Раек
А внизу было чудо невиданное. Ярко светило солнце, зелено-синяя морская волна лениво набегала на берег, а берег светился золотым песком. Но чудо было не в этом. На золотом песке загорало не менее двух десятков молодых и красивых девушек. Причем загорали в чем мать их родила. От такого изобилия стройных ножек, плоских животиков, великолепных бюстов и очаровательных мордашек у меня захватило дух. Я уже минут пять наблюдаю за таким зрелищем и не могу оторваться. Вот одна из них, стройная и симпатичная смуглянка, вдруг посмотрела прямо на меня и весело помахала рукой.
«Блин, наверное, солнце блеснуло от оптики», — раздосадованно подумал я, отполз от края обрыва и, отряхиваясь, встал.
— Да. Классно у вас тут. Море, сосны, пляж, девок куча, — сказал я сидевшим под соснами. — Вот только сетка прицела мешает смотреть.
— А нам ничего не мешает. Баба есть баба. Это не картинка, чтоб на нее глядеть. Мы их используем по прямому назначению, — смеясь, забирает у меня прицел лейтенант. — Кстати, кажется, твой прицел-то.
— А ну-ка. ХВ1120027. Точно, с моего винтореза.
— А он-то как сюда попал?
— А хрен его знает, — отвечает доктор. — Ну что, покурили — и пойдем дальше.
Через пять минут мы забираемся в глухую лесную чащу, спускаемся в овраг, и я удивленно останавливаюсь. По дну оврага течет чистый ручей. На одном его берегу я вижу то, что привык называть одним словом — дневка. Таких дневок я за свою походную жизнь видел-перевидел, и эта ничем не отличается от остальных. Место для отдыха, разгорающийся костер, над которым в котелке кипятится вода для чая, уже готовы разогреться на углях баночки с тушенкой и кашей. Даже яма для пищевых отходов есть. Классический тип дневки.
— Это наша база. Здесь мы по-настоящему отдыхаем, — довольно говорит начальник разведки. — Места здесь, конечно, хорошие, но иногда тянет на старое. Вот только с куревом и водкой тут туговато.
— Ну, сигареты я вам уже отдал. А святая водичка — вот она. — Я выудил изза пазухи бутылку. — Тут у вас на входе не шмонают, вроде как доверяют. Только вы здесь не влетите по пьяни. А то меня потом совсем сюда не пустят. А жариться мне неохота.
— Пустят-пустят, — разглядывая бутылку, говорит старлей-связист. — Мы тут за тебя походатайствуем.
— Вот спасибо. Обрадовал. А то мне очень уж пляж понравился.
— Ну, мы можем и свидание с одной из них организовать.
— Ну уж нет. Я пока подожду. Мне и земных хватает. Правда, я там их наощупь чувствую, но уж здесь потом отыграюсь.
Мы уже разлили по кружкам, выпили за встречу и начали заедать тушенкой с хлебом. На разложенной на земле плащ-палатке уже стояли армейские кружки, початая бутылка «Дворцовой» 0,7, черный хлеб, банки с кашей и тушенкой, лук.
— Так что же, тебе в самом лучшем госпитале так и не вернули зрение? нарушил молчание доктор.
— Ну, как говорил начальник глазного отделения... — я сделал заумное лицо и процитировал:
— «Понимаешь, Алик. Ты у нас парень из южных краев, у тебя кровь горячая, иммунитет сильный, поэтому идет такая сильная реакция отторжения». А другие врачи, когда уже было поздно что-то делать, мне сказали, что этот начальник — просто мудак. У меня же правый глаз сразу выбило, а левый был сильно посечен осколками. Левый-то и надо было оставить в покое. Тогда бы я ходил с толстенными стеклами, но сам ходил бы. А этот «самый лучший глазной хирург бывшего Союза», как он сам себя называет, уговорил меня поставить на израненный глаз искусственный хрусталик. А я ж тогда ничего не знал и согласился, дурень. Этот начальник глазного отделения госпиталя хотел перед всеми остальными клиниками свой высший пилотаж показать. Он какой-то новый метод придумал и защитил на мне свою докторскую. А у меня началось воспаление в глазу, то есть отторжение хрусталика. Так нужно было его сразу же вынимать из глаза, но он решил сбить воспаление антибиотиками. Вот и протянул время до последнего. У меня уже с полгода шла отслойка сетчатки, а чтобы отправить меня к другим специалистам — в Гермгольца, к Федорову или в Медицинскую академию в Питер, — так ему профессиональная гордость не позволяла. У них же там своя конкуренция. Если больной переходит из одной глазной клиники в другую, — значит, там врачи послабее. Ну и, соответственно, денежных пациентов будет меньше к ним поступать. Ну а если во второй больнице еще и зрение вернут больному, то это еще больший удар по профессиональному престижу первоначальных глазнюков. Короче, через полгода вынули этот долбаный хрусталик и при этом еще сетчатку порвали на несколько частей. Тут мой глаз и потух. Ну, а если честно, то про эту Бурда-зонен даже вспоминать не хочу.
Во второй раз мы чокнулись за здоровье всех родных и близких.
А Первомайское теперь отстроили заново — не узнать! Там теперь только двух — и трехэтажные коттеджи стоят. Тогда ведь каждый двор получил на восстановление хозяйства по 300 миллионов рублей, а это где-то 60 тысяч баксов. И еще по «Жигули-шестерке» каждой семье от государства выдали. Но перед строительством, это по Дагестану ходили такие упорные слухи, очень уж близкие к достоверным, что каждый двор скинулся в общий котел по 10–12 тысяч зелени, а потом это все передали, отгадайте кому.
— Неужели Радуеву? — Полковник был больше всех поражен этой новостью.
— А кому же еще, — сказал я. — Но это все слухи. Если бы не он, то жители этого Первомайского еще сто лет жили бы в своих глинобитных мазанках. Ну а сейчас выходит, что Салман для них доброе дело сделал.
— Ну если быть точными, не боевики, а наша артиллерия и вертолетчики, ну и мы маленько, — улыбнулся лейтенант.
— Ну жители уважают точно не нас, а то бы нам скинулись, — усмехнулся я. А из соседнего села Советского смотрят на новые коттеджи Первомайского и проклинают Радуева за то, что он не у них остановился. Кому — война, а кому новые дома. Вот такие у них дела.
А про этого Радуева что слышно? — спросил связист.
— А он обменял пленных милиционеров на своих захваченных живых боевиков и на некоторое время успокоился. Но потом опять попер на Дагестан и по пути на блокпосту захватил еще один отряд ОМОНа, теперь уже пензенского. Но там все быстро закончилось и без крови.
— А чего он опять на Дагестан полез?
— Не знаю, но там теперь тоже воюют потихоньку. В ноябре 1996 года в дагестанском Каспийске боевики затащили одну авиационную бомбу в подвал жилого дома и подорвали ее ночью. Полдома разнесло и погибло больше шестидесяти человек, из которых двадцать два ребенка. Но это осенью, а весной девяносто шестого года Салман Радуев попал в засаду нашей разведгруппы. Тогда их машину всю полностью расстреляли, а когда досматривали боевиков, то всем контрольный сделали. Но именно Радуеву пулю в голову не выпустили. У него ведь тогда поллица было разворочено. Наши подумали, что тоже готов, и пропустили его. Потом Салмана объявили погибшим. А он в это время лечился за границей и через полгода опять объявился в Чечне. У него при ранении один глаз выбило и часть лица оторвало. Пришлось ему косметическую операцию делать.
— А откуда стало известно про этого журналиста? — вспомнив что-то, нахмурился начальник разведки.
— Да один знакомый, очень хороший опер из конторы, рассказал. Он после войны по своей работе был у них там. Вот и на какой-то встрече он столкнулся с одним боевиком, который был в Первомайском. Из моих рассказов этот опер всю историю про Первомайку знает очень даже хорошо. Ну, когда боевик чуть выпил и разомлел, то он стал его потихоньку спрашивать. А у того язык развязался и рассказывает чересчур уж подробно и детально про всю эту заваруху. Вот он и проболтался про этого журналюгу. Как они его в оборот взяли и так далее. А этот писака вышел на десантников, которые справа от нас на мосту стояли. Но у них народу поболе нашего было и еще одна «беэмпешка». А этот полкан десантный, который еще в черном тулупе ходил, от своего великого ума еще и привел этого журналиста на наши позиции. Я же лично, да и мои солдаты их обоих видели, когда они за дневкой комбата на углу кустарника стояли и все на нас глядели. А потом этот десантник повел журналиста в наш тыл, к мосту и дюкеру через Терек. Этот полкан сейчас и не скрывает, что водил журналиста по нашим позициям. Ну а потом, когда мы с этим опером сели и все факты прогнали, то все сошлось один к одному. На нашем рубеже обороны ведь никого из посторонних не было, кроме этого журналюги, который и появился за несколько часов до прорыва боевиков.
— Да и мы же его с десантником видели, — вздохнул начальник связи. — Мы же думали, что свой журналист, если его сам командир десантников водит.
— А я этого десантного полковника в госпитале случайно встретил. В момент прорыва отвлекающая группа боевиков обстреляла десантников, и он был ранен взрывом от граника. Он был наполовину парализован, но потом оклемался и ходит сейчас с палочкой. Продолжает служить в своей дивизии. Ему же Героя тоже дали. Он как-то интервью давал по телеку. Рассказывал, что мы, то есть 22 бригада, на ночь выставили вперед дозор или целую группу, я точно уже не помню. Но, по его словам, при прорыве все боевики на плечах нашей отходящей разведгруппы прошли через нашу оборону. Сам ни хрена не знает, а врет как... Уж лучше бы рассказал, как после обстрела небольшой группой радуевцев его подразделение еще на километр в другую сторону от нас отошло, то есть оставило и мост и свои позиции, это вместо того, чтобы прийти нам на помощь. Буйнакская разведрота отбила ведь нападение духов и, пусть через час-полтора, но все-таки пошла ведь нас выручать.
Ну этот еще ладно. Там поначалу всей контртеррористической операции начальником пресс-центра был какой-то генерал Михайлов. Так он до того уже заврался, что в момент прорыва по наступающим боевикам нанесла мощный удар наша авиация. Это в три часа ночи-то, когда наши вертушки и штурмовики летать не могут. Это стратегические да фронтовые бомбардировщики могут ночью бомбить, но это ведь по заранее заложенным в бортовой компьютер данным. Но самая главная версия этого генерала с поганым языком была такая: «боевикам был предоставлен проплаченный «зеленый» коридор».
— Какие мы коварные! — возмутился, смеясь, лейтенант. — Получили с боевиков бабки, подпустили их поближе, а потом как вдарили по ним со всех стволов. Эдак нас скоро перестанут считать порядочными офицерами...
Но его слова никого не рассмешили — почему-то стало грустно и муторно.
— Ну а что дальше? — тихо спросил начальник разведки 58 армии.
— А что дальше! — воскликнул я. — Я обиделся на эту телекомпанию, которая всю эту брехню показывала, и уже на следующий день судебный иск состряпал. Я им вчинил пятьсот штук зелени, чтобы не показывали всяких педерастов. Да и там еще этот продажный журналист выступал. У нас этот иск телеканал отбил. Теперь мы уже в Москве судимся. Там такими деньгами никого не удивишь, да и главное «НТВ» побогаче будет, чем региональное представительство.
— Ну ты в этих судах скоро как в шелках будешь, — добродушно подтрунил доктор. — Что, на пенсии делать нечего?
— Делов-то хватает. Но и терпеть эту мразь уже нету сил, — неожиданно зло ответил я. — Правда бывает только одна. Если этих гниложопых терпеть, то что же выходит — мы все зря что ли под Первомайским пострадали? Стрелять я сейчас не могу. Ну самоделку-мину смастерю вслепую, но это же чепуха. Вот и остается только через суд этих гадов давить, чтобы свою погань при себе держали.
— Скоро ты там адвокатом станешь, — продолжал посмеиваться доктор.
— Нет, не стану. Я ведь поступил было в наш Ростовский госуниверситет на юридический факультет. Наивный был тогда, вот и подумал, что со всеми заслугами и льготами смогу проучиться там без денег. Сначала на собеседовании мне намекнули, что нужно бы зарядить, но я им сразу сказал, что денег они не получат. Ну они так тихо зубками скрипнули и затаились на время. А я сам ходил на лекции, писал все курсовые и рефераты, первую сессию сдал на одни «пятерки». А на второй сессии мне две «пары» как влепили подряд, мол, доходи, парень, до нужной кондиции. Я подумал и послал этот государственный университет далеко и надолго.
Над дневкой нависла гнетущая тишина, и только ручеек продолжал журчать неподалеку от нас.
— Тащстаршлейтнант, а вы тогда говорили, что тот солдат-пулеметчик остался жив, — вспомнил вдруг сержант-контрактник.
— Я тебе сколько раз говорил, что здесь мы все на равных и на «ты», — поправил я его. — Прошло то время, когда мы были на «вы». А этот солдат тоже потерял зрение полностью, но он еще частично парализован — плохо ходит. Но зато сочиняет песни, играет на гитаре и сам поет их. Я тут кассету взял послушать для вас.
Я достал из кармана подарок майора-замполита — маленький диктофончик «Сони» и нажал на кнопку. Прозвучал слегка искаженный перебор гитарных струн, и молодой голос запел под стиль вальса:
Мы пятые сутки от холода злеем,
Вот пятые сутки не спим мы пока.
Здесь вам не разгулье, не танцы-веселье,
Здесь пули танцуют бешеный вальс.
Ночь пеленает глаза, укрывая нас мглой,
Ветер свистит, обвевая нас мерзкой зимой.
Не спи — не теряйся, дождись хотя бы утра,
Ну а пока — война... война...
Крики «Аллах» кидают нас в нервную дрожь.
Знаю ведь я, что меня просто так не возьмешь
Весь в напряженье, снова борюсь сам с собой,
С этой игрой,
с низкой игрой,
с мерзкой игрой.
С этой войной...
Утром пошли в наступленье лишь двадцать ребят
Против тех ста, кто залег в тех домах.
Бой был неравен, и кто-то из наших был сбит.
Но мы положили тогда одну третью их сил.
Бой был жесток, хоть дрались среди нас — пацаны,
Кто-то — бывалый, а кто-то не видел войны.
Смерть — не игрушка, и в фильмах нельзя ее внять.
Ну а пока — война... война...
Весь Первомайск пылает адским костром,
Друг твой лежит, сраженный гранатным огнем;
Он бился, спасая с террора людей,
Ну а теперь...
теперь...
теперь...
Кто же спасет очень нам нужных парней?..
Я выключил диктофон и вынул кассету:
— Это из его ранних песен. А теперь он выступает на конкурсах бардовской песни и занимает призовые места.
— А его чем-нибудь наградили? — спросил маленький солдатик.
— Дали орден Мужества. Да что толку от этого ордена, если пенсия у него чуть больше трехсот рублей. Мы с ним на пару сейчас подали в суд на военкомат. Хотим по Гражданскому кодексу выиграть возмещение вреда в размере утраченного заработка. Не знаю, может, что-то и получится.
— Ну да. У этих оглоедов тяжело что-то выиграть. Они скорее удавятся, чем лишнюю копейку инвалиду добавят, — вставил кто-то.
— А кого еще наградили? — спросил начальник разведки.
— Про Героев я вам тогда сказал. Ну, понятное дело, что наш Перебежкин самым главным Героем оказался. А вот когда писали представления на Героев России, то оказалось, что майор-замполит должен был сам на себя и составить это представление. Он же на должности замполита бригады был. Вот он и отказался писать бумаги на самого себя, хотя он на все сто процентов заработал это звание. Еще всем офицерам и прапорщикам добавили по звездочке на погон. Ордена понадавали тоже почти всем. Да-а-а. Еще их наградили именным оружием. Дали всем по пистолету Макарова. Всем, кроме Лехи Сарыгина. Но Леха — мужик, послал все командование на хер и написал рапорт на увольнении из армии. Уж кто-кто, а он это наградное оружие заслужил честно. А его просто кинули. И его пистолет достался комуто из штабных.
— Ну штабные своего шанса что-то ухватить на халяву не упустят! — с иронией прокомментировал доктор.
— Да, еще пистолет не дали прапорщику, ну которого Гамлет зовут. Он ведь в тыловом дозоре вместе с Лехой Сарыгиным был и прикрывал отход остатков моей группы. Его тоже из гранатомета ранили в руку, и она потом перестала работать у него. Ну а начальство подумало, раз рука не действует, то значит и наградное оружие особо так не нужно. Ему дали еще послужить в бригаде на должности старшины роты, а потом уволили из армии.
— А ты? — спросил лейтенант.
— Я как был старлеем, так им и уволился, хотя все сроки подошли капитана получать. Да и сам командующий округом на представлении на мое увольнение написал свою резолюцию: «присвоить звание капитан и уволить». Но его тут в Москву перевели, а при новом командующем меня втихаря и уволили. Штабным крысам было лень написать другое представление на мое увольнение и отправить его в штаб округа. Правда, уволился я с другой должности. Это начальнику штаба бригады спасибо. Не то что другие брехуны. Он сейчас в Москву перевелся. А вместо него начальником штаба бригады стал Грибок.
— Это тот самый? — спрашивает лейтенант.
— Тот самый. Уж это точно с его подачи стали брехать, что Златозуб меня бросил раненого. Накануне вечером был же боевой приказ, что подносят боеприпасы и эвакуируют раненых группы из 8-го бата. Златозуб меня перевязал и оставил на этого козла. А он смылся сам и даже солдат не прислал. «Ну ладно. Находись пока тут», — зло передразнил я. Водка начала бурлить во мне. Успокоившись, я продолжал:
— А Валере наш комбат приказал отойти с группой — вот он и отошел к пехоте.
— А что еще болтают? — спросил кто-то.
— Наш Перебежкин перед поступлением в академию такую статью в «Солдате удачи» накалякал — обалдеть можно. Оказывается, на пути боевиков было установлено минное поле, и все мины сработали. От первой группы еще до подхода боевиков осталось только пять человек, которые потом побежали в тыл. В образовавшуюся брешь хлынули боевики. А остальные группы раскрылись, как створки ворот, и в упор расстреляли чеченцев. Ну прям как стадо баранов. А я, оказывается, был ранен еще до того, как чеченцы подошли к нашему валу. А в конце статьи благодетель мой пишет, что весь гонорар передает мне, лейтенанту, полностью потерявшему зрение в этом бою. Испоганил всю картину и думает, что я из-за его подачки буду молчать. А я опять немного обиделся и в суд подал на этот журнал «Солгать неудачно», может, чего и высудим.
— Ну ты даешь! — засмеялся доктор и откинулся на спину.
— Они там что, совсем с ума посходили? — раздраженно сказал наш полковник. — Так и хочется им мозги вправить.
— Да я бы не сказал, что эти вруны — дурачки, — вспомнив вдруг давно мучавшую меня мысль, медленно сказал я. — Вот начальник кизлярской милиции, который все сокрушается и переживает, как же это боевикам удалось беспрепятственно уйти из Первомайского. Он же фактически проспал и допустил нападение и захват города боевиками Радуева и должен был отвечать за свое раздолбайство. А он, чтобы отвлечь внимание от своей шкуры, начинает рассуждать о беспрепятственном уходе боевиков из Первомайского.
— Как в пословице. Вор громче всех кричит «Держите вора», — вставая от затухающего костра, сказал контрактник.
— А так оно и получается, — продолжал я. — С Перебежкиным тоже все ясно — хотел перед академией лишний раз свою заднюю часть прикрыть этой статьей. Полкан-десантник, может, даже и не догадывается, кого он к нам привел тогда, а выступает по телевидению, чтобы показать свою значимость — мол, не зря я Героя России получил. Этот продажный журналист тоже частенько выступает с обвинениями против армии и рассказывает, как этот «Град» сравнял все село с землей. Видно, чувствует, что грешок-то есть за душой.
— Да у таких и души-то нет, — приподнявшись на локте, сплюнул доктор.
— Это уж точно, — согласился с ним я. — Но вину за свое предательство он за собой чует. Поэтому и сучит своими ножками. Но меня в этой истории больше всего интересует этот генерал Михайлов. А он-то для какой цели такую дезинформацию запускает, что авиация нанесла мощный удар по прорывающимся чеченцам, что радуевцам был предоставлен проплаченный «зеленый» коридор, что боевики беспрепятственно ушли из села. Ему-то какая выгода брехать на всю страну?
— А может, он хочет прикрыть то, что эта «Альфа» отказалась штурмовать село, — предположил лейтенант.
— Непохоже. Да и сама «Альфа» уже не скрывает, что она отказалась от штурма. Я думаю, что тут другая причина. Может, помните, что за несколько дней до штурма села в Первомайское вместе с журналистами прошел и один комитетчик, ну который и определил, что заложники содержатся в мечети. Я точно не знаю, сколько людей было с этим журналистом, один или двое. У меня такая мысль, что боевики взяли в заложники именно этого гэбешника и пригрозили его убить, если журналист не выполнит их приказание разведать наши позиции. Вот этот газетчик и отработал на чеченцев по полной программе.
— Тогда получается, что этот генерал Михайлов должен был знать про факт вербовки боевиками этого журналиста, — задумчиво произнес начальник разведки. — Что-то слишком круто получается.
— Ну такой оборот событий мало кто мог предусмотреть. Но ведь многие журналисты находятся на подписке и втихую работают на нашу безпеку. А для чего же их тогда пропустили в село? Хоть этот журналист и говорит, что потайными тропками пробрался в село, так вы же сами знаете, что вокруг села голые поля, а подходы к камышовым зарослям хорошо нами просматривались. Получается, что этот журналист мог тайно контачить с этим генералом, который был начальником пресс-центра всей операции. Да и с ним могли в село направить сотрудника, который мог бы обращаться с фотоаппаратом и видеокамерой, а такие навыки есть не у всех оперативников.
— Выходит, этот журналюга был двойным агентом, — лейтенант недовольно глядел себе под ноги. — Задал ты нам задачку. А почему этот журналист не наврал чеченам?
— Это его надо бы спросить. Ты же сам видел, как боевики в полный рост и спокойно шли в атаку на наш вал. Да и чеченцы тем и отличаются, что обязательно постараются выполнить свои обещания, а тем более угрозы. А журналист — это заметная фигура в столице, и жить он хочет так же, как и все... т я чуть было не сказал «мы», но через секунды проговорил:
— люди.
Но мою заминку заметили, и доктор, лежа на спине и задумчиво глядя в небо, тихо и твердо произнес:
— А мы тоже не торопились умирать...
Я хотел было что-то сказать, но ком в горле не дал это сделать. Тут начальник разведки 58 армии поднял свою голову и пристально посмотрел мне в глаза:
— Ну и что ты будешь делать?
Все остальные тоже смотрели на меня. Я с усилием проглотил этот предательский комок, а потом негромко и четко сказал:
— Сначала попробую добить этого гада через Генпрокуратуру — это она занимается уголовным делом по Первомайскому. Хотя полной уверенности нет. В том фильме, где генерал Михайлов говорил про «проплаченный «зеленый» коридор», выступал еще один следак по особо важным делам, который вел дело Радуева, а фамилия его то ли Попов, то ли Распопов, который тоже недоуменно разводил руками и все никак не мог понять, как же именно Радуеву удалось вместе со всеми заложниками спокойно покинуть село. Если эти следователи из Генеральной Прокуратуры станут заминать это дело с журналистом, то тогда и станет окончательно ясно, что дело здесь темное...
— Дело ясное — что дело темное, — невесело пошутил старший лейтенант, бывший ранее связистом.
— А ты не боишься, что он может с ними до сих пор контачить? — все также лежа на спине, спросил меня доктор.
— Все может быть, — медленно ответил я. — После первой войны он не раз с ними встречался. То радиостанции и спецснаряжение для их антитеррористического центра привезет, то еще чего-нибудь сделает для них.
— Это что за еще центр такой? — удивленно спрашивает полковник.
— После первой войны они сделали у себя антитеррористический центр, который должен был заниматься борьбой с терроризмом. А руководил этим центром Хункар-паша Исрапилов, который был у Радуева во время рейда на Кизляр и Первомайское как бы военным руководителем. То есть сам Радуев занимался политическими вопросами, а Исрапилов организовывал и командовал боевыми операциями радуевцев.
— То есть этот журналюга после войны встречался с ним?
— И не только встречался, но и помогал им закупать для этого антитеррористического центра радиостанции, спецснаряжение и прочую дребедень. И все это под видом помощи новому спецподразделению демократической Ичкерии, которое будет бороться с террористами и другим уголовным элементом.
— Чудеса, да и только! — пробормотал кто-то.
— А на тебе это может как-то отразиться? — спросил лейтенант. — Ну, я имею в виду чеченцев...
— Ну, на меня еще в феврале 2000 года уже было покушение, когда меня били только по голове, по пустой глазнице и уже бессознательного хотели задушить. Но я пришел в себя, смог укусить нападавшего за руку и вырваться. Заем я добрался до своего Макарова и отпугнул этого гада. Тогда я получил сотрясение мозга и закрытую черепно-мозговую травму... Ну, полечиться пришлось с годик...
— Ни хрена ж себе! — от этого известия контрактник даже вскочил на ноги и зашвырнул пинком полупустую банку в костер.
— И это вдобавок к тому тяжелому ранению? — профессионально уточнил доктор. — Неужели не видно было, что слепого бьют?
— Да все было видно. Потому и били по пустому глазу, — негромко засмеялся я. — Да мне-то еще повезло! Моего тестя избили так, что проломили череп, и потом пришлось удалить часть мозговых тканей. А ему ведь шестьдесят лет... Сейчас, скажем прямо и честно, он доживает свои дни... Такие травмы просто так не проходят... А через пять месяцев избили моего двоюродного брата. И везде один и тот же почерк: бьют тяжелыми предметами и только по голове. И никаких свидетелей, а тем более виновных...
— Вот гады... — выругался связист. — А они ведь предупреждали, что после войны будут убивать наших офицеров...
— Это ты зря. Вот на чеченов-то я как раз и не думаю. Ну не станут они охотиться на одинокого и слепого инвалида. Они ведь бойцы, а не шакалы. Я более чем уверен, что это работали по заказу наших местных ворюг с большими погонами, которым я мешаю воровать деньги у остальных инвалидов войны. Они ведь на нашей крови такие деньги имеют, что строят здоровенные особняки, ездят на дорогих джипах, отдыхают на Канарах...
— А ты их, наверное, хочешь отправить на нары? — с некоторой долей иронии спросил полковник.
— Да ну что вы... Я не хочу... — в тон ему скромно ответил я. — Я уже пытаюсь это сделать... А что делать? На войне — как на войне. Путевки подлечиться в санатории они мне не дают, деньги у меня воруют. Вот и приходится воевать.
— Ну и кто побеждает? — уже серьезно задает вопрос начальник разведки. щ Ты ведь один, а их сколько?
— Да. Их много, а я один. Вот на меня напал один отставной майор, которого менты теперь пытаются отмазать. Уголовное дело возбудили только через год. Притом еще и меня признали подозреваемым. Из дела пропадают самые важные документы. Акты судмедэкспертизы мне не выдают на руки уже который год. Повторную независимую экспертизу следователи назначать не хотят. В общем, заминают дело по полной программе.
— Ну а кто-нибудь из наших тебе помогает? Ну Стас, например?
Лейтенант, задумчиво разгребавший остывающее кострище, вспомнил про Гарина, и я лишь с досадой поморщился от этого напоминания.
— А что Стас? Он сейчас живет в Москве и теперь может только языком болтать, а до дела у него руки не доходят. Его же в «Альфу» взяли инструктором по тактико-специальной подготовке. Может, для того, чтобы языком не болтал, или он действительно суперпрофессионал по тактике, не знаю. Дали в столице белокаменной трехкомнатную квартиру. Он теперь на недосягаемой высоте, а про других сослуживцев вспоминает только по праздникам.
— Да. Хохол наконец-то стал москвичом, — прокомментировал доктор карьерный взлет моего оперативного офицера.
— Москвичи — это те, кто родился и вырос в Москве. А я его называю или чмосквичом...
— Как-как? Чмосквичом? — удивленно переспрашивает лейтенант.
— Вот именно — чмосквичом. Или по другому — москвичмом, — со злой усмешкой выговариваю я. — Когда меня обложили почти со всех сторон и угрожали убийством, то я попросил его сделать мне временную прописку, чтобы я мог с семьей отсидеться в Москве. Так он испугался за свою жилплощадь и отказался дать этот штампик в моем паспорте. После этого я перестал с ним поддерживать связь, да и говорить о нем не хочу. Одно дело, когда он простачком прикидывался: придет в госпиталь к кому-нибудь и все продукты сожрет на халяву, а потом извиняется: «Ну ты, брат извини. Я же хохол». Пришел он и ко мне в госпиталь...
— И тебя он объел? — засмеялся старший лейтенант.
— А ты думаешь, что он поскромничает? — тоже рассмеялся я и сказал уже серьезно. — Да хрен с этой едой. Мне он сказал, что я в камышах тарился под Первомайским, а он от духов отстреливался. Ну, чисто сельский дурачок — и что с такого возьмешь? А когда понадобилась серьезная помощь, так он показал свою истинную натуру...
— Не знаю даже что и сказать... — задумчиво протянул доктор. — Это ведь Москва. Может, он за свою жилплощадь и за семью так боится?
— Вот именно. Если обеими руками держаться за большую и пышную звездень, то другу он теперь может протянуть только... Что?
— Свой конец.
— Правильно. Может быть, кому-то это приятно, но только я почему-то больше не хочу с ним общаться.
Опять стало тихо. Я подумал, что слишком уж загрузил всех присутствуюих серьезной и невеселой информацией, что надо бы сменить тему разговора, и тут я вспомнил статью из нашей южной военной газетенки:
— А еще наша окружная «Окопная сплетница» брешет, что я подорвался на своей гранате. Выдернул чеку и уронил гранату под ноги. Потом наклонился посмотреть, что же с ней станет, и тут она сработала. Мне выбило глаза и посекло осколками ноги.
Здесь все невольно посмотрели мне на ноги. Я нарочито громко вздохнул и задрал штанины. Ноги как ноги, кроме растительности — ничего особенного.
— «Офицер получил множественные ранения ног» — процитировал я реплику газетчика из нашего «Брехунка».
— Слушай, ты в следующий раз перед приходом к нам еще по бутылке прибинтуй к ногам. Ладно? — задумчиво предложил лейтенант. — У маскхалата штанины широкие, никто и не заметит.
Все засмеялись, а доктор вздохнул:
— Кому что, а ему лишь бы выпить.
— Да с одной бутылки даже по сто грамм на нос не вышло, — отвечал лейтенант. — От таких новостей уж точно выпить захочешь. А организмы у нас молодые и закаленные, так что маловато будет. Или в грелке попробуй. У нас рядом с училищем спиртзавод стоит. Так нам девки местные в грелке спирт носили.
— А то я не знаю. Так то же училище, а здесь... Божья благодать.
Хоть я и стараюсь говорить эти слова шутливо и весело, но мне опять становится тягостно на душе. Я-то понимаю, что лейтенант, да и все остальные, были бы рады хоть на какое-то время заглушить свою жгучую тоску по родным и близким...
Но я тут ничего не могу поделать и только лишь потише повторяю:
— Да... У вас тут божья благодать...
— Это понятно... А как там наши поживают? — вдруг спрашивает один из них.
— Ну, я знаю, у доктора и начсвязи дома все нормально. А вот к остальным выбраться то времени, то денег нету. Да и здоровье барахлит. К твоей матери твои земляки заезжают, которые с тобой в бригаде служили, — сказал я маленькому солдату.
Так и не дождавшаяся своего единственного сына мать после тяжелой потери серьезно заболела, долго лечилась в ПНД и стала инвалидом. Но про это я умолчал, старательно избегая его пытливого взгляда. «Тебе этого лучше не знать. А вот съездить к родным сержанта и лейтенанта как-то совесть не позволяла. Все-таки мои подчиненные... Но в этот год обязательно поеду», — подумал я.
Внезапно в воздухе раздался знакомый громкий гул. Небо было безоблачное и чистое, но гудение было очень знакомым. Гул все нарастал и больше и больше напоминал мне гудение самолетных двигателей, заставляя меня встряхнуться и что-то делать.
— Ну, мне пора...
Я начал осторожно спускаться по склону, по которому узенькой змейкой вилась тропка. Где-то на середине пути тропинка резко оборвалась, и я полетел вниз...
...И проснулся с бешено колотящимся сердцем. Весь в холодном поту, я лежал и слушал, как на соседнем военном аэродроме ранним утром прогревают двигатели тяжелые транспортные самолеты.
Я выхожу на балкон и закуриваю сигарету. Мне радостно от того, что приснился такой сон. Да и оттого, что свежий утренний ветер и рев самолетных двигателей напоминают то славное время, когда звучала команда «по местам», опускалась самолетная рампа, и черное чрево транспортника или вертушки вбирало в себя разведгруппы спецназа, готовые высадиться где угодно и работать против кого угодно...