Служба армейская

Армейскую службу я начал в октябре 1939 года в 46-ой стрелковой дивизии, которая дислоцировалась тогда в Забайкалье. Как-то весной, когда взвод проходил полевые тактические занятия, неожиданно красноармейца Коврыгина и меня вызвал командир взвода лейтенант Васильев и сказал, что нам надо немедленно явиться к командиру полка. Мы поспешили в штаб. В небольшой комнате сидели командир и комиссар полка, а также несколько незнакомых военных, среди которых был майор с голубыми петлицами и в авиационной фуражке. Это был первый летчик, которого я видел в жизни.

Командир полка в упор спросил:

— Учиться хотите?

Мы, еще не зная, о чем идет речь, в один голос ляпнули: хотим. После этого командир обратился к майору с голубыми петлицами:

— Вот мои орлы, — сказал он, хотя наш вид не давал повода для такого заключения. Небольшого роста, худенькие, в обмотках, мы были смущены подобным сравнением.

Затем он добавил:

— Жалко отпускать, хорошие ребята.

Летчик объяснил, что мы поедем учиться в авиационную школу. Потом, немного подумав, спросил меня, откуда я родом. [6]

— Из Северного Казахстана.

— Какое образование?

— Окончил зооветеринарный техникум в Петропавловске.

— До этого что кончили?

— Учился в колхозной школе.

— Ну ничего, мы вас подучим.

Командир полка приказал готовиться к отъезду.

Что и говорить, новость для нас была сногсшибательная. Чего угодно, но этого мы никак не ожидали. По пути в казарму нас не оставляло радостное возбуждение. Шутка ли — выучиться на летчика! В глазах товарищей мы сразу выросли на голову. Весь вечер только и говорили об авиации, о полетах. В середине тридцатых годов в связи с большой работой, проводимой партией и правительством по подготовке летчиков, было повальное увлечение молодежи авиацией. Был брошен лозунг: подготовить 300 тысяч летчиков и «летать дальше всех, быстрее всех и выше всех». Всюду открывались аэроклубы, летные школы, активно работал Осовиахим, широкое развитие получили планеризм, парашютный спорт.

Много говорили об авиации и среди нас — учащихся зооветеринарного техникума. Рассказывали, что Чкалов пролетел под мостом, что он может летать колесами вверх. Как бывает в таких случаях, легенда о летчиках обрастала, как снежный ком, все новыми фантастическими подробностями. Каждый что-то выдумывал, но толком никто ничего не знал, а самих летчиков мы еще не видели. Каждому хотелось хоть немного быть похожим на них, а некоторые по путевке комсомола уезжали в авиационные школы. Я не был исключением, но не собирался в летную школу, так как был твердо уверен, что не гожусь. Летчиков я представлял чуть ли не сверхчеловеками, какими-то геркулесами. Сам же был физически слабоват, не было достаточного образования.

В середине мая 1940 года мы прибыли в авиашколу, настроение было приподнятое. Нас приняли хорошо, тут же выдали новое обмундирование, мы сняли обмотки, надели сапоги, получили голубые петлицы и другие знаки отличия. Все [7] это было приятно, интересно, мы сразу стали как-то ближе к авиации. В школе все носили авиационную форму, командиры имели фуражку с кокардой и нарукавный знак — крылья, а некоторые — значок парашютиста. Нас больше всего привлекала форма, она буквально завораживала. В моем представлении тогда слово «авиация» сочеталось только с летчиками, об остальных авиационных специалистах я никакого понятия не имел. Поэтому всех, кто носил форму, я считал летчиками.

Во второй половине дня нас вызвали к начальнику учебной части школы, который подробно объяснил, чем мы должны заниматься. Каково было наше разочарование, когда он сказал, что в школе не готовят летчиков. Вся наша надежда и радость сразу рухнули, потускнели. Здесь, оказывается, подготавливают младших авиационных специалистов: механиков, прибористов, оружейников и т. п. Мы этого не знали. Правда, под конец начальник, очевидно заметив кислое выражение на лицах некоторых присутствующих, несколько успокоил. Он сказал, что здесь готовят и летающих людей. Это воздушные стрелки-радисты для бомбардировочной авиации, кто хочет, может записаться сейчас же. Появилась какая-то зацепка, мы были уже настроены на летное дело. Генка Коврыгин толкнул меня: давай запишемся. Так мы неожиданно для себя оказались воздушными радистами.

Начались классные занятия по устройству самолета, радиотехнике, теории воздушной стрельбы. Больше всего времени уделялось тренировкам по приему и передаче радиограмм по азбуке Морзе. Когда теоретические занятия кончились, мы поехали на ближайший аэродром для тренировки в полете. Предстояло первый раз в жизни подняться в воздух. Само по себе это было большим событием для нас. Шумной толпой сошли с поезда и поехали в штаб авиационной части. Наш руководитель тут же пошел хлопотать о нашем устройстве. День был выходной, в штабе находился лишь один человек в авиационной форме, намного старше нас. Он оказался [8] разговорчивым, видя совсем молодых ребят, совершенно свободно вел себя. С серьезным видом он спросил:

— Ну что, соколики, летать приехали?

— Да, летать.

— За баранку будете держаться, аль за сундучка?

Мы не совсем поняли, но ответили, что радисты, прибыли тренироваться в полете.

— А, уши и глаза авиации! — Он так и сыпал авиационным жаргоном, о котором мы тогда понятия не имели. Увидев одного парня совсем небольшого роста, он поинтересовался, разрешила ли ему мама летать, а то дело-то, мол, серьезное, иногда и в ящик сыграть можно. Мы полагали, что это бывалый летчик. Кто-то осмелился спросить:

— Кем вы являетесь?

— Авиационный теплотехник первого ранга.

Опять не поняли, но переспросить сочли неудобным, дабы не показать своего невежества в авиации, и только значительно позже узнали, что он был истопником в штабе, что сундуками звали людей, которые не являются членами летного экипажа, а летают в качестве пассажиров. Нас разместили в казарме, начали готовить к самостоятельной работе. В день полета строем подошли к огромному четырехмоторному самолету с гофрированными крыльями. Это был тяжелый бомбардировщик «ТБ-3» с крейсерской скоростью чуть больше современного легкового автомобиля. Мы впервые увидели самолет вблизи и даже не могли представить, что эта махина может подняться в воздух.

Инструктор дал последние указания, затем мы по шаткой железной лесенке, несколько взволнованные, гуськом поднялись наверх. Чрево самолета было просторным, можно было свободно ходить даже в крыльях. На полу был открытый люк, огражденный перилами, в крыльях размещались четыре бензобака, емкостью по две тонны каждый. В носовой части находилась кабина летчика и штурмана, напоминающая небольшую комнату. Нас поразило большое количество приборов, рычагов и невероятный шум. Трудно было разговаривать, [9] мы кричали друг другу в ухо. Самолет пошел на взлет и плавно оторвался от земли. Несколько часов мы поочередно работали на радиостанции. Полет нам понравился.

По возвращении в школу мы занимались недолго, вскоре нас выпустили, присвоив звание помкомвзвода. Группа в 10 человек, в том числе я и Коврыгин, получила назначение в 56-ой скоростно-бомбардировочный авиаполк. Туда мы прибыли в ноябре 1940 г. Я был зачислен в экипаж лейтенанта Ларина; начались тренировки, полеты.

Однажды при выполнении учебного маршрута в 100 километрах от аэродрома загорелся правый мотор нашего самолета. Сперва показалась длинная струя черного дыма. Не успел я доложить командиру, как тут же увидел пламя. Машина резко клюнула и пошла вниз со скольжением на правое крыло. Положение становилось критическим. Естественно, пожар в воздухе чрезвычайно опасен, в любой момент может быть взрыв. Сначала показалось, что мы падаем, я порядком испугался, на всякий случай проверил вытяжное кольцо парашюта и приготовился, ждал решения командира. Оказывается, летчик делал скольжение на крыло, чтобы струей воздуха сорвать пламя. Это ему удалось, пожар был погашен. Когда развернулись обратно на аэродром, командир приказал:

— Жандаев, передай на землю, что отказал правый мотор, возвращаюсь.

Я это сделал. Мотор был выключен, но он все время дымил. Мы прилетели на одном моторе и благополучно сели. Это был первый критический случай в моей летной практике.

К весне 1941 г. начала ощущаться какая-то общая напряженность. На политинформациях часто говорили об осложнениях международного положения, о том, что наши войска проводят маневры на западных границах, что фашистская Германия захватила почти всю Европу, и т. д. Неспокойно было и на востоке нашей страны, часто нарушала границы [10] японская военщина, в Маньчжурии скапливалось огромное количество войск.

22 июня, в воскресенье, выдался прекрасный солнечный день, мы купались на реке. Вдруг услышали сигнал тревоги, побежали на аэродром, не успев даже одеться, сели в самолеты, думая, что тревога окажется учебной. Вылет и в самом деле не состоялся, взвилась красная ракета-отбой. Дежурный передал: всем собраться у штаба. И тут-то мы услышали страшное слово — «война». Комиссар полка объявил, что фашистская Германия вероломно напала на нашу страну, что немцы уже бомбят Киев, Минск, Севастополь, уже гибнут. наши братья, родные. Это ошеломляющее известие как молнией пронзило всех. Сразу трудно было осмыслить услышанное. Как это — война, — почему? Как-то все потускнело, все приобрело иной смысл.

На второй день перелетели ближе к Маньчжурской границе, были подвешены боевые бомбы, заряжены пулеметы и объявлена боевая готовность. В 5 часов утра опробовались моторы, садились в самолеты с одетыми на себя парашютами. Часа через три разрешили снять парашюты, но в летном обмундировании мы должны были находиться под самолетами до вечера. Завтрак обед привозили сюда. Так продолжалось полтора года, зимой и летом. Люди тяжело переживали вынужденное бездействие, посыпались рапорта с просьбой отправить на фронт, но все получали категорический отказ.

В конце декабря 1942 года собрали нас восемь человек — воздушных стрелков и радистов — и объявили, что мы поедем в высшую школу штурманов и летчиков Авиации дальнего действия, которая находилась в то время в Узбекистане. Мы обрадовались и на второй день, тепло попрощавшись с товарищами, которые смотрели на нас с завистью, отправились в далекую Среднюю Азию. Когда впервые услышали название школы, мы были совершенно уверены, что нас будут переучивать на летчиков. Однако снова нам не повезло. Оказалось, что в ВШШиЛ будут формироваться экипажи АДД в составе летчика, штурмана воздушного стрелка-радиста и [11] воздушного стрелка. Каждый будет учиться по своей специальности, а затем экипажи будут отправляться на фронт. Мы были довольны этим и с удовольствием принялись за учебу. Начальником школы был генерал-лейтенант авиации Беляков, который в 1937 году вместе с Чкаловым перелетел через Северный полюс в Северную Америку. Нам было приятно учиться у такого легендарного летчика. Учеба началась на второй же день. Очень серьезно и много занимались радиосвязью, земными и небесными ориентирами, изучали тактику ночного воздушного боя, средства противовоздушной обороны противника. И вообще, надо было готовиться к суровым испытаниям, жестоким боям с таким коварным и опытным врагом, как немецко-фашистская армия. Это мы почувствовали с первого же дня.

Как-то неожиданно наступила весна, сырая, слякотная зима сменилась теплыми днями, мы выехали на полевой аэродром нашей школы. Тут же был сформирован боевой экипаж: командиром корабля стал летчик сержант Нафедзев Михаил — небольшого роста, плотный, спокойный парень, кабардинец по национальности, штурманом — сержант Козолуп Дмитрий, напротив, высокий, здоровенный украинец, мастер на все руки; воздушным стрелком — младший сержант Татарашвили Володя — тоже высокого роста, горячий, шумный грузин и радистом — я, в звании старшего сержанта — из Казахстана. Не знаю, откуда, но нас сразу же окрестили национальным экипажем.

Самолеты были «ДБ-3», получившие почему-то название «аннушка». Я их видел впервые, они оказались очень старыми, с выработанными ресурсами. Полеты начинались в 6 часов утра и в обеденное время заканчивались. Утренняя свежесть, чистый прозрачный воздух вскоре сменялись знойной дымкой, мерцанием миражей и облаками пыли. Немилосердно пекло солнце, обжигая тело, одежду. Жили в палатках, в которых не было спасения ни от холода, ни от жары. Днем они так накалялись, что нельзя было притронуться, а внутри, как в горячем цехе. Жара, духота изнуряли людей до невозможности. [12] Была еще одна неприятность. Весна в пустыне наступает очень дружно, сразу появляются зеленая трава и чрезвычайно яркие цветы. Пустыня оживает, невесть откуда появляется множество ползающих, прыгающих насекомых, зверушек. Особенно противны каракурты, фаланги, быстро бегающие скорпионы, укусы их очень болезненны, иногда смертельны. Они заползали на палатки, на постель, нигде не было спасения от них. Кроме того, было большое количество змей, черепах, ящериц и прочей твари. Многие ребята, особенно сибиряки, вообще не могли спать. Однако уже в начале лета пустыня превращается в выжженную степь, неожиданно исчезают насекомые; жизнь пустыни замирает.

Начались ночные полеты. Наш экипаж задания выполнял успешно. Нередко маршруты были дальние и сложные. Надолго запомнился последний полет по маршруту, который должен был завершаться бомбометанием. Пролетев с полчаса, мы вошли в густые облака, был полнейший мрак, началась сильная болтанка. На участке полета попали в грозу. В приемнике стояла сплошная трескотня, трудно было держать связь. Машину швыряло, как щепку, я сидел внизу, передавая погоду на землю, в турели стоял Татарашвили. Вдруг он крикнул: горит правое крыло! В следующее мгновение я очутился в турели и вижу: какие-то огни змеятся на плоскости, особенно на ребре обтекания и на консолях крыльев, но вроде на пожар не похоже. Ничего не пойму, докладываю командиру. Оказалось, что это не огонь, а электрические заряды. Затем машину резко бросило вниз, мы падали с высоты 3600 м. Я то ударялся головой, то летел на пол, пытался подняться к турели, но не хватало сил, снова меня отбрасывало вниз. Самолет так дрожал от перегрузок, что казалось, вот-вот развалится. Положение становилось катастрофическим. Физическое и нервное напряжение достигло предела. Оставалось одно — не упускать высоту и быть готовым к прыжку. Однако в таких случаях не так-то легко выбраться из самолета. На высоте около 1000 м летчик вывел беспорядочно падающий тяжелый бомбардировщик в горизонтальный [13] полет. Когда немного пролетели, он спросил, как дела, все ли на месте.

— Все в порядке. Но ты даешь, командир, я уж думал — крышка нам.

— Я сам мокрый, как мышь.

Слышу, вызывает штурман:

— Миша, передай на землю: «Пролетел грозовой фронт, возвращаюсь на свой аэродром, Нафедзев». Затем мы удачно, отбомбились и, наконец, измученные, уставшие прилетели утром на свой аэродром. В довершение ко всему, при посадке отказали тормоза, самолет, пробежав все поле, остановился у самого леса, буквально в нескольких метрах от деревьев. Никогда еще не было стольких приключений и переживаний, но тем не менее мы были рады, что они кончились благополучно.

Обучение было завершено, всем нам присвоили соответствующие военные квалификации высшего класса, и мы получили назначение на фронт. Правда, по внешнему виду мы не походили на первоклассных летчиков, способных выполнять боевые задания в любых метеорологических условиях, днем и ночью, как значилось в наших документах. Мы были сержантами, носили обычную солдатскую форму, да еще всем выдали какие-то байковые шинели, похожие на узбекские халаты. Перед отправкой на фронт генерал-лейтенант Беляков принял нас в своем кабинете, поздравил с окончанием Высшей военной летной школы, пожелал успешного выполнения боевых заданий и счастливой встречи дня победы. Мы были польщены личным приемом знаменитого летчика и обещали достойно нести честь нашей школы. [14]

Первые боевые вылеты

В конце июля мы выехали на фронт и через несколько дней оказались в Москве. Для получения назначения прибыли в Военно-воздушную академию имени Жуковского, где находился штаб Авиации дальнего действия. На следующий день мы уже были в 42-ом бомбардировочном авиаполку. Это было первого августа 1943 года.

В штабе, в столовой мы увидели летчиков, техников, радистов. Одни имели сосредоточенный, серьезный вид, другие вели обычный разговор, шутили, смеялись. Почти у всех летчиков и радистов были ордена и медали. Это напоминало о войне, о том, что перед нами люди бывалые, боевые. Нас вызвал командир эскадрильи майор Трехин и объяснил, что всех вновь прибывших сразу в бой не посылают. Каждый член экипажа проверяется, экзаменуется, после чего сперва летит на выполнение боевого задания с опытным экипажем, а затем только разрешается идти в бой самостоятельно. Затем мы были у начальника связи полка капитана Капица. Он нам рассказал условия надежной радиосвязи при выполнении боевого задания, расспросил, как мы учились в школе, и тут же начал проверять нашу работу на радиотелеграфном ключе. Видимо, он остался доволен, сказал, чтобы приходили завтра на беседу по материальной части радиостанции. В последующие дни мы знакомились с вооружением самолета «ИЛ-4». В кабине радиста стоял крупнокалиберный пулемет Березина. Я его видел впервые.

В августе 1943 года была сделана попытка ликвидировать выступ немецкой обороны в районе станции Мга, расположенной юго-восточнее Ленинграда. Этот район был превращен немцами в мощный рубеж обороны, построены бетонированные долговременные оборонительные сооружения. Поэтому были предприняты массированные налеты бомбардировщиков дальней авиации, которая для разрушения дотов [15] применяла крупнокалиберные бомбы весом 500-1000 килограммов, а в некоторых случаях самолеты «Пе-8» возили пятитонные бомбы. В одном из таких налетов на станцию Мга пришлось участвовать и мне.

10 августа я был вызван командиром эскадрильи майором Трехиным, который сказал:

— Сегодня полетите на боевое задание со старшим лейтенантом Платоновым. Это наш лучший летчик в полку. Полетите вместо воздушного стрелка Казаченко, посмотрите, что такое война. Сейчас найдите Платонова и доложите ему.

Я нашел старшего лейтенанта. Это был крепко сложенный молодой парень среднего роста с кудрявыми волосами и приятным лицом. На его вопрос, где я учился, ответил:

— В Первой ВШШиЛ.

— Летное обмундирование получили?

— Да, получил, — при этом я промолчал, что у меня нет личного оружия. Почему-то считал неудобным говорить об этом и первых два вылета ходил на задание без пистолета.

— Хорошо, приходите в три часа в штаб, там получим задание и поговорите с моим радистом Олейниковым. В точно назначенное время в небольшой тесной комнате собрались все летчики. Я подсел к Василию Олейникову. Это был сухощавый, очень подвижный парень, на его груди красовались три ордена. Мы познакомились. Радисты и стрелки сидели отдельно, каждый разложил свои карты на столе, вытащили бумагу, карандаши. Когда вошел заместитель командира полка Герой Советского Союза майор Бирюков, в комнате стало тихо. Без лишних слов он сразу начал объяснять задание. Он сказал, что нам предстоит сделать очень ответственный и сложный боевой вылет по бомбометанию укрепленных объектов у станции Мга. Немцы здесь создали сильную оборону, зарылись в землю и сидят как кроты, под мощными бетонированными прикрытиями, надо их выбить. Поэтому брать придется крупнокалиберные бомбы. Надо поточнее УЛОЖИТЬ их в цель. Это главное. Налет — массированный, бомбардировка будет проходить в три этажа, с разных высот [16] одновременно. Наш полк во втором эшелоне — высота 3000 м, выше нас на 500 м и ниже, на высоте 2500 м будут бомбить другие полки. При таком многоэтажном налете есть опасность столкновения и попадания бомб в свои самолеты.

Оборона цели сильная, имеются зенитные орудия всех калибров, прожектора, барражируют истребители. Необходимо хорошо обдумать каждую деталь полета: как заходить на цель, какие маневры применять, надо вести внимательное наблюдение за обстановкой в воздухе и на земле. Он также называл экипаж фотографа и экипаж, который будет освещать цель светящимися бомбами — САБами. Бирюков говорил спокойно, ясно, чувствовалось, что перед нами решительный командир.

— Еще раз напоминаю, — продолжал майор, — что при встрече с истребителями в воздушный бой не ввязываться, это может сорвать выполнение задания. Но если противник навязывает схватку, то вести активный оборонительный бой бортовым оружием, маневрами.

Затем начальник метеослужбы рассказал о погоде по маршруту. В целом она была более или менее удовлетворительная, цель открыта, в районе Тихвина встретится облачность, которую можно обойти верхом. После этого начальник штаба и штурман полка занялись с летчиками и штурманами, уточняли маршрут по карте, условия бомбометания. Радистам задание дал начальник связи полка. Он продиктовал волну, позывные каждого экипажа, уточнил цифровой код и другие данные. Все это я тоже записывал, сидя рядом с Олейниковым, кое-что он мне подсказывал. Мы с ним рассмотрели [17] маршрут по карте, цель, линию фронта. Кроме того, он рассказал, какие маневры делает самолет над целью, что необходимо наблюдать в воздухе и на земле, как стрелять в случае нападения истребителей.

Затем мы подошли к самолету. Техник доложил, что самолет готов к боевому вылету, горючим и бомбами заправлен. Каждый проверил свое оборудование и готовность к выполнению боевого задания. После этого оставалось только ждать сигнала на вылет. В сумерках приехал полковой врач, раздал нам по плитке шоколада «Кола». Олейников объяснил, что боевые вылеты проходят очень напряженно, утомительно, шоколад поддерживает бодрость, дает силу. Через некоторое время командир сказал, чтобы мы надели парашюты и садились в кабину. Я совершенно не представлял себе, что такое бой, волновался, но старался, чтобы этого никто не заметил.

Со старта взметнулась зеленая ракета, прочертив дугу над ночным аэродромом. Вылет разрешен. Одновременно загудели десятки мощных авиационных моторов, один за другим тяжело нагруженные самолеты начали подниматься в воздух.

Полет показался обычным, ничего особенного я не ощущал. Через полчаса мы оказались в плотных облаках, все потонуло в непроглядном мраке. Самолет кидало из стороны в сторону, он нервно вздрагивал. Вскоре небо прояснилось, я увидел световой маяк, круговым движением отмечающий определенный пункт. Командир спросил:

— «Ф-3», как чувствуете?

— Все в порядке, — ответил Олейников.

— Смотрите лучше за воздухом, кажется, истребители патрулируют.

— Есть!

Я смотрел в нижний люк. Вдруг из-под самолета появилось много огней: пожары, всплески выстрелов наземных орудий, трассирующие пули. Подумал, что это и есть линия Фронта.

Неожиданно вспыхнули прожектора. Гигантскими огненными [18] стрелами они пронзали темноту и шарили по небу. Несколько прожекторов схватили в конусе один самолет и повели в огненных клещах. Кто-то сбросил САБы, стало светло. На земле видны были какие-то строения, железнодорожная линия, дым, пожары. Нервное напряжение росло, я метался в кабине, вглядываясь в боковые окошки. Слышу, штурман говорит:

— Боевой курс, правее три градуса, еще чуть левее. Так держать!

В это время прямо под нами рассыпались гроздья разрывов снарядов, что-то затрещало. Справа, слева, всюду разрывы, осколки стучат по кабине. Вот она смерть, совсем рядом. Появилось какое-то неизведанное до сих пор чувство, холодок пробежал по спине. Каждая мышца, каждый нерв напряглись до предела, но мысли работали четко. В голове промелькнуло: внизу фашисты, в городе полно немецких войск, а в случае чего у меня нет даже личного оружия. Стало не по себе. Затем полетели наши бомбы, самолет немного вздрогнул. Мне было хорошо видно все, что происходит внизу. Сперва бомбы вместе с самолетом летели вперед, затем они отстали и стремительно пошли вниз. На земле — взрывы. Десятки бомб уже сбрасывали другие самолеты. Появились огромные столбы дыма, пламя пожаров.

Уходя из зоны огня, летчик заложил такой резкий вираж, что в глазах потемнело, меня прижало к борту самолета и я ничего не мог увидеть. Когда мы немного отлетели от цели и, казалось, опасность миновала, вдруг Олейников крикнул: «Истребитель сверху!», — и последовала длинная очередь из крупнокалиберного пулемета, который застучал так, как будто в кабине работает отбойный молоток. Снова глубокий вираж. Я пытался увидеть истребитель, но ничего не видел, все закружилось.

Атака больше не повторялась, очевидно, истребитель потерял нас, мы ушли в темноту. Олейников вызвал меня и поставил в турель к верхнему пулемету, сам спустился вниз и передал на землю радиограмму о выполнении задания. [19]

Я почувствовал большое облегчение. На обратном пути ничего особенного не произошло. Когда сели, Олейников сказал: «Поздравляю с боевым крещением, сейчас пойдем в штаб докладывать, затем в столовой выпьем боевые сто грамм».

Так началась еще одна страница моей биографии. Начался не просто какой-то период в жизни, а наступило время самых тяжелых испытаний. Я знал, что война, тем более, воздушная война, серьезная вещь, но до сих пор с нею не сталкивался. Сегодня я впервые ощутил ее всем своим существом, смерть подкрадывалась в темноте, стучалась в кабину.

На следующий день у меня было хорошее настроение, был сброшен тяжелый груз, который давит на человека, идущего в бой впервые. Результаты бомбометания оказались весьма успешными, как тогда говорили, потерь с нашей стороны не было, но пробоин в самолетах хватало. Рассказывали, что в каком-то полку брошенная сверху 100-килограммовая бомба попала в свой самолет, летящий внизу, пробила плоскость, но, к счастью, не взорвалась. Экипаж прилетел на свой аэродром с огромной дыркой в правом крыле, которая страшно свистела от струи воздуха. Вечером того же дня мы снова полетели на ту же цель. Так же били зенитки, ловили прожектора, но задание выполнили, все экипажи вернулись на свою базу.

12 августа, получив боевое задание лететь на станцию Мга, мы пришли к самолету. Ждали долго, уже начало темнеть. Когда дали сигнал на вылет, подъезжает машина, из нее выходит человек в летной форме и докладывает командиру экипажа Платонову о том, что ему командиром дивизии разрешено слетать на боевое задание, заменяя старшего сержанта Жандаева. Платонов был недоволен. Вообще, летчики не любили брать постороннего человека (не из летного состава) на боевые задания. Однако в тот вечер мне пришлось вернуться в свою землянку и лечь спать. Утром, когда я еще спал, заходят ребята и, слышу, кто-то говорит, что Жандаев [20] погиб. Я соскочил с постели. Они вытаращили глаза — откуда ты?

— Как откуда?

— Что, разве ты не летал? — спрашивает Федя Шуняев.

— Нет.

— Я же сам видел, как ты надевал парашют! — воскликнул Борзов.

— Да, надевал, но перед самым вылетом приехал какой-то капитан и полетел вместо меня.

— Кто он такой?

— Не знаю.

— Тогда иди в штаб, доложи, а то мы сказали, что ты погиб, экипаж Платонова сгорел.

— Как сгорел?

В штабе знали об этом, только прилетающие с задания экипажи не знали.

Мне стало не по себе. Как это, вчера только я летал с Платоновым, а сегодня его уже нет. Я не знал, что делать, куда себя девать. Мне казалось, что в чем-то я виноват. За меня тогда, оказывается, полетел начальник химслужбы полка, фамилию которого я не смог установить. Он никогда не летал на задание и решил хоть раз побывать в бою с лучшим летчиком полка. Товарищи тяжело переживали этот трагический случай. Константин Платонов был прекрасным товарищем, отважным летчиком. Мы ждали, думая, что кто-то из экипажа может вернуться, но прошло десять, пятнадцать дней, никто не возвращался, уже думали, что все погибли.

Вдруг неожиданно вернулся сам Платонов и выяснились обстоятельства гибели экипажа. В назначенное время штурман сбросил половину САБов. При отходе от цели самолет подвергся атаке немецкого истребителя «мессершмитта», началась перестрелка, стрелок-радист Василий Олейников был убит, а самолет получил повреждения. Летчик снова зашел на цель и сбросили вторую половину осветительных бомб. В это время истребитель вторичной атакой поджег бомбардировщик. Был убит штурман Владимир Помазан. Кабину [21] летчика охватило пламя, но на горящем самолете Платонов все же перетянул линию фронта и выпрыгнул с парашютом, наземные части переправили его в свой полк.

Смоленские бои

В это время развернулась Смоленская наступательная операция. Она началась 7 августа 1943 года. Бои сразу приняли ожесточенный характер. Мы часто летали бомбить опорные пункты на пути к Смоленску, сильно укрепленные районы Духовщины, Гаврилова, железнодорожный узел Смоленск, станцию Ярцево и другие узлы сопротивления, где скапливалась военная техника и живая сила противника. После полетов с Платоновым меня назначили в первый самостоятельный боевой вылет стрелком-радистом в экипаж лейтенанта Василия Осипова. Осипов — молодой, энергичный летчик с красивым, типично русским лицом, перед вылетом дал ряд наставлений. Штурманом у него был лейтенант Иван Зуенко, который считался одним из лучших штурманов полка. Оба впоследствии стали Героями Советского Союза. Экипаж летал хорошо, выполняя самые сложные задания.

Получив приказ бомбить скопление войск у города Духовщина, мы поднялись в воздух. Я начал вызывать землю, чтобы установить радиосвязь, но наладить ее не удавалось. Оказалось, что в прифронтовой полосе было невероятное количество различных наземных и воздушных радиостанций, своих и чужих. Все они работали на коротких волнах, стучали сотни телеграфных ключей, перебивая друг друга, в эфире стоял какой-то невообразимый кошмар, так что понять что-либо было невозможно. Я впервые столкнулся с этим хаосом и долго не мог поймать аэродром.

Прошло некоторое время, командир спросил, установлена ли связь. Я ответил, что нет, что не слышу землю. Он ничего [22] не сказал. Видимо, я переволновался. Прошло еще несколько минут, он снова спросил и опять «нет». Тогда он говорит: «Ладно, возвращаемся». У меня на спине выступил холодный пот. Шутка ли, по вине радиста сорвано боевое задание, тем более при первом полете. По приказу командира дивизии, если связь не установлена, выполнять задание не разрешалось. Надо возвращаться на свой аэродром и садиться с бомбами, что само по себе небезопасно. Но прошло буквально две-три минуты, я установил связь и доложил командиру. Он ответил «молодец», снова развернулся, и мы пошли на задание. Меня удивило спокойствие летчика, и это спокойствие придало мне уверенность, я проникся уважением к этому человеку. Он понял состояние человека, который первый раз летит самостоятельно выполнять боевое задание.

Наш самолет был старый, уже многократно латаный, шел тяжело, как бы жалуясь на перегрузку. Заправка его составляла 2,5 тонны горючего, размещенного в шести бензобаках; боекомплект — почти две тонны бомб, более 6000 патронов. Кроме того, в самолете имелись шесть кислородных баллонов. Все это могло взорваться от маленькой пули весом в девять граммов и разнести нас на куски. Так что мы летели буквально на пороховом складе.

Духовщину мы увидели издалека, километров за 100 — всюду наблюдались огромные пожары. Подошли близко и начали заходить на боевой курс, как вдруг сильный свет больно ударил в глаза. Нас схватили два прожектора и не отпускали. С остервенением заработали зенитные орудия, все небо было в разрывах, но далеко от нас. Лишь один снаряд разорвался очень близко, стеганув осколками по самолету. Нервное напряжение росло, бешено колотилось сердце, я вертелся в кабине, стараясь лучше рассмотреть разрывы снарядов, заднюю сферу самолета. Мешал ослепляющий свет лучей прожекторов, но я все же докладывал: разрывы справа, далеко, под самолетом. Стрелок Гриша Петрушин замер у нижнего пулемета, в любую минуту из темноты мог выскочить немецкий истребитель и с ходу атаковать. [23]

На земле возникали пожары, всюду разрывались бомбы, веером разбрасывая языки пламени, обломки каких-то сооружений. Всего несколько минут длился поединок с зенитчиками. Но сколько самообладания, мужества, какого напряжения воли потребовали эти минуты от всего экипажа.

Бомбы были сброшены, задание выполнено. В верхнюю турель я поставил Гришу, а сам полез в бомболюк, включил свет и, убедившись, что все бомбы сброшены, доложил командиру.

— Хорошо, передай на землю: задание выполнил, над целью сильный зенитный огонь, возвращаюсь на свой аэродром.

В эти дни я летал с разными экипажами на различные цели. В одном из таких полетов снаряд от малокалиберной зенитной пушки пробил броню и, пролетев перед самым носом, не взорвался. Снаряд был бронебойным, разлетелся на куски мой стеклянный колпак, я ощутил запах пороха, сильно ударился головой. Потом чувствую, что правая нога повлажнела, в сапоге начало хлюпать. В полете обычно трудно остановить кровотечение, особенно, если высота большая. Я снял сапог, перевязал ногу, доложил командиру.

Он забеспокоился и спросил:

— Где рана? Серьезная?

— Нет, рана легкая, в правой ноге ниже колена.

— Перевязку сделал?

— Да.

Осенью мне часто приходилось летать с командиром эскадрильи майором Трехиным на проверку молодых летчиков, прибывших из школ. Летали с утра до вечера. Однажды на взлете отказал один мотор и мы упали с высоты 30-40 м. Летчик успел выключить зажигание, машина не загорелась. Самолет крылом задел небольшой деревянный дом, завалил крышу. Я сильно ударился головой, на некоторое время потерял сознание, но затем опомнился, выскочил из кабины, вижу, майор Трехин поднимается, а у молодого летчика течет кровь [24] на лбу, но рана оказалась легкой. После этого случая у меня немного побаливала голова.

В начале сентября из состава 42-го полка был выделен другой полк под номером 108 и вместе эти полки составили 36-ую бомбардировочную авиационную дивизию дальнего действия, которая вскоре перебазировалась ближе к фронту на аэродром Калининской области. В 108-ом авиаполку оказались все наши товарищи по летной школе. Командиром полка был назначен майор Бирюков Серафим Кириллович, его заместителем — майор Родионов Иван Васильевич, заместителем по политической части — майор Вдовин Яков Абрамович.

В полк также прибыли новые экипажи из летных школ. Это экипажи Александра Помелова, Леонида Агурина, Юрия Александрова, Николая Перебейноса и др. Вместе с ними приехали воздушные стрелки и радисты сержанты Тимаков, Прусов, Калюжный, Ибрашов, Яковлев, Рожков, Шабанов. Тимаков и Рожков были в экипаже Агурина, мы втроем жили на одной квартире. Мне особенно понравился Миша Тимаков — небольшого роста, коренастый, невозмутимый, спокойный парень. Из-за светлых волос мы его звали «Седой». Рожков, напротив, был высокий, с дерзким, решительным характером.

Нашего летчика Михаила Нафедзева так и не выпустили на боевое задание ночью и направили в дневную авиацию. Экипаж наш распался, чаще всего я был на тренировочных полетах, только изредка приходилось ходить на боевое задание.

25 сентября 1943 г. после тяжелых кровопролитных боев был освобожден Смоленск — важнейший узел обороны противника на западном направлении. В тот же день приказом Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина нашей 36-ой авиадивизии дальнего действия было присвоено почетное наименование «Смоленской». Несколько позже это наименование было присвоено 42-му авиаполку.

Второго октября Смоленская операция была завершена [25] полной победой советских войск. Это был один из мощных, ударов Красной Армии, которому придавалось большое стратегическое значение, поскольку он давал возможность развернуть крупное наступление на юге. Достаточно сказать, что сюда, в район Ржева, пятого августа для личного ознакомления с подготовкой к наступательной операции прибыл Верховный Главнокомандующий. Правда, об этом я узнал через 30 лет из книги С. М. Штеменко{1}.

В начале зимы погода стояла часто нелетная, постоянно висели низкие облака, нередко случались снегопады. В свободное время мы занимались наземной стрельбой, радионавигацией или ходили в колхозный клуб смотреть кино. Я завел дневник и почти ежедневно делал краткие записки о боевых, и тренировочных полетах. Кроме того, мне была поручена подготовка прибывших молодых радистов по радиосвязи.