От Днепра до Дуная
Первые трое суток в Будапеште пролетели, как три часа. Надо было решать много административных и хозяйственных вопросов. Со всех концов города в Центральную комендатуру шли те, кого не удовлетворяли ответы районных комендантов. Советская комендатура была в то время самой авторитетной организацией в городе, и мы всячески стремились укрепить то доверие, с которым относились к нам жители, пытались во всем разобраться, удовлетворить все справедливые просьбы населения.
А посетителей много, и вопросы они задавали порой очень сложные. Одни просили выяснить судьбу близких, пропавших без вести на Восточном фронте еще в начале войны, другие умоляли отпустить родственников, попавших в плен совсем недавно, во время боев за Будапешт или Дебрецен. Причем выходило так, что каждый пленный, о котором хлопочут, — единственный кормилец голодающей семьи. Третьим срочно требовалось помещение, чтобы вывести из холодных бункеров больных стариков и малых детишек. Четвертые разыскивали родственников, потерявшихся в дни боев. Пятые...
В общем, всего не перечислишь. И каждого надо выслушать, с каждым поговорить, а главное — помочь, если имеется малейшая возможность.
Меня волновало и то, что вот-вот должен был приехать командующий фронтом. По опыту прошлых лет я знал: если маршал Малиновский сказал, что приедет, он сдержит слово. Но день велик, не будешь же сидеть у окна, ожидая высокого гостя!
Я начал очередной прием посетителей.
В кабинет вошел высокий бледный мужчина лет тридцати пяти. Вместе с ним скромно одетая улыбающаяся [62] дама с какой-то необыкновенной прической. Волосы подстрижены очень коротко, как у мальчишки. Лицо открытое, приятное.
— Сервус, генерал!
Держались оба непринужденно, как старые знакомые. Мы пожали друг другу руки. Переводчица сказала, что это артисты Национального драматического театра — господин Тамаш Майор и мадам Хильда Гобби. Пришли они по поручению собратьев по искусству. Хотят поблагодарить за то, что комендатура разрешила открыть театр. Теперь у них есть работа. Вчера уже был первый спектакль. На вырученные деньги артисты решили коллективно закупить в провинции продукты. Но у них нет транспорта. От коллег из оперного театра они знают, что комендатура чутко относится к запросам артистов. Вот и решили попросить хотя бы письменное разрешение на провоз продуктов.
«Где же они найдут транспорт? — подумал я. — На себе понесут, что ли?»
У меня была только одна свободная автомашина для экстренных случаев. Отпустишь ее — а в это время какое-нибудь срочное дело...
Хильда Гобби с милой улыбкой пригласила меня на генеральную репетицию пьесы Ванды Василевской «Радута». Артисты хотели услышать мое мнение. Ведь в их репертуаре это первая советская пьеса.
С большим интересом слушал я рассказ Тамаша Майора о том, как он вживался в образ советского человека, пытался вникнуть в его психологию, передать его любовь к социалистической Родине.
Внезапно дверь распахнулась, и в комнату вошел маршал Р. Я. Малиновский. Вместе с ним были член Военного совета фронта генерал-лейтенант А. Н. Тевченков и начальник войск связи фронта генерал-полковник А. И. Леонов.
— Не трудись докладывать, — остановил меня маршал. — Что же это у тебя так дело поставлено, что даже о приезде командующего не сообщают? — И, заметив мое смущение, продолжал: — Ну не волнуйся, это я запретил сообщать, чтобы не отрывали тебя от работы... Заканчивай с посетителями, потом потолкуем.
Я пообещал Тамашу Майору и Хильде Гобби побывать на генеральной репетиции. Попросил их зайти к [63] начальнику штаба за разрешением на провоз продуктов. И сказал на прощание, что через два-три дня могу дать машину.
— А вы дайте сегодня, — посоветовал генерал-лейтенант Тевченков, внимательно слушавший наш разговор. Пришлось так и сделать, хотя комендатура осталась без машины.
Артисты и переводчица ушли. Маршал Малиновский остановился возле стола, сказал с улыбкой:
— А мы чуть не заблудились сейчас. Приехали и не можем узнать город. Улицы чистые, будто и войны не было, набережная даже подметена. А еще упирался, говорил, будто не знаешь, что делать. Надо было тебя еще во время боев на эту должность поставить! Теперь можно пустить через город фронтовые тылы, а то они и так уже поотстали... Регулировщики-то есть?
— Один взвод, тридцать человек. Большинство девушки. Поставлю их на главные магистрали. А на второстепенных хочу использовать венгерских полицейских.
— Почему? — поинтересовался Тевченков.
— Во-первых, у меня мало людей. А во-вторых, надо же когда-то привлекать к управлению городом местные силы.
— Это правильно, — согласился маршал. — Но пока будут проходить тылы, мы выставим фронтовых регулировщиков. А когда снимем их, то уже поступай, как сочтешь нужным.
Я попросил командующего утвердить новое районирование комендатур, соответствующее административному делению города. И тут же получил согласие.
— А теперь, товарищ маршал, товарищи генералы, приглашаю вас в оперный театр.
— Как? И театр уже действует? — удивился командующий.
— Сегодня открытие. Будут давать «Царицу Савскую».
— Вот это сюрприз, — засмеялся Тевченков. — Может, у вас тут и рестораны работают?
— Так точно. С тринадцати до двадцати одного часа тридцати минут ежедневно.
— А чем же там кормят и поят?
— Пока лишь чаем и кофе, но скоро будут обеды.
— Только не разрешайте спиртное, — предупредил [64] Малиновский. — Война еще не закончилась. Лучше позаботьтесь о хлебе. На днях будет по этому поводу специальное решение Советского правительства.
— Значит, останемся, товарищ маршал? — спросил генерал Тевченков. — Скоро начало. А в опере нам не часто бывать приходится, тем более за рубежом.
— Останемся, чтобы коменданта не обидеть, — весело отозвался Малиновский. — Посвятим вечер искусству, это полезно.
По дороге я рассказал маршалу и его спутникам, что сегодня театр открывается официально. Но артисты оперы уже выступали перед советскими бойцами. Даже в дни боев. Малиновский и особенно Тевченков заинтересовались этим, спросили о подробностях.
А было это так. В январе 1945 года бои приближались к самому центру Пешта. Один из советских батальонов прорвался к большому и очень красивому зданию. Из штаба поступил приказ: впереди оперный театр, постарайтесь не повредить его. Бойцы бросились в стремительную атаку без артиллерийской подготовки. Вспыхнул ближний бой, короткий, но ожесточенный, переходивший в некоторых местах в рукопашную схватку.
Фашистов выбили из здания оперы. Бойцы осматривали помещения, вылавливая недобитых гитлеровцев. В зрительном зале — полнейший беспорядок. Кресла перевернуты, бархатная обивка с них содрана. Валяются пустые бутылки, стреляные гильзы. Занавеса на сцене нет. Декорации поломаны.
Вместе с солдатами осматривал здание и подполковник Александр Зусманович, ставший впоследствии моим заместителем по политчасти. Он решил пройти по пустым помещениям и вдруг услышал женский крик, голоса плачущих детей. Подполковник, а за ним и бойцы бросились в подвал.
При тусклом свете коптилок и карманных фонариков с трудом можно было различить людей. Возбужденно жестикулируя, что-то говорили мужчины. Матери судорожно прижимали к себе исхудавших плачущих детей. Царило такое смятение, что трудно было сразу разобраться в происходящем.
Зусманович обратился к людям на немецком, английском, а потом и на французском языке, предложил им успокоиться и объяснить, в чем дело. Он повторил [65] свою просьбу несколько раз, прежде чем шум и плач стихли. К подполковнику подошел мужчина и сказал:
— Я артист оперы Михай Секей. Все эти люди тоже артисты или сотрудники театра. Больше двух месяцев мы сидим в этом подвале без света, без нормальной пищи, а часто и без воды. Немцы говорили, что советские бойцы накинутся на нас, как дикие звери, будут насиловать и убивать. Мы боимся. Люди слабы и измучены, их гнетет страх перед неизвестностью...
Подполковник объяснил, что все это выдумка гитлеровских пропагандистов. Люди могут чувствовать себя спокойно. Он тут же приказал бойцам принести в подвалы как можно больше хлеба и подкатить прямо к стене театра походную кухню.
Через полчаса все было готово. Обитатели подвалов с жадностью набросились на ржаной хлеб и горячий суп. Поев досыта, убедившись, что им ничто не угрожает, артисты засыпали подполковника вопросами: когда можно вернуться домой, будет ли продовольствие, пустят ли воду. А молодая женщина спросила волнуясь:
— Откроются ли театры? Разрешат ли артистам выступать?
Подполковник от души рассмеялся и ответил:
— Выступайте, пожалуйста! Хоть сейчас! Мы, советские люди, очень любим музыку, пение, театр.
Венгры о чем-то быстро говорили между собой. Потом к Зусмановичу снова подошла та же женщина.
— Я певица Юлия Орос. Если вы разрешите, мы дадим концерт прямо здесь, в разрушенном театре. Больше нам нечем отблагодарить ваших людей за дружеское расположение и оказанную помощь.
И вот этот необычный концерт начался. За стенами гремели выстрелы. А здесь, в полутемном холодном помещении, лились мелодии народных песен, звучала то веселая, то грустная музыка. А потом грянул чардаш!
Как зачарованные смотрели и слушали бойцы. Час назад они штурмовали этот дом, шли сквозь огонь, теряя товарищей, а теперь любовались задорным танцем. Он будто вливал бодрость. Лица солдат и офицеров озарили улыбки. На некоторое время они забыли о войне. Какой-то сержант, отдав товарищу автомат и сдвинув на затылок ушанку, тоже ринулся в пляс, дробно отбивая чечетку рядом со знаменитыми артистами... [66]
Вот таким был первый концерт венгерской оперной труппы.
С тех пор прошло совсем немного времени, а театр уже начал работать в полную силу...
Нас, советских гостей, провели в бывшую королевскую ложу. Едва мы заняли свои места, в зале погас свет. Полились звуки музыки.
Давным-давно не приходилось мне бывать в театре. Последнюю оперу слушал еще до войны. Четыре огневых года, кажущиеся теперь долгими, как четыре столетия, прошли с той поры; тысячи километров фронтовых дорог, пожары, смерть — вот что лежало между прошлым и настоящим.
Я был так взволнован, что, по совести говоря, даже не воспринимал происходящее на сцене. Изредка поглядывал на маршала Малиновского, на его сосредоточенное, уже немолодое лицо. Он слушал очень внимательно, чуть смежив глаза. Не знаю, о чем он тогда думал, а мне в те минуты вспомнилась наша первая встреча с ним, вспомнилась с такой ясностью, что защемило сердце.
...В конце августа 1941 года Родион Яковлевич Малиновский был назначен командующим 6-й армией Юго-Западного направления. Сформированная на скорую руку, армия, не имевшая ни опыта, ни достаточного вооружения, понесла серьезные потери в первых своих боях. А задача перед ней стояла сложная: защитить переправы через Днепр, остановить танковую лавину Клейста.
Родион Яковлевич вступил в должность в самое трудное время. Части армии только что получили приказ оставить Днепропетровск и перейти на восточный берег реки. Распоряжение это было явно ошибочным. У нас еще имелось достаточно сил, чтобы оборонять город и потом отойти за Днепр спокойно, организованно. А поспешный отход поставил армию на грань катастрофы.
На правом фланге отступающие части не успели оторваться от противника. На их плечах батальон немецких автоматчиков переправился через Днепр. Создалась реальная угроза массового форсирования гитлеровцами этой важной водной преграды. Надо было в первую очередь уничтожить этот немецкий батальон и в то же время задержать подход к Днепру главных сил противника, дать нашим войскам отойти за реку и закрепиться на новом рубеже. [67]
В этих условиях командарм Малиновский принял единственно правильное, на мой взгляд, решение. Он передал приказ 255-й стрелковой дивизии, которой я тогда командовал, повернуть обратно и вновь занять свои позиции на окраине Днепропетровска, только что покинутые по распоряжению предыдущего командарма.
Трудно было ночью остановить и повернуть полки, уже подходившие к реке, а затем организовать наступление. Но приказ мы выполнили. Сблизившись с противником, 970-й и 972-й стрелковые полки начали теснить немцев. Через два-три часа передовые роты уже ворвались в свои, ранее оставленные окопы.
Гитлеровцы были введены в заблуждение быстрым выдвижением вперед наших частей. Не зная ни наших сил, ни ширины фронта, они решили, вероятно, что в наступление перешли свежие советские войска. В результате противник ослабил натиск на правом фланге, где уже все части 6-й армии отошли за Днепр и где у фашистов имелся плацдарм. Они задержали выдвижение своих войск к реке и бросили против нас резервные подразделения.
Тут как раз поступил новый приказ командарма. Он потребовал немедленно и как можно скорее отойти на левый берег прежним маршрутом. Наша дивизия выполнила задачу, но теперь мы сами могли оказаться в критическом положении. Враг намеревался отрезать дивизию от переправ. Поэтому командарм требовал быстрых действий.
Всякий отход — нелегкое дело. Но отход и отрыв от противника, с которым подразделения ведут бой, да еще днем, да еще когда враг подбрасывает свежие резервы, — такой отход становится задачей очень сложной, а иногда и невыполнимой.
970-й стрелковый полк нам удалось отвести без особого труда, В его направлении действовала впереди разведрота дивизии, которая задержала гитлеровцев. Прикрываясь жилыми строениями, полк оторвался от немцев довольно быстро и вышел на переправу. Разведрота, отступая перекатами, повзводно, тоже начала отходить и вскоре оказалась на линии моего НП. Немцы почему-то не вводили в бой танки, которых у них было довольно много. Вероятно, осторожничали, не зная наших сил и средств. [68]
А вот 972-му стрелковому полку долго не удавалось передать приказание об отходе. Мы послали двух офицеров. Один был убит, другой получил тяжелое ранение. Командир полка засел где-то под вражеским огнем, и я даже не знал, жив ли он, цел ли его штаб. Послал еще нескольких человек, но и они не возвратились. А справа немцы уже обходили наш фланг. Наконец передать приказ вызвалась девушка-фельдшер из разведывательной роты, по фамилии Пелипенко. Она ушла с тремя разведчиками, а возвратилась с одним, остальные погибли. Отважная девушка доложила, что приказ командиру полка передан.
Со своего НП я увидел, что подразделения полка действительно начали отходить, укрываясь среди домов. Их поддерживал артдивизион, огонь которого прижал пехоту противника к земле. Выждав еще некоторое время, я приказал артиллеристам тоже покинуть позиции. В общем, теперь все части дивизии двигались к переправе. Пора было позаботиться и о себе, тем более что фашисты усилили огонь, а командир разведроты сообщил, что правее, на участке артучилища, они вышли на соседнюю улицу и скоро появятся в нашем тылу.
«Кажется, мы слишком долго задержались с организацией отхода», — подумал я, садясь в машину.
За поворотом мы действительно попали под огонь противника. Не задерживаясь, благополучно проскочили опасное место: отделались всего-навсего несколькими пробоинами в кузове.
Впереди ехал начальник оперативной группы политработников при главкоме Юго-Западного направления бригадный комиссар И. М. Гришаев, за ним следовала моя машина. Мы направились к мосту.
Близился полдень. К этому времени через Днепр успели переправиться 970-й стрелковый полк и главные силы 972-го стрелкового полка. Одна рота этого полка и часть разведроты дивизии двигались к реке вслед за артполком. И вот в тот момент, когда первая батарея приблизилась к мосту, рассказывали потом комиссар дивизии А. С. Мухортов и начальник штаба М. М. Петров, на берегу появились начальник оперативного отдела армии полковник Ф. К. Корженевич и генерал-полковник И. В. Тюленев. Вид у них был возбужденный. Они приказали немедленно взорвать мост. Полковой [69] комиссар А. С. Мухортов и майор М. М. Петров, руководившие переправой, стали возражать, говорили, что к мосту подходит наша артиллерия, что на правом берегу находятся еще наши подразделения и сам комдив. Мост можно будет взорвать после переправы артиллерийского полка. Но их доводы не подействовали. Перед самым носом подошедших батарей мост взлетел на воздух.
После этого людей и лошадей пришлось переправлять вплавь и на подручных средствах, а четырнадцать орудий испортить и бросить на правом берегу. Дивизия потеряла не только пушки, но и часть личного состава.
Мы с Гришаевым выехали на центральную улицу Днепропетровска и направились к главному мосту, рассчитывая проскочить по нему на левый берег. В городе часто рвались снаряды. В одном месте разрывом убило женщину, бежавшую с каким-то мешком. На тротуарах лежали раненые.
Вдруг машина резко затормозила, шофер и адъютант стремительно выскочили из нее. Передний автомобиль окутался дымом. Едва успел я выпрыгнуть, вспыхнула и наша машина. Только теперь я увидел, что впереди, на перекрестке, где надо было нам повернуть к мосту, стоят три немецких танка. Они стреляли вдоль улицы из пушек и пулеметов. Дорога к мосту оказалась закрытой.
Шофер, адъютант и я, подхватив раненного в голову бригадного комиссара Гришаева и его товарищей, тоже истекавших кровью, потащили их к Днепру, укрываясь от пулеметного огня. С трудом разыскали маленький пароходик, на котором находилось уже 40–50 бойцов.
Едва только суденышко отошло от причала и начало набирать ход, на берегу появились два немецких танка и бронеавтомобиль. Они открыли огонь. Один из снарядов вывел из строя машину. Пароходик по инерции медленно двигался к противоположному берегу, а танки расстреливали его, как мишень.
Людям, тесной толпой стоявшим на палубе, негде было укрыться. Они падали, сраженные пулями и осколками снарядов. Мне повезло. Разместив бойцов, я сам остался без места и пристроился на перилах, держась за железный столб, подпиравший надстройку. Рядом примостился речник из экипажа суденышка. Малокалиберный [70] танковый снаряд угодил прямо в него, прошел насквозь и сбросил за борт. Я чудом остался жив.
Течение относило нас все дальше. Наконец пароходик сел на мель метрах в сорока от левого берега. Лишь небольшая группа «пассажиров» выбралась на сушу. Мы на руках перенесли бригадного комиссара Гришаева и его товарищей. Они лежали на палубе, а на них падали убитые. Комиссар был словно погребен под трупами.
Приказав немедленно отвезти раненых в госпиталь, я отправился разыскивать штаб армии. Он находился в Нижнеднепровске, недалеко от реки.
Бросилась в глаза такая деталь. Раньше, даже в спокойные дни, в штабе было шумно, суетно, чувствовалась какая-то нервозность. А сейчас, несмотря на крайне напряженную обстановку, здесь не заметно никакого волнения. И народ вроде тот же, а работа идет совсем по-другому.
Вот перед домом остановилась машина. Из нее вышел незнакомый мне генерал. Его хорошо сшитую форму покрывал толстый слой пыли. К генералу один за другим потянулись штабные офицеры.
— Кто это? — спросил я пробегавшего мимо капитана.
— Командарм вернулся с передовой!
Я представился и хотел доложить обстановку, но генерал прервал меня:
— Товарищ Замерцев?! Рад, что вы живы. Где и как переправились? Кто остался на правом берегу?
Я ответил, что в том месте, где я переправлялся, наших войск нет, а немцы уже вышли к реке. Командарм внимательно выслушал меня, развернул карту и сказал:
— Вашей дивизии немедленно занять оборону по восточному берегу Днепра. Вот тут: река Самара, мост и далее до оврага. Ваш девятьсот шестьдесят восьмой полк уже направлен туда штабом. Девятьсот семьдесят второй оставьте пока там, где он сейчас находится, — это очень важное направление. Через три часа дивизия должна быть на месте. Торопитесь, чтобы вас не опередили немцы. Надо любой ценой удержать свой участок, не допустить переправы противника.
Я сказал, что для ослабленной дивизии это очень большой фронт и что отведенный нам участок находится [71] далеко — трудно перебросить туда части в короткий срок. Командарм ответил спокойно:
— Полковник Замерцев, фронт нашей армии растянулся чуть ли не до Запорожья, а какие у нас силы, — вы знаете сами... Ну а насчет срока: попросите немцев подождать с переправой, пока вы раскачаетесь.
Полки дивизии находились на марше. Чтобы занять отведенный нам участок, требовались по крайней мере сутки. Но мы нашли выход из положения. Мобилизовав весь свой транспорт, перебросили на рубеж передовые батальоны полков. Вслед за ними ускоренным аллюром двинулся артиллерийский дивизион. Ему было приказано в случае необходимости вести огонь прямо с открытых позиций, но переправы противника не допустить.
В общем, мы успели опередить гитлеровцев и заняли свой участок раньше, чем немцы попытались форсировать Днепр. Командующий армией одобрительно отозвался тогда о наших действиях...
Много воды утекло с тех пор, много тяжелых перевалов довелось нам преодолеть, пока дошли от Днепра до Дуная. Путь наш был не только трудным, но и долгим. Ведь мы шли сюда через Северный Кавказ, через Приволжские степи. В боях с врагом мы мужали и накапливали опыт. Генерал Малиновский стал за это время маршалом, известным военачальником.
И вот теперь он сидит в Будапештской опере, в королевской ложе. Внешне маршал мало изменился. Только седины прибавилось в волосах, да на лице стало больше морщин...
Очень хотелось мне напомнить Малиновскому о нашей встрече возле Днепропетровска, но я не сделал этого.
Едва кончилась опера, к нам в ложу явился директор театра с группой ведущих артистов. Обращаясь к командующему фронтом, директор сердечно поблагодарил советских воинов за освобождение и за то, что они сохранили театр. В дни, когда на улицах города продолжались бои, возле театра были выставлены советские часовые. Они сберегли все имевшееся имущество. Правда, фашисты успели вывезти часть самых лучших декораций и костюмов, но театр мог давать спектакли и с оставшимся реквизитом. [72]
Тевченков посоветовал директору и артистам обращаться к коменданту, если потребуется какая-либо помощь.
— Правильно, — подтвердил Родион Яковлевич. — Генерал — любитель театра, сделает все, что в его силах.
Простившись, мы вышли на улицу. Стояла тихая весенняя ночь. Чеканя шаг, прошел по мостовой патруль: двое венгерских полицейских, а между ними советский солдат с автоматом на груди.
Маршал Малиновский глубоко вдохнул чистый прохладный воздух, сказал негромко:
— Ну, комендант, спасибо. Теперь скоро не жди, будем заняты.
Машины командующего фронтом и сопровождавших его генералов скрылись вдали. Я понял, что означали слова «будем заняты». Скоро начнется новое наступление.
В ту ночь я долго не мог заснуть. Одолевали думы о прошлом. Перебирал в памяти минувшие события, знакомых людей: и тех, кто услышали раскаты победных салютов, и тех, кто сложили свои головы в горькие дни отступления. Из глубин памяти выплыл короткий разговор, которому я когда-то не придал большого значения и который показался мне теперь особенно важным.
Наша 255-я стрелковая дивизия начала формироваться летом 1941 года. Сроки для ее создания отводились самые сжатые. Трудностей было не счесть: не хватало командного состава, вооружения и многого другого.
И я и комиссар дивизии А. С. Мухортов часто обращались за помощью в обком партии, к секретарям обкома Семену Борисовичу Задионченко и Леониду Ильичу Брежневу. Мы знали, что они очень заняты. Нужно эвакуировать на восток предприятия и учреждения, угнать скот, подготовить город к обороне, ликвидировать последствия воздушных налетов — всего не перечислишь. Но они всегда находили возможность помочь нам.
С первых дней формирования выяснилось, что среди рядового состава дивизии очень мала партийная прослойка. [73] Узнав об этом, обком партии направил к нам политбойцами сотни коммунистов.
Потом встал новый вопрос. К городу приближались танковые дивизии врага, а у нас почти отсутствовали средства для борьбы с бронированными машинами. И снова мы обратились в обком: нужны бутылки с горючей смесью! Сейчас это, с позволения сказать, «оружие» кажется примитивным, но тогда оно было одним из главных для борьбы с танками. Лучшего мы не имели.
Неподалеку находился завод, выпускавший продукцию по заданию Государственного комитета обороны, и товарищи из обкома предложили руководителям завода немедленно наладить производство бутылок с горючей смесью. Прошло совсем немного времени, и мы получили то, что просили. Завод обеспечил не только нас, но и многие другие соединения и части. Немало фашистских танков удалось уничтожить потом этими бутылками на подступах к городу.
С конца августа, когда противнику удалось захватить Днепропетровск, началась борьба за переправы. Главный удар немцы наносили на Ново-Московск, стянув туда огромные силы. Наша дивизия прикрывала фланг сражающихся в этом районе советских войск.
Однажды в штаб дивизии пришла группа бойцов-днепропетровцев.
— Разрешите нам переправиться через реку и нанести удар по фашистским тылам, — попросили они. — Мы хорошо знаем город, все ходы и выходы. Ударим по немцам неожиданно, отвлечем на себя часть вражеских сил.
Это предложение показалось мне дельным. Решили собрать отряд из 350–400 добровольцев, перебросить его через реку, ударить во фланг и тыл противника вдоль Днепра по направлению к Нижнеднепровску, с тем чтобы нарушить связь, уничтожить средства переправы и мелкие тыловые подразделения. Командарм Малиновский внес поправку в наш план: он приказал послать за Днепр не один, а два отряда по 400 человек.
К вечеру приехал представитель штаба армии, чтобы проверить готовность отрядов. Вместе с ним прибыл и Л. И. Брежнев. Бойцы окружили его плотным кольцом, [74] посыпались десятки вопросов, завязалась дружеская беседа. Многие беспокоились о своих семьях, эвакуированных на восток. Леонид Ильич сказал, что эшелоны уже прибыли на место и скоро надо ждать писем.
Через некоторое время дивизию по частям перебросили на реку Орель, навстречу вражеским танкам, которые прорвали фронт соседней армии возле Кременчуга и устремились к Полтаве, в наш тыл. 972-й стрелковый полк быстро выдвинулся к селу Царичанка и там с ходу вместе с левым соседом контратаковал прорвавшихся гитлеровцев. Наши бойцы не только отбросили их за реку, но и взяли в плен около четырехсот немцев и итальянцев.
Положение на этом участке продолжало оставаться напряженным. На следующий день я поехал туда, чтобы уточнить задачу полка. Возле Царичанки гремел бой. Неподалеку от разрушенного моста, в саду, под деревьями, во весь рост стояла группа командиров.
Член Военного совета армии И. И. Ларин давал указания командиру соседней дивизии генерал-майору С. Я. Дашевскому. Тут же находился и Леонид Ильич Брежнев. Он, как старый знакомый, отвел меня немного в сторону и начал расспрашивать о положении дел в дивизии, о настроении людей.
Потом разговор коснулся вчерашних пленных. Кто-то сказал, что наши люди очень уж мягко обращаются с ними. Накормили досыта из своих кухонь, позаботились о раненых. А с фашистами, мол, нечего возиться, нечего солдатские харчи тратить. Небось не помрут с голоду, пока их в тыл не отправят. Товарищу возразили — так не положено.
— А разве положено убивать мирных жителей?! — возмутился тот. — Разве положено жечь села, разрушать города?! Вы посмотрите, какие пепелища кругом. Вот уж если доведется на их землю вступить, мы им устроим веселую жизнь! За один дом десять разрушим. Без всякой пощады мстить будем!
— Кому? — негромко спросил Л. И. Брежнев.
— Как кому? И немцам, и их союзникам.
— Мстите здесь, на фронте. Это святая месть за гибель товарищей, за муки наших людей. Я не сомневаюсь — наступит время, когда наши войска перешагнут границу и пойдут по вражеской территории. Но мы не будем [75] жечь дома и не будем мстить мирным жителям. Мы советские люди. Мы придем туда как освободители, поможем сбросить фашистское ярмо. Вот наша цель. В ту пору странными показались мне эти рассуждения. Что говорить и думать о далеком будущем, когда голова пухнет от неотложных дел и хлопот, а обстановка такая, что немцы вот-вот могут прорвать линию фронта! Лишь потом я понял: слова эти были продиктованы глубокой верой в нашу победу, той верой, которая вливала в нас силы даже в самое трудное время. [76]