказал. Такая баня нам всем привычна...
Ночь была звездной, теплой. Вдалеке хлопали ракеты, рассыпая в небе яркие пучки искр. Темноту прошивали строчки трассирующих пуль. Малая земля жила своей обычной жизнью.
Баню мы нашли не сразу. Только изрядно поплутав, увидели в низине землянку, по крыше которой сероватым облачком расползался дым. Возле землянки, к которой мы спустились по глубокой траншее, за грудами камня сидели, ожидая своей очереди, краснофлотцы. Расположились тут и мы. Слушаем тихий разговор матросов.
— Слушай, Балыда, как ты тогда вывернулся? Мы видели, как ты забежал в дом. Слышим, немцы палят вовсю, а тебя не слышно. Ну, думаем, оверкиль сыграл наш Балыда...
— Да, ситуация для меня сложилась хуже некуда. Вбежал я в хату, а там пять фашистов. Ну, автомат мой родной, выручай! А он тыр-тыр — и заглох: патроны кончились. Только один гитлеровец свалился, а остальные целы. Пришлось прикладом. Наотмашь, как дубиной. И знаешь, сдрейфили фашисты. К окну бросились. Но только один выскочил. Остальные остались с разбитыми головами.
— Да, в нашем деле главное — не теряться, — включился в беседу Мамаев. — Вон Вера Козаченко — слышали вы о ней? — дивчина, санинструктор, а тоже вступила в рукопашную с немцем и победила.
— Вот это да, — оживились матросы. — Как же это получилось?
— Было это, когда мы Лагерь атаковали. Вера перевязала раненого и потащила на плащ-палатке. А тут артналет. Вера — в воронку и раненого укрыла там же. И вдруг увидела рядом немца. Здоровенный верзила направил на нее автомат, но не стреляет — боится, как бы наши не услышали. У Веры винтовка с примкнутым штыком — оружие раненого. Но разве с винтовкой развернешься в тесной воронке. А фашист с перекошенным [95] ртом уже рвется ручищами к горлу девушки. И тут Вера увидела саперную лопатку на поясе раненого матроса. Выхватила ее и ребром, как топором, фашиста по голове. Так спасла и себя и раненого товарища.
— Вот это дивчина! Где она сейчас?
— Жива-здорова. По-прежнему с ранеными нянчится.
Послышались чьи-то неторопливые шаги, а вскоре и приглушенный голос:
— Александр Федорович, что это вы в чужую баньку пожаловали? Или своя надоела?
— Да на ремонте она, Николай Николаевич, — отозвался Мамаев. — Вот и решили вашей попользоваться.
— Не стоило бы вас пускать. До сих пор помню, как из-за вашей баньки мне командир бригады пару поддал. Но уж ладно, пользуйтесь моей добротой.
Оба рассмеялись. Я тоже помню эту историю. Было это еще в феврале. Потапов осматривал позиции 322-го батальона на окраине Станички. Разговорился с матросами. У тех одна забота: когда же в наступление пойдем?
— Надоело сидеть здесь в земле. У нас еще хорошо, баня своя. Мы чистые, а посмотрите на других — на шахтеров стали похожи.
Заинтересовался командир бригады, попросил автоматчиков показать баню. Лейтенант Тлюстангелов повел Потапова... на ничейную полосу. Разведчики во время очередной вылазки заметили этот домик — сравнительно целый, с хорошим, прочным подвалом, с колодцем во дворе.
Небоялов ежится.
— Ох и драил меня комбриг за то, что я сам до этого не додумался. «Тоже мне медики! Никакой заботы о чистоте!»
Мы дождались своей очереди. Банька была на славу. Чисто, воды достаточно, и холодной и горячей, с удовольствием похлестались веником — оказывается, веники по специальному заказу привозят Небоялову с Большой земли.
Распаренные, довольные посидели в предбаннике, чтобы остыть немного. Санинструктор, как и всем бойцам, выдал нам чистое белье, а грязное сунул в мешок — пойдет в стирку.
— Да, дело у вас поставлено здорово. [96]
— А как же. Доктор Небоялов за всем следит. Его все уважают. Боевой доктор!
Старший лейтенант медицинской службы Николай Николаевич Небоялов действительно боевой доктор. Первоклассный специалист и мужественный, отважный офицер.
Я не раз видел, как он спокойно работает под огнем. Скольким раненым спасли жизнь его умелые руки! Но бойцы видели своего доктора не только за операционным столом. Видели, как он с разведчиками отправлялся на ответственные и опасные задания. Помню, еще под станицей Ереванской, в октябре прошлого года, командир батальона майор Бундюк послал во вражеский тыл разведчиков во главе с лейтенантом Щетининым. С этой группой пошел и врач Небоялов. Разведчики должны были скрытно занять одну из сопок, господствующую на подступах в станице, и удерживать ее до подхода наших сил. До цели добрались успешно. Бесшумно сняли вражеских часовых и пулеметные расчеты, заняли окопы.
Гитлеровцы поняли, в чем дело, уже на рассвете. Кинулись в атаку. Разведчики выдержали. Новая атака, и опять враг отброшен. Тогда фашисты открыли огонь из минометов. Методически, метр за метром обрабатывали они вершину сопки. Среди разведчиков появились раненые. Небоялов не успевал перевязывать их. Упал и лейтенант Щетинин. А тут гитлеровцы снова пошли в атаку. Что делать? Врач вспомнил: у них же рация с собой! Радист быстро соединил с командиром батальона. Небоялов доложил обстановку: немцы наседают, командир взвода и его помощник ранены. «Корректировать огонь умеете?» — спросил комбат. «Не приходилось». Комбат коротко объяснил, что к чему. Пользуясь данными Небоялова, минометная батарея открыла огонь. Вначале мины рвались далеко позади фашистов, потом стали падать точнее. Вражеские цепи залегли. А потом на них обрушилась огненная лавина — ударили наши «катюши». А вскоре донеслось дружное русское «ура» — матросский батальон двинулся в атаку. Через несколько минут сопка была в наших руках.
...Возвращались мы на КП бригады бодрые, повеселевшие, от усталости и следа не осталось. Не зря русские люди любят жаркую баньку.
Неугомонный Видов, сам не знавший покоя, заставлял [97] всех думать над тем, как облегчить окопную жизнь бойцов.
Иван Саввич Проценко однажды обиделся даже:
— Так вы заставите нас и дома отдыха здесь строить!
Видов бросился к нему, стиснул плечи:
— Молодец! Отличная идея!
Признаться, мы в реальность этой идеи не верили. Каждый день с утра до ночи бомбежки и обстрелы. Неизбежные потери. Нехватки во всем. Кругом одни развалины да развороченная взрывами земля. И вдруг дома отдыха!..
Но не таков Видов, чтобы отступаться от задуманного. И в конце концов все получилось. Дома отдыха были созданы в каждом батальоне. Под них отводились просторные блиндажи или подвалы. Стены обшивали фанерой и белили. Раздобыли кровати и другую мебель. Постели застилались белоснежным бельем. Из наших скудных запасов сюда выделялись лучшие продукты.
Особым комфортом блистал дом отдыха 322-го батальона. Место для него выбрали в лощине, прикрытой холмами от артиллерийского огня. Здесь оборудовали большую, хорошо укрепленную землянку. В ней были прихожая, она же и гардероб, столовая и спальня. В столовой, сияющей белизной стен, стояли шкаф с посудой, стол и шесть стульев. В спальне шесть коек и столько же тумбочек.
Путевок в дома отдыха удостаивались отличившиеся в боях. Это считалось большой честью. Отдых, конечно, длился недолго. И все-таки эти дни, проведенные в покое, чистоте, много значили. Бойцы возвращались в подразделения окрепшие, посвежевшие и несли свою боевую службу с еще большим рвением.
Гарнизон Малой земли жил дружной семьей. Бойцы и командиры бригады морской пехоты и армейских соединений часто встречались, обменивались опытом, помогали друг другу, чем могли. Мы, политотдельцы 255-й, крепко подружились с политработниками 107-й стрелковой бригады. У нас часто бывал заместитель начальника политотдела этого соединения майор А. Н. Копенкин, душевный, полный энергии человек. Алексей [98] Николаевич Копенкин до войны был секретарем горкома партии в Подмосковье. Когда гитлеровцы подошли к столице, он вместе с коммунистами своего города добровольно вступил в сражавшуюся здесь стрелковую бригаду. После разгрома врага под Москвой соединение направили на Северный Кавказ. Копенкин участвовал в обороне Туапсе и в других ожесточенных боях на Северном Кавказе. В начале февраля бригада высадилась на Малую землю.
Мы знали, что Алексей Николаевич очень переживает за свою семью. Во время эвакуации поезд, в котором ехала семья Копенкина, попал под бомбежку, маленькая дочка была ранена. Она и сейчас не совсем оправилась после ранения, а жить в эвакуации, ютиться по чужим углам несладко. Надо было вернуться в Москву, но жена с больным ребенком, боится отправляться в тяжелый путь.
В июне Алексей Николаевич пришел к нам веселый, радостный. Сказал, что он только что из отпуска. Оказалось, о бедах его семьи узнал Леонид Ильич Брежнев. Он упрекнул Копенкина за то, что раньше не сказал о своих горестях. Копенкин получил отпуск, чтобы перевезти семью из Саратова в Москву.
На очередном слете снайперов все участники с величайшим вниманием слушали Григория Тихоновича Кучменко. На его груди поблескивают два ордена — Красной Звезды и Отечественной войны. Отлично воюет коммунист Кучменко. На его счету 103 уничтоженных гитлеровца. Он обучил сверхметкой стрельбе десятки молодых бойцов, в том числе нескольких девушек, таких, как Ольга Васильева, уничтожившая уже не один десяток вражеских солдат.
Молодежь на слете засыпала Григория Тихоновича вопросами. Спрашивали, как он стал снайпером. Старший сержант ответил, что в этом ему помогла довоенная профессия: он работал испытателем и регулировщиком приборов Обри. Нужны были высокое мастерство, терпение, чтобы отладить этот сложнейший и капризный прибор торпеды.
На слете командир бригады объявил, что старший сержант Кучменко командируется на Большую землю, [99] на специальные курсы. Вернется он оттуда инструктором снайперского дела. Все с удовлетворением встретили это известие. А Кучменко помрачнел.
— Знаю, что надо подучиться. Но уж очень не хочется уходить с Малой земли. Сердцем прикипел к ней, к своим боевым друзьям. Немного успокаивает, что здесь оставляю добрую смену. — Кучменко привлек к себе сержанта Ларионова, старшего краснофлотца Журавлева, краснофлотца Малого. — На этих хлопцев можно положиться.
На участке 322-го батальона весной ярко зазеленела небольшая поляна, уцелевшая от разрывов снарядов и бомб. Посмотрели матросы — пшеница озимая! Многие наши бойцы — потомственные хлеборобы. Обрадовались находке. День за днем следили, как растут стебли, как наливается колос. К счастью, поляна почти не подвергалась обстрелу. Как-то вечером матросы пришли к заместителю командира батальона по политчасти майору Владимиру Георгиевичу Третьяченко.
— Пора убирать.
Уборка пшеницы проводилась как боевая операция. Добровольцев набралось много. Третьяченко отобрал двадцать пять человек. Вооружились саперными ножницами, ножами, прихватили с собой пустые мешки. Работать можно было только ночью, прячась при вспышках ракет. Проводили мы наших жнецов. Вернулись они часа через полтора с мешками, набитыми колосьями. Потапов и Видов не удержались, тоже приняли участие в жатве, любовно растирали колосья в ладонях, рассматривали, нюхали полные зерна.
На поляну отправлялись все новые смены жнецов.
— А зерно, товарищи, — предложил Видов, — государству сдадим.
Всем сразу же понравилась эта мысль.
Несколько ночей продолжалась жатва. Окопы возле поляны превратились в ток, где самым примитивным образом молотили и провеивали зерно. Мешки носили на причал и грузили на катера. На базе вначале не хотели принимать нашу пшеницу. Дескать, что это за новый колхоз появился. Но когда товарищам растолковали, откуда пшеница, они ахнули. «Что же вы раньше [100] не сказали! Да этому хлебу цены нет. Все эти мешки надо бы для истории сохранить». В общей сложности зерна набралось сорок центнеров. Наши посланцы уговорили при них же помолоть часть зерна и выпечь хлеб. Привезли с собой тридцать караваев. Раздали их по батальонам. Каждому бойцу по ломтику досталось. По-моему, никогда в жизни я еще не ел такого вкусного хлеба.
...Прошли с боями май, июнь и июль. Малоземельны крепко держали плацдарм. Радовали вести с фронтов. Враг разгромлен под Орлом и Белгородом, наши войска идут на запад. У всех одно желание: скорее бы и нам в наступление.
12 июля мы предприняли разведку боем. Храбро дрались наши товарищи, но потерпели неудачу. Противник встретил ураганным огнем. Коммунист лейтенант Воронков первым бросился вперед, забросал гранатами вражеский дзот, но был смертельно ранен.
Видов очень волновался в тот день. Заложив руки за спину, он нервно прохаживался по блиндажу командира 322-го батальона. Наконец наши вернулись. Пошатываясь от усталости, в блиндаж вошел парторг роты старший сержант Чулков.
— Крепко окопался враг, — сказал он. — Столько кругом пулеметов понатыкал — головы не поднять. Много людей мы потеряли.
Старший сержант подал Видову листочек бумаги.
— Что это?
— Нашли в краснофлотской книжке Николая Ходунова.
— Прочтите.
Старший сержант читал медленно, голос его дрожал:
— «Родина моя! Если меня убьют, не горюй обо мне. Это ничто в сравнении с тем, что ты переживаешь. Придет время — оно уже близко, — и засияет над тобой солнце победы. Я счастлив, что приближаю это время».
— Он погиб?
— Погиб. Отважный парень. Всегда был первым в бою. Подал заявление в партию, но так и погиб беспартийным.
— Почему беспартийным? — возмутился Михаил Капитонович. [101] — Он же писал в заявлении, что хочет в бой идти коммунистом. И воевал как коммунист. Мы обязаны считать его в наших рядах. Партийцем он был, и хорошим партийцем. Сегодня же мы рассмотрим его заявление.
— Но Ходунова уже нет...
— Неправда! Для нас, для партии он вечно будет живым!
2 августа мы готовили новую разведку боем. Подполковник Видов, как всегда, лично проверял, все ли сделано. Поговорив с автоматчиками, он выпрыгнул из окопа, чтобы ближним путем попасть к пулеметчикам. И вдруг, словно споткнувшись, упал. Мы не сразу поняли, что произошло. Видов из любого пекла выходил невредимым. Бессмертный да и только! И когда мы, как могли, сдерживали, прикрывали его в бою, он сердился: ничего со мной не случится! Любимой поговоркой его была: «Смелого пуля боится». И мы забывали, что его, как и всех нас, постоянно ожидает смертельная опасность, что вовсе не бессмертен этот бесстрашный человек. И вот недоглядели. Пуля фашистского снайпера сразила его.
— Комиссар убит! — стоном прокатилось по окопам.
Давно уже политработников не звали комиссарами, и по званию Видов был подполковником, но для морских пехотинцев он так и остался комиссаром.
Гибель его была горем для всех. Он так много сделал для каждого, так щедро делился с людьми пламенем своего сердца, своей неколебимой верой в победу, в неистощимые силы народа.
Не страшась пуль, матросы кинулись к комиссару, вынесли его в безопасное место. Он не дышал. Я достал его документы, раскрыл партийный билет. На всю жизнь мне запомнился номер этого документа — 1050173.
Михаил Капитонович Видов, воин и коммунист, навсегда останется в памяти народа. Его именем назовут улицы и школы. «Михаил Видов» — так будет назван большой рыболовный траулер, который понесет имя отважного комиссара по морям и океанам. Но это будет позже. А в тот день матросы думали об одном — отомстить врагу за гибель комиссара. Через полчаса они [102] поднялись в атаку. Шли с такой неукротимой яростью, с какой, пожалуй, никогда до этого не ходили. И хотя атаковала всего одна рота, она сделала за батальон — выбила гитлеровцев с их позиций и прочно закрепилась на новом рубеже. И враг ничего не мог поделать. Это были люди, воспитанные комиссаром Видовым, перенявшие от него жар любви к родной стране и ненависти к ее врагам. Таких людей не сломить, они добьются победы.
В очередном донесении в политотдел армии сообщаем, что за время, пока бригада сражалась на Малой земле, принято в партию 1199 бойцов и командиров, в комсомол — 585 человек.
Несмотря на потери, ряды коммунистов и комсомольцев растут. В этом основа нашей силы. И есть большой смысл в том, что гитлеровцы в своих листовках называют трижды коммунистами всех защитников плацдарма — и партийных, и беспартийных. Идя в бой, беспартийные просят считать себя коммунистами и видят в этом величайшую честь. И сражаются один за троих, четверых, как это делают коммунисты. И не случайно каждый бой рождает новых героев и новых партийцев. Никаким силам не остановить этого роста наших партийных рядов. [103]