Новое назначение
Осенью 1944 года советские войска, быстро продвигаясь вперед, освобождали один за другим города и села Западной Украины. К тому времени у нас уже был солидный опыт ведения крупных наступательных операций. Мы не просто гнали врага на запад, но стремились зажать его в тиски, уничтожить как можно больше живой силы и техники. В районе Львова соединения 1-го Украинского фронта обошли с обоих флангов большую фашистскую группировку, насчитывавшую до ста тысяч солдат и офицеров. Бросая тяжелое оружие, гитлеровцы покатились к Карпатам, надеясь закрепиться в горах или уйти дальше, в Венгрию.
11-й стрелковый корпус, которым я тогда командовал, находился на левом фланге фронта. Мы получили приказ наступать параллельно Карпатам, чтобы отрезать пути отхода вражеской группировки. Наши дивизии быстро перегруппировались и приступили к выполнению новой задачи. Но тут произошло неожиданное. В наступление включился 4-й Украинский фронт, которым командовал генерал-полковник И. Е. Петров. Наша 1-я гвардейская армия генерал-полковника А. А. Гречко вошла в состав этого фронта.
Задача, стоявшая перед гвардейской армией, была изменена. 11-й стрелковый корпус получил новые указания, мы начали новый маневр, и наши силы растянулись в глубину более чем на тридцать километров. Корпус продвигался к дороге Львов — Ужгород, важнейшей магистрали, по которой отступала огромная немецкая группировка, стремившаяся во что бы то ни стало прорваться в Карпаты.
Выполняя приказ фронта, мы продолжали двигаться [4] на запад в широкой полосе, а гитлеровцы накатывались на нас сзади. Положение стало критическим, и я забил тревогу: дал несколько шифровок командующему, послал радиограмму и лично члену Военного совета 4-го Украинского фронта Л. З. Мехлису.
Чтобы надежнее перерезать пути отхода гитлеровцев, правее нашего корпуса был введен в бой 101-й гвардейский стрелковый корпус. Однако противник нанес по нему внезапный фланговый удар и отбросил на двенадцать километров. В результате оказались открытыми фланг и тыл нашей 271-й стрелковой дивизии.
Фашисты попытались прорваться по дороге Львов — Мукачев, но встретили там упорное сопротивление частей 24-й гвардейской стрелковой дивизии, действовавшей уступом сзади. Командовал этим соединением опытный военачальник генерал-майор Ф. А. Прохоров. Его войска сумели отразить натиск противника. Поняв, что кратчайшим путем пробиться к Карпатам трудно, немцы свернули с дороги, и вся вражеская лавина обрушилась с тыла на 271-ю стрелковую дивизию, продолжавшую наступать на запад. Гитлеровцы отрезали эту дивизию от главных сил корпуса, и мы четверо суток ничего не знали о ней.
Что ж, война есть война, на фронте возникают иногда совершенно непредвиденные ситуации. Наступать — это не значит спокойно идти вперед. Дорога у нас была трудной, противник имел еще достаточно сил, чтобы наносить удары по советским частям. Но и наши люди были обучены всему, в том числе и оборонительным действиям во вражеском кольце.
Командира дивизии полковника Я. С. Шашко назначили на эту должность перед самым началом нашего наступления. Раньше он был заместителем командира этой же дивизии и хорошо зарекомендовал себя. За годы войны бывший шахтер Шашко не раз попадал в трудные переделки и с честью выходил из них. Полковник отличался принципиальностью, энергией, смелостью. Он хорошо знал своих солдат и офицеров, а они его глубоко уважали за справедливость и отзывчивость.
Шашко не подвел и на этот раз. Через четверо суток 271-я стрелковая дивизия вышла к главным силам корпуса. Бойцы уложили немало фашистских вояк и уничтожили солидное количество вражеской техники. [5]
Дивизия сумела сохранить при этом 90 процентов личного состава. Мало того, был выведен почти весь гужевой и автомобильный транспорт. Правда, фашистским танкам все же удалось подавить часть артиллерии и нанести урон тылам дивизии, но в общем-то потери были не очень велики.
И командир, и офицеры, и солдаты показали себя с самой лучшей стороны: несколько суток сражались почти без отдыха и без пиши. Я приказал немедленно выслать к Шашко походные кухни из других дивизий. Но его бойцы так устали, что им было не до еды.
Оставалось только поблагодарить командира дивизии и весь личный состав за умелые действия в сложных условиях. Но получилось так, что я не смог ни увидеть полковника, ни выслушать его доклад.
Шашко выходил из окружения с последними подразделениями. Как только он пробился к своим, его сразу посадили в машину и повезли к командующему фронтом. Комдиву не дали даже переодеться. Грязный, в порванном обмундировании, с воспаленными от бессонницы глазами, предстал он перед генерал-полковником И. Е. Петровым.
Впоследствии Шашко рассказывал мне, что командующий фронтом встретил его хорошо, подробно расспросил о ходе операции, о принимавшихся им решениях, о настроении солдат и офицеров. Шашко доложил, что его полки разгромили много подразделений противника, выдвинутых для прикрытия флангов и тыла гитлеровцев, что с начала наступления 271-я дивизия уничтожила десятки вражеских обозов, захватила около ста орудий и до пяти тысяч пленных.
— Вот-вот, — сказал командующий. — Воевали вы неплохо, а чуть проворонили противника — и получили сдачу. Дорогая это наука! В следующий раз умней будете!
Генерал Петров распорядился выделить для укрепления дивизии двадцать орудий, автомашины и дал трое суток на отдых. Попросив передать благодарность офицерам и солдатам, командующий посоветовал полковнику Шашко немедленно зайти к члену Военного совета Мехлису.
— Что за бандит явился ко мне? — такими словами встретил Мехлис комдива Шашко, не дав ему даже [6] представиться и объяснить, почему он оказался в штабе фронта в столь необычном виде. Впрочем, член Военного совета хорошо знал причину: разведчики, «схватившие» Шашко на передовой, говорили потом, что получили на это личное указание Мехлиса.
Такая встреча возмутила Шашко: он был из тех людей, которые проявляют мужество не только в бою...
— Во-первых, я не бандит, а полковник Советской Армии и командир двести семьдесят первой стрелковой дивизии, — резко сказал Шашко. — А во-вторых, прошу на меня не кричать!
Мехлис вскочил, но тут же остановился. Видимо, выражение лица человека, спокойно стоявшего перед ним, заставило Мехлиса сдержаться.
— Вон отсюда! Судить будем!
Вернувшись в корпус, Шашко сразу же пришел ко мне. Я успокоил его, сказав, что член Военного совета просто погорячился и что судить комдива не за что. Однако за грубость со старшим по званию он заслуживает строгого взыскания.
— Промолчать бы мне надо, — с горечью произнес Шашко. — Но уж очень обидно стало, когда меня ни с того ни с сего бандитом назвали. И кто назвал? Человек, который поставлен следить за справедливостью...
Мне было ясно — Мехлис полностью виноват в случившемся. Я своевременно сообщал о критическом положении 271-й дивизии, но он не принял никаких мер. Вот и решил отыграться на Шашко. Сколько сил, сколько времени отнимали подобные «разносы»! А что, кроме вреда, приносили они?
Шашко уехал в свою дивизию. Ему тогда было не до отдыха! Да и мне тоже! Прокурор фронта потребовал материалы на полковника Шашко. Оказывается, Мехлис приказал судить его как изменника Родины. Никаких «материалов» у меня, разумеется, не было. Больше того, я был уверен, что Шашко воевал честно и мужественно, как подобает советскому офицеру.
Обвинение выглядело просто нелепым. Разве изменник вывел бы дивизию из окружения?
В общем, я заявил, что распоряжение считаю незаконным и выполнить его не могу. Прокурор уехал, даже не попрощавшись. [7]
Настроение у меня было, мягко выражаясь, невеселое. Я прекрасно понимал, какие неприятности ждут впереди, и все равно не мог отдать «на съедение» ни в чем не повинного человека, хорошего командира. Не мог допустить, чтобы над ним совершили скорый и неправый суд!
«Мы наступаем, обстановка довольно спокойная, можно объективно разобраться во всем, — думал я. — В конце концов даже такой вспыльчивый человек, как Мехлис, обязан помнить об интересах дела. Да и не он здесь самый главный судья!»
Эти размышления прервал телефонный звонок: меня срочно вызывали в прокуратуру 4-го Украинского фронта.
Как только я появился, заместитель прокурора фронта заявил, что меня будут судить за злостное невыполнение приказа члена Военного совета. Спросил, признаю ли свою вину. Но я, разумеется, ответил отрицательно, мотивируя тем, что приказ о предании суду полковника Шашко противоречит духу и букве законов Советской власти.
Я был уверен, что прав, и твердо стоял на своем. Представители правосудия, помучившись минут двадцать, удалились. Вероятно, пошли за советом к Мехлису.
Мне приходилось много слышать о его произволе и диких выходках. Особенно плохо отзывались о Мехлисе те, кому довелось быть с ним во время неудачной операции в Крыму. А теперь и сам убедился, что имею дело с беспринципным человеком, у которого болезненное самолюбие заслоняет все остальное...
В комнате наконец снова появились «вершители» моей судьбы. Мне предложили возвратиться в корпус и ждать дальнейших указаний. Стало ясно: суда не будет. «Все-таки и Мехлис при всем своем высоком положении не может безнаказанно ломать советские законы!» — так думал я.
Да, суд не состоялся, но в штабе корпуса мне показали радиограмму, в которой говорилось: «За потерю управления 271-й стрелковой дивизией и отсутствие в течение трех суток связи с ней генерал-майора Замерцева И. Т. с командования корпусом снять и назначить заместителем командира 30-го стрелкового корпуса». [8]
Не мытьем, так катаньем!
Офицер, принявший радиограмму, сказал, что уже дважды звонили от Мехлиса и требовали, чтобы я немедленно выехал к новому месту назначения. Эта поспешность еще раз убедила меня, что член Военного совета Мехлис не прав и теперь старается скорей замять это дело. Но страдать понапрасну не было желания. Я приказал снять схему боевой обстановки во время наступления корпуса и 271-й стрелковой дивизии, борьбы ее в тылу противника и выхода из окружения. Написал короткое объяснение и тут же отправил все это в Москву, Маршалу Советского Союза Г. К. Жукову, с просьбой оградить от необоснованных нападок.
Вскоре меня вызвал командующий армией генерал-полковник А. А. Гречко. Он сказал, чтобы я никуда не жаловался, так как командующий фронтом все понимает и имеет свои планы: я вновь получу корпус. Однако было уже поздно. Да и не хотелось принимать такое предложение. Ведь в этом случае я, хоть и косвенно, но как бы признавал свою несуществующую вину.
В общем, недели через две я уже был в Москве. Расследование моего «проступка» продолжалось еще дней двадцать. Для этой цели по распоряжению главкома на фронт специально выезжал полковник Генерального штаба.
Через некоторое время меня направили в распоряжение командующего 2-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского. Этим назначением я был вполне доволен. Под командованием Малиновского мне приходилось служить и раньше.
Маршал Малиновский хорошо принял меня и на первых порах назначил заместителем командира 25-го гвардейского стрелкового корпуса, пообещав в скором времени возвратить на должность командира корпуса. Кроме того, я выполнял особые задания командующего 7-й гвардейской армией генерал-полковника М. С. Шумилова.
Легко и приятно было работать с этим располагающим к себе человеком, настоящим боевым генералом. Я знал, его 64-я армия была в числе войск, отстаивавших Сталинград и не пропустивших фашистов к Волге. Высокий рост скрадывал его, пожалуй, чрезмерную полноту, [9] и выглядел генерал этаким русским богатырем. Лицо его всегда было чисто выбрито, виски — густо просолены сединой. Подкупали его честность и прямота. Шумилова очень любили и солдаты и офицеры. Он по-отечески заботился о людях и требовал того же от подчиненных ему командиров всех рангов.
По поручению Шумилова я выезжал в передовые части армии, уточнял обстановку, на месте принимал необходимые решения. И в общем-то был доволен, так как чувствовал в своих руках настоящее дело. К тому же знал, это работа временная.
Шел 1945 год. В Придунайской равнине, где действовала наша армия, весна началась непривычно рано. У нас в России в феврале еще бушуют метели, а тут уже пробуждалась природа. Ярко светило солнце. На лазурном небе — ни облачка. Пахло оттаивающей землей, на буграх пробивались светло-зеленые стебельки первых подснежников.
Весна принесла нам не только радость, но и много неприятностей. С Малых Татр потекли ручьи, которые за несколько суток превратились в бурлящие потоки. Неудержимо стремились они в левый приток Дуная — реку Грон. И вот река начала подниматься, выходить из берегов, ломая ровный ледяной покров. С шумом и треском громоздились льдины, создавая заторы и медленно передвигаясь вниз по течению.
В эти февральские дни обстановка на фронте 7-й гвардейской армии была довольно сложной. Противник крупными силами контратаковал наши части и вынудил их отойти на восточный берег Грона. Но переправиться успели не все подразделения. Внезапный ледоход заставил снять наспех наведенные понтонные мосты. Небольшие группы наших людей остались на западном берегу. А противник нажимал.
На западном берегу остался и я вместе с помощником начальника разведывательного отдела армии. Картина, прямо скажем, была неутешительная. По реке плыли ледяные глыбы. То там, то тут взметывались вверх фонтаны воды: это дальнобойная артиллерия немцев начала обстрел переправы.
Когда мы подъехали к берегу, то увидели, как наши солдаты и офицеры перебираются через реку, прыгая с льдины на льдину. Первыми двинулись наиболее смелые, [10] за ними потянулись остальные. Большинство людей переправилось благополучно.
С того места, где мы стояли, хорошо был виден один из древнейших городов Венгрии — Эстергом, раскинувшийся на высоком правом берегу Дуная, чуть выше устья бурного Грона. Над городом высился огромный католический собор, построенный в строгом классическом стиле. Он господствовал над местностью, с него далеко просматривались окрестности. Косые лучи солнца золотили купол собора, заливали ярким светом улицы города. Война, казалось, не коснулась этого мирного уголка. А у нас, совсем рядом, рвутся снаряды, трещат и крошатся льдины, гибнут люди.
Противник мог выйти к реке с минуты на минуту. Многие бойцы и командиры уже достигли противоположного берега. Пора было двигаться и нам. Пустили лошадей вплавь, а сами прыгнули на льдины.
Снаряды падали вразброс то в одном, то в другом месте. Они почти не причиняли вреда, но действовали на нервы. Ледяные глыбы колебались под ногами, приходилось балансировать, чтобы не потерять равновесие. Мысли были сосредоточены на одном: как бы не промахнуться, не угодить в разводья, в мутный поток студеной воды, из которого не выберешься. И вот в эти напряженные минуты, когда многие бойцы, подобно нам, самоотверженно боролись со стихией, из Эстергома застрочил пулемет.
Один за другим падали солдаты и офицеры. Мертвые соскальзывали в реку, раненые цеплялись за льдины, обагренные кровью: течение проносило их мимо нашего берега, дальше в Дунай.
Прошло еще несколько минут, и к пулемету присоединились орудия мелких калибров, бьющие прямой наводкой. Быть бы беде, но к этому времени почти все солдаты и офицеры закончили переправу. Кто вплавь, кто вброд добрался до берега. Уставших до предела, обессилевших, закоченевших людей подхватывали под руки товарищи, давали глоток водки, чтобы согреться, и сразу отправляли обсушиться в ближайший тыл.
Разведчики выяснили, кто и откуда стрелял по переправе. Оказывается, подлый удар нанесли нам «святые отцы» эстергомского собора. Эти святоши в черных сутанах [11] первыми заметили нашу переправу и поторопились сообщить о ней немцам. Те установили на колокольне пулемет, а лучшую позицию для обстрела реки трудно было найти. Тут же, возле паперти, поставили я орудия.
Сотни проклятий послали наши бойцы этим изуверам. На совесть церковников легла гибель многих советских людей. Вот она — истинная святость! Не кресты, а пистолеты носили под сутанами эти «смиренные» служители католической церкви.
На восточном берегу нас встретил командующий инженерными войсками 7-й гвардейской армии генерал-лейтенант В. Я. Пляскин. Высокий, статный, подтянутый, он спокойно ходил среди воронок и отдавал распоряжения своим саперам.
Автомобиль Пляскина доставил нас в ближайшее село, где мы обогрелись и обсушились в теплом помещении.
После вынужденного купания в Гроне прошло несколько напряженных дней. 7-я гвардейская армия спешно готовилась к новому броску на запад, в южные области Чехословакии, к наступлению на Братиславу и дальше — на Вену.
Меня вызвали к командующему армией. Я привел себя в порядок и отправился на передовой командный пункт, помещавшийся недалеко от Грона на опушке леса в имении какого-то графа, бежавшего с немцами.
— А, товарищ Замерцев! — встретил меня генерал-полковник Шумилов, протягивая могучую руку. — Ну, поздравляю с новым назначением!
— Спасибо, товарищ генерал. Разрешите узнать, с каким?
— Вы назначены на должность коменданта советского гарнизона в Будапеште. Выехать надо немедленно, чтобы к вечеру быть на месте. Конкретные указания получите от командующего фронтом маршала Малиновского. Мне поручено только сообщить вам этот приказ.
Гром среди ясного неба удивил бы меня меньше, чем такое распоряжение. Я в недоумении уставился на командарма, силясь понять, не шутит ли он. Ведь я солдат, генерал-фронтовик, проведший на передовой всю войну, никогда не сталкивавшийся ни с какой дипломатией [12] или с чем-либо подобным. А теперь надо отправляться в город, который стал тыловым, в столицу чужого государства. Что я буду там делать?
И еще одна мысль не давала покоя: как расценивать это назначение? Как недоверие к моим способностям военачальника? Или, наоборот, как повышение в должности?
В комнату вошел член Военного совета армии генерал-лейтенант А. В. Мухин. Словно угадав мои мысли, он сказал с порога, даже не поздоровавшись:
— Поздравляю, генерал! Партия доверила вам очень большое и ответственное дело. Это поважней, чем командовать корпусом! Вы теперь будете ответственным и полномочным представителем советского народа в другой стране.
— Разве там еще нет коменданта?
— Есть, но временный. И, кажется, он не совсем хорошо справляется со своими обязанностями.
— А каковы эти обязанности?
— На месте выясните, — мягко улыбнувшись, развел руками Шумилов. — Ни я, ни член Военного совета не бывали комендантами зарубежных столиц.
На прощание командарм посоветовал мне взять с собой надежных людей: переводчика, автоматчиков, адъютанта. Напомнил, чтобы мне выделили автомобиль. Эта забота глубоко тронула и в какой-то мере даже успокоила меня.
И все-таки на душе было тяжело. Очень не хотелось покидать действующую армию, вырываться из привычной обстановки, уходить от боевых друзей, от знакомых дел. Да и обидно было, провоевав почти четыре года, теперь, в канун победы, очутиться в тылу, вдали от решающих битв. Но приказ есть приказ...
Захватив с собой автоматчиков, переводчика капитана Д. И. Мордкова и адъютанта старшего лейтенанта В. Н. Соболевского, я выехал в Будапешт.
Машина неслась по хорошей бетонированной дороге. Вот уже показался полноводный Дунай. Ни стрельбы, ни взрывов не слышно вокруг. Офицеры и бойцы возбужденно переговаривались, делясь впечатлениями. А я, прикрыв глаза, думал о своей новой должности, старался вспомнить все, что знал или слышал о венграх. Среди них мне предстояло теперь работать. [13]
Давным-давно, году этак в 1914-м, будучи еще подростком, видел я две красочные картинки в приложении к газете «Копейка». И такими они были броскими, яркими, что запомнились на всю жизнь. На одной красовался бравый казак Кузьма Крючков с лихим чубом и лампасами на шароварах. В руках он держал длинную пику, на которую нанизал чуть ли не взвод австрийских кавалеристов. Внизу давалось описание подвига. На другой картинке тоже был изображен донской казак, схватившийся с венгерским гусаром. Под обоими прекрасные лошади, вставшие на дыбы. Гусар перерубил палашом пику, казак выдернул из ножен саблю, но венгерский гусар успел перехватить ее над самой головой.
Я долго гадал тогда, чем же кончился этот поединок, и у меня возникло невольное уважение к венгерскому кавалеристу, не поддавшемуся казаку. «Смелый, черт, и драться умеет!»
В годы гражданской войны на стороне Советской власти отважно сражались венгерские части, сформированные из бывших военнопленных. Об их стойкости и высоком воинском мастерстве шла добрая слава. Белогвардейцы боялись мадьяр. Крепко, значит, насолили белякам сыны Дуная.
Знал я и о том, что Венгрия — единственная страна, где вскоре после нашей революции, в 1919 году, тоже была установлена Советская власть. Империалисты задушили ее, потопили в крови. Долгие годы потом в стране хозяйничали немецкие и доморощенные фашисты. Но я верил, что никакой фашизм не способен искоренить пролетарское сознание и революционный дух народа. Я предполагал, что венгры без особой охоты воюют на стороне своих «союзников»-гитлеровцев. Мне довелось лично убедиться в этом.
Дело было в апреле 1944 года. 11-й стрелковый корпус совместно с частями 1-й танковой армии генерал-полковника М. Е. Катукова, опередив другие войска фронта, вышел на государственную границу Советского Союза с Чехословакией и Румынией. Наши дивизии и корпус отмечались в приказе Верховного Главнокомандующего, в нашу честь гремели в столице залпы салюта.
Вдохновленные успехами, воины 11-го стрелкового корпуса продолжали вести наступление. В сообщениях, [14] поступивших из передовых отрядов, говорилось, что перед нами появились новые вражеские части: полки и батальоны хортистской Венгрии.
До сих пор мы не сталкивались с хортистами, не знали, каковы боеспособность и моральный дух этих подразделений. Первая моя встреча с венграми произошла через день после освобождения Коломыи. Я приехал в этот город и увидел такую картину. На улицах было много венгерских солдат. Возле штаба 271-й стрелковой дивизии стоял полковник В. М. Лемонтович с каким-то венгерским офицером. Офицер плакал, а Лемонтович сочувственно кивал головой и успокаивал его через девушку-переводчицу.
В штабе дивизии мне рассказали о случившемся. Оказывается, один из батальонов венгерской армии, находившийся где-то в Западной Украине, узнав о приближении советских войск, решил отступить подобру-поздорову в Карпаты, поближе к дому.
Взвод наших разведчиков (десять красноармейцев во главе с молоденьким пареньком младшим лейтенантом), посланный на машине к населенному пункту Надвурная, нагнал этот батальон на марше. Младший лейтенант, слышавший о том, что венгры не очень-то настроены умирать за гитлеровцев, принял дерзкое решение. Он обогнал вражескую колонну по параллельной дороге и устроил в лесу засаду, разместив своих солдат в 10–15 метрах друг от друга.
Из-за поворота показалась голова колонны. Впереди ехали в тарантасе командир батальона и переводчица. Когда батальон поравнялся с засадой, младший лейтенант и двое наших солдат выскочили на дорогу. Остальные бойцы по заданию командира взвода быстро перебегали от куста к кусту. Создавалось впечатление, что опушка кишит советскими солдатами.
— Я командир дивизии, — сказал венгру младший лейтенант. — Один мой полк слева, другой справа, артиллерия стоит впереди. Сдадитесь — всем гарантируем жизнь. Будете сопротивляться — смерть!
Внезапность ошеломила венгерского офицера. Комбат приказал складывать оружие. Его посадили в машину и отправили обратно в Коломыю. Разоруженный батальон двинулся в том же направлении.
В Коломые комбат доложил командиру 271-й стрелковой [15] дивизий, что без боя сдался русскому генералу. В штабе дивизии удивились — никакого генерала впереди не было. А когда все выяснилось, командир батальона заплакал от обиды.
— Мне не стыдно сдаться Советской Армии, — говорил он. — Я сам искал подходящего случая. Но как мог я, майор, кадровый офицер, сдаться младшему лейтенанту?
Мы постарались успокоить его. А вскоре этот майор и двое солдат — членов Венгерской коммунистической партии — обратились к нам с просьбой разрешить батальону сражаться против фашистов. Я верил, что венгры хорошо покажут себя в бою, но не имел полномочий удовлетворить их просьбу. Батальон был отправлен в тыл.
Пять лет спустя мне пришлось работать в Военной академии имени Фрунзе. К нам прибыли тогда первые слушатели из Венгрии. Среди них оказался и мой знакомый комбат подполковник Дьюлаи. Он был назначен старшим группы. Как-то во время частной беседы я напомнил о первой встрече. Дьюлаи смутился и попросил никому не рассказывать тот случай.
— Пусть будет так, — согласился я.
Больше мы не вспоминали о прошлом. Дьюлаи успешно закончил академию. Сейчас он полковник запаса, живет в Будапеште.
Но вернемся к событиям весны 1944 года. Наш 11-й стрелковый корпус был переподчинен 38-й армии генерал-лейтенанта К. С. Москаленко. Если и до этого мы ощущали перебои в снабжении (боеприпасы доставлялись самолетами), то теперь дело стало совсем плохо. В тылу продолжались бои с окруженной группировкой противника. А мы, вырвавшись вперед, перестали получать боеприпасы. Не было даже патронов для автоматов.
Между тем навстречу нам выдвинулись крупные силы 1-й венгерской армии. Особенно упорно давили они на 271-ю стрелковую дивизию, действовавшую в районе Надвурной. Имея боеприпасы, мы остановили бы противника. Но нам нечем было стрелять. И венгры, подталкиваемые немцами, начали нас теснить. К счастью, действовали они очень осторожно. Продвигались за сутки на 2–3 километра и останавливались.
Я приказал 271-й дивизии постепенно отходить. Вероятно, венгры удивлялись, почему советские войска отступают [16] без сопротивления, и опасались подвоха с нашей стороны.
Так продолжалось дней десять. Мы попятились на 30 километров и почти вплотную подошли к Коломые. Тут на наблюдательный пункт корпуса приехал командующий 38-й армией генерал-лейтенант Москаленко. Потребовав, чтобы его соединили по телефону с маршалом Жуковым, который командовал тогда 1-м Украинским фронтом, Москаленко доложил обстановку и громко сказал в трубку:
— Да, сейчас сам нахожусь на наблюдательном пункте командира одиннадцатого корпуса, буду вправлять мозги Замерцеву.
— Если армия будет снабжать нас боеприпасами так, как до сегодняшнего дня, то через двое суток противник войдет в Коломыю, — сказал я Москаленко. — Мы не удержим город. У нас нет патронов. Начальник снабжения вот уже неделю сидит в штабе армии. Боеприпасов ему не дают, а к вам не допускают.
— Приезжайте за боеприпасами сами, — сердито произнес Москаленко.
— Не могу. Противник рядом.
— Довольно, — прервал командарм. — Ведите меня на передний край.
Я показал генералу на вражеский танк, преспокойно стоявший в трехстах метрах от наблюдательного пункта.
— Неужели так близко? — удивился Москаленко...
Командарм уехал, так и не «вправив мозги». В тот же день корпус был подчинен новой, 46-й армии. Ночью мы получили от нее достаточное количество боеприпасов, а утром без особого труда отбросили противника на его исходные позиции. Фронт стабилизировался.
После этого к нам группами и в одиночку стали переходить венгерские солдаты и сержанты. От них мы узнали, что в тылу венгров стоят немецкие танки, на перекрестках дорог дежурят немецкие пулеметчики, а в населенных пунктах расположились заставы полевой жандармерии.
Гитлеровцы не очень верили своим союзникам!
На участке 271-й стрелковой дивизии линию фронта перешел венгерский капитан. Сделал он это по поручению командира 2-й венгерской бригады, чтобы договориться [17] с нашим командованием о сдаче в плен. Условились о месте и времени. Капитан вернулся к своим.
Мы надеялись, что будет дождь или по крайней мере туман. Плохая погода помогла бы венграм укрыться от глаз немецких наблюдателей. Но погода, как назло, стояла сухая и ясная. Незадолго до назначенного срока, под вечер, на фронте противника началось непонятное. Налетела гитлеровская авиация и принялась бомбить своих союзников. На позициях венгров появились немецкие танки, и наша артиллерия с трудом отогнала их.
Ночью к нам перебежали десятки венгерских солдат и один офицер, многие из них были легко ранены. В бригаде, оказывается, нашлись предатели, которые выдали фашистам план перехода через фронт. Когда подразделения начали скапливаться в лощине, появилась немецкая авиация. Она зверски бомбила своих союзников. Сотни венгров погибли, а остатки бригады были отведены в тыл.
Так расправились гитлеровцы с непокорными. Многие венгерские матери и жены, вероятно, и не подозревают, что их близких убили гитлеровские вояки, считавшиеся в ту пору «друзьями»...
Наша машина миновала Маринаностра, Вац и еще несколько чистеньких, аккуратных населенных пунктов, почти не пострадавших от войны. Перебирая в памяти события минувших дней, я мысленно готовился к новым встречам. [18]