В новой фронтовой семье

Пафнутьев монастырь в Боровске. Поседели древние стены, потускнели, покрылись пробоинами, как оспой, некогда золоченые главы. Из проема граненой колокольни торчит дуло пушки. А вокруг холмы, овраги, заросли старых ив, серебристые тополя. Внизу поблескивает Протва, извиваясь, она проползает мимо монастырской ограды с опорами контрфорсов. Такой я увидел одну из прекраснейших построек русских зодчих в годы войны. Под сводами музея-монастыря разместился штаб резерва политуправления Западного фронта.

Здесь политработники, прибывшие с учебы, из госпиталей, получали назначение в боевые части. Центральное помещение монастыря было оборудовано под клуб. Вместе с другими политработниками с большим вниманием прослушал доклад о международном положении.

— Я понимаю вас, товарищи, — говорил докладчик, — открытие второго фронта волнует вас всех. Но второй фронт есть второй фронт, а всю территорию, оккупированную врагом, освобождать все равно придется нам самим.

К Дону подтягивается 8-я итальянская армия. Из [114] Африки прибывают дивизии Роммеля. Немцы перебрасывают войска отовсюду, лишь бы осуществить свои коварные замыслы на Волге. Они еще не извлекли уроков из Московской битвы. Однако впереди их ожидают новые сокрушительные удары...

Нас, прибывших с партийных курсов, направили на разные участки, подсказанные условиями фронта. Я просился в свою часть. Но меня, как и других, назначили туда, где более всего нуждались в пополнении. Я был направлен в 326-ю стрелковую дивизию в 1097-й стрелковый полк.

После недавних боев в районе Жиздры дивизия стояла во втором эшелоне. Она была сформирована ровно год назад — в сентябре 1941 года; участвовала в разгроме немцев под Москвой, в освобождении Калуги, Лихвина, Козельска, Сухиничей, Думиничей, Людинова.

Я прибыл в свой полк в день, когда бойцам и командирам вручали ордена и медали. На груди комиссара полка Федотова, к которому я обратился по прибытии, горит боевой орден Красного Знамени. Назначение получаю во второй стрелковый батальон. Он располагается в землянках, вырытых в скатах балки. Вокруг молодые ели. Штаб батальона обосновался в колхозном доме деревни Аладьино. Войдя в штабную избу, я ощутил едкий запах табака. За столом сидел пожилой худущий капитан. Фуражка сдвинута набок, в зубах трубка, на носу очки, на столе разложены бумаги.

— Здесь штаб второго батальона? — обратился я к капитану.

Он повернул голову и стал разглядывать меня поверх очков.

— Ты что, новый комиссар?

— Новый не новый, а с назначением к вам. [115]

— Очень хорошо, товарищ старший политрук.

Не расставаясь с трубкой, он сгреб бумаги в общую папку, вышел из-за стола. Протянул жилистую руку, отрекомендовался:

— Я начальник штаба Лапин. Садись, комиссар. Шинель и мешок можно сюда, — показал он на покрытый дерюгой сундук возле двери. Сложив вещи, я осмотрел избу. За перегородкой хозяйка дома и повар готовили ужин. Закурил, вышел на покосившееся крыльцо. Вдали, на горизонте, красная полоса перекрывалась легкими фиолетовыми мазками облаков.

Докурив папиросу, вернулся в избу. Внутренний облик ее немного изменился. Окна занавешены маскировочной палаткой. На столе керосиновая лампа. Повар расставляет деревянные миски. Хозяйка принесла в блюдце малосольных огурцов. Я снял пилотку. Освежился из рукомойника. В сенях послышался грубоватый голос.

— Вот и комбат, — оживился капитан.

Проскрипели половицы, резко открылась дверь, пригибая голову, шумно вошел высокий молодой богатырь.

— А к нам пополнение прибыло, — выложил Лапин последнюю новость, показывая на меня.

— Я уже слышал, — пробасил комбат. Он шагнул ко мне: — Будем знакомы, Чередников.

Пожимая руку, сразу почувствовал мускулы молотобойца. И не ошибся. Чередников до войны был молотобойцем в Саранске. После пехотного училища его назначили командиром. Так я познакомился с первыми членами новой моей фронтовой семьи.

Утро следующего дня. Комбат Чередников вкратце рассказал о батальоне. По карте показал позиции полка. Он спешил на полевые занятия.

— Ты, комиссар, побудь тут, — просит комбат. — [116] Помоги начальнику штаба. Вместе осмотрите место расположения рот, землянки, увидите, каков порядок в них и вообще на территории. Вечером соберем политруков, командиров, обо всем потолкуем. — Он четко откозырял, пристукнул каблуками и зашагал к ожидавшим его ротам.

С капитаном Лапиным по проторенным пыльным тропам проходим по территории, занимаемой батальоном. Спускаясь к землянкам, капитан на корточках съехал с песчаного косогора вниз, присел на пенек, вытирая вспотевшее лицо и белую с поредевшими волосами голову.

— Давай закурим, — предложил он, набивая трубку табаком.

После перекура продолжили осмотр территории. Заглядываем в одну землянку, в другую, беседуем с дневальными. Свои замечания записываю в блокнот. Вскоре на гнедом верхом прискакал комиссар полка Федотов. Сопровождал его адъютант, молодой сержант.

— Осваиваемся? — обратился ко мне Федотов, спешившись.

— Нужно, товарищ комиссар, — в тон отвечаю ему.

— Правильно делаешь. Подтяни тут кое-кого да и своего начальника штаба, — подмигивая, он показывает на капитана Лапина. — Посмотри на него: гимнастерка мятая, ремень затянут слабо, портупея съехала с плеч, на сапогах глина засохла. Ну какой же это пример для бойцов? А пока давай с тобой прогуляемся в поле. Посмотрим, что там делается.

Он вскочил на своего гнедого, мне предложил коня адъютанта. Ему приказал ожидать здесь. Выполняя приказ старшего, робко вскарабкиваюсь на коня. С ездой верхом я мало знаком, а сказать об этом не смею. В детстве гонял вместе с ребятами лошадей из ночного, [117] верхом, без седла управлял лошадью, держась за гриву, похлопывая ее по упругой шее. Но это было давно.

Не успел еще вдеть ноги в стремена, как мой вороной рванул за скачущим по буграм гнедым с лихим наездником-комиссаром. Я инстинктивно ухватился уже не за повод, а, как в детстве, за жесткую гриву и за выступающий передок седла. Ногами вцепился в бока, от чего вороной стал шустрее. Стиснув зубы, закрыв глаза, я еле держался в седле, ветер хлестал мне в лицо. Прошло несколько минут, а я все не мог подладиться к такту скачущего вороного. Гимнастерка взвинтилась, ремень съехал на бок, кобура с наганом то резко бьет по холке коня, отчего он дергается, то по седлу. Какое там подтягивать кого-то, если сам выглядел со стороны, конечно, комично. Но в то время я думал лишь об одном: когда конец мукам верховой езды?

Скачущий впереди на гнедом комиссар оборачивается, что-то кричит. Ничего не понимая, я продолжаю держаться за черную гриву, вцепившись ногами в стременах в бока вороного.

Вот и поле. Бойцы роют окопы. Натянув повод насколько хватило сил, приостанавливаю коня, он пошел шагом. Навстречу мне торопится улыбающийся комбат. Он с любопытством всматривается в позу своего нового комиссара. Мне было не до него. Я, боясь, как бы вороной снова не пустился вскачь, с трудом спешиваюсь. Отдуваясь, поправляю гимнастерку, ремень с наганом, рукавом вытираю потное лицо. Растерянный, с шумом в голове стою, расставив ноги.

— Досталось, комиссар? — сочувственно спрашивает меня комбат, улыбаясь. Вместо ответа я покачал головой и с жадностью закурил.

После осмотра участка полевых работ батальона мы возвращались обратно. На вороном сидел уже [118] вместо меня Чередников. Он и Федотов ехали шагом и о чем-то переговаривались. За ними с командирами и политруками рот я шел пешком, изменившейся походкой, расставляя ноги, как моряк на палубе. Долго помнил я свой первый рейс на коне.

Со временем верховая езда стала для меня привычной. И я не расставался со своим батальонным Рыжко до самого боя.

Комиссар полка Федотов, полный энергии, неспокойный человек. До войны он был работником горкома партии, а став военным, быстро воспринял задачи политической работы в армии. Всех своих подчиненных он хотел видеть такими же бодрыми, смелыми и решительными, как он сам.

* * *

В октябре 1942 года дивизию перебросили на другой участок фронта. Конец дня. Хмуро. Сыро. На тихом железнодорожном разъезде, окруженном лесом, идет погрузка батальона. Материальная часть по скатам ввозится на платформы. По помостам бойцы заводят лошадей. Люди разбираются по товарным вагонам.

Во мгле вечера эшелон грузно тронулся. Сгущались тучи, моросил дождь. Через объездные пути Московской окружной эшелон переправляется к Ржеву.

Станция Истра (бывший Воскресенск). На месте города торчат печные трубы, скелеты домов, груды развалин. Новоиерусалимский монастырь, памятник архитектуры зодчих XVII века Растрелли и Казакова, повержен в прах. На месте бывшей станции среди обломков железнодорожники регулируют движение поездов с боевым грузом. У вагонов появляется детвора. Мальчонка в большой кепке, из-под которой не видно лица, в ватной фуфайке с длинными рукавами подошел [119] к нашему вагону и больным сиплым голосом еле слышно лепечет:

— Дядюська, а дядюська, дай хлебуська!

Мы дали ему буханку хлеба, кусок сала. Интересуемся его судьбой:

— А где отец с матерью?

— Папаньку убили на войне, а мамку гелман застлелил, — ответил малыш и дрожащими руками вцепился в хлеб. — Спасибо, дядюськи.

— С кем же и где ты живешь? — спросили мы его.

— Зыву с сестлой. С нами еще Еголка с Андлюской, — показал шмыгающим курносым, как пуговка, носом на двух таких же малых, бродивших возле соседних вагонов. — У них тоже нет тятьки с мамкой, — ответил мальчишка, набив полон рот хлеба с салом. — А зывем во-о-н, в подвале. Там был наш дом. Он сголел, и мы зывем под печкой в яме.

Осталась позади сметенная ураганом войны Истра. Минуя израненный Волоколамск, под покровом ненастной погоды эшелон прибыл на станцию Погорелое Городище. Спешно разгружаемся. Батальон со всем хозяйством по изрытой колдобинами и воронками дороге совершил марш к месту назначения. Выбравшись из леса, вышли на безлюдное поле. Среди поля лежат вздувшиеся трупы лошадей, над ними хлопочут птицы. Земля усыпана осколками, витками ржавой колючей проволоки. Чернеют болванки неразорвавшихся снарядов. Бывшие окопы врага покрыты стаями галок и ворон. Деревня, перед войной бурлившая радостью жизни, похожа на кладбище с открытыми могилами.

Небольшой привал. Раздаю политрукам газеты, с трудом раздобытые на станции. Уставшие от перехода бойцы напрягают свое внимание, слушая разъяснения. Мы с комбатом идем от одной группы к другой. [120]

Привал окончен. Снова в путь. Стук колес, гудение автомашин. Молча, потряхивая висевшими на спине вещевыми мешками с гремящими котелками, идут люди. Слышен гул артиллерии. Откуда-то доносятся звуки гармошки. Потом все стихает. Сворачиваем в сторону, утопая в зыбкой грязи. Входим в осиновый перелесок. Усиленно шуршит дождь. Черным шатром опускается вечер. Накрывшись плащ-палатками, мы располагаемся возле голых стволов осин и поломанных кустов на размокшей земле на ночной отдых...

Глубокая осень. Под ногами вязкая пучина. Все пригодное в лесу используем на блиндажи, землянки, на настил дорог. Многие деревья, погибшие от обстрела, бомбежки, валяются расщепленными. Кое-где трепыхаются на ветках ярко-оранжевые листья осин и клена. Робко проглядывают кисти красной рябины, ягоды сморщились от первых утренних заморозков. Земля, утром покрытая ледяной коркой, днем становится кисельной жижей. Небо в слоистых темных тучах. Изредка выскальзывает голубой просвет и тут же заволакивается.

За поредевшим лесом холмы с темными избами деревень. В них размещаются штабы, санитарные части, отделы снабжения.

Дни боевой учебы перед предстоящими боями. Поле. Решаются задачи наступления. Первая рота впереди по центру, вторая и третья двигаются с флангов. Четвертая сзади. Здесь же минометчики, пулеметная рота, взвод ПТР (противотанковые ружья), ПТО (противотанковые орудия).

Впереди из-за бугра «обстрел». Где перебежкой, где ползком по разжиженному полю передвигаются пехотинцы под прикрытием пулеметчиков. Комбат находится с последней резервной ротой, с обрыва наблюдает за продвижением. Через связных комбат вносит [121] поправки. Я перебегаю от одной роты к другой, подбадривая бойцов, чтобы двигались быстрее.

Внизу, во второй роте, люди сгрудились у речки. Переходов нет. Первым переправляется политрук, за ним бойцы. По пояс в холодной воде преодолеваем водную преграду. Кто карабкается на глинистый берег, кто спешит в обход. Рядом деревня. У крайней избы сбор. Промокшие после переправы подъезжают расчеты ПТО. Подходит с резервной ротой улыбающийся комбат, довольный выполнением задачи. Остановившись, бойцы выжимают шинели, выливают воду из сапог. Пытаются закурить. Напрасно. Табак промок.

Краткий разбор занятий. Батальон снова повторяет задание, но уже по пути в свое расположение.

Вечер. Избушка-баня. Из распахивающейся двери выползает белый горячий пар. Суетятся старшины. Они проверяют солдатское белье, вместе с кусочками мыла раздают его бойцам. Из бани доносятся всплески воды, хохот. После занятий под снежным холодным ветром бойцы с наслаждением парятся. Выходят из бани раскрасневшиеся, застегивая на ходу шинели. Находясь среди старшин с банным хозяйством, я всматриваюсь в выходящих людей.

— Хорошо попарились? — обращаюсь к бойцам.

— Ух и жарко! Спасибо, товарищ комиссар, за баню. Советуем и вам попариться.

— Раз жарко — тогда хорошо. После вас испытаем и мы с комбатом это удовольствие. — Как там дела у вас? — обращаюсь к старшине четвертой роты, подбиравшему смену белья.

— Домываются последние. Сегодня смогут хорошо отдохнуть в теплых землянках. По вашим указаниям сделано все. Вот только Пережогин хандрит. Получил из дома письмо и загрустил. «Могу рассказать [122] только комиссару», — говорит он, а обратиться к вам не решается, — отвечает старшина. Затем кивком головы показывает на баню, откуда вышел боец.

— Вроде помылся неплохо, а такой хмурый? — интересуюсь я.

— Видите ли, товарищ комиссар, письмо из дома. Жена там в колхозе с двоими малыми. Зима на носу, а дом поправлять некому. Мать старая, а пенсию за сына не получает. Как хлопотать, не знают. Вот посмотрите, — и боец доверчиво передал мне письмо от семьи. При тусклом свете из маленького оконца банной землянки я прочитал письмо. Обещал помочь.

После бани и ужина в землянке штаба батальона храп. Клонит и меня ко сну. Но долг есть долг. При свете сальной коптилки сажусь писать письмо. Прошу правление колхоза о помощи семье бойца Пережогина...

Прошло месяца два. Вернувшись с обхода передовой, я увидел на столе горку писем. Разбирая их, начальник штаба Лапин отдельную пачку вручил мне. Тут оказалось и письмо с родины бойца Пережогина.

«Товарищ комиссар! — писал председатель колхоза. — Получили ваш запрос. Сообщаем, что колхозы Ивановского района уборку закончили. Общими усилиями, при помощи подростков-школьников с заданием справились. Ивановские текстильщики выезжали на поля бригадами. Много потрудились комсомольцы и пионеры города. Кроме полевых работ они посильную помощь оказали и семьям фронтовиков.

Семье нашего односельчанина фронтовика Сергея Пережогина крышу дома поправили.

Пожилая мать получает пенсию. Семью обеспечили продуктами. Корм для коровы школьники села заготовили. То же сделали и для других семей. [123]

Государству сдали хлеба, молока, мяса сверх плана. Собрали денег в фонд помощи Красной Армии.

От колхозников наше трудовое спасибо всем фронтовикам. Особая благодарность вам, товарищ комиссар, за вашу заботу о бойце Сергее Пережогине!..»

С удовлетворением прочитал письмо, а во время политинформации ознакомил с ним бойцов.

На рассвете внеочередное совещание в штабе полка. Просторный блиндаж с бревенчатым накатом. Вдоль стен, кто на ящиках, кто стоя, разместились политработники батальонов. В углу за самодельным столиком с лампой-гильзой комиссар полка Федотов. Он обводит взглядом собравшихся, поправляет ладонью темные волосы, не спеша закуривает.

— Друзья! Наша жизнь такова, что все рассматривается с точки зрения движения, изменения и обновления. Военные комиссары, рожденные в годы гражданской войны, решили чрезвычайно важную задачу. За время Отечественной войны их деятельность получила другое содержание, — говорит Федотов. — Они стали равными по правам с командирами. Если вначале комиссары были решающей силой, то сейчас появилось как бы двоеначалие.

— Что же мы, совсем не нужны? — чуть ли не хором говорили присутствующие. Нахмурив брови, комиссар, еще сам по-настоящему не осознав до конца приказа, затянулся папиросой. После небольшой паузы поясняет:

— Не то что не нужны. Сейчас политработники нужны, как воздух. Вместо комиссаров вводятся заместители командиров по политчасти. Командир — единоначальник, заместитель по политчасти — его непосредственный помощник, в то же время партийный руководитель. Наша задача — усилить внимание к политическому воспитанию, дисциплине. Не забывать и о строевой [124] работе. Во время боя все случается. Вышел из строя командир, его место занимает замполит. Теперь понятно? — выпалил комиссар, как бы освободившись от какого-то груза.

— Более или менее, — послышались робкие голоса в ответ.

— Ничего, товарищи, — старался подбодрить Федотов. — Продумайте и такое: если у кого из вас есть желание перейти на строевую, мне доложите. С опытом политработы стать командиром неплохо.

— Да нет. Будем продолжать и дальше по своей знакомой работе. Это ведь тоже очень важный участок, — раздались реплики.

Обмениваясь мнениями, разошлись по подразделениям. Долго, еще долго в армии можно было слышать:

— Товарищ комиссар, разрешите...

* * *

...День провел в ротах. С командирами и политруками обговорили все необходимое и что нужно сделать в канун праздника Великого Октября.

Бойцы заканчивают осмотр оружия, подгонку зимнего обмундирования, только что полученного. Многие подшивают к воротникам гимнастерок белые подворотнички, командиры подлаживают целлулоидные. Заполняются «боевые листки» с краткими рассказами о бойцах, поздравления с наступающим праздником... Пожелав всем хорошего отдыха, поздним вечером вернулся в штаб батальона.

Небольшая, теплая, со своим уютом землянка. Нары с ветвями елок, столик из ящика. В углу у выхода горячая печка из приспособленной железной бочки. Комбат Чередников отдыхает на нарах. Помощник комбата лейтенант Бедов, бывший мастер [125] цеха из Саранска, с прямым пробором, полный двойник Максима из фильма, сидит за ящичным столом. Он что-то помечает в своем блокноте.

Капитан Лапин в распахнутом меховом жилете, подсказывая в записях Бедову, то и дело попыхивает трубкой. После моего прихода расположились за столиком, приступили к запоздалому ужину. Завтра праздник — XXV годовщина Октября.

Чередников взял двухрядку, встряхнул светлыми кудрями, запрокинул голову и, устремив свой взгляд на бревенчатый потолок, растянул мехи. Мы невольно подключились к нему и запели полюбившуюся нам всем песню о Москве:

Песня, гармошка настроила всех лирически...

У входа в землянку под холодным ветром стоит часовой. Он прислушивается к тихой песне, к звукам двухрядки. Всматривается в сторону, откуда доносятся редкие разрывы снарядов.

Вспомнился забавный случай в батальоне с одним часовым. Увлеклись однажды бойцы песней под гармошку, вдруг у всех стало щипать глаза. Едкий дым заполнил землянку. Старание дневального, хлопотавшего у печки, не помогало. Дым не уходил. Мы с Бедовым вышли из землянки и взглянули на крышу. Перед нами предстала такая картина: часовой сидит на колене трубы, обняв винтовку и склонив голову. От тепла трубы его разморило, и он задремал. Растолкали мы его. Часовой вскочил. Встряхнул головой, поправил шапку, протер глаза и... выкрикнул:

— Ваш пропуск!

— Пропуск сгорел, — засмеялись мы. — А так вести себя на посту по уставу не положено. — Показали [126] ему на его шинель, от которой исходил запах паленого.

Часовой провел рукавицей по шинели, потом по виноватому лицу, встряхнулся и стал размеренно ходить вокруг землянки.

Сегодня вечер особый, такого повториться не может. Часовой несет вахту в канун праздника.

* * *

Утро. Падает снег. Батальон строем направляется в глубь леса на праздничное полковое собрание. Под шатром густой хвои импровизированная трибуна. На площадке кузова грузовой автомашины президиум. Вместе с бойцами и командирами — гости из Москвы, Саранска — шефы. С небольшой речью выступил заместитель командира полка по политчасти Федотов. Он поздравил бойцов и командиров с праздником, призвал к защите Родины, к борьбе против немецко-фашистских захватчиков.

Состоялся концерт. Выступали артисты из Москвы и Мордовии. В летних костюмах на площадке грузовика, где только что находился президиум собрания, мордовские танцоры исполняли народные танцы под аккомпанемент аккордеона. Весело отплясывающие, они невольно вызывали улыбку у фронтовиков, те отбивали ногами такт исполняемого танца, аплодировали. За время пребывания на фронте мы ежедневно сталкивались с фронтовой музыкой — музыкой смерти. В этот день слушали настоящий концерт. Видеть в летнем костюме подвижную молодую артистку в вихре танца, за ней другую, третью... Это радовало, прибавляло силы, вдохновляло.

Концерт подходит к концу. Над лесом сгущается серая мгла, начинается снегопад. Бойцы и командиры в рукавицах, бурно аплодируют гостям. Артисты, [127] стоя на площадке грузовика, горячо хлопают нам. Их аплодисменты сливаются с нашими, мелкой дробью рассыпаясь по лесу. Постепенно волна ликования утихает. Под шутки и смех разбираемся по подразделениям и направляемся в расположение.

Потом гости пришли в каждый из батальонов. Передавая воинам праздничные подарки, гости крепко пожимали наши огрубевшие руки, целовали обветренные губы, желали успехов в боях.

Среди множества подарков было несколько ценных — именные ручные часы. Вечером, перед строем нашего батальона одни из них вручили комбату Чередникову.

Бойцы разошлись по землянкам. Веселый говор замолк. А комбат продолжал стоять на месте, еле ощущая часы на своей руке молотобойца. Он пытался рассмотреть подарок в темноте. Приложив к уху, слушал их частое биение. Снова ощупывал их сильными пальцами. И вдруг... лопнуло стекло, превратившись в мелкие крошки. Осторожно держа на ладони часики со светящимся циферблатом, огорченный своей неуклюжестью, Чередников вошел в землянку штаба. И здесь при мерцающем свете коптилки, сидя за столиком, стал опять разглядывать подарок, осторожно дуя на циферблат. Тонкие изящные стрелки дрожали, как усики. Чередников пытался завести часы. Но заводная головка была настолько мизерной, что никак не поддавалась его толстым и грубым пальцам. Через несколько минут комбат держал в одной руке мизерную заводную головку, в другой — часы, оборотной стороной вверх и растерянно читал выгравированную надпись: «Дорогому защитнику от трудящихся столицы».

Со вздохом комбат осторожно положил часы в спичечную коробку и передал на хранение своему ординарцу. [128]

— Надо же так случиться, — сокрушался комбат, с грустью рассматривая свои грубоватые пальцы, и, улыбаясь, спрашивал у меня:

— Комиссар! Скажи, сколько на твоих?

Всматриваюсь в карманные, весьма сочувственно отвечаю:

— Два часа.

— Многовато, — покачав головой, сказал Чередников. Утомленный хлопотами дня, он снял с себя меховой жилет, валенки, со вздохом растянулся на нарах. Заложив руки за голову, озабоченно сказал: — Не проспать бы завтра.

— Вернее, сегодня, — успокоительно поправил я. — Не волнуйся, комбат. Когда нужно, разбужу, а сейчас можешь спокойно спать. После отдыха починим твой «ценный подарок». Наденешь на руку эти часы и точно по ним поведешь батальон в наступление. Согласен, а?

Комбат Чередников не отвечает. Он храпит, чему-то слегка во сне улыбается...

Мне не пришлось подсказывать комбату Чередникову время. В боях между Ржевом и Сычевкой я был ранен и попал в госпиталь...

Могучие ели, покрытые снегом, словно деды-морозы, и с ними маленькие елочки-снегурочки. В чаще леса расположился палаточный городок полевого подвижного госпиталя (ППГ).

Здесь оказывают первую помощь тяжело раненным, потом их переправляют в глубокий тыл, легко раненные долечивались и выписывались в часть.

Днем и ночью воет холодный, свирепый ветер. Трепещет брезент палаток. Санитары, сестры, врачи хлопочут вокруг раненых, спасая их жизни.

Возле приемного пункта стоят несколько заиндевелых [129] подвод. С саней снимают и несут на носилках или ведут под руки только что прибывших с передовой.

Так каждый день, каждый вечер, каждую ночь...

Прошел месяц, и декабрьским днем с очередной группой выздоравливающих я прощаюсь с заботливыми хозяевами ППГ. В молочном небе проглядывает солнце. От щипков мороза потираю уши. С вещевым мешком за плечами направляюсь к фронту.

Прохожу лесом, полем, через одну, другую деревню. Все притаилось, замаскировалось снежными сугробами.

Деревня Поповка. В два ряда сгорбатившиеся под снежным грузом избы. Захожу в последнюю. На полу санитары.

— Отдыхаем? — спрашиваю их.

— Затишье, товарищ старший политрук.

Чуточку передохнул, перекурил и опять в дорогу.

Вдали слышу взрыв. Значит, скоро буду в знакомой обстановке.

«Что ж! Не ново», — думал я, воспринимая более остро после тишины госпиталя привычные звуки.

С поля свернул в лес. Горькая едкая гарь, разгоняемая и вновь нагоняемая порывами ветра. Из бугорков-землянок вьется легкий дымок.

Тропа становилась шире, с обтоптанными по сторонам лунками. Вышел на лесную дорогу, изборожденную танками, машинами, подводами, людьми. Встречаются бойцы, командиры. Устал. Медленно иду. Навстречу быстро приближается знакомая фигура.

— Товарищ батальонный комиссар! — выкрикиваю я и, запыхавшись, спешу навстречу Федотову. С радостью обнимаемся.

— Никак не думал, что так быстро вернешься, — удивленно говорит заместитель командира полка. — [130] Как здоровье-то? — интересуется он, глядя на мою руку на перевязи.

— Как видишь, двигаюсь, — отвечаю ему, радуясь нашей встрече.

— Тогда прекрасно. Рад за твою поправку. Пошли вместе в полк. Некоторое время отдохнешь у меня, а там снова за дела.

— А как с политотделом? У меня туда направление, — показываю ему справку из ППГ.

— Ничего, не волнуйся. С ними я столкуюсь по телефону. Это будет лучше. А то еще надумают тебя задержать у себя. — Он взял мой вещевой мешок и тихо говорит: — Только теперь я никакой не комиссар.

— Как это так?

— Очень просто, — смеется Федотов. — Нас всех перекрестили. Я — майор, ты — капитан.

— А как парторг Лантух, Чередников? — интересуюсь я.

— Лантух здесь, комбата ранило, — с грустью отвечает майор. — Не стало и нашего старика. В рукопашной схватке выстрелил в него в упор фриц. По пути в санчасть наш начштаба скончался...

Освобождены Московская, Калужская, Тульская области. Каких это усилий потребовало от нас! Сколько пережито бессонных ночей, сколько было расставаний, жертв. Много фронтовых друзей потерял я на войне. Гибель каждого отзывалась в сердце неуемной болью. Привыкнуть к этому нельзя.

По глубокой темной тропе пробираемся к блиндажу-землянке штаба полка. Здесь знакомлюсь с новым комбатом Швыдченко. Приземистый сибиряк, крепыш. На груди орден Красного Знамени.

«Бывалый», — думаю я про себя, пожимая его шершавую руку.

Последний день декабря 1942 года. Мороз подпудрил [131] инеем ветви деревьев и кустарника. В обледенелых траншеях скользко, под ногами хруст.

— Мы-то с тобой кое-что испробовали, — говорит мне Швыдченко, возвращаясь после осмотра НП. Входя в землянку, он провел ладонью по шраму, пробороздившему его лицо от скулы до подбородка. — А вот нашему новому начальнику штаба привыкать будет нелегко, как и к этой землянке. — Он кивком головы показал на длинную согнувшуюся фигуру капитана Терновых, прибывшего на днях в числе пополнения.

Новый начштаба, кряхтя, разносил во всю ивановскую тех, кто сотворил такое убежище, которое никак не соответствовало его габаритам.

— Ну, коли так, вот вам, герои, за заслуги, — оживленно обратился Терновых, передавая комбату извещение на новогодний полковой вечер. — Я как «небывалый» останусь домовничать.

— Спасибо за внимание, товарищ начштаба, — хрипло ответил комбат, рассматривая извещение. — Пойти-то бы и надо, да как здесь? Когда сами на месте — на душе спокойней. Уйдешь — волнение. Так я говорю, комиссар?

— Смотри, комбат, тебе виднее.

— Что, не доверяете? — с хитрой улыбкой спрашивает Терновых. Опираясь костистыми широкими плечами в накат потолка, он смотрит на нас в упор. — Не каждый шрам говорит о подвигах. Да не думайте, что я такой невинный агнец... В общем, что об этом толковать. Вы думаете, я ничего не знаю о шрамах, когда сам имею почище, чем у вас, — громко выпалил он.

Оказывается, капитан Терновых прибыл к нам из госпиталя. Был ранен. Лечился в Москве. После излечения находился в резерве фронта и был направлен в нашу часть. Так что человек он бывалый, а мы с комбатом приняли его за необстрелянного. [132]

— Оказывается, не запугаешь, — смеется Швыдченко, кивая в сторону начальника штаба.

— Запугивать-то мы и не собирались, — говорю я. — А так, беседа с наводящими вопросами вырисовывает интересную фигуру.

— В художественном ракурсе, товарищ художник? Ах, виноват, товарищ комиссар, — смеется Терновых.

— Во-первых, не комиссар, а такой же капитан, с некоторой разницей наших положений по обязанностям.

— Ладно, комиссар! На вечер пойти надо. Оставим здесь ответственного человека с ракурсом, как вы объяснились. Только, чтобы был полный порядок, без каких-либо недоразумений, — ворчит комбат.

Со скрипом открывается дверь землянки, обдавая холодным паром. Входит помкомбата Бедов. Отряхнув полушубок и шапку от снега, обращается к комбату:

— Товарищ старший лейтенант, посты на месте, пропуск вручен.

— Вот тебе еще в помощь, — показывая на вошедшего, говорит Швыдченко начальнику штаба.

Среди леса просторный блиндаж санчасти. Набит он до отказа. В два ряда убранные длинные столы.

Мы с комбатом примостились с краю, ближе к выходу.

Ровно в 24.00 командир полка подполковник Сушко поднял новогодний тост за Красную Армию.

Приглушенное «ура»...

— За партию, за советский народ, за тех, кто несет сейчас боевую вахту на переднем крае! — произнес майор Федотов.

Веселый говор, звуки аккордеона.

Скученно. В тесноте, да не в обиде, как говорят в народе. Медленно, одна пара за другой вливается в [133] общий круг. Аккордеонист исполняет вальс «На сопках Маньчжурии». Неуспевшие влиться в танцы теснятся в углу за сдвинутыми столами и тихо подпевают. Мы с комбатом, прижатые танцующими, сидим у самого выхода.

— Шел бы и ты, — показывая на танцующих, говорю Швыдченко.

— С таким же успехом могу предложить и тебе, — проскрипел комбат, вытирая вспотевшую голову.

— Не позволяет, — показал я на согнутую, с повязкой руку.

— Раз так, давай кувыркнем под шумок-то, да и восвояси. А то слышишь, как там разбушевалось, — говорит комбат.

Действительно, что-то неладное там. Прислушиваемся к артиллерийским раскатам.

Сегодня, после боев, рады такой встрече за столом, в тепле землянки, задушевной беседе, песням. Уже и настроились уйти.

— Товарищи! Быстро по местам! — четко отдает распоряжение Федотов, показывая острым взглядом на выход.

Несколько минут, и блиндаж санроты опустел.

Холодной новогодней ночью на Бессмертном Сивке санвзвода мы с комбатом и повозочным спешим в батальон.

Бессмертным Сивко мы называли небольшого старого меринка. Чего только он не испытал: и бомбежку, и обстрел. Сколько перевез раненых. Служит молча в санвзводе безотказный трудяга...

Прибыв в свое расположение, повозочник свернул в кустарник к землянке санвзвода, мы с комбатом устремляемся в роты. Перескакивая через бугры насыпи окопов, перебегаем из роты в роту, от пулемета к пулемету, стараясь скорее узнать состояние дел в [134] подразделениях. Летят трассирующие пули, рвутся снаряды. Каждая секунда грозит нам бесцельной гибелью. Только вернувшись в свою землянку, мы поняли весь риск неосторожной «прогулки».

Фашисты задумали нарушить нашу встречу Нового года. Несколько ответных ударов со стороны наших артиллеристов и... вскоре все смолкает.

Утро первого дня нового 1943 года. Огрызком карандаша делаю наброски в походном блокноте. Сзади украдкой подходит командир полка Сушко. Заглянув, недовольно говорит:

— Лучше бы шел в роты, комиссар, чем заниматься детскими пустяками.

Я огорченно посмотрел на него и молча закрыл блокнот.

Командование полка проверяло батальон. Комбат доложил о готовности хозяйства. В ответ командир полка, покосившись на меня, предупредил о переходе дивизии на новый участок.

В это время я рискнул показать ему беглый набросок с него, со спины, ссутулившимся.

— А ведь похож, — произнес командир полка и улыбнулся, что редко бывает с ним. — Ладно, не серчай на мое замечание, — и поспешил к землянке.

На рассвете наш батальон в составе дивизии выступил в поход, чтобы занять новые позиции.