Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава 5.

Передышка

Сразу же у всех поднялось настроение. Если не считать раненого пулеметчика, все вернулись из этой мясорубки целыми и невредимыми.

Построив группу на тропинке, мы с лейтенантом проверили оружие, чтобы у каждого бойца был свой ствол. После этого я приказал им пополнить боезапас и получить сухой паек. С утра солдаты только попили чаю с сухарями, потому что на полный желудок тяжело бегать, да и если пуля попадет в живот, то желательно, чтоб он был пустой. Сейчас же, когда все было позади, я не собирался больше ни с кем делиться продовольствием, и каждый боец получил по коробке сухпая и по несколько банок яблочного пюре. В предыдущие дни солдаты получали по коробке в день на двоих, так как приходилось подкармливать то десантников, то горнопехотинцев, то восьмой батальон, то комбата с его оравой заместителей и связистов. Сегодня же мои бойцы поработали на славу и имели полное право на хорошую еду и сон. Осталось лишь две коробки на нас, троих офицеров группы, и нам этого вполне хватало.

Через минуту вокруг костра засновали солдаты с банками, кто-то сел в сторонке снаряжать магазины патронами. Сзади меня окликнули по имени. Я обернулся, и в этот миг знакомый офицер из 8-го батальона щелкнул фотоаппаратом. По всем законам военного суеверия, фотографироваться на войне было крайне нежелательно. Я было нахмурил брови, хотел сказать что-то резкое, но махнул рукой. Настроение у меня было хорошее, и не хотелось его портить.

— Товарищ старший лейтенант, а я даже и не догадывался, что у вас такие хорошие вокальные данные, — сказал мне, улыбаясь, Бычков.

Я посмотрел на снаряжавшего магазин сержанта и тоже засмеялся:

— В такой переделке не то что песни, а оперные арии запоешь!

— Что угодно, только не похоронный марш, — сказал сидевший у огня Стас, который за этот день организовал эвакуацию раненого пулеметчика из моей группы, а потом обстреливал Первомайское из правофлангового пулемета. Он расстрелял больше половины лент и теперь подходил с серьезным видом к знакомым офицерам, горделиво объясняя им, что благодаря именно ему, старшему лейтенанту Гарину, раненый пулеметчик не истек кровью на поле боя, а вся остальная разведгруппа во главе со старшим лейтенантом Зариповым («Да что одна группа! Целый отряд спецназа под руководством майора Перебежкина!») вернулась обратно практически без потерь, благодаря исключительно виртуозному пулеметному прикрытию скромнейшего российского офицера. При заключительных словах Стас, аки красна девица, застенчиво тупил глазки, но большой палец правой руки уверенно тыкался в его же грудь, указывая на спасителя всего батальона, а то и человечества. Но этот эффектный финал ему довелось испытать только с двумя-тремя офицерами, которые были молоды, юны и вообще не нашего батальона. Основная же масса потенциальных жертв его красноречия предпочитала спасать свои уши и отправлялась дальше по своим делам.

Винокуров и я отдыхали и грелись у костра, одновременно слушая и посмеиваясь над россказнями Гарина.

На глаза попался солдат Баштовенко, которому я погрозил кулаком и пообещал устроить ему веселую жизнь, если он еще раз будет демонстрировать показательный отдых на виду у боевиков.

Раненый пулеметчик лежал под навесом и довольно улыбался. Для него война уже кончилась; его укололи промедолом, и ему осталось только дождаться вертолета. От сухпайка он отказался и теперь опустошал баночки с яблочным пюре.

— Филатов, после госпиталя к нам вернешься? — спросил его я.

— Ну конечно, товарищ старшлейтнант, — слегка заплетающимся языком проговорил солдат.

Наркотик уже начал действовать, и пулеметчик постепенно засыпал. По заключению нашего доктора, ранение его оказалось не очень тяжелым, и через три месяца он уже будет здоровым солдатом.

Вскоре командиров групп вызвали к комбату в расположение второй группы. Там уже собрались почти все офицеры и контрактники. Жарко пылал костер. Вокруг него сидели на корточках несколько солдат и разогревали баночки с кашей и тушенкой. Остальной народ приготовил на шомполах кусочки мяса и дожидался, пока догорят дрова и на углях можно будет поджарить военный шашлык. Гомон и шум стоял сильный: участники недавнего боя, оглохшие от перестрелки, громко рассказывали офицерам из восьмого батальона все или почти все интересные моменты штурма. Те лишь завороженно молчали, глядя в рот собеседнику. Капитан-артиллерист Гарбузов, горячо что-то рассказывавший, заметил меня и сразу вспомнил про свой автомат:

— Ну что, когда будешь автомат чистить?

— У тебя что, солдат нет? — спросил его я. — Я из этого автомата кого прикрывал, тебя или твою бабушку? А кто собирался остаток ленты достреливать, когда вертолеты улетели? Ты бы смылся, а я там и остался бы, под дувалом.

Капитан немного помолчал и пошел на мировую:

— Ну ладно. Идем, я тебя шашлыком угощу.

Дрова в костре почти прогорели, но пламя еще было довольно высоким. Чтобы сбить его сверху, в огонь бросили чей-то окровавленный бушлат без теплой подкладки. Пламя слегка притухло, но потом с силой разгорелось и начало пожирать пропитанную кровью одежду. Внезапно в костре что-то затрещало — так обычно рвались патроны. Бушлат сразу поддели из огня, бросили на снег и начали тушить ногами. Про него сразу же забыли, но тушивший огонь контрактник вдруг громко выругался. Мы обернулись и увидали, как он носком сапога отбрасывает в снег выпавшие из карманов одежды две гранаты Ф-1 и две РГД-5. Во всех были вкручены запалы. Если б не патроны, которые разорвались первыми, то от огня сдетонировали бы гранаты. А вокруг костра сидело и стояло немало людей, которые только что живыми вернулись из боя, а тут едва не погибли от нелепой случайности или чьегото головотяпства.

Видимо, каждый представил себе картину со взрывающимися в костре гранатами и разом начали вспоминать всю родню по седьмое колено того чудака, который бросил в огонь бушлат, не вывернув карманы. Виновника сразу же нашли — это был солдат с красными от недосыпания глазами, которые только непонимающе хлопали, когда по его шапке несколько раз комбат ударил кулаком. Боец был из числа штурмовавших село, и этим наказание ограничилось: Перебежкин в последний раз стукнул кулаком по маленькой красной звездочке и отпустил бойца отдыхать.

Обычно гранаты держали в нагруднике, где кроме карманов для шести магазинов еще было четыре кармашка для ручных гранат. Но наши пулеметчики, у которых запас патронов в лентах располагался в РД-54, нагрудников не имели и гранаты клали в карманы одежды.

— Это бушлат пулеметчика раненого, — подтвердил кто-то.

— Вон его доктор перевязывает. В ферме его задело капитально. Это, наверное, духи ПТУРом залепили.

— А может быть, это граната от РПГ. На нее они детонирующий шнур наматывают или тротиловые шашки прикрепляют, — вставил один из сидевших у костра контрактников второй группы. Я отошел посмотреть на раненого. Хоть он не был моим солдатом, но его ранило при отходе, когда мы их прикрывали. И я чувствовал себя немного виноватым из-за случившегося. Выйдя из рощицы, я подошел к носилкам с раненым, вокруг которого находилось несколько человек. Начальник медслужбы нашего батальона капитан Косачев уже обработал открытую рану на голове пулеметчика и сейчас разрывал бумажную упаковку на нескольких бинтах, чтобы без задержки сделать перевязку.

Я присел на корточки рядом с носилками, чтобы вблизи посмотреть на все происходящее. Выглянувшее из-за туч солнце осветило своими лучами верхнюю часть тела раненого, а я как-то механически отодвинулся в сторону, чтобы они попали и на лицо солдата.

Я смотрел, как падавшие на снег бурые, почти черные, капли и сгустки вспыхивают под солнечными лучами сочным алым цветом. Под каплями снег подтаял, и уже образовалось маленькое озерцо свежей дымящейся крови.

У пулеметчика был начисто снесен затылок, и его черные волосы были вмяты в бурые мозговые ткани. С некоторых слипшихся прядей стекали тоненькие струйки. Озерцо росло...

Мне было не по себе наблюдать за последними минутами восемнадцатилетней жизни. Я хотел встать и уйти на свою дневку, но что-то удерживало меня на месте. Может быть, чувство некоторой вины или чисто звериное любопытство. А может, желание поучиться оказывать медицинскую помощь при тяжелых и несовместимых с жизнью ранениях.

Каких-то пятнадцать минут назад солдат был цел и невредим: стрелял, переползал, перебегал, меняя свои огневые позиции. А теперь он лежал на брезентовых носилках, весь искромсанный осколками противотанковой гранаты.

Солдат, несмотря на свое тяжелое ранение, был в сознании, не стонал и только спрашивал время от времени слабым голосом:

— А где вертолет? Сука, где вертолет? Когда он прилетит? Сука...

Раненый едва дышал сквозь приоткрытые губы, и его слова слетали с увеличивающимся интервалом при выдохе. Обработанное врачом белое лицо солдата незаметно становилось красным от крови, выступающей на коже из небольших ранок. Веки его были полуприкрыты, а угасающий взгляд неподвижно смотрел в серое небо. В уголке глаза быстро набухла темно-красная жидкость, которая тут же кровавой слезой скатилась по щеке. По ее следу стала медленно сочиться темнеющая кровь.

— А-а-а... Сука... Где вертушка?

Командир второй группы придерживал кончиками пальцев его голову за макушку и терпеливо отвечал вполголоса, что вертушку уже вызвали, она уже вылетела и надо только немножко подождать и чуть-чуть потерпеть. А в это время ставший на колени доктор уже начал с солдатской макушки свои священнодействия по спасению человечьей души и теперь быстро и аккуратно перевязывал голову белым бинтом, который сразу набухал и темнел от крови. Солдат лежал на носилках лицом вверх, но голова свисала над снегом, и под ней продолжала увеличиваться небольшая лужица алой крови. Белый снег уже подтаял от этого маленького и теплого озерца, черные края которого резко выделялись на ослепительно белом и чистом фоне.

«Красная, красная кровь. Через час она просто земля... Через два на ней...» вдруг вспомнились слова знакомой песни. Я сглотнул комок в горле и перевел взгляд от этого черно-красно-белого зрелища в другую сторону.

Кроме этой открытой черепно-мозговой травмы у бойца кровоточили также посеченные осколками руки, ноги и тело, но рана на голове была самой тяжелой.

— Весь затылок снесен, — вздохнул кто-то за моей спиной.

Капитан Косачев продолжал перевязывать голову, и с каждым слоем бинта кровавые пятна уменьшались, вскоре голова стала похожа на большой белый шар с редкими пятнышками алого цвета. Были видны только кончик носа и губы раненого пулеметчика.

Доктор окончил перевязывать и встал:

— Бедняга... Могут не довезти...

Я не стал смотреть дальше, повернулся и зашагал обратно к своей дневке. В моей группе тоже был раненый, и тоже пулеметчик, которого нужно было подготовить к эвакуации. Тяжесть пулемета и боезапаса к нему делали пулеметчиков неуклюжими и медлительными, что делало их хорошей мишенью для врага...

Я шел к своим, чавкая по каше из подтаявшего снега и грязи, и подбирал новую кандидатуру для замены выбывшего пулеметчика в своей разведгруппе.

Проходя мимо оборудованной для пулемета ПКМ позиции на моем левом фланге, я почему-то замедлил шаг, и какое-то смутное и тревожное чувство охватило меня. Эту огневую точку должен был занимать мой штатный пулеметчик, но утром он был ранен, теперь нужно было искать ему замену. Я мысленно перебирал в уме весь личный состав моей группы, но никто не умел обращаться с пулеметом так, как это необходимо в бою. Поэтому единственной достойной кандидатурой на замещение вакантной должности пулеметчика была только моя персона...

«Вот тут-то меня и шарахнет», — вдруг четко и осознанно подумал я. Черные и гнетущие тучи в моей душе ударили внезапной, как молния, и простой мыслью. Я внутренне напрягся, хотел коротко выругаться, но не смог и только лишь махнул рукой...

«От е-пэ-рэ-сэ-тэ! И чего только в бестолковку не полезет после такого штурма...»

Я отогнал от себя тревогу и печаль и зашагал дальше. После всего пережитого сегодня как-то не хотелось думать о завтрашнем дне.

Ярко светило солнце, настроение было отличное, на сегодня война закончилась, потери в моей группе минимальные — красота. Я даже не подозревал о тех событиях, что произойдут через двое с половиной суток, по сравнению с которыми сегодняшний штурм покажется детской прогулкой.

Внезапно возникшее осознание того, что скоро я сам буду ранен именно на позиции своего левофлангового пулемета, уже было мной отогнано... И теперь ничто не предвещало мне того, что меня будут перевязывать именно на том самом месте, где только что забинтовывали голову раненого пулеметчика второй группы; того, что...

Но всего этого знать мне было не дано, и потому я с легким сердцем сбежал по склону к костру на своей дневке.

Солдаты группы уже успели и поесть, и получить боеприпасы, и кое-кто уже завалился спать под навесом. У костра сидели Винокуров и Гарин и пили из жестянок наваристый чай. На ящике стояла еще одна банка с горячим и пахучим чаем. С огня только что сняли котелок, где было наше первое и второе блюдо в одном исполнении.

— Идем поедим, — предложил Винокуров.

Через десять минут после плотного обеда, состоявшего из гречневой каши с тушенкой и чая с ржаными сухарями, мы полулежали на ящиках вокруг костра и, довольные жизнью, болтали о всякой ерунде.

— После Чернобыля в моей Брянской области полным-полно этой радиации, а мне тут, в Дагестане приходится есть тушенку из Семипалатинска, где ядерный полигон, — пожаловался лейтенант, лениво пихнув пустую банку в костер. — Куда ни кинь — везде радиация.

— Это мы еще советские стратегические запасы доедаем, — ответил ему Стас, которого особенно интересовали вопросы тылового обеспечения наших войск. — На складах НЗ этой тушенки и каши семипалатинской еще хватает. Так что парочку лет придется ее кушать.

— По вкусу вроде бы ничего, только к этой гречке лучка бы не помешало. Или зелень-мелень какая-нибудь...

— А самый вкусный чай — это из сухпайка и приготовленный на костре. А к нему еще и черные сухари.

— Ну, еще и простая гречка с тушняком неплохо идет, — еле выдавил я. Сильно тянуло ко сну, и болтать было лень.

— А я на боевых ничего, кроме чая и сухарей, есть не могу, — пожаловался Стас. — А то потом по большому сходить тяжело.

— Да, — согласился я, — что верно, то верно. Ты уж побереги себя, больше двух банок за раз не ешь... А то не добежишь... до

— Ой, как смешно! — невозмутимо ответил вскормленный горилкой и салом Стас. — Я как раз только две банки и съедаю. Это же каша — ее много не съешь.

Одной из самых серьезных проблем на войне является нужда до большого ветра. Если летом нужно опасаться растяжек или снайперов, то зимой еще надо поискать защищенное от ветра и мороза место, чтобы не отморозить кое-чего.

— В прошлом году зимой в Грозном нам отвели под жилье частично разбомбленное здание общаги. Я и ротный, капитан Баталов, пошли выбирать комнаты для групп. Поднялись на второй этаж и тихо идем по длинному коридору. Вдруг видим, как из-за полуоткрытой двери поднимается пар от дыхания — дело-то было в морозы. На всякий случай мы еще внизу приготовили АПСБ для стрельбы: все-таки район только отбили, и снайперов хватало еще. Мы сотню раз видели по телеку, как врываются в помещения с оружием, и пинком ноги распахнув дверь, мы заскочили вовнутрь с готовыми пистолетами. А там, в разгромленной и пустой комнате, у стены сидит какой-то военный строитель и тужится с бо-о-ольшим таким усердием. Увидав нас, он делает огромные глаза и пытается прикрыть лицо растопыренными пальцами. А мы только слышим, как у него срывает задвижку, и он уделывается аж на неделю вперед. А затем, даже не поднимая штанов, стрелой бросается к оконному проему от нас. Тут Баталов грозно кричит: «Стой! Стрелять буду!» То ли этот окрик подействовал, то ли высота второго этажа, но строитель замирает с уже закинутой на перила ногой. Баталов смотрит на этого вояку со спущенными штанами и так издевательски заботливо разрешает: «Оправляйся, оправляйся. Мы свои». Я первым выскакиваю в коридор, и мы начинаем умирать от смеха: мыто думали, там снайпер сидит.

Вспоминая об этом, мы снова смеемся и из-за смеха не слышим, как нам что-то кричит доктор, стоящий у дневки второй группы. Солдат, дежуривший на валу, спускается вниз и говорит нам:

— Там доктор сказал, что вертолет летит. Надо раненого приготовить.

Раненого пулеметчика вытаскивают сонного из-под навеса и на руках поднимают из канавы. Вертолет садится сразу за нашей дневкой в полусотне метров. Внезапно слева над ним что-то разрывается, и мы видим в воздухе белое облачко разрыва.

— Духи бьют по вертолету! — кричит кто-то из офицеров.

Я собирался подойти к вертушке, но, увидев второй разрыв уже на земле позади борта, бросаюсь к позициям. Там стоит постоянно готовый пулемет. Справа и слева по селу стреляют автоматы, и я тоже начинаю выпускать наугад короткие очереди. Наша стрельба усиливается, когда борт начинает подниматься в воздух. И лишь после того, как затих шум улетевшей винтокрылой машины, наш огонь по Первомайскому стихает.

— Пристрелялись. Так они могут и нашу дневку накрыть. Интересно, из чего это они долбанули? — озабоченно спрашивает Стас. — Для гранатомета и подствольника далековато. Из АГСа могут достать, но разрывы одиночные, и первая ерунда сработала в воздухе от самоликвидатора. Для ПТУРа разрыв слабоват.

— Может, они вертолетным НУРСом выстрелили? Или гранатометчик в камышах спрятался, — вставил сидевший у огня Сашка Винокуров.

— Если стрелял гранатометчик, то мы бы услыхали выстрел. А его не было. Наверное, НУРСом шарахнули. Но тогда им нужна одиночная пусковая труба, прицел хороший и батарейка. Значит, у них мастера хорошие, чтобы в кустарных условиях сделать пусковую установку для неуправляемого снаряда.

— А стрелки еще лучше, — добавил я. — У чеченцев стрельба из гранатомета — национальный вид спорта.

— Да, как они точно долбанули по окну, прямо в середку. А чем они «бээмпешку» у десантников подбили? — спросил Саша.

— ПТУРом, — сказал подошедший сзади майор-замполит, — у них в крайних домах сидел расчет. Когда БМП начала бить из орудия по деревне, они и стрельнули. Перед БМП стоял бетонный блок, ПТУР попал в блок, расколол его пополам и своей кумулятивной струей пробил снизу броню двигательного отделения; экипаж еле успел выскочить из машины.

— А кто ходил к ним? — спросил Стас.

— Командир десантников сам пришел на доклад к начальнику разведки. Главное, что экипаж видел, как ПТУРом выстрелили, и видел, как ракета летит на них. За секунду до попадания еле успели выскочить из БМП.

— Товарищ майор, а в село кто-нибудь ворвался? — спросил один из солдат.

— Да. Когда мы в час начали опять имитировать атаку, наша артиллерия открыла огонь и за двести — триста метров до восточной окраины села сделала «огневой вал». Это когда снаряды ложатся на одной линии. Этот вал стал приближаться к Первомайскому. А сзади, под прикрытием огня артиллерии, в атаку пошли бойцы «Витязя». Снаряды проутюжили окраину села, прошли чуть дальше, и артиллерийская поддержка закончилась. Но «витязи» успели захватить несколько домов на восточной окраине. С южной стороны села имитировали массированную атаку наши СОБРы, ОМОНы и другие спецназеры. С западной — десантники, которые на мосту стоят. Ну а мы с севера долбили по этой деревне.

В Первомайском пожары затихли, и лишь обугленные остовы домов напоминали об утренней атаке. Где-то на обратной стороне села раздавалась вялая перестрелка.

— А сколько их там, наших-то? — спросил кто-то.

— Человек тридцать — сорок. А боевиков там триста — триста пятьдесят.

— Да. Несладко сейчас там нашим, — сказал гранатометчик-пулеметчик и стал опять неумело снаряжать пулеметную ленту патронами.

— Товарищ старшлейтнант, а тут патроны обычные, БЗТ, снайперские и трассирующие. Их все подряд заряжать? — вдруг спросил он меня.

— Снайперские и бронебойно-зажигательные пока не трогай. А в ленту забивай два обычных патрона, а потом один трассирующий. Понял? Снайперские оставим для эсвэдэшника. Бронебойные — для следующего штурма, если он будет. Днем очень хорошо видно, куда бронебойно-зажигательные пули попадают. При попадании БЗТ дают маленькую вспышку. А трассерами хорошо ночью стрелять. Хоть видно будет, куда попадаешь. Пулемет-то без ночного прицела.

— А стрелять из него я буду? — спросил солдат.

— Ну конечно, — ответил я и добавил, — но под конец боя. У одного пулемета будет находиться старшлейтнант Гарин, а у другого буду я. Ты будешь подавать мне ленты, а потом и сам постреляешь.

— А кто же из РПГ-7 стрелять будет? — не унимался боец.

— А к нему пока нету выстрелов.

— А если привезут выстрелы?

— Вот когда привезут — тогда и спрашивай. А пока снаряжай ленты к одному пулемету. Можешь и ко второму ПКМу ленты доснарядить.

— Товарищ старшлейтенант, у меня уже мозоли на руках, — солдат показал красные ладони.

— Смотри, скоро и на языке мозоль появится. Говорун ты наш.

— В армии знаешь какое правило? — засмеялся Бычков. — Кто много разговаривает с начальством — тот потом много работает. Запомни это, сын-нок.

* * *

Уже начинало темнеть, когда меня вызвали к комбату. Оказалось, что позиции восьмого батальона, расположенные на левом фланге, из зарослей камыша обстреливает «блуждающий снайпер», вооруженный АКМ с ПБСом. И мне предстояло пойти и проверить эту информацию. Я молча выслушал приказание, вернулся к дневке за Бычковым, и вдвоем с ним мы нехотя поплелись за офицером 8 бата, который лично видел и слышал, как боевик стрелял по ним. За прошедший день мы вымотались, как черти, и идти в такую даль изза какого-то мифического боевика было неохота.

На «обстрелянных» позициях мы с Бычковым минут пять наблюдали в оптику за полем. Лежавший рядом боец убежденно восклицал:

— Вон окопчик! Он из окопчика стрельнул. И в эту щель убежал. А пули прям над головой просвистели.

Перед нами на расстоянии ста метров был виадук, проложенный параллельно нашему валу. Только перед рубежом моей группы он возвышался на высоту полутора метров над землей, а здесь, на удалении километра, это «чудо-творение советской ирригации» представляло собой обычную канаву, заросшую камышом. Между валом и виадуком шумел небольшой островок камышовых зарослей, но за виадуком камыш стоял густой стеной. Было хорошо видно какое-то углубление в откосе канавы и щель в зарослях.

По знаку мы выскочили на внешнюю сторону вала и зигзагами, прикрывая друг друга при коротких перебежках, готовые стрелять по любому подозрительному предмету, быстро побежали к окопчику. Добежав до него и упав на землю, мы с Бычковым настороженно всматривались и вслушивались в надвигающихся сумерках. Потом осмотрели окоп. Это была небольшая воронка, скорее всего от подствольной гранаты ВОГ-25. Щель в камышах была обильно затянута прошлогодней паутиной, стебли камыша не были погнуты или повреждены, да и на сырой земле не было ничьих следов. Оставалось лишь матюкнуться и вызвать к себе этих чудаков из восьмого бата. Они прискакали почти сразу, недоверчиво выслушали мои доводы и так же недоверчиво осмотрели местность. Они, конечно, кивали головами и соглашались, но было видно: в глубине души они убеждены, что этот боевик действительно существовал и стрелял по ним.

На обратном пути к валу мы с Бычковым решили попробовать поджечь осветительными ракетами небольшой островок камыша, росший на полпути к только что досмотренному окопчику. Мы достали по ракете и по сигналу выпустили их, направив в заросли. Одна из ракет отрикошетила от земли и улетела в небо. Вторая же осталась лежать среди надломленных стеблей камыша, разбрасывая во все стороны красные искры. Подбежав, мы наложили поверх горящего заряда пучок камыша, но он был сырой и не загорался. В случае удачного завершения этого эксперимента мы попытались бы поджечь и остальные камышовые заросли, где возможно укрывался боевик, но...

— Значит, не судьба... Пусть растет, — сказал я, и мы побежали к валу.

Когда мы вернулись на свою дневку, уже совсем стемнело. Наш оперативный офицер Гарин сидел у костра и прихлебывал чай из консервной банки.

— Ночные бинокли плохо работают. Если духи попрутся, можем прозевать. Менял батареи на биноклях — все без толку, — лениво потягиваясь, проговорил он.

— Может, перед валом гранаты на растяжку или мины поставить? — сказал я.

— Не знаю. Надо у комбата спросить, — ответил Стас. — Пойдем?

Комбат молча выслушал нас и отрицательно покачал головой:

— Если поставите мины, то кто их будет снимать? Завтра или послезавтра нам опять идти на штурм. Вдруг бойцы напорются.

— Я мины поставлю, я их и сниму, — сказал я. Хотел было добавить, что в прошлом году мне пришлось обезвреживать мину, к которой по всем инструкциям даже подходить запрещалось, но благоразумно промолчал.

— Нет, — сказал комбат.

Обратно мы шли молча. И только когда подошли к костру, Винокуров спросил нас:

— Ну что, будем мины ставить?

— Посмотрим, — на ходу ответил я и прошел к ящикам, где содержалось все наше инженерное хозяйство. У нас было шесть мин МОН-50, но к ним было всего три минных детонатора МД-5 и три механических взрывателя МУВ-3. Сразу было ясно, что мины готовил к отправке в нашу группу явно не командир роты. Он бы не экономил и не поленился сходить на склад и дополучить недостающие детонаторы и взрыватели. А пока нам надо было что-то делать с тем, что мы имели. Кроме этого, мы еще располагали детонирующим шнуром ДШ, сосредоточенными зарядами СЗ-1Э и СЗ-4П. Если повозиться, то можно было бы соединить мины между собой при помощи детонирующего шнура, и они сработали бы все. Но времени не было, и я взял только одну мину, детонатор со взрывателем и моток проволоки, именуемой в обиходе растяжкой.

Потом у костра мы подготовили одну гранату Ф-1. К метровой палке при помощи медицинского пластыря прикрепили корпус гранаты. У связистов взяли метров десять электрического провода в белой оплетке для установки кроме мины еще и гранаты. Если верить тактико-техническим данным, то осколки от разрыва оборонительной гранаты Ф-1 разлетаются в радиусе до 200 метров, но по моему скромному убеждению, только лишь отдельные фрагменты чугунного корпуса «эфки» могли покрыть это расстояние. Основная же масса осколков имела гораздо меньшую дальность разлета.

— Со мной идут Винокуров и Бычков, — сказал я Гарину. — Если комбат будет спрашивать, где мы, скажи — пошли проверять тыловой дозор. Прикрой нас у пулемета. Хорошо?

— Ну, давайте, с Богом, — сказал напоследок Стас, и мы втроем быстро перескочили через вал.

Ночь была темная, но в этой темени можно было различить небольшие кусты и высокую траву. Еще утром, когда мы пробегали по этим местам, я заметил в трех метрах от виадука неширокую просеку, свободную от кустов. Там я и собирался установить мину. Подобравшись к ней, мы посидели в зарослях, выжидая время и осматриваясь вокруг. Затем я приказал Винокурову и Бычкову отойти вправо и влево от себя на тридцать метров и наблюдать за обстановкой.

Я остался один. Воткнув в землю приготовленную палку и привязав к ней на уровне пояса конец провода, я отошел на десяток метров, и взятый у связиста Кости Козлова провод закончился. Затем я воткнул в сырую почву метровый кол с примотанной гранатой. Разогнул и обломил один из усиков и привязал к кольцу запала Ф-1 свободный конец провода. Теперь граната была готова к действию: ползущий по земле человек мог беспрепятственно проползти под растяжкой, но идущий в полный рост или пригнувшийся враг обязательно напоролся бы на натянутый на уровне пояса провод и тем самым вырвал из запала гранаты предохранительное кольцо. А через три-четыре секунды взорвется «эфка» и предупредит нас, сонных, о нападении. Хоть в инструкции и написано, что радиус разлета осколков гранаты Ф-1 может быть до двухсот метров, но в реальной действительности это бывает редко. Однако в нашем случае осколки могли поразить человека, наткнувшегося на провод. «Ну двести — не двести, а метров двадцать покроет. Так, теперь МОНка...»

Установив гранату, я сместился от нее вправо. Было слышно, как в ту же сторону уходит и охранявший меня справа Бычков. Теперь можно было приступать и к установке самой мины.

У большого выделявшегося куста я достал из-за пазухи мину, вывернул предохранительную заглушку из запального гнезда, расправил металлические ножки и выбрал место для установки МОН-50. Направив мину вдоль виадука, я воткнул ножки в грунт и проверил ее направленность. Затем, привязав конец проволоки к правой передней ножке, я стал осторожно пятиться от мины и разматывать катушку с растяжкой. Как назло, я упустил кончик проволоки из замерзших рук; мне пришлось возвращаться к мине и снова тянуть стальную проволоку. Вытянув растяжку на всю ее длину, я вытащил из-за голенища и воткнул в землю штатный металлический колышек и привязал к нему свободный конец проволоки. Вернувшись к мине, вкрутил в гнездо детонатор. Достав из кармана взрыватель, я еще раз убедился в наличии металлоэлемента и накрутил на минный детонатор механический универсальный взрыватель МУВ-3.

Мне доводилось раньше участвовать в установке мин, и именно МОН-50, но тогда это был электрический и притом управляемый способ, а сейчас приходилось устанавливать МОНку ночью зимой и на растяжку. Полгода назад я как-то установил мину на МУВ-3, но потом ее пришлось подрывать ручной гранатой. Но тогда было лето, и тот случай из-за неудачного результата я в счет не брал. Может, из-за этих неприятных воспоминаний или вследствии усталости и холода, но все-таки нервы были напряжены. От этого напряжения и дрожали слегка руки. Приходилось действовать очень осторожно. В темноте можно было легко ошибиться. Проверив мину и развернув взрыватель так, чтобы боевая чека была направлена в сторону колышка, я отвязал конец проволоки от ножки мины и привязал его к боевой чеке. И только после этого осторожно вытянул из корпуса взрывателя предохранительную чеку. Если бы сейчас я случайно выдернул и боевую чеку, то мина взорвалась бы только через пятьдесять минут, когда резак МУВа перережет металлоэлемент. Но этого я никак не мог допустить и медленно отошел на метр от мины. Теперь резак под действием боевой пружины начал перерезать металлоэлемент, и через определенный срок мягкая свинцовая пластина будет перерезана, ударник взрывателя упрется в боевую чеку и мина встанет на боевой взвод. Стоит кому-нибудь натолкнуться на растяжку и тем самым вырвать боевую чеку, как освобожденный ударник ударит по капсюлю детонатора, мина взорвется и пошлет в сторону противника град металлических шариков или цилиндриков, которых в общем количестве более двух тысяч штук. Зона сплошного поражения МОНки такова, что на расстоянии пятидесяти метров будет поражено осколками буквально все: кусты, деревья, люди...

«Если у «эфки» дальность указана приблизительно, то здесь пятьдесят метров сплошного поражения гарантированы заводом-изготовителем и самим министром обороны... Все... Пора обратно...»

Когда мы втроем вернулись на дневку, то почти все уже спали мертвым сном. Лишь на валу дежурили дозорные, и Стас Гарин встретил нас у пулемета. Мы показали ему, где поставлены мина и граната, и я с Винокуровым отправились спать. Контрактник Бычков пошел проверять наши дозоры.

На дневке я увидал бойца-калмыка и пулеметчика-гранатометчика, которые пытались устроиться поспать на ящиках вокруг костра.

— Да мы все и так уже под навесом спали, — вполголоса стали оправдываться они. — Но пришел товарищ майор, нас двоих оттуда согнал и сам спать лег. На наши места.

Мне только и оставалось негромко выругаться: мои солдаты были важнее, и с этим нужно было что-то делать. Сейчас под навесом не было места даже для меня. Пока я раздумывал, дежурный боец-костровой подсказал, что через десять минут он станет будить очередную смену на фишки. Пришлось мне и лейтенанту подождать и затем улечься спать на освободившихся местах. Но потом пришли отдежурившие солдаты, которые умудрились втиснуться среди спящих. Почувствовав, что от тесноты стало тяжело даже дышать, я приказал этим бойцам снять с себя бушлаты и накинуть их поверх спальников. Только после этого под навесом стало полегче, и я сразу уснул.

«Это не дневка, а какая-то гостиница получается. Лежим, как селедки в бочке. Ладно, завтра что-нибудь придумаю», — успел подумать я, проваливаясь в сладкий и долгожданный сон.

В три часа ночи меня разбудили — подошла очередь моего дежурства. Во всех группах, кроме солдат на фишках, в ночное время еще дежурили и офицеры из состава разведгрупп. От усталости и постоянного недосыпания солдаты могли ненароком уснуть на своих постах, и дежурный офицер должен был каждые полчаса проверять дозоры и лично наблюдать в ночной бинокль за местностью перед нашими позициями. Ну а нас, офицеров и солдат групп, контролировали поочередно комбат и его заместители.

Я неохотно вылез из теплого спального мешка, и мы с Сашкой Винокуровым попили кипятка вместо чая. Заварки и сахара не хватило на ночь, и мы просто побаловались горячей водичкой. Потом Сашка залез в освободившийся спальник, а я пошел проверять посты. Ночь выдалась морозная и тихая. Ярко светили звезды, и если бы не доносившиеся издалека одиночные выстрелы и перекличка радуевских часовых «Аллах акбар», то можно было принять эту ночь на боевых позициях за обычную ночь на плановых зимних учениях разведгрупп специального назначения.

Около четырех утра, когда на востоке еле забрезжил рассвет, я разбудил Винокурова и Бычкова, подождал их, пока они соберутся, и затем мы неслышно перескочили через вал. Мы шли снимать накануне установленные мину и гранату. Неизвестно, какую еще боевую задачу могли нам нарезать утром проснувшиеся в штабе воители, но мина была установлена без ведома начальства, и на ней могли подорваться солдаты как из моей, так и из соседних групп.

В заросшей кустарником ложбине было темно, как в погребе. За ночь трава и кусты покрылись серебристым инеем, и только в ямках белел нерастаявший снег. Оставив за полсотни метров от предполагаемого места установки мин свое охранение и предварительно отдав Бычкову свой винторез, я сел на корточки и начал осторожно продвигаться вперед. На дальнем крае кустарника передвигаться пришлось еще осторожнее — я выдвинулся уже на открытое пространство и старался не упустить в высокой траве стальную проволочку. Для этого я растопырил веером пальцы, выставил ладони перед собой по вертикальной линии и осторожно проводил пальцами левой руки от середины вниз, а правой от середины вверх. Сначала мои руки осторожно и медленно вытягивались вперед, совершая при этом плавные движения вверх-вниз по вертикали, затем, все также на корточках, я перебирался вперед на общупанный участок местности длиной в полметра, а потом все повторялось по-новому. Мои пальцы должны были осторожно дотронуться до тонкой стальной нити, желательно не натягивая ее, чтобы не выдернуть боевую чеку взрывателя; затем следовало нащупать сталь и убедиться в том, что это именно она — смертоносная проволочка. Ну а потом мне оставалось пройти вправо вдоль растяжки и обезвредить мину. Теоретически все выглядело легко и просто, но на практике оно, как всегда, оказывается гораздо сложнее и хуже...

Не помню, сколько метров я «прошел», но первыми обнаружили растяжку от мины не пальцы, а мои глаза. В предрассветной мгле я скорее даже почувствовал нутром и лишь затем увидел еле различимую тоненькую стальную нить. Она была в десятке сантиметров от пальцев. Можно было слегка перевести дух. Я повернулся направо и осторожно двинулся параллельно растяжке и через три-четыре метра увидел белесый от инея прямоугольник мины, который практически не выделялся на таком же серебристом ландшафте. Только лишь четко просматривались корпус с ножками и палочка МУВа, в которую упиралась тонкая нить.

Остальное было делом техники: аккуратно прижал Р-образную боевую чеку к корпусу взрывателя, размотал пропущенный через ушко чеки конец проволоки, открутил взрыватель и положил его в карман. Взяв в руку мину, я пошел к колышку и на ходу свернул в моток проволоку. Выдернув из земли колышек, обтряхнул и засунул его за голенище валенка.

Обнаружить и обезвредить гранату было еще легче. Ф-1 торчала на уровне пояса, и я сразу же нашел ее, открутил провод от кольца запала и загнул оставшийся один усик на гранате. По сигналу подошел Бычков, мы собрали все имущество и отправились обратно.

Уже на дневке я открутил от мины детонатор и бросил его со взрывателем в специальную коробочку. Мину положили в ящик, а гранату на колышке — на шифер навеса. И только сев к костру, я почувствовал, как у меня замерзла спина, которая взмокла от пота.

У костра сидел Гарин и кипятил для нас чай в большой банке.

— Ну как, все нормально? — спросил он. — А я проснулся, смотрю — вас нет.

— Нормально, — ответил я. — Но в следующую ночь поставлю только гранату. Или две. А снимать и ставить мины по ночам — ну его на фиг.

* * *

День 16 января прошел для нас почти спокойно. Оказалось, что «Витязи», захватившие несколько домов на восточной окраине села, удерживали их всего несколько часов. После гибели своего командира и четырех товарищей бойцы элитного спецподразделения МВД ушли из села. Теперь Первомайское было опять в руках боевиков. Изредка они обстреливали нас пулеметными очередями. Мы отвечали им тем же. Наша артиллерия тоже не сидела без дела и, начиная со вчерашнего вечера и продолжая сегодняшним утром, обстреливала крайние с востока дома, где ярко вспыхивали разрывы снарядов.

В камышовых зарослях перед позициями уже второй группы действительно появился боевик-одиночка с автоматом с ПБС{8}. Он несколько раз обстреливал дозорных на валу и скрывался в камышах. Мы попытались навести на него вертолеты Ми-24, но вертушки только проносились над зарослями и никого не обнаружили.

Зато «крокодилы» или «серые волки», как иногда мы называли боевые вертолеты Ми-24 за их длинное и вытянутое тело с хищным профилем, много и часто заходили на сверхмалой высоте на село и поливали дома из скорострельных пулеметов и пусковых установок с НУРСами. У боевиков в центре Первомайского была зенитная установка ЗУ-23–2. Эти две спаренные автоматические пушки калибром в 23 миллиметра стояли между домов, которые не позволяли радуевцам напрямую ударить по вертолетам, издалека нацеливающимся на село. Выпуская на лету град железа, вертушки не долетали до окраины каких-то двести метров и сворачивали в сторону. На боевой курс сразу же ложилась следующая вертолетная пара...

Лейтенант Винокуров, заменив на время бойца-наблюдателя, сидел в окопе на валу и слушал по 853-й радиостанции переговоры вертолетчиков, когда боевые вертолеты обстреливали село. Взамен утерянной вчера у развалин штыревой антенны в гнездо радиостанции был воткнут шомпол от автомата АКМС.

— Ну как станция ловит? — спросил я снизу лейтенанта.

— Да нормально принимает, — ответил он. — Хоть шомпол и покороче, чем своя штатная антенна, но ловит все хорошо.

В свое время, то есть за несколько минут до замены Винокурова, я успел заварить на нас крепкий чай. Не допив свою порцию обжигающего напитка, я прямо с банкой чая взобрался на вал, чтобы заменить его.

— Ну, что там творится? — спросил я лейтенанта, удобнее усаживаясь на подстилку от спальника.

— Только что НУРСами и из пулеметов долбили село, а сейчас ракетами собираются стрелять, — ответил Винокуров и сбежал вниз к костру.

Если раньше боевые вертолеты заходили на село с западной окраины, то есть со стороны десантников, то сейчас Ми-24 решили обстреливать Первомайское управляемыми ракетами с северо-запада, то есть от наших позиций. В отличие от вчерашнего дня, когда я находился между вертолетами и селом, сегодня я сидел позади выпускающих ракеты Ми-24 и получал двойное удовольствие, отхлебывая горячий сладкий чай и наблюдая за разворачивающейся картиной.

«Крокодилы», зависшие на высоте пятидесяти метров над землей и на таком же расстоянии впереди нашего вала, поочередно выпускали по целям в селе управляемые ракеты. Сначала под крылом появлялось небольшое облачко дыма, и вертолет заметно встряхивало в воздухе. Затем доносился хлопок выстрела, и от вертушки по направлению к селу мчалась длинная черная сигара с ярким огоньком в сопле маршевого двигателя ракеты. Спустя секунды этот огонек достигал своей цели в домах Первомайского, мгновенно превращался в ослепительную вспышку взрыва, звук от разрыва доносился до наших позиций, и теперь можно было переводить взгляд обратно на вертолет в ожидании нового запуска.

Уже отстрелялось две пары «двадцатьчетверок», и на боевой курс легла следующая пара боевых вертолетов. В динамик радиостанции было слышно, как командиры докладывают в свой центр о готовности открыть огонь. Правый «серый волк» быстро отстрелялся по своим целям, и теперь настала очередь левого вертака. Но первая ракета почему-то пошла на большой высоте и пролетела над всем селом, так и исчезнув где-то далеко на юго-востоке.

— Некондиция, — недовольно буркнул в эфир вертолетчик.

Раздался второй выстрел. Я ожидал увидеть хоть какую-то корректировку стрельбы, но и вторая ракета пронеслась над Первомайским и также исчезла вдали.

— Что? Опять некондиция? — ехидно спросил я в тонгенту своей радиостанции. Чай уже закончился, и теперь мне оставалось только наблюдать за стрельбой вертолетов.

Вертолетчик проговорил что-то невнятное в эфир и выпустил уже третью ракету. Как и первые две, третья черная сигара улетела в темнеющие дали Дагестана.

— Вы что, поправку взять не можете? — не выдержав такого зрелища, почти закричал я в радиостанцию. — Вчера такая вот некондиция могла шарахнуть и по моему укрытию, причем не со стороны врага.

— Борт такой-то! Что там у вас? — в эфире послышался далекий голос дежурного из центра полетов.

— Некондиционное изделие, — доложил ему вертолетчик.

Сзади меня на вал уже поднимался майор-замполит. Он проходил мимо, но, услыхав что-то неладное, решил понаблюдать самостоятельно. Уже с ним вдвоем мы увидели запуск четвертой ракеты. По ее высоте я сразу понял, что и она улетит в никуда, и зло выругался. Майор-замполит взял у меня тонгенту радиостанции и быстро доложил на базу вертолетчиков о неточности стрельбы.

— Скорее всего, нарушен или сбит прицел, — сказал он заключительную фразу и выключил клавишу передачи.

— Борт такой-то! Прекратить огонь. Возвращайтесь на базу, — услыхали мы далекий голос дежурного по полетам.

Вертушки быстро повернули в сторону и улетели прочь. Я опять выругался и повернулся к майору:

— Я вчера сидел за этой стенкой, а ракеты в метре над головой пролетали. Хорошо, что у них только сегодня некондиция пошла, а не вчера.

— Вчера тоже была «некондиция», — сплюнув, вполголоса сказал майор. Они вчера прикрывали «Витязей», когда они только-только ворвались в дома. Ну и выпустили ракету по своим же. В этом доме, оказывается, наши «Витязи» сидели. Убило у них командира и еще двоих бойцов. Вот такая вот некондиция.

От такой неожиданно горькой новости я опять выругался и быстро проговорил майору-замполиту:

— А я вчера все думал, что наша артиллерия может их случайно зацепить. Стволы-то изношены.

— Ну «Витязи» так и подумали, когда в первый раз в атаку поднялись за этим «огневым валом». Снаряды тогда рвались в пятидесяти метрах от бойцов, и им показалось, что артиллеристы их накрыли. Первая атака не получилась. Потом им объяснили, что огонь по ним не велся, и увеличили дальность разрыва снарядов до ста метров. Когда сделали второй «огневой вал», то все пошло нормально и бойцы «Витязя» смогли ворваться в Первомайское.

— Ворвались, а потом все равно пришлось оставить захваченные дома, сказал с горечью я, и мы спустились вниз к дневке.

Гревшийся у огня разведчик сразу же полез занимать освободившийся окоп, где постоянно сидела наша фишка.

— Наблюдай за вертолетами. Если будут промахиваться — сразу зови меня или своего командира, — приказал ему майор-замполит.

— Понял! — сказал боец и взялся за полевой бинокль.

Во второй группе была любительская видеокамера, которой снимали интересные моменты вертолетных атак. Ближе к обеду эта камера снимала уже стрельбу из огнеметов. Мишенями для стрелков служили заброшенная ферма, в которой был ранен пулеметчик, и маленькое здание из красного кирпича, стоявшее левее фермы. Выстрелили пару раз и по камышовым зарослям: надеялись поджечь их и выкурить снайпера-одиночку. Но камыш был сырой и не загорался.

В моей группе огнеметов не осталось после штурма, и мы были лишь наблюдателями. Зато ночью на наши позиции ветром принесло несколько десятков парашютов от осветительных мин. Солдаты и офицеры с удовольствием брали их себе на память. Солдаты, уходившие на дембель, писали на белой ткани маленьких парашютов адреса друг другу, и иметь хоть и небольшой, но парашют было достойно уважения среди старых солдат. Взял один такой символ парашютных прыжков и я.

Этой ночью над селом стали подолгу висеть осветительные гирлянды, сбрасываемые нашими самолетами. Ночью где-то на большой высоте пролетит истребитель-бомбардировщик или штурмовик, звук двигателей стихнет вдали, а высоко над облаками появляется похожее на северное сияние множество огоньков. Всю местность заливает неярким и тусклым светом, и глаза могут различать ландшафт на расстоянии двухсот метров. Ночным биноклем в это время пользоваться нельзя, так как при такой освещенности срабатывает защитное устройство в окуляре, и зеленоватый экран начинает моргать и затухать. Какой-то боец все-таки включал «ночник» при горящих гирляндах и окончательно вывел из строя один из двух ночных биноклей. Приходилось теперь выдавать дозорным на дежурство ночной прицел от снайперской винтовки.

Ближе к полудню к нашему костру подошел майор из штаба 8-го батальона, которого я видел в той самой канаве у села во время вчерашнего штурма. Я тогда еще с явным неудовольствием подумал про его желание повоевать, но сейчас не преминул пригласить его погреться на нашей дневке:

— Марат, идем погреемся у огня и чайком побалуемся!

Он не стал отказываться и подсел к нам:

— У вас тут дворец по сравнению с нашими дневками.

— Да знаем мы ваши дневки — еле горит костерчик в чистом поле, а вокруг толпа народу жмется. Уже четвертый день здесь находитесь, могли бы что-нибудь приличное оборудовать, — проворчал Стас. — Мы только первую ночь так провели, а потом обустроились.

— Ну да, разве после вас что-нибудь останется из подручных материалов. Разобрали домик лесника: одни стены только стоят, — отшутился майор.

— Там еще крыша, потолок, пол и двери остались, — уточнил мой сержантконтрактник. — На ваш батальон хватит...

Тем временем закипел чай, и мы разлили горячую и пахучую жидкость по имеющимся банкам и кружкам. Захрустели вприкуску сахар и ржаные сухари. Сразу стало тепло, и по телу разлилась приятная усталость. Пока пили чай, немного поболтали «за жисть».

Проходившие мимо нас трое бойцов из ростовских групп с нескрываемой завистью посмотрели на наши блага цивилизации. Одного из них окликнул штабной майор:

— Ну что, Еременко, будем здесь песни петь?

— Гитары нету, товарищ майор, — нехотя сказал разведчик и ускорил шаг.

Я знал этого сержанта, который был каптерщиком в моей бывшей первой роте. Я допил свой чай и спросил майора:

— А что такое?

— Там в казарме мой кабинетик по соседству с их каптеркой. А стенка фанерная, и они меня уже вконец достали своими песнями. Соберутся вдвоем и пробуют сочинять. Как будто готовятся к конкурсу солдатской песни.

— Про комбата и солдата? — засмеялся я.

— А ты уже слыхал? Ах да, ты ведь в первой роте был, — тоже улыбнулся майор.

А у них только одна рифма получается, и вот мучают эту гитару одним и тем же...

«Привет, комбат. Я — молодой солдат».

— Это они про свою духанку поют, — сказал я. — Я это уже давно слыхал.

Майор закивал головой:

— Ну а теперь они ведь дембелями стали и поют уже по другому.

«Прощай, комбат. Теперь я больше не солдат».

— Это как в «Двенадцати стульях», где один поэт все время писал стихи про Гаврилу, — со смехом вставил Винокуров. — Там Гаврилиада была, а здесь... Даже и придумать ничего нельзя...

— А что, кроме этих двух строчек, у них больше ничего не получается? спросил Стас.

— У них не получается. Зато у меня через неделю появилось желание им помочь, и я подсказываю другие куплеты.

«Привет, комбат. Я — старый опытный солдат. Хочу пойти в большой наряд. И отстоять три дня подряд».

— Товарищ майор, а их в наряды кто ставит? — смеясь, спрашивает Бычков. Не вы случайно?

— Ну а кто же еще, — довольно говорит майор. — Это с офицерами сложновато, а их, сержантов, распределяю на раз-два. Вот они попритихли немного, а потом опять затянули свои дембельские страдания. А у меня ведь жилья пока нет, и приходится и работать, и жить в своем кабинетике. Мне это надоело, и на следующий день я их ставлю в сержантский наряд на дальнее КПП, где в чистом поле стоит одинокий вагончик-кунг, и печка на ладан дышит.

— Знаю-знаю... Там ветер со всех щелей дует, и холод собачий. Здесь и то теплее, — вспомнил свою молодость Бычков.

— Вот-вот. Певцы после смены целые сутки отогревались и на меня волками косились. Я им в шутку предложил срифмовать такие слова, как медсанбат и дисбат, так они сначала посмеялись, потом помолчали и пообещали по вечерам не петь. Такая благодать настала...

— Это они пока еще на боевых не были. А теперь, после Первомайского, у них столько материала для песен, что они не удержатся и будут дальше репетировать свои песнопения, — пошутил я, взяв бинокль и собираясь взобраться на вал. — Будут петь такие куплеты:

«Кричит израненный солдат: В бою я спас тебя, комбат. Не надо мне других наград. Отправь меня домой назад...»

— Товарищ старшлейтенант, они будут петь покруче, — подал голос дозорный с вала, предвкушающий внеплановую замену на фишке:

«Прощай, солдат. Сказал комбат. Поцеловал холодный лоб. И родокам отправил гроб».

— Вот я тебя сейчас отправлю одного за дровами в лес или за водой на речку, — беззлобно проворчал я, карабкаясь по скользкому склону. — Ты куда-то собрался? Правильно, что никуда. Ну-ка прикрывай командира группы, пока он осматривает поле грандиознейшей битвы.

— Вот это находка. И в нашей группе нашелся поэт-песенник. Прямо самородок какой-то, — сказал, вставая, Стас. — Теперь и у нас покоя не будет...

— Да ладно. Пусть тренируются, — махнул рукой майор. — Не зарывать же талант в землю. Выделим им днем какое-то время, и пускай наяривают про своего комбата-солдата. Может, чего и получится. Вот только как сам командир батальона отреагирует на эти частушки?

Я уже занял наблюдательный пост и стал осторожно осматривать местность в десятикратную оптику, стараясь не обращать внимания на шум и смех за спиной...

Откуда-то издалека опять начала работать наша агитационная установка. В ее бормотанье было довольно тяжело разобрать какие-либо слова, но, скорее всего, наши агитаторы опять предлагали Радуеву сдаться и обещали боевикам гуманное отношение при сдаче в плен. Село на эти посулы ничем не отвечало, и только редкие автоматные очереди боевиков изредка заглушали еле слышную речь диктора.

У боевиков после штурма радостное предвкушение скорого возвращения домой сменилось лишь озлобленностью и ненавистью к России. До границы с Чечней оставалось каких-то полтора километра, но стало очевидно, что федеральная власть не даст боевикам просто уйти из села. Во время вчерашнего штурма погибло более тридцати боевиков, и теперь их свежие могилы маленькими земляными холмиками чернели среди засыпанных снегом погребений сельского кладбища. Ночью заложники вырыли для них отдельные могилы, и если будет новый штурм Первомайского, то потери боевиков увеличатся. Уже к вечеру радуевцы восстановили поврежденные укрепления и вновь были готовы сражаться до последнего.

Наши группы тоже готовились к новому штурму. Солдаты, насколько позволяла обстановка, отсыпались и отъедались, набираясь сил, чистили оружие и готовили боеприпасы. Вечером, направляясь на минирование местности, мы взяли с собой только две гранаты Ф-1. Быстро установили их на прежнем месте и отправились обратно.

В эту же ночь в ста — двухстах метрах правее моего правого фланга на валу расположился капитан-артиллерист с двумя бойцами и АГС-17. Установив на гранатомет оптический прицел с подсветкой и вооружившись ночным биноклем, капитан надеялся обнаружить на сельском кладбище боевиков в тот момент, когда они будут хоронить тела своих товарищей, погибших от обстрела села артиллерией и авиацией. После обнаружения он собирался выпустить одну за другой две коробки ВОГ-17, чтобы эдаким «ковровым гранатометанием» накрыть все кладбище и поразить кого-нибудь из боевиков. Лично мне не понравилась эта затея, поскольку кладбище есть кладбище, и нарушать его покой было большим грехом. Кроме того, тела погибших чеченцев будут, скорее всего, хоронить захваченные дагестанцы под присмотром одного-двух боевиков. И в случае массированного обстрела могли погибнуть непосредственно сами заложники. Но мои доводы не остановили артиллерийский расчет второй группы, и они пошли мимо нашей дневки далеко вправо. Слава богу, ни этой, ни другой ночью они так никого на кладбище не засекли.

В среду 17 января до нас довели новую директиву командования: штурм села начнется завтра с артиллерийской подготовки в девять утра. По Первомайскому будут бить 122-миллиметровые гаубицы и реактивные установки «Град». Поскольку стволы у гаубиц и реактивных систем залпового огня сильно изношены, то разлет снарядов предполагался большой. Поэтому нашим группам предстояло штурмовать село только после окончания артподготовки. Мы должны были вновь добраться до остатков развалин и имитировать «мощную» атаку. Вот только людей в наших двух группах стало меньше: у меня уже был эвакуирован раненый пулеметчик и был готов к эвакуации боец Дарьин с загноившейся и распухшей рукой, а у Златозубова в госпиталь были отправлены один тяжелораненый и двое солдат со средними ранениями. Поэтому утром мы с Валерой подошли к комбату с просьбой вызвать из батальона несколько солдат для усиления групп. Нам было дано «добро», и через полчаса мы по радио передали дежурному по ЦБУ нашей части фамилии солдат, которые должны были пополнить наши атакующие подгруппы.

— Не поув Ваус поув — в квакающих и булькающих звуках и я, а затем и Валера так и не смогли разобрать смысл ответа дежурного.

Все встало на свои места, когда к радиостанции подсел Костя Козлов, который сразу же перевел нам хрюканье, мяуканье и урчание на русский язык:

— Он говорит: «Не понял вас. Повторите фамилии бойцов». Давайте мне данные, которые нужно передать!

Он включил клавишу передачи и начал нараспев говорить фамилии вызываемых нами разведчиков. Мы с Валерой терпеливо ждали окончания сеанса радиосвязи. Наконец-то старший лейтенант Козлов стянул с головы наушники:

— Все приняли нормально. Ждите вертолета.

— Ну, Костя, спасибо, — сказал Златозубов, вставая и отряхивая снег с колен. — А то бы мы в этом кваканье ничего так и не поняли. Похуже, чем телефон ЗАС будет.

— Это дешифратор? — спросил я связиста, показывая на зеленую коробочку, прикрепленную к корпусу радиостанции.

— Ну, почти Это — блок засекречивания. Он наш сигнал зашифровывает, а поступающий к нам сигнал расшифровывает. Там, на узле связи стоит точно такой же блок, который работает на дежурного.

— А нас никто не перехватит? — спросил Валера.

— Ты уже расшифрованный сигнал не понял! — засмеялся наш связист. — А они в эфире если и услышат, то какой-то непонятный скрип, свист и скрежет. А чтобы расшифровать наши переговоры, то понадобится суперкомпьютер.

— В Пентагоне стоит один «КРЕЙ», второй — в Аннаполисе, в штабе ВМС. А третий где-то рассчитывает ядерные взрывы, — блеснул я своими знаниями об американских супер-ЭВМ.

— Вот-вот. Им понадобится года два-три, чтобы расшифровать фамилии ваших солдатиков.

— Ну и пусть расшифровывают, — рассердился Златозубов. — Наши куканы через год уже дембельнутся, так что не жалко.

— А эти духи? — спросил я, показав рукой на Первомайское.

— Если им каждому дать по персональному компьютеру, то они лет пятьдесят будут копошиться. Так что это почти бесполезно, — засмеялся начальник связи батальона и повернулся к своей дневке. — Может, к костру пойдем?

Но наши костры пылали гораздо сильнее и жарче, а потому мы вежливо отказались и пошли к своим группам, где нас, командиров, очень любили, уважали и могли предложить нам вдоволь погреться и поспасть, поесть и напиться чаю.

Сегодня в полдень по селу должна была сработать для пристрелки и психологического устрашения боевиков одна установка «Град». БМ-21 должна была выпустить всего «полпакета», то есть половину боезаряда. Нас предупредили об этом утром, и к назначенному часу все солдаты и офицеры сидели в канаве. Нам сообщили также о том, что у артиллерии не только изношены стволы изза старости установок, которые еще в Афгане начали свою службу. В батареях из-за отсутствия денег на ремонт не было специальных машин, учитывающих топографические и метеорологические условия, которые могут влиять на траекторию полета снарядов. И точность попадания зависела от умения старших офицеров батарей математически правильно рассчитать исходные данные для стрельбы. Поэтому мы и сидели в канаве, надеялись на расчеты артиллеристов и ждали, когда же громыхнет. За пять минут я и Гарин не выдержали: выскочили из укрытий и заняли на валу удобные места с биноклями в руках.

Где-то в далекой тишине раздалось какое-то гудение. В воздухе прошелестели первые снаряды, и перед нами с грохотом стали появляться огромные фонтаны из огня и земли. Сегодня военная удача была на стороне артиллеристов: только два первых снаряда попали в дома на северной окраине села, все остальные разорвались между окраиной и заброшенной фермой. Хотя до разрывов было метров триста, но зрелище было впечатляющее, да и над нами изредка пролетали осколки. Когда установилась тишина, мы со Стасом посмотрели друг на друга и протяжно сказали: «пидец» и «охеть». Кто из нас произнес какое именно слово — это не важно, но мы были в шоке от увиденного. Сотни килограмм взрывчатки взорвались за считанные секунды, все поле было перепахано воронками, ветром донесло противный запах тротила, а через минуту боевики опомнились и стали яростно поливать огнем все вокруг.

— Да. Если завтра по деревне ударит вся наша артиллерия, то я не завидую боевикам и заложникам, — с сожалением сказал Стас. — Ведь полдеревни сметут к чертовой матери.

Опять заработала агитационная установка, которая сообщила радуевцам о том, что завтра снаряды будут рваться в селе. Громкоговоритель бормотал еще полчаса, а потом совсем затих. Стало тихо...

Боевики это поняли и без агитмашины. Среди радуевцев возникло напряженное и гнетущее ожидание завтрашнего штурма. Эти люди не боялись смерти. Единственным желанием у них было — уничтожить как можно больше своих врагов. А при артобстреле они были бессильны с автоматами и пулеметами против артиллерии, которая будет безжалостно и методично уничтожать Первомайское со всеми находящимися в нем людьми...

Понимали это и заложники, которых содержали в центре села в молельном доме. Теперь они перестали быть для боевиков живым щитом. И завтра многие кизлярцы могли погибнуть в равной степени как от снарядов федеральных войск, так и от рук радуевцев.

В сельском доме, где располагался штаб Радуева, было напряженно-тихо. Над картой на столе склонилось несколько человек. Первомайское было в плотной осаде. С запада на мосту были российские солдаты и одна БМП. С востока и юга простиралось голое поле, за которым тоже располагались войска и бронетехника. С севера за каналом были камышовые заросли, за которыми опять были солдаты и боевые машины пехоты. Единственным направлением для прорыва оставался северо-запад. Там тоже находились российские солдаты, но не было ни одной единицы техники. За позициями русских через реку были переброшены деревянный мост и дюкер. А там и до границы с Чечней всего сотня метров. Оставалось только провести доразведку и уточнить, есть ли мины на подходах к реке, сколько на этих позициях солдат и какое у них вооружение...

Перед Радуевым сейчас стоял один-единственный вопрос:

— Кто? Кто проведет эту доразведку?

Ответа на этот вопрос пока не было... В дверь негромко постучали, и охранник впустил в комнату двух журналистов, несколько дней находившихся в селе. Сейчас они уже были не рады тому, что сами вызвались отправиться в Первомайское. Им хватило одного штурма, а тут намечался и второй.

Сидевший за столом чеченец равнодушно глянул на приведенных и негромко сказал:

— Слушай, Яшя. Сейчас мы тебя отпустим...

Старший журналист встрепенулся от услышанного и весь обратился во внимание, стараясь не пропустить ни единого слова.

— Пойдешь на мост, где БМП сгорела. Там скажешь, что ты журналист. Пожешь свои документы и скажешь, что мы тебя отпустили, и ты улетаешь в Москву. Понял?

Старший из журналистов нервно сглотнул и кивнул головой. Почему-то у него противно засосало под ложечкой и задрожало левое колено. Он не мог поднять взгляд и посмотреть в глаза говорившему и только переводил блуждающий взор то на карту, то на руки этого боевика, спокойно лежавшие на столе. Чеченец продолжил:

— Потом пойдешь за насыпью направо и там, где кончается кустарник, посчитаешь, сколько там солдат и какое оружие у них. Сообщишь нам, сколько их там. И потом можешь улетать куда хочешь. У нас останется твой напарник. Если ты нас обманешь — мы его убьем, а потом и тебя наши люди найдут в Москве и прикончат. Сделаешь, как я тебе сказал — мы его сразу отпустим. Все понятно?

У старшего журналиста сразу отлегло от сердца. Но смелости хватило лишь взглянуть на секунду в глаза говорившему. Он перевел дыхание и скороговоркой выпалил:

— А как я вам сообщу обо всем?

— Мы дадим «Моторолу». Тебе покажут, как на ней работать. Через пятнадцать минут ты уходишь. Все понял?

Сидевший за столом взял в руку миниатюрную, с ладонь, радиостанцию и протянул газетчику. Тот быстро подался вперед и выхватил ее, будто в ней заключалось его спасение.

Второй сидевший боевик негромко сказал что-то по-чеченски. Но тот ответил ему, что все помнит, и добавил по-русски:

— Да. Чуть не забыл. Там, за кустарником, пройдешь от позиций федералов до реки. Скажешь, сколько там воды.

Журналист не мог понять, в чем здесь подвох, но попытался что-то придумать, что уровень воды в реке можно посмотреть и с моста. Но было уже поздно, и он только кивнул головой.

Чеченец перевел взгляд на охранника, показал ему на фотокорреспондента и сказал опять на русском:

— Будешь держать его при себе. Иди.

Тот молча кивнул, ткнул стволом автомата в бок фотографу и вывел его из комнаты. Взятый в заложники фотокор перед дверью успел бросить на своего напарника напряженный взгляд, все еще надеясь выпутаться из сложившейся опасной ситуации.

После того, как увели на окраину села старшего журналиста, до сих пор молчавший бородатый боевик спросил:

— А если он обманет — что будем делать?

— Не обманет, — ответил дававший указания газетчику чеченец. — Ради денег он не побоялся прийти к нам. Он слишком сильно любит свою жизнь, чтобы нас обманывать. Пойдем готовить людей.

* * *

Погода была теплая, мы сидели у костра и, в который раз за день, баловались чайком и слушали военные байки.

— А вот мне случай рассказывали. — Лейтенант Винокуров выхватил из огня горящую ветку, прикурил от нее и продолжил:

— В какой-то дивизии или в полку в Молдавии один капитан-десантник возвращался ночью домой со свадьбы. До дома не дошел, готовый был в умат; упал на полдороге под забором и уснул на травке. Тут проезжают менты на «УАЗике». Подъехали, осмотрели, из-за перегара дыхания не услыхали и отвезли капитана прямо в морг. В общем, приняли его за мертвого. А в морге санитары тоже толком не осмотрели его и забросили на стол, в общую кучу с покойниками, и ушли. А где-то под утро капитан от холода проснулся, понял, куда он попал и решил спьяну почудить.

Вокруг стало тихо — даже солдаты, снаряжавшие ленты к пулемету, отложили патроны и слушали, разинув рты. На костре начал выкипать чей-то чай в жестянке из-под каши.

— А утром санитары заходят в мертвецкую и видят следующую картину: все покойники стоят у стены, построенные в одну шеренгу. Правофланговый покойник в военной форме вдруг командует: «Равняйсь! Смирно! Равнение на-лево!» Поднимает руку к козырьку и четким строевым шагом идет докладывать санитарам. Ну, как будто это его полковое начальство. А когда капитан из строя выходил, то слегка толкнул ближнего жмурика, и вся шеренга, которая раньше на него опиралась, тоже за ним чуть-чуть подалась, как будто выполнила команду «Равнение на-лево!» Короче, подходит этот покойник к санитарам и начинает им рапортовать, что в строю столько-то покойников, один в наряде, старший команды — капитан такой-то...

Кто-то от смеха откинулся назад и ногой нечаянно опрокинул в костер баночку с чаем. В костре зашипела вода. Но это мало кто заметил. Было не до этого.

— У одного санитара сразу же разрыв сердца. А у второго крыша поехала от такого зрелища...

Минуты через две чей-то дрожащий от смеха голос спросил:

— А капитану потом ничего не было?

— Да нет. Родственники санитаров хотели в суд подать на него. Но адвокат капитана отмазал. Санитары сами были виноваты, что бросили живого человека к трупам. Если бы он, капитан, проснулся утром трезвый, то крыша поехала бы у него.

— Это точно, — сказал Стас, потягиваясь и вставая у костра. — А у нас в батальоне служил один капитан, Самсонов Юра. Так он под конец службы тоже чудить начал. Раньше вроде бы все нормально было — в училище он, говорят, по двести раз мог подъем переворотом делать. А вот после Афгана и Азербайджана прямо-таки ударился в восточные единоборства, особенно в карате. Построит свою группу на плацу и начинает с бойцами разные приемы изучать. Я один раз видел, как он подсечку отрабатывал на солдате. Боец закинул ногу ему на плечо и ждет, когда товарищ капитан ему подсечку сделает. А товарищ капитан в правой руке держит книжку и читает ее, а левой рукой держит ногу солдата на своем плече, чтобы он не смог убрать ее раньше того, как он полностью не прочитает все нюансы этой подсечки. Вот стоит Юра Самсонов и внимательно и вдумчиво изучает по книжке карате, а солдат уже не может так стоять враскорячку. Он и так уже полчаса стоит и уже просит других солдат поддержать его. Но Юра показывает им кулак, и боец продолжает стонать и стоять с запрокинутой вверх правой ногой. Когда товарищ капитан все прочитал про этот прием и убрал свою левую руку, то солдатик и так упал. И никакой подсечки ему не понадобилось...

— Да, круто он тренируется, — со смехом говорит лейтенант Винокуров и прикуривает от костра другую сигарету.

— А мне рассказывали, как Юра Самсонов со своей группой из Владикавказа в Назрань поехал сопровождать одного начальника, — вспомнил я другую историю про этого знаменитого на всю бригаду капитана. — В 93-м году от нашей части отправили одну роту во Владик охранять генералов и полковников, когда они по своим делам куда-то выезжали. Приехали они на «бэтээре» в Назрань и доставили одного московского гаврика куда нужно было и поехали обратно. Еще в городе Юра видит книжный магазин и приказывает водителю остановиться возле него. Капитан с оружием и в снаряжении заходит в магазин и, конечно же, находит там книжку про карате. Расплатился за нее и сразу же начинает читать. Ну, это же так интересно — глаз не оторвешь. Сидят бойцы на БТРе и видят, как читающий командир группы выходит из магазина и идет куда-то по улице. Его сержант окликнул, но Юра махнул ему рукой и крикнул, чтобы ждали его. Ну, ждать так ждать. И вся группа продолжает сидеть на броне и ожидать возвращения своего начальника. А командир спокойно дошел до автобусной остановки, сел в городской автобус и доехал до автовокзала. И все это время он читает; как ингуши у него оружие не отобрали — это уму непостижимо. Так, ты мне там чай оставишь или нет?

Вопрос мной задан вовремя, и слегка раздосадованный Стас протягивает мне наполовину выпитую жестянку с чаем:

— А я думал, что ты не будешь... И не хотел мешать.

Я отхлебываю первый глоток и говорю дальше:

— Горло иногда промочить надо. Так вот потом Юра садится в междугородный автобус и доезжает до Владикавказа, до пехотного училища, где они располагались. Заходит с книжкой в казарму, сдает свое оружие и боеприпасы дежурному по роте и идет в офицерский кубрик дальше читать про свое карате. Вот лежит он на кровати с книжкой, и тут в комнату заходит начальник штаба отряда, который и спрашивает его:

— Юра, а где твоя группа?

Капитан на секунду отрывается от книжки, смотрит ясными глазками на майора и говорит, что группа сейчас сдает оружие в ружпарк. Но в казарме чтото подозрительно тихо, и начштаба идет лично проверить сдачу оружия солдатами его группы. А в ружпарке сидит один дежурный по роте и отвечает, что был сдан только один автомат капитана Самсонова, а бойцов его не видно и не слышно. Тут майор выбегает на крыльцо и видит, что ни солдат, ни оружия, ни самого бронетранспортера нет и в помине. Начальник штаба бежит обратно и начинает трясти Юру за шиворот, громко матерясь и спрашивая про юрину группу. Тут Самсонов отрывается от книжки и спокойно так говорит:

— Как нету группы? Ах да, я же их в Назрани оставил...

А ингуши тогда наших солдат на раз-два разоружали. Тут майор разорался еще больше, вырвал у Юры книжку, которую тот попытался читать дальше, и стал допрашивать капитана. Наконец-то Юра вспоминает, что оставил группу в Назрани около книжного магазина, что он купил интересную книжку про карате и стал ее читать, а до Владикавказа он добрался автобусами и т. д. Сразу же начальник штаба сажает в кузов «Урала» двух солдат с оружием, сам с Самсоновым садится в кабину и со страшной силой едут в Назрань. Слава богу, они быстро нашли этот книжный магазин, который уже закрылся. А рядом стоит наш бронетранспортер с группой без командира. Уже темнеет, вокруг какие-то подозрительные личности шастают, а наши голодные и злые бойцы выставили оружие во все стороны и ждут возвращения своего командира группы. Пока они стояли на улице, к ним несколько раз подходили разные кавказцы и интересовались, чего это они тут делают. Но замкомгруппы был толковым и отвечал, что вот-вот подъедет еще один бетеэр, которого они и дожидаются. Если бы стемнело окончательно, то их точно разоружили. Но тут подъезжает «Урал» с нашим командованием, и все солдаты и офицеры благополучно в одиннадцать часов вечера возвращаются во владикавказское пехотное училище. Но Юру после этого случая больше так далеко не отпускали, и замкомгруппы тоже вызывали на инструктаж перед поездкой. Так, на всякий случай. — Товарищ старшлейтенант, а этот капитан в какой роте сейчас служит? настороженно интересуется один разведчик.

Я ставлю свой чай разогреваться на костер и потом отвечаю:

— Ваше счастье, что его уже уволили на пенсию.

— А то бы прямо на снегу всей группой карате изучали, — говорит наш оперативный офицер.

— Товарищ старшлейтнант! — позвал меня один солдат. — Наши связисты опять за водой идут к нам.

От дневки комбата в нашу сторону шли два радиотелеграфиста с котелками в руках. Связисты, приданные в нашу группу, располагались рядом с комбатом, имели свой костер, ночевали и дневали там же, но за сухим пайком и водой приходили в группу. Если сухпай доставлялся вертушкой, то воду мои солдаты набирали в баки на реке и тащили их за полкилометра до дневки. Наши радисты в этом процессе участия никогда не принимали, но нашу водичку хлебали регулярно. Так продолжалось несколько дней, пока я не решил отправить за водой связистов. В штурме они не участвовали. На посты заступали только ночью, да и то часто спали в дозоре. Когда же я «предложил» им сходить хотя бы один раз за водой на речку, то они нашли сотню отговорок: сейчас им надо связь прокачать, потом надо свернуть одну радиостанцию и развернуть другую, воду они набирают только для комбата, а сами топят для себя снег и т. д.

Если бы не близость высокого начальства, то наши доблестные работники телеграфного ключа сходили за водичкой как миленькие, и не один раз. Но тут, услыхав их отказ, нам пришлось отправить их в далекую пешую прогулку, а заодно и посоветовать этим халявщикам поискать водопоя в другом месте. Весь следующий день они набирали воду «для комбата» во второй группе, пока и там не смекнули, что один комбат просто физически не может выпивать в день по десятку литров воды. Прогнали их и оттуда. Полдня штабные водоносы не показывались, а ближе к вечеру опять пришли к нашей дневке и начали втихаря черпать воду из бака. Первым по этому поводу возмутился лежавший на валу гранатометчик. Потом начал роптать и весь народ нашей группы, пока я не заметил это дело. Связисты молча вылили воду обратно в бак и так же тихо ушли. Все опять начали заниматься своими делами, и вдруг над нами раздались возмущенные вопли нашего батяни. Я попытался объяснить суть отлучения связистов от воды, но бесполезно. Вода была опять налита в котелки, причем в наши же, и отправилась к костру комбата. Тогда я, красный от злости, лишь окликнул связистов, сложил левую ладонь трубочкой и несколько раз ударил правой ладонью по верхнему торцу левой...

Это было вчера, и вот эти бойцы опять идут к нам с котелками в руках. Когда они подошли, все умолкли и уставились на их бесстыжие рожи.

— Что, опять комбат за водой послал? — как бы невзначай спросил Стас.

Я сидел у костра и, услыхав утвердительный ответ связистов, попросил стоявшего Бычкова посмотреть, где сейчас комбат.

— Стоит у своего костра и смотрит в нашу сторону, — сказал мне сержант.

— Ну ладно, набирайте. Но на следующий выход я возьму вас опять в свою группу. Тогда уж вы воды натаскаетесь. И дров нарубитесь.

Мне не было жалко воды для этих связистов, но принцип социальной справедливости должен соблюдаться даже на войне. Мы все здесь в одной лямке, которую нужно тянуть равномерно всем. Конечно, офицеры не ходили за водой и дровами, но груз ответственности за чужие жизни иногда давил особенно тяжко. Если на большой земле командир группы отвечал за солдата во всем, начиная от опрятного и чистого внешнего вида и заканчивая обучением военным наукам, то здесь, на войне, он был в ответе не только за жизни своих бойцов, но и за успешное выполнение боевой задачи, исправность оружия, обеспечение боеприпасами и продовольствием, необходимость отдохнуть и поспать, очередность заступления на фишки и выполнение различных хозработ и многое другое...

— А окоп связисты выкопали нормальный? — вспомнив, спросил я солдата-калмыка.

— Я его еще час углублял. Очень мелкий был, — ответил он.

На следующий день после штурма по приказанию майора-замполита каждый боец группы выкопал в склоне вала по одиночному окопу. Как объяснил замполит, так, на всякий случай. Не знаю, как он стал заместителем комбрига по воспитательной работе, но по повадкам в нем чувствовался старый и опытный вояка, немало повидавший и испытавший на своем веку. Мне, как разведчику, вся эта возня с окопами очень не нравилась. В бою, особенно в ближнем или ночном, каждый боец должен постоянно передвигаться. А если он будет стрелять из одного окопа, то его на третьей-четвертой очереди засекут и подстрелят. Тем не менее окопы мы вырыли, и каждый солдат знал, где его место в бою. Особенно хорошим получился окоп командира группы, то есть мой. В нем можно было удобно сесть и вести огонь, сильно не высовываясь. Рыл его солдат-калмык, который отличался деловитостью и сообразительностью. Хотя иногда он и пытался увильнуть от работы, но порученное дело всегда выполнял на совесть. Поэтому такое важное поручение было дано именно ему.

Вот и сейчас, сидя в моем окопе, который располагался рядом с дневкой, и наблюдая за местностью, друг степей первым заметил появление «овчинного тулупа». Так мы называли какого-то начальника, одетого постоянно в черный и длинный постовой тулуп с мехом вовнутрь. Он приходил со стороны разрушенного моста на доклад к начальнику разведки и, видимо, был старшим десантников. Каждый раз его появление вызывало жгучую зависть у солдат: в таком тулупе в самый сильный мороз можно было спать на снегу, без костра, завернувшись с головой. Иметь в группе такое добро было бы очень полезно, особенно если в засаде или в дозоре нужно было прождать долгую зимнюю ночь. Я даже пообещал тому солдату, который свистнет тулуп у его хозяина, отпустить его во внеочередной отпуск. Домой всем было охота съездить, но полковник-десантник, приходя к нашему начальству, никогда тулуп не снимал, и солдатам только оставалось наблюдать за «барашкой».

— Товарищ старшлейтнант, опять тулуп пришел, — доложил с поста солдат-калмык.

— А что он делает? У комбата сидит? — спросил я.

— Да нет. Стоит у зарослей с каким-то гражданским. С журналистом, наверное, каким-нибудь.

Я выпрямился у костра, размял затекшую спину и посмотрел в сторону кустов. На углу, где заканчивался кустарник, недалеко от вала, стоял полковник в тулупе, увлеченно что-то говорил и показывал руками то на нас, то на вторую группу, то на далеких горнопехотинцев, то на наш тыловой дозор у моста через реку, за которым был дом лесника. Рядом с ним стоял какой-то гражданский тип, одетый в голубые джинсы, короткую синюю болоньевую куртку и черную лыжную шапочку. Журналист нервно переминался с ноги на ногу и крутил головой по сторонам.

«Змэрз, Маугли», — подумал я про газетчика, сел обратно к костру и приказал калмыку наблюдать за ними, а если пойдут в нашу сторону, предупредить меня.

— Холодно зимою маленькой макаке. Ноженьки замерзшие поджимает к сраке, — выдал привычную фразу из солдатского фольклора контрактник Бычков, тоже наблюдающий за незваными гостями. Я невольно засмеялся: сказанное сержантом со снайперской точностью подходило к наблюдаемой им картине с поджимающим высоко ноги человечком в гражданской одежде.

Засмеялся на фишке и солдат-калмык. Обычно Бычков говорил эту фразу про мерзнущих на посту разведчиков, и услышать уже знакомые слова в отношении гражданского типа было ему смешно и приятно.

— А ты-то чего ржешь? — со смехом спросил его сержант контрактной службы.

Наш дозорный понял, в чем дело, и отвернулся в сторону села, чтобы засмеяться еще громче. Но при этом он все-таки вытянул поджатые под себя ноги.

Журналистов я недолюбливал. Были на то веские основания. И если бы этот газетчик стал приближаться к нашей дневке, то его прогнали бы к чертовой матери. За нашей дневкой, в канаве, на ящиках лежало полтора десятка подготовленных на всякий случай одноразовых огнеметов и гранатометов, которые были доставлены вертолетом сегодня утром. И, как командиру, мне не хотелось, чтобы кто-то пялил глаза на нас и наше вооружение.

А если действовать в строгом соответствии с директивами командования по боевому применению разведчастей специального назначения Главного Разведывательного Управления Генерального Штаба Министерства обороны, то журналиста полагалось задержать и охранять в группе до окончания операции. Но иметь лишний рот и дополнительную головную боль мне не хотелось. И поэтому когда мне доложили, что полковник-десантник и журналист пошли в сторону нашего тылового дозора и деревянного моста, а затем повернули налево и ушли к десантникам, это меня только порадовало.

— Опять чей-то отпуск пропал, — сказал Бычков, спустившись с вала, откуда он в бинокль наблюдал за любопытной парой.

— Товарищ старший лейтенант, а если мы вдвоем тулуп добудем, то мы оба домой поедем? — поинтересовался перспективой желанного отпуска один из разведчиков.

— Да хоть втроем, но поедете по очереди, — сказал я.

— Да мы лучше засаду на эту «барашку» сделаем, когда он вечером придет. Оглушим, тулуп снимем и на духов свалим, как будто это они за полковником охотились, — засмеялся гранатометчик-пулеметчик.

— Ага, он потом орден получит за то, что живой остался при нападении боевиков, а ты всего лишь в отпуск поедешь, — лениво сказал Стас.

— Не-е, нам лучше домой съездить.

Два дня назад после того, как мы прекратили подкормку соседей, именно этот начальник десантного подразделения пришел к нашему командованию, после чего я опять получил приказ поделиться с ними продовольствием. Вернувшись на дневку, я скрипнул зубами и приказал Бычкову выдать обладателю тулупа и двум его солдатам пять коробок сухпая, которые быстро исчезли в чужой плащ-палатке.

— Товарищ старшлейтенант, а пюре им давать? — услыхал я голос Бычкова.

Этого деликатеса у нас оставалось всего полкоробки, штук двадцать, и я понимал, что им будет лакомиться командный состав соседнего отряда, а их бойцам так ничего и не перепадет. Я слегка раздосадованно посмотрел на сержанта, который понял неуместность этого вопроса, и стал сворачивать остатки нашего продсклада. Но пришельцы с минуту продолжали топтаться на месте, а полковник в тулупе посмотрел на меня таким холодным и презрительным взглядом, что я не выдержал и сказал контрактнику выдать им еще и половину баночек яблочного пюре, лишь бы они отстали.

Глядя на удаляющихся в сторону второй группы полковника и бойцов с узлом, наш оперативный офицер не выдержал и тихо матюкнулся:

— Я не пойму, что у нас — продслужба ихней дивизии? К ним тоже теперь летают вертушки и могут доставить им все, что нужно. Если ты начальник, то обеспечь свое подразделение сухим пайком, чем вот так ходить и побираться. Мы их который день кормим, а он еще будет такими глазами на нас смотреть. Как будто мы у него на довольствии стоим, а теперь зажали сухпай. Он бы на своего зампотыла так посмотрел...

— Ишь, как ты разошелся! Чего же ты молчал, когда он тут стоял и наш сухпай забирал? — спросил я.

— А я в следующий раз так и скажу, — продолжал хорохориться Гарин.

— Да нет. Лучше весь запас на сутки или двое сразу же раздать нашим бойцам, и пусть они делают с ним что хотят. Хоть за один присест все съедают. И им будет спокойнее, и я буду честно говорить, что сухпай уже роздан солдатам. А кому нужно, пусть у бойцов выпрашивают.

— Тогда по всем углам будут банки валяться, — сказал сержант.

— Не будут. Мы их так затарим — никто не найдет и не увидит, — возразил ему один из разведчиков. — Подальше положишь — поближе возьмешь.

Минут через пять мимо нас, возвращаясь обратно, важно прошагал постовой тулуп, за которым медленно проследовал разбухший «узелок» из армейской плащ-палатки. Я вздохнул и посмотрел на Стаса, который выждал паузу безопасности, пока не удалится подальше наш бывший сухпай во главе с полковником, и только потом засмеялся:

— Вот когда придут в следующий раз — тогда и скажу. А сейчас уже слишком поздно... А тулупчик у него хороший. Теплый, поди...

— Вот ты стрелочник. Тебе бы на железной дороге работать, — засмеялся вылезший из-под навеса Винокуров. — Да, в таком тулупе никакой мороз не страшен.

Вскоре после короткой дискуссии с заинтересовавшимися бойцами мы приняли постановление, которое четко увязывало возможность получения любым из разведчиков внеочередного краткосрочного отпуска на родину после появления в группе овчинного тулупа.

Кое-кто предложил сначала съездить в отпуск, а по возвращении привезти из калмыцких степей хоть два тулупа. Но рассмотрение этого вопроса было отложено до момента возвращения на базу...

Около шести вечера я увидал еще одного полковника, шедшего от второй группы к дневке комбата. Он раньше служил в нашей бригаде заместителем комбрига, но год назад перебрался в штаб нашего округа. Я сказал бойцам не обращать на него внимания, а сам встал у костра. Зная его привычку докапываться до мелочей, я приставил свою винтовку к ноге и продолжал наблюдать за приближающимся старшим офицером. Когда он поравнялся с дневкой и взглянул мне в глаза, я так же спокойно стоял и не отводил своего взгляда. Не увидав отдания воинской чести, полковник тут же набычился и начал было набирать воздух в легкие, но заметил мою винтовку, с шумом выдохнул и пошел дальше.

Я довольно рассмеялся и сел к костру.

— Ты чего? — спросил Винокуров.

— Вот этот полкан все время докапывается до наших выпускников и спрашивает про походную пирамиду для автоматов, — ответил я.

— Какая на хрен пирамида в поле?! — воскликнул лейтенант.

— Да в том-то и дело, что в поле, на учениях или боевых оружие должно всегда быть в руках солдат. Но у него какой-то бзик в голове, и вот он докапывается. Если тебя будет спрашивать, то говори так, как я только что сказал, а в шутку можешь ответить, что пирамида будет после того, как мы сделаем брусья.

— А брусья тут при чем? — удивился лейтенант.

— А он институт физкультурников закончил, ну который Лесгофта называется, — громко сказал Гарин из-под навеса. — А вообще-то он классный мужик.

— Это потому что он из штаба и ваши фамилии похожи, — засмеялся я. — А еще он любит спрашивать про лемура.

— Чего-чего? — переспросил Александр Винокуров.

— Ну обезьяна есть такая в Южной Америке. Лемур называется. У него еще такие глаза выпученные.

— А он любит вот так спрашивать, если ты виноват в чем-то и смотришь при этом на него, — Стас сделал насупленное выражение и промычал:

— Что ты смотришь на меня глазами срущего лемура?

— Какого лему..? — не удержался от смеха лейтенант.

— Ну какающего то есть, — проворчал Гарин. — Жалко, что я его поздно заметил, а то можно было бы подойти, поговорить.

— Штабнюк штабнюка видит издалека, — поддразнил я Стаса. — Беги, догони его. Он еще у комбата сидит.

— Не буду начальство беспокоить. Пусть сидят и про свои дела беседуют, — сказал Гарин и полез за детским питанием. — Надо будет — сами позовут.

Уже начинало смеркаться, когда всех командиров групп вызвали к дневке комбата для получения задачи на ночь и следующий день. Командиры групп нашего и восьмого батальонов построились на тропинке между валом и канавой, лицом к дневке, где жарко пылал костер. У огня сидели начальник разведки 58-й армии полковник Стыцина, начальник связи 3-го батальона Костя Козлов, майор-замполит и еще несколько офицеров. Перед нами стоял комбат 3-го батальона, в стороне — комбат-8. Выслушав доклады командиров групп о состоянии групп, наш комбат доложил начальнику разведки о готовности подразделений к постановке боевой задачи. Начальник разведки 58-й армии выслушал рапорт нашего батяни и разрешил ему ставить боевую задачу разведгруппам.

Началось исполнение обычной военной песни: кто мы такие, какими силами располагаем, на каких позициях находимся, где находится наш противник, насколько силен и опасен наш враг, что он может предпринять и что мы должны делать, чтобы сорвать его коварные замыслы. В следующем куплете нам сообщали, что нас поддерживают справа такие-то, а слева те-то. И в заключение мы услыхали то, что завтра моя и златозубовская группы опять пойдут на штурм Первомайского, а остальные подразделения будут вновь нас прикрывать со своих основных позиций.

Все это мы отлично знали, но доведение боевого приказа командирам групп, да еще в присутствии начальника разведки, является делом серьезным, и поэтому командир нашего славного 3-го Кандагарского батальона добросовестно довел все пункты боевого приказа.

Последнее, что он добавил к сказанному, было не менее важным для нас, чем вся пропетая до этого военная песня. Помолчав с минуту, майор Перебежкин выдал следующие слова:

— Раненый и загнанный зверь опаснее вдвойне. Основная надежда у нас на ханкалинские группы. Они более обстрелянные и опытные. Если противник пойдет на прорыв, основную задачу по отражению нападения Радуева будут выполнять они. Ну а группы, прибывшие из Ростова, выполняют вспомогательные задачи: подносят боеприпасы и эвакуируют раненых. Вопросы есть?

Мы вразнобой ответили, что вопросов нет, и после команды разошлись по своим группам.

Минут через пять история повторилась. Но теперь на тропинке стояли солдаты и сержанты моей группы, а у костра стоял я и исполнял почти ту же военную песню. Я так же добросовестно довел до личного состава разведгруппы почти все пункты боевого приказа и так же, подумав, добавил:

— Почти все вы — солдаты молодые и необстрелянные, поэтому главная надежда у меня на офицеров и контрактников. Если боевики попытаются ночью прорваться через позиции наших групп, то действуем по следующему плану. У пулемета на правом фланге будет находиться старший лейтенант Гарин, у пулемета на левом фланге — лейтенант Винокуров. Я буду находиться в центре позиций, в своем окопе. Бычков, будешь рядом со мной. Остальному личному составу занять свои окопы. Огонь вести прицельными короткими очередями. И сильно не высовываться, чтоб вас не подстрелили. Для вас, молодых и зеленых, главная задача — остаться живыми и невредимыми. У кого есть вопросы? Разойдись.

У костра ко мне подсел Бычков:

— Товарищ старшлейтнант, а сегодня мы с Яковлевым не пойдем в дозор?

— Нет. Сегодня ночью Златозубов пойдет со своими людьми.

Прошлой ночью я установил две гранаты Ф-1 на растяжку, а после этого выбрал место в ста метрах справа от гранат для ночного передового выдвижного дозора. Дозор расположился в виадуке, напротив нашего правого фланга. Напротив центра рубежа обороны группы были установлены гранаты. В дозоре было двое контрактников: Бычков и Яковлев. В случае обнаружения противника они должны были открыть по нему огонь из автоматов и сразу отходить к нашему правому флангу.

Показывая на местности, куда они должны были бежать, я поразился: в ночи темнел наш вал, над которым стояло три светящихся столба дыма и искр. Это горели костры на дневках комбата, моей и второй групп. Самих костров не было видно, но в тумане дым и искры предательски точно выдавали места расположения групп. Особенно заметен был огонь второй группы, которая находилась в небольшой рощице, — огонь ярко подсвечивал стволы и ветви деревьев. Левее светился столб над моей дневкой, а самым крайним слева был заметен след от штабной дневки. Это ночное зарево служило очень хорошим ориентиром как для нас, так и для духов.

В четыре утра, когда я пошел снимать Бычкова и его напарника из дозора, я еще раз оглянулся на зарево костров. Над нашими позициями так же ярко светились столбы от огня.

А этой ночью в дозор шла вторая группа. Только в этот раз дозор должен был занять позиции на сенохранилище. Поэтому вечером я не стал ставить гранаты перед своими позициями. Вторая группа могла нарваться на них либо при выдвижении в дозор, либо возвращаясь обратно.

* * *

Уже почти стемнело, когда на окраину села вышли двое. Один из них, указывая автоматом вперед, сказал гортанным голосом:

— Иди туда. Там ваши солдаты.

Одетый в гражданское человек сделал нерешительно несколько шагов и остановился. Услышав за спиной тот же голос, человек вздрогнул:

— Иди. Не бойся.

Когда он отошел на десяток метров, боевик внезапно и громко выкрикнул: «ба-бах» и затем рассмеялся. Бросившийся было бежать человек споткнулся и упал, но тут же кинулся дальше в ночь. Вскоре топот его шагов затих вдалеке.

Радуевец что-то негромко сказал, закинул на плечо автомат и пошел обратно на свои позиции.

* * *

Приблизительно в десять вечера, когда уже совсем стемнело, прилетел вертолет с продовольствием и боеприпасами. Сел он не как обычно, у наших дневок, а дальше и левее тылового дозора, на поле между кустарником и рекой.

У одного моего солдата загноилась внешняя сторона правой ладони, из-за воспалившегося фурункула он еле-еле мог сжать пальцы в кулак, и по настоянию доктора его было необходимо отправить в нашу санчасть. Я повел Дарьина к вертушке, чтобы отправить его в батальон. Вертолет быстро избавился от ящиков с боеприпасами и сухпайком, и солдат с перевязанной рукой уже занял место в салоне. Но командир борта на мой вопрос о маршруте вдруг заявил, что он сейчас летит не на аэродром в Ханкале, откуда Дарьин мог самостоятельно дойти до нашего батальона. Борт летел в штаб группировки наших войск, который расположен в трех-четырех километрах южнее Первомайского, и там должен был остаться до утра. Это меня не устраивало: солдата могли там отправить черт знает куда, и потом он мог попасть в другую часть. А терять одного из смекалистых бойцов мне не хотелось.

Спустя минуту борт взмыл в ночное небо, а мы с Дарьиным, проваливаясь в старом снегу, побрели обратно к дневке. Боец, поначалу обрадовавшийся эвакуации, загрустил, но, узнав о том, что будет отправлен завтра следующим бортом, вновь повеселел.

— Там в медсанбате тебе руку по-новому перевяжут, а потом автомат в зубы и пошлют куда-нибудь. У них там солдат ведь не хватает. А завтра утром ты прямиком в Ханкалу полетишь. Или ты думаешь, что из-за тебя одного будут ночью вертолет гонять?

— Понятно, что не будут. Я лучше подожду до утра.

Среди солдат, тащивших на себе ящики, я заметил несколько новичков. Это были бойцы, направленные из Ханкалы для усиления наших двух групп взамен раненых разведчиков. Но это были не те люди, которых я вызывал утром по радио. Мне были нужны мои подчиненные, а прислали солдат из других групп нашей роты. От них я узнал, что несколькими днями ранее в нашей роте была сформирована еще одна разведгруппа, которая была направлена в штаб войсковой группировки, что находилась к югу от Первомайского. Старшим в этой группе был командир нашей роты, который и взял с собой нужных мне солдат. Кроме того, выяснилось, что теперь подготовкой и отправкой грузов как в роте, так и в батальоне, занимаются офицеры, только-только прибывшие в нашу часть.

Теперь-то мне стало понятно, почему к шести минам было прислано всего три взрывателя, почему были перебои с сухпайком и боеприпасами.

Когда мы подошли к костру, там уже разогревали ужин. Вокруг огня на углях выстроились вскрытые жестяные баночки, издававшие приятный аромат тушенки, гречневой, рисовой или перловой каши. Ко мне подошел один из бойцов, которые с обеда снаряжали пулеметные ленты, и доложил, что все пустые ленты снаряжены по сто патронов с трассирующими, бронебойно-зажигательными и обычными пулями. Он добавил, что с последней вертушкой привезли

целую ленту, видно, от башенного пулемета, аж на четыреста патронов.

Я распорядился не разбивать ее на четыре части, а целиком уложить в пустой патронный ящик и установить его у правого пулемета. У левого пулемета я приказал поставить такой же ящик, но уже с лентами, снаряженными трассирующими и обычными патронами.

В костер бросили целую охапку пустых бумажных пачек, в которых были упакованы пулеметные патроны. На мой вопрос, нет ли там случайно забытых патронов, боец ответил, что пачки все пустые. Когда он бросил вторую охапку, огонь вспыхнул с большей силой, и я отвернулся от жара костра.

Внезапно в огне что-то начало разрываться, и Стас, собравшийся лечь спать и уже сидевший в спальнике, вдруг ойкнул и схватился за горло. Коротко выругавшись, он отнял от горла ладонь и показал в ней зазубренный кусок металла. Это была донная часть гильзы. Когда в огне взрывается патрон, то газы сгоревшего пороха разрывают гильзу пополам, отчего донная часть гильзы летит в одну сторону, а верхняя часть вместе с пулей — в другую. Сейчас в горло Стаса попала донная часть, а могло быть и наоборот.

Выругался и я: случайные ранения из-за чьей-то бестолковости мне были не нужны. Через минуту оба солдата, снаряжавших пулеметные ленты, пыхтя и краснея, отжимались на тропинке в упоре лежа. Отжавшись по тридцать три раза, они встали и доложили, что приказание выполнено. Потом, чтобы окончательно понять свою ошибку, они отжались еще по десять раз и после этого пошли относить ленты к пулеметам.

Я быстро поел остывавшую кашу, оставленную мне лейтенантом. Потом вытер ложку и стал искать взглядом жестянку для чая. Свободные от дежурства солдаты уже улеглись спать, и мне тоже хотелось побыстрее завалиться на боковую. Мест под навесом уже не было, но лежавших пока еще можно было растолкать.

Тут мне на глаза попались двое новеньких бойцов, которые разложили на крышках термосов с водой содержимое коробки сухпая, выданной им Бычковым. Глядя на их неумелые попытки вскрыть банки резаком, я не удержался:

— Дрогалев, Максимка, вы чего так далеко от костра? Почему банки не разогреваете и чай себе не кипятите? Может, это я для вас должен сделать?

Один из новеньких вздрогнул и оглянулся на дневку:

— Да мы и так поедим.

— Ага, и холодной водичкой запьем, — передразнил я бойца. — Ну-ка быстро ставьте банки на огонь и чай себе кипятите! Вон, пустые жестянки для воды стоят. И мне заодно воды наберите.

Дежуривший у костра солдат-калмык подвинулся, освобождая место для новичков, и на правах опытного и старого воина назидательно проворчал:

— Вот сюда ставьте воду, а банки на угли положите. Только кашу сначала продырявьте, а то взорвутся.

На огне я вскипятил большую жестянку с чаем и, когда Винокуров вернулся с обхода дозоров, разлил чай по кружкам. Грызя черный сухарь и запивая его сладким чаем, Сашка спросил:

— Слушай, Алик. Вот стрелять из ПК я могу. Но менять ленты и устранять задержки при стрельбе я умею плохо. Что делать?

— Ты, в случае чего, пока расстреливай ленту, которая в пулеметной коробке. А там и я подоспею и заменю тебя. Ты из своего автомата будешь стрелять и меня прикрывать.

— А со Стасом кто будет?

— Стас лежать будет как раз напротив дневки комбата. А там народу хватает.

— А что будет, если они все на нас попрут? — спросил опять лейтенант.

— Ну, на нас они вряд ли пойдут. Наши костры хорошо видны ночью, и духи, скорее всего, нас обойдут и попробуют прорваться между нами и пехотой или между нами и десантниками. Там как раз расстояние приличное, больше километра.

— А если они близко к нам подойдут? — не унимался Сашка.

— Ну, тогда мы расстреляем все патроны и быстро убежим куда-нибудь, — пошутил я. — Награды, конечно, дело хорошее, но получать их посмертно както не хочется. Все. Я пошел спать.

Я растолкал лежавшие под навесом тела, расстелил на освободившемся месте свой спальник и стал разуваться. Я уже выставил вблизи огня свои валенки, чтобы они успели просохнуть, и сидел в спальном мешке, когда в костре что-то опять громко бабахнуло. Я почувствовал, как мне в грудь и в щеку ударило что-то липкое и теплое. Инстинктивно я схватился за лицо и нащупал пальцами влажную и теплую мякоть:

«Бля, и тут ошметки мяса разлетаются». Но на ладони при свете костра я разглядел комочки перловой каши.

На сердце сразу полегчало — это в костре взорвались банки с кашей, когда от жара в них поднялось давление, которое и разорвало металл.

Калмык уже ногой вытолкнул из огня раздувшиеся консервные банки и громко выругал новеньких:

— Такие и разэтакие, я же вам говорил, чтобы кашу продырявили.

Дрогалев пытался голыми руками подобрать с земли горячие консервы, а второй боец держал в варежках спасенный чай, бросая растерянные взгляды то на меня, то на калмыка, то на своего напарника, гонявшегося за обжигающими банками.

— Эй, клоун, возьми перчатки! — не выдержал калмык и бросил ему свои варежки.

Я уже было собрался отругать бойцов, но тут сзади послышался голос проснувшегося Стаса:

— Что там взорвалось?

— Да банка с кашей, — смеясь, сказал ему лейтенант.

— Ну, Маратыч, тебе не повезло. Мне хоть гильза попала в горло, а тебя перловкой шарахнуло. Несолидно.

Я бросил в костер собранные с себя перловые ошметки и только потом ответил сидевшему рядом Стасу:

— Иди ты в баню, умник такой нашелся!

Но он никуда не пошел, а только откинулся назад, продолжая отпускать шуточки. Злость моя куда-то пропала. Ругать новеньких сейчас было бессмысленно, и я раздосадованно вздохнул и сказал бойцам:

— Слушайте сюда! Тут вам не Ханкала, а боевой выход. И если вы сюда попали, то слушайте все, что вам говорят ваши же товарищи, а тем более командиры. Говорят вам, чтобы в банках сделали дырочки, — значит надо сделать дырочки, а то они взорвутся на большом огне. Сегодня вам ничего за это не будет, но завтра, если будете тормозить и не слушать советы опытных солдат, то...

Я не успел подобрать более деликатное для зелени слово, как дежурныйкалмык бодро вставил:

— ...будете шуршать, как электровеники. Правильно, товарищ старший лейтенант?

Я только устало махнул рукой и стал укладываться спать. Уже засыпая, я слышал голос вошедшего во вкус калмыцкого ветерана, который еще долго учил уму-разуму недавно прибывших на войну бойцов своего же призыва.

В полночь меня разбудил Саша Винокуров — с полуночи до трех утра было время моего дежурства. Я вылез к костру. На мое место сразу улегся спать уставший лейтенант. Я выпил приготовленный им чай и пошел проверять свои посты.

В субботу из прилетевшего вертолета вдруг стали высаживаться знакомые нам солдаты и офицеры из 8-го батальона...

Меня окликнули по имени. Я поднял голову, и в этот миг офицер из восьмого бата щелкнул фотоаппаратом...

Дальше