Без родины

Граф Толстой-Кутузов! — с торжественным юмором доложил адъютант.

Вошел мужчина средних лет, высокий и худощавый, с продолговатым лицом, похожий на англичанина. Глаза прикрыты большими темными очками. Улыбка заискивающая, немного растерянная.

Поздоровавшись, он сказал:

— Вам, вероятно, уже сообщили, что я граф Толстой-Кутузов. Но мы не Голенищевы-Кутузовы, а другие. Я слышал, что Голенищева-Кутузова у вас очень чтят и даже учрежден орден в его честь, чему я безмерно рад. Но еще более радуюсь я победе нашего русского оружия над таким сильным врагом, как Германия. Русский солдат был и остался непобедимым. От души приветствую вас, русского генерала, и горжусь, что наши русские генералы управляют теперь западными странами...

Долго и витиевато распространялся бывший граф. В речи его проскальзывали слова и выражения, которые у нас давно вышли из употребления. Новые слова, появившиеся после революции, он произносил не совсем точно.

Все в этом человеке казалось неестественным, чужим. И манера разговора, и английского фасона усики, и французский костюм и американские ботинки. «И это русский дворянин!» — промелькнуло в голове.

— Вы, господин генерал, не слушаете меня?

— Что вы, я слушаю внимательно. Только, извините, я подумал: что сказали бы ваши предки, увидев вас сейчас? [162]

Толстой смутился и сразу изложил цель своего прихода: попросил походатайствовать перед маршалом Ворошиловым, чтобы ему и его семье разрешили вернуться на родину. Они, мол, владеют иностранными языками и могут работать преподавателями.

Я спросил, знает ли Толстой, какие перемены произошли у нас после Великой Октябрьской революции.

— Да, слышал об этом, — ответил он.

— Не сомневаюсь, что слышали. Но думаю, плохо представляете, что это значит... Ошибаетесь вы и еще в одном. Вы вот сказали, что русские пришли сюда править западными государствами... А прийти нас заставила война. Поможем немного навести порядок — и будьте здоровы, возвратимся на родину. Чужого нам не надо. Что же касается орденов Суворова, Кутузова и других великих полководцев, они у нас действительно есть. Мы гордимся славными предками и чтим их. Уверен, даже в самое тяжелое время они не покинули бы свою страну... Впрочем, скажите лучше о себе... Где жили, что делали, как оказались в Будапеште?

Толстой оживился. Из его рассказа я узнал, что бывший граф женат на обедневшей английской аристократке. Жил во многих странах, но больше всего в Америке и Англии. Был служащим, коммивояжером, долгое время преподавал русский язык в богатых семьях. В Будапешт его привела надежда на то, что отсюда легче попасть в Россию.

— Почему же вы так решили?

— Здесь ближе граница. А теперь тут русские военные, они скорее поймут нас... Я и раньше пытался добиться разрешения на поездку в Россию. Но безуспешно.

— К сожалению, граф, вы обратились не по адресу. Этими вопросами ведает Союзная Контрольная Комиссия.

— Знаю, был. Приняли меня не очень любезно... Вот и пришел сюда.

— Обещать ничего не могу, но при первой возможности доложу маршалу Ворошилову.

Толстой поблагодарил и попросил дать ему какое-нибудь дело в комендатуре.

На очередной встрече с маршалом я рассказал о [163] Толстом. Маршал заявил, что уже знает об этом человеке и что, по его мнению, бывший граф работает не на одного хозяина. А потому надо к нему повнимательнее присмотреться.

После этого бывший граф почему-то не приходил ко мне и о возвращении на родину больше не заикался.

Иначе складывались судьбы тех, кто бежал за границу, поддавшись белогвардейской агитации, и рассчитывал на скорое возвращение. Среди них были такие люди, которые осознали свою ошибку и глубоко переживали ее.

Естественно, ни я, ни работники комендатуры не горели желанием встречаться с белыми офицерами и в чем-либо помогать им. Я, например, несколько раз отказал в приеме какому-то бывшему штабс-капитану деникинской армии. Но он продолжал ходить. Офицеры, дежурившие по комендатуре, не только докладывали об этом посетителе, но начали единодушно просить: поговорите с ним, он хороший человек. Это показалось мне настолько необычным, что я согласился.

Штабс-капитану Семину можно было дать лет сорок восемь — пятьдесят. Круглолицый, среднего роста, со сдержанными движениями, он произвел на меня благоприятное впечатление. Особенно его ясные, чистые глаза. Человек с такими глазами не мог лгать.

На нем — ветхий мундир старой русской армии. Семин сказал потом, что одевает его только в торжественных случаях: хранит как реликвию, как память о родине.

Вырос он в небогатой семье. Мечтал стать учителем, но помешала война. Его сделали офицером. Сражался несколько лет. После революции не разобрался в событиях, оказался на стороне белых. Потом судьба привела штабс-капитана в эмиграцию. В каких только странах не пришлось побывать в поисках места кельнера, швейцара, полотера! Вначале осел в Турции, надеясь скоро вернуться в Россию, затем оказался в Париже. Первое время бывших офицеров часто собирали, рассказывали всякие небылицы о совдепах и ЧК. На такие собрания приезжали генералы и министры старой России. Бывал даже Керенский. Вскоре Семин убедился, что все это обман, и перестал посещать подобные сборища. [164]

Пронеслись слухи, что русским эмигрантам лучше всего жить на Балканах: там их хорошо принимают и по-человечески к ним относятся. Семин поехал на Балканы, был в Болгарии, Румынии. Война застала его в Венгрии.

Во время войны Семин окончательно понял, что совершил непоправимую ошибку, покинув родину.

— Вы, господин генерал, не представляете, как невыносимо тяжело не иметь отечества... Жизнь теряет всяческий смысл. Да что говорить, лучше умереть на своей земле, чем скитаться на чужбине!.. Согласен понести любое наказание. Буду выполнять самую тяжелую работу, но свою вину перед родиной искуплю! Только бы разрешили вернуться!

Он говорил так искренне, в словах звучало такое волнение, что не поверить было невозможно. Я решил похлопотать за Семина, но в Союзной Контрольной Комиссии не смогли поддержать мою просьбу.

А бывший штабс-капитан надеялся. Каждый день он справлялся у дежурного, нет ли решения по его делу. Узнав об этом, я пригласил Семина в кабинет и откровенно рассказал обо всем. Он сразу как-то обмяк, сник.

Дежурный офицер остановил его в приемной и вернул заявление, которое Семин подавал в СКК через комендатуру. На заявлении стояла резолюция: отказать.

Через несколько часов в комендатуру прибежала хозяйка квартиры, в которой жил Семин. Хозяйка сообщила, что ее жилец вернулся домой в подавленном состоянии, молча прошел в свою комнату. Когда она заглянула туда, Семин был уже мертв. Врач констатировал скоропостижную смерть.

Человек жил надеждой. Исчезла надежда — кончилась жизнь. [165]