Вместо передышки

Первые позывные весны. Неугомонные птицы встревоженно взлетают ввысь, дружной стаей садятся на расцвеченные восходящим солнцем макушки деревьев. По хвойному лесу разливается многоголосье неуемного щебетанья.

Выйдя утром на воздух после духоты и копоти землянки, глубоко вдыхаю свежий воздух. Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Обернулся. В нательной рубашке Жучков.

— Замечтался? Небось об этюдах думаешь? — подтрунивает комбат.

— Да, Иван Сергеевич! В такое утро только бы писать этюды.

Слегка сутулясь, поеживаясь от прохлады, комбат крупчатым снегом промассажировал потрескавшиеся руки, освежил лицо, вытерся вафельным полотенцем. [105]

Но наше лирическое настроение продолжается недолго. В небесной выси провыл немецкий самолет. Заглушая птичий гомон, замолотили по нему зенитки.

Где-то сердито проурчал пулемет и замолк. С перезвоном ударила гаубица, разнося сухое эхо по лесу. Проехала, скрипя, повозка с походной кухней. Под ногами связных, спешащих с поручениями, потрескивают сучья.

Возвращаемся в землянку. Вокруг круглой горячей чугунки на крючьях висели котелки с подогреваемым завтраком. Уселись на топчаны, застланные лапником. Вместо одеял — шинели.

Вплотную к топчанам маленький самодельный столик. Расставляем котелки с гороховым супом. На отсутствие аппетита никто не жалуется. Жучков подает котелок повару за добавкой.

— Товарищ комбат, еще картофель с салом! — останавливает его повар.

Зимой частенько приходилось и недоедать, и недосыпать, дни и ночи находились в ледяных сугробах. Сейчас мы в обороне. Живем в землянках. Сыты.

После завтрака надеваем шинели, шапки с метками от костров, всовываем руки в меховые варежки, висящие на тесемках, продернутых через рукава, и выходим.

Солнце пронизывает лучами покореженный лес. Набухший под ногами снег проминается, как смоченная вата. Темной лентой извивается дорога.

Обходим завалы. Жучков перешагивает через валежник, направляясь в штаб батальона. Я поворачиваю в другую сторону, мне — на дежурство в узел связи штаба дивизии.

Полдень. По телефону меня вызывают в политотдел. [106]

«Что это значит?» — думаю я, передавая дежурство.

Просторный блиндаж с бревенчатым накатом. Земляные стены с небольшим оконцем. В углу дощатый столик. За ним в меховом жилете поверх гимнастерки, в шапке, сдвинутой на затылок, начальник политотдела. В стороне, справа у оконного просвета, его помощник и телефонист.

Пожилой батальонный комиссар, приставив к губам карандаш, что-то обдумывает, рассматривая открытую папку.

— Товарищ батальонный комиссар, прибыл по вашему приказанию, — докладываю я.

— Хорошо, — промолвил он мягким голосом. Не отрываясь от просмотра дел, кивком головы показал на скамейку. — Такие дела, политрук, — переведя взгляд на меня, начал он. — Надо отобрать группу политработников для направления на учебу. В их числе и вы. Как настроение? — интересуется начальник.

— Приказ — закон.

— Завтра с вещами прибыть сюда к восьми ноль-ноль. — Он пожал мне руку.

Вечером в одном из блиндажей состоялось партийно-комсомольское собрание батальона.

Выступил комиссар:

— Наш батальон воевал неплохо, особенно в боях за Юхнов. На время пополнения, приведения в порядок хозяйства дивизия встала в оборону. На это время кое-кто из товарищей завтра уезжает на учебу. Из нашего батальона отправляется политрук второй роты Жаренов. Обязанности его по роте будет исполнять лейтенант Вишняков. Командиром взвода назначается старший сержант Евтехов. Пожелаем политруку успехов в учебе и скорейшего возвращения в нашу семью... [107]

Ясное утро. В выси неба с еле уловимым гулом пролетают один за другим два наших самолета.

На почерневшей лесной дороге, возле блиндажей политотдела непривычное оживление.

Грузовая машина заполнена отправляющимися на учебу. Прощание, напутствия. Среди провожающих встречаю старых знакомых по 173-й дивизии — она находится в обороне рядом с нашей дивизией. Вот уже несколько месяцев мы воюем в составе кадровых соединений Советской Армии. Но по старой привычке никак не отвыкнуть называть себя ополченцами. Часто слышатся возгласы: «Эй, ополченцы!» Мы гордились такой заслуженной «кличкой».

— Что же это, совсем изменяете? — прищурясь, восклицает бывший комиссар 21-й дивизии Анчишкин. Он в светлом полушубке, пожелтевшей ушанке. На ремне кобура с пистолетом ТТ. Обветренное, загорелое лицо с пробивающимися тонкими нитями-морщинками вокруг глаз.

— Приказ свыше, обязаны подчиниться, — с улыбкой отвечаю ему, показывая варежкой в небо.

— Ну а как в новой дивизии?

— Справлялись. Кто сохранился, кого нет с нами, — хмуро говорю ему. — Таня Каменская работала в артполку санинструктором. Во время боя спасала раненых, а себя не уберегла. В деревне Огарыши попала к фашистам. Умерла мученической смертью. После жители соседней деревни Хвощи и товарищи по полку похоронили ее на кладбище. Там же в Огарышах погибли парторг Орехов и военврач, наша милая Ванеева.

— Да-а — сокрушается комиссар. — Война никого не щадит. Кланяйтесь Москве, если удастся там побывать. Вам желаю удачи и возвращения к своим.

— Постараюсь выполнить ваши наказы! [108]

Подошел Жучков, как всегда, с трубкой во рту.

— Помнишь, как мы встретились в смоленских Кузнецах, в амбаре, где квартировали со своим штабом? Помнишь, как иногда я журил вас, — трогательно вспоминает комбат.

— Все помню, Иван Сергеевич, — отвечаю не как комбату, а как другу-земляку. — Долго не забуду те дни, и тетю Грушу, и тебя, и Мишу Воробьева, и Таню Каменскую, и Надю Мартынову, и Анну Васильевну Соловьеву, и военврача Ванееву.

— Жаль, что уезжаешь, — и, пожимая мне руку, Жучков говорит: — В Москве не поленись зайти на Арбат к моей жене. Успокой ее, чтобы за меня не волновалась, — он передал мне маленькую бумажку с адресом.

— Сделаю, Иван Сергеевич, — ответил я, забираясь в кузов полуторки.

В это время кто-то за полы шинели потащил меня с машины. Оглядываюсь, вижу с раскрасневшимися лицами группу связистов. Запыхавшись, они спешили проводить меня. Я крепко обнимаю Вишнякова, Евтехова и других.

— Спасибо, дорогие мои, — с волнением говорю им.

Еще раз обмениваемся рукопожатиями, и связисты помогают мне взобраться на машину. Всем провожающим, остающимся здесь, желаем удачи. Они в ответ — успехов в предстоящей учебе, чтобы вновь встретиться на фронтовых путях-дорогах.

— До свидания, дорогие друзья! До свидания! До скорой встречи! — слышатся возгласы. Комиссар Анчишкин машет нам на прощание шапкой. Рядом с ним, махая руками, стоят комбат Жучков, военком, повар Миша, группа связистов.

Машина дает газ, гудит, и мы выезжаем из леса на знакомый юхновский большак... [109]

На краткосрочные партийные курсы нас направили в небольшой городок на Оке — Спасск. Занятия на курсах ведутся по четкому распорядку дня. В редкие часы отдыха рисую портреты товарищей по курсам, обрабатываю наброски, хранящиеся в полевой сумке. Многие пришлось восстанавливать по памяти. Мои увлечения не ускользнули от внимания командования курсов. Меня привлекли к оформлению стенгазеты, первомайского праздника. Подготовил наглядную карту на полотне «Разгром немцев под Москвой».

Летом 1942 года враг продвинулся к центру Кавказа, к Волге. Фронту нужен был каждый боец. И вот субботним днем после обеда на сборе курсантов подводим итоги учебы. Выстроились поротно. Зачитывается приказ. Объявляются благодарности, присваиваются очередные звания.

Скоро снова на фронт, а меня удручает отсутствие каких-либо известий от семьи. Из-за перемены места письма перестали приходить, где-то блуждают в поисках адресата. Как там дети?

Вернувшись вечером после прогулки в свое расположение, встретил начальника курсов.

— Вижу, хорошо побродили по городу, товарищ старший политрук!

— После наших общих трудов на курсах решил немного отвлечься, товарищ старший батальонный комиссар, и пришлось малость погрустить.

— В чем дело? — озабоченно спрашивает начальник. — Говорите, не скрывайте, может, в чем нужна помощь?

— Хочется увидеться с семьей. Можете дать разрешение? Тем более скоро уедем на фронт. После свидания с семьей легче воевать, — старался убедить начальника. [110]

— Да, вы не первый обращаетесь ко мне с такой просьбой. Что же мне с вами делать? — задумчиво произносит он. — Недели две вы еще будете здесь в ожидании приказа. А сколько вам требуется времени? Успеете за восемь — десять дней?

Не ожидая такого счастливого оборота, возбужденно говорю:

— Восемь маловато, а за десять управлюсь.

— Что ж, тогда так и решим. Тут еще есть трое. Выходит, из каждой роты по одному. С завтрашнего дня на десять суток, — сказал руководитель курсов и зашагал в помещение штаба.

— Есть на десять суток! — ответил я, глядя ему вслед.

...Ранним утром, еще до общей побудки, отправляемся мы на паром через Оку. Оттуда километра три до станции.

Сокращая путь, идем по тропинкам через луга и поля. Станция бурлит, как растревоженный муравейник, масса пассажиров. Вдоль забора расположились с детьми, с тюками домашнего скарба женщины. Ходят угрюмые пожилые мужики с мешками на плечах, опираясь на палки бродят дряхлые старики с маленькими узелками. Все в ожидании поездов.

Не дождавшись своего поезда, мы пристроились к подножке проходящего товарного. Лишь бы не терять времени. Так пересаживались с одного товарного на другой до города Ульяновска. Здесь разошлись по своим направлениям. Я думал, как добраться до реки.

Парное утро. До пристани пешком через весь город тяжело и времени мало. За пачку табака нанимаю извозчика. На его старой пролетке трясусь по булыжнику. В И часов отходит пароход до Казани. По крутой многоступенчатой лестнице почти бегом поднимаюсь к кассе за билетом. Здесь спрашивают справку о санобработке. [111] Без нее не выдают билета. Посылают за ней в городскую баню. До отхода парохода остались считанные минуты.

Гудок парохода. Мокрый от пота, озлобленно махнул на кассиршу, слетаю по крутой лестнице. Сквозь контроль врываюсь на палубу отчаливающего парохода. «Вот это баня!» — с досадой думаю, прислонясь к борту. Вытираю рукавом потное лицо. Облокотившись на поручни, стараюсь отдышаться.

Знойное солнце позолотило крутые берега. Медленно, с одышкой двигается пароход.

Вечер. Станция Тетюши. Новый прыжок, только с борта на берег. Такая же многоступенчатая крутая лестница. Поднимаюсь наверх. Незнакомый городок. Интересуюсь у проходящих о ночлеге. Подсказали, как пройти к Дому крестьянина. После короткого, но крепкого сна, поблагодарив дежурную за предоставленный отдых, вместе с соседом по койке покидаем Дом колхозника. Оказалось нам по пути, он шофер и повез меня на своей машине.

Широкая степь. Вдали пасекой выглядели деревни. Я сижу в кабине с шофером. Машина мчится по ровной проселочной дороге, поднимая за собой клубы рыжей пыли. Навстречу и по пути сонно двигаются быки и коровы, запряженные в телеги. Порожняк подгоняют мальчишки. На телегах с молочными бидонами сидят женщины.

Деревянный Буинск. Дощатые тротуары, местами разобранные. Зимой для отопления, о чем и писала жена. Посередине длинной центральной улицы машина остановилась. Напротив, немного наискосок небольшой деревянный, как скворечник, домик под № 38. Крепко пожимаю натруженные руки водителя.

Подхожу к дому. Через раскрытое оконце, не веря глазам, вижу своих дочурок. Они только что проснулись. [112] В одних рубашонках сидят в постели. Вбегаю в дом. Пока целовал детей, запыхавшись, вбежала жена. Она стояла в очереди за хлебом — соседи сбегали за ней, рассказали о моем приезде.

Вот и дождался счастливого дня свидания. Обнимаю жену, детей. Сажусь на деревянную кровать, еще крепче прижимаю к себе малюток. В палисаднике перед домом собрались эвакуированные москвичи, жены фронтовиков. Они рады увидеться со мной, услышать о делах на фронте.

Разгром фашистов под Москвой — для всех большое счастье. Продвижение врага на юге, наступление его на Волге омрачает настроение. Напряженно трудятся все на любой работе, заботятся о детях фронтовиков. Эвакуированные дети учатся в местных школах, воспитываются в детских садах. Дети-сироты, потерявшие родителей, живут в детском доме. Здесь работает моя жена.

— Ты знаешь, какие они все милые, — говорит она. — Насколько они послушны, как радуются нашим малышкам, когда они заходят ко мне на занятия. Я с большой радостью занимаюсь с ребятами. С ними мне легче. В этом сейчас наша жизнь...

Несколько дней свидания с семьей пролетели как сон. Как радостен был день встречи и как тяжело расставаться.

Солнце едва начало подниматься. В квартире напряженная тишина. Дети грустно смотрят на мои сборы. Прощание. Крепко прижимаю к себе дочек. Жена стоит с моей полевой сумкой и всхлипывает. Под окнами снова собрались соседи и многие из тех, кто встречал меня в первый день. Попутная полуторка с тем же шофером ожидает меня возле дома. Надел полевую сумку, поправил пилотку.

Последние объятия, и... машина трогается. Я долго [113] выглядываю из кабины, словно навсегда разлучаясь с семьей. Ржавое облако пыли скрывает провожающих. Водитель, чувствуя мое душевное состояние, ускоряет ход машины, чтобы избавить меня от нелегкого расставания.

Снова медленно плывет пароход, снова содрогается своим тяжелым корпусом. Я стою на палубе, облокотясь на борт. Прощальным взглядом смотрю на переливы Волги, на ее берега.