Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Последние дни

Нам все труднее

На Федюхины высоты прибываю вечером 12 июня. Командный пункт на прежнем месте. Вхожу в низкую, душную землянку, как в родной дом. Взволнованно бьется сердце. Будто год здесь не был. Меня обступают друзья. Небритые, измученные лица, воспаленные от бессонницы глаза. Но все улыбаются: тоже рады встрече. Начальник штаба Кольницкий разворачивает карту.

— Бригада занимает прежние рубежи. — В голосе полковника откровенная гордость. — Ни одного метра врагу не отдали. К сожалению, у соседа дела хуже. Немцы захватили деревню Камары. Сейчас у нас правый фланг что нарыв на теле: покоя не дает.

— Где первый батальон?

— На восточных склонах Федюхиных высот. Вот здесь, — показывает Кольницкий на карте.

— Срочно разверните его фронтом к Ялтинскому шоссе, — приказываю я. — Надо оседлать дорогу на Чоргун.

Командир первого батальона капитан Головин сразу понял задачу. Когда я ночью прихожу в расположение батальона, там уже кипит работа. Краснофлотцы роют новые окопы и ходы сообщения, сооружают стрелковые ячейки и пулеметные площадки.

О состоянии на нашем участке ставлю в известность штаб Приморской армии. Но внимание командования сейчас приковано к Северной стороне, где противник особенно [200] активен. «Действуйте по своему усмотрению», — отвечают мне.

172-я стрелковая дивизия под командованием полковника Ласкина, составлявшая костяк нашего второго сектора обороны, послана на Северную сторону и ведет там тяжелые бои. У нас теперь новый начальник — командир 388-й стрелковой дивизии полковник Кутейников. Связываюсь с ним. Он одобряет мое решение усилить наш правый фланг.

Ночью возвращается в бригаду Ищенко. Комиссар теперь тоже почти все время находится в подразделениях первого батальона.

А враг неистовствует. С рассвета дотемна воют над головой фашистские самолеты. Наши походные кухни стоят с погашенными топками: чуть покажется дымок — сверху падают бомбы. В течение дня кухня четвертого батальона трижды подвергалась ударам с воздуха, пока от нее ничего не осталось. Только к вечеру начальнику продовольственного снабжения батальона удалось организовать приготовление обеда, использовав плиту в одном из полуразрушенных домов на Лабораторном шоссе.

«Противник перешел к подавлению походных кухонь» — появляется запись в нашей оперативной сводке.

Беспрерывные бомбежки и обстрелы вынуждают нас перенести командный пункт с восточного на западный склон высоты. Подыскали другое место и для наблюдательного пункта. Каждый холм, каждый пригорок враг держит под огнем. Наш НП отныне — узкая щель на ровной возвышенной местности. Расстояние от него до позиций первого батальона не более двух километров. Днем отсюда весь наш правый фланг просматривается до мельчайших деталей.

На войне очень часто бывает, что хорошая погода, солнце, тепло становятся бедствием. Когда у противника перевес в авиации, ясное небо усложняет наше положение. Нам бы сейчас ночи потемнее да подлиннее, дождь, туман. А тут, как назло, ночи все короче, и с восхода до заката сияет солнце. Ни единого облачка. Наши истребители редко показываются над фронтом. Их мало осталось. Каждый взлет самолета с обстреливаемого Херсонесокого аэродрома — геройский подвиг. К тому же у морских летчиков сейчас наиважнейшая задача — прикрывать [201] с воздуха корабли, которые эвакуируют раненых и подвозят в Севастополь боеприпасы.

Молчат зенитки: на батареях почти не осталось снарядов.

Для фашистской авиации наступило приволье. Чуть забрезжит рассвет, слышится нарастающее завывание моторов. Самолеты низко проносятся над нашими позициями, разворачиваются над Балаклавой и на обратном пути обрушивают на нас свой груз. Две девятки «юнкерсов», растянувшись в цепочку, пикируют на высоту 166,7. Каждый самолет бросает шесть бомб. Несчастная высота! Сколько дней подряд падают на нее фугасные бомбы! Фашисты, похоже, хотят стереть ее с лица земли.

Гул взрывов катится по холмам и низинам. От него болят барабанные перепонки. Дым и пыль заволакивают окрестность. Мы сидим в своих щелях и ждем. Чуть самолеты удалятся на север, матросы поднимаются в окопах, стряхивают с себя землю. Но вновь приближается гул моторов, и следует новая бомбежка...

Черные столбы вырастают на вершине холма, там, где раньше был наш наблюдательный пункт.

— Вовремя мы убрались оттуда, — замечает артиллерийский наблюдатель.

Мы видим, как взлетают в воздух обломки перекрытий старого НП.

— Конец бы тебе был, — любовно поглаживает телефонный аппарат связной старшина 2-й статьи Даниил Кучер и довольным голосом кричит в трубку: — Алло! «Киев»! «Киев»! — Он дует в трубку, трясет ее. Но «Киев» не отвечает. — Видно, обрыв, — вздыхает телефонист. — Подержи малость, а я пробегу по линии. — Кучер передает трубку наблюдателю, а сам, взявшись за конец провода, выбирается из щели и ползет под ливнем осколков. Возвращается он еле живой, совершенно оглохший: бомба взорвалась в нескольких шагах. Но связь с командным пунктом налажена.

В грохоте и дыму мы не замечаем, что отдельные бомбы падают совсем близко от нас. Узкая щель в каменистом грунте надежно предохраняет людей, от осколков и ударной волны.

Не успела отбомбиться последняя девятка «юнкерсов», как на наш первый батальон и высоту с Итальянским кладбищем начинают сыпаться снаряды и мины. Вражеские [202] батареи бьют не смолкая. Наша артиллерия вступает в контрбатарейную стрельбу. Минометы пока молчат: бережем мины для отражения атаки. Знаем, что она сейчас начнется: повадки противника известны нам теперь назубок.

Гитлеровцы выскочили в ста метрах от переднего края бригады и бросились на наши окопы. Дружный огонь пулеметов, винтовок, а главное, мины, которые стали рваться в самой гуще наступающих, ошеломляют врага. Казалось бы, что может уцелеть на истерзанной, сплошь вскопанной бомбами и снарядами земле? И то, что полузасыпанные окопы оживают, кажется немыслимым, невероятным. Уже одно это действует на противника не меньше, чем меткие очереди наших пулеметов. Вражеская атака захлебывается. С большими потерями гитлеровцы откатываются на исходные позиции.

Противник снова бросает, на нас самолеты. Его артиллерия долбит и долбит наш передний край. А потом опять атака. В течение дня фашисты четыре раза возобновляли наступление на позиции нашего первого батальона, но не продвинулись ни на шаг.

Враг пошел на хитрость. В ночь на 14 июня его солдаты в темноте заползли в канавы и рытвины около дороги, идущей на Камары. Здесь они дождались утра и на рассвете, после короткой артиллерийской подготовки, хлынули на наши позиции. Атака с этого рубежа для моряков первого батальона была неожиданной. Командир роты лейтенант Хихлуха едва успел скомандовать «Огонь!», как фашисты оказались перед окопами. Минометы уже не могли действовать: они поражали бы своих. Оставалось одно — перейти в контратаку. Первым из окопа выбежал начальник штаба батальона лейтенант Александр Федорович Кусый, за ним связисты краснофлотцы Пискунов, Егоров и Красников. Поднялись рота лейтенанта Хихлухи и взводы лейтенантов Овчинникова и Иванова. Бойцы устремились навстречу пьяным фашистским солдатам, которые, беспорядочно стреляя на ходу, лезли вперед, падали, кричали, ползли как обезумевшие. Десяток метко пущенных краснофлотцами гранат немного отрезвил их. Не выдержали гитлеровцы, показали спины. Уничтожая бегущих немцев, наши подразделения ворвались на вражеские исходные позиции. Краснофлотец Тарасов заколол штыком немецкого пулеметчика [203] и из захваченного пулемета повел огонь по противнику. Храбро сражались краснофлотцы Москаленко, Сытников, Чаркин и Пискунов. Овладев минометной позицией врага, они из немецких минометов стали обстреливать дорогу на Ялту, на которой показались гитлеровцы. Краснофлотцы Нерода и Скляров, воодушевленные удавшейся контратакой, проникли далеко в глубь расположения противника и неожиданно напали на немецкий блиндаж. Засевшие там восемь фашистов не успели схватиться за оружие и были уничтожены. Наши смельчаки настолько увлеклись, что оказались отрезанными от своих подразделений. Когда моряки выбежали из блиндажа, на них посыпался град пуль. Отстреливаясь, Нерода и Скляров уходили к своим. Оставалось пробежать шагов двадцать, как Нерода упал. Скляров подхватил его на руки и принес в свой окоп.

Чуть поодаль в это время большая группировка немцев стремилась обойти левый фланг первого батальона. Заметив это, батальонный комиссар Крыжановский и лейтенанты Кузик и Дмитриев выбежали вперед, увлекли своим примером краснофлотцев левофланговой роты и рукопашной схваткой сорвали маневр врага. Краснофлотцы Бондарь, Иванов и Бахрев закололи штыками нескольких фашистов.

На помощь своим солдатам из-за горы выкатились восемь вражеских танков. За ними бежали, строча из автоматов, фашистские пехотинцы. Наступил страшный для нас момент. Танки, оттеснив боевое охранение, мчались на наши основные позиции.

Выручили бронебойщики первого батальона.

Противотанковые ружья мы получили еще в марте, но вначале не особенно доверяли им. Длинные, тяжелые, неуклюжие, они чем-то напоминали древние фузеи, которые можно увидеть в музеях. Моряки неохотно шли в бронебойщики. Нянчить эту пудовую игрушку — занятие не из приятных. Такое отношение к новому оружию сохранялось до боев на Северной стороне. Там впервые мы оценили ПТР Дегтярева. Не всегда и не везде потащишь с собой пушку, даже самую маленькую, да и уязвима она на открытой местности. А эти длинные ружья со смешными набалдашниками на дульном срезе в бою постоянно оказывались в первых рядах атакующих, били далеко и метко, и пули их свободно прошивали стальную [204] броню. Когда бронебойщики подбили на Северной стороне фашистский танк, бойцы глазам не поверили. Долго ощупывали аккуратные дырки в боках стального чудовища и поглядывали на скромные ПТР уже с уважением и гордостью.

И теперь, когда фашистские танки с лязгом мчались на наши позиции, сокрушая и давя все своими гусеницами, моряки-бронебойщики спокойно, не спеша развернули в их сторону стволы своих ружей. Последовало несколько громких, пронзительных хлопков. Моряки стреляли на очень близком расстоянии, стреляли наверняка. Две передние машины, словно споткнувшись, замерли на месте. Это решило исход атаки. Уцелевшие танки подцепили поврежденные машины на буксир и вместе с ними скрылись за горой, оставив свою пехоту на произвол судьбы.

Обучением бронебойщиков занимается неутомимый Ной Адамия. Бригадный инструктор-снайпер неспроста заинтересовался противотанковыми ружьями. Их длинные стволы обещали исключительную точность и дальность боя. Главный старшина все чаще откладывал в сторону свою испытанную подругу-винтовку с прикладом, испещренным многими десятками засечек — по числу уничтоженных немцев, и брался за тяжелый ПТР. Он снимал им цели с такого расстояния, что мы только диву давались.

Наблюдатели заметили запряженную парой лошадей повозку, которая спускалась из деревни Камары к Ялтинскому шоссе. На развилке дорог она остановилась, к ней подошел немецкий офицер. На виду у всего батальона Адамия прицелился. До повозки было километра полтора, и все же снайпер попал в голову лошади. Та вздыбилась, обескураженные немцы выскочили из повозки. Советский снайпер не дал им прийти в себя. Следующими выстрелами он сразил наповал офицера и двух солдат. Моряки шумно восторгались искусством главного старшины.

Ной Адамия подготовил целое отделение метких стрелков-бронебойщиков. Это они нынче подбили два вражеских танка. Сейчас бронебойщики не сводят глаз с Ялтинского шоссе, по которому немцы подбрасывают свои подкрепления. Вот в двух километрах от нас показались [205] автомашины с орудиями на прицепе. В кузовах тесно сидят солдаты. Бронебойщики открывают огонь. По-видимому заслышав свист пуль, шоферы прибавляют скорость. Внезапно передняя машина вильнула в сторону и ткнулась носом в кювет. Орудие, которое катилось за ней, встало поперек дороги, и задняя машина врезается в него. Дело, начатое бронебойщиками, завершают минометчики. В застывшие машины летят мины. Враг открывает огонь по нашим позициям. Поздно: на дороге уже пылает жаркий костер, вокруг которого вперемежку с обломками машин валяются десятки мертвых и раненых гитлеровцев. Событие это настолько потрясло фашистов, что до конца дня они больше не атакуют нас.

Которые уже сутки враг беспрерывно штурмует наши позиции! Мы выстояли. Фашисты так и не продвинулись. Это стоило нам неимоверных усилий. Как могли люди вынести такое напряжение? Каждый из нас знает, что у врага огромное превосходство в количестве войск, в технике. Хотя противник несет страшные потери, нам час от часу труднее. Ведь мы тоже теряем людей. И без того немногочисленные ряды защитников Севастополя быстро тают. А все же немцы не могут пройти. Почему?

Много тому причин. Люди у нас особые. Простые рабочие и крестьянские парни становятся в бою героями, бесстрашными, несгибаемыми богатырями. Их делает такими беззаветная любовь к советской Родине, готовность отдать во имя нее все, даже жизнь. Но одной отваги мало в бою. Нужны и умение и величайшая организованность. Бойцы хорошо, дружно, храбро дерутся — значит, неплохо поработали их воспитатели — от офицера до старшины, от комиссара до рядового коммуниста. И, гордясь стойкостью бойцов, мы гордимся делом рук своих. Не напрасен наш труд!

Утро 15 июня на нашем участке начинается сравнительно спокойно. Немцы не показываются из окопов. Видать, порядком мы их потрепали. Но нас ожидает новое испытание. Легкий ветер дует со стороны противника. Он несет с собой страшный смрад. На «ничейной» полосе разлагаются сотни немецких трупов, которые противник и не собирается убирать. В жарком воздухе стоит такая вонь, что людей тошнит. От нее нет спасения нигде. Моряки, никогда не страдавшие отсутствием аппетита, не прикасаются к пище. [206]

Когда во второй половине дня немцы пошли в атаку, наши бойцы даже обрадовались: бой заставляет забыть о невыносимом трупном зловонии. Моряки дерутся с остервенением и брезгливостью.

— Мертвяки лезут, — бормочет Саша Федоров, заряжая на всякий случай винтовку.

И верно, бегущие и ползущие к нашим окопам зеленые фигуры кажутся ожившими мертвецами, отравляющими воздух запахом падали.

Отбрасываем одну волну атакующих, за ней вторую, третью. Снова и снова снаряды и мины перепахивают наши позиции. Орудия и минометы наших батарей отвечают редкими выстрелами: экономим боезапас, его у нас остается совсем мало.

Противник все накапливает силы. Новые и новые фашистские подразделения прибывают к линии фронта. Гуще всего они сосредоточиваются против нашего правого фланга. Участок бригады теперь полуостровом вдается в расположение противника. Прорвется враг с флангов — мы окажемся в окружении.

Генерал И. Е. Петров созвал командиров соединений. Командный пункт его перенесен в район Карантинной бухты, в опустевший артиллерийский погреб старой батареи, вырытый в скале. Но Петров верен себе. Прятаться под землей его не заставишь. Для себя он облюбовал небольшой домик, бывшее караульное помещение. Здесь, в маленькой комнате, собралось сейчас человек двадцать: командиры секторов, дивизий и бригад. Все хорошо знают друг друга. Хоть наши участки и разделяют порой значительные расстояния, мы всегда знаем, как сражается каждый наш сосед. Мы вместе отбиваем вражеские атаки, помогаем друг другу чем можем. В самые тяжелые минуты ощущение локтя соседа помогает, придает новые силы.

Петров стоит перед нами, поправляя время от времени пенсне. Он, как всегда, сдержан, но еще больше похудел, и голова болезненно подергивается чаще обычного, но генерал ровным, спокойным голосом знакомит нас с обстановкой. Положение сильно ухудшилось. На Северной стороне противник оттеснил наши части к Братскому кладбищу, овладев районом тридцатой батареи. Артиллеристы батареи продолжают сражаться. Двенадцатидюймовые орудия ведут огонь. Уже несколько [207] дней немцы пытаются штурмом взять батарею, но моряки, укрываясь в толще бетона, держатся. Сотни своих солдат потерял враг в бесплодных атаках. Упорно дерется и небольшой гарнизон Константиновского равелина. На южном участке противник оттеснил 8-ю бригаду морской пехоты к горе Сахарная головка. На правом фланге части 388-й стрелковой дивизии под натиском превосходящих сил врага оставили деревню Камары и высоту 166,7.

11-я немецкая армия Манштейна значительно пополнилась авиацией, артиллерией крупных калибров, танками, минометами. Фашистское командование бросает против нас все, что имеет. Немцы несут огромные потери, но упрямо рвутся в Севастополь.

— Можем ли мы противостоять такой силе, вдвое и втрое, а подчас и вдесятеро превосходящей нашу численность и вооружение? — спрашивает Петров, пытливо вглядываясь в лица командиров. И сам же отвечает: — Можем! Наши люди доказывают это повседневно. Исключительный героизм проявляют наши командиры, политработники, краснофлотцы и красноармейцы. Мы сожмемся в крепкий, упругий кулак и измотаем врага!

В штабе армии получаем указания, как действовать дальше. Нашей бригаде приказано отойти передним краем на Федюхины высоты, чтобы выровнять фронт, избежать угрозы окружения.

17 июня осуществляем этот приказ. Я и не ожидал, что это так тяжело. Полгода мы удерживали горы Гасфорта (с Итальянским кладбищем), Телеграфную и высоту 154,7. Моряки обильно омыли их своей кровью, но не отступили ни на шаг. А теперь мы оставляем эти позиции...

Я отвожу наши поредевшие части на следующий рубеж, и сердце сжимается от обиды. Вот она, горечь отступления. Злой, подавленный, иду на свой командный пункт, чтобы по телефону доложить о выполнении приказа. Начальник штаба Приморской армии Николай Иванович Крылов прерывает мой рапорт:

— Поздравляю вас, товарищ генерал!

Что это, шутит начальник штаба? Нашел время!

Но он официально сообщает, что мне присвоено звание генерал-майора. Я благодарю без особой радости. [208]

— Эх, Николай Иванович! Я согласился бы быть ефрейтором, лишь бы не отступать...

Крылов молчит. Он понимает меня. И генеральское звание не радует, когда дела на фронте плохи.

Иначе восприняли весть мои подчиненные. Они наперебой поздравляют меня. Заботливые вещевики уже к вечеру соорудили генеральский костюм. Я подержал его в руках, но надеть в Севастополе так и не довелось. Уйма забот навалилась на нас.

Не успели мы как следует обосноваться на Федюхиных высотах, как соседи справа и слева вынуждены были отойти. Наша бригада опять оказалась с открытыми флангами.

Командный пункт на Федюхиных высотах теперь явно не на месте. Переводим его в район Максимовой дачи. Туда я направляю начальника штаба полковника Кольницкого, который совсем расхворался. Сам обосновываюсь на Сапун-горе, левее Ялтинской дороги. Мой наблюдательный пункт теперь — железобетонный колпак, поставленный над котлованом. Стены котлована выложены камнем и обиты досками. Амбразура колпака позволяет обозревать весь фронт от Балаклавы до Мекензиевых гор.

Вместе с Ищенко наблюдаем отсюда за полем боя. Впереди — Федюхины высоты, за ними в серой дымке маячит разбитая часовня на горе Гасфорта. Там уже прекратились вспышки разрывов, не поднимаются клубы дыма. Как и холмы возле деревни Камары, правее Ялтинского шоссе, они перестали быть объектом боя и превратились для нас в несущественные географические точки в тылу врага. Фашисты полукольцом охватили Федюхины высоты. На юго-востоке они всего в километре от Сапун-горы. Их артиллерия, не жалея снарядов, бьет по нашим позициям.

— Кажется, по нашему блиндажу метит, — с беспокойством говорит Ищенко, когда вблизи разрывается артиллерийский снаряд.

— Не каждая пуля в лоб, как говорил адмирал Нахимов.

— Ты забываешь, что именно после этой фразы Павел Степанович и был сражен вражеской пулей в голову. Смотри, как бы и у нас не случилось такое совпадение...

Напророчил комиссар. Следующий снаряд попадает в [209] основание нашего блиндажа. Взрывом сдвигает с места переднюю стенку, и мы оказываемся придавленными. Я кое-как выползаю из-под обломков. Тяну Ищенко, но у него сильно зажало ноги. Приходится разбирать деревянную опалубку. Комиссар выбирается наконец, но идти не может: в доске, прижавшей его, оказался длинный гвоздь, который воткнулся ему в ногу. Врач Сеземов перевязывает комиссару рану. Я жалуюсь на боль в груди. Сеземов наскоро осматривает и определяет: простуда. Он вручает мне десять порошков, которые я должен принимать через каждые четыре часа. Я, конечно, тотчас забываю и о болезни и о порошках (через неделю я нашел их в кармане гимнастерки). Позже, уже на Большой земле, врачи обнаружили у меня на сросшихся концах ребер следы переломов — мозоли, о которых я и не подозревал.

Бои не ослабевают. Стиснутые с трех сторон сражаются наши батальоны: первый — капитана Попова (назначен после ранения Головина), четвертый — капитана Родина и пятый — капитана Филиппова. В каждом осталось не более трехсот человек. Артиллерийский и минометный дивизионы переведены на Максимову дачу.

В полдень 20 июня генерал Петров приказывает мне «навести порядок на Федюхиных высотах». «Беспорядок» заключается в том, что фашисты подошли к нам слишком близко.

Со связным от четвертого батальона пробираемся на передний край. Временами приходится прятаться в воронках и опустевших окопах, пережидая очередной шквал снарядов и мин. Усталость валит с ног. Пока нельзя идти, я, примостившись в окопе, засыпаю и просыпаюсь лишь тогда, когда связной трясет за плечо:

— Можно идти...

— Ну и бьет, ну и бьет, — удивляется мой спутник. — И откуда он только берет снаряды?

— Этого добра у него много. Вся промышленность Европы работает теперь на немцев. Пускай фашисты побольше стреляют по пустым местам, как сейчас.

Продвигаемся вперед, прыгая через рвы и воронки. Встречаем нескольких краснофлотцев.

— Куда вы идете? — спрашиваю их.

— Разыскиваем нашу роту.

Во время последней атаки здесь все перемешалось. [210]

Наши подразделения оказались вместе с подразделениями соседних частей. А случалось и так: в окопах моряков вдруг появляется немец, отбившийся от своих.

Вместе с капитаном Родиным собираем четвертый батальон, располагаем его на высоте 138,4. Пятый батальон держит оборону левее. Первый батальон — на Безымянной высоте, юго-западнее Федюхиных высот.

Ночью получаем указание держаться на Федюхиных высотах до последней возможности и в критический момент отойти на Сапун-гору.

Правее нас высоты Карагач обороняет 9-я бригада морской пехоты, которая оперативно подчиняется мне. Она только что прибыла на кораблях из Новороссийска. Командует ею полковник Николай Васильевич Благовещенский, образованный, инициативный офицер, за плечами которого большая школа строевой службы и опыт боев на Керченском полуострове.

Я поручаю ему выбить противника с высоты 157,6, покинутой 1330-м стрелковым полком. Это очень выгодная позиция, и оставлять на ней немцев опасно. Бойцы и офицеры бригады Благовещенского приложили все старания, чтобы взять высоту. Ночью бесшумно подошли к ней, охватили с трех сторон, с боями поднялись по склону. Но утром оказалось, что занята лишь небольшая часть высоты. Отбив многочисленные атаки гитлеровцев, бригада возобновила наступление в следующую ночь, но сил не хватило, и пришлось отойти. Тем временем наши разведчики пытались блокировать занятый немцами дот у самого подножия Сапун-горы. Не раз моряки подбирались к этой огневой точке. Немцы без выстрела подпускали их шагов на десять, а потом из амбразуры вылетала синяя ракета, и тотчас со стороны противника следовали прицельные залпы минометов прямо по доту. Разведчики несли потери. Тогда начальник химической службы бригады капитан Владимир Васильевич Богданов предложил использовать ампулометы. Стеклянный шар выстреливался устройством, похожим на миномет. При ударе шар разбивался, содержимое его вспыхивало жарким пламенем. Разведчики после многократных попыток ухитрились попасть ампулой в амбразуру. Немцы выскочили как ошпаренные, и победители прочно обосновались в доте.

23 июня нам приказывают отойти с Федюхиных высот [211] на Сапун-гору. В центре нашего участка находится теперь Ялтинское шоссе, спускающееся серпантинной лентой вниз. Пятый батальон занял позицию левее дороги, четвертый — правее, первый — во втором эшелоне на склоне горы. Соседями с флангов у нас части 386-й стрелковой дивизии полковника Кутейникова и 9-й бригады морской пехоты.

Сколько времени продолжается наша бессменная боевая вахта! Мы ведем бои и днем и ночью. Для отдыха урываем минуты. Чуть затихнет стрельба, ляжешь на раскаленную солнцем землю где-нибудь в воронке около наблюдательного пункта, подложишь полевую сумку под голову и вздремнешь, пока не разбудит шум новой атаки.

26 июня поблизости от НП упал тяжелый бронебойный снаряд. Приказываю покинуть наблюдательный пункт. Вышли все, кроме радиста старшины 1-й статьи Игоря Иванова. Он принимал важную радиограмму. Торопливо заполняя бланк, старшина успокаивал меня:

— Сейчас, сейчас, вот только закончу прием.

Следующий снаряд попал в НП, и отважный радист погиб. Когда мы откопали его, в крепко стиснутой руке старшины нашли листок радиограммы, которую он все же принял до конца.

Севастопольцы несут большие потери. Но боевой дух их не сломлен. Ни малейших признаков паники, уныния, неверия в свои силы. Только десятками тысяч снарядов, мин и авиабомб противнику удается пробивать бреши в нашей обороне. И что же? После каждого, казалось, все разрушившего налета пехота врага не может пройти безнаказанно. Наши контратаки, все чаще переходящие в рукопашные схватки, по-прежнему наводят ужас на фашистов, и они откатываются, устилая поле боя тысячами своих трупов. Только перед лавиной огня мы вынуждены отходить. Но при этом у нас все время сохраняется стройная организация, четкое боевое управление. А неутомимая партийно-политическая работа укрепляет дух бойцов, воодушевляет их на подвиги.

Печатное слово

По ходам сообщения то во весь рост, то пригибаясь как можно ниже, если взрыв гремит рядом, бежит боец в ватнике, сжимая под мышкой пачку газет. В подразделениях [212] его встречают с радостью. Листы с еще не просохшей типографской краской переходят из рук в руки.

Газета маленькая, величиной в развернутый тетрадочный лист. Но для моряков она дорога. Это их родная газета. Вся она, от первой до последней строки, посвящена им. Боец читает в ней о своих товарищах, о подвигах, совершенных ими, о себе самом. Вырезки с этими заметками он хранит в кармане гимнастерки так же бережно, как комсомольский билет, письмо из дому, карточку любимой.

Принес газету секретарь редакции старшина 1-й статьи Михаил Марфин. Его ежедневно видят на переднем крае. Раздавая экземпляры свежего номера газеты, Марфин тут же беседует с моряками. Одних усаживает писать, других подробно расспрашивает, быстро строча в своем потрепанном блокноте. Очень часто ему приходится прятать блокнот в карман и браться за автомат, с которым наш газетчик никогда не расстается. Вместе с другими бойцами Марфин отбивает вражеские атаки или сам идет в атаку. А чуть наступит передышка, он спешит закончить беседу с будущим автором заметки. Правда, случается, что это не удается: бойца уже не оказывается в живых.

А наступает вечер, Марфин спешит на Максимову дачу, где ночью будет обрабатывать материал, читать корректуру, верстать новый номер.

«В бой за Родину!» — так называется наша газета. Она сопровождает нас всюду. Даже во время первых боев под Перекопом редакция и типография следовали за нами на полуторатонной автомашине.

Штат редакции немногочислен: редактор политрук В. Кузьмин, секретарь редакции М. Марфин, литсотрудник старшина 2-й статьи А. Корнеев — все хорошие журналисты и отважные бойцы. В типографии работают старшина 1-й статьи С. Черников, который числился начальником типографии и в то же время наборщиком; второй наборщик — старшина 1-й статьи А. Манусенко и печатник — здоровенный матрос К. Козлов. Все они вооружены автоматами и гранатами. Лишь шофер Демиденко — пожилой краснофлотец из запасных — не расстается с винтовкой, штык которой он всегда носит на поясном ремне. Оружие необходимо. Не раз уже нашим газетчикам приходилось вступать в бой с группами немцев, прорывавщимися [213] к самому зданию Максимовой дачи. В спокойные минуты любимое занятие всего штата редакции и типографии — тренировка в стрельбе. Редактор Кузьмин настойчиво добивается, чтобы его работники были отличными стрелками.

Оборудование типографии более чем скромное: несколько наборных касс с небольшим количеством шрифтов и печатный станок «американка», который приводится в движение ногой. Только великан Костя Козлов может управиться с адской работой на этой машине, да и то, отпечатав тираж, он тут же валится с ног, и разбудить его не может никакая бомбежка.

Когда бригада вела жаркие бои на Мекензиевых горах, Кузьмин, Марфин и Корнеев распределили между собой «сферы влияния», и каждый старался ежедневно бывать в своих подразделениях. Марфин и Корнеев умудрились попасть даже в роту, совершавшую рейд в тыл противника, и вскоре мы с волнением читали о славных делах наших разведчиков.

В дни отражения декабрьского наступления немцев Кузьмин и Марфин были во втором батальоне, который, мужественно сражаясь, оттеснил врага и даже продвинулся вперед. Ночью газетчики добрались до КП батальона. Здесь Марфин записал рассказ комбата Гегешидзе и комиссара Турулина о прекрасном подвиге замполитрука Ивана Личкатого и краснофлотца Якова Федорова. Пробитый фашистской пулей партбилет Личкатого хранится теперь в Севастопольском музее. Заслуга в сохранении этой драгоценной реликвии принадлежит Григорию Кадигробу, одному из активных военкоров нашей газеты.

Под Новый год, 31 декабря, когда моряки решили по-севастопольски «поздравить» гитлеровцев с праздником, в рядах наступавших бойцов пятого батальона капитана Подчашинского находился Саша Корнеев. В редакцию он вернулся измученный, смертельно уставший, но полный живых впечатлений. И почти весь очередной номер газеты был составлен из написанных и организованных им материалов.

Газета много писала о снайперском движении, широко развернувшемся в подразделениях бригады по почину Васильева, Денисенко, Винника, Ковалева, Адамия. В апреле, когда некоторые подразделения бригады находились [214] на отдыхе, политотделу и редакции удалось провести несколько читательских конференций.

У редакции не счесть добровольных помощников. Неутомимыми военкорами были лихие, никогда не унывающие разведчики минометного дивизиона Владимир Филимонов и Борис Шершень. В редком номере газеты не появлялись корреспонденции лейтенанта Кравцова. Любовно заботились о своей газете политработники. Ищенко, как бы ни был занят, находил время, чтобы заглянуть в редакцию: узнать, как идут дела, посоветовать, ободрить газетчиков. Любимцем наших журналистов был работник политотдела старший политрук Крыжановский. Возвращаясь с переднего края, он, усталый до полусмерти, уже пожилой, с сединой в волосах человек, идет в редакцию. И тут всем уже не до сна. У Крыжановского всегда полно вестей, захватывающе интересных и поучительных. Старший политрук, примостившись поближе к коптилке, принимается писать. Тут же лист за листом Черников и Манусенко набирает его корреспонденцию. А на рассвете Крыжановский, так и не сомкнув глаз, берет с собой пачку только что отпечатанных газет и снова отправляется в подразделения.

Сейчас нашим газетчикам крепко достается. Бои уже идут возле Максимовой дачи. Типография расположена в подвале, по соседству с медсанбатом. Враг нащупал здание, бомбит чуть ли не каждый день. 20 июня бомба попала в склад, где были баллоны серного ангидрида. Начался пожар. Раненые в подвале оказались под угрозой. Марфин, Черников и Козлов, надев противогазы, кинулись тушить огонь, не обращая внимания на то, что противник, заметив дым и пламя пожара, стал еще сильнее бомбить район.

Госпиталь спасли. Спасли и набор только что сверстанной газеты, и очередной ее номер утром читали бойцы.

Последний номер бригадной газеты вышел 27 июня. Он стал боевой реликвией обороны Севастополя и ныне хранится в Центральном музее Советской Армии. Бойцы получали его, когда бои шли уже на Сапун-rope, а от Севастополя остались одни развалины.

Немцы прорвались к Максимовой даче. Работники редакции получили приказание перебазироваться. 29 июня они на машине направились в Севастополь, потом на мыс [215] Херсонес. Возобновить выпуск газеты уже не довелось. Началась эвакуация войск. Так как типографию спасти было невозможно, моряки уничтожили ее.

Сапун-гора

Ночь от дня для нас теперь отличается только тем, что несколько стихает перестрелка и спадает жара. Покоя и сна мы не знаем круглые сутки. Пока над головой не висят «юнкерсы», стремимся закрепиться, восстановить разрушенные огневые точки, отправить в тыл раненых. Без отдыха трудятся разведчики, напрягают слух и зрение наблюдатели, командиры тщательно взвешивают каждое донесение: надо предугадать, откуда враг готовит новый удар.

Я не покидаю своего наблюдательного пункта. 28 июня, в четыре часа утра, нас настораживает шум со стороны Ялтинского шоссе. На повороте дороги показывается мотоцикл, потом еще один, а за ним легковая машина. В предрассветной мгле трудно разглядеть подробности, но зоркие матросы все же замечают: и в машине и на мотоциклах — фашистские офицеры. Вот они уже на расстоянии винтовочного выстрела. Останавливаются, поднимаются на пригорок. Рассматривают Сапун-гору в бинокли.

Что же молчат наши снайперы? Неужели не видят?

Берусь уже за телефонную трубку, чтобы отдать распоряжение, когда с переднего края долетают отрывистые щелчки противотанковых ружей. Немецкие офицеры мечутся в страхе. Через несколько секунд все они лежат на земле. Молодцы Ной Адамия и его ученики!

Группы офицеров замечены и в других местах. Враг производит рекогносцировку. Значит, жди новых атак.

Собираю командиров и комиссаров. Тяжелые бои последних дней отразились на наших людях. Командиры батальонов капитаны Попов и Филиппов совсем молодые, а выглядят стариками. На утомленных, заросших лицах появились морщины, глубоко запали воспаленные глаза. Разговор не вяжется. Даже командир артиллерийского дивизиона Иванов, наш неугомонный весельчак, и тот молчит.

— Что-то не узнаю вас, — говорю я ему. [216]

— Да, да, — подхватывает Ищенко, — совсем не похож на себя наш Иванов. Ни одной шутки сегодня от него не услышали.

— Снаряды кончаются, — вздыхает Иванов. — Вот и не до веселья.

Объясняю собравшимся, зачем я их вызвал. Сапун-гора — последний наш рубеж. Отступать нам некуда. За нашей спиной Севастополь. Мы должны использовать все, чем располагаем, чтобы задержать врага.

Сил у нас немного осталось. В трех батальонах и тысячи бойцов не наберется. В артиллерийском и минометных дивизионах в строю не более четверти стволов, да и те вот-вот окажутся без боезапаса. Поддерживает нас еще батарея 130-миллиметровых пушек с позиций у Малахова кургана, но ее командир капитан Драпушко тоже жалуется: снаряды подходят к концу.

Мало, очень мало у нас осталось людей и техники. Примерно столько, сколько выделяли мы тогда на Северную сторону. Там этих сил нам хватило на два дня боев...

Товарищи, сидящие вокруг меня, все это знают. Знают, что подкреплений мы не получим. Всем частям фронта сейчас так же тяжело, а может, еще тяжелее, чем нам.

Будем сражаться до конца. Командиры докладывают свои соображения по организации обороны. Комиссары с уверенностью утверждают: люди выполнят свой долг. В последних боях еще более усилилось влияние коммунистов.

Расставаясь, крепко жмем друг другу руки: кто знает, удастся ли нам еще раз собраться вместе.

Будяков обещает максимально сократить тыловые подразделения, чтобы выделить людей на передовую. Он уже сформировал роту из 90 человек, командиром которой назначен капитан Минчонок. Она готова вступить в бой.

Штурм наших позиций немцы начали 29 июня в необычное время — в 2 часа 30 минут, когда было еще совсем темно. Сигналом послужил первый залп тяжелой немецкой батареи из района Сухой речки. И пошло... Привыкли мы ко всему, но такого еще не переживали. Ищенко кричит мне в самое ухо, а я не могу разобрать слов: все заглушает грохот взрывов. От беспрерывных [217] вспышек светло как днем. Сплошным пламенем озарен передний край: фашисты пустили в ход огнеметы. Их оранжевые мохнатые струи мечутся над «ничейной» полосой, обливают землю горящей жидкостью. Возле наших окопов вырастает стена огня. Люди задыхаются от жара и дыма. Яркое пламя ослепляет моряков, скрывает от них противника. Мы на своем наблюдательном пункте стоим, как над огнедышащей пропастью.

Уцелел ли кто-нибудь на нашем переднем крае? Связываюсь с командирами батальонов. В трубке телефона скрежет, визг. С трудом различаю голос капитана Филиппова. Ожидаю самое страшное. Но комбат говорит спокойно, невероятно спокойно:

— Район батальона сплошь накрывается снарядами и минами. Роты укрываются в щелях и окопах. Все в порядке, товарищ генерал!

Я знаю, чего стоит Филиппову этот успокаивающий доклад. Какая сила воли у человека! Ведь наверняка в батальоне есть и раненые и убитые. И с каждой минутой их все больше. Но в словах капитана нет и тени растерянности.

То же я слышу и от Родина и от Попова. Люди держатся наперекор всему.

Вражеский огонь нарастает. С рассветом прилетают «юнкерсы». Они бомбят наши вторые эшелоны и тылы. Оглядываюсь по сторонам. Всюду одно и то же — черные столбы земли и дыма, яркие, как молнии, вспышки. И справа, и слева, и позади нас. Гитлеровцы наносят удар не только по позициям нашей бригады. У соседей не легче. Весь фронт в огне.

— На левом фланге движение, — слышу тревожный крик начальника оперативной части капитана 3 ранга Бабурина.

— Значит, живы наши соседи, — радуется Ищенко.

— Живы-то живы, но они отходят, — с тревогой замечает Бабурин.

Да, это действительно так. Подразделения нашего левого соседа — 386-й стрелковой дивизии — медленно перемещаются к Сапун-горе. Телефонная связь с ними нарушена.

Мы видим, как отчаянно дерутся наши друзья — красноармейцы. Винтовочным огнем, гранатами, штыками отбиваются они от врага, но слишком неравны силы. [218]

И гитлеровцы хоть и медленно, но теснят красноармейцев. Наш пятый батальон пытается помочь соседу. Филиппов организует фланговый ружейный и пулеметный огонь по прорвавшемуся на гору противнику. Немцы думали, что они сожгли все живое на склоне горы. Но они ошиблись. Батальон моряков живет и борется. Меткие очереди наших пулеметчиков заставляют немцев залечь. Тогда противник вновь обрушивает на окопы батальона огонь минометов и пушек, подтянутых теперь вплотную к Сапун-горе.

— Прочно удерживаю позиции, — по-прежнему спокойно докладывает Филиппов.

Но прорыв на левом фланге уже не прикрыть. Войска противника обтекают наши позиции. Их головные отряды прорываются в двух направлениях — на Корабельную сторону Севастополя и на Английское кладбище.

Приказываю первому батальону развернуть одну стрелковую роту, усиленную двумя станковыми пулеметами и взводом противотанковых ружей, фронтом к Ялтинскому шоссе.

И тут телефон замолчал. Проводная связь прекратилась со всеми батальонами и со штабом армии. Восстановить ее не удается. Снаряды падают так часто, что линии рвутся сразу в нескольких местах. Действует пока лишь радиосвязь.

В 14 часов командир четвертого батальона капитан Родин доносит по радио, что начал отход и наш правый сосед — 9-я бригада морской пехоты. Минометная рота батальона расходует остатки своего боезапаса по прорывающейся пехоте врага.

На склонах Сапун-горы продолжают сражаться два наших батальона. С наблюдательного пункта не разглядеть, что там делается: все скрыто в дыму. Сквозь грохот взрывов долетают до нас то лающие выкрики гитлеровцев, то протяжное раскатистое русское «ура».

Вопросительно смотрят на меня Ищенко и Бабурин. Что же дальше? Мы не сомневаемся в стойкости наших людей. Но знаем, что силы батальонов с каждой минутой тают и тают...

После нескольких попыток удается связаться по радио со штабом армии. Докладываю обстановку на участке бригады. Кончаю словами: продолжаем упорно удерживать [219] наш рубеж. Радиограмма принята, и чуть легче становится на душе.

В 15 часов получаем приказание командующего армией отойти на рубеж Максимова дача — хутор Николаевка. Противник уже подходит к бывшему английскому редуту «Виктория» и к развилке дорог на Ялту и Симферополь. Автоматчики врага просочились к шоссейной дороге в пятистах метрах от нашего командного пункта. Мы обойдены противником с обоих флангов. Запоздай распоряжение генерала Петрова, бригада оказалась бы в окружении.

Батальоны начинают отход на новый рубеж в 16 часов. Я выжидаю, когда мимо НП пройдут последние подразделения, но краснофлотец-связной кричит:

— Немцы!

В ста шагах от нас со стороны шоссе в развернутом строю показался взвод фашистских автоматчиков. Командую: «В ружье!» Огнем автоматов останавливаем фашистов и заставляем их залечь. Нас всего пятеро: я, Ищенко, Бабурин, радист и связной.

Осматриваюсь. В полукилометре от нас начинается Хомутова балка. Приказываю пробираться к ней. Отстреливаясь, по одному перебегаем к балке, чтобы оторваться от наседающего врага.

С беспокойством слежу за своими спутниками. Пробежав десяток шагов, каждый падает на землю, стреляет, потом вновь бежит. То и дело на пути вырастают фонтаны земли. Вокруг свищут пули. Теряем Бабурина. Еще через сотню шагов падает радист: он погибает от пули автоматчика. Неподалеку от него смертельно ранен наш связной. Мы остаемся с комиссаром вдвоем. Силы наши на исходе. Добежав до первой глубокой воронки, бросаемся в нее и лежим, никак не можем отдышаться.

Над самой землей с ревом носятся немецкие самолеты. Они охотятся за людьми. Один из «юнкерсов» замечает нас. Он пикирует над нашей воронкой. Нарастающий вой мотора и леденящий душу визг сирены сливаются с дробью пулеметной очереди. Седая паутина трассирующих пуль тянется вниз. Там, где пули впиваются в землю, возникают крохотные облачка пыли. Их ровная, словно проложенная по линейке, строчка стремительно приближается к нам. Кажется, сейчас эта струйка стали пронзит тебя. Невольно сжимаешься. Хочется [220] стать как можно меньше. Пули швыряют пыль в лицо, но нас не задевают. Самолет прерывает стрельбу, выходит из пике, разворачивается и снова устремляется к нашей воронке. Снова трещат его пулеметы.

Мы лежим с Ищенко рядом. Я смотрю в его широко раскрытые глаза, гневно следящие за самолетом.

— Саша, а ведь мы выживем. Вот увидишь, выживем. — Черные запекшиеся губы комиссара дрогнули в улыбке:

— А куда мы денемся. Ясно, жить будем. Нам еще нужно отплатить гадам за такие минуты.

Стрекот пулеметов внезапно оборвался. Догадываемся, что у фашистского летчика кончились патроны. Мы поднимаемся из воронки и бежим. Самолет носится над нами настолько низко, что мы видим злое лицо фашистского летчика и кулак, которым в бессилии он грозит нам.

Южнее Максимовой дачи выходим на огневую позицию нашей 76-миллиметровой батареи. Три орудия ее разбиты, около них лежат трупы краснофлотцев. Возле уцелевшего четвертого орудия суетится один боец-заряжающий. Мы с комиссаром помогаем ему. Втроем собираем последние снаряды, валяющиеся у замолкнувших орудий, заряжаем пушку, стреляем в сторону противника. Произвели двенадцать выстрелов. Больше снарядов нет. Противотанковой гранатой уничтожаем последнее орудие батареи и идем дальше. Вскоре мы оказываемся у полуразрушенного здания госпиталя на Максимовой даче.

Так закончился врезавшийся нам на всю жизнь день 29 июня 1942 года. От бригады осталась горстка людей. Геройски сражавшийся под командой молодого капитана Филиппова пятый батальон почти весь погиб на склонах Сапун-горы. Храбрецы из первого батальона капитана Попова, десять часов сдерживали до полка пехоты противника у Ялтинского шоссе. Четвертый батальон капитана Родина, неоднократно переходивший в контратаки у высот Карагач, уничтожил несколько сотен фашистских солдат. Противник дорого заплатил за Сапун-гору.

Сейчас передо мной полтораста матросов — все, что уцелело от трех батальонов. Собираю их в одну роту. [221]

Под командой капитана Минчонок она утром занимает оборону в истоках Хомутовой балки.

Покидаем наш командный пункт на Максимовой даче. Тыловую группу возглавил полковник Кольницкий. Вместе с ним следуют капитан 1 ранга Евсеев и полковник Будяков. Погрузив на машины раненых и самое ценное из штабного имущества, они отправляются в Севастополь.

Старший сержант Григорий Кульчинский со своим отделением из пяти краснофлотцев обходит все помещения и землянки в районе КП: не остались ли раненые. За забором казармы разведчики слышат незнакомую речь. Обида взяла моряков: в землянке, которая еще вчера была их домом, теперь расположились фашисты.

— Не бывать им в Севастополе! — зло шепчет Кульчинский.

Он взводит гранату, бойцы следуют его примеру. Моряки подползают к забору. По сигналу своего командира разом бросают гранаты в землянку. Слышатся взрывы, а вслед за ними крики и стоны вражеских солдат.

— Теперь можем уходить, — говорит Кульчинский.

Мы оказываемся в балке Делегарди, недалеко от вокзала. Здесь располагаются взвод связи под руководством старшего лейтенанта Петра Михайловича Харченко и последняя наша 76-миллиметровая батарея под командованием старшего лейтенанта Иванова — две пушки и сто снарядов.

Ищенко побывал в роте, отбивающейся от врага, обошел артиллеристов. Возвращается ко мне молчаливый, грустный.

— Что будем дальше делать, товарищ генерал?

В последнее время Александр Митрофанович подчеркнуто величает меня генералом, словно в издевку. Никак не может смириться комиссар, что мы с ним командуем теперь всего сотней бойцов. А меня мучает другое: никак не можем связаться с командованием.

Бой не стихает. Значит, наши части существуют, сражаются. Даже потеря связи с командованием не вызывает паники, неразберихи.

— Какой же все-таки наш дальнейший план? — допытывается Ищенко. [222]

— План один: отбиваться от фашистов. А сейчас спать...

Я ложусь на еще теплую после дневного зноя землю и мгновенно засыпаю. Самый глубокий сон бывает в боевой обстановке, потому что смыкаешь веки, когда уже физически не можешь ни думать, ни чувствовать. Просто проваливаешься в темноту — и все...

Вскакиваю при первых звуках выстрелов. Только еще занимается рассвет, а стрельба уже со всех сторон. Секунду не могу прийти в себя: где мы? Остатки сна развеиваются мгновенно. Бой не терпит промедления.

Мы в узком овраге. Хомутова балка берет свое начало от водослива между Сапун-горой и высотами Карагач, проходит южнее Максимовой дачи, потом соединяется с балкой Сарадинаки и вместе с ней образует глубокую, с крутыми берегами балку Делегарди, которая выходит к вокзалу и сливается там с Южной бухтой. Эта извилистая и глубокая балка с целым рядом пещер в ее берегах, куда в прошлом загоняли отары овец, чтобы укрыть их от знойного солнца, стала нашей спасительницей.

Пехота, танки, самоходные орудия врага движутся к балке. Мы отбиваемся огнем винтовок и пулеметов, гранатами. Со дна оврага бьют наши две пушки, тратя последние снаряды. Бок о бок с нами сражаются другие части. Мы даже не знаем, кто наши соседи. Видим только, что народ самоотверженный, бьется до последнего. От Килен-бухты через редут «Виктория», высоту 171,0 и до хутора Николаевка — по всему второму обводу обороны — идет кровопролитный бой. Враг не осмеливается подойти к обрыву балки. Танки маневрируют в отдалении, пехота боится отрываться от них. Противник бросает против нас авиацию. Самолеты кружатся, выискивая цели, пикируют. Мы бежим в ближайшую пещеру-кошару и под толстым ее сводом укрываемся от бомб.

Один «юнкерс» сбрасывает свой груз на противоположный берег балки. Пять бомб из шести разорвались, все сотрясая вокруг. Шестая бомба ударилась о твердый грунт, подпрыгнула и скатилась на дно балки. Взрыва нет. Выждав минут десять, мы выбираемся из укрытия. В это время бомба разрывается, обдав нас горячим сухим воздухом. Оглядываю людей: никто не пострадал? [223]

И не узнаю товарищей: на черных, покрытых сажей лицах сверкают только белки глаз и зубы. В одном из этих «арабов» узнаю комиссара Ищенко. Хватаю его за руку.

— Саша, да ты настоящий негр.

— А ты, думаешь, лучше? — скалит ослепительно белые зубы Ищенко. — Погоди, погоди, а что это у тебя?

Трогаю ладонью лицо. Кровь. Ко мне подбегает медсестра, наскоро обмывает небольшую рану на голове и делает перевязку в виде белой чалмы.

— Ну вот, ты теперь не негр, а подлинный турок, — определяет комиссар.

Матросы улыбаются. И в самые трагические минуты они воспринимают веселую шутку.

Мы опять лежим под краем обрыва, отстреливаясь от немцев. Мимо проходят, поддерживая друг друга, раненые. Среди них вижу двух бронебойщиков с тяжелым противотанковым ружьем. Останавливаю их.

— Видите, танк стоит, — показываю на немецкий танк, который, встав на бугре, в пятистах шагах от нас, поводит своим орудием, как хоботом. — Ударьте по нему.

— Мы и сами его видим, — отвечает один из бойцов. — Да стрелять нечем: патронов нет.

Бронебойщики еще раз взглянули в сторону танка, зло плюнули и, обнявшись, прихрамывая пошли дальше, к вокзалу.

В арьергарде защитников Севастополя мы медленно отходили к городу. К нам присоединяются подразделения второго морского полка полковника Гусарова. Они стойко обороняли высоту 171,0. И только когда от полка осталось не более роты, моряки отошли и скрылись в балке. Вместе с Гусаровым мы начинали бои под Севастополем в ноябре на Мекензиевых горах и вот снова с ним встретились в последний день обороны — в балке Делегарди. Гусаров, узнав меня, молча жмет руку, качает головой. Мы идем в суровом молчании, с автоматами в руках. То и дело останавливаемся на короткое время, чтобы отбиться от наседающих фашистов, и снова идем. Нас преследуют танки врага. Они медленно, осторожно ползут по холмистой местности, стреляя из пушек. Полковник Гусаров, который все время шел рядом со мной, вдруг останавливается и медленно валится на бок. Подхватываю его, осторожно опускаю на землю. Он не дышит. Осколок сразил его насмерть. Обнажив головы, [224] склоняемся над бездыханным телом. Погиб еще один из героев, с именем которого была связана семимесячная эпопея ожесточенной борьбы за Севастополь. Морской полк Гусарова неоднократно отмечался в сводках верховного командования. Мы осторожно положили тело товарища на проходившую мимо грузовую машину и продолжили свой тяжкий путь.

Входим в Севастополь, вернее, в то, что осталось от красавца города. Немцы беспощадно бомбят его развалины, с Северной стороны прямой наводкой бьет по нему вражеская артиллерия. Огромные языки пламени колышутся то тут, то там. Густым облаком стелется едкий дым. На Корабельной стороне слышна пулеметная стрельба.

Поднявшись по лестнице к Историческому бульвару, я в последний раз смотрю на ту сторону Южной бухты, где зарождалась наша седьмая бригада морской пехоты.

Сколько событий минуло за это время! Сколько дорог исхожено с боями! Сколько потеряно дорогих сердцу людей!

Мы отстаивали тебя, Севастополь, не жалея жизни своей, но не смогли отстоять. Но мы вернемся к тебе, освободим тебя, и снова ты встанешь на берегу моря, славный и прекрасный город.

Прощаясь с израненным городом, мы как бы уносим с собой частицу его величия, военной доблести, беспредельного, воспетого в легендах мужества. Уносим, чтобы потом вернуть ему с лихвой.

На Херсонесской улице, у разрушенного здания городской больницы, встречаю командира артиллерийского дивизиона старшего лейтенанта Иванова. Последние наши два орудия установлены на западной окраине слободы Рудольфа. К четырнадцати часам здесь собралось до ста краснофлотцев бригады. Всех их я объединяю под началом старшего лейтенанта Иванова.

До командного пункта Приморской армии на берегу Карантинной бухты всего около километра. Я решил пройти туда, чтобы узнать обстановку и получить указания о дальнейших действиях.

На КП застаю лишь одного офицера оперативного отдела. Штаб уже убыл отсюда. Я коротко обрисовываю ему положение бригады, он передает по телефону мой доклад на новый командный пункт, расположенный теперь [225] на 35-й батарее, на мысе Херсонес. Вскоре следует приказание: «Генералу Жидилову прибыть к командующему флотом на 35-ю батарею».

— Через полчаса пойдет машина со свернутой связью и довезет вас, товарищ генерал, — сообщил офицер.

Во время этого вынужденного ожидания мы сидим со связным краснофлотцем Степаном Большаковым на скамейке перед входом в КП и наблюдаем за движением по дороге из города к Херсонесскому мысу. Мост через глубокую Карантинную балку обстреливается артиллерией противника с Северной стороны. Но, несмотря на обстрел, по мосту идут и идут автомашины. Кузова их наполнены чемоданами, а сверху на них сидят люди. Жители покидают город.

— Уходить-то некуда, кругом море, — с сожалением замечает Большаков.

— А уходить надо, — продолжаю я его мысль. — В городе оставаться невозможно, видите, что творится там. — Показываю рукой в сторону Севастополя, откуда в это время доносятся оглушительные взрывы крупнокалиберных бомб.

На грузовой автомашине вместе с личным составом свернутого КП и мы вливаемся в общий поток. По обочинам дороги, с ног до головы покрытые серой пылью, с узлами и чемоданами, идут, понурив головы, женщины и дети. Они часто оборачиваются назад и печально смотрят на пожарища.

Они идут в надежде попасть на корабли. Но не многим из них удается уйти. У развилки дорог на Омегу вереница наших машин попадает под пули: противник обходит город, чтобы замкнуть кольцо вокруг него.

В вечерних сумерках подъезжаем к 35-й береговой батарее.

Мы вернемся!

Оставленный советскими войсками Севастополь, разрушенный и сожженный вражескими бомбами, по-прежнему наводит страх на гитлеровцев. Отдельные их отряды зашли было в город и тотчас его покинули. Захватчики боятся Севастополя, развороченный асфальт его улиц жжет им ноги, а в каждом оконном проеме гитлеровцам мерещится дуло автомата. Они не осмеливаются жить в этом страшном для них городе, пока хоть один советский [226] солдат или матрос остается на крымской земле. Вот почему фашисты так остервенело атакуют наши части, стиснутые на Херсонесском мысу.

Район этот очень неудобен для эвакуации. Большие корабли не могут подойти к берегу из-за мелей и подводных скал. Использовать мелкие плавсредства — катера, шлюпки — тоже трудно: завидя их, немцы бьют по ним в упор и немедленно топят. Поэтому корабли стоят на рейде, и люди до них добираются вплавь. У западной, наиболее защищенной от вражеского огня части мыса наспех сооружен маленький причал. К нему могут по одному подходить небольшие катера. Здесь производится погрузка только раненых, женщин и детей.

Официально эвакуация объявлена 30 июня. Но вообще-то она началась раньше. На протяжении всей второй половины июня из Севастополя ежедневно вывозились на Большую землю сотни, и тысячи людей — раненые и больные воины, гражданское население. Эвакуация осуществлялась на транспортах, крейсерах, лидере, миноносцах, катерах, подводных лодках, самолетах. И все-таки сейчас на Херсонесском мысу оставались тысячи людей, которых надо было вывезти.

Задача трудная. Весь район простреливается артиллерией противника, подвергается ударам с воздуха. Но паники нет и в помине. Поддерживается крепкая дисциплина, погрузка на корабли проводится, несмотря на невероятные трудности, организованно, по плану.

Главное, что необходимо для успеха эвакуации, — это сдержать натиск врага. С этой целью выделяются части прикрытия. Командует ими генерал-майор Новиков, командир первого сектора обороны. Их поддерживает своими двенадцатидюймовыми орудиями 35-я батарея. Величайшая самоотверженность требуется от бойцов и командиров, сражающихся в частях прикрытия. От их стойкости зависит судьба тысяч людей. Сами же они оставят берег последними, если останутся к тому времени в живых и если корабли смогут подойти и взять их.

В состав войск прикрытия вместе с частями первого сектора входят остатки нашей бригады — полтораста моряков и две пушки с несколькими десятками снарядов, столь же малочисленные подразделения 8-й бригады полковника Горпищенко, 79-й бригады полковника Потапова, 388-й стрелковой дивизии полковника Кутельникова. Они [227] находятся в беспрерывных боях. Подходят к концу патроны и гранаты. Основным оружием становится штык. Временами в грохот вражеской канонады вплетается могучее «ура» красноармейцев и краснофлотцев. Геройскими контратаками они не только сковывают врага, но местами и далеко отбрасывают его. Это кажется чудом, но севастопольцы давно привыкли к подобным чудесам.

В ночь на 2 июля к роте старшего лейтенанта Иванова, обороняющейся на восточном берегу Казачьей бухты, присоединяется группа минометчиков во главе с командиром минометного дивизиона лейтенантом Б. А. Волошановичем. Они больше суток пробивались к Херсонесу по территории, занятой противником. Мины все были израсходованы. Моряки уничтожили ставшие бесполезными минометы и остались только с ручным оружием. Выйдя из вражеского кольца, они постарались разыскать позиции своей бригады и тут же вступили в бой.

Здесь же оказался и старший лейтенант Л. В. Гаев, офицер нашего штаба. Энергичный, находчивый, он собрал под свое командование до трех десятков автомашин, которые стали обслуживать все подразделения прикрытия, обеспечивая их маневренность.

На самых ответственных участках наши матросы видели рослого грузина с черными усиками. Ной Адамия, искуснейший снайпер бригады, остался верен себе. Винтовка его бьет без промаха.

Бойцы бригады вместе с другими воинами генерала Новикова сражались до конца и честно выполнили свой долг. Они сдерживали врага, пока шла эвакуация.

Мысленно окидываю путь, пройденный нашей бригадой. В качестве подвижного заслона на крымских дорогах она получила первое боевое крещение восемь месяцев назад. В качестве последнего заслона, грудью прикрывая боевых друзей, она и заканчивает существование...

Мне не довелось пробыть с ней до конца. Внезапно получаю приказание явиться к адмиралу Кулакову. В бесконечных коридорах 35-й батареи, заполненных ожидающими эвакуации людьми, с трудом разыскиваю члена Военного совета флота. Стою перед ним грязный, запыленный, с забинтованной головой, с автоматом на груди. Николай Михайлович с грустной улыбкой оглядел меня. [228]

— Ну, автоматчик, отстрелялся. Иди теперь на подводную лодку.

Не сразу доходит до меня смысл его слой. А когда понял, пытаюсь возразить:

— Не могу. Моя бригада еще воюет.

Кулаков хлопнул ладонью о стол:

— Мы с тобой люди военные. Приказ для нас — закон. Приказано тебе на подводную лодку — иди.

Он достает из ящика стола пачку печенья и сует мне в руку:

— Возьми на дорогу. Больше нечем угостить. Мы теперь ничего не имеем: ни продовольствия, ни воды, ни патронов. В диске твоего автомата еще есть патроны? Отдай какому-нибудь бойцу. На лодке тебе оружие не понадобится.

Адмирал легонько подталкивает меня в спину.

— А теперь ступай. Катер вот-вот отвалит.

Поздней ночью катер отходит от причала. Стрельба несколько стихла. Неподалеку с аэродрома доносится гудение моторов. Улетают самолеты. Возможно, последние. До отказа нагруженные людьми, они взлетают с поля, изрытого воронками. Чтобы взять побольше пассажиров, летчики слили лишний бензин. Горючего взяли в обрез, лишь бы дотянуть до Новороссийска.

Все дальше в море уходит катер. Мы с Ищенко стоим в толпе других пассажиров и не можем оторвать глаз от удаляющегося берега. Над Херсонесским мысом сверкают зарницы залпов вражеских батарей. А левее, на севере, полыхает огненное зарево. Горит Севастополь. Слезы навертываются на глаза. Думали ли мы когда-нибудь, что придется оставить этот город, с которым срослись сердцем? Прощаемся с ним, а губы невольно шепчут одно:

— Мы вернемся! Обязательно вернемся!

Подводная лодка Л-23 дожидается нас на рейде. Матросы помогают сойти на узкую, скользкую от воды палубу. Один за другим втискиваемся в круглый люк. В слабо освещенных отсеках невероятно тесно. Люди размещаются где только можно. Более ста пассажиров приняла лодка. Сидим плечо к плечу на стальном настиле, не имея возможности даже вытянуть затекшие ноги.

Оглядываюсь. Знакомые лица. Здесь секретарь городского комитета партии Борис Алексеевич Борисов, которого [229] знают все защитники Севастополя. Он много раз бывал в нашей бригаде, ходил по переднему краю, беседуя с матросами. В прошлом военный моряк, Борисов не расстается с флотской формой. На нем и сейчас темно-синий китель, на забинтованной голове флотская фуражка с потускневшей золотой эмблемой. Рядом с ним председатель горисполкома Василий Петрович Ефремов и секретарь горкома партии Антонина Алексеевна Сарина, мужественная, бесстрашная женщина, остававшаяся на своем посту до последних дней обороны города. Вижу известных севастопольских командиров: контр-адмирала Владимира Георгиевича Фадеева, полковника Александра Григорьевича Капитохина, капитана 1 ранга Андрея Григорьевича Васильева. В носовом отсеке, скорчившись, забившись за торпедные аппараты, спит совершенно измотавшийся в эти дни корреспондент «Красного Флота» лейтенант Николай Николаевич Ланин.

Над головой хлопнули клапаны вентиляции, с шумом врывается вода в балластные цистерны. Лодка погружается. В корме тихо, монотонно воют электромоторы и шелестят, рассекая воду, винты.

Чем дольше, тем труднее становится дышать. Расстегиваем воротники гимнастерок, снимаем пояса, но облегчения не чувствуем. Матросы любезно предлагают нам по кружке кислого сухого вина и по два сухаря. Мы хоть голодны, но есть не можем. Одолевает какая-то невыразимая тоска.

Подводный корабль не рассчитан на такое число пассажиров. Через несколько часов все обливаются потом и дышат, как рыбы, выброшенные на берег.

Командир лодки капитан 2 ранга Фартушный решает всплыть и провентилировать отсеки. Но лодку тотчас замечают вражеские катера-охотники. Срочно погружаемся снова. Противник сбрасывает глубинные бомбы. От близких взрывов лодку встряхивает, гаснут электрические лампочки.

Сосредоточенный, проходит по отсекам контр-адмирал Фадеев. Он идет в ходовую рубку. Так принято. Он старший, а старший в моменты опасности должен быть рядом с командиром корабля. Лодка маневрирует и уходит из-под удара. Разрывы бомб удаляются. Из центрального поста поступает распоряжение: не производить никакого шума. Электромоторы сбавляют обороты. Теперь их [230] почти не слышно. Ползем со скоростью полтора узла — около двух с половиной километров в час. Время тянется бесконечно. К утру оказываемся на траверзе Балаклавы. Катера противника все еще рыщут поблизости. Нет-нет да и снова грохочут взрывы.

Всплыть удается только через сутки, когда от недостатка кислорода многие уже начинают терять сознание. Запущены вентиляторы. Прохладный морской ветер гуляет по отсекам. Мы ловим его раскрытыми ртами и не можем надышаться.

Наконец прибываем в Новороссийск. Когда лодка всплыла, в ее легком корпусе насчитали множество больших и малых пробоин. Ведь более четырехсот глубинных бомб сбросил на нее враг во время пути.

В порту еще свежи последствия вчерашнего налета вражеской авиации. Над покрытой мазутом водой возвышаются надстройки разбитых, затопленных кораблей.

Среди этих кораблей лидер «Ташкент», который сделал много рейсов в осажденный Севастополь. Его водил славный командир — капитан 1 ранга Василий Николаевич Ерошенко.

Первое впечатление о Новороссийске — поражающая тишина. Беспрерывный шум, грохот в Севастополе стали чем-то обязательным. А тут тишина. К ней относишься недоверчиво, подозрительно. Так и кажется, что вот-вот из-за угла, из-за куста выползет фашистский зверь и оскалит на тебя зубы. Ночью снятся кошмары, беспрерывные атаки. Я думал, что это только у меня, но, оказывается, и Ищенко, и Васильев, и другие переживают то же самое.

Эвакуированных встречают заботливо, организуют для них бани, хорошее питание, отдых. Командир Севастопольского военного порта генерал-майор Павел Селиверстович Гавриков беседует с каждым из нас, за обедом угощает так, как давно уже мы не ели. А на другой день, утром, я прибываю в штаб флота на девятом километре от Новороссийска и пишу отчет о последних днях боев в Севастополе. Начальник оперативного управления флота капитан 1 ранга О. С. Жуковский объявляет мне:

— Все командиры соединений, в том числе и вы, Евгений Иванович, должны явиться в Ростов, в распоряжение штаба Южного фронта.

— Очень хорошо, — отвечаю я. [231]

— Но Филипп Сергеевич решил вас оставить на флоте, — уточняет Жуковский.

— На флоте так на флоте....

Теперь моя должность — заместитель начальника тыла флота. Отправляюсь в Поти к новому месту службы. По пути заезжаю в Сочи и встречаю там полковника Горпищенко с перевязанной рукой и полковника Потапова. Они тоже уже имеют назначения: Горпищенко командиром стрелковой дивизии поедет на Южный фронт, Потапов будет командовать морской стрелковой бригадой на Закавказском фронте.

Многие офицеры нашей бригады выступают в новой роли: подполковник Красников поставлен во главе батальона морской пехоты. Стал командиром стрелкового батальона капитан Рудь. Сотни наших командиров и краснофлотцев, эвакуированных из Севастополя и выписавшихся из госпиталей, вливаются в новые формирования и идут на фронт.

Каждый день связываюсь со всеми портами побережья: не прибыл ли еще кто-нибудь из наших с крымской земли?

Действительно, люди прибывают. Совинформбюро сообщило, что советские войска оставили Севастополь 3 июля. Но бои на Херсонесском мысу продолжались еще пять дней. И все это время к Крыму пробивались наши небольшие корабли и подводные лодки, забирая людей.

Неожиданно в Батуми заявляется наш «морской полковник», капитан 1 ранга Евсеев, а с ним еще полсотни севастопольцев. Они вышли из Стрелецкой бухты на трех старых, еле державшихся на воде катерах. По пути застал шторм, два суденышка затонули. Евсеев подобрал плававших среди волн матросов — всех до одного! — и довел единственный, перегруженный сверх всякой меры катер до Кавказского побережья. Когда катер ошвартовался в Батумском порту, в его баках был всего килограмм горючего.

В ночь на 3 июля старший лейтенант Леонид Кириллович Андреев, командир роты третьего батальона, собрал 77 бойцов и командиров и повел их на рейдовый буксир СП-2, который он заметил в Южной бухте. В мирное время никто бы не выпустил такое судно в открытое [232] море. А теперь капитан буксира М. Семенов охотно принял предложение Андреева. Старший лейтенант взял на себя командование этим рискованным переходом. Отдав швартовы, буксир в темноте, без ходовых огней направился в море. На берегу полыхали пожары, ослепительно вспыхивали разрывы снарядов. Но водная гладь была черной, и маленькое суденышко незамеченным проскользнуло на внешний рейд, обогнуло Херсонеоский мыс к взяло курс на Новороссийск. Утром на буксир напали вражеские самолеты. Они сделали двенадцать заходов, сбрасывая небольшие бомбы и обстреливая судно из пулеметов. Чуть погодя появилась новая шестерка самолетов, она совершила пятнадцать атак. Море вокруг буксира кипело от взрывов. Из 77 пассажиров, сгрудившихся на тесной палубе, 49 было ранено, двое — убито. Маневрируя, буксир уклонялся от удара. Вдруг оказалось, что кончился уголь. В топку полетели ящики из-под снарядов, доски от шлюпки. Соорудили парус из брезентовых чехлов и обвесов. Ветром буксир отнесло к турецким берегам. Здесь моряки раздобыли немного топлива и нейтральными водами дошли до Батуми. Ступив на Большую землю, наши мореплаватели сейчас же пошли во флотский экипаж, откуда попали во вновь формирующиеся части. В составе «команды» Андреева совершили путешествие на буксире капитан-лейтенант А. А. Косенко, старший лейтенант П. М. Харченко, лейтенант В. Г. Анохин, политрук И. Я. Лысенко и многие другие воины бригады.

Менее удачным был переход «морского охотника», на котором находились начальник штаба бригады Кольницкий и мой помощник по материально-техническому обеспечению Будяков. Самолеты противника потопили корабль. Немногим хватило сил вплавь добраться до Анатолийского побережья. Кольницкий и Будяков погибли.

Встретил я снова секретаря редакции Михаила Марфина, вплавь добравшегося до одного из последних «морских охотников», подходивших к Херсонесу, командира минометной батареи лейтенанта Бориса Михайловича Аганесова, сержанта Петра Широкова, бывшего шофера полковника Осипова, а затем служившего в нашей бригаде, и десятки других боевых друзей, геройски сражавшихся на крымской земле уже после того, как был оставлен Севастополь. [233]

Многие присылали письма с рассказами о своих товарищах. И в каждом письме, в каждом разговоре главенствовала мысль: Севастополь будет нашим, мы еще вернемся туда, на дорогую нам, политую нашей кровью землю!

По распоряжению командования я составляю наградные листы на отличившихся бойцов и командиров. Свыше трехсот воинов бригады удостаиваются правительственных наград. Двое из них — командир батальона майор Аркадий Спиридонович Гегешидзе и снайпер старшина Ной Петрович Адамия — стали Героями Советского Союза.

Далеко не всем морякам бригады довелось эвакуироваться. Многие погибли. Некоторые вместе с остатками других подразделений прикрытия, полуживые от усталости, голода, жажды и ран, были схвачены в плен гитлеровцами. Много позже мы узнали о их судьбе. Передо мной письмо бывшего краснофлотца минометного дивизиона Михаила Коновода. Он перенес все ужасы фашистского плена, но головы не склонил перед врагом. Пишет мне краснофлотец Сергей Стригунов, который, контуженным, попал в руки фашистов. Поправившись, он несколько раз пытался бежать из плена. Его ловили, избивали до полусмерти, но он не расставался с мечтой о свободе. Наконец, подговорив еще 48 пленных советских воинов, он организует новый побег из концентрационного лагеря. И вот Стригунов и все его товарищи на воле. Перейдя линию фронта, они вливаются в советские войска, принимают участие в ликвидации корсунь-шевченковской вражеской группировки, сражаются за освобождение Польши, Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии. День Победы застал Стригунова в Альпах, в городе Штеер. Пол-Европы прошел простой севастопольский матрос, а после войны вернулся в родной Севастополь, где и сейчас работает шофером.

Добрым словом хочется помянуть воинов-женщин. На фронте им было куда труднее, чем нам. Но ни слова уныния не слышали мы от них. В трудную минуту они все были героинями. Когда шли завершающие бои на крымской земле, наш начальник медицинской службы Анна Яковлевна Полисская, военфельдшер Кето Хомерики, медсестры и санитарки оставались с ранеными. Вместе с ними они попали в плен. Даже находясь в фашистском [234] лагере, они всеми способами помогали раненым. Полисскую гитлеровцы расстреляли. А Кето долгие месяцы томилась в лагере смерти «Равенсбрюк». Когда после войны я увидел ее, трудно было узнать в седой, изможденной женщине нашу цветущую, неунывающую Хомерики. Но никакие муки и издевательства не смогли сломить ее волю. В душе она осталась такой, какой была, — энергичной и жизнерадостной, человеком большого, отзывчивого сердца.

Самоотверженно ухаживала за ранеными медсестра Елена Ивановна Седнева-Попова. Я не раз видел, как она выносила бойцов с поля боя. Маленькая, слабенькая на вид, она несла на себе раненого матроса и его оружие, несла под пулями, не думая об опасности. Елена Седнева сопровождала группу раненых на транспорте «Сванетия», когда транспорт атаковали вражеские торпедоносцы. Транспорт затонул. Мужественная девушка и в эти страшные минуты думала не о себе, а о товарищах, нуждавшихся в ее помощи. Плавая в холодной воде, она старалась поддержать ослабевших товарищей, пока не подоспел наш миноносец и не подобрал их.

Война разбросала людей нашей бригады. Но где бы они ни были, сердцем они оставались в Севастополе. С нетерпением ждали мы дня, когда снова ступим на его священную землю. [235]

Дальше