Есть такое село — Долина...
Еще на букринском плацдарме, в самый разгар боев, когда мне довелось однажды заменить выбывшего из строя командира роты автоматчиков, майор Кузминов сказал:
— Продолжай командовать и автоматчиками, и разведчиками — по совместительству, пока не подберем командира роты...
В тот день оставшихся в строю автоматчиков и разведчиков, вместе взятых, едва набралось на два отделения.
Почти месяц командовал я этим сводным подразделением; соответственно и функции выполнять приходилось самые различные: и разведку вести, и штаб полка охранять, и командный пункт прикрывать, и в контратаки ходить, и последним резервом быть.
В конце октября, перед тем как убыть из полка, меня вызвал майор Кузминов.
— Ну вот что, Зайцев, — сказал он, — назначаем тебя командиром роты автоматчиков. Другой, более подходящей кандидатуры нет. А ты справишься — я в этом уверен.
Заметив, как пробежала по моему лицу тень (с разведкой расставаться мне все же не хотелось), командир полка успокоил:
— Рота автоматчиков — авангардное подразделение. Оно всегда впереди. Если надо, разведку ведет, выгодный рубеж захватывает и удерживает до подхода главных сил. Наступает как стрелковая рота, обороняется... Обороняется за батальон...
Честно признаться, больше всего меня прельщала возможность драться с врагом в открытом бою. В разведке главным образом действуешь скрытно, в схватку вступаешь в крайнем случае, от боя, как правило, уклоняешься.
— Есть, принять роту автоматчиков! — твердо ответил я командиру полка. [82]
— Ну вот и хорошо. Поздравляю тебя. Желаю успехов!
Роту автоматчиков я принял буквально в течение двух минут... Насчитывалось в ней тогда до десятка человек.
Когда же после вывода в резерв вернулись на передовую и сосредоточились в Козиевке, людей прибавилось. Численность роты довели до 20 человек.
Нашему полку предстояло взять небольшое село, раскинувшееся двумя рядами аккуратных белых хат по сторонам неширокой долины. Видимо, по своему расположению оно и название получило — Долина...
К счастью, немцев там было немного и сопротивлялись они недолго. С группой автоматчиков я прочесывал дворы и огороды, выбивая гитлеровцев, засевших на чердаках. В одном из дворов трое фашистов пытались нас задержать, видимо прикрывая отходивших. Прижали огнем к земле. Пришлось пустить в ход гранаты. Еще дым от взрывов не развеялся, как вдруг прямо перед нами, словно из-под земли, появилась девчушка...
— Ой, ридни наши! Та як же долго мы вас ждалы! Ой, ридни...
Не успел я опомниться, как она уже кинулась ко мне, повисла на шее, прижалась своей щекой к моему небритому, колючему лицу и, надрывно всхлипывая, заплакала горячими слезами радости.
— Ой, ридни...
Струйка пуль просвистела рядом с нами.
— Ты что, малышка, ошалела?! Убьют...
Попытался оторвать ее от себя, да где там: наверное, от страха еще сильнее уцепилась за меня. Тогда я свободной рукой подхватил ее, почти невесомую, и скорее в хату. В сенях поставил ее на ноги.
— Ну вот, малышка, теперь ты в безопасности...
— Та яка ж я малышка?! — выкрикнула она с обидой сквозь смех и слезы.
Я отступил от нее на шаг, пригляделся. Передо мной стояла девушка, худющая, правда, и тоненькая, как былиночка, в какой-то непонятной одежде. Лицо бледное, землистого цвета. Взрослыми были глаза — красивые, большие, голубые глаза, в которых вместе с половодьем слез плескались и печаль, и радость, и восхищение. Наверное, смутилась от моего взгляда, и на щеках ее сквозь бледность едва пробился девичий румянец.
Где-то совсем рядом вспыхнула автоматная перестрелка, и я бросился туда. [83]
Вскоре мы очистили село Долина от гитлеровцев и продолжали наступать дальше, в направлении села Жуковцы. На следующий день там сложилась трудная обстановка. Сквозь оборону 29-го полка нашей дивизии прорвались немецкие танки и автоматчики. В тот момент мы оказались недалеко и конечно же помогли соседям. Но положение исправил главным образом командир роты автоматчиков 29-го полка старший лейтенант О. Мягков. Своей ротой он сумел остановить прорвавшихся гитлеровцев, затем организовал контратаку и отбил у немцев захваченный ими рубеж.
Ну а я повел свою роту в направлении населенного пункта Черняхов. Здесь застали немцев врасплох — они явно не ожидали, что мы так скоро появимся, и почти без боя оставили на произвол судьбы артиллерийскую батарею из четырех 75-миллиметровых орудий и больше сотни снарядов к ним. Потом они пытались отбить свою батарею, дважды яростно контратаковали нас.
«Ну нет, голубчики, такие трофеи мы вам не отдадим», — решил я и послал четверых бойцов в Долину, чтобы добыли там какую-нибудь «тягловую силу». Долго их пришлось ждать, но вот наконец к вечеру бойцы привели нескольких волов, и ночью мы перетащили орудия ближе к юго-восточной окраине села Долина. Тащить их довелось с разведенными станинами — как ни мучились бойцы, свести их не сумели, наверное, заклинило. Зато на новом месте не надо было со станинами возиться — сразу установили орудия и стволы навели в сторону немцев. Утром следующего дня на подходе к позиции появилась колонна вражеских автомашин. К сожалению, артиллеристов среди нас не оказалось, и мы задумались, как использовать трофейные орудия.
Между нами и автоколонной противника находилось несколько высоких деревьев.
— А что, если навести стволы орудий на макушки деревьев? Куда полетят снаряды? — подумал я вслух.
— А давайте попробуем, товарищ лейтенант! — подхватил мысль стоявший рядом один из сержантов.
— Правым орудием — контрольный выстрел! — скомандовал я.
Открыли автоматчики затвор, через ствол прицелились, зарядили орудие.
— Огонь!
Орудие подскочило, выплюнув из казенника пустую гильзу. Снаряд разорвался в хвосте колонны, не нанеся [84] ей вреда. Перелет, значит. Но теперь можно было прикинуть хотя бы приблизительно траекторию. Прикинул и тут же скомандовал:
— Все четыре орудия навести в середину деревьев!
Подождал, пока наведут и зарядят.
— Залпом — огонь!
Снаряды разорвались прямо в колонне. Немцы горохом высыпались из кузовов и бросились в разные стороны. Две машины загорелись.
— Теперь — беглым! — скомандовал я. — Быстрее!
Колонна повернула назад, фашисты отошли километра на три и больше в нашу сторону не совались.
Рота автоматчиков расположилась потом на юго-западной окраине села Долина, недалеко от штаба полка. Здесь мы стали пополняться людьми. Прибыло сто человек из Киева, сорок — из Сумской области. Шестьдесят военнообязанных были призваны из села Долина. Наконец-то моя рота была доведена почти до штатного количества. Комбаты Кошелев и Лысынчук получили возможность укомплектовать свои батальоны. Вновь прибывшие пороху еще, конечно, не нюхали, стрелять не умели, и мы сразу же приступили к их обучению.
Одновременно с приемом и обучением пополнения полк укреплял оборонительный рубеж Триполье, Долина, Гусачевка. Работы, как правило, велись ночью.
Рота автоматчиков большую часть времени проводила на занятиях в поле. Дела в общем-то шли неплохо. Но я тосковал. Наверное, потому, что душа моя осталась с разведчиками. Иногда захаживал к ним, интересовался успехами, кое-что подсказывал из своего боевого опыта. Радовался, когда младший лейтенант Гордович удачно провел ночной поиск, когда в дерзком налете отличился старшина Логинов. Однако не этим врезалось в мою память живописное село Долина. Здесь совершилось важное событие в моей жизни.
Еще на букринском плацдарме во время ожесточенных боев я написал заявление в партийную организацию с просьбой принять меня кандидатом в члены ВКП(б), Написал не сразу. Долго думал. Мне все казалось, что еще рано, что я слишком молод, что еще не достоин высокого звания коммуниста. Я внимательно приглядывался к членам партии со стажем, как говорится, примерялся к ним.
Однажды заместитель командира полка по политчасти майор Гордатий сказал: [85]
— Пора бы тебе, Зайцев, подумать о вступлении в партию. Воюешь отлично, себя не жалеешь. Такие люди партии нужны.
— Спасибо, товарищ майор, — ответил я. — Надо подумать.
— Подумать надо. Это верно. Шаг в жизни очень серьезный. Если надумаешь, я готов дать тебе рекомендацию.
В одном из поисков я раздобыл у немцев пачку хорошей бумаги. Но надо было еще иметь и ручку, чернила. А у меня, кроме карандаша, ничего... Пришлось пойти в штабную землянку к Саше Лебединцеву и там написать заявление.
И вот меня пригласили на партийное собрание. Проходило оно на окраине села Долина. Был пасмурный ноябрьский день, крепнущий морозец щипал за уши, заставлял всех собравшихся дышать на руки и притопывать ногами. Легкие пушистые снежинки изредка опускались на землю. Однако холода я не замечал. Наоборот, мне почему-то было жарко. Чувствовал, как горят щеки. Стали задавать вопросы. Правда, не успел я ответить даже на второй, как начался обстрел. Поступило распоряжение — всем занять свои места. Собрание продолжилось, когда прекратили рваться вокруг вражеские снаряды. Думал, больше спрашивать не станут, но не тут-то было, пожилой боец, не спеша сворачивая цигарку, попросил:
— Расскажите про свою жизнь... О родителях, других родственниках.
Я пожал плечами: казалось, о себе и рассказывать нечего... Поэтому и начал с деда Кремнева по матери, который двадцать лет в лесах прятался от преследования царских властей. Было что и про отца поведать: в 1905 служил на флоте, с войны вернулся полным георгиевским кавалером, затем работал на Обуховском заводе в Питере. На родную Воронежчину возвратился незадолго до революции, устанавливал советскую власть на Дону, создавал колхозы.
Слушали меня внимательно, с интересом, задавали уточняющие вопросы. Да и я разговорился. Рассказал о детстве, о том, как едва выжил в голодные годы...
Вспомнилось, как в школу ходил в соседнее село, что в 6–7 километрах от нашей деревни. В любую погоду — пешком. Причем напрямик, кратчайшим путем, через лес и овраги. Случалось, в половодье — по колено в воде, зимой — в снегу по пояс. Дорога в школу и обратно, как [86] правило, в непрерывной игре, почти бегом, то наперегонки, то в пятнашки, то в прятки, то в казаков-разбойников, то в войну... Сколько километров наматывали за день, сосчитать трудно.
После семилетки поступил в Данковское педагогическое училище. Там меня в комсомол приняли. На бюро райкома кроме нескольких теоретических вопросов один практический задали: «Прошлым летом сколько в колхозе трудодней заработал?» Отвечая, краснеть не пришлось, потому что трудился вместе с родителями на совесть.
А потом война...
На следующий же день я направился в военкомат.
— Погоди, парень, твой черед еще не пришел, — сказал военком.
До того момента, когда сочли возможным взять меня в армию, успел 33 дня проработать в Перехвальской средней школе.
Рассказал и о первых своих боевых делах. Честно признался, как страшно было в первом бою под Можайском, как преодолел этот страх и бил фашистов. Как открыл личный счет, срезав со второго выстрела долговязого гитлеровца.
Ровно через месяц боев под Москвой я был сильно контужен близким разрывом авиабомбы. Лежал в госпитале. И совсем было пал духом, потому что очень долго не возвращались ко мне ни слух, ни речь. Не мог себе представить: как это я, Алешка Зайцев, вернусь в родное село вот в таком состоянии? Ведь, уходя на фронт, говорил сельчанам: «Со мной только так будет: или грудь в орденах, или голова в кустах!» А вышло, что ни то и ни другое. «Нет, — решил я твердо, — таким домой не вернусь, ни за что!» Пришла спасительная мысль: написать письмо Верховному Главнокомандующему и попросить, чтобы разрешил мне воевать — ведь руки-ноги целы, сила есть, а что слуха нет, так это ничего, я и так догадаюсь, что надо в бою делать... К счастью, делать этого не потребовалось — стал слышать и научился заново говорить. Не только медкомиссию прошел, но и оказался годным для учебы в военном училище!
Закончил Саранское пехотное — и снова на фронт.
— Вот и вся моя жизнь... — закончил я свой рассказ.
Около часа продолжалось собрание. Каких только вопросов не задавали, каких только добрых и нужных советов не услышал! [87]
А вскоре начальник политотдела дивизии вручал мне кандидатскую карточку. Поздравив, сказал:
— Как вы посмотрите, Зайцев, если назначим вас командиром отдельной роты разведки? По-моему, скучновато вам автоматчиками командовать...
Я так и встрепенулся от такого неожиданного предложения. Угадал начальник политотдела, о чем думал я и мечтал. Действительно, хотя и считалась рота автоматчиков авангардным подразделением, а меня все-таки душой и сердцем тянуло к разведчикам. Так и ответил.
И вот в морозный декабрьский день 1943 года я принял отдельную разведывательную роту дивизии. Под лучами пробивавшегося сквозь туманную дымку солнца все вокруг торжественно искрилось, под ногами звонко скрипел снег. Настроение было приподнятым. Я рад был новому назначению, потому что снова возвращался к разведчикам, к полюбившейся мне романтичной, полной опасностей и риска работе. И вместе с тем на душе было чуточку тревожно, наверное, от мыслей о том, как встретят меня люди. Об этой роте я был наслышан и раньше, к тому же подробную общую характеристику дал начальник разведки дивизии майор Чередник.
Больше всего я думал о том, удастся ли найти подход к подчиненным. Было среди них около десятка ранее осужденных за различные уголовные преступления. Некоторые кадровики, к сожалению, считали, что эта категория людей больше всего подходит в разведчики своей смелостью, находчивостью и ловкостью. Бесспорно, этими качествами они обладали, но не все были честными. А честность — одно из тех важнейших и решающих качеств, без которых разведчика вообще быть не может.
Майор Чередник предупредил, что в роте каждого нового командира проверяют каким-либо «сюрпризом» или устраивают ему какой-нибудь подвох. Проверяют на выдержку и хладнокровие. Заметив в моих глазах беспокойство, сказал:
— Не волнуйся. Ты ведь тоже стреляный воробей. Вряд ли тебя выбьешь из седла. Но будь настороже.
Я понял, что у новых подчиненных не так просто будет завоевать авторитет, что для этого необходимо показать себя в деле.
— Надо сразу же готовить серьезный поиск, — сказал я майору. — В поиск поведу разведчиков сам.
Чередник сдержанно улыбнулся в свои пышные черные усы, глаза его озорно сверкнули. Он меня понял. [88]
— Одобряю, — сказал коротко. — Но запомни: любой поиск требует серьезной подготовки.
Майор дал несколько советов, пожелал успехов и высказал сожаление, что не может лично представить меня роте. Какие-то срочные дела мешали этому. Я тоже сожалел, потому что хотелось, чтобы кто-нибудь из старших товарищей сказал людям несколько добрых слов обо мне. Пусть узнают разведчики, что командовать ими будет офицер, уже опытный в делах разведки.
Спустя десять минут я уже был в роте и приказал старшине построить личный состав. Разведчики проходили мимо меня, с откровенным любопытством заглядывая в лицо. Некоторые при этом как-то загадочно улыбались. А у меня не проходила тревога...
На небольшой поляне вблизи от штаба дивизии старшина строил личный состав. Собиралась рота, как мне показалось, долго и вяло. Я терпеливо ждал, сдерживая в себе злость, думая о том, что не сладко мне здесь придется, дисциплина явно ослаблена.
Наконец старшина доложил, что рота построена. На мое приветствие разведчики ответили недружным хором, в некоторых голосах я даже разочарование уловил. Видимо, слишком молодым показался им новый командир. Я и в самом деле был моложе большинства своих подчиненных. Может быть, поэтому смотрели они на меня кто с иронией, а кто и с недоверием.
Прошелся перед строем. Разговоры в шеренгах притихли. Тревожно скрипел снег под сапогами, мешая собраться с мыслями. С чего же начать? Рассказать о себе, где воевал и как, о наградах? Снова пожалел о том, что никто меня не представляет на новой должности, подосадовал, что зима сейчас, не расстегнешься, награды напоказ не выставишь. Увидала бы рота мои боевые ордена и медали — и не надо много слов, все и так ясно...
Но о себе я не стал рассказывать. Понял: думать и говорить надо о деле.
— Я ваш новый командир, — начал как можно тверже, стараясь не выдавать волнения. — Через несколько дней проведем поиск. Завтра выберем объект, назначу тех, кто будет выполнять задачу.
После построения ко мне подошел сержант Н. Воробьев.
— Товарищ лейтенант, разрешите нам самим подобрать кандидатов на участие в поиске. А вы потом окончательно решите, кого брать в разведку. [89]
Посоветовавшись с парторгом роты рядовым Михаилом Федоровичем Сурминым, я согласился. Кое-что уточнил: группу захвата надо подобрать сразу, чтобы завтра же приступила к наблюдению за объектом, остальных назначу позднее, когда определим оптимальное число участников поиска. Их количество будет зависеть от обстановки вокруг объекта, от того, как он охраняется, от характера заграждений, которые, возможно, придется преодолевать.
В первый день своего пребывания на новой должности я успел многое: принял роту, познакомился с командирами, еще раз встретился с начальником разведки дивизии, уяснил задачу на поиск. Нам предстояло добыть «языка», уточнить, какие вражеские части занимают и удерживают оборону в полосе предстоящего наступления дивизии, и, главное, выяснить, не появились ли новые части. На подготовку к поиску отводилось трое суток.
Утром перед строем роты я объявил состав подгруппы захвата. Включил в нее себя, сержанта Воробьева и рядового Салтыкова. В подгруппы разграждения и прикрытия назначил по пять разведчиков.
Желающих принять участие в поиске было хоть отбавляй. Многие подходили ко мне с просьбой взять в разведку, высказывали предложения и советы. Это меня радовало.
Подготовка к поиску шла полным ходом. Объектом для наблюдения наметили блиндаж боевого охранения немцев, находившийся приблизительно в полутора километрах от нашего переднего края. Он давно уже был на примете у разведчиков и постоянных наблюдателей, назначаемых в подразделениях.
Прежде всего мы тщательно изучили обстановку на участке избранного объекта. Ради этого пришлось пройти по всей первой траншее 48-го полка, побеседовать с солдатами и сержантами. Нас интересовало буквально все: кто и что видел на переднем крае противника? как ведет он себя в разное время суток? где и какие находятся огневые точки? есть ли минные поля, другие заграждения?
За объектом нападения и прилегающей к нему местностью наблюдали круглосуточно. Основными наблюдателями по неписаному закону были те, кто входил в подгруппу захвата. Местом для своего НП облюбовали подбитый танк, находившийся на нейтральной полосе. Оттуда до блиндажа было метров 500, а до первой немецкой траншеи — немногим более километра.
Сначала я назначил подгруппу захвата в составе трех [90] человек. Результаты наблюдения в первые сутки подсказали, что ее надо увеличить, и я добавил еще трех разведчиков. Дело в том, что в блиндаже на ночь собиралось около пятнадцати гитлеровцев. Примерно часам к двум ночи двое оставались дежурить возле блиндажа, причем один из них готовил топливо для печи, а второй относил дрова в блиндаж. Это время мы взяли исходным для расчета своих действий в поиске.
Пришлось внести и другие изменения. Раньше я намечал одну подгруппу прикрытия в количестве четырех разведчиков. Обстановка потребовала создания двух таких подгрупп по пять человек в каждой, потому что справа в нескольких сотнях метров от объекта нападения и немного ближе к первой немецкой траншее обнаружился еще один блиндаж. Слева, приблизительно на таком же расстоянии, была замечена землянка. Блиндаж опоясан траншеей, от нее к переднему краю шел ход сообщения. Стало быть, во время действий подгруппу захвата следовало прикрывать с двух сторон, причем силами более значительными.
Назначил я и подгруппу разграждения, в составе четырех человек. Это было необходимо, потому что метрах в ста от позиции боевого охранения врага тянулось двухрядное проволочное заграждение, за которым могли быть и мины.
Таким образом, определился наиболее оптимальный количественный состав группы поиска — девятнадцать человек.
Я давно взял себе за правило: не сразу определять, сколько разведчиков пойдет в поиск, а исходить прежде всего из необходимости, учитывая характер объекта, его охрану и оборону, местность и все другие условия выполнения задачи.
Постепенно сложился план действий. В его предварительном обсуждении участвовали все разведчики, даже те, кто не входил в состав поисковой группы. Обсуждение принесло большую пользу. Не обошлось без яростного спора, зато были высказаны интересные предложения, и мне удалось выявить наиболее активных и смекалистых разведчиков.
Следующий этап — тренировочные занятия на местности, сходной с районом разведки. Учились днем и ночью, привлекали и командиров поддерживающих средств.
На занятиях присутствовал майор Чередник. Сначала мы отрабатывали лишь один вариант действий у намеченного [91] объекта. Это ему не понравилось. Он заставил подумать, как поведут себя фашисты, если обнаружат нас на близких подступах к блиндажу или у заграждения.
— Сколько им потребуется времени, чтобы покинуть блиндаж, занять свои места в траншее? — спросил майор. — Надо отработать этот вариант: одни действуют за «противника» — покидают укрытие и занимают оборону, а подгруппа захвата в этот момент осуществляет рывок к блиндажу. Сколько времени затратят те и другие? И еще. Как вы собираетесь отходить? Кратчайшим путем? Теми же проходами в заграждении? — Майор сделал паузу, ожидая ответа.
— Так точно, — сказал я.
— Вот и накроют вас минометным огнем. Не лучше ли будет отойти левее или правее заграждения?
Подумали. В результате появились еще три варианта. Отрабатывали их до седьмого пота. Только после соответствующей корректировки план поиска был утвержден. Конечно, это не значит, что план писался от руки или печатался на машинке и на нем ставилась соответствующая резолюция. План был устный, усвоенный каждым через практические тренировки. Каждый разведчик твердо знал, что должен делать.
Подготовкой к поиску интересовался не только майор Чередник. Вызвал меня к себе и начальник штаба дивизии подполковник П. Ф. Хамов. Он вник буквально во все детали предстоящего поиска, дал несколько советов, предостерег от ошибок.
Разговаривать с ним было приятно. Петра Филипповича отличала высокая культура в общении с людьми, он никогда не повышал голоса на подчиненных, что бы ни случилось, какой бы сложной ни была обстановка. Обязательность, безукоризненная исполнительность и самоотверженность в работе — вот что он более всего уважал в людях, и сам был достойным примером.
Не обошел меня вниманием и начальник оперативного отделения дивизии майор Василий Иванович Петров. Как-то случайно в штабе я попался ему на глаза. Отдал честь, уступая дорогу, невольно остановился перед ним, стройным и подтянутым.
— А, Зайцев, здравствуй! Ну, как дела в твоей роте? Мне Чередник о тебе говорил, а теперь сам расскажи. Когда «языка» приведешь?
Разговор пошел непринужденный. Сначала Василий Иванович подробно расспросил о подготовке к поиску. Потом [92] я поведал ему о своей довоенной жизни, об участии в боях под Москвой и на Курской дуге. И хотя рассказывал слишком подробно, он слушал внимательно, не перебивал.
В заключение Василий Иванович сказал:
— Я знаю, ты парень рисковый, поэтому запомни: храбрость не должна быть безрассудной. В разведке не зарывайся, а то и людей, и себя погубишь.
Вставая, спросил:
— Когда в поиск?
— Завтра.
— Ни пуха ни пера. — И крепко пожал мне руку.
Тогда я не знал, да и не мог знать, какую огромную роль сыграет в моей судьбе Василий Иванович Петров...
В ночь на 7 декабря 1943 года поисковая группа вышла на участок 48-го полка. Разведчики — словно белые призраки: натянули поверх одежды маскхалаты, автоматы обмотали бинтами. На фоне снега даже с близкого расстояния разведчики стали почти неразличимы. Мороз крепчал, руки прилипали к металлу.
В час ночи выдвинулись из первой траншеи к подбитому танку. Прислушались, понаблюдали за блиндажом, за тем, что делалось вокруг него на переднем крае противника. Прошло полчаса. Приказал группе:
— Вперед!
Томительно потянулось время. Но вот наконец саперы возвратились, доложили о готовности проходов. Туда направились подгруппы прикрытия, заняли свои позиции справа и слева. Затем под проволокой проползли мы — подгруппа захвата. По-пластунски подкрались к блиндажу. Когда до него осталось метров 100, остановились. Ровно в два часа услышали стук топора. Как всегда, один из дежурных автоматчиков колол дрова, а другой собирался их относить.
Воспользовавшись шумом, подползли вплотную к траншее, опоясывавшей блиндаж. Подал знак Ясыреву — он осторожно опустился в траншею, чтобы, как только один из автоматчиков уйдет с дровами, взять второго. Но увы... Когда один из гитлеровцев с охапкой дров скрылся в блиндаже, другой оставил топор, распрямился и стал настороженно оглядываться по сторонам. Нам и ему, наверное, отчетливо было слышно, как предательски скрипел снег под ногами Ясырева, крадущегося по траншее. [93] .. Фашист пока стоял к нему спиной, но мы, не сговариваясь, на всякий случай взяли его на мушку. А меня грызла досада оттого, что отработанный нами на тренировке первый вариант мог вот-вот лопнуть как мыльный пузырь.
Фашист резко повернулся в сторону Ясырева, но дать очередь не успел — в то же мгновение мы скосили его сразу из трех автоматов. Иван Колесников бросился к входу в блиндаж. Я в два прыжка оказался на его крыше. Слышал, как подо мной, в блиндаже, надрываясь, кричал радист: «Рус! Рус!» Одной рукой я сломал антенну, другой опустил в трубу гранату.
Едва успел отскочить в сторону, как внутри глухо ухнул взрыв, из трубы вырвался сноп искр. В ту же секунду Колесников открыл дверь в блиндаж, но один из недобитых гитлеровцев дал по нему очередь из автомата. К счастью, мимо.
Слишком много собралось в блиндаже фашистов — одной гранаты оказалось мало, и. Колесников, падая, бросил в черный проем двери вторую, а подоспевший Ясырев — третью, явно уже лишнюю. Почти одновременно прогремело два взрыва. Сквозь звон в ушах я услышал стоны и нарастающий «лай» немецких команд в глубине обороны.
Ясырев и Кузнецов в блиндаже, в дыму и угарном чаде, быстро забирали документы, вытаскивали раненых, но ни один из них в качестве «языка» не годился... С последней надеждой Ясырев тряхнул унтер-офицера. Тот пришел в себя, что-то крикнул, хватаясь за автомат. Его тут же обезоружили, перевязали и уложили на носилки.
Я приказал взять радиостанцию и отходить. Забрал вражеские пулеметы, полагая, что они еще понадобятся. И действительно, к нам уже приближалась черная цепь гитлеровцев. Они пока не стреляли, двигаясь молча, как в психической атаке. «Не меньше роты», — отметил я.
При вспышках осветительных ракет фигуры фашистов казались высокими и прыгающими. Взял один из трофейных пулеметов, кто-то подхватил второй.
— Подпустить ближе, без команды огонь не открывать.
Цепь приближалась. Вот до нее осталось метров 150, не более. Скрипел снег под сапогами гитлеровцев... «Пора!..» Заработали сразу два пулемета.
С обеих сторон — шквальный огонь. Но мы оказались [94] в более выгодном положении, в траншее, враг же — перед нами как на ладони. Мы буквально косили фашистов из их же пулеметов и автоматов. Они не выдержали, повернули назад. Расстреляв остатки патронов, я выбрался из траншеи и подал команду:
— Всем отходить! Быстро!
Мы возвращались так, как советовал нам майор Чередник, — правее заграждений. Когда они остались позади, я дал красную ракету — сигнал открытия огня артиллеристам и минометчикам. Немцы ответили интенсивным обстрелом участка, где стоял подбитый танк. Но мы уже были вне обстрела. Когда огонь затих, бросками преодолели нейтралку. Еще раз осмотрел группу — все были целы и невредимы, хотя сами уничтожили, наверное, около сотни фашистов, захватили документы, трофеи.
Одно тревожило: выжил бы пленный.
Ранним утром, отправив пленного в медсанбат, я доложил майору Череднику о результатах поиска, вручил добытые документы и трофеи. Во второй половине дня он прибыл в роту для подведения итогов. Поздравил с успехом, выразил удовлетворение, что вернулись без потерь. Похвалил за то, что задачу выполнили полностью. Показания пленного, а также захваченные документы подтвердили, что в полосе действий нашей дивизии обороняются прежние немецкие части.
Вместе с тем майор Чередник поругал нас за недостаточную выдержку и расчетливость, за то, что переусердствовали с гранатами.
— В такой обстановке могли бы взять двух-трех пленных, причем живыми-здоровыми, — сказал он с упреком.
Уходя, майор приказал мне вечером зайти к нему в штаб дивизии.
Когда я в назначенное время прибыл по вызову, вместе с Чередником в небольшой комнатке сельской хаты находился и майор Петров.
— Ну что, лейтенант? — встретил меня вопросом Василий Иванович. — Первый блин получился не комом — это уже хорошо! И своим подчиненным ты понравился: начальнику разведки доложили, что такой командир, отважный и решительный, как Зайцев, им подходит... Так что держи теперь марку!
— Начало хорошее, — прибавил Чередник, — но это только начало. Впереди очень много работы. Вот вы нам [95] и доложите, товарищ лейтенант, свои планы: какие поиски намечаете провести, где и когда, с какой целью? Я растерялся — никакого такого плана у меня и в помине не было...
— А вы теперь должны мыслить в масштабах дивизии! — сказал Василий Иванович.
— Совершенно верно! — оживленно подхватил мысль Чередник. — Поэтому и разведку необходимо вести соответственно тем задачам, которые перед дивизией поставлены. Мы собираемся наступать — ты это знаешь...
— И должны знать все о противнике в полосе наступления нашей дивизии, — мягко продолжил Петров.
— Мы должны знать, — снова подключился к разговору Чередник, — не только то, что делается на переднем крае противника, но и чем он занимается в глубине своего расположения. Если пойдем в наступление, как он будет обороняться? Чем? Какими силами? Какими резервами? Имеет ли он промежуточные оборонительные рубежи? Вопросов много. Поэтому надо, чтобы разведгруппы, чередуясь, постоянно находились в ближайшем тылу врага. Под неусыпным наблюдением держите штабы противника, пункты управления, дороги. Ну и здесь, на переднем крае, тоже — непрерывное наблюдение, поиски, засады, налеты, всевозможные способы разведки.
Тот разговор запомнился мне надолго. Безусловно, был он весьма полезным и поучительным. Я получил задачу: разработать на очередную неделю план ведения разведки в полосе действий дивизии и в тактической глубине противника. Прежде чем это сделать, я посоветовался в роте с офицерами и сержантами, наиболее опытными разведчиками. К поискам в ближайшем вражеском тылу стали готовить сразу три разведгруппы с таким расчетом, чтобы выслать их на задания поочередно, с разных участков. Один поиск решили провести на переднем крае противника.
Припоминая удачные поиски, я убеждаюсь, что успех каждого из них в решающей мере зависел от тщательной подготовки, от того, насколько правильно был выбран объект для нападения, насколько точно изучены режим его охраны, весь видимый участок обороны или наступления, окружающая местность. Очень важно было изучить наиболее скрытые и безопасные пути выдвижения к объекту и отхода, организовать взаимодействие с командирами средств огневой поддержки и прикрытия, учесть буквально все: и морально-психологическое состояние [96] противника, и опытность разведчиков, время года и суток и конечно же погоду. Большим подспорьем были тренировки на местности, сходной с той, где предстояло выполнить задачу. Здесь корректировался и шлифовался план поиска, отрабатывалось взаимодействие между подгруппами.
К сожалению, боевая обстановка не всегда позволяла тщательно подготовить каждый поиск, не всякий раз удавалось провести тренировки накануне. В таких случаях от разведчиков требовалось высочайшее напряжение ума и воли, предельный риск, максимальное проявление отваги и мужества, смелости и находчивости, дерзости и смекалки. Большую роль играли стремительные и внезапные действия, применение неповторяемых, новых способов, неожиданных для противника.
Помнится, холодным декабрьским вечером вызвал меня только что вступивший в должность новый командир дивизии полковник Коротков.
— Лейтенант Зайцев, какое сегодня число?
Я ответил, недоумевая, к чему клонит полковник.
— А времени сколько?
— Двадцать два часа.
— Так вот, лейтенант... — Комдив остановился возле меня, пристально глядя в глаза. — В двадцать четыре часа чтобы здесь у меня был «язык», ясно?
— Ясно, — ответил автоматически, еще не осознав, какая трудная задача ставится передо мной.
— Мне говорили, что вы настоящий разведчик, — продолжал комдив. — Докажите, что это так, порадуйте нас ценным «языком». А мы штаб армии убедим, что имеем отличную разведку.
— Есть! — ответил я.
— Ну вот и хорошо. Желаю успеха.
— Разрешите идти?
Комдив кивнул, а я опрометью выскочил из дома, ведь дорога была каждая минута. Возвращаясь в роту, лихорадочно соображал, как и где добыть «языка», каким способом?
Построил личный состав, объявил полученную от комдива задачу, затем сказал:
— Беру с собой семерых добровольцев. Кто пойдет, выйти из строя.
Все разведчики одновременно сделали шаг вперед.
— Спасибо, ребята! Не сомневался, что так и будет. [97]
Обвел взглядом роту, раздумывая, кого же взять. Я еще не всех хорошо знал и не видел некоторых в настоящем деле. Но вот ко мне подошел командир конного полуэскадрона старший лейтенант Иван Волобуев и твердо сказал:
— Я пойду.
— Хорошо. Подбирай на свое усмотрение еще шестерых. На сборы — десять минут. С собой автоматы, ножи, побольше гранат, веревки.
Через десять минут мы уже скакали на передовую к позициям 343-го полка. Там, на участке девятой роты, затихал огневой бой.
Конников во главе с Волобуевым я оставил на окраине хутора, вблизи позиции девятой роты. Сказал им:
— Ждите меня здесь, пока выясню обстановку.
Погода вдруг резко ухудшилась: усилившийся ветер обжигал лицо морозом, хлестал по глазам снегом.
С ротным я уже был знаком. Он охотно ответил на мои вопросы.
— Вот уже часа три-четыре, как немцы притихли — ни звука. Даже наобум не стреляют. Не затевают ли чего-нибудь?
— Может, и затевают, — ответил я. — Сейчас узнаем, но без твоей помощи не обойтись. Прошу тебя, наблюдай всей ротой за передним краем немцев, пока мы не вернемся. По сигналу красной ракеты стреляйте из всего, что есть в роте.
— А как же вы? Ведь и в вас ненароком угодить можем.
— А мы как-нибудь, — пытаюсь шутить, — авось свои пули в нас не попадут.
Ударило в лица снежным зарядом, залепило глаза. Завыла, забесновалась вьюга.
— Ни черта не видно, — сказал мне ротный почти в ухо. — Ракету твою ветром унесет, ее и не заметишь.
— Все равно наблюдайте. Вьюга может внезапно стихнуть.
— Вряд ли...
Я поспешил к разведчикам, чтобы успеть использовать подходящую погоду. В сплошной снежной круговерти узнал фигуру Ясырева, спешащего мне навстречу.
— Где остальные?
— Там, — махнул он рукой в сторону крайнего хуторского дома.
— Быстрее по коням! [98]
— Не надо, товарищ лейтенант... — говорит он как-то загадочно. Вид у него торжественный и вместе с тем виноватый.
— Что случилось?
— Порядок, товарищ лейтенант, взяли...
— Кого взяли? — Я приближаюсь к нему почти вплотную, заметив, как тает снег на его разгоряченном лице и стекает ручейками. Впечатление было такое, будто он плакал от радости. — Что же произошло?
А он мне на ухо громко и торжествующе, стараясь перекричать неистовый ветер:
— Товарищ лейтенант! Пленный уже есть!
Я не поверил услышанному:
— Как есть? Откуда? Сам пришел или заблудился?
— Потом расскажем. Идемте, посмотрите.
В самом деле, за домом в кругу разведчиков заботливо и бережно прикрытый двумя плащ-палатками, согнувшись, стоял немец.
— Откуда? — спросил разведчиков. — С неба, что ли, со снегом свалился?
— Товарищ лейтенант, — ответил за всех Ясырев, — пока вы ходили, выясняли обстановку, мы на конях галопом к немцам. Ну вот и... — Он выразительно показал кивком на пленного.
Буря чувств пронеслась в моей душе: «Как же так, без меня, без моей команды? Самовольно! А если бы... если бы все иначе?» Разведчики насторожились, но радость свою им сдержать было трудно, так и вспыхивали счастливые улыбки. И таял во мне гнев, как лед под весенним солнышком. «Так ведь все хорошо кончилось, — успокаивал сам себя, — задача выполнена! И вообще риск оправдался, а коль так, за что ругать разведчиков?»
— Ладно. Поехали в штаб дивизии. Потом разберемся, — сказал примирительно.
По пути на КП дивизии разведчики рассказали, как все было.
Когда вьюга усилилась, Ясырев забеспокоился:
— Долго лейтенант обстановку выясняет... Интересно, как он собирается «языка» брать? Сейчас бы в самый раз, за пять метров ни зги не видать. На коней — и вперед!
Ясырев ходил вокруг лошадей туда-сюда, хлопал руками, стучал сапогом о сапог, стараясь согреться. Затем к Волобуеву обратился: [99]
— Товарищ старший лейтенант, давайте налетим на них, пока вьюга злобствует.
Тот решился:
— Слушай приказ. Я и Ясырев в подгруппе захвата. Колесников и Волков, Гудов и Кузнецов — на флангах. Щербина — следом за нами...
Подгоняемые ветром, конники стремительно поскакали к позициям немцев. Через 3–4 минуты пронеслись над вражеской траншеей, никого в ней не заметив. Быстро развернулись и тихим шагом пошли обратно, всматриваясь в снежную круговерть. Лишь метров с восьми Ясырев заметил темный силуэт на бруствере. Пришпорил коня и на ходу, низко наклонившись влево, схватил фрица за ворот, бросил поперек седла, крикнул:
— Есть! Уходим!
Галопом вернулись разведчики к хутору.
Поисковый налет длился всего-навсего около десяти минут. На участке, где действовали разведчики, не прозвучал ни один выстрел.
В штаб дивизии мы прибыли ровно в назначенное время. В хате вместе с комдивом находились Хамов, Петров, Чередник, а также начальник инженерной службы майор Эшенбах. Как же удивились они, когда мы, облепленные снегом, ввели немецкого офицера. Нетерпеливо стали расспрашивать, как удалось в такое короткое время взять «языка». Командир дивизии отказывался верить:
— Признайся, Зайцев, ведь наверняка раньше его поймали и приберегли на всякий случай?
Мне, наверное, раз десять пришлось повторить:
— Никак нет, товарищ полковник!
Вскоре прибыл переводчик лейтенант Изар Городинский. Адъютант комдива поставил перед пленным миску горячей, ароматно пахнущей гречневой каши и полстакана водки. Городинский весьма вежливо пригласил немца отужинать. Тот громко сглотнул слюну, но к пище не притронулся.
Переводчик повторил приглашение.
— Прежде чем убить меня, — сказал пленный дрожащим голосом, — разрешите написать письмо матери. Мне известно, что русские разрешают перед казнью писать родным письма.
Городинский перевел его просьбу.
— Во-первых, — сказал комдив, — разъясни ему, что мы пленных не убиваем. Во-вторых, каким образом можно передать матери письмо? Где находится его мать? [100]
— В Берлине, — ответил немец.
— Далековато, — заметил комдив.
— А что, — нашелся Чередник, — пусть ответит на все наши вопросы и пишет письмо своей матери. Дойдем до Берлина, доставим его письмо, если, конечно, сохранится улица, дом и будет жива мать.
После подробных разъяснений переводчика о том, как мы относимся к пленным, немец успокоился, с удовольствием съел гречневую кашу, весьма учтиво поблагодарил за ужин и попросил разрешения закурить. Жадно затягивался, наслаждаясь дымом и о чем-то напряженно думая, затем, погасив окурок, решительно поднялся и сказал:
— Я готов отвечать на все ваши вопросы.
Оказалось, этот лейтенант в 23 часа должен был с разведгруппой выйти в поиск на наш передний край, чтобы взять в плен русского. Его группа уже прибыла на исходное положение и ждала команды на выход. А мы опередили!
— О эта дьявольская русская зима! — сокрушался немец. — Это она заставила меня опуститься ниже бруствера, натянуть на голову капюшон и не позволила подняться, чтобы посмотреть в сторону русских позиций... Потом я, наверное, задумался... вспомнил дом, мать... И вдруг все исчезло, темно стало. Кто-то рванул за воротник — показалось, что сам черт тянет меня через трубу куда-то в небо...
Немец рассказывал вполне серьезно, с печалью, будто оправдывался перед собой.
Он поведал не только о своем состоянии в момент пленения, а сообщил и ценные данные о планах и намерениях своего командования.
Когда пленного увели, комдив подошел ко мне:
— Ну вот, теперь и я буду считать тебя настоящим разведчиком.
— В моей роте, товарищ полковник, все — настоящие разведчики! — ответил я с гордостью.
Когда принял роту разведки, она была укомплектована почти полностью, недоставало лишь 2–3 человек, в том числе фельдшера. Поначалу меня это особенно не беспокоило, в первую очередь я занялся заменой некоторых бойцов и младших командиров, которые своими качествами не в полной мере соответствовали высоким требованиям, предъявляемым к разведчикам. Но вот начались [101] регулярные поиски, и сразу почувствовалась необходимость иметь свою медицину. По моей просьбе из медсанбата в роту был временно прикомандирован фельдшер Степан Степанович Щербина, месяц назад призванный в армию из села Долина. В роте он быстро прижился да так и остался до конца войны. Тоже ходил в разведку, проявил себя хорошим специалистом, храбрым и мужественным человеком.
Забегая вперед, скажу, что Степан Щербина с честью выполнил свой долг, вернулся с фронта с боевыми наградами. После войны работал фельдшером в Долине. Там проживает и сейчас.
Когда позволяла обстановка, я отпускал Степана к семье. Иногда захаживал к нему в гости. Аня, жена Степана, симпатичная украинка с нежным певучим голосом, была очень радушной, гостеприимной хозяйкой. Казалось, из ничего могла приготовить необыкновенно вкусные блюда.
Однажды, прощаясь с нами, робко попросила мужа:
— Степа, познакомь своего начальника с Галей. Ой, така дивчина! Така дивчина!
— Ну что ж, — говорю, — коль такая лестная рекомендация, зайдем, познакомимся с этой прелестной Галей...
По пути заглянул в санроту 48-го полка, чтобы проведать лечившихся там бывших моих подчиненных — автоматчиков. Санрота занимала только часть школьного здания. В другой расположилась... церковь. Потом мне рассказали, как начальник медслужбы 48-го полка капитан Шлома пытался вытеснить батюшку, чтобы занять санротой все здание, но тот оказался несговорчивым. Более того, пожаловался начальнику политотдела. А тот еще и отчитал медика за нетактичность, напомнил, что в нашей стране принято уважать людей верующих и бороться с религией убеждением, а не грубостью. Прихожане-то в церкви молились за нашу победу над проклятым Гитлером, за скорейшее выздоровление раненых... А те посмеивались: дескать, лечимся не только лекарствами, лаской и милосердием медиков, но и молитвами, оттого и выздоравливаем в два раза быстрее.
Проведать своих бывших однополчан мне тогда так и не довелось — на деревянном крылечке школы появилась Людмила Ивановна Безродная, строгая, неприступная, и не позволила перешагнуть порог санитарной роты. Я не стал настаивать, опасаясь, что она вспомнит о моем аппендиците. Ведь тогда, на букринском плацдарме, строго-настрого [102] наказывала мне при первой же возможности обратиться к медикам, чтобы сделали операцию. Но, кажется, на этот раз Людмила Ивановна меня не узнала. Я пригляделся к ней и про себя отметил, что после боев на Днепре она намного посвежела и стала еще обаятельнее и женственнее. А строгость у нее была явно напускной, для виду. На самом деле Людмила Ивановна — беспредельно добрый человек.
Так и не попав в санроту, мы пошли вдоль села и очень скоро оказались на той самой улице, по которой рота автоматчиков ворвалась в село, освобождая его от гитлеровцев.
— Степан, — спросил я взволнованно, — Галя во-он в том доме живет, верно? — и показал на хату с покосившейся соломенной крышей.
— Верно, — удивленно ответил Щербина. — А вы откуда знаете?
— Так ей же лет четырнадцать, Степан!.. Ты что, шутишь со мной? — сказал я возмущенно.
Щербина даже отступил от меня на шаг.
— Да вы что, товарищ лейтенант! Это она при немцах такой казалась, чтобы в Германию не забрали. А ей уже почти девятнадцать! Правда, я вас не обманываю! Она еще до войны фельдшерско-акушерскую школу вместе со мной закончила.
В нерешительности я постоял еще немного, потом махнул рукой:
— Хорошо... Интересно будет повидать ее еще раз. Ведь она первая из освобожденных нами в этом село...
Галя, увидев нас, растерялась, всплеснула руками:
— Ой, яки гости до нас! Ой, дядя Степан, вас нэ опизнаты! Вам вийськова форма дужэ пидходыть! Вы в ний такый гарный...
Щербина, смущенный ее комплиментами, поторопился представить меня:
— Галя, познакомься — это лейтенант Зайцев.
Галя торопливо вытерла руки о фуфайку, стрельнув на меня голубыми глазами, и решительно вложила свою маленькую теплую ладошку в мою большую заскорузлую фронтовую ладонь.
— А мы уже знакомы! — сказала вдруг на чистейшем русском языке.
— Да, знакомы, — повторил я как-то машинально, не в силах отвести от нее своего взгляда. Теперь передо мной была не чумазая малышка, а совсем взрослая, удивительно [103] красивая девушка. Что-то горячее обожгло меня изнутри, кровь прихлынула к лицу, и мне почему-то стало жарко. И никак не хотелось отпускать ее нежную маленькую ладошку. — Да, знакомы, — повторил я еще раз, с трудом справляясь с охватившим меня смущением. — Пули свистят, гранаты рвутся, а она как из-под земли перед нами выросла. Откуда появилась, даже не заметили.
— А я из ямы вылезла... — Галя повела нас в огород и показала ту самую яму, в которой пряталась со своими маленькими братьями целых полгода, с тех пор как отца угнали в Германию.
Потом мы зашли в хату. А в хате, как говорится, хоть шаром покати — и холодно и голодно. На едва теплой печи сидели Галины братья — мал мала меньше — и кутались в какие-то лохмотья. Один из них, кажется младшенький, тоненьким, жалобным голосочком пропищал:
— А у вас хлибця нэмае?
Галя зарделась от стыда, всплеснула руками:
— Та хиба ж так можна — просыты... Та як же тоби нэ соромно! — Она, когда волновалась и возмущалась, переходила на украинский.
А нам всем, особенно мне, стало вдруг так неудобно — хоть сквозь землю провались. Мы торопливо зашарили по карманам, насобирали горсть сухарей, кусочек сахара. Я не мог видеть и слышать, как с жадностью, причмокивая от удовольствия, грызли ребятишки сухари. Щемящее чувство вины и стыда вдруг захлестнуло мою душу. Мне казалось, что это я виноват во всем: и в том, что эти дети остались сиротами, и в том, что этой замечательной девушке, достойной самой красивой жизни, довелось вместе с малыми братьями прятаться от фашистов в сырой, холодной яме. И в том, что им сейчас нечего есть и не во что одеться...
Пытался успокоить себя: у Гали и ее братьев хотя бы крыша над головой есть — хата цела, не сгорела. А у других... Но разве от этого может быть легче? Сколько еще наших советских людей стонут и страдают под фашистским игом! А мы топчемся здесь, вокруг села Долина, медлим почему-то, не наступаем. Даже вот нашли время с девушкой познакомиться. А ей-то до того ли? Я рассердился тогда на Щербину и на его жену за то, что толкнули меня на это нелепое знакомство.
— Ну все! — бросил резко. — У нас мало времени, пойдемте. Прощайте, — сказал Гале, боясь на нее взглянуть, и первым вышел из хаты. [104]
После войны Галя мне рассказала, что проплакала тогда всю ночь от обиды на своих братишек, что так подвели ее. И еще от безысходности: на завтра не было для них ни крошки... И вдруг ранним утром, как в сказке, у порога хаты своей обнаружила полмешка картошки, полбуханки хлеба, банку консервов. Догадалась, конечно, кто прислал. Корила потом ребятишек и снова плакала от чувства благодарности — ведь с таким запасом продуктов можно было продержаться не одну неделю...
Работы в роте было немало, чуть ли не каждый день уходили в поиск две-три разведгруппы, но Галю и ее маленьких братьев мы не забывали. И я, и Щербина, и старшина Белых, и другие разведчики помогали им чем могли. В последнюю неделю декабря, чувствуя, что дивизия вот-вот пойдет в наступление, мы зашли к Гале попрощаться. Она расстроилась, благодарила нас за все доброе, желала счастья и скорой победы. И все время прятала свои красивые, голубые, в половодье слез глаза...
Попросила адрес.
— Алеша, я буду тебе писать, ладно? А ты отвечай, хотя бы иногда, если будет возможность.
— Хорошо, Галя... — пообещал я.
Уже на пороге я сказал ей как можно бодрее:
— Запомни, Галя, такие, как мы, не погибают, такие возвращаются!
— Запомню, — прошептала она.
Уходя, я еще долго чувствовал на себе ее взгляд... [105]