У нас на фронте без перемен

Связной Саша

Зима нынче свирепствует не считаясь с географией Крыма. Снега нанесло столько, что проехать по Лабораторному шоссе в город почти невозможно. Некоторые наши бойцы-южане плохо переносят холод. В бригаде уже есть несколько случаев обморожения.

Немцам, видимо, и вовсе худо. Забились в свои норы, их позиции словно вымерли. Положим, тишины все равно нет. Ни с того ни с сего затрещит вдруг пулемет. Рядом другой подтянет.

— Замерз немец, погреться захотел, — посмеиваются наши бойцы, прислушиваясь к этой перекличке.

Жизнь пошла несколько размереннее. Мы восстановили учебу, наладили трехразовое питание горячей пищей, ввели еженедельное мытье в бане. Политотдел организовал в подразделениях художественную самодеятельность. Пополнился до полных штатов наш бригадный духовой оркестр. Руководит им мичман Щепин, которого матросы в шутку зовут «Бетховен». Общее с великим композитором у Щепина только одно — он немного глуховат.

До января у меня не было вестового, или, как тогда называли, связного. Да я в нем и не нуждался. Но в январе для меня и комиссара отрыли отдельную землянку вблизи командного пункта, и Ехлаков подобрал мне в качестве связного молодого краснофлотца Александра Федорова. [137]

Саша, как мы теперь его зовем, родился в Орле, в семье рабочего-железнодорожника. Он производит впечатление наивного юноши. Светло-русые вьющиеся волосы, небольшой вздернутый нос, пухлые румяные щеки, приподнятая верхняя губа, из-под которой проглядывают широкие белые зубы, — все это придает ему мальчишеский вид. Психология его тоже близка к детской. Очень доверчивый, он все принимает за чистую монету, не разбираясь, когда говорят в шутку, а когда всерьез. Но у Саши оказались ценнейшие качества — исключительная исполнительность, бесстрашие и физическая выносливость.

Войдя ко мне в землянку, Федоров представился так четко, словно держал экзамен по строевому уставу.

На его голове красовалась черная барашковая кубанка с красным верхом, из-под кубанки выбивались завитки волос, под защитной плащ-палаткой виднелся черный бушлат и брюки-клеш. На груди автомат, сбоку — кавалерийская шашка. Он как бы олицетворял сразу три рода войск: пехоту, кавалерию и флот.

— Здравствуйте, Федоров, — вставая из-за стола, приветствовал я своего нового помощника.

— Здравия желаю, товарищ командир бригады! — бойко ответил он.

— А как звать тебя, товарищ Федоров? — спросил я, невольно перейдя на «ты», таким он показался мне юным.

— Александром... нет, Сашкой, — поправился он, — меня все зовут Сашкой.

— Ну вот, Саша, будешь моим связным.

Знакомлю юношу с его основными обязанностями и главной из них — ходить со мной на передовую линию. Последнее, очевидно, Саше нравится больше всего: заулыбался, но сразу принял серьезный вид, вытянулся построевому, положил правую руку на автомат, а ладонью левой руки ударил о ножны шашки:

— Есть, товарищ командир бригады!

Утром 10 января Федоров впервые сопровождал меня на передовой наблюдательный пункт, на гору Гасфорта. Погода стояла ясная, солнечная, слегка морозило. Саша быстро собрал все необходимое: бинокль, каски, полевую сумку, автомат и свою неизменную шашку.

Мы идем вдоль балки по направлению к реке Черной. Первая половина нашего пути скрыта от наблюдения [138] противника, и мы спокойно шагаем и разговариваем. Я поинтересовался, какое у Саши образование.

— Шесть классов окончил.

— А почему дальше не учился?

— Голубей завел, товарищ командир. — В ответе Федорова не чувствуется никакого сожаления.

— Родители-то что же, не следили за твоей учебой?

— Им некогда было, они работали. Мать меня очень любила и, когда узнала, что я бросил учиться, сказала: «Ничего, Сашка, раз у тебя нет способности к учебе, так погуляй годик да иди работать». Через год пошел работать учеником слесаря. Хорошо работал, меня все хвалили, в комсомол приняли. Думал поступить в техникум, да вот война помешала.

— Ничего, не горюй, Саша, прогоним фрицев, будешь учиться.

— Обязательно буду, товарищ командир...

Мы выходим из балки и поворачиваем вправо, к реке. В Чоргуне слышится ружейно-пулеметная перестрелка, а за долиной Кара-Коба — редкие орудийные выстрелы. Путь наш становится опасным: теперь он на виду у наблюдателей противника, засевших на недалекой высотке. Над головой просвистели пули. Федоров встрепенулся, забежал вперед и пошел в двух шагах впереди меня и левее.

— Ты чего это поперед батьки в пекло лезешь? — делаю я ему замечание.

— Стреляют же по нас, товарищ командир!

— Ну и пусть стреляют. Всю войну будут стрелять. На войне и убить могут.

— Я не за себя, товарищ командир, а за вас беспокоюсь, — с тревогой в голосе отвечает Саша. — Мне комиссар наказывал: «Береги командира и не давай ему открыто ходить на передовой. Это, говорит, главная твоя задача».

— Ах, вот оно что, — как будто только сейчас понимаю я что к чему, — ну, тогда спасибо, Саша, за заботу.

У подошвы горы Гасфорта минометчики на расположенной тут в укрытии минометной батарее предупреждают нас, что открытая местность перед горой тоже обстреливается немецкими снайперами. Федоров пристал ко мне: [139]

— Товарищ командир, наденьте каску, пожалуйста, наденьте!

Ослушаться его невозможно. Приходится надеть этот тяжелый, неудобный головной убор.

Благополучно миновав опасное место, добираемся до наблюдательного пункта.

Артиллерийский офицер, лейтенант Пелых, дежурящий на наблюдательном пункте, докладывает:

— Передний край противника без изменений, он проходит по восточному склону горы Гасфорта, по западной окраине деревни Нижний Чоргун, за высотой Телеграфной, у ее восточной подошвы, и по гребню высоты 154,7. С утра, — продолжает дежурный, — к пятому от правого края дому, — Пелых указывает направление на дом по сетке буссоли, — подходят люди поодиночке и скрываются во дворе этого дома. Значительная часть из них — женщины.

— Давайте понаблюдаем за этим домом, — предлагаю я. — Саша, дай бинокль да скажи-ка, как ты думаешь, почему там ходят женщины?

— Свадьба, — не задумываясь отвечает Федоров. — В деревнях, когда кто женится, все ходят молодых смотреть.

Ответ Саши рассмешил всех присутствующих на НП.

— Что-то непохоже, чтобы немцы свадьбу справляли, — возражаю я, — скорей всего поминки по убиенным после неудачного штурма.

— Смотрите, смотрите, товарищ комбриг, — предупреждает Пелых.

— Вижу. вижу... И вы все наблюдайте внимательно. Кто-то в юбке действительно подходит к домику с красной крышей. И на голове платок. А посмотрите-ка, как взмахивает руками эта женщина.

— Словно солдат марширует, — замечает один из наблюдателей.

— Как пруссак, — поправляю я. — Вот тебе, Саша, и свадьба с маскарадом. Видите, перед домиком открытая местность, и немцы решили преодолевать этот участок под видом женщин, жительниц деревни, в расчете на то, что мы не посмеем обстреливать своих соотечественников. Лейтенант, передайте на минометную батарею: открыть огонь по этому дому. Сейчас мы сыграем музыку на этой свадьбе. [140]

Огонь 120-миллиметровых минометов последовал через минуту. Из домика выбежало с десяток переодетых фашистов. На бегу они теряли женские юбки, спотыкались и, настигнутые осколками мин, далеко не ушли.

Довольные, возвращаемся с наблюдательного пункта. День клонится к вечеру, в сумерках можно идти свободнее, не озираясь, без каски. Федоров уже так не беспокоится, как утром, и идет, напевая какую-то песенку. По пути заходим на минометную батарею, которая обстреляла дом с ряжеными фашистами. Я рассказываю минометчикам о подробностях «маскарада» и за меткую стрельбу объявляю благодарность всему личному составу батареи.

Привет Большой земли

У нас гости — писатели Леонид Соболев и Сергей Алымов. Моряки знают капитана 2 ранга Соболева по роману «Капитальный ремонт» и прекрасным рассказам о людях флота, поэта Алымова — по его песням, которые поет вся страна. Но видим мы этих известных людей впервые. Мне позвонил дивизионный комиссар Н. М. Кулаков:

— Смотри не пускай писателей на передовую, не подвергай опасности. Головой отвечаешь за них, помни!

Встречаем гостей на нашем тыловом командном пункте на Максимовой даче, угощаем обедом, ведем разговоры. Ехлаков все свое красноречие в ход пустил: записывай его — на целую повесть, на поэму хватит. Предлагает разведчиков вызвать: они еще больше разных историй вспомнят. Писатели — оба высокие, крепкие, одетые по-фронтовому во все защитное, в касках — слушают, посмеиваются. Леонид Сергеевич Соболев спрашивает Ехлакова:

— Как вы думаете, комиссар, для того мы из Москвы добирались в осажденный город, чтобы в тылу сидеть и байки слушать? Нет, друзья, нам все своими глазами надо увидеть, почувствовать, чем люди здесь живут, посмотреть, слышите, посмотреть, а не только послушать, как они воюют. Так что ведите нас в окопы.

Даже изобретательный Ехлаков не нашелся, что ответить. Теребит свои много недель не стриженные космы и на меня украдкой косится. А Соболев нахлобучил понадежнее каску на голову и направляется к двери. [141]

— Товарищ командир, — говорит он мне, — дайте нам человека знающего, пусть проводит на передовую.

Что тут поделаешь? Повезли мы их на Федюхины высоты. Показываем нашу достопримечательность — батарею из четырех трехдюймовых пушек образца 1900 года. Пушки стоят замаскированные на открытой позиции. Соболев и Алымов обошли их, осмотрели, пощупали. Вижу, заинтересовались, не оторвать их от наших «старушек». Решил продемонстрировать эти орудия в действии. Вызываю расчеты, отдыхавшие в землянках поблизости. Объявив боевую тревогу, указываю цель — только что обнаруженный немецкий дзот. Отпускаю десять снарядов.

Артиллеристы сбрасывают с орудий маскировку — заснеженные ветки. Две пушки наводятся в цель.

— Огонь!

Оглушительно ахнуло одно, потом другое орудие. После каждого выстрела пушка прыгает на своих высоченных колесах. Наводчик и заряжающий тотчас же возвращают ее на место, поправляют наводку, вгоняют в казенник новый снаряд. Взмах руки — и опять гремит выстрел.

Пожилой артиллерист, зарядив пушку, любовно гладит ее:

— Не подведи, ровесница! Поддай-ка Гитлеру в печенку, Антонеске в селезенку!

Писатели наблюдают за падением снарядов. Вокруг вражеского дзота поднимаются столбы дыма и пыли. Алымов в азарте машет руками, подбадривает артиллеристов:

— Дружней, дружней, ребята! Кажется, в самую точку попали!

Когда все десять снарядов были выпущены, командир огневого взвода командует:

— В укрытие, бегом!

Все спешат в землянку. Соболев кричит Алымову:

— Сережа, не отставай!

И высокий Алымов, неуклюже согнувшись и поправляя съезжающую на глаза каску, широкими шагами бежит за товарищем.

Едва успеваем укрыться в землянке, как на батарею обрушивается шквал снарядов. У немцев против наших [142] «старушек» выделена специальная дежурная батарея среднего калибра. От близких взрывов землянка ходит ходуном. Алымов косится на потолок. Матросы успокаивают его: средний снаряд не прошибет.

Старшина батареи считает взрывы. Наконец говорит:

— Все. Пятьдесят снарядов выпустили. Стрельбе конец.

— А может, сегодня по случаю прихода гостей увеличат норму? — шутит кто-то из матросов.

— Ручаюсь за немецкую точность, — уверяет старшина. — Больше ни одного не выпустят.

Действительно, тишина не нарушается больше.

— Выходи на малую приборку! — командует старшина.

Вылезаем из землянки. В воздухе — плотная пыль и удушливый дым. Но вот они понемногу рассеиваются, и мы видим — пушки лежат вверх колесами, полузасыпанные землей. Соболев горюет:

— Эх, «старушки», «старушки», недолго вам пожить довелось!

— О, — смеется старшина, — вы их еще не знаете.

Матросы деловито переворачивают пушки, ставят их на колеса, стирают с металла налипшую грязь.

— Вот и в порядке. Наши «пушки без мушки» таких налетов не боятся. Раз прямого попадания нет — они живы-здоровешеньки. Приборов на них нет, разбиваться нечему. Сейчас мы опять из них стрелять можем.

— Вот и сюжет для фронтового рассказа, — говорит Соболев. — Так и назову его — «Пушка без мушки».

Мы, к слову сказать, переоценили неуязвимость этих пушек. Противник все же сумел накрыть их прямым попаданием. Одна за другой они постепенно вышли из строя. Последнюю мы с трудом отремонтировали, и начальник артиллерии майор Черенков предложил использовать ее в качестве кочующего орудия.

Действовала эта пушка так. На переднем крае противника выбиралась важная цель: пулеметная точка, наблюдательный пункт, блиндаж. Ночью «пушка без мушки» выкатывалась на расстояние не более одного километра от цели и тщательно маскировалась. Здесь она стояла весь день. В сумерках, за полчаса до наступления темноты, наши комендоры производили огневой [143] налет. Цель почти всегда поражалась первыми же выстрелами. Немцы не могли открыть действенный ответный огонь уже потому, что к тому времени наши позиции погружались в ночную темноту. А пушка за ночь перекочевывала на другое место. Командир огневого взвода старший лейтенант Владимир Константинович Пелых не расставался с ней до последних дней обороны Севастополя. Был он настоящим артиллерийским снайпером, и «пушка без мушки» крепко досаждала гитлеровцам.

Спустя некоторое время мы прочитали в газете рассказ Леонида Соболева «Пушка без мушки». Написан он был здорово, наши бойцы, особенно артиллеристы, бережно хранили в карманах вырезки из газеты с этим рассказом, перечитывали его, хотя и жаловались, что не все в нем точно. Писатель почему-то утверждал, что старые пушки мы разыскали в груде металлолома в Евпатории. На самом деле, как я уже упомянул, эти допотопные диковинки наши артиллеристы раскопали на артиллерийском складе флота, где они хранились в образцовой исправности. Но мы не были в обиде на художника за такую неточность: рассказ получился изумительный, и благодаря ему наши «пушки без мушки» приобрели широчайшую известность...

Покинув батарею, отправляемся на артиллерийский наблюдательный пункт. Командир артдивизиона старший лейтенант Иванов при нас передавал на 122-миллиметровую батарею данные об обнаруженной цели — минометной батарее противника за высотой 154,7.

— На подавление вражеской батареи нужно двадцать снарядов, — докладывает мне старший лейтенант.

— Подавить!

Наши орудия за холмом открыли огонь. Снаряды ложатся хорошо. Алымов в восторге. После каждого разрыва он притопывает ногой и приговаривает:

— Так их, так их, проклятых!

К вечеру мы добираемся в окопы четвертого батальона. У входа в одну из землянок Алымов останавливает нас:

— Давайте послушаем.

Из-за двери землянки чуть приглушенно слышится песня «По долинам и по взгорьям». Поют несколько голосов, поют дружно, с чувством. [144]

Алымов так и продержал нас на холоде, пока матросы не допели песню. В землянке я взглянул на его худощавое лицо. Оно сияло счастьем. Даже слезы блестели на глазах.

— Спасибо, друзья!..

Матросы удивленно смотрят на гостя. Ехлаков говорит им:

— Вы знаете, кто перед вами? Это поэт Сергей Алымов. Он написал слова песни, которую вы сейчас пели.

Моряки обступили нас, взволнованные, радостные.

— Хорошая песня! Побольше бы таких! — слышатся голоса.

— Садитесь, товарищи, я прочту вам свои новые стихи, — говорит Алымов. — Только уговор: после скажете правду, понравились они вам или нет. Договорились?

Читал он нам много. О матери, которая провожает сына на войну и наказывает ему быть храбрым и мужественным в бою.

Про тульскую винтовочку — верную подругу бойца. Оказалось, что матросы уже знают эту песню. Они с увлечением подхватывают слова:

Соболев и Алымов облазили весь Севастопольский фронт. И у нас они побывали не раз. Когда в газетах появился рассказ Соболева «Подарок военкома», матросы сразу узнали, о ком речь, хотя писатель и не назвал своего героя по имени.

— Да это же наш комиссар Ехлаков! И как здорово: каждое слово — правда.

Как-то по радио мы слушали только что родившуюся песню «Вася-Василек» композитора А. Новикова. Моряки стали уверять меня, что слова этой песни они уже слышали: им читал их Сергей Алымов. Ехлаков подтвердил: да, Алымов приносил эти стихи на матросский суд и очень радовался, что они всем пришлись по душе. [145]

Скоро по вечерам в каждой землянке можно было услышать:

Как мы благодарны были нашим боевым друзьям-писателям, чье пламенное слово согревало бойцов в окопах, вливало в людей бодрость, силу, уверенность в победе!

Для нас очень важны были эти встречи еще по одной причине: в наших гостях мы видели посланцев Большой земли, ее, как говорится, живой привет. На тесном клочке истерзанной крымской земли, прижатые к морю, мы были рады каждой весточке с материка.

Наш севастопольский плацдарм невелик. Но заселен он густо. Здесь собрались представители всех народов, живущих в нашей огромной стране. Севастопольский гарнизон можно смело назвать олицетворением дружбы советских народов. Возьмите нашу бригаду. У нас собрались сыновья чуть ли не всех национальностей и народностей России, Украины, Кавказа, Белоруссии, Средней Азии. Батальон Гегешидзе матросы в шутку зовут «интернациональным батальоном»: он особенно пестр по своему национальному составу. Подчас возникают основательные затруднения с языком, особенно во время учебы: попробуй разъяснить матросу-новичку военную премудрость, если он почти не понимает твоего языка. Но как это не удивительно, разноязыкие люди очень скоро начинают превосходно понимать друг друга. Это потому, что мысли и стремления у них одни. И русский, и грузин, и украинец, и татарин — все одинаково ликуют, узнав о разгроме немцев под Москвой, хотя большинство их даже и не видело нашей великой столицы. Но ее судьба в равной степени волнует всех, и когда враг стоял у самых стен Москвы, моряки кипели от ярости и во время атаки не раз гремел клич:

— За Москву!

Величайшая сила — дружба народов. Она сплачивает наши ряды, помогает сражаться за Севастополь, ставший родным для каждого бойца, откуда бы он ни был родом. И не случайно, пожалуй, самый боевой, самый стойкий у нас — «интернациональный батальон» грузина Гегешидзе, [146] того самого капитана Гегешидзе, который одним из первых в бригаде заслужил звание Героя Советского Союза.

Большая земля, великая наша Родина, пристально следит за нами, помогает, поддерживает нас. Тысячами нитей мы связаны с нею, хотя враг и отрезал нас от нее. Через территорию, захваченную гитлеровцами, прорываются к нам самолеты с письмами и газетами, по морю, усеянному минами, отбиваясь от вражеских катеров и и авиации, приходят в Севастополь корабли со всем необходимым для фронта.

Мы получаем посылки, подарки. К нам приезжают делегации из всех республик. У нас побывали гости из Азербайджана, Грузии, Сибири. Обошли весь передний край, посмотрели, как живут моряки.

Моряков до слез трогают подарки с Большой земли. Пусть они скромные. В ящичке, на котором выведен короткий адрес: «Севастополь, герою-бойцу», — одеколон, кусочек мыла, носовой платочек, письмо. Это прислала неизвестная работница или колхозница. Моряк ни разу не видел ее и, возможно, никогда не встретит. Но он бережно, как величайшую ценность, берет эти нехитрые вещицы, и у него от нахлынувших чувств дрожат руки, ни разу не дрогнувшие в бою. Долго, долго он будет хранить этот подарок, а помнить о нем будет всегда.

Побывали у нас артисты московской эстрады Исаенкова, Юровецкий, Гениев. Их выступления в землянках и на лесных полянках у переднего края, случалось, прерывались очередным огневым налетом противника. Вынужденные «антракты» нисколько не сбавляли обаяния концертов. Наоборот, еще дороже становилось нам наше советское искусство, смело шагающее вместе с нами по дорогам войны.

Большая земля! Величайший смысл вмещали севастопольцы в эти два слова. Большая земля — это Родина, наши города и села, заводы и колхозы, природа родной земли, матери и отцы, жены и невесты, миллионы людей, за счастье, за жизнь которых мы ведем бой.

Меня вызвали в Севастополь. Давно уже не был я в городе. А перемены здесь огромные. Много развалин. Зияют проемами выбитых окон обгоревшие стены. Наш выкрашенный под крокодила длинный «ЗИС» с трудом проезжает среди груд щебня. Но город живет. Весело [147] перезваниваются вагоны трамвая. Трамвайные пути все время разрушаются бомбежками, но севастопольцы терпеливо восстанавливают их, и вновь бегут по рельсам неутомимые вагоны, утверждая своим беспокойным звоном: жив Севастополь! На улицах много людей. Прослышав о затишье на фронте, в город возвращаются многие из эвакуации. Их не могут испугать ни обстрелы, ни бомбежки. В нескольких километрах от фронта дышит и трудится наш советский город, и тепло его дыхания постоянно согревает воинов в промерзших окопах.

Передний край отдыха не знает

В сводках сообщается одно и то же: у нас на фронте особенных изменений не произошло. Действительно, серьезных перемен у нас нет. Но фронт есть фронт. Дни и ночи заполнены событиями — мелкими и покрупнее.

Длинные зимние ночи нам на руку. Они помогают вести разведку, скрытно от противника совершенствовать оборону, планомерно учиться, чаще менять личный состав на переднем крае, давая бойцам отдых.

У противника тоже часто производится смена солдат на переднем крае. Моряки научились распознавать этот момент. На огневой точке противника пулемет вдруг начинает стрелять как-то иначе.

— Не ту дробь выбивает, — определяют наши краснофлотцы. — «Почерк» не тот. Видно, пулеметчик сменился. Значит, новый урок надо задать фрицам.

На эти «уроки» матросы неистощимы.

Однажды меня встревожил шум на переднем крае: стрельба, взрывы. Наблюдатели доложили, что в районе пятого батальона видят большое пламя, искры. Связываюсь с капитаном Подчашинским. Тот смеется:

— Мы небольшой фейерверк организовали для немцев.

— Что еще за трюки?

— Так, шутка одна, весьма полезная: немцы после нее неделю дрожать будут.

Придумал все командир роты старший лейтенант Оглы Алиев. Под его руководством матросы снарядили железную бочку порохом, обвязали бикфордовым шнуром да еще бензином облили, подожгли и пустили с самой вершины телеграфной горы. Объятая пламенем бочка с [148] грохотом и шипением покатилась к переднему краю, к окопам противника. Немцы в панике открыли бешеную, беспорядочную пальбу. А страшный огневой ком все несся на них и у самых окопов взорвался с оглушительным грохотом. Исполинские огневые языки взметнулись к черному небу. Перепуганные немцы со всех ног бросились из передних траншей и до утра строчили из автоматов и пулеметов по месту взрыва, усиленно освещали его ракетами.

Переполох в стане противника матросы наблюдали с восторгом. Но это было не только веселое развлечение. Разведчики, артиллеристы, минометчики получили точные сведения о расположении огневых точек противника.

Впрочем, у нас было организовано и настоящее культурное обслуживание переднего края. По инициативе начальника политотдела. Ищенко создали музыкальное трио. В него вошли: баянист, флейтист и скрипач. По расписанию, составленному Ищенко, они приходили в окопы и начинали концерт. Стрельба на время прекращалась. Слушали концерт и немцы. Музыка великого композитора-гуманиста Людвига ван Бетховена, их соотечественника, которую по заданию начполитотдела разучили наши музыканты, не могла не затронуть даже огрубевшего сердцем гитлеровского солдата. Но как только концерт заканчивался, первыми открывали огонь немцы и посылали свои пули именно в то место, откуда только что лилась эта дивная музыка. Музыканты наши, зная повадки врага, по окончании концерта тотчас же уходили в укрытие.

— И что они так злятся на нас? — недоумевает баянист. — Мы их развлекаем, а они вместо благодарности норовят нам пулю в лоб.

— Известно почему, — поясняет присутствующий тут комиссар пятого батальона старший политрук Шапиро, — они злятся, что не удается им занять Севастополь. Сидят они голодные, в холоде, и им не до музыки. А у нас вдруг Бетховен звучит.

— А тут еще из Феодосии и Керчи их поджимают наши, — добавляет скрипач.

— Пусть злятся, — протирая очки, заключает Шапиро, — а мы подготовим что-нибудь еще и из «Девятой симфонии» Бетховена. [149]

Пятый батальон занимает центральное положение на участке обороны бригады. Он запирает выход в долину реки Черной. Во время декабрьского штурма фашисты рассчитывали ворваться в эту долину как раз в этом пункте.

Командир пятого батальона капитан Константин Иванович Подчашинский, бывший пограничник, хорошо организовал оборону. Не только человек, но и осторожный зверь не сможет здесь пройти незамеченным. Вся местность перед передним краем минирована, в кустах и в камышовых зарослях расставлены ежи и рогатки из колючей проволоки, подвешены всякие звуковые сигналы. Круглые сутки ведется тщательное наблюдение. Все подступы к передовым окопам находятся под перекрестным обстрелом огневых средств батальона.

В землянках, траншеях в любое время суток можно увидеть высокого стройного капитана. Он любит расхаживать, заложив руки за спину. Подчашинский всегда лично проверяет готовность огневых средств, наличие боеприпасов. Комбат знает настроение каждого бойца, хорошо ли он отдохнул, сыт или голоден.

Константин Иванович всегда спокоен. Голос у него немного хрипловат, но тверд. В разговоре чеканит каждое слово. Педагогическая работа в школе НКВД, где Подчашинский до войны преподавал тактику и топографию, отточила его речь, сделала ее скупой и убедительной.

Он и замечание провинившемуся бойцу делает спокойным и ровным голосом, и все же каждый его упрек на подчиненных действует подчас сильнее строгого взыскания.

Комиссар батальона старший политрук Шапиро несколько другого склада. Его страсть — подробно все разъяснять и задавать наводящие вопросы. Он небольшого роста, ходит в простой краснофлотской шинели и в каске. Его не сразу и отличишь от краснофлотца. Единственное, чем он внешне выделяется, — очки, с которыми он никогда не расстается. Широкое лицо, слегка покрытое веснушками, излучает добродушие и теплоту. Шапиро — способный пропагандист. По его почину в батальоне создан агитколлектив, в который входят почти все командиры и отличившиеся в боях краснофлотцы. Члены агитколлектива регулярно собираются, делятся [150] опытом пропагандистской работы. Самым действенным методом агитации единодушно признан личный пример агитатора, храбрость и находчивость в бою. Об одном нашем агитаторе подробно рассказала флотская газета «Красный черноморец» 7 февраля 1942 года. Это — коммунист старший сержант Иваненко. Неоднократно он делал смелые вылазки в расположение противника, подползал к вражеским дзотам, забрасывал их гранатами и с богатыми трофеями возвращался в свое подразделение. В батальоне Подчашинского много таких смелых разведчиков. Не раз отличались в ночных вылазках младший политрук С. М. Фомин, лейтенант Н. Ф. Гейдерович.

Бойцы этого подразделения ни одной ночи не дают гитлеровцам поспать спокойно. Подчашинский задумал разведать минное поле и проволочные заграждения противника перед правым флангом двенадцатой роты. Командовать группой ротных разведчиков и саперов он поручил младшему лейтенанту Афанасию Фомичу Кириченко. Бойцы умело использовали своих союзников — темную ночь и холод. Солдаты противника неохотно дежурят на холоде и предпочитают отсиживаться в землянках. Наши саперы потихоньку, подползли к минному полю, нащупали крайние мины, определили между ними интервалы (немцы придерживались симметричного расположения мин) и одну за другой стали их обезвреживать. Проход был сделан, но за ним оказалась колючая проволока на переносных козлах. Бойцы начали расчищать проволочное заграждение и не заметили хитрости врага: на проволоке загремели банки, склянки и другие предметы. Фашисты, услышав этот звон, открыли огонь. Наши минометчики, выделенные для поддержки разведчиков, старались подавить вражеские огневые точки. Морякам удалось снять четыре козла проволочного заграждения и разведать огневую систему врага на этом участке.

В следующую ночь в разведку отправился взвод под командованием лейтенанта Н. Ф. Тейдеровича. Моряки незамеченными подобрались к окопам противника, выбили оттуда немцев ручными гранатами. Враг опять пустил в ход все свои огневые средства. Разведчикам пришлось отойти, но добытые ими сведения оказались очень важными.

13 января к нам прибыло пополнение из остатков [151] расформированной 8-й бригады морской пехоты полковника Вильшанского. Возглавлял эту группу командир батальона капитан Леонид Павлович Головин. Так как все командиры батальонов у меня налицо, я назначаю Головина начальником штаба пятого батальона, а прибывших с ним бойцов распределяю по разным подразделениям. Бригада наша становится полнокровной, мы сможем теперь воевать активнее.

С разрешения командования сектора готовимся улучшить позиции бригады. Решено выпрямить наш фронт, продвинув левый фланг — четвертый батальон — на 200–300 метров вперед, и очистить гору Гасфорта от гитлеровцев.

16 января после короткой артиллерийско-минометной подготовки четвертый батальон капитана Родина начал наступление. Пользуясь завязавшимися боями на высоте 154,7, капитан Подчашинский быстрым маневром тринадцатой и четырнадцатой стрелковых рот занял окопы боевого охранения немцев восточнее Телеграфной горы и в излучине реки Черной. Немцы пытались оказать сопротивление, но не устояли перед стремительным натиском наших подразделений и отступили на левом фланге на 400 метров и в центре на 100 метров.

Положение на крымском участке фронта складывалось в нашу пользу. Под Севастополем противник прекратил атаки и оттянул часть сил на керченско-феодосийское направление. Однако против нас стояли еще достаточно сильные как по количеству солдат и офицеров, так и по вооружению немецко-румынские части. Осадные войска противника все еще состояли из четырех дивизий и нескольких отдельных частей, мощной артиллерии и авиации, базировавшейся на аэродромы Крыма.

В конце января я встретил на КП армии начальника инженерных войск генерала Хренова.

— Полковник Жидилов, как вы считаете, смогли бы мы сейчас перейти в наступление? — без обиняков спросил меня генерал.

— Я всегда готов к активным действиям.

— Вы-то, может быть, и готовы, а как ваша бригада в целом?

— Я и говорю за всю бригаду.

— Мне кажется, — продолжал генерал Хренов, — что нам можно и нужно организовать наступление из [152] крепости. Многие с этим согласны, но существуют и другие, резко противоположные мнения.

Вопрос о переходе в наступление вынашивался многими командирами соединений, но командование оборонительным районом, очевидно, считало наши войска для этого недостаточно сильными. Такие выводы командования подкрепились еще и тем, что высаженные нами десанты в Евпатории 5 января, а через несколько дней в Судаке не привели к ожидавшимся результатам. Оба десанта, израсходовав свои силы, погибли. В Евпатории погиб мой товарищ капитан 2 ранга Николай Васильевич Буслаев. Он был начальником группы контроля при командующем флотом и с первых дней войны стремился перейти на боевую работу. А тут представился такой случай — участвовать в освобождении Евпатории, его родного города, в котором Николай провел свои молодые годы.

26 февраля по плану командования Севастопольского оборонительного района производились активные действия на всем протяжении Севастопольского фронта. Цель их заключалась в улучшении наших позиций и лишении противника возможности отводить часть сил из-под Севастополя на керченско-феодосийское направление. Была проведена артиллерийская подготовка по боевым порядкам противника на всю их глубину, фашисты в свою очередь открыли сильный огонь по нашим войскам. Более часа гремели разрывы снарядов и мин, весь фронт был в дыму. Наблюдать за полем боя не было никакой возможности.

Сильнейший бой разгорелся на участке пятого батальона. Политрук тринадцатой роты С. М. Фомин первым бросился в атаку и своим примером увлек за собой бойцов, но огнем вражеских пулеметов взвод был остановлен. В это время сержант Данилов с группой бойцов зашел во фланг противнику и открыл огонь по его окопам. Фомин закрепился на новом рубеже. Четырнадцатая рота старшего лейтенанта М. И. Хомченко также выдвинулась на 50 метров вперед. Командиры взводов этой роты лейтенант Громовой и младший лейтенант Линник захватили позиции боевого охранения противника с оставленными там станковыми пулеметами.

Тринадцатая рота старшего лейтенанта А. И. Сивохина и пятнадцатая рота лейтенанта М. А. Солодова [153] также выдвинулись намного вперед. Противник потерял не менее сотни убитыми и сотни две ранеными. В пятом батальоне погибло 10 человек и 50 человек было ранено. В числе раненых был старший политрук З. И. Шапиро.

За ночь наши подразделения, продвинувшиеся вперед, отрыли себе окопы и проделали ходы сообщения. Бригадный инженер Еремин успел со своими саперами установить линию минного заграждения.

Начальник штаба бригады А. Я. Кольницкий начертил на карте новую линию и отправил донесение в штаб сектора.

— Молодцы командиры и краснофлотцы пятого батальона, — потирая руки, сказал Ехлаков и запел: — «Была бы только ночка, да ночка потемней...»

— Еще несколько таких ночей, и мы были бы далеко за Чоргуном, — поддакнул я.

Но на сумрачном лице Кольницкого мое заключение вызвало лишь горькую улыбку.

На 12 марта нами планировались активные боевые действия для улучшения наших позиций. Накануне я с командирами батальонов произвел рекогносцировку переднего края и наметил продвинуть вперед линию фронта между Телеграфной горой и высотой 154,7 и улучшить позиции на самой высоте 154,7.

Рано утром наши батареи начали артиллерийский и минометный обстрел района обороны противника. Мы с начальником штаба пятого батальона капитаном Головиным, временно замещавшим командира Подчашинского, находились в боевых порядках пятого батальона, и все происходило на наших глазах.

Взвод лейтенанта А. К. Зайцевского, стремительно продвинувшись, достиг окопов противника. Первым в окопы ворвалось отделение во главе с заместителем политрука П. Г. Семиным. Крики «ура!» раздались в рядах тринадцатой и пятнадцатой рот. Гитлеровцы несли большие потери. Но по окопам, где завязались рукопашные бои, немцы открыли плотный огонь минометов, не считаясь даже с тем, что от этого огня гибнут и их солдаты. Наши роты вынуждены были остановиться на линии передовых окопов противника, продвинувшись, таким образом, на сто метров. Мы прочно остановились на этих позициях и начали их всемерно укреплять. [154]

На фронте стало широко развиваться снайперское движение. К нам в бригаду поступило несколько десятков снайперских винтовок с оптическими прицелами. Их раздали в батальоны, на передовую линию. В частях организовали подготовку и тренировку метких стрелков. После этого снайперы выводились до рассвета на позицию, тщательно маскировались и в течение дня стреляли по фашистам, появляющимся в их секторе обстрела. Стрелять рекомендовалось одиночными выстрелами через большие промежутки времени, чтобы противник не мог засечь снайпера. От снайперов требовалась большая моральная и физическая выдержка, им приходилось лежать неподвижно целый день.

В нашей бригаде особенно прославился снайперским искусством главный старшина Ной Адамия. Высокий красивый грузин, одетый в темно-синий офицерский китель с начищенными до блеска пуговицами и подшитым белым чистым подворотничком, он отличался необычайной подтянутостью.

Ной Адамия — страстный охотник — обладал острым зрением и тонким слухом. Он умел бесшумно пробираться по лесным и горным зарослям в самые, казалось, недоступные места. Накинув маскхалат, захватив побольше патронов, хлеба и флягу с водой, Ной отправлялся под утро на одну из высот на переднем крае обороны. Каждый день снайпер выбирал новую позицию. Как охотник выслеживает зверя, так Адамия подкрадывался на близкую дистанцию и бил фашистов из своей снайперской винтовки без промаха.

Другим опытным снайпером стал краснофлотец пятого батальона Сергей Васильев. Это о нем написал в своем рассказе «Подарок военкома» Л. Соболев. В роте Васильева мало кто знал до тех пор, пока Ехлаков не вручил ему снайперскую винтовку. При этом комиссар сказал:

— Я наблюдал, как вы тщательно целитесь и метко стреляете. Теперь вы — ротный снайпер и будете поражать важные цели по указанию командира роты.

Рябое лицо Васильева под глубоким стальным шлемом просветлело от широкой улыбки. Он взял из рук военкома снайперскую винтовку, повернулся в сторону фронта, прицелился несколько раз и сказал:

— Хорошо, испробуем ее сегодня на деле. [155]

В тот же день Васильев записал на свой счет двух уничтоженных фашистов.

Но снайперское движение развернулось не только среди стрелков из винтовок. Оно охватило и пулеметчиков, и минометчиков, и артиллеристов.

Командир минометной батареи лейтенант Демин стал поражать цель первой же миной. А был случай, когда он первыми выстрелами уничтожил 10 велосипедистов. Снайперы-минометчики работали в тесном взаимодействии со снайперами-стрелками. Выбирался в качестве общей цели, например, дот или блиндаж. Минометчики метким огнем разрушали укрытие, а когда из него разбегались фашисты, их поражали снайперы-стрелки.

В марте 1942 года вице-адмирал Филипп Сергеевич Октябрьский созвал первое совещание снайперов оборонительного района. Наиболее интересным на этом совещании был рассказ Ноя Адамия о том, как он стал снайпером. До этого он командовал пулеметным взводом. В одном из декабрьских боев в его взводе был выведен из строя почти весь расчет. Гитлеровский снайпер засел в стороне от цели, по которой вели огонь пулеметы Адамия, и меткими выстрелами перебил наших пулеметчиков.

В следующий раз Ной стал выставлять наблюдателя и сам зорко следил за одиночными целями, а обнаружив их, уничтожал огнем из винтовки. Командование, оценив значение снайперского огня, создало специальную команду метких стрелков. Ной Адамия был назначен старшим инструктором снайперов и обучил этому искусству около тридцати краснофлотцев. Ко времени совещания в бригаде насчитывалось уже 70 снайперов.

Так называемая «спокойная жизнь»

Стоим на старых позициях. Моряки обжили свои землянки, привыкли к ним. У некоторых бойцов стали даже проявляться настроения благодушия и беспечности.

Затишье на фронте приносит с собой новые, подчас совсем неожиданные хлопоты.

Во дворе зенитного училища, где до сих пор располагаются наши тыловые части, появились незнакомые офицеры. Это — представители квартирно-эксплуатационной службы Харьковского военного округа. Мы с Ехлаковым [156] смотрим на них большими глазами. Чудеса да я только, округа давным-давно нет, территория его захвачена немцами, а квартирно-эксплуатационная служба здравствует!

Представители заявились «во всеоружии». В руках у них толстые инвентарные книги, папки с чертежами. Они ходят по двору, по казармам, что-то отмечают в своих фолиантах, качают головами и бросают на нас укоризненные взгляды. В конце концов приносят мне на подпись акт на десятках страниц. Перечислено все недостающее имущество — указан каждый шкаф, стол, стул. Отмечено, что по моей нераспорядительности здания оказались в недопустимом состоянии: кое-где разрушены стены, лестничные клетки, уничтожены некоторые пристройки. И еще — о ужас! — многие бетонные детали вывезены на оборонительные сооружения.

Одним словом, мне предъявляется иск на полтора миллиона рублей.

Никакие доводы на строгих инспекторов не действуют. Подай им училищный городок в прежнем виде, да и только! Они ведут нас во двор и с видом следователей представляют вещественные доказательства нашей бесхозяйственности: двор, изрытый воронками, груды щебня. В это время над нашими головами проносится снаряд. Он рвется где-то на улице, гости наши бледнеют.

— Пойдемте в укрытие, — говорит им Ехлаков, — а то как бы нам не предъявили иск не только за разрушенные стены, но и за ваши головы.

Все-таки дело на меня было передано в прокуратуру. Правда, в ход оно не пошло. Генерал Моргунов, прослышав о пресловутом иске, вызвал к себе не в меру ретивых инспекторов и без обычной вежливости посоветовал им убраться из Севастополя. Больше мы их не видели.

Весельчак Ехлаков не преминул приписать мне и другую вину. Пришел как-то и спрашивает:

— Ты что же, командир, семейственность в бригаде разводишь?

— Какую семейственность?

— А кто такой Тимофей Павлович Кравченко?

— Вон ты про что! [157]

Т. П. Кравченко — брат моей жены. Ему 54 года, до последнего времени он работал бухгалтером на Севастопольском железнодорожном узле. Сейчас его должность там оказалась лишней, и старик пришел к нам в бригаду. Он никогда не служил в армии, не знаком ни с каким оружием, но рвется воевать. Взяли мы его, назначили в финансовую часть бригады старшим писарем. Служит бывший бухгалтер старательно.

— Ничего не поделаешь, — развожу я руками. — Семейственность налицо. У меня ведь и еще родственник служит здесь — сын Тимофея Павловича, Олег Кравченко, военврач 3 ранга.

Ехлаков смеется:

— Ничего, за такую семейственность в парткомиссию тебя не вызовут. Такое, видно, время настало, что семьями пошли воевать.

Мы теперь чаще встречаемся с нашими соседями по фронту. Как-то мне позвонил по телефону полковник Павел Филиппович Горпищенко, чья бригада занимала оборону левее нас.

— Евгений Иванович, — слышу его певучий бас, — как поживаешь?

— Слева ты прикрываешь, — отвечаю я, — а справа Таран. Так между двумя друзьями и благоденствую.

К тому времени Таран уже не был моим заместителем. Его назначили командиром полка, присвоили звание подполковника. Он стал нашим соседом справа.

— Хочу к тебе сейчас подъехать, — говорит Горпищенко. — У себя будешь?

— Приезжай.

Через двадцать минут связной Федоров доложил мне, что в балке показались всадники. Выхожу из землянки. По заснеженной дороге приближаются двое верховых на маленьких худеньких лошаденках. Один высокий, с черной бородой. Длинные ноги его чуть не волочатся по снегу. Другой — низкорослый и полный.

— Настоящие Дон-Кихот и Санчо Панса, — определяет Федоров.

Поравнявшись с нами, полковник Горпищенко и его ординарец спешились.

— Даю тебе любого коня, — торжественно провозглашает Горпищенко. — Гляди, какой рысак! Вихрь! [158]

— А что я с этим одром буду делать? — осторожно спрашиваю я, чувствуя, что все это мой сосед задумал неспроста.

— Товарищ командир, возьмите, — взмолился Федоров. — Я его выкормлю.

— Ты будешь на нем гарцевать и, как старый конник, сможешь рубить фрицев шашкой. Но мне, — Горпищенко ухмыльнулся в бороду, — взамен этого чистокровного рысака дай двадцать автомашин.

— Уж больно дорого обойдется нам эта сомнительная лошадиная сила, — смеюсь я. — Неужели тебе, Павел Филиппович, в самом деле требуется двадцать грузовиков?

— Ну, двадцать не двадцать, а десяток уступи.

Прикидываю в уме. Машин у нас много, сейчас дела им все равно нет. А у Горпищенко с техникой туго.

— Ладно, поможем. Федоров, забирай коня.

Обрадованный Саша кидается к лошади, чуть не целует ее.

С соседями мы живем дружно. Выручаем друг друга чем можем.

18 февраля мы приглашаем их на наше торжество. К нам приехал генерал И. Е. Петров вручать правительственные награды морякам нашей бригады. Бойцы и командиры собрались в большом зале бывшего санатория на Максимовой даче. Вручаются ордена Красного Знамени. Первым подходит к генералу лейтенант Б. А. Волошанович — командир минометного дивизиона. Он страшно волнуется. На минометных позициях он смел и решителен, а вот здесь, в торжественной обстановке, робеет. Иначе держится капитан А. С. Гегешидзе. Он твердо чеканит шаг и отвечает генералу, отшлифовывая каждое слово. Этого ничем не смутишь. Командир артиллерийского дивизиона, старший лейтенант К. К. Иванов, немножко бравируя, подходит развязной походкой, мешковато поворачивается и сильно жмет генералу руку. Он всегда такой — дерзкий и стеснительный одновременно. Боевые ордена получают командиры батальонов майор С. Ф. Мальцев, калитан К. И. Подчашинский, инструктор политотдела старший политрук В. С. Родин, начальник штаба батальона старший лейтенант Я. А. Рудь, мой бывший заместитель подполковник [159] Н. Н. Таран, начальник разведки майор Д. В. Красников.

В скорбном молчании прослушали мы сообщение о посмертном награждении нашего боевого товарища командира первого батальона капитана В. П. Харитонова.

Вручаются ордена Красной Звезды политрукам А. К. Гребельнику, И. Н. Павликову, А. П. Турулину, интенданту 2 ранга П. М. Будякову, врачам А. Я. Полисской, И. С. Штельмаху, разведчице Ольге Ивановне Химич и многим другим. У 123 человек теперь на груди красуются ордена и медали. Моряки намеренно не застегивают верхних пуговиц телогреек: хочется, чтобы все видели награду, заслуженную в боях за Родину.

В конце февраля нас посетил командующий флотом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. С Сапун-горы он внимательно осмотрел передний край. На фронте было сравнительно тихо. Лишь кое-где возникали серые или коричневые облака, а немного погодя следовали глухие разрывы снарядов и мин. Знакомлю адмирала с организацией обороны бригады. Октябрьский подробно расспрашивает о горе Гасфорта, которая с торчащим на ее вершине остовом полуразрушенной часовни Итальянского кладбища высоко поднимается над местностью.

— За эту высоту, — напоминает сопровождающий адмирала генерал Петров, — семнадцатого и восемнадцатого декабря дрался капитан Бондаренко со своим батальоном. Шумливый капитан, знаю его еще по Одессе. Если ему что надо, он всех на ноги поднимет.

— На Большой земле он сейчас, в госпитале, — говорю я со вздохом.

— Как в госпитале? — удивляется генерал. — А кто же теперь держит эту высоту?

— Капитан Гегешидзе, командир второго батальона. Думаю, что он не уступит в стойкости капитану Бондаренко.

— Передайте Гегешидзе, — приказывает Октябрьский, — чтобы он укреплял высоту. Терять ее ни в коем случае нельзя. Потерять ее — значит подпустить противника к Сапун-горе.

Бывал у нас и командующий эскадрой флота контрадмирал Николай Ефремович Басистый. Он интересовался, как корабельная артиллерия поддерживает бригаду [160] своим огнем, как воюют краснофлотцы, ушедшие в бригаду с кораблей эскадры. Часто навещали нас начальник отдела кадров флота капитан 1 ранга А. Г. Коновалов и его заместитель полковник А. И. Зайцев, начальник отдела комплектования капитан 1 ранта П. А. Ипатов. Они помогали укомплектовывать бригаду. Мы с Ехлаковым каждый день бываем в окопах на передовой. Стараемся улучшить наши позиции. Батальон Мальцева переводится на левый фланг у высоты 129,3. Он сменяет здесь подразделения наших соседей. Неугомонному Ехлакову не понравилась позиция:

— Надо еще вперед продвинуться.

Мальцев объясняет, что нельзя: весь передний край минирован, об этом предупредил командир подразделения, чьи саперы сами ставили тут мины.

— Чепуха! — заявляет комиссар. — Никаких мин здесь нет. Я вам сейчас докажу это.

Мы не успели спохватиться, как Ехлаков перескочил через бруствер.

— Назад! — кричу ему. — Немедленно вернись!

Самоотверженный Саша Федоров уже рядом с комиссаром, забегает вперед его..

Один за другим раздались два взрыва. Комиссар и связной удержались на ногах, но идти не могут. Стоят, поддерживая друг друга. Бежим к ним, отводим в машину.

Отчитываю Ехлакова, не стесняясь в выражениях. Но упрямец не признается в ошибке.

— Черт их знает, — ворчит он, стиснув зубы от боли. — Натыкали везде мин, ни проехать ни пройти.

Ехлаков и Федоров пролежали в госпитале десять суток. Когда я пришел навестить их, на тумбочках у обоих увидел штук по пятнадцать мелких осколков.

— Вот вытащили у нас из мягких мест, — указывает на них Ехлаков. — Скажи инженеру Еремину, что мины хороши, только пусть заряд делает посильнее, а то до костей не достает. На себе испробовали.

— Может быть, повторишь «минную дегустацию»? — спрашиваю с улыбкой.

— Нет уж, хватит, — комиссар шевельнул ногой и застонал. — Все-таки противная штука. Ночей не сплю.

— Поправляйся, Николай, и не спеши. На фронте [161] пока спокойно. А мне пора идти: через час у меня занятие с командирами батальонов.

— Ты и комиссаров прихвати, пускай учатся, как лучше воевать.

Ехлаков очень ревностно относится к боевой подготовке политработников. Сам всегда стремится в бой и не любит таких, которые пытаются отсидеться во второй линии.

На другой день Ехлаков вдруг появился в бригаде. Пришел ко мне, опираясь на палку:

— Не могу больше лежать в госпитале, долечусь у себя в санчасти: из нее, если потребуется, я в любое время уйду.

— Ну что же, если ты такой неугомонный, лежи у нас. Отберем у тебя штаны и сапоги, без них все равно никуда не уйдешь, — пригрозил я.

В марте к нам прислали капитана 1 ранга Евсеева. Я его знал по совместной службе в севастопольском гарнизоне. Перед войной он был командиром учебного отряда. В последнее время работал в штабе флота на Большой земле, чем-то там провинился, и его с понижением направили на фронт. Я не интересовался, чем он проштрафился. Что бы там ни было, но мы получили человека, солидного по званию, образованию и опыту работы. Предложил ему должность офицера оперативной части штаба бригады. Евсеев охотно согласился.

— Только вот одеться вам, Александр Киприанович, придется в защитную армейскую форму, — предупредил я.

— А подберете на мой рост? — усомнился Евсеев. Высокий, широкоплечий, он головой упирался в потолок землянки.

— Найдем!

В землянку, прихрамывая, вошел комиссар Ехлаков. Знакомлю его с Евсеевым.

— Слыхал, слыхал, — пожав ему руку, улыбнулся комиссар. — Грехи «замаливать» к нам? Поможем тебе, у нас коллектив дружный, один за всех и все за одного.

Капитан 1 ранга облачился в гимнастерку и брюки-галифе, в кирзовые сапоги, отпустил небольшие рыжие усы. Внешне он стал выглядеть армейским офицером из запаса. Но, как и все наши матросы, под гимнастеркой носил тельняшку и, чтобы были видны ее голубые полосы, [162] ворот держал расстегнутым. Зовут его теперь «товарищ полковник». Вначале он не сразу отзывался, когда к нему так обращались, но постепенно привык. Вскоре в бригаде все узнали высокого, сутуловатого «морского полковника», который с утра до вечера ходит по передовой, все выспрашивает, всем интересуется, вникает в каждую мелочь. Это исполнительный и старательный работник. Начальник штаба А. Я. Кольницкий им доволен.

Изредка мы бываем в своем тылу, на Максимовой даче, которая считается нашим запасным командным пунктом. Здесь располагаются политотдел, строевая часть штаба, финансовая часть, медицинская служба бригады с лазаретом, офицерская столовая, клуб, типография газеты, авторота. В городе, на территории зенитного училища, остались лишь продовольственная и вещевая службы и всевозможные мастерские.

Как-то мне на наблюдательный пункт позвонил Ехлаков:

— Командир, что слышно на передовой?

— Ничего освоенного, потихоньку постреливаем.

— А ты знаешь, какие у нас пельмени будут на обед? Сам пробовал фарш — пальчики оближешь. Исключительные пельмени. Приезжай.

— Ладно, соблазнил. Приеду.

Мы с Федоровым направились к машине. Шофер Лукьянцев уже прогрел мотор.

— На Максимову дачу! — приказываю ему. — Комиссар звонил, говорит, пельмени сибирские к обеду готовятся.

— У нашего комиссара все сибирское: пельмени сибирские, песни сибирские, ухватки сибирские, — перечисляет Лукьянцев. И шутливо добавляет: — Правда, последнее время кое к чему и кавказскому склонность наблюдается.

Догадываюсь, на что намекает мичман. Холостяк Ехлаков часто заглядывается на Асю Гасанову.

Машина быстро домчала нас до Сапун-горы. По привычке обвожу взором наш фронт. Немцы молчат.

В столовой вестовой уже накрывает стол. Из кухни доносится аппетитный запах сибирских пельменей. Внезапно со стороны фронта послышались частые орудийные выстрелы. Начальник штаба Кольницкий докладывает по телефону, что против второго батальона капитана [163] Гегешидзе, на участке Итальянского кладбища, немцы перешли в наступление.

Выбегаем из столовой, садимся в машину. Лукьянцев на предельной скорости гонит к горе Гасфорта. Федоров, трясясь на заднем сиденье, ахает: позабыл захватить наши каски.

— Перестань, — останавливаю его причитания. — Может, уж и гору мы потеряли, а ты по каске плачешь. Смотри, какая там перепалка идет.

— Ты бы лучше по пельменям горевал, — ворчит Лукьянцев. — Так и не отведали мы их.

На горе Гасфорта вспыхивают огоньки разрывов, клубы черного дыма тянутся к небу.

Все отчетливее слышна ружейно-пулеметная стрельба. Останавливаемся у разрушенного хутора при повороте с Ялтинского шоссе на Чоргун. Мы с Федоровым бежим к высоте. Пока добираемся до окопов, бой стихает.

Гегешидзе, потный, возбужденный, докладывает, что в 13 часов немецкие батареи открыли огонь по нашему переднему краю. После короткой артиллерийской подготовки пехота противника бросилась на наши позиции. Командир шестой роты старший лейтенант Фирсов поднял свою роту в контратаку. Капитан Гегешидзе приказал открыть огонь минометной батарее, а затем включились в бой тяжелые минометы дивизиона Волошановича. Пока Фирсов и его бойцы отбивали натиск врага, Гегешидзе подвел из второго эшелона четвертую роту и ударил немцам во фланг. После жаркой стычки гитлеровцы отошли, оставив более пятидесяти трупов. Наш батальон потерял пять человек убитыми и десять ранеными. Погиб старший лейтенант Фирсов, отважный, волевой командир. В своей неизменной кубанке, подвижный, решительный, с острыми усиками на загорелом лице, он был очень похож на легендарного Чапаева. Краснофлотцы так и говорили о нем: «Наш Чапаев». Бойцы шестой роты и все мы тяжело переживаем эту утрату.

Я надолго теряю вкус к сибирским пельменям. Так и кажется, что, не будь их, проклятых, все сложилось бы иначе. Находясь на командном пункте, я бы своевременно принял меры. Тогда, возможно, и Фирсов остался бы жив.

Да, и в период затишья нужно быть начеку. Малейшая неосмотрительность чревата бедой. Фронт стабилизировался, [164] а бои идут. Гибнут люди. Мы похоронили героиню Севастопольской обороны пулеметчицу 25-й Чапаевской дивизии Нину Онилову, ласково прозванную бойцами Анкой, в честь прославленной пулеметчицы времен гражданской войны. Чуть позже севастопольцы со скорбью проводили в последний путь командующего авиацией флота Героя Советского Союза Н. А. Острякова и прибывшего из Москвы генерала авиации Коробкова. И многих других командиров, краснофлотцев и красноармейцев потеряли мы в эти дни так называемого затишья.

Все понимают, что впереди тяжелые испытания. И фронт, и город готовы ко всему. Севастополь помогает своим защитникам, чем может. Мы проверяем продукцию севастопольских заводов — минометы и мины к ним — непосредственно на переднем крае. Конструкторы и мастера приезжают к нам, и мы в их присутствии стреляем из изготовленного ими оружия по противнику. Впрочем, рабочие и на заводах трудятся под огнем, на станках, которые приходится восстанавливать после каждого обстрела. Не хватает инструмента, материалов. В таких условиях трудно рассчитывать на высокую точность изготовления. Но моряков не смущают некоторые недоделки. Если мина туго входит в ствол, вооружаются напильником и подгоняют ее тут же на огневой позиции, а если мина слишком свободно проваливается, то наматывают сальник из пакли. Мы заботимся только об одном: накопить побольше боеприпасов.

Излишняя запасливость чуть не подвела нас. Однажды в стороне от нашего участка послышался грохот. Мы и внимания особого на него не обратили, думали, что это нас не касается. Но вдруг доносят мне, что рвутся снаряды на нашем артиллерийском складе за французским кладбищем. Тотчас же едем туда. Оказалось, шальной вражеский снаряд поджег наш оклад. Пожар быстро потушили, боезапас вывезли, но раскрылась наша тайна. Дело в том, что этот склад мы прятали от всех. Наш предприимчивый начальник артснабжения капитан Авшович сумел раздобыть столько снарядов, что решил часть их припрятать про запас. Так и возник «нелегальный» склад за французским кладбищем.

Когда в штабе армии узнали, что у нас рвутся снаряды, были посланы представители для проверки. На месте [165] происшествия они обнаружили только обгорелые доски от ящиков и никаких следов боезапаса. Но генерала Петрова не проведешь. Он позвонил мне по телефону:

— Слушайте, что это у вас за «черная касса» образовалась?

Деваться некуда, признаюсь:

— Так точно, товарищ генерал, «черная касса» на «черный день».

— А совесть вас не мучит? Ведь знаете, что у ваших соседей не густо со снарядами.

Пришлось поделиться своим богатством с Горпищенко и Тараном. Когда матросы грузили на машины ящики с боезапасом, бедный Авшович чуть не плакал. Но долго унывать не в его характере. Тут же укатил в Севастополь. И мы не сомневались, что он опять облазит все артсклады в поисках снарядов.

Кончилась необычно холодная для Крыма зима, растаял снег. Мартовское солнце высушило склоны гор. Только в низинах, балках да оврагах еще сыро, и липкая тягучая грязь затрудняет движение и пешеходам, и транспорту. На сапоги налипает столько грязи, что их не поднять. Проезжей оставалась только шоссейная дорога Севастополь — Ялта. Чтобы добраться до КП на Федюхины высоты, приходится сворачивать с шоссе у Семякиных высот и пробираться полтора километра проселком. Этот участок просматривается противником, и стоит показаться здесь машине, как по ней тотчас же начинается стрельба. Дорога жуткая, даже наш «ЗИС-101» с трудом проходил по ней.

Ехлакову как-то понадобилось срочно попасть на командный пункт. Шофер Лукьянцев отговаривал его ехать, но комиссар был непреклонен.

До поворота с шоссе машина прошла хорошо, но в самой низине, у хутора перед Федюхиными высотами, забуксовала. Ревел мотор, шофер включал то переднюю, то заднюю передачу, но машина — ни туда ни сюда. Комиссар, опираясь на палку (он все еще прихрамывал после «дегустации» мин), пытался подталкивать ее, но ничего не получалось. Пока возились с машиной, противник открыл по ней артиллерийский огонь. Ехлаков и Лукьянцев, увлеченные вытаскиванием машины, заметили это, когда попали в «вилку» первых разрывов и очередной снаряд разорвался совсем рядом. Тогда они бросили [166] свой лимузин и побежали по грязи. На КП явились грязные, потные. Ехлаков делал отчаянные попытки улыбаться, но пунцовое от напряжения лицо выдавало, чего это ему стоит. Больная нога приносила комиссару невыносимые страдания. Мне не терпелось отругать его за ненужную браваду, но я сдержался.

К нашему удивлению и радости, машина уцелела. Вечером ее вытянули из трясины.

Автотранспорт застревает на раскисших дорогах. Выручают лошади. Почти все грузы мы теперь перевозим на них. Подарок Горпищенко, маленькая, но крепкая лошадка, выхоленная связным Федоровым, тоже работает на славу.

Пока немцы нам не особенно досаждают, каждому батальону и дивизиону поочередно представляется двухнедельный отдых в районе Максимовой дачи. Здесь они пополняются личным составом, производят ремонт вооружения и техники. Офицерский состав проходит боевую подготовку в бригадной школе. Начальник школы капитан Минчонок очень гордится своей должностью. Он всегда подтянут, тонкую талию туго перехватывает широкий офицерский ремень с портупеями, сапоги начищены до блеска. Минчонок отличается неумолимой требовательностью, не допускает малейшего отклонения от уставов, добивается от каждого слушателя школы безукоризненной строевой выправки. Иной офицер обижается:

— Что вы нас, на парад готовите?

— На фронт, — коротко парирует капитан. — Дисциплина на передовой нужна не меньше, чем в тылу, особенно тем, кто сам людьми командует.

С юга вереницами летят перелетные птицы. Вот над нашим фронтом, над горой с Итальянским кладбищем, показалась стая журавлей. Немцы начали стрелять по ним трассирующими пулями. Птицы заметались, треугольник разорвался, стая повернула обратно и с криком удалилась в сторону моря. Поднявшись на большую высоту, журавли вновь повернули на прежний курс и пролетели над нами.

— И птицам нет покоя от войны, — вздохнул Федоров.

Воспользовавшись наступившим теплом, мы ставим несколько палаток в районе Максимовой дачи, тщательно [167] их маскируя от наблюдения с воздуха. После сырых душных землянок палатка — настоящий курорт.

Рано утром меня будит пение соловья.

Осторожно выхожу из палатки. Солнце еще не взошло, но уже достаточно светло. Прямо передо мной приоткрыта железная дверь каптажа, вырытого в скале для собирания грунтовых вод. Оттуда доносится размеренный храп обитателей этого импровизированного убежища. Внизу, в балке, дымятся походные кухни, и около них возятся полусонные коки в белых колпаках. За балкой, на горе, большой зеленой шапкой вырисовывается Английское кладбище. В противоположной стороне сквозь густые ветви акаций едва просматриваются контуры двухэтажного серого здания нашего запасного командного пункта.

Удивительно тихое утро. Как будто нет войны. Соловей продолжает петь, никем не встревоженный. Я пристально всматриваюсь в зеленеющие ветви кустов и наконец нахожу маленького певца. Задрав вверх серую головку и закрыв глазки, он с упоением высвистывает звонкие трели.

Но всходит солнце, и перед глазами во всей неприглядности встает картина войны. Видны разрушенные здания, развороченные памятники, сплошные воронки на невспаханной земле. Впрочем, о земле, об ее обработке думают наши люди и в эту тревожную весну. Исполком городского совета выдвинул перед севастопольцами лозунг: «Каждому двору — огородную гряду». Плакаты с этим призывом расклеены на домах в Лабораторной балке, при въезде в город. Население горячо откликнулось на него. Где только можно, разбиваются огороды — в палисадниках, на бульварах, во дворах.

Хозяйственный Будяков тоже бы не прочь завести подсобное хозяйство, но на это нет ни времени, ни свободных рук. Тем не менее в некоторых батальонах и на кухне нашего НП появляются зеленый лук и свежий картофель. Оказалось, что в долине реки Черной матросы нашли целые плантации неубранного осенью 1941 года лука и картофеля. Лук, перезимовав в грунте, уже в марте пошел в перо. Картофель тоже уцелел, и матросы спешили его выкопать, пока он не пророс. Это значительно улучшило питание краснофлотцев. Вдобавок ко всему наши врачи настойчиво потчуют их заваркой из [168] шиповника и хвои, что помогает нам предотвращать цинготные заболевания.

Считаем дни. Идет одиннадцатый месяц войны. А Гитлер хвастался за две — три недели расправиться с Советской страной. Блицкриг растягивается на годы. После разгрома под Москвой немцы всю зиму не пытались предпринять серьезного наступления. По-видимому, накапливают силы на лето. Нам становится известно, что гитлеровцы подтягивают войска к Севастополю. Это и тревожит и радует. Конечно, мало приятного слышать, что на твоем участке численность войск неприятеля непрерывно возрастает. Но вместе с тем мы гордимся этим. Вражеские войска оттягиваются сюда со всех сторон. Значит, будет легче нашим друзьям на других участках огромного фронта, протянувшегося от Заполярья до Черного моря. Значит, не зря мы вот уже полгода отстаиваем окруженный врагами клочок советской земли.

Готовимся к первомайскому празднику. Ехлаков часами просиживает с редактором, обдумывая праздничный номер газеты. Коллективы художественной самодеятельности разучивают новые концертные программы. Вечерами агитаторы проводят с моряками беседы о том, чем страна и ее воины встречают Первомай. Матросы пишут лозунги и плакаты.

Третий батальон отдыхает на Максимовой даче. 30 апреля сюда приезжают гости — комсомольцы-старшеклассники севастопольских школ. Школьники украшают землянки, в которых разместились бойцы. Девушки плетут гирлянды из зелени и цветов. Мальчики привезли с собой провода, лампочки, аккумуляторы и налаживают в землянках электрическое освещение.

Среди краснофлотцев немало жителей Севастополя. Они когда-то занимались в тех самых школах, где сейчас учатся наши юные гости. Ребята упросили комсомольцев Владимира Суховия, Михаила Ходотая, Александра Бара, Михаила Тоболина рассказать о своих боевых делах.

— А мы после всем ребятам расскажем, как воюют выпускники нашей школы! — заявил шустрый вихрастый паренек.

Матросы стесняются, говорят о себе скупо, они убеждены, что ничего особенного не сделали. Но школьники слушают их затаив дыхание и в каждом видят героя. [169]

Вечером ребята присутствуют на комсомольском собрании батальона. Вместе с бойцами они почтили память комсомольца Александра Сладковского, геройски погибшего несколько дней назад. Собрание рассматривает заявления молодых краснофлотцев с просьбой принять их в комсомол. Первым обсуждается заявление Алексея Чайковского. Его просят рассказать свою автобиографию. Она проста, как у большинства наших бойцов. До призыва — рабочий. На флоте с мая 1941 года. Службу начал в учебном отряде. Воевал сначала в 3-м морском полку, а затем в нашей бригаде. Неоднократно участвовал в вылазках в тыл противника. Перенес ранение и контузию. За отвагу в бою получил несколько благодарностей от командования. Чайковского принимают в комсомол единогласно, под дружные аплодисменты. К столу президиума подходят все новые и новые молодые бойцы.

Утром морякам бригады зачитывается первомайский приказ Верховного Главнокомандующего и праздничные приветствия, поступившие со всех концов страны. На переднем крае включены на полную мощность репродукторы: передаются первомайские призывы, обращенные к немецким и румынским солдатам.

По склону высоты скатилось на наши позиции старое автомобильное колесо, пущенное из немецких окопов. К нему привязана фанерка с безграмотной писаниной на русском языке. Фашисты предлагают защитникам Севастополя сдаваться в плен, так как все равно, мол, осажденные в крепости погибнут от голода: «Вы доедайт последняя кошка...» Когда бойцам зачитываем это послание, стоит оглушительный хохот.

По просьбе моряков заставляем пленного немца по громкоговорящей установке зачитать своим собратьям меню нашего праздничного обеда: зеленый борщ со свининой, макароны по-флотски, шампанское...

Если мы в чем и испытываем нехватку, так не в пище, а в боеприпасах. Несмотря на расторопность наших хозяйственников, снарядов и мин мы получаем все меньше и меньше. На каждый день нам планировались лишь доли боекомплекта. Правда, у нас еще имеются некоторые запасы снарядов и мин, и поэтому мы позволяем себе иногда увеличивать норму расхода, но стреляем только по обнаруженным целям и совсем прекратили стрельбу по площадям. [170]