Бомбардировщик против двух истребителей

Осенью 1944 года мы продолжали летать в Прибалтику. Правда, в ноябре погода стояла плохая, летать приходилось мало. В портах Либава и Мемель скапливалось огромное количество войск для эвакуации по морю. Мы, не давая покоя врагу, продолжали наносить бомбовые удары и перемалывать его живую силу и технику. Оккупанты несли большие потери, они применяли различные приемы борьбы с нашими самолетами. Но и мы часто меняли тактику нападения.

Как-то мы полетели на освещение порта Либава. Я был уже со своим экипажем. Решено было сбросить фугаски и осветительные бомбы с ходу, выйти на море и развернуться. Правда в порту много было военных кораблей, но стрельба их обычно не точная. Надо сказать, что ПВО портов Либава и Мемель имела локаторные установки, которые направляли истребителей или корректировали огонь зенитных пушек. Для борьбы с локаторами мы, не долетая до цели 100-150 километров, периодически бросали фольгу, которая сбивала изображение самолета на экране. Над целью порядочно потрепали нас зенитчики, огонь был сильный, но не точный. Задание было выполнено. Начали разворачиваться, и вдруг я увидел истребителя, который шел довольно близко на параллельном [103] курсе слева. Прожектор, искавший нас, осветил истребитель с большим крестом на правом борту. Это был перехватчик «Юнкерс-88». Доложив командиру, немедленно даю короткие очереди, надо было экономить патроны. Хорошо было видно, как трассирующие пули прошивают самолет сзади пилота. Он нырнул вниз под нас, кричу: «Ибрашов, стреляй, внизу истребитель!» Надо было выгнать его оттуда. Затрещал ШКАС, и полетели длинные струи светящихся пуль. Немец не выдержал, вышел справа и опять шел на параллельном курсе. В таком положении он не был опасным. Я подумал, что-то тут не то, хитрит фриц, но тем не менее дал очередь по нему, он опять вниз. В это время сзади я увидел сноп огня — красно-белые шары пулеметно-пушечного огня. Казалось, все эти пули, снаряды летят прямо на меня. В самолете что-то затрещало. Была разбита левая половина стабилизатора, поврежден руль глубины, отбита консоль левого крыла. Истребитель прятался под хвостом самолета, в «мертвом конусе» и на темном фоне моря я его не заметил. Мгновенно открыл огонь. Стрелять надо было осторожно, мог повредить рули своего самолета. Но другого выхода не было, медлить в таких случаях гибельно. Фашист пошел вниз, наш самолет тоже закладывал правый глубокий вираж со снижением.

Скова показался истребитель сзади, видимо, первый, я попросил командира чуть отвернуть влево и начал стрелять короткими очередями, противник отвалил в сторону. Снизу беспрерывно стрелял Ибрашов, где-то ходил второй истребитель. Летчик делал сложные эволюции, пытаясь оторваться от преследования, мы уже были у линии фронта, но немцы не отставали. Очевидно, они не могли мириться с тем, что вдвоем на своей территории не могут разделаться с одним бомбардировщиком. На некоторое время мы потеряли истребителей, затем они снова появились. Один атаковал справа сверху, другой — снизу слева, нас взяли в клещи. Все было рассчитано на отвлечение верхнего башенного стрелка-радиста а главный атакующий был нижний. Поэтому я больше обращал внимание на нижнего истребителя и подсказывал стрелку, у него много [104] патронов, он мог стрелять непрерывно короткими очередями. Важно было, чтобы враг не задерживался в «мертвом конусе». Стрелок также докладывал, где находится истребитель. Услышав эти разговоры, командир применял различные маневры. Так мы все время срывали атаки и фашисты больше не могли вести прицельный огонь, хотя долго гнались за нами.

Бой был жарким, неравным, но мы были довольны исходом. Я передал на землю: «Задание выполнил, атакован двумя истребителями, машина повреждена, экипаж здоров, возвращаюсь на свою базу, Помелов».

Чувствовалось, что атака двумя истребителями хорошо отработана немцами, в бою участвовали опытные летчики. Поврежденный «ИЛ» шел с трудом, но мы прилетели и сели хорошо.

Мне кажется, хороший летчик должен обладать по крайней мере тремя качествами: отлично владеть техникой пилотирования, обладать большой выдержкой и уметь принимать самое ответственное и единственно правильное решение в считанные секунды. Я неоднократно убеждался, что этими качествами обладал Александр Помелов. Для этого летчик должен уметь в критический момент мобилизовать всю свою волю и знание. Очевидно, это не так-то легко сделать, поэтому иногда люди попадали в беду.

Последние полеты были очень напряженными, я сильно уставал. После того, как в сентябре 1943 года снаряд разбил мой стеклянный колпак, я постоянно чувствовал, что острота зрения на левый глаз становится все хуже и хуже. Когда вернулись с Заполярья, я обратился к врачу, но он ничего определенного не мог сказать. В некоторых полетах, особенно в лучах прожекторов, глаза болели, иногда болела вся голова. Конечно, разговор о слабостях и болячках не украшает жизнь, поэтому я никому не говорил об этом, кроме своего командира экипажа. К концу 1944 года зрение левого глаза было потеряно полностью. Но как бы трудно ни было, я продолжал летать, не хотелось уходить из авиации, тем более, что война подходила к концу. [105]

Огонь на себя

Начался 1945 год, последний год войны, которая уже шла непосредственно на территории врага. Наш полк полностью переключился к боевым действиям в Восточной Пруссии, которую фашисты превратили в сплошной укрепленный район. Особенно сильны были инженерно-оборонительные сооружения городов Губинена, Инстербурга, Кенигсберга. Исключительно сильная была и противовоздушная оборона их вплоть до аэростатозаграждения. Однако никакая оборона уже не могла задержать наши войска, наступательный порыв которых был высок. Сминая всякое сопротивление, в конце января наземные части вышли к морю севернее и южнее Кенигсберга, отрезав восточно-прусскую группировку войск от остальных немецких сил. С каждым днем все туже затягивалась петля на шее гитлеровской Германии. Но чем ближе гибель врага, тем яростнее и ожесточеннее его сопротивление. Шли жестокие, кровопролитные бои.

27 января наш экипаж получил задание осветить цель в крупном городе, важном стратегическом узле немцев на севере, — в порту Данциг. Налет был массированным, за нами шла целая армада бомбардировщиков, задание было ответственным, требовалась предельная точность его выполнения. Одновременно мы были разведчиками: я беспрерывно должен был передавать разведданные на землю, а также летящим экипажам. К полету мы тщательно готовились, сперва задание было разыграно в штабе полка, затем детали обдумывали своим экипажем. Командир корабля поставил задачу каждому члену экипажа, еще раз просмотрели на карте расположение средств противовоздушной обороны, наметили пути подхода к цели. От нас зависело многое. Погода была неважная, местами обещали облачность, а на территории противника о погоде мы толком ничего не знали. Это больше всего беспокоило командование.

Я проверил свое оборудование, опробовал пулемет. На бомбах были надписи вроде «Гостинец Геббельсу» или нарисован [106] Гитлер с петлей на шее. Мы взлетели несколько раньше других и пошли по маршруту. Предстояла напряженная, полная неизвестности боевая ночь. Пролетев километров 100, встретили облачность, долго шли в облаках. Ни земли, ни звезд, полнейшая тьма, сильная болтанка. Особенно тяжело было летчику, но и штурману не легче, глазу не за что зацепиться. Я беспрерывно передавал одну и ту же радиограмму: «10-бальная облачность, обледенение, иду на цель». Слышимость была плохая, в наушниках стоял сплошной треск, чем дальше, тем хуже, временами вообще исчезала наземная станция. Мы уже подходили к цели, по-прежнему шли в полном мраке. Командир спросил: далеко еще лететь?

— Нет, минут 6-7.

Прошло некоторое время, штурман говорит: «Находимся над Данцигом, но ничего не вижу, что будем делать?» Командир: «Почему не стреляют?»

— Не хотят обнаруживать себя. Времени осталось мало, снижаться нельзя, САБы будут гореть на земле. Никаких признаков жизни, как будто нет города. Мы находимся над облаками, не стреляют зенитки, но они в любую минуту могут заговорить, может быть, патрулируют истребители. Какая-то гнетущая тишина, сейчас что-то должно случиться. Пожалуй, эти секунды ожидания страшнее, чем обстрел. Что придумали немцы?

Помелов обращается к штурману Петрову:

— Боря, ты не ошибся, точно мы вышли на город?

— Думаю, точно, по расчетам.

— Тогда дай им пару гостинцев, пусть стреляют, только следи, откуда бьют зенитчики.

— Это пожалуйста, я не жадный.

Расположение зенитных установок мы примерно знали, поэтому можно было уточнить цель. Штурман сбросил две фугасные бомбы. Неожиданно нижние слои облаков под самолетом загорелись багровым светом от снарядов. Немцы открыли шквальный огонь. Разрывы окружили нас плотным кольцом. Удивило нас то, что, стреляя через облака, зенитчики поражали [107] самолет, разрывы были очень близки и ложились кучно. Противный душераздирающий скрежет металла — треск осколков — давно знакомая музыка началась. Вызывая огонь на себя, Помелов рассчитывал, что артиллеристы не смогут вести прицельную стрельбу через облака. А тут такая кутерьма. Мы вышли правильно, находились над городом. Выполнив задание, летчик резкими маневрами ушел от обстрела. При возвращении мы сбились с маршрута, потеряли ориентировку, штурман не мог установить местонахождение. В телефон слышу, командир нервничает, а тот молчит, ничего не может сказать. Прошло минут 15-20, вижу, дела наши неважные, так можно улететь в Германию. Идем в плотных облаках, пытаюсь установить связь, запросить пеленг, но ничего не слышу, неужели попали в «мертвую зону». Ближайшие станции сильно стучат, перебивают, большой шум. Прошло еще некоторое время, в турель поставил стрелка, сам, забыв все на свете, прилип к приемнику. Запрашиваю пеленг, пытаюсь по радиомаяку определить свое местонахождение, ничего не получается. Наконец, вроде услышал позывной, но такие слабые сигналы, что нет уверенности. Еще раз запросил через несколько минут. То же самое, мне даже показалось, что летим в сторону Берлина. Затем я более уверенно поймал свою станцию, дали пеленг, но мы сильно отклонились на юг. Докладываю командиру.

— Да что ты? Проверь!

— Два раза запросил.

— Запроси еще раз! Минут через пять получаю примерно то же самое.

Все замолчали, положение становилось критическим, куда мы летим? Прошло еще несколько минут, Помелов спрашивает штурмана, что будем делать. Тот что-то буркнул, я не понял. Потом самолет резко разворачивается по новому курсу. У меня на лбу выступил холодный пот, не исключалось и то, что немецкая разведка могла перехватить мой позывной и вызвать нас на свой аэродром.

Командир говорит: «Миша, уточни, правильно, ли мы летим [108] «. Это я мог сделать только по усилению сигнала, по мере приближения к своему аэродрому. Минут через двадцать удалось установить, что мы летим правильно, доложил командиру. Стало легче. Я еще несколько раз передавал радиограммы, главным образом, для того, чтобы узнать почерк наземного радиста.

Когда мы прилетели, солнце уже было высоко. Только колеса коснулись земли, оба мотора, остановились, бензина не было. На стоянку нас уже тащил тягач. На старте было много людей; командир, замполит полка. Расчетное время кончилось, все думали, что мы сели где-либо.

Впоследствии мы узнали, что в Данциге зенитные орудия направлялись локаторами, поэтому артиллеристы могли вести прицельный огонь через облака. Несмотря на сложность погодных условий, полк, снизившись под облака, успешно отбомбился. Всем участникам этого налета маршалом авиации Новиковым была объявлена благодарность.

Первый и последний вылеты Сережи Слободских

27 марта 1945 года экипаж летчика Евгения Ежова поднялся в воздух и направился на запад для бомбардировки Берлина. Однако из-за плохой погоды его вернули с пути и при посадке произошла катастрофа, самолет перевернулся на спину, сделав полный капот. Пожар не возник, бомбы не взорвались, молодой штурман Гридников, вылетавший на контрольное задание, погиб. Остальные члены экипажа — летчик, штурман Дмитрий Мышкин, стрелок и радист Владимир Фатахов и Сергей Слободских отделались легкими ушибами. Падать с самолетом, начиненным почти двумя тоннами взрывчатки, имеющим на борту более 2,5 тонны бензина, и остаться невредимыми — редчайшее явление в авиации. Так закончился последний боевой вылет одного из ветеранов войны воздушного стрелка Сергея Слободских, который с первого [109] и до последнего дня был участником этой великой битвы. Он показал себя настоящим воздушным бойцом, до конца выполнившим свой долг перед Родиной. Сержант Слободских с первого же дня испытал тяжелую судьбу солдата. За время войны он пять раз горел, падал, был ранен, контужен, лечился, снова летал.

Первое боевое задание Слободских получил на 9-й день войны и тут же вступил в жестокую схватку с фашистскими истребителями, сбил одного из них, но и сам загорелся. В этом же бою он потерял много друзей. Я попросил Сережу написать об этом более подробно. Привожу его рассказ: «...Перед войной я служил в 3-ем тяжелобомбардировочном авиаполку в качестве воздушного стрелка. Войну встретил в этом же полку, который базировался тогда на аэродроме около станции Пуховичи в Белоруссии. Первый боевой вылет совершил 30 июня 1941 г. в составе экипажа командира эскадрильи Прыгунова. На «ТБ-3» экипаж — восемь человек меня взяли девятым, т. к. вылет происходил днем, и посадили в турель «Ф-1» в кабине штурмана. Бомбили мы переправу на р. Березине в районе Бобруйска. Штурман Мазанов мне говорил, что в этом месте в свое время переправлялся Наполеон. К цели мы подошли в 13. 00 часов. Штурман попросил меня наблюдать за скоплением войск, чтобы потом записать все это в разведданные. При подходе к цели я увидел вблизи самолета черные шапки, вначале даже не понял, что это разрывы снарядов. СПУ в самолете не было. Когда нас атаковали истребители, я сперва их не видел, заметил только после сигнала летчика. В моем сознании в это время не было никакой другой мысли кроме той, что я исполняю долг. Спокойно развернувшись и мгновенно высчитав упреждение, я дал несколько очередей по атаковавшему в тот момент «Мессершмитту-109». Я сразу заметил, что одна из очередей достигла цели, т. к. нас учили в ШМАС, что если трасса у самолета прервана, значит, пули попали в цель. Одновременно по этому самолету вел огонь стрелок Тюрнин Валентин с «Ф-3», истребитель загорелся и пошел вниз, потащил за собой шлейф черного дыма. Я так [110] увлекся этим, что забыл об осторожности. А в это время остальные два «мессера» подожгли нас, по знакам летчика я увидел пламя и понял команду к прыжку. Отодвинув пулемет, я спокойно перевалился через борт и прыгнул. Когда открылся купол парашюта, посчитал, что, кроме меня, в воздухе 8 парашютистов. Значит, весь наш экипаж выпрыгнул. Куда делся самолет, я как-то не заметил. Нас спасло то, что в это время на цель стали заходить другие экипажи нашего полка. Признаюсь честно, я почувствовал страх только тогда, когда приземлился. Мне показалось обидным, что вот теперь, когда ушел от опасности, меня вдруг убьют. Может быть, чувство страха я испытывал и раньше, но мне об этом некогда было подумать, я делал дело: стрелял, прыгал, открывал парашют, следил за тем, чтобы «мессер» не убил меня в воздухе. Но вот когда приземлился, как-то растерялся. Вскоре подбежали свои красноармейцы, и тут я успокоился. Они мне рассказали, что из 10 самолетов «ТБ-3» (как я понял) ушел целым только один, остальных сбили. Со всех остальных самолетов парашютов было не более 10. Как после выяснилось, вернулся только экипаж Белоболова. Затем пришли четыре человека: летчик, штурман и два стрелка. Все остальные или погибли, или попали к немцам. Мне это и сейчас неизвестно. В этом вылете погиб мой хороший друг Гриша Озерин, парнишка, обладавший прекрасным голосом. Я долго горевал о нем, дал клятву написать книгу... Поэтому считаю своим долгом дать тебе материал, чтобы это сделал ты!»

В первом же вылете все сразу обрушилось на молодого солдата: первый воздушный бой, первая победа и тут же поражение, пожар в воздухе, прыжок, первые потери друзей. Все смешалось в голове, столько событий за несколько минут. Сережа даже не успел осмыслить происходящее, не понял. Разве можно так, все сразу.

Прошло некоторое время, и он снова начал летать на боевые задания в экипаже лейтенанта Мурашева. В начале января 1942 года, когда экипаж, выполнив задание в помощь партизанам, возвращался при очень плохой погоде, самолет [111] обледенел и упал недалеко от Москвы. Сергей со штурманом Волковым и стрелком-радистом Лянгузовым был отправлен в госпиталь. Через неделю выписали штурмана и радиста. У Слободских еще были головные боли и не видел правый глаз, но он не мог отставать от товарищей и упросил врачей: все трое вернулись в боевой полк.

Затем он был отправлен в запасной полк Авиации дальнего действия для переучивания на новых самолетах. Здесь был сформирован боевой экипаж в составе летчика Яценко Тихона, штурмана Смолякова Николая, стрелка-радиста Шуняева Федора и стрелка Слободских Сергея. В начале апреля 1943 года экипаж прибыл на фронт — в 42-ой авиаполк дальнего действия, а затем был переведен в 108-ой авиаполк.

Начали летать на боевые задания, бомбили Оршу, Витебск, Смоленск, вылетали на оборону Ленинграда. Осенью этого же года в составе особой оперативной группы экипаж полетел в Заполярье, где он был ночным фотографом.

С севера вернулись весной 1944 года и снова началась напряженная боевая работа. Вначале все шло хорошо, но 11 июня при бомбардировке железнодорожного узла Резекне прямо над целью отказал мотор. Моторесурсы машины были выработаны, второй мотор плохо тянул. Самолет начал быстро терять высоту, решили перелететь линию фронта и тогда выброситься на парашютах. Но при переходе линии фронта их обстреляла МЗА и, пока уходили от огня, еще больше потеряли высоту и прыгать уже было нельзя. Увидев аэродром, решили садиться в прифронтовой зоне. Однако бойцам на аэродроме это показалось подозрительным. Они выключили огни. Поскольку на второй круг не могли идти, садились с убранными шасси и упали в темноте на лес. При этом штурман Смоляков сломал руку, в остальном все обошлось благополучно. Радист Шуняев успел передать на землю, что идем на вынужденную. По возвращении лейтенант Смоляков был отправлен в госпиталь, а штурманом стал лейтенант Дмитрий Козолуп. Далее экипаж участвовал в Белорусской операции, летал в Прибалтику, в Восточную Пруссию. [112]

21 сентября 1944 г., успешно выполнив задание по станции Шкиротава под Ригой, вернулись на свой аэродром. Вот здесь экипаж вступил в воздушный бой с немецким истребителем-охотником, но был подбит. Летчик с большим трудом посадил самолет с убранными шасси.

Снова полеты, снова задания. Так до конца войны. Сергей Слободских сделал 120 боевых вылетов на дальние и ближние цели, 120 раз ходил в атаку — на смертельную схватку с врагом, был в самом пекле боев в тылу противника, 120 раз он побеждал. Слободских и радист Федор Шуняев участвовали во многих массированных налетах на военно-промышленные объекты противника, постоянно обеспечивая выполнение ответственных боевых заданий командования. Многое бывало в боевой жизни Сережи, но первый и последний вылеты ему запомнились на всю жизнь.