Под крылом — Балтика

В конце первой половины сентября ожесточенные бои развернулись на рижском направлении. Несмотря

на крайне неблагоприятную погоду в Прибалтике, командование ставило нашему полку одну боевую задачу за другой. Особое внимание уделялось уничтожению подходящих резервов врага и огневых позиций его артиллерии. Так, 14 сентября две эскадрильи, ведомые командиром полка гвардии майором Свенским, дважды вылетали в район Бауска. К счастью, метеоусловия там оказались сносными, хотя над аэродромом несколько дней подряд висела густая дымка. Понятно, что, взлетая при видимости 500—600 метров, нужно быть готовым к посадке на запасном аэродроме, если над своим к моменту возвращения погода не улучшится. Однако пока все шло благополучно. Мы быстро собирались в воздухе, наносили девятками бомбовые удары, возвращались на базу и «ощупью» выполняли посадку.

Сейчас кажется почти невероятным, что тогда считалось в порядке вещей — летать в таких условиях.

Ведь даже с помощью радиолокационного и другого современного оборудования аэродромов, сложнейших бортовых систем посадка при видимости около 500 метров представляет достаточную сложность, и далеко не каждый пилот допущен к полету в такую погоду. А в то время никаких особых эмоций по этому поводу никто не выражал. Разве что испытывали известную гордость за свое умение воевать в любой обстановке, летать чуть ли не в любых условиях. Даже в критические моменты летный состав демонстрировал высокое мастерство, проявлял мужество и волю.

Вот и в тот день во втором вылете, после сбора девятки, на самолете Петра Карпова отказал левый мотор. Одномоторный полет и на облегченном Пе-2 требовал отточенной техники пилотирования и был под силу лишь исключительно опытному летчику. Но старший лейтенант Карпов оказался, прямо скажем, в невероятно сложных условиях. По инструкции ему перед посадкой следовало сбросить бомбы, но в данном случае это исключалось, так как плохая видимость не позволяла штурману Трембовецкому подыскать площадку, удаленную от населенных пунктов. Кругом были хутора, в них жили советские люди. Нет, избавляться от бомбовой нагрузки наугад слишком рискованно!

И Петр Андреевич Карпов принимает решение садиться с бомбами, несмотря на крайне плохую видимость над аэродромом. Когда мы, выполнив боевое задание, вернулись на базу, то увидели на стоянке целый и невредимый самолет Карпова. А разбирая затем этот случай, пришли к единодушному выводу, что только исключительное мастерство летчика и слаженность в работе всего экипажа позволили Петру Карпову совершить чудо — посадить самолет за пределом его аэродинамических возможностей, да еще в такую погоду.

Война, по всему было видно, подходила к концу. Руководство ВВС принимало меры не только по разгрому врага, но и по повышению общей и военной подготовки авиационных кадров. В наш полк прибыли представители отдела кадров воздушной армии для отбора кандидатов на учебу в академию. Командир 2-й эскадрильи капитан Филипп Трофимович Демченков дал согласие и был зачислен на командный факультет Краснознаменной Военно-воздушной академии. К этому времени он оставался единственным из шести однополчан, удостоенных в войну высокого звания Героя Советского Союза. Андрей Хвастуне я и Виктор Ушаков работали в инспекции ВВС, Григорий Фак был выдвинут на должность старшего штурмана дивизии, а Иван Семенович Полбин командовал 2-м гвардейским бомбардировочным авиационным корпусом 2-й воздушной армии — на 1-м Украинском фронте. Еще несколько однополчан были представлены к награждению Золотой Звездой, но Указа пока еще не было.

На место Демченкова командиром 2-й эскадрильи назначили капитана В. Мамонтовского — в прошлом летчика-испытателя.

Предложили ехать учиться и мне, но после некоторых колебаний я отказался. Хотелось довести до победы людей, которых вводил в строй, да и самому дойти до Берлина. А поучиться, обобщить опыт можно будет и после войны.

Между тем бои на рижском направлении принимали все более ожесточенный характер. В воздухе появились новые группы немецких истребителей, сформированные из инструкторов школ воздушного боя. Сравнительно небольшое пространство, занимаемое курляндской группировкой врага, позволяло авиационным командирам противника оперативно маневрировать своей истребительной авиацией, довольно часто создавать на отдельных направлениях крупные группировки истребителей и наносить нашей авиации ощутимые удары. Правда, теперь потери в самолетах мы восполняли буквально на ходу, не выводя полков на деформирование, так что боеспособность части практически не падала. Но совсем другое дело — терять боевых друзей, особенно на завершающем этапе войны.

Кроме истребителей серьезную угрозу для нас представляла вражеская зенитная артиллерия. Продвижение советских наземных войск сокращало обороняемую противником территорию, и, естественно, боевые порядки его зенитной артиллерии уплотнялись, прикрытие важных объектов от ударов с воздуха становились более мощным.

Мы настойчиво искали наиболее вероятные пути преодоления зенитного заслона. Нужной литературы, специальных разработок под рукой не было. Приходилось идти к своим зенитчикам и брать у них «уроки». Я лично относился к этому делу весьма серьезно и тратил на учебу немало свободного времени.

Как-то вечером в столовой, увидев у меня в руках учебник по стрельбе зенитной артиллерии, командир 2-й эскадрильи капитан Мамонтовский иронически улыбнулся и назвал меня «академиком». Я не обиделся, тем более что капитан был неплохо подготовленным летчиком: приобрел известный боевой опыт, научился водить группы бомбардировщиков и уже завоевал некоторый авторитет среди личного состава полка.

Мне нередко доводилось водить свою эскадрилью замыкающей в боевом порядке полка и наблюдать за всеми деталями полета и действий Мамонтовского. Да, взлететь, собрать группу и провести ее по маршруту к цели он умел. А вот в зоне зенитного огня вел группу всегда по прямой, с этаким щегольством, упрямо «продираясь» сквозь зенитные разрывы. В данном случае риск но бы,); оправданным, да и рисковал ведущий не только своей жизнью. Вот почему порой мне очень хотелось подсказать Мамонтовскому, как строить противозенитный маневр, но все не было подходящего случая. А просто так подойти и дать рекомендации казалось неудобным. К тому же капитан был старше меня по возрасту.

Лишь в тот вечер, когда Мамонтовский назвал меня «академиком», представилась возможность побеседовать по-деловому. Я высказал свое мнение о необходимости противозенитного маневра, стремлении использовать каждую возможность для уменьшения потерь от зенитного огня. Но Мамонтовский даже не дослушал меня и безапелляционно заявил, что, по его твердому убеждению, точность стрельбы зенитной артиллерии настолько мала, что ею можно просто пренебрегать.

Я возразил, что среднекалиберная зенитная артиллерия ведет огонь побатарейно и даже дивизионами, создавая плотную зону поражения в определенном воздушном пространстве. И если там находится группа самолетов, и вероятность потери одного или нескольких из них достаточно высокая.

Мамонтовский упрямо стоял на споем, в конце беседы смотрел на меня уже с откровенной неприязнью. На том и разошлись.

Я, признаться, пожалел о затеянном разговоре, тем более что учить командира эскадрильи надлежало командиру полка, а моя «самодеятельность» привела лишь к натянутым отношениям с Мамонтовским. Несколько дней мы с ним только холодновато здоровались, а затем... Затем самолет командира 2-й эскадрильи Мамонтовского был сбит зенитным снарядом. Произошло это так.

Полк тремя девятками с высоты 2500 метров наносил удар по скоплению живой силы врага. Первую группу вел гвардии майор Свенский со штурманом полка Т. Г. Конопацким, вторую — Мамонтовский, а моя девятка следовала в колонне замыкающей. Перед целью открыла плотный огонь артиллерия среднего калибра. Вокруг одновременно рвалось до четырех десятков снарядов. Было видно, что вражеские зенитчики хорошо знают тактико-технические данные Пе-2, так как разрывы ложились довольно близко.

После первых двух залпов командир полка начал энергичный отворот в сторону, а затем столь же резко довернул на разрывы и успению преодолел зону огня. Посмотрев на этот маневр, я подумал, что и этой обстановке поступил бы точно так же. Девятка командира полка благополучно проскочила через огненный заслон, и теперь под удар попала эскадрилья Мамонтовского. Пока я уточнял окончательный вариант маневра, враг по второй группе сделал третий залп. При этом, несмотря на приближение разрывов к самолетам, комэск с упорством вел группу по прямой. Командиры звеньев, оценив складывающуюся обстановку, несколько увеличили дистанции и интервалы, что было совершенно правильно. По я все же прикинул, что и при этом если не четвертый, то пятый залп обязательно накроет эту группу, а затем огонь будет перенесен на нашу, замыкающую, эскадрилью.

Медлить было нельзя. Я начал противозенитный маневр и тут же увидел, как самолет Мамонтовского окутался дымом, а потом вывалился из дымного облака с отбитым крылом и, вращаясь, понесся к земле. В воздухе раскрылись два парашюта. Только два...

Как выяснилось в дальнейшем, на парашютах спаслись сам Мамонтовский и его штурман Пунышев. Приземлившись на территории, занятой врагом, оба они попали в плен. А третий член экипажа — начальник связи эскадрильи, замечательный воздушный стрелок и радист лейтенант Иншаков погиб. После этого полета меня долго угнетала мысль, что и я чем-то виноват. Возможно, очень уж неубедительно говорил с Мамонтовским, не нашел подхода, который обеспечил бы передачу накопленного боевого опыта этому разумному в целом и, безусловно, храброму командиру.

Вторую эскадрилью принял один из ветеранов Великой Отечественной войны гвардии капитан Евгений Васильевич Селезнев. Мы все очень любили его за исключительную скромность и выдержанность, за готовность в любую минуту поделиться богатым боевым опытом, накопленным с первых дней боев с фашистами. К тому же он был одним из пионеров переучивания на Пе-2, освоил его еще в 1941 году. Дальнейшие боевые действия очень сблизили меня с этим прекрасным командиром и человеком. Мы старались жить и воевать вместе, чувствуя локоть друга.

Некоторое время спустя вторая эскадрилья и наш полк понесли новую утрату — погиб штурман старший лейтенант Николай Филиппович Аргунов. В составе экипажа капитана Селезнева он наносил бомбовый удар по укреплениям врага в районе Мемеля. При возвращении с задания, уже за линией фронта, «пешку» атаковала группа вражеских истребителей, на самолете был подбит мотор. Внизу располагались свои войска, и командир не торопился с принятием решения о посадке или оставлении самолета. Однако вскоре из-под капота повалил густой дым, вытянулся огненный шлейф. Пришлось покидать машину. Воздушный стрелок-радист, видимо, был убит в воздухе, так как связь с ним прекратилась. Селезнев убедился, что штурман покинул самолет, выбрался из горящей машины и благополучно приземлился, получив лишь незначительные ушибы. А Аргунов преждевременно раскрыл парашют и, зацепившись за самолет, упал вместе с ним на землю.

Теперь моим штурманом стал Иван Никитович Жмурко — добродушный человек, наделенный храбростью и выдержкой, талантливый специалист. В одном из вылетов наш самолет на боевом курсе был сильно поврежден близким разрывом зенитного снаряда. От резкого удара в висок у меня потемнело в глазах, а когда туман рассеялся, я увидел лицо штурмана, сплошь покрытое каплями крови, и услышал его ровный голос: Жмурко просил довернуть самолет на два градуса влево. На вопрос о самочувствии штурман ответил шуткой и сразу сосредоточился на прицеливании.

Только после сброса бомб начали разбирать, что же произошло. Оказывается, взрывом снаряда выбило правую створку остекления кабины. Крупный кусок плексигласа ударил меня в висок, а масса мелких осколков брызнула в лицо штурману. Как он мне позже признался, у него полностью затек правый глаз и прицеливаться пришлось левым, но в полете я даже этого не почувствовал.

Вскоре Иван Жмурко был представлен к званию Героя Советского Союза. Эту высокую награду он получил уже после окончания Великой Отечественной войны.

В октябре 1944 года полк перебазировался на аэродром Боричай, что неподалеку от Шяуляя. Эскадрилья разместилась в имении помещика, бежавшего вместе с немецкими оккупантами. Красивый двухэтажный дом свободно вместил добрую сотню офицеров. Мы с Евгением Васильевичем Селезневым заняли маленькую комнатку, принадлежавшую, судя по скромной обстановке, прислуге. А большую «залу», как назвал комнату оставшийся «для присмотра за хозяйством» управляющий, приспособили под общежитие.

С этого аэродрома радиус действия Пе-2 обеспечивал нанесение бомбовых ударов по любому объекту курляндской группировки противника и по крупным центрам Восточной Пруссии, в том числе и Кенигсбергу.

В октябре, несмотря на ненастную погоду, полк мелкими группами обеспечивал продвижение наших войск. Однако враг ожесточенно сопротивлялся на земле и в воздухе. Фашистские истребители действовали исключительно дерзко и, несмотря на большие потери, продолжали оказывать советской авиации упорное сопротивление. Наши эпизодические удары по аэродромам врага были малоэффективны.

Во время одного из налетов на аэродром Сиэксатэ, когда бомбардировщики были на боевом курсе, «ФоккеВульф-190», воспользовавшись оплошностью наших истребителей сопровождения, ворвался в строй эскадрильи. Ему удалось подбить самолет Е. Петрова, который совсем недавно прибыл в полк и выполнил всего несколько боевых вылетов. Таких молодых летчиков мы обычно ставили в ведущее звено, с тем чтобы они приобретали опыт в более благоприятных условиях. И теперь Петров шел у меня левым ведомым. Вражеский истребитель дал длинную очередь из всех пушек и с переворотом ушел вниз. В этот момент по команде штурмана капитана Жмурко посыпались бомбы. Перед началом разворота я оглядел весь боевой порядок. Звенья шли плотным строем, только машина Петрова начала отставать. Подобрав обороты моторов, доворачиваю к поврежденному самолету и метров с десяти хорошо вижу вопрошающий взгляд летчика. Он ждет моего совета, помощи...

Внимательно осматриваю самолет ведомого: из левого мотора валит густой черный дым, часть стабилизатора вместе с половиной киля отрублена. С такими повреждениями горящий бомбардировщик долго не продержится в воздухе.

Вижу, летчик отдает штурвал от себя и уходит вниз. Вслед за ним устремляется пара истребителей сопровождения — так условлено заранее. А я обязан вернуться в строй и вести его к своему аэродрому.

Весь остаток пути я видел глаза Петрова, застывший в них немой вопрос: «Что делать, командир?» И как тяжело сознавать свое бессилие, невозможность помочь товарищу в беде. Случись такое со мной, у меня есть советчик — опыт и знания, накопленные самим и позаимствованные у боевых друзей. Но и я не могу ответить, как поступил бы на месте Петрова. Все зависело бы от множества конкретных обстоятельств. А как поступил Петров?

На аэродроме из разноречивых докладов экипажей трудно было сделать точный вывод. Большинство утверждало, что самолет упал в расположении врага и сгорел. Да я и сам считал, что характер повреждения самолета практически исключал возможность перетянуть через линию фронта. Но это были только предположения. Чеголибо определенного о судьбе экипажа пока не было изиестно. Оставалось только ждать точных данных.

А к утру пришло известие: Петрову удалось посадить изрешеченную, почти неуправляемую машину на своей территории. Раненый штурман Юшков отправлен в госпиталь.

8 то же утро было написано представление о награждении членов экипажа орденами, и уже через несколько дней Евгению Николаевичу Петрову вручили орден Красного Знамени.

Как летчику удалось посадить самолет, осталось загадкой. По его докладу, пожар прекратился, штурман был тяжело ранен, а сам Петров ориентироваться не мог, так как машина едва держалась в воздухе даже при полном отклонении рулей, что требовало очень больших усилий. Молодой летчик взял курс на свою территорию и летел до тех пор, пока хватало сил — около двадцати пяти километров над территорией, запятой противником, и столько же над нашей. К счастью, посадка была выполнена неподалеку от военного госпиталя и штурману своевременно оказали медицинскую помощь. Недели через две Юшкову также вручили орден Красного Знамени, и он вновь занял свое место в боевом экипаже.

9 октября рано утром вылетели мы тремя девятками для нанесения бомбового удара по укрепленным позициям врага на подступах к старой Риге. Я вел вторую девятку и был назначен заместителем ведущего колонны. По заранее намеченному плану встретились с истребителями. На подходе к линии фронта один из моторов самолета ведущего полковой колонны начал давать перебои. Мне со своей эскадрильей пришлось выйти и возглавить полк. Погода стояла на редкость хорошая: на небе — ни облачка, видимость — «миллион на миллион». Издалека были отчетливо видны очертания древнего города, утопающего в парках, позолоченных дыханием глубокой осени. Я впервые видел Ригу, о красоте и самобытности которой много читал. Но сейчас вверх устремились не только шпили соборов. Над городом тремя ярусами покачивались привязные аэростаты, преграждавшие нам путь; пахло гарью пожарищ; на подступах к Риге шли жестокие кровопролитные бои.

Курс нам пересекли несколько групп ФВ-190, но лишь одна из них приблизилась к колонне на дистанцию открытия огня. Звенья и восьмерки наших истребителей немедленно вступили в бой с врагом и сразу его рассеяли. Ни штурманам, ни стрелкам-радистам стрелять не пришлось.

Преодолев зону зенитного огня и успешно отбомбившись, мы в приподнятом настроении возвращались на свой аэродром. 15 октября советские войска освободили Ригу, и теперь основной задачей для бомбардировщиков стало обеспечение частных операций и дезорганизация морских перевозок из Германии для курляндской группировки. Довелось наносить удары по военно-морским базам врага на побережье Балтики и по кораблям в море. Эти объекты были, как правило, малоразмерными и весьма прочными. Поэтому мы перешли на бомбометание с пикирования крупнокалиберными бомбами и довольно быстро «набили руку» на поражении «точечных» целей.

К концу 1944 года паши войска, освободив Мемель, прочно захлопнули крупную группировку врага в Курляндии. Здесь противник создал мощную глубоко эшелонированную оборону. Несколько попыток расчленить ее всякий раз наталкивались на ожесточенное сопротивление врага и не имели успеха. Его части, прижатые к морю, яростно оборонялись. Оружием, боеприпасами и продовольствием они снабжались морским путем через крупный порт Либаву (Лиепая).

После ряда бомбовых ударов по укрепленным позициям врага в районе Приэкуле полку была поставлена задача содействовать войскам 3-го Белорусского фронта, которые вели упорные бои на подступах к Восточной Пруссии.

Долго мы ждали этого дня. Понеся большие потери в начальном периоде войны, пережив неудачи и невзгоды, мы никогда не теряли веры в нашу победу, в то, что пробьет час возмездия. И вот нам приказано бомбить объекты на территории Восточной Пруссии, в районе населенных пунктов Шталупенин и Пилькаллен. 24—26 октября полк обрушивает на головы врага бомбы крупного калибра. Нашей авиации, в том числе и бомбардировочной, на этом направлении было собрано достаточно много. К целям и от них шли полковые колонны бомбардировщиков. Мощное истребительное прикрытие и четкая связь ведущих групп с сухопутными войсками 3-го Белорусского фронта способствовали успеху боевых действий бомбардировочной авиации, последовательному разрушению прочных оборонительных сооружений, за которыми враг надеялся отсидеться «до лучших времен». Но время теперь работало только на нас.

Удары по объектам в Восточной Пруссии чередовались с боевыми действиями на рижском и мемельском направлениях, остававшихся основными для 1-го гвардейского бомбардировочного авиакорпуса резерва Ставки Верховного Главнокомандования. Он по-прежнему был в оперативном подчинении у командующего 3-й воздушной армией. Обстановка на фронте между Ригой и Мемелем окончательно стабилизировалась. После тяжелой летней и осенней кампании 1944 года нашим сухопутным войскам требовались пополнение и отдых. А авиация 3-й воздушной армии продолжала боевые действия, нанося удары главным образом по военно-морской базе и порту Либава. Первый налет на этот объект, выполненный 15 декабря дивизионной колонной, стоил полкам значительных потерь. Немецкое командование понимало решающее значение Либавы для существования курляндской группировки и приняло чрезвычайные меры по обороне порта, сконцентрировало здесь громадное количество зенитной артиллерии, особенно среднекалиберной, создававшей сплошную завесу заградительного огня на высотах от двух до шести тысяч метров. А ниже воздух секли трассы малокалиберных «эрликонов» — спаренных и счетверенных пулеметных установок. Свинцовой начинкой шпиговала небо и вражеская корабельная артиллерия. Как правило, она не участвовала в постановке зенитно-артиллерийских завес, а вела сопроводительный огонь, что краппе затрудняло противозенитный маневр. Не находя на своем пути брешей в огненной стене, экипажи вели машины, словно бы спеленованные огнем и дымом.

Одним словом, такого противодействия зенитных средств нам до сих пор не приходилось встречать. А ведь кроме них здесь базировалась специальная группа фашистской истребительной авиации, сформированная из отборных асов. Достаточно сказать, что одиночные истребители ФВ-190 порой атаковывали наши самолеты непосредственно в зоне действия своей зенитной артиллерии, пользуясь тем, что в этом адском пекле бомбардировщики, несколько растягиваясь по фронту и в глубину, имели ограниченные возможности для организации групповой обороны. Наши же истребители сопровождения при подходе к зоне интенсивного огня, как правило, облетали ее с флангов и встречали своих «подопечных», когда те уже прорывались через огневой заслон. В принципе это было правильно. По установившимся законам истребители не должны входить в зону плотного зенитного огня, чтобы не вести напрасных потерь.

К описываемому времени Либава располагалась примерно в 70 км за линией фронта, и существовало лишь два возможных направления подхода к ней: с моря на сушу и с суши на море. Это тоже облегчало врагу прикрытие порта от ударов с воздуха.

В одном из налетов на Либаву и наша эскадрилья понесла довольно тяжелую потерю. Прямым попаданием снаряда был сбит самолет командира звена старшего лейтенанта Петра Андреевича Карпова. Его место в боевом строю занял лейтенант Александр Шебеко — уже опытный и весьма способный старший летчик. Но все мы очень тяжело переживали утрату. Ведь это был тот самый Карпов, который, будучи признан медиками негодным к летной службе, не только добился возвращения в крылатый строй, но вырос, сложился как зрелый мастер боевого применения пикирующего бомбардировщика и талантливый командир. Глядя на его боевую работу, я искренне радовался успехам Петра, уже подготовленного к выдвижению по службе. К этому времени два ордена Красного Знамени украшали грудь славного бойца.

Вместе с Карповым погибли штурман звена старший лейтенант Трембовецкий и воздушный стрелок-радист старшина Шиян. Мы вспомнили, как Шиян в 1941 году после посадки на подбитом самолете на территории, оккупированной врагом, поочередно перенес через линию фронта комиссара полка Барышева и штурмана экипажа Чайкина.

В эскадрилье эта боевая потеря оказалась последней и, быть может, именно потому такой острой и неизгладимо памятной.

Из всех полетов на Либаву, столь различных и так похожих один на другой, особенно запечатлелись два. В одном из них мы наносили бомбардировочный удар по кораблям противника, находящимся под разгрузкой в порту. Общую колонну двух полков, состоявшую из шести девяток, вел командир 5-й гвардейской бомбардировочной авиационной дивизии Герой Советского Союза гвардии генерал Владимир Александрович Сандалов со штурманом дивизии гвардии подполковником Владимиром Прокофьевичем Кузьменко. Наш полк, возглавляемый гвардии подполковником Свенским, следовал вторым. Вторую группу в полку вел командир 2-й эскадрильи Евгении Селезнев, а мне довелось вести третью группу, замыкавшую боевой порядок. В хвосте строя летать всегда труднее. Даже незначительные колебания в скорости ведущих доходят до ведомых многократно усиленными. К тому же замыкающие чаще других подвергаются атакам вражеских истребителей.

Но были у «арьергарда» и свои преимущества: больше времени оставалось на оценку характера стрельбы зенитной артиллерии, а значит, и на выработку более обоснованного решения, как выполнить противозенитный маневр. Так что в целом минусы в какой-то мере компенсировались плюсами.

Мы, бомбардировщики, предпочитали заходить на Либаву с моря, где противодействие как зенитной артиллерии, так и истребителей было более слабым, чем при полете над боевыми порядками вражеских войск, мощными узлами обороны, крупными населенными пунктами. Когда мы подходили к Либаве с морского направления, истребители врага встречали нас, как правило, неподалеку от побережья — дальше выдвигаться им не позволял малый радиус действия, а еще более, пожалуй, — бушующие внизу декабрьские волны Балтики. Что касается зениток, корабельных и береговой обороны, то их массированный огонь сопровождал нас практически лишь означала боевого курса, и бомбы даже с подбитых самолетов падали в районе цели.

Итак, наша колонна, прикрываемая истребителями, развернулась в районе Мемеля в сторону моря и, выполняй несколько доворотов, вышла к боевому курсу. Ми о хорошо было видно, как на нашем пути полыхнул шквал заградительного огня. Опытный ведущий генерал Сандалов сделал все, что возможно в таких условиях: круто отпор пул вправо, потом влево и стал на короткий боевой курс. Тут же один из самолетов его группы отвалил и сторону и, оставляя дымный шлейф, пошел со снижением. Затем первая группа скрылась в огне и дыме зенитной завесы. Казалось, не было возможности преодолеть этот бушующий смерч, но самолеты наши ныряли в него один за другим.

Вот стала на боевой курс группа, ведомая майором Семеновым. Мы летели следом за ней, поэтому я уже мог разглядеть, как после сброса бомб девятка отвернула вправо и со снижением начала отходить от цели. Замысел командира группы был ясен: успеть развернуться, не доходя до очередной и притом наиболее плотной огненной завесы. Но майор Семенов на этот раз, видимо, не учел, что радиус разворота группы больше, чем одиночного самолета. Уже в ходе разворота ведомые, не готовые к столь крутому маневру, начали отставать. Строй распался, и я потерял эту группу из виду. Тем временем мне удалось высмотреть слева по курсу небольшую «прореху» в заградительном огне, и хотя отклонение влево несколько удлиняло маршрут полета, грозило отставанием от общей колонны, я все же принял решение воспользоваться этой «брешью» и благополучно проскочил через нее со своими ведомыми.

Выйдя из зоны зенитного огня, мы увидели лишь пять поредевших групп из шести. Я сразу начал искать пропавшую девятку в правом секторе, куда она, помнится, разворачивалась. Да, группа здесь, но... Только три «пешки» из девяти жиденькой цепочкой летели над самым морем к линии фронта. Несколько вражеских истребителей преследовали эти почти беззащитные, отставшие от колонны самолеты, и вскоре двух из них фашистам удалось сбить. А пристроившиеся к нам на обратном маршруте истребители прикрытия ничего этого не видели, на запросы по радио не отвечали — просто не слышали. Как потом стало известно, лишь командир группы на подбитом самолете с трудом перетянул линию фронта; все остальные экипажи девятки были потеряны, и только несколько позже некоторые из них возвратились, как говорили тогда, в «пешем строю».

В другом боевом вылете на порт Либаву наш полк следовал в дивизионной колонне, на этот раз ведущим. Я возглавлял вторую девятку. Заходили опять с моря. Перед вылетом получили информацию, что до нас по порту нанесет удар бомбардировочный авиационный корпус, которым командовал генерал-майор авиации И. П. Скок. Это было единственное соединение, вооруженное самолетами Ту-2 — несколько более скоростными и грузоподъемными, чем наши «пешки». Они поступили на вооружение уже в конце войны и потому не успели найти широкого применения в боях.

Не помню почему, но так уж случилось, что мы догнали «Туполевых» и пристроились к ним: не то бомбардировщики генерала Скока опоздали с выходом на боевой курс, не то наш ведущий штурман раньше времени дал команду разворачиваться на цель. Было ясно одно: такой колонной действовать в зоне ПВО Либавы нецелесообразно. Однако изменить уже ничего было нельзя. Оставалось лить поочередно преодолевать огненный смерч.

До начала боевого пути все шло относительно нормально. Плотные группы девяток следовали одна за другой. По флангам, а также выше и сзади проворно сновали четверки истребителей сопровождения. Связанный общим боевым порядком, я основное внимание уделял маневрам ведущего «Туполевых» и своей группы. Поэтому не заметил, как первые девятки Ту-2 стали на боевой курс и вошли в облака разрывов. Когда впереди сверкнули яркие всполохи, я взглянул прямо перед собой и на несколько секунд буквально был ошеломлен: из девяток корпуса генерала Скока горело одновременно восемь самолетов. Что произошло — оставалось непонятным. Во всяком случае, вражеских истребителей поблизости не появлялось. Но факт остается фактом: сразу восемь прекрасных новейших боевых машин, окутанных огнем и дымом, шли со снижением, не сворачивая с боевого курса.

Это было потрясающее зрелище. Страшная боль сдавила сердце, ведь многие, а скорее большинство, из летных экипажей уже перешагнули рубеж вероятности остаться в живых. Однако ни один из них не свернул с боевого курса, они до конца выполнили свой долг.

Нет ничего более ошибочного, чем представлять летчиков этакими бодрячками, которым-де все нипочем. Эпизоды, подобные описанному выше, тяжелым моральным грузом ложились не только на новичков, но и на опытных воздушных бойцов. Каждый боевой вылет на Либаву стал своего рода суровой проверкой морально-волевых качеств летного состава. Правда, никто не жаловался на трудности, не пытался спрятаться за спину товарища, отсидеться на земле. Но были заметны напряжение и внутренняя тревога членов экипажей при подготовке к таким вылетам. Единственный приемлемый выход из положения я видел в том, чтобы до предела загружать летный состав выполнением своих нелегких обязанностей. Практически это выглядело следующим образом.

Получив приказ о нанесении бомбового удара по порту Либава, я строго рассчитывал время от постановки задачи до момента сброса бомб. На постановку задачи эскадрилье затрачивалось всего 5—6 минут, так как маршрут, на прокладку которого в обычных условиях уходило больше всего времени, был постоянным. Уточнялись только боевой порядок и высота полета. После коротких указаний сразу же подавалась команда «По самолетам!». Выруливание и взлет проводились в высоком темпе. В воздухе, если после набора высоты оставалось время, приходилось маневрировать, создавая определенные трудности для ведомых, с тем чтобы отвлечь их внимание от раздумий о возможных последствиях боевого вылета.

При подходе к Либаве, едва впереди вставала стена заградительного зенитного огня, эскадрилья энергичным разворотом, также требующим от ведомых большого внимания и полного напряжения сил, выводилась на короткий боевой курс. Сбросив бомбы, сразу выполняли отвечающий обстановке противозенитный маневр. И если удавалось найти «щель» в заградительном огне, то, собравшись в плотный боевой порядок, мы устремлялись в нее. Если же такой «щели» не было, я подавал сигнал на размыкание, после чего экипажи, увеличив дистанции и интервалы, шли напрямую, на повышенных скоростях, преодолевая опасную зону, и сразу же вновь собирались в плотный боевой порядок, готовые, к отражению атак истребителей.

Наступил новый, 1945 год. По-прежнему весьма сложная метеорологическая обстановка сковывала действия авиации. Низкая облачность и частые осадки затрудняли вылеты. Систематические вынужденные перерывы в боевой работе отрицательно сказывались на настроении летного состава. Ведь регулярные, ежедневные вылеты позволяют не только поддерживать и развивать летные навыки, но и способствуют моральной натренированности воздушных бойцов. А после большого перерыва входишь в зону сильного огня зенитной артиллерии или атак вражеских истребителей с таким ощущением, будто без достаточной тренировки медленно погружаешься в холодную воду.

Нельзя было теперь использовать свободное время и для ввода в строй молодых экипажей — в эскадрилье таких просто не было. Все ведомые имели основательную подготовку и могли наносить бомбовые удары как с горизонтального полета, так и с пикирования, как одиночно, так и в группе. Пикирование же звеньями считалось тогда показателем весьма высокого боевого мастерства.

Но вот к середине января погода несколько улучшилась, и мы вновь нанесли бомбовый удар по скоплению транспортов в порту Либава. А 13 января войска 3-го Белорусского фронта перешли в наступление в Восточной Пруссии. Поэтому приказ командования о содействии наземным частям в прорыве вражеской обороны был встречен с большим воодушевлением.

15—18 января нашему полку удалось выполнить несколько сосредоточенных бомбовых ударов по населенным пунктам, подготовленным врагом к круговой обороне. Судя по аэрофотоснимкам, после нашей «обработки» два из них — Шталупенин и Пилькаллен — перестали существовать. Войска фронта, прорвав сильную оборону, перенесли войну на вражескую территорию. Наши маршруты тоже удлинились на запад, протянулись к городу Гумбипену (ныне Черняховск), где воздушная разведка вскрыла крупное скопление неприятельских войск. Теперь, действуя над вражеской территорией, мы внимательнее осматривали пролетаемую местность. Бросалось в глаза безлюдье. Тогда мы еще не знали, что немецкое население под влиянием геббельсовской пропаганды и под угрозой расстрела покидало села и города, уходило вместе с отступавшими войсками.

В конце января наши бомбардировочные удары были перенесены на район Кенигсберга. Советские войска методично продвигались вперед, обходя крупные насоленные пункты и узлы сопротивления. В одном из вылетов после удара по юго-восточной окраине Прусской крепости самолет Е. Петрова был снова подбит вражескими истребителями. Это произошло уже над расположением наших войск. Подав команду Носову вести группу на свой аэродром, я пристроился к Петрову. Сначала показалось, что машина ведомого горит, но, подойдя к пей почти вплотную, я убедился, что это не пожар, а масляно-бензиновая струя, бьющая из подбитого двигателя. Повреждение оказалось настолько серьезным, что вести самолет «по горизонту» Петрову не удалось — машина быстро теряла высоту, и вскоре летчик вынужден был посадить ее на перекопанном канавами огороде. Сделал он это просто мастерски, благополучно «вписал» внушительный по размерам бомбардировщик в немыслимо крошечный прямоугольник огорода. Я покружил над местом посадки, убедился, что экипаж невредим, и решил приземлиться на расположенном неподалеку аэродроме наших истребителей, чтобы вывезти экипаж Петрова на своем самолете.

Выяснив, чего ради мы к ним пожаловали, командир истребительного полка приказал выделить грузовую «полуторку», и вместе со штурманом Иваном Жмурко мы отправились за экипажем Петрова. Дорога была совершенно безлюдной. Гробовая тишина царила и в населенных пунктах. В одном из них мы остановили машину у большого скотного двора. В добротном, хорошо оборудованном строении валялось более сотни убитых коров. В других местах скотные дворы оказались сожженными вместе со всей живностью. Вот ведь как обернулась для фашистской Германии ее подлая «тактика выжженной земли»! Теперь захватчики жгли свое добро собственными руками.

...Экипаж Петрова застали еще на месте, хотя он собирался уже эвакуироваться. Вместе осмотрели поврежденный самолет и, убедившись, что ремонту он не подлежит, сняли наиболее ценное оборудование, вооружение, погрузили на машину и тем же путем вернулись на аэродром истребителей. Наступила ночь. Лететь на аэродром, не имеющий ночного старта, не было смысла. Поэтому разместились на ночлег в одном из покинутых хозяевами домов.

Вот уж когда поговорка «мой дом — моя крепость» предстала перед нами не в иносказательном, а в прямом смысле: в добротных каменных стенах на все четыре стороны были пробиты амбразуры. Выставляй пулеметы, и долговременная огневая точка готова. Похоже, что вся эта «фортификация» строилась давно, во всяком случае задолго до нашего прихода в Восточную Пруссию. По всему чувствовалось, что не впервые германским милитаристам развязывать войны. Не впервые и терпеть крах. Отсюда и такая предусмотрительность.

На следующее утро два наших экипажа на одном самолете перелетели на свою базу. Петров сразу же получил новую машину и опять включился в боевую работу, интенсивность которой заметно возросла с переходом нашего 1-го гвардейского авиакорпуса в подчинение командующего 15-й воздушной армией.

В феврале и марте 1945 года полк поочередно наносил бомбовые удары по объектам восточно-прусской и курляндской группировок врага. И если при действиях над Пруссией явственно ощущалось полное господство нашей авиации в воздухе, то воздушная обстановка в Курляндии была гораздо сложнее. Здесь по-прежнему исключительно сильной оставалась противовоздушная оборона Либавы, в том числе и ее истребительное прикрытие. И это несмотря на то (а может быть, и вследствие того), что положение зажатых здесь в тиски вражеских войск оказалось безвыходным, на прорыв морем или посуху надежд у них тоже не оставалось. Вот и сражались здесь фашисты с отчаянием обреченных перед лицом неотвратимого возмездия за невиданные злодеяния.

11 февраля 1945 года мы понесли еще одну и очень тяжелую потерю. Никто из нас не видел, как это произошло, никто и ничем не мог помочь, прикрыть экипаж от вражеского удара. Далеко, очень далеко от нашего аэродрома погиб в бою первый командир нашего полка Иван Семенович Полбин. Об этом сообщил мне один из офицеров его штаба, видимо знавший о нашей переписке. Письмо было коротким, без подробностей, и это давало какую-то надежду, какой-то шанс, что непоправимого не произошло. Ведь сколько раз возвращались обратно экипажи сбитых самолетов! Случалось это и с Полбиным. Сейчас тоже нужно только набраться терпения...

Увы, сообщение о гибели командира соединения генерала Полбина вскоре было подтверждено. Действительность неумолима, ее не подгонишь под свои интересы. Вот только сердце не всегда способно подчиниться разуму; как у матери, не верящей в гибель сына, как у сына, ожидающего возвращения отца.

Для меня, как и для многих однополчан, Полбин был вторым отцом и первым боевым наставником. Сколько замечательных воздушных бойцов воспитал этот человек из легенды, скольких поднял на подвиги своим примером, как коммунист, командир, старший товарищ! Тяжела потеря. Но этот замечательный человек оставил в памяти многих, очень многих людей светлый, неизгладимый след, вывел их на победный курс. Значит, он никогда не умрет в сердцах и делах своих товарищей по оружию, учеников и последователей, на его примере будут учиться науке побеждать новые поколения крылатых защитников Родины.

...В середине марта наше командование приняло очень важное решение — нанести массированный бомбовый удар по всем вражеским аэродромам в Курляндии. Успех этого налета избавил бы нас от тяжелых потерь. К сожалению, природа не способствовала выполнению поставленной задачи: наши полевые аэродромы в большинстве своем к тому времени раскисли. Перегруженные бомбами «пешки» увязали, недорулив до взлетно-посадочных полос, и некоторые авиачасти вообще не смогли взлететь. Растянувшийся взлет наших самолетов не позволил добиться внезапности удара — важнейшего условия успеха. Так, к моменту выхода двух наших девяток на аэродром Справа, где базировались немецкие истребители — асы, там оказалось лишь пять-шесть самолетов, и то, видимо, неисправных.

Нетрудно понять огорчение экипажей, пробивавшихся к цели сквозь все опасности, настроенных на бой, сконцентрировавших на выполнении задания все свои духовные и физические силы, когда они убеждаются, что их усилия израсходованы почти впустую. Боевое задание наши группы, ведомые П. С. Свойским и мной, выполнили, но большого ущерба врагу нанести не удалось. Что ж, бывает и так. Война ведь, в конечном счете, это не только противоборство людей и техники, но и умов. Враг у нас был сильным и коварным, с большим боевым опытом. В данном случае он оказался хитрее, сумел вывести авиацию из-под удара. Но ведь это частный эпизод, не способный повлиять на исход войны, которая уже была решена в пользу нашего великого народа. Тем и утешились, когда вернулись на аэродром после неудачного боевого вылета.

В первых числах апреля начался штурм Кенигсберга. 6, 7 и 8 апреля полк разрушал оборонительные объекты врага непосредственно в городе. Как п в начале Белорусской операции, в воздухе одновременно находилась масса наших бомбардировщиков, наносивших сосредоточенные бомбовые удары в ограниченном районе. Самолеты Пе-2, Ту-2 и ДБ-ЗФ авиации дальнего действия шли с разных направлений, сливаясь над Кенигсбергом в общий широкий поток. Над мрачным огрызающимся городом стоял сплошной дым, озаряемый огненными всплесками разрывов тяжелых авиабомб. Жалко было смотреть на него, по в сознании промелькнуло воспоминание о первом боевом вылете в июле 1941 года, о горящем Смоленске, о разрушенном Сталинграде, о разграбленной советской земле, о невозвратимых потерях друзей и близких, и это начисто смывало чувство жалости и вызывало непреклонное желание скорей добить ненавистного врага.

12 апреля наш полк перебазировался на аэродром Гросс Шиманен. Это уже непосредственно на немецкой земле, в ста километрах юго-западнее Кенигсберга. Собственно говоря, к этому пора было и привыкнуть — добивать врага надлежит на его территории. Даже авиация дальнего действия, достававшая еще в сорок первом до Берлина, подтянулась сюда, поближе к последним рубежам вражеской обороны. А нам — фронтовым бомбардировщикам — место определено самим названием.

Гросс Шиманен — небольшой городишко. Но покинутый местным населением, полуразрушенный, почерневший от копоти, он больно смахивал на древнее поселение, откопанное современными археологами где-нибудь в Нубийской пустыне. Впрочем, у древних развалин, как правило, не сохраняются крыши. Мы же всем полком довольно сносно разместились в одном из уцелевших домов, в котором не столько жили, сколько ночевали. Напряженная боевая работа привязала нас к аэродрому от зари до зари. Дела складывались так, что и городишко посмотреть как следует не удалось, хотя очень хотелось побродить по его узким улочкам, понять, как и чем /кили здесь люди, среди которых выросли убийцы, человеконенавистники, ставшие слепым орудием в руках своры бесноватого фюрера. За недостатком времени этот психоанализ пришлось отложить. Но как память о боях в этом районе осталась фотокарточка, на которой наш замечательный полковой фотограф Иван Шемякин запечатлел меня и Евгения Селезнева среди городских руин.

С падением Кенигсберга сопротивление противника еще не было сломлено. Продолжалась битва на Земляндском полуострове. Оставалась в руках врага военно-морская крепость Пиллау с ее многочисленными фортами н небольшой прибрежной полоской суши. Враг оборонялся упорно, с каким-то исступлением. То, что он был еще силен и опасен, мы постоянно ощущали на себе. Немало оставили мы позади павших крепостей, но Пиллау оказалась одним из самых крепких орешков. Эту цитадель прикрывали густая сеть береговых и корабельных зенитных батарей, истребители, базировавшиеся на косе Фриш-Нерунг. За 12 дней боевых действий эскадрилья выполнила 480 боевых вылетов, обрушила на военно-морские объекты Пиллау и прикрывающие его форты более 170 тонн фугасных бомб крупного калибра. При плохой видимости бомбили с горизонтального полета, а в более благоприятных метеоусловиях — с пикирования. Зенитная артиллерия в районе Пиллау не ставила огневых завес — видимо, не хватало боеприпасов. Но сопроводительная стрельба велась с такой кучностью, что в зоне огня приходилось постоянно маневрировать, ежесекундно оценивать обстановку и немедленно реагировать на ее изменения.

В ходе штурма Пиллау нашими сухопутными войсками мы с 20 апреля пятисоткилограммовыми бомбами с пикирования подавляли позиции крепостных орудий. К этому времени вражеские зенитчики как-то выдохлись и встречали нас лишь редкими одиночными выстрелами — не то «достреливали» последние боеприпасы, не то пребывали в состоянии шока, поняв, что близок конец.

Завершались бои в районе Земляндского полуострова. Судя по сводкам Совинформбюро, войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов ворвались в пригороды Берлина. Гитлеровская военная машина разваливалась под ударами Советской Армии. Час победы стремительно приближался. Резко сократилось противодействие нашим ударам со стороны зенитной артиллерии и авиации врага.

Какое-то пьянящее чувство охватило летный состав. У многих появились не свойственные им бравада, этакая лихость, беззаботная удаль. Словно бы соскочила какая-то защелка, державшая людей в постоянном напряжении, и все вокруг озарилось розовым светом.

Поддался этому благодушному настроению и я. Начал водить эскадрилью на Пиллау и форты, как на полигон, равнодушно поглядывая на редкие разрывы зенитных снарядов. Без всякого маневра подходили к боевому курсу, не торопясь перестраивались в колонну или пеленг звеньев и с двух-трех заходов поражали заданную цель.

Так было и в тот раз — 25 апреля 1945 года, когда я повторно повел девятку на подавление крепостной артиллерии в Пиллау. Как на параде, перестроил звенья в колонну и, погасив скорость, ввел самолет в пикирование. В эту секунду я скорее почувствовал, чем осознал рывок самолета в сторону. Тут же едкий дым окутал кабину, и в лицо ударила тугая струя воздуха. Убрав тормозные решетки, с разворотом вывожу самолет в горизонтальный полет и вижу огромное лохматое облако, повисшее над точкой ввода в пикирование. Стало ясно, что враг долго подстерегал нас, притупил нашу бдительность и едва не нанес коварный и роковой удар.

Убедившись, что самолет слушается рулей, я осмотрелся, Ведомые четко соблюдали строй, не оторвались, когда мне пришлось выравнивать машину. Ну что ж, начнем сначала...

Второй заход выполняли по всем правилам военного искусства, как бы разбуженные неожиданным залпом. Маневр... еще маневр... крутое пикирование, энергичный вывод с разворотом. Бомбы легли точно в цель.

Только после возвращения на аэродром выяснили, что моя машина пострадала относительно немного: было повреждено остекление кабины и правое крыло. А вот ведомому — лейтенанту Шебеко досталось больше — из-за перебитых трубопроводов гидросистемы ему пришлось выполнять посадку на фюзеляж. Кроме того, в обшивке насчитали более сотни пробоин.

Приближалось 1 мая 1945 года. Война на Земляндском полуострове закончилась, и от нечего делать стало скучновато. Прошел было слух, что нас могут нацелить на Берлин, но похоже, что авиации под Берлином было более чем достаточно. Как же и где доведется нам завершить войну? Неужели придется наблюдать ее завершающий этап со стороны? Памятуя, что всякое бывает, стали готовиться к первомайскому празднику, украсили помещение столовой, разработали программу торжеств, обсудили меню. Впервые праздник солидарности трудящихся готовились встречать мы за рубежом, на вражеской земле, к тому же — в преддверии Победы. Поэтому хотелось, чтобы был он особенно ярким и запоминающимся.

А 1 мая, когда все уже настроились на торжество, рано утром поступило указание о немедленном перебазировании полка в Литву на знакомый, обжитой аэродром Боричай. Во второй половине дня мы уже были на месте и, в соответствии с приказом, приведены в полную боевую готовность. Понятно, что и праздничные торжества прошли несколько иначе, чем планировались, — с учетом возможности вылета на боевое задание по тревоге, но мы были очень довольны тем, что и в конце войны о нас не забыли.

Однако шли дни, а боевых задач полку не ставили. 2 мая войска 1-го и 2-го Белорусских фронтов полностью овладели Берлином; успешно развивались наступательные операции и других фронтов, а мы все сидели на аэродроме, словно бы всеми забытые. От невольного ощущения своей ненужности в такой решающий момент на душе становилось немного горьковато.

Но вот вечером 7 мая я был вызван на КП полка и (наконец-то!) получил боевую задачу, решению которой, как передал мне командир полка гвардии подполковник П. С. Свенский, командование придавало особое значение. Нашей разведке стало известно, что группа немецких асов, базирующаяся на аэродроме Справа, готовилась к перелету в Швецию, чтобы ускользнуть от возмездия. Сорвать план врага можно было, разрушив бетонированную взлетно-посадочную полосу. Это и поручалось выполнить нашей 1-й эскадрилье.

С этими асами у нас были особые счеты, поэтому я очень тщательно готовил свое решение, и, когда доложил командиру, оно было утверждено. Замысел удара выглядел так: для обеспечения внезапности взлет выполнить еще в сумерках, бомбить звеньями с крутого пикирования «пятисотками» с замедлением, что затруднило бы восстановительные работы поврежденной полосы и исключало взлет с нее истребителей.

Рассчитали время вылета, чтобы появиться над целью с рассветом, и после короткого отдыха запустили моторы еще в полной темноте. Учитывая, что кроме меня ночью на Пе-2 никто в эскадрилье не летал, пришлось несколько задержаться на полосе, дожидаясь, пока ведомые, осторожно подсвечивая фарами, выруливали на ВПП. Взлетали последовательно звеньями с включенными аэронавигационными огнями. Сбор прошел быстро и организованно. Ну как тут не восхититься мастерству экипажей, способных сделать даже то, чему их еще не учили, но к чему обязывала боевая обстановка.

В моем экипаже, как всегда, летел воздушный стрелок-радист старшина Копейкин, теперь уже Герой Советского Союза, а штурманское сиденье на этот раз занимал старший лейтенант Студнев Дмитрий Афанасьевич ~ один из лучших навигаторов и бомбардиров эскадрильи. Он очень точно по месту и времени вывел девятку на цель, где наше появление оказалось настолько неожиданным, что зенитная артиллерия открыла огонь только после сброса бомб, а истребители вообще не взлетели, даже дежурные. В таких благоприятных условиях промахнуться было невозможно. И действительно, прямыми попаданиями бомб взлетная полоса была полностью выведена из строя. Так и не удалось немецким асам безнаказанно удрать из советской Прибалтики в нейтральную страну.

Сразу же после возвращения на базу мы получили новую боевую задачу и после обеда двумя девятками вылетели на уничтожение артиллерии врага в районе Приэкуле. Необычно сильный, но беспорядочный огонь зенитной артиллерии преградил нам путь. Умело маневрируя, мы прорвались к цели и успешно отбомбились. Казалось, вылет прошел отлично, без происшествий: ни один экипаж не отклонился от боевого курса, никто не докладывал о повреждениях или неисправностях; девятки возвращались на свой аэродром в четком боевом строю.

Но на обратном маршруте один из экипажей запросил на старт машину «скорой помощи». Этого у нас никогда не было. Оказалось, что еще при подлете к цели осколком зенитного снаряда был тяжело ранен воздушный стрелок-радист старшина Виктор Гусев. Мужественный воин никому не сказал об этом, чтобы не отвлечь экипаж от решения боевой задачи, не вынудить его к выходу из боевого порядка, пока не сброшены бомбы.

Как описать, что все мы пережили, когда этот герой скончался на руках своих товарищей? Он погиб как солдат на боевом посту, не дожив одного дня до Победы, к которой тел через огонь всей Великой Отечественной войны. В 1941 году Виктор Гусев еще юношей вступил в бой за Родину, имел на своем личном счету около десятка сбитых вражеских истребителей и был увенчан четырьмя орденами и многими медалями. На 9 мая мы наметили похороны славного воздушного бойца-гвардейца на литовской земле.

Ми с Селезневым долго ворочались в постелях, вспоминая прошлые бои, павших фронтовых друзей. Уснули только перед рассветом, и почти тут же в коридоре перед нашей маленькой комнаткой послышался разноголосый шум, а затем громкий, какой-то необычный стук в дверь. В принципе это мог быть и посыльный из штаба. Но для вызовов у нас имелся полевой телефон, который стоял на тумбочке между койками. Быстро вскочив с постели, я машинально включил маленькую лампочку, питавшуюся от самолетного аккумулятора, хотя на улице уже начинался рассвет. За окном гремели залпы зенитного дивизиона, прикрывающего аэродром, трещали автоматные очереди, хлестко били винтовки. Давненько не доводилось слышать подобную какофонию. Года три назад такой «аккомпанемент» означал по меньшей мере налет на аэродром фашистских бомбардировщиков, отражение воздушного десанта или прорвавшихся танков.

Но сейчас, еще не вполне оправившись от сна, мы с Евгением Васильевичем каким-то внутренним чутьем уже осознали, что пришла Победа.

Победа! Быстро оделись, открыли дверь... и попали в объятия ликующих друзей, вместе с которыми прошли трудный солдатский путь. В это время позвонил по телефону оперативный дежурный и под грохот канонады, от которой звенело в ушах, подтвердил весть о капитуляции Германии.

Находиться в тесной комнатушке в такой момент стало просто невмоготу, и мы, отчаянно толкаясь в дверях, наделяя друг друга дружескими, но довольно увесистыми тумаками, вывалились наружу. Наверное, со стороны наша компания была похожа на группу расшалившихся школьников.

Буйное веселье прервало приглашение к столу. Говорят, чудес на свете не бывает. Хотел бы я послушать, что сказали бы такие скептики, увидев накрытые на рассвете столы. Можно было подумать, что наши снабженцы узнали о предстоящей капитуляции Германии раньше Верховного Главнокомандования и заблаговременно приготовились к встрече этого события. Откуда только взялись белоснежные накрахмаленные скатерти, а на них яства, не предусмотренные никакими нормами даже летного довольствия.

Мы собрались за праздничным столом как большая, дружная семья, сцементированная до гранитной крепости фронтовым братством, единой волей, одним дыханием. Летчики, штурманы, техники, стрелки-радисты поднимали тосты, иногда перебивая друг друга, сбиваясь от обилия чувств, воспоминаний, планов на будущую мирную жизнь. И словам, и мыслям было тесно в это необыкновенное утро.

Если бы записать на магнитофонную пленку все, что было сказано, все, что вспомнили, получилась бы яркая история полка. Каждое слово брало за живое, заставляло заново пройти через годы и испытания, увидеть мысленным взором павших героев, бесконечно дорогих и неповторимых.

Сидя за этим необычным праздничным столом, я снова и снова прослеживал в памяти пройденный путь. Как когда-то не хотелось верить в то, что гитлеровская Германия напала на нашу Родину, так и теперь, под звуки продолжающейся канонады, не верилось в окончание войны.

В памяти воскрешались события долгих огненных лет, неудачи и поражения, тяжелые нескончаемые потери близких боевых друзей. Какая-то внутренняя нестерпимая боль жестким комом подкатывалась к горлу, затрудняя дыхание. Вот и за этим столом из четырех десятков офицеров лишь трое начинали войну в сорок первом. Из Героев Советского Союза — Виктор Ушаков и Андреи Хвастунов работали в Московской инспекции ВВС, Филипп Демченков учился в Военно-воздушной академии, Григорий Фак работал старшим штурманом бомбардировочной авиационной дивизии. Но даже выдвижение некоторых воспитанников эскадрильи на высокие посты не приносило утешения, слишком дорогой ценой досталась нам победа. Ценою жизней храбрых и преданных своей Родине сыновей достигнут мир.

Многих не было среди нас, они пали в боях, но до конца выполнили свой долг и сделали сверх того, что требовала от них боевая обстановка. Всего три дня назад мы на очередном партийном собрании подвели итоги боевой работы подразделения. 2700 успешных боевых вылетов, что составляет больше половины ударов по врагу, выполненных полком, совершили воины эскадрильи. В ожесточенных боях с озверевшими немецко-фашистскими захватчиками 1-я эскадрилья всегда составляла основную ударную силу полка. В самые тяжелые бои начального периода войны ее водили Александр Архипович Пасхин и Иван Семенович Полбин. Это они заложили славные боевые традиции, своим умением и личным мужеством сцементировали боевой коллектив.

В жестоких боях с озверелым врагом нередко нарушался крылатый боевой строй. Вражеские истребители и зенитная артиллерия вырывали одного за другим опытных воздушных бойцов. Порой казалось, что подразделение отброшено назад и не сможет скоро оправиться под ударами. Но на смену павшим героям становились молодые воины и делали все, чтобы не уронить честь и достоинство боевого коллектива. Ведь только вчера эти безусые, но уже опытные воздушные бойцы совершили подвиг, не дали удрать гитлеровским асам в нейтральную страну. Этот подвиг войдет очередной славной страницей в историю нашего гвардейского полка. В голове пронеслись немного перефразированные слова из песни:

...За вечный мир, в последний бой
Летит стальная эскадрилья

Родина высоко оценила ратные подвиги воинов эскадрильи. В ее боевом строю выросли и воспитались девять Героев Советского Союза из одиннадцати в полку. Личному составу подразделения было вручено 228 боевых орденов, из них — восемнадцать орденов Ленина и восемьдесят семь орденов Красного Знамени...

Память восстанавливает образы хорошо знакомых и бесконечно близких боевых товарищей, с которыми в одном строю пройдены трудные дороги войны: Пасхин, Щербаков, Маслов, Николаев, Лебедев, Родин, Кожухов, Сачков, Гаврик, Трантин, Дуркин, Нечай, Киселев, Бондарев, Гречуха, Аргунов, Карпов, Гусев... И среди многих имен, как на особом пьедестале, возвышается фигура Ивана Семеновича Полбина, безумно храброго, на редкость талантливого, безупречно честного, волевого н требовательного, беспредельно человечного командира и бойца.

Я встал и поднял бокал за Полбина и полбинцев. Все поднялись из-за стола и с чувством благодарности подходили ко мне, к своему командиру и старшему боевому товарищу. Некоторые офицеры пытались говорить о моих личных заслугах, но все это проносилось мимо сознания и таяло в пространстве. За столом воцарилась необычная тишина...

В памяти опять, словно кадры документального кинофильма, проносились события, эпизоды, факты... Первый боевой вылет... Первый командир эскадрильи — Александр Архипович Пасхин. Именно ему, направившему свой подбитый самолет на танки врага, совершившему огненный таран, защищая Родину, хотелось отрапортовать о том, что мне довелось во главе его эскадрильи дойти до победы...

Наконец, очнувшись от нахлынувших чувств, я окинул взглядом присутствующих. Застолица оживилась.

Мои милые боевые товарищи, я готов каждого из них расцеловать за доверие и дружбу. Все они молоды, но грудь их украшают высокие правительственные награды, свидетельствующие о боевых заслугах перед Родиной. Жмурко, Носов, Шебеко, Малеев, Панасюк, Игорь и Георгий Копейкины, Студнев, Джинчарадзе, Едаменко, Петров, Козлов, Юшков, Фомичев, Ивакин... Большинство из них формировались как воины у меня на глазах, вместе со мной ходили в атаки, пробиваясь сквозь огненные заслоны врага. Каждый из них наделен своим характером, своими Особенностями, только ему присущими качествами. Пожалуй, лишь одно, но самое главное, было общим: любовь к Родине и ненависть к врагу. Имении эти глубокие чувства, воспитанные ленинской партией, позволили мне, их командиру, добиваться успехов в боях. Спасибо им за то безграничное доверие, которое они миг всегда оказывали, за безропотность в преодолении тягот военной жизни, за выдержку и умение, проявленные в боях.

За праздничным столом сидели победители, по рядом с нами присутствовали на этом торжестве и те, кто не дожил до Победы, но навечно, на все времена, остался в боевом строю немеркнущим и непобедимым.

Объявив по указанию командира полка всем выходной день, я отправился на командный пункт. На самолетных стоянках было поразительно тихо: ни шума моторов, ни позвякивания гаечных ключей, ни деловой суеты механиков. Только вечное, как жизнь, пение птиц, которых мы уже давно разучились слушать, напоминало о приближении лета. Рядом с землянкой КП стоял чуть ли не впервые за всю войну зачехленный трудяга У-2.

Выслушав доклад оперативного дежурного, я зашел на командный пункт. И здесь все резко переменилось. Комнаты штаба были пустынны. Только старший штурман полка гвардии майор Тимофей Трифонович Конопацкий звонил кому-то по телефону. Увидев меня, он обрадовался и показал фотопланшеты вчерашнего удара по аэродрому Сирава. На снимках было отчетливо видно, что воронки буквально вспахали взлетно-посадочную полосу. На стоянках горело пять «фокке-вульфов». Сработали хорошо. Я заметил старшему штурману, что теперь эти документы уже никому не нужны. Однако Конопацкий не только считался мастером бомбовых ударов, но был дисциплинированным, исполнительным офицером. Он начал упрашивать меня отвезти фотопланшеты в штаб дивизии. Не дозвонившись до командира и начальника штаба полка, я нехотя согласился доставить планшеты в город Шадов, в штаб 5-й гвардейской Краснознаменной Оршанско-Витебской бомбардировочной авиационной дивизии. С помощью оперативного дежурного расчехлил самолет У-2, запустил и прогрел мотор и, взяв на борт Конопацкого с его секретными рулонами фотопланшетов, взлетел. Спокойное тихое утро веяло прохладой и запахами хвойного леса.

Через полчаса мы уже приземлились возле штаба дивизии. К сожалению, принять наши фотопланшеты было некому. У дежурного печати не оказалось, а других должностных лиц не застали на месте. Потеряв добрый час времени, мы со своим деликатным грузом отправились в обратный путь.

...10 мая 1945 года группа офицеров выехала на места минувших боев. Уточнили маршрут. Решили по пути в Либаву заехать на аэродром Сираву. Прибыли туда к полудню, как раз в то время, когда на аэродроме работала комиссия по приему военнопленных и вооружения. В строю стояли матерые фашистские летчики. Средний возраст — 30-35 лет. Почти у каждого — три-четыре Железных креста, множество медалей, среди которых и такие, как «фюр винтершляхт нах Остен» — за зимний поход на восток. Ничего не скажешь — арийская элита: откормленные баловни рейхсминистра Геринга! Правда, сейчас с них уже слетела мишура высокомерия, обмякли фигуры, но в потухших глазах время от времени мелькали злобные искорки. Нет, не такого финала ждали эти преданные выкормыши фюрера!

Здесь мы узнали и о том, что после нашего удара и вывода из строя полосы командир группы все-таки попытался взлететь с очень короткого уцелевшего участка и потерпел катастрофу, несмотря на то что истребитель был максимально облегчен. Последовать его примеру никто не решился. Каждый предпочел спасти свою шкуру сдачей в плен.

На следующий день осмотрели позиции зенитной артиллерии, прикрывавшей Либаву. Здесь все говорило о нашем недавнем противоборстве — развороченные орудия, разрушенные портовые сооружения и затонувшие корабли, мачты которых торчали из воды.

Повсюду на пути нашего следования встречались части бывшей немецко-фашистской армии, построенные, с вычищенным оружием. Командиры подразделений по списку сдавали подчиненных в плен представителям советского командования. Со стороны это выглядело даже парадно: посыпанные белой известью ровные дорожки, поставленные под одним углом стволы орудий, офицеры и солдаты в приемлемом для торжественного церемониала виде. Впрочем, думается, на парадность происходящего победители и побежденные смотрели разными глазами. Встретились на пути «оформленные» немецкие подразделения. которые с песнями следовали по направлению к Риге. Что ж, жизнь есть жизнь! Гарантии советского командования, что сдавшимся в плен она будет сохранена, больше всего устраивали бывших когда-то грозных завоевателей, разгромленных советским народом и его славной Красной Армией в военном, политическом и моральном отношении.

12 мая 1945 года мы возвратились в свой полк из поездки, в которой лишний раз прочувствовали величие нашего государства, советского народа, который под руководством Коммунистической партии одержал всемирно-историческую победу над самым сильным и вероломным врагом человечества — гитлеровским фашизмом. Мы вернулись в свою боевую семью с еще более осознанным чувством исполненного долга перед партией и народом, чтобы завтра перестраивать всю нашу жизнь и учебу на мирный лад, чтобы, используя опыт войны, служить святому делу — укреплению оборонного могущества нашей Родины, чтобы в мирном небе нашей страны росло орлиное племя, которое могло бы в любой момент так же, как и их отцы и старшие братья, разгромить любого агрессора.